I

К осени 1942 года все как будто стабилизовалось. Во всяком случае, в жизни Голомбеков. Антек не возвращался, но Анджей и Геленка учились почти нормально. Панна Текла (были и у нее свои связи) раздобыла для Анджея арбайтскарту и устроила ему какую-то фиктивную работу в переплетной мастерской. Летом Анджею исполнилось двадцать два года. Был он стройный и высокий, но уже не такой юный, как тогда, во время похорон Эдгара. Удивленный взгляд Оли постоянно задерживался на нем. Когда Оля смотрела на младшего сына, она чувствовала что-то вроде испуга. «Необыкновенный мальчик», — говорила о нем панна Текла. «Красивый, но без сердца», — добавляла когда-то пани Шушкевич.

Началось великое сражение под Сталинградом. Как раз в это время решено было вызвать Антека домой.

В последнее время Анджей часто задумывался: где же, наконец, искать правильную, настоящую жизнь? Тем больше возможностей для этих размышлений представилось на пароходе, везущем его в Пулавы. Для поездки к Антеку решено было воспользоваться этим видом транспорта, как самым безопасным, — на железной дороге всегда было много облав. Выбрали пароход «М. Фаянс», отправлявшийся с варшавской пристани.

Был теплый осенний вечер. В общей каюте Анджей нашел себе укромный уголок, положил там рюкзак, а когда пароход, борясь с сильным в эту пору течением, оставил Варшаву позади, он вышел на палубу и сел на одну из боковых скамеек. Быстро темнело. Бурая вода пенилась за бортом. С обеих сторон тянулись низкие берега, покрытые порыжелым ракитником. Лишь вдалеке темнели деревья; среди них кое-где высоко поднимались тополя. Но дома стояли на таком расстоянии от реки, что с парохода не было видно даже крыш.

Вопрос: какая жизнь правильная? — относился, разумеется, не к этим безлюдным берегам, которые, казалось, дремали испокон веков вдали от всех страстей, а к тому, что творилось на пристани и на пароходе. Все, что громоздилось и шумело на пристани, здесь, на пароходе, старалось стать тише, незаметнее, скрыться от чужого глаза.

Наконец установилась полная тишина. И пассажиры, и экипаж, и буфетчица, похожая на ту буфетчицу, что описана Богушевской, — все попрятались в углах и закоулках парохода. Вокруг стало так пусто, что Анджей остро почувствовал свое одиночество.

Давно уж он не испытывал этого чувства. Все, что было пережито по возвращении из Пустых Лонк после разгрома, пронеслось галопом. Эти три года он жил словно белка в колесе. С удивлением Анджей оглянулся назад: да, почти три года.

Быстро, лихорадочно быстро промчалось время. Это было похоже на игру в колечко или в кошки-мышки, где фантами были человеческие жизни. И все же эта игра, сопровождающаяся выстрелами, заставляла как-то острее ощущать, что ты еще живешь, существуешь.

Пароход уходил все дальше вверх по течению, все плотнее становился ранний и мглистый осенний сумрак, и Анджею стало казаться, что заботы минувших лет спадают с него, как спадают с деревьев листья — так же не сразу, постепенно.

Стало прохладно, но идти в каюту не хотелось. Анджей наслаждался раздумьем, желая продлить его как можно дольше. А заодно и тем, что только сейчас обнаружил в самом себе.

Только сейчас он понял, как сильно изменился за эти три года, как возмужал.

Оглядываясь назад, на себя в Пустых Лонках, он удовлетворенно улыбался, но было немного и жаль того, прежнего Анджея. Наивный щенок! Он думал тогда, что властен управлять собственной жизнью. Это оказалось опаснейшим самообольщением.

Все, что происходило с ним в течение минувших трех лет, — он всегда вел счет этим трудным годам с момента исчезновения отца на шоссе, хотя «все» началось, собственно говоря, еще раньше, — как-то переломило жизнь Анджея. Удары посыпались со всех сторон, били по голове, не давая прийти в себя. Щека, рассеченная кнутом на шоссе под Сохачевом, казалось, и сегодня горит так же, как и в первый день; этот кнут словно подгоняет его, и он, кружась и вибрируя, как заведенный волчок, не может остановиться, осмыслить, понять свои переживания и чувства. И когда он оглядывался сейчас на себя тогдашнего, в Пустых Лонках, ему хотелось смеяться над этой наивной верой, будто он сможет построить какую-то «собственную» жизнь.

Густые заросли лозы тянулись по берегам сплошным валом. В это время года густая листва лозняка приобретала темно-желтый, коричневый в тени, цвет. Деревья и кусты казались выкованными из жести или из меди. Туман, поднимавшийся с прибрежных лугов, позади зарослей густел и тонкой голубой завесой простирался над окружающей равниной.

Мглисто-голубые и золотистые просторы, погруженные в глубокую осеннюю тишину, в которой все отчетливее слышалось постукивание пароходных колес, казались совершенно безжизненными. Не то чтобы места эти были покинуты жителями, нет, но они погрузились в такой глубокий, беспробудный сон, что исключалось всякое проявление жизни. Не видно было ни труб над крышами, ни дымов между широкими лентами лесов, темневшими за голубой завесой тумана.

Это сонное молчание укачивало Анджея, но не усыпляло, оно успокаивало его, словно обнажив перед ним всю тщетность прежних тревог, усилий и беспокойства. И в то же время будило мысль: постепенно все пережитое увиделось ему в какой-то отдаленной и более широкой перспективе. Где же искать настоящую жизнь? Мысль эта, давшая толчок его раздумью, как бы разветвилась и повернула его к прошлому. Он понимал, что сон — это еще не жизнь. Но был ли это действительно сон?

То был самообман — сейчас он понимал это. Смотрел на заросли лозы и не мог проникнуть взглядом сквозь их медное нутро. Что-то там, за ними, происходило, что-то таилось. Но что? Этого Анджей не знал.

Все, что он делал до сих пор в Варшаве, казалось сейчас таким незначительным, чем-то вроде довольно мелкого и нелепого пари: поймают — не поймают. Имеет ли это хоть какое-нибудь значение? И тайные университетские занятия: лекции в частных домах и философия, которую им читали профессора и которая была в явном противоречии с той наукой, что преподавали ему варшавская улица, варшавский рынок, варшавское предместье. Время, потраченное на эти занятия, — потерянное время, хотя и заполненное каким-то материалом. Материал этот — суррогат, не имеющий никакой ценности рядом с непреложными жизненными фактами.

Таким фактом было продвижение немецкой армии. Занят Киев, немцы перешли Днепр. Это еще не было их окончательной победой, но они уже торжествовали ее. Анджей задумался, почему он равнодушен ко всему этому? Ведь ясно, речь идет об уничтожении не только целого государства, но и целого народа. Это и есть цель немцев. Осталось только подождать, что даст последний, решающий бой.

И кто знает, может быть, молчание этой равнины на обоих берегах означает примирение с судьбой, готовность отойти в небытие. Может быть, это последние дни?

Тьма и туман сгущались, берега стали совсем неразличимы, но Анджей тешил себя надеждой, что вот-вот выглянет месяц.

Унылую тишину нарушило внезапное появление невысокого человека, который вынырнул из темноты и сел на скамье рядом с Анджеем. Он был еще не старый, но изможденный и худой. Анджей вздохнул — у него не было никакого желания разговаривать. Но человечек после минутного молчания решительно начал:

— Вы едете в Демблин?

— Нет. В Пулавы.

— Ага. В Пулавы.

Человек, по-видимому, ждал, что Анджей спросит, как обычно в таких случаях: «А вы?» Но Анджей молчал, и тогда он сам пояснил:

— А я дальше, за Казимеж, в Петравин.

Анджей понял, что избежать разговора не удастся.

— А далеко это — Петравин?

— Еще часа четыре будем ползти до Казимежа. На этой лайбе…

— Это где-то уже недалеко от Завихоста?

— Э, нет, еще порядочный кусок. Это только так кажется. На такой реке никогда точно не измерить расстояние.

Голос у незнакомца был спокойный и приятный. Анджею хотелось его слушать.

— Вы едете в эти края впервые? — спросил он.

— Что вы! — ответил человечек. — Каждые две недели туда езжу, а то и каждую неделю…

— Так вы уже знаете эти места?

— Знаю, хорошо знаю.

— Ну и как?

— Да как… как всюду. Везде одинаково. В Пулавах недавно повесили ксендза на мосту.

Анджей не считал возможным разговаривать с незнакомым человеком на подобные темы.

— Вам уж, наверно, наскучило, — спросил он, — так вот ездить и ездить?

— Что вы, тут не до скуки. Сегодня еще хоть небо чистое, будет луна. Но в темные ночи, в дождь пароход стоит здесь до рассвета. Каждый раз течением намывает новые мели, а русло никто не изучает. Некому этим заняться.

— Но для чего же вы ездите?

Человек печально развел руками.

— По профессии я флейтист, флейтист оркестра Варшавской оперы. Что же мне делать? Ходить по дворам?.. Так уж лучше ездить за мясом.

— А, так вы за мясом… — пробормотал Анджей.

— У меня четверо детей, надо кормить их. Жена немного торгует, печет хлеб. Кое-как тянем. У меня пока еще, — он постучал по скамье, на которой сидел, — ничего не забрали.

— Наверно, хорошо прячете, — заметил Анджей.

— Вы даже не знаете, какие у них тут есть тайники, у этих речных матросов. Однажды в Демблине был такой обыск! Сантиметр за сантиметром облазили — видно, кто-то донес. И поверьте — ничего не нашли.

— А было что найти?

— О! Я тогда целого поросенка провез, и немалого — сто сорок килограммов!

— Действительно, смело.

— Не смелость это, а необходимость, — сказал флейтист.

Не дождавшись месяца, пароход остановился у берега. При слабом свете, который шел из кают парохода (на время стоянки огни на носу погасили), видно было беспокойное, но бесшумное колыхание блеклых стеблей аира и камыша. Наступила такая тишина, что и флейтист притих. Опустив голову, он будто прислушивался к чему-то, что исходило от низкой и бескрайной равнины.

Вдруг он достал из-за пазухи маленькую флейту, пикулину, и, приложив ее к губам, засвистел совсем как птичка. Анджей вздрогнул.

Флейтист отнял флейту от губ и с улыбкой (Анджей по голосу почувствовал, что он улыбается) сказал:

— Это у Скрябина во Второй симфонии такие пташки. Эту партию всегда играю я. Если есть где-нибудь птичьи голоса — в «Пасторальной» или еще где-нибудь, — не первая флейта исполняет, а только я. Никто так не умеет…

И он опять заиграл. То был уже не птичий свист, полилась мелодия, такая знакомая, такая волнующая! Анджей вполголоса подпевал:

Мать часто пела это по просьбе Эдгара, и Анджей слушал за дверью. Он не решался войти в комнату — мать не любила, когда сыновья слушали ее.

Это было еще на улице Чацкого. Теперь мать больше уже не поет.

Сердце у Анджея сжалось. Ведь мать еще существует, это она послала его за Антеком. Мать хочет, чтобы Антек приехал, хочет собрать их всех на Брацкой…

При воспоминании о Брацкой Анджея передернуло. Он чувствовал себя очень чужим в этом аристократическом, некрасивом, неудобном доме. Дом был и красивый и удобный, он это хорошо знал, но ему там было плохо и неуютно. Нет, не станет он уговаривать Антека возвратиться…

Флейтист прикрыл глаза. Анджей видел, как он покачивается в такт песне. Подошел матрос. Нагнувшись к ним и распространяя при этом запах пота и угольной гари, он сказал:

— Пожалуйста, перестаньте играть. Не надо привлекать внимание к пароходу. Время позднее… — И, повернувшись к Анджею, добавил: — Ваши вещи я перенес в каюту номер два. Это двухместная каюта. Там вам будет удобнее.

Анджей с удивлением посмотрел на матроса. Тот продолжал стоять, склонившись к нему. В темноте Анджей видел сверкающие белки его больших глаз. Не зная, что сказать, он только поблагодарил:

— Спасибо.

И был еще больше удивлен, когда матрос сказал, уходя:

— Можете туда идти. Тот господин уже в каюте, будете вдвоем.

Козырнув по-военному, матрос ушел. Флейтист молчал. Анджей чувствовал на себе его внимательный взгляд. Пожав плечами, он хлопнул флейтиста по колену.

— Право, я ничего не понимаю.

Флейтист, притянув его за плечо к себе, ответил шепотом:

— Идите в каюту. Это, наверно, важно.

Но в каюте не было ничего особенного. На столике в стеклянном бокале стояла свеча. «Тот господин» уже лежал на одной из скамей, но лица его не было видно в темноте. Анджей сказал: «Добрый вечер» — сдержанно и серьезно. Сел на свою скамью, где уже лежал его рюкзак и несколько темных одеял, вынул папиросу.

— Вам не помешает дым? — спросил он соседа.

Тот что-то невнятно пробормотал, потом ответил:

— Сам курю.

Анджей хотел протянуть ему портсигар, но передумал. Могло показаться, что он хочет рассмотреть лицо незнакомца. А тот явно старался держаться подальше от света.

— Ваша фамилия Голомбек? — глухо спросил незнакомец.

Анджей рассмеялся:

— Да, так записано в кеннкарте.

— А на самом деле?

— И на самом деле Голомбек, — спокойно ответил Анджей. — А вы откуда знаете?

— Я видел, когда вы показывали кеннкарту, когда покупали билет.

— Ага. Вы стояли рядом.

— Да, рядом.

Анджей старался припомнить соседей в очереди перед кассой, но не мог.

— Не сын ли вы Франтишека Голомбека? — спросил незнакомец.

Вопросы эти почему-то не удивили и не встревожили Анджея.

— Да, — ответил он.

Глубоко вздохнув, незнакомец надолго замолчал. Анджей хотел уже ложиться спать и отодвинул рюкзак в угол, когда тот опять спросил:

— Где сейчас ваш отец?

— Не такое теперь время, чтобы каждому доверять семейные дела, — спокойно ответил Анджей, укладываясь на скамье.

Незнакомец промолчал.

— Да, вы правы, — сказал он немного погодя. — Откровенничать не стоит.

Но Анджей, подумав, добавил:

— В конце концов, могу и сказать. Отца нет в Польше.

— Ага. Он был в армии?

— В армии или не в армии, но сейчас его здесь нет, — повторил Анджей и собрался спать. Повернувшись спиной к незнакомцу, он натянул одеяло до самого подбородка.

Анджей уже начал засыпать, когда незнакомец возобновил свои расспросы.

— Вы старший в семье?

— Нет, есть еще старший брат. К нему и еду.

— В Пулавы?

— Под Люблин. Брат учительствует там.

— В школе?

— Нет, частным образом.

Наступила пауза.

— Теперь вы, кажется, уже знаете все о моей семье, — с внезапным раздражением сказал Анджей.

— Нет, еще не все, — незнакомец вздохнул. — А бабка ваша, пани Голомбекова, жива?

— Жива. Живет в деревне.

— В Бартодзеях? — вдруг спросил незнакомец.

— Нет. Под Седлецом.

— Под Седлецом? — с удивлением протянул назойливый сосед.

«Ого, — подумал Анджей, — этот чудак знает даже, что бабуня жила прежде в Бартодзеях. Ясно, это Владек Голомбек».

В каюте воцарилось молчание.

Незнакомец предложил погасить свечу. Погасили.

Разумеется, теперь Анджей уже не мог заснуть, хотя минуту назад сон, казалось, совсем сморил его. Он непрерывно зевал, но лежал с открытыми глазами. Догадка не давала покоя. Что делать? Заговорить напрямик? Нет, нельзя. Чудак будет отпираться. Но раз уж он сюда явился из Москвы…

Анджей повернулся на другой бок.

— Вы не спите? — спросил его незнакомец.

Пробормотав «нет», Анджей задумался. Только сейчас он обратил внимание на акцент собеседника — едва заметный, но явно русский акцент. Даже не в том, как резко прозвучало «с» в слове «спите», но в интонации вопроса, в самом его голосе таилось непольское звучание. Анджей больше не сомневался. «Дядя, — подумал он. — Вот черти принесли!»

— Что у вас в Варшаве говорят обо всем этом?

Вопрос разозлил Анджея. Он не понимал, как это можно так спрашивать — «говорят»! Смотря кто говорит и где, смотря что говорит и что при этом думает…

— Это от многого зависит… — неохотно ответил он.

«Дядя», видимо, почувствовал его настороженность. Он заговорил громче, и непольский акцент его стал еще явственнее.

«В конце концов, ничего страшного, — думал Анджей. — Сейчас тут много вертится виленских ильвовских, никто и внимания не обратит. И все-таки не мешало бы ему заняться своим произношением».

— Разумеется, — согласился «дядя», — это зависит от классовой среды, от возраста, однако надо же как-то осмыслить то, что происходит. Определить свое отношение, оценить общую обстановку…

— Вы были в Варшаве? — прервал его Анджей.

«Дядя» запнулся.

— Был… — ответил он, но очевидно было, что он говорит неправду.

— Ну так зачем же спрашиваете? — возмутился Анджей… — Кто был в Варшаве, тот и здесь хорошо знает, какая там обстановка.

— Да, верно, это чувствуется, — прозвучал в темноте неуверенный ответ.

Некоторое время оба молчали.

— А все-таки как в Варшаве? — спросил вдруг незнакомец.

Анджей повернулся на скамье.

— Вам неудобно? — спросил тот.

— Удобно, только вот рюкзак мешает, — ответил Анджей, а потом добавил: — Отвечу вам, как Флориан Шарый: не столько рана болит, сколько злой сосед донимает.

— Каких соседей вы имеете в виду?

Анджей помолчал, но потом с внезапной решимостью сказал:

— Обоих.

И почувствовал, как его собеседник приподнялся на локте. Отраженный гладью Вислы лунный свет лился в иллюминатор, и Анджей наконец рассмотрел лицо незнакомца. Он насторожился, зная, что тот ему ответит.

Анджей заранее знал каждое его слово не потому, что уже слышал эти слова, не потому, что приготовился к ним, он просто почувствовал, что тот собирается сказать. Если бы Анджей даже когда-нибудь и носил в себе эти слова, сейчас он боялся их и не хотел слышать, а особенно из уст дяди, брата отца.

Анджей старался не думать об отце; горе его было велико, оно настолько не поддавалось разумению, что он не желал отягощать им свое сознание. Зачем ему тосковать об отце? Это был обыкновенный буржуа, мещанин. Разве кровные узы к чему-нибудь обязывают? Анджей не хотел, чтобы эти узы определяли его отношение к тому, что сейчас придется услышать.

Он уже был готов сказать: «Не надо ничего мне говорить!» Но сдержался и стал слушать.

А незнакомец говорил:

— Остановись. Нельзя жить, не понимая, кто из двух соседей тебе враг. Надо уметь разбираться в том, кто наш настоящий враг.

Анджей не мог больше сдерживаться. Но тот заставил его замолчать долгим «тсс…». Анджей остановился, но только на минуту.

— Вы все знаете, все понимаете, — с горячностью начал Анджей, — вам известно, как сложится будущее, где будут проходить границы после войны. Для вас все уже давно решено. Я завидую вам. Хотя, может быть, и не завидую. Ведь все ваше знание — с чужого голоса. Все, что вы решаете, — результат навязанных вам взглядов. Нет у вас ничего своего, нет своих мыслей, своих выводов. Не было времени добыть их личным путем. Вас нафаршировали готовыми там… Я знаю, откуда вы едете, и хотя никому ни слова не скажу об этом, но и ни одному вашему слову не верю… Все ложь.

Анджей сам удивился своей вспышке. Поняв, как нелепо выглядит этот выпад, он замолчал и откинулся на рюкзак в изголовье. Незнакомец отодвинулся от полосы света, и лицо его скрылось в темноте. Он молчал.

Анджей шумно вздохнул. Ни о каком сне теперь не могло быть и речи. Анджей ждал ответа и думал: «Почему же он молчит?»

Незнакомец отозвался не сразу.

— Я понимаю, — сказал он, — понимаю, что ты переживаешь. (Это «ты» заставило Анджея вздрогнуть.) Но ты напрасно думаешь, что у меня не было времени самому все осмыслить. У меня для этого было очень много времени.

— Понятно, — буркнул Анджей.

— Я утешаюсь тем, что у тебя не было столько времени. Но уж если такие мысли и такие убеждения приобретаются там, то, поверь мне, это на всю жизнь. Даже если потом и охватывают иногда человека сомнения…

— Но все-таки, значит, бывают сомнения? Потом?

Собеседник молчал.

И Анджей снова начал со всей убежденностью:

— Не нравится мне во всех верящих это презрение к тем, кто не верит, эта улыбочка, с какой они относятся к сомневающимся…

— Но ведь ты не видишь, улыбаюсь ли я.

— О, я убежден, что улыбаетесь, пускай даже и нет на вашем лице улыбки, все равно вы ее затаили в душе. Вы смеетесь надо мной потому, что верите и знаете, а я мучаюсь.

— Мучился и я.

— Но вами руководили люди, которые тоже все знали и которым даже в голову не приходило, что можно мучиться от сомнений.

— Послушать тебя, так я был чуть ли не ксендзом.

— Нет, конечно! Но такое сравнение напрашивается.

Опершись на локоть, Анджей продолжал:

— А вы задумались над тем, чем был для меня Сентябрь? Хоть на минуту стало вам понятно, чем была для меня гибель Польши? Знаю, вы скажете: буржуазной Польши. Ведь так вы об этом писали? Я читал ваше письмо из Львова: Польша захватчиков и капиталистов? Но я другой Польши не знал, другой Польши не видел, это была моя Польша, самая главная и единственная. Не то важно, что нам твердили о Польше Пилсудского и о легионах, не то, что мы заучивали наизусть, как эти легионы продвигались в вагонах, шаг за шагом, через всю Галицию. Важно то, что я чувствовал Польшу всем своим существом. А вы хотите отнять у меня эту Польшу. Если не землю моей родины — потому что землю вы не отнимете, — то чувство родины. Каждый вздох Польши — это мой вздох. А вы называете это национализмом!

— Нет, это мы называем патриотизмом.

— Все равно, как бы вы это ни называли. Здесь не может быть никакого названия, любой вариант принижает это чувство. Вы даете ему название, классифицируете, подводите под рубрику… А я не желаю этого!

Незнакомец опять остановил его:

— Ты говоришь слишком громко, это неосторожно!

— Да, простите, — Анджей уже успокоился, — больше не буду.

— Значит, пусть все идет стихийно? — вдруг шепнул незнакомец, видимо вовсе не желая прерывать разговор.

— А что еще я могу? — спросил Анджей.

— Это верно, ты можешь полагаться только на стихию, — вздохнул в своем темном углу незнакомец.

Анджей вдруг опять взорвался.

— Нет. Не о стихии тут речь. Я считаю себя, то есть считал раньше, до войны, предназначенным для чего-то другого. Я хотел просто жить. Я не отвлеченное число, не символ, я — это я. Это самое главное. Самое главное — жить… а уж потом… Я думал, что моей целью будет познать мир.

— Познать? Но как?

— Очень просто. Тут идет речь не только обо мне. Речь идет о целом поколении. Нашей задачей было изучить мир.

— Каким же образом?

— Научно.

— Любопытно, как ты это понимаешь.

Анджей оставил этот вопрос без ответа.

— Но мир погиб, — продолжал он. — Мир рушится. И нет возможности не только изучить его, но даже восстановить.

— Не весь мир погиб, — очень серьезно сказал незнакомец, шевельнувшись на своей скамье.

— Мой мир погиб, — упрямо повторил Анджей.

— Найди себе другой.

— Это невозможно. Как могу я искать другой? Мой мир перестал существовать, я это хорошо понимаю, хотя…

— Хотя что?

— Хотя не перестаю притворяться перед самим собой — да и перед другими, — будто этот мир можно восстановить.

— Перед кем же ты так притворяешься?

— Перед всеми. Перед всеми, кто меня окружает.

— И борешься?

— Да, если говорить высоким стилем. А говоря просто, это встречи, беседы, иногда действия, от которых пользы на самом-то деле — кот наплакал. Из всего этого получится наверняка что-то совсем не то, чего ждут мои люди, — он подчеркнул эти слова неопределенным жестом, — мои люди. Многое будет уже невозможно восстановить.

— А может быть, и не стоит?

— Я не задумывался над этим. Решил, что лучше не задумываться. Зачем? Надо только оставаться верным самому себе.

Незнакомец зашептал громче:

— Болтовня! Как можно остаться верным самому себе, если не веришь в успех собственного дела? Это уведет на плохую дорогу. В таком раздвоении неизбежно теряется чувство реального.

— Но мир не во всем и не всегда реальность. Право, иногда мне кажется, что я вижу сон.

— Это следствие твоего катастрофизма. Нельзя безнаказанно твердить о верности, если ни во что не веришь.

— А ты веришь? — резко спросил Анджей, бессознательно переходя на «ты».

Этот разговор в темноте начинал казаться ему разговором с самим собой.

— Если бы я не верил, то не был бы здесь, — серьезно ответил незнакомец.

— Вот видишь. Мы сошлись на одной дороге, хоть я не верю, а ты веришь, — сказал Анджей и тихо засмеялся.

Немного погодя незнакомец возобновил свои расспросы.

— Так говоришь, тебе хотелось познать мир. А приходило тебе когда-нибудь в голову, что мир можно изменить?

— Разумеется. Люди изменяют мир.

— Да, но я говорю не о стихийном изменении. Разве тебя не привлекает сознательная деятельность, направленная на изменение мира? Чтобы он стал лучше, красивее благодаря твоей деятельности, чтобы было уничтожено все, что препятствует на этом пути. И чтобы ты отдавал этому все свои силы и верил в свое дело.

Анджей закурил. Зажженная спичка осветила лицо соседа — удлиненное, узкое. Его большие голубые глаза внимательно глядели на Анджея; удивительно, как эти глаза напоминали глаза отца, хотя выражение их было совсем иное. Это сходство так взволновало Анджея, что весь разговор вдруг показался ему кошмарным сном, как будто он говорил во сне с кем-то давно умершим.

— Видишь ли, — сказал Анджей, — я не могу поверить в то, что мир будет изменен. Конечно, я понимаю, наука все может. Мне говорил это еще мой друг Януш Мышинский: наука влияет на мир, изменяет его извне. Разумеется, сегодня город, сельское хозяйство, промышленность выглядят совсем иначе, чем сто лет назад. Разумеется, и в Москве сейчас все иначе, чем было при царизме. Это я отлично понимаю. Но…

— Какое же здесь может быть «но»?

— Очень простое. Все это элементы непостоянные. В основе все то же, вечный дуэт Тристана и Изольды…

— Ты думаешь о любви?

— Боже мой, да ты меня совсем не понял! Неужели сейчас можно всерьез думать о любви?

— Тогда о чем же?

— Я назвал вечным дуэтом — и в этой связи мне пришел на память Вагнер и «Das Ewige» , — вечным дуэтом я назвал два неизменных, стоящих лицом к лицу элемента. До конца света они будут стоять друг против друга: человек, ограниченный, всегда ограниченный в своих возможностях человек, и великая, неограниченная, необъятная природа.

— Романтическая философия…

Анджей фыркнул.

— Ничего подобного! Романтическая философия видела в природе какую-то неопределенную идею. Мы же видим в ней, во всяком случае должны видеть, силу.

— Силу? Что это значит — силу?

— Сила — это разрушение.

— Это творческие возможности.

— Это конец жизни на земле.

— Вот так так!

— Ты хорошо знаешь это и сам. Знаешь, как обстоит дело и в России и всюду: человек остается рабом сил, которые он сам привел в действие. Нет у меня симпатии к вашей революции, она не освободила человека.

— Удивительно, насколько вы здесь мало знаете о российской революции и как смело судите о ней.

Анджей не обратил внимания на эти слова и продолжал:

— Есть такой профессор в Париже. Имя его — Марре Шуар. Слыхал ты о нем?

— Нет.

— Никогда?

— Никогда.

— Вот-вот. Удивительно, как вы там ничего не знаете, что делается на земле. Право же, это невыносимо.

— Ты-то что об этом знаешь?

— Опять твои формулы ксендза-святоши. И это называется освобождением человека!

— Так что же этот твой ученый француз?

— Буржуазная наука для тебя не имеет значения, так стоит ли рассказывать!

Анджей даже не заметил, как в споре с этим человеком, который был намного старше его, перешел на развязный тон. Темнота, царящая в каюте, как бы растворила незнакомца. Анджей словно говорил с самим собой. Или, может быть, с ангелом? Он будет стоять на своем, будет бороться с ним до рассвета.

— Мне об этом французе говорил Мышинский. Марре Шуар утверждает, что расщепление атома развязало такие силы, которые не только не дадут человеку овладеть ими, но даже погубят его.

Незнакомец снова поднялся на локте, и лицо его опять попало в полосу света. Анджей увидел, как презрительная усмешка мелькнула на его губах.

— Так вот, речь идет именно о том, чтобы эти силы оказались в руках тех людей, которые используют их на благо человечества.

Анджей опять фыркнул.

— И ты в этом уверен? Ты уверен, что гигантская сила, находящаяся в руках человека, пусть даже самого лучшего человека, не принесет с собой в мир наиопаснейший соблазн?

— Речь идет о том, чтобы сила эта была в руках общества.

— Общества, общества! Политика исключает общество. Разве Сталин — это общество?

— Сталина вынесла революция.

— Так же, как и Наполеона.

Лицо незнакомца скрылось в тени.

— Право, трудно разговаривать с тобой, ты полон необъяснимых предрассудков.

— У меня впечатление, что и твои рассуждения полны предрассудков. Разве тебе никогда не приходило в голову, что мы все не лишены этих предрассудков? Именно такой могла бы быть наша общая цель, твоя и моя: уничтожение предрассудков в мышлении. Только, разумеется, я называю предрассудком нечто совсем иное, чем ты. Я называю предрассудком всякую преграду между человеком и природой. Все, что мешает познанию.

— Познанию истины?

— Познанию вообще. Познанию истин, которые ведут человека к подлинному освобождению. Послушай, я знаю, кто ты, и не мне поучать тебя. Но я могу сказать тебе поразительно точные слова твоего Энгельса, которые зачеркивают все ваши усилия, все ваши старания «спасти» человека на земле, как христианство хотело «спасти» его на небе. Но человек не может быть спасен. Где-то, когда-то он сделал первый шаг по ложному пути, упустил из виду, что политика — это не то же, что наука, и перепутал нити своей власти… И все пропало. Я думаю, что спасения нет.

Незнакомец тяжело вздохнул.

— И что же сказал «мой» Энгельс? — спросил он.

Но Анджей молчал.

— Знаешь, мне немножко неловко, — сказал он и собственный голос показался ему каким-то чужим, будто принадлежал другому человеку. — Как-то неловко цитировать тебе то, что ты и без меня знаешь. Не думай, что я читал Энгельса. Я не настолько ученый. Может быть, я и читал бы его, если бы жизнь шла нормально, но сейчас мне совсем не до чтения философских трудов…

— Жаль, — услышал он голос из угла.

— Да, жаль. Вообще жизни жаль. В любую минуту она может кончиться — лопнуть, как мыльный пузырь. Но я об этом стараюсь не думать. Индюк думал, думал и околел…

— Ну так что же сказал Энгельс?

— Энгельса я повторяю с чужих слов. Есть у меня такой приятель, подкованный в марксизме. Еврей. Тоже, наверно, кончит, как тот индюк. Зарежут его…

— Ну?

— Так вот он мне когда-то сказал, наперекор себе самому сказал, потому что эти слова Энгельса и его кладут на обе лопатки. Он тоже из «верящих». Но вот что удивительно: человек знает правду, которая полностью подрывает его веру, и, несмотря на это, все-таки верит. Как видишь, вера не имеет ничего общего с пониманием.

— Ты, кажется, знаешь основы диалектики.

— Нет. Ничего в этом не смыслю.

— Так что же, наконец, сказал Энгельс?

— Постой, кажется, так: если человек подчинил себе силы природы, то они мстят ему, навязывая свой деспотизм, не зависящий от какой бы то ни было организации общества… Понимаешь? Деспотизм сил природы, растущих по мере их покорения. Ты видишь, какое будущее открывается перед человечеством?

— Ох, вижу. Прекрасно вижу. Только Энгельс здесь ни при чем. Твой дуэт человек — природа действительно восходит к Тристану, к Вагнеру. Боюсь, что ты фашист.

Анджей на мгновение замолчал, потом ответил:

— Ну, если так разговаривать, то мы ни до чего не договоримся. У вас всегда один и тот же аргумент: кто не с вами, тот фашист. И не только тот, кто не мыслит по-вашему, но и кто не действует, как вы. А ведь действие иногда вовсе не достойно человека.

— Именно. Вот, значит, о чем идет речь: сидеть сложа руки.

— Ну, Знаешь! Ни я, ни мои товарищи не сидим сложа руки. Стоит ли это чего-нибудь — еще увидим. А вернее, даже и не увидим. Немногим из нас это удастся увидеть. Но будущее покажет.

— Значит, что же? И нашим и вашим? Так, что ли, вы действуете?

— Не знаю. Я не раздумываю. Делаю, что мне приказывают, и все.

— Нет, ты думаешь, думаешь о многом, но только не о том, кто тебе приказывает.

— В настоящее время мне это безразлично. Я не слишком верю в победу, во всяком случае, в ту победу, о какой думают те, кто мне приказывает. Они во что-то там верят.

— Во что же?

— Что маршалек встанет под звон серебряных колоколов из-под башни, куда его бросил кардинал Сапега. А я знаю свое…

— Что же ты знаешь?

— Твердо знаю одно: маршалек не встанет, серебряные колокола не зазвонят, белого коня не будет.

— Среди вас не столь уж многие разделяют этот взгляд.

— Немногие. Но это, может быть, и к лучшему.

— Почему же?

— Зачем же им знать, что дело, за которое они борются, — гиблое дело? Но вы ведь придете в Польшу…

— Ты так думаешь?

— Я убежден в этом.

— И что же?

— Пожалуй, этого я уже не увижу.

— Но увидят другие.

И вдруг Анджею стало жаль жизни, которая была сейчас такой трудной, но такой ощутимой, осязаемой, как тело женщины. Неужели ничто не ждет его завтра, послезавтра? Можно сколько угодно признавать, что жизнь очень трудна, тяжела, и все же сказка жизни увлекала его, как сложная интрига занимательной повести. Сердце у Анджея сжалось — так способно сжиматься сердце только очень молодого человека. Нет, несмотря ни на что, жизнь надо беречь! Надо пронести ее невредимой между всеми засадами сегодняшнего дня!

— Что же ты замолчал? Спишь? — с неожиданной сердечностью спросил его собеседник.

Анджей почувствовал благодарность к этому человеку.

— Надо спать, — сказал он. — Разговоры эти все равно ни к чему не ведут.

— И, однако, хорошо вот так выложить все, что на душе, — в голосе незнакомца чувствовалось тепло. — Особенно когда молод.

— Это верно, — примиренно прошептал Анджей. — Покойной ночи.

— Покойной ночи.

 

II

На другой день, уже довольно поздно, запыхавшийся пароходик пристал к берегу в Пулавах. Сосед Анджея поднялся рано и куда-то ушел. Анджей не помнил его лица — в темноте так и не удалось рассмотреть его как следует. В памяти остался только голос, чуть хрипловатый, глухой, произносящий слова как бы с усилием. Надо было уже сходить. Анджей сорвался со своей твердой койки, пригладил волосы и вышел на палубу. Озябшие матросы привязывали канаты к кнехтам на берегу. Сосед по каюте стоял у борта. Они обменялись смущенными взглядами. Их откровенный ночной разговор казался сейчас, при свете дня, детской болтовней, и Анджею было немного неловко. К тому же его беспокоила мысль, не слишком ли много он сказал.

Молча пожали они друг другу руки. Анджей старался не смотреть в лицо незнакомцу.

На пристани пароход поджидали двое жандармов. Однако они занялись проверкой содержимого корзин и мешков у баб, высадившихся с парохода, а на Анджея не обратили никакого внимания. Едва он сделал несколько шагов, как ему на шею бросилась какая-то девушка.

— Как хорошо, что ты приехал! — громко крикнула она и, прижавшись к лицу Анджея, шепнула ему на ухо: — Не удивляйтесь, я сказала, что жду брата. Надеюсь, бумаги у вас в порядке?

Анджей ответил улыбкой, которой старался придать выражение радости от этой встречи с «родственницей».

— Лошади в местечке, это недалеко, — сказала девушка, взяв Анджея за руку. А потом добавила тише: — Зачем вы взяли с собой этот рюкзак? Он очень бросается в глаза.

Некоторое время шли молча. Когда людей вокруг стало поменьше, Анджей спросил:

— За вами следят?

Девушка выразительно взглянула на него. У нее были большие черные блестящие глаза. На вопрос она не ответила, только сказала:

— Называйте меня по имени. Меня зовут Кристина.

— А меня Анджей.

— Знаю, — рассмеялась девушка. — Это Антек послал меня встретить вас. Сегодня в Пулавах что-то неспокойно.

Довольно долго шли они боковыми улицами по мокрым мостовым и тротуарам, на которых лежали большие, похожие на человеческие ладони, желтые с зелеными прожилками листья кленов. Анджей чувствовал себя неловко и молчал. Молчала и Кристина.

Наконец они оказались почти у городской черты. На краю обширной площади под порыжелыми каштанами стояла бричка, запряженная парой рослых лошадей. Кучер поклонился, но не произнес ни слова. Анджея удивила его молодость и какой-то дерзкий вид.

Когда проехали уже довольно много, Анджей спросил:

— Это далеко?

— Километров десять.

— Разве это в сторону Казимежа?

— Вовсе нет, в противоположном направлении.

За всю дорогу кучер только раз оглянулся на Анджея, окинув его пристальным взглядом, который Анджею не понравился.

Спустя час, а может, и больше, миновав деревню, въехали в боковые ворота парка, которые им открыл оборванный сторож.

Парк был необычайно красив. Анджей не успел оглянуться, как бричка остановилась перед большим домом под высокой серой крышей. Дом был очень старый или, может, только казался таким в сумеречном осеннем свете.

На крыльце сзади дома их встретил Антек. Анджей с трудом узнал брата. Он не видел его почти два года, и за это время он, естественно, изменился. С первого взгляда Анджей уловил перемены в лице брата: эти опущенные углы губ придавали презрительное выражение его лицу, красивому, но холодному. Анджей остро почувствовал отчужденность брата, его замкнутость. Он стоял перед ним, как перед дверью, запертой на ключ.

Анджей и прежде отдавал себе отчет, что, кроме родственных уз, ничто не связывает их. Матери он говорил, что любит Антония, и в самом деле любил его, но не этого Антония, а того, которого два года назад проводил на вокзал.

— Знаешь, кто здесь сейчас? — спросил Антек без всякого предисловия. — Марыся.

Анджей удивился.

— А Кристина? — спросил он.

Антек провел его через сени по лестнице наверх, в свою комнату. Налив Анджею воды в таз, он с любопытством смотрел, как тот мыл руки.

— У тебя все те же девичьи руки, — сказал Антек.

Анджей засмеялся и, вынув руки из воды, поднял их кверху, как врач перед операцией.

— Вовсе не девичьи. Покажи мне девушку с такими лапищами.

— Нет, конечно. Но очень уж они какие-то тонкие.

— Просто костлявые, как у скелета, — сказал Анджей и снова опустил руки в воду.

— Хорошо, что ты приехал сегодня. Повеселимся. Отпразднуем именины хозяйки дома.

— Именины? Как же ее зовут?

— Именины или день рождения, черт ее знает. Наверно, Филомена. Сегодня по календарю Филомена.

— Ну и что же это будет за веселье?

— Съедутся соседи. Увидишь нескольких чудаков.

Антек сказал это как-то многозначительно. Анджей взглянул на брата. В опущенных уголках его губ застыла усмешка.

— А что за чудаки?

— Да так. Разные. Сам увидишь.

— Все это совсем некстати, — сказал Анджей. — Мне надо серьезно поговорить с тобой.

— Завтра поговорим.

— Утром я хотел бы уже уехать.

— Завтра нет парохода.

— Поехал бы поездом.

— А о чем ты собираешься со мной говорить?

— Мама приказала мне поговорить с тобой обо всем. Она хочет, чтобы ты вернулся в Варшаву.

— Ну, знаешь! — вспыхнул Аптек. — Что мне делать в Варшаве? Здесь я сижу, как мышь под метлой, никто обо мне и не знает. А в Варшаве?

— Может, там нашлось бы и для тебя какое-нибудь дело.

— А ты думаешь, здесь не найдется? Еще увидишь. Ты голоден?

— Признаюсь, съел бы «того-сего», как говорит пан Козловский.

— А что с Ромеком?

— Он в Варшаве.

— Работает?

— Вместе со мной.

— Воображаю, что у вас там за работа!

— Ну, скромная работа в небольшой мастерской. Однако и это пригодится, из этой мастерской, может, что-нибудь и получится. Ромек торчит в ней целыми днями.

— Ну, пошли в столовую. Посмотрим, не дадут ли нам «того-сего».

Они спустились в огромную столовую, занимавшую половину первого этажа. За большим столом сидели Кристина и Марыся Татарская. Анджей почувствовал робость. Антек плел им какую-то чепуху, и видно было, что он с этими паннами на короткой ноге. Собственно говоря, Анджей не мог понять, что эти особы тут делают, откуда они взялись, и не знал, как объяснить беспечное, легкомысленное настроение, которое здесь царило.

Вошел высокий юноша в лакированных ботинках. Представился:

— Скшетуский.

— «Ты такой же Скшетуский, как я Заглоба», — подумал Анджей, рассматривая нового знакомого. Но тот отвернулся и начал шутить с паннами. Подали великолепную малиновую наливку, и это было только начало. Больше всего удивило Анджея, что и наливку и закуски подавала Анеля. Она даже не взглянула на него, и Анджей сделал вид, что принимает это как должное. Впрочем, его уже ничто не удивляло. Он был очень голоден, на пароходе ничего не ел, и вино сразу ударило ему в голову. Но он вполне отдавал себе в этом отчет и старался ничего не говорить, чтобы не сболтнуть что-нибудь лишнее.

Столовая наполнилась людьми. Всякий раз, когда кто-нибудь входил, Анджей вставал, а Антек говорил: «Мой брат». Анджей кланялся либо подавал руку и садился на свое место.

Время было уже позднее, и Анеля, не обращая внимания на сидящих за столом, накрыла к обеду. Тут Анджей огляделся вокруг и попытался сосчитать присутствующих. Дойдя до двенадцати, он запутался и начал сначала. Ему казалось, что он считает про себя, однако через некоторое время Марыся спросила его:

— Что это вы пересчитываете, пан Анджей?

Анджей и не заметил, когда она очутилась рядом с ним за столом. Он взглянул на нее с благодарностью. Вопрос был незначительный, но Анджею он показался выражением внимания.

— Я опьянел, — сказал он и посмотрел на молодую актрису — как ему представилось — с нежностью, ей же показалось, что он смотрит на нее беспомощно.

Начался деревенский обед. Хмель уже выветрился у Анджея из головы, и он с большим вниманием стал прислушиваться к разговору. Ему наконец удалось пересчитать сидящих за столом. Всего оказалось тринадцать человек. Кроме Антека и Скшетуского, за столом сидели еще четверо юношей и две девушки — это было уже восемь человек; хозяин дома; пожилой господин с усами, по виду управляющий; Марыся и Яцек — двенадцатилетний ученик Антека. Анджей был за столом тринадцатым и даже сидел на самом углу. Разумеется, рядом с Марысей.

К столу вместе с Анелей подавал юноша лет двадцати. Анджей заметил, что между ним и Антеком существует какое-то особое взаимопонимание. Юноша был стройный и красивый, с необычайно быстрым взглядом, как и пристало адъютанту. Анджей не сразу узнал в нем кучера, который привез его из Пулав.

Как Анджей сразу заметил, это не был обычный деревенский обед. В нем было столько «торжественности», словно у ксендза на отпущении грехов. Сначала было множество холодных закусок, к которым подали водку. Но Анджей стал уже более осмотрительным, пил мало, а то и вовсе отказывался. Марыся ему не подливала, один раз даже удержала его руку, потянувшуюся к рюмке, вернее, к толстому тяжелому бокалу.

— Не пей, — сказала она.

— Почему?

— Увидишь.

Потом были поданы запеченные в маленьких глиняных горшочках почки. Очень вкусные, хотя и не хватало в них красного перца. Зато майораном пахло на всю комнату.

Занятые едой, гости разговаривали мало. Теперь Анджей мог спокойно рассмотреть присутствующих. Только вот стеснял взгляд Антония, время от времени останавливавшийся на нем. Этот серьезный и проницательный взгляд больше всего убедил Анджея, что брат очень изменился.

Нетрудно было догадаться, что трое из молодых людей находятся в подчинении Скшетуского. Впрочем, один из них, одетый весьма небрежно, в простой военной одежде, помятой и в пятнах, не был похож на подчиненного. Он был горбат, правое плечо заметно выступало под парусиновой курткой, а голова казалась втянутой в плечи. Зато лицо у него было такое, что Анджей подумал: «Будь я немцем и попадись он мне на улице, застрелил бы на месте». Горбатый ел мало, не принимал участия в разговоре и много пил.

Руководство застольной беседой взял на себя хозяин, пан Тарговский. Заметно было, что он старался придать разговорам за столом как можно более незначительный характер. Вначале сам он беседовал с управляющим, паном Заорским, о хозяйственных делах, об уборке картофеля и свеклы. Пан Тарговский произносил длинные монологи, а пан Заорский, краснея, неизменно отвечал либо: «Правильно, правильно», либо: «Правильно вы это сказали, пан помещик».

Пани Тарговская молчала, опустив глаза в тарелку. Минутами казалось, что она едва сдерживает слезы. Впрочем, она стремилась скрыть тревогу и с безупречной вежливостью хозяйки старательно угощала сидящих рядом с ней юношей. Молодых людей не надо было уговаривать. Они ели за троих и даже за четверых, попросили по второй порции пришедшихся им по вкусу рубцов в мисочках. Запасы, приготовленные для этого пира, были, по-видимому, неистощимы.

Собравшиеся нисколько не были похожи на званых гостей. Молокососы, сидящие за столом, никак не могли сойти за «соседей» помещика, разве что были соседями особого рода — попросту говоря, из лясу. Они держались непринужденно, чувствовали себя у Тарговских как дома. И Кристина обращалась к ним как к товарищам.

Только один из этих «соседей» выглядел немного посолиднее, но у Анджея он вызывал чувство антипатии. Красивым голосом он изрекал такие страшные банальности, что просто с души воротило. Этот тип вел себя так, будто имел какие-то особые права на Кристину, и обращался к ней настолько фамильярно, что госпожа Тарговская несколько раз взглянула на него, и в ее больших черных глазах мелькнуло беспокойство.

Видно было, что все говорят совсем не о том, о чем думают, и это создавало какую-то напряженность. К тому же обед тянулся без конца. После рубцов появился бульон, к нему пирожки, начиненные мозгами, потом рыба, потом жаркое. Пышность обеда была просто неприличной. Наконец Анджей отложил вилку.

Он все еще был под впечатлением ночного разговора на пароходе. Этот разговор жил в нем, в ушах звенели слова собеседника и его собственные, словно воздух вокруг был ими наполнен. Проблемы и события, о которых они говорили, были, конечно, чужды и недоступны обществу, собравшемуся здесь. Если бы он сейчас вздумал заговорить, убеждать их или призывать к чему-то, то, наверно, встретил бы молчание или удивление.

Осенний пейзаж за окнами уже окутывался тонкой мглою. Эта мгла окончательно парализовала его. Бороться с этим оцепенением было бесполезно, Анджей знал это.

И эта столовая, эта усадьба вдруг показались ему — однако много же он выпил! — кораблем, качающимся на волнах седого тумана и плывущим неизвестно куда. Только не на Цитеру , это уж наверняка, несмотря на жаркую красоту Марыси, которая придвигалась к нему все ближе.

Такие вот пиры происходили в этой стране всегда. Так же пировала шляхта, собравшаяся вокруг Любомирского во время мятежа, так пировали и в Гродне, и у Чарторысских в Варшаве во время восстания. «И Пулавы отсюда недалеко», — вспомнилось Анджею.

Он уже не сомневался, что здесь собрались две группы, представляющие две разные организации, чтобы договориться по каким-то очень важным вопросам. И так же ясно было Анджею, что Антек у них играет роль связующего звена. Скшетуский обращался к нему со сдержанной сердечностью. Обсуждали, не стесняясь присутствием посторонних и слуг, предстоящую поездку Антека до лясу. Оказалось, что Антоний преподает «лесным братьям» польскую литературу. Разговор за столом принимал все более свободный характер.

— Что же ты им преподаешь? — удивленно спросил Анджей.

— Да так, кое-что. И сам учусь у них — ведь они на все реагируют по-своему и ставят очень принципиальные вопросы.

— Например? — спросила пани Тарговская, поднимая свои влажные глаза на Антония. Видно было, что она почувствовала облегчение, когда начался разговор о «лесных».

— Ну, например, спрашивают, зачем вообще нужна литература.

— Да, вопрос, характерный для образа мышления этих молодцов, — недружелюбно сказал пан Тарговский.

Скшетуский холодно и неприязненно взглянул на него, но ничего не сказал.

— Ну нет, это уже невозможно, — воскликнула Марыся, когда внесли огромное блюдо фруктов. — Кто это будет есть?

— Например, я, — смеясь сказал Антоний.

— Ну а я больше не могу, — и Марыся положила салфетку на стол.

— Будет еще десерт, — сказала Кристина.

— И черный кофе, — добавила пани Тарговская.

По поводу кофе никак не могли решить — пить его в гостиной или за столом. В конце концов решено было остаться за столом. Анджей взглянул в окно. Почти совсем стемнело. Владек разносил зажженные лампы и свечи. При огнях пиршество казалось еще торжественнее.

— Ну, панове… — сказал пан Тарговский, поднимаясь из-за стола.

Но в эту минуту быстрым шагом вошел все тот же Владек. Лицо у него было такое растерянное, что все испугались.

— Немцы? — спросил один из юношей.

— Н-нет, — пробормотал Владек, — Ройский приехал.

— Ведь говорила же я… — начала пани Тарговская и замолчала. Тотчас же за Владеком вошел Валерий Ройский. Пан Тарговский встал, чтобы с ним поздороваться, но остальные не тронулись с места. Анджей почувствовал, что задыхается от ненависти к этому человеку.

— Все еще за столом? — Валерий изобразил удивление. — А я приехал из Пулав. Лошадей оставил во дворе — зачем, думаю, подъезжать к самому крыльцу, как епископ! К тому же я без кучера. Надеюсь, кто-нибудь там позаботится о моих лошадях?

— Разумеется, — с подчеркнутой любезностью сказал пан Тарговский. — Прошу вас, садитесь.

— Я ни с кем не здороваюсь, чтобы не мешать вашей беседе.

Валерий сел рядом с пани Тарговской и окинул взглядом собравшихся. Во взгляде этом было удовлетворение: все выглядит именно так, как он ожидал. Вдруг он заметил Анджея.

— О, как поживаешь? — сказал он. — Давно ты здесь? К брату приехал?

Анджей молчал. Но Валерий и не ждал ответа.

— Вы, наверно, ничего не ели? — спросила пани Тарговская и, получив утвердительный ответ, велела подать обед нежданному гостю. Все время, пока подавался прибор, рюмки, потом вся череда блюд с самого начала, Валерий не переставал говорить. С одинаковым оживлением он рассказывал известия с фронта и городские сплетни, а попутно новости об арестах по соседству, о репрессиях в Пулавах, о людях, вывезенных в Люблин. Не забыл упомянуть и о Майданеке.

Анджей глядел на него не отрываясь. Валерий очень изменился. Когда он смотрел вниз — на тарелку, на рюмку в руке, было заметно, как он осунулся; к тому же синева бритых щек придавала ему болезненный вид. Но стоило Валерию поднять глаза и взглянуть на окружающих (при этом он несколько раз останавливал взгляд на Анджее), как в больших блестящих зрачках его загорался какой-то свет и все лицо молодело. Это снова был красавец Валерий.

— Как поживает мама? — обратился он к Анджею. Антек почувствовал, что если Анджей и на этот раз промолчит, не миновать беды, и ответил вместо брата:

— Спасибо, очень хорошо. Анджей привез добрые вести.

— Добрые вести? О, и это уже очень много в наше тяжелое время, — сказал Валерий, долбя что-то в тарелке. — Сейчас чаще всего мы получаем плохие вести.

Он сказал это обычным тоном. Обыкновенные слова, какие можно было услышать на каждом шагу. Но они заставили вздрогнуть всех присутствующих. От этих слов исходила какая-то угроза. Ледяным холодом дохнуло на пирующих. Анджей весь задрожал, скрытый смысл этих слов привел его в такое бешенство, что он не заметил, как согнул вилку, которую держал в руке. И тут же почувствовал на себе призывающий к спокойствию взгляд Антония.

— Что за дела творятся кругом! — продолжал Валерий. — Эти поляки совсем как дети. Ну и, понятно, немцы не могут не реагировать на их поведение. Хорошо, что я говорю по-немецки. Стоит только поговорить с ними на их языке, и они к вам уже совсем иначе относятся. Немцы очень хорошо воспитаны.

— Ну, не сказал бы, — сдержанно произнес хозяин дома.

— Во всяком случае те, с которыми я имею дело в Пулавах.

Валерий окинул взглядом собравшихся, как бы ожидая протеста, и вдруг наткнулся взглядом на Горбатого.

— О, — тихо произнес он и опустил глаза в тарелку. Теперь он снова казался немолодым и больным.

«Сколько ему лет? — подумал Анджей, глядя на него. — Он ведь еще не старый человек, лет сорок с небольшим, он моложе мамы. Но уж такую выбрал себе жизнь».

— Перейдем в гостиную, — с деланным спокойствием произнесла госпожа Тарговская, — там выпьем кофе. Молодые люди, — обратилась она к Антонию, — может, и вы хотите еще кофе или чаю?

К большому удивлению Анджея, ответил Скшетуский:

— Очень охотно. Я попросил бы чаю.

Анджей почувствовал на себе пристальный взгляд Валерия.

— Какие у вас темные волосы, — сказал Ройский. — И в кого только вы такие черноволосые? Ведь родители у вас блондины.

— А мы в дядю, — с насмешкой ответил Антек.

— О, я уже седой, — сказал Валерий, проводя рукой по шевелюре.

Действительно, его голову уже заметно припорошила седина.

Анджей посмотрел на его пальцы, длинные и тонкие. Руки у дяди были по-прежнему изящные и красивые.

— Не думал я, что вас здесь встречу, — сказал Валерий, когда все встали из-за стола. Он подошел к племянникам и, казалось, хотел сказать им что-то, но колебался. — Нет, в самом деле, — обратился он к Анджею, — как там мать? Ты вот говоришь, будто все хорошо. А моя мама мне сказала, что у вас неприятности.

— Нашей квартиры на Чацкой больше нет, — сказал Анджей. — Живем теперь в доме Билинских на Брацкой.

— А, знаю, знаю, — рассеянно поддакнул Валерий, нервно протирая глаза. — А от Билинских нет известий? Алек был, кажется, в армии?

— Я ничего не слышал об этом, — сказал Анджей, настороженно вслушиваясь в слова Валерия. И добавил с явной злостью. — Мы оба черноволосые, но глаза у нас голубые, а у вас черные, как уголь!

Валерий усмехнулся:

— Зато они все видят в розовом свете.

— Этому действительно можно позавидовать, — заметила шедшая впереди пани Тарговская.

В гостиную нужно было идти через холл, а говоря попросту, — через сени. Пока Скшетуский развлекал пани Тарговскую какими-то банальными замечаниями по поводу чая, а идущие позади Ройский с паном Тарговским увлеклись разговором об охоте, Кристина потянула Анджея за рукав.

— Идем, — сказала она.

Они тайком пробрались в маленькую комнатку рядом с сенями. Было темно и Анджей едва различал лицо Кристины. Здесь уже ждали Горбатый и Антоний.

— Это ужасно, — сказала Кристина, — он пронюхал.

— Что он здесь делает? — спросил Анджей.

— Что делает? Шпионит! — Кристина произнесла эти слова слишком громко и закрыла рот ладонью.

— Все высмотрел, — угрюмо заметил Антоний.

— Ну что ж, — задумчиво сказал Горбатый, — он сам вынес себе приговор. Нельзя дать ему уехать отсюда.

— Он здесь без кучера, — заметил Антек.

— Сам себя и припечатал.

С минуту все молчали.

— Ну а как? — спросил Антек.

— Это могу сделать только я, — неожиданно для самого себя сказал Анджей.

— Почему? — встревоженно спросила Кристина.

— Никто не знает, что я здесь. Валерий исчезнет на пути в Пулавы. А в усадьбе все останутся на местах.

Снова воцарилось молчание.

— У тебя есть оружие? — спросил Антек.

— Откуда же! — Анджей пожал плечами.

— Получишь, — сказал Горбатый так, словно уже взял на себя руководство.

— Итак, что я должен делать? — Анджей ждал разъяснений.

— Иди наверх к Антеку, — ответил Горбатый, — там все получишь — и оружие и инструкции. А вы отправляйтесь в гостиную, чтобы не вызвать у него подозрения.

— Он поедет отсюда не в Пулавы, — сказала вдруг Кристина, — он поедет в Голомб, в гестапо.

Взглянув на Кристину, Горбатый ответил строго:

— Посмотрим, тут нельзя гадать.

Антек повернулся к брату:

— Иди и жди, я сейчас приду. Найдешь мою комнату?

— Найду, — ответил Анджей и отправился в комнату Антека, где утром мыл руки. Не зажигая света, он лег на кровать Антония. Он чертовски устал.

«Надо немного отдохнуть, — подумал он, — В таком состоянии нельзя ничего делать».

Закурив папиросу, Анджей с удивлением заметил, что рука у него дрожит. «Спокойно, — сказал он себе. — Не так уж это страшно».

Он решил вздремнуть и прикрыл глаза. Но водка и кофе делали свое дело. «Шутка ли, — думал он, — вдруг, ни с того ни с сего, пристукнуть ненавистного дядюшку».

Не ожидал он ничего подобного, выезжая из Варшавы с мирной целью — привезти Антека домой.

Мысли то проваливались в пустоту, то упрямо лезли в голову. Такие двадцать четыре часа не пройдут даром.

Анджей открыл глаза. В окно проникал сумеречный свет угасающего дня. Он с удивлением вгляделся в полутьму комнаты. Не снится ли это ему? В комнате стояла Марыся.

— Почему ты скрылся? — спросила она после короткого молчания.

Анджей лениво собирался с мыслями.

— Я устал, — сказал он, — с меня довольно этого общества.

— Ты не хочешь видеть Валерия?

— Что мне Валерий? Мне до него нет никакого дела.

— Но от чего ты так устал? — настаивала актриса. — Участвовал в операции?

— Что за мысль? — Анджей взял папиросу, сделал несколько затяжек. — Неужели ты подозреваешь меня в таком безумстве?

Он отрицал инстинктивно. Не нравился ему этот визит в темноте. Но знал, давно знал, с той минуты, на вокзале, что эта очень красивая женщина будет ему принадлежать.

— Ты был близок с женщиной? — продолжала спрашивать Марыся и подошла к кровати.

— Я никогда еще не знал женщины, — медленно сказал Анджей и погасил папиросу в пепельнице.

Марыся засмеялась.

— Ого! Антек говорил о тебе совсем другое.

— Что он там знает! Я не виделся с ним с начала войны.

— Он говорил, что еще перед войной…

— Вы вели такие интимные разговоры? С чего бы это? Крутишь с Антонием?

— Что ты, он так влюблен!

— В кого?

— Ну конечно, в Кристину.

— В Кристину? — удивился Анджей. — Я не знал.

— Ты вообще ничего не знаешь.

— Кое-что знаю. Поди сюда, — он потянул ее за руку на кровать. — Иди, у нас мало времени.

Уже лежа рядом, Марыся спросила:

— Почему мало времени? У нас целая ночь впереди!

Анджей испугался. «Она что-то знает!» — мелькнуло у него в голове.

— Да, — произнес он вслух, — целая ночь впереди. А когда ты едешь в Варшаву?

— Скоро. Мне пора. Знаешь, я держу кофейню на Кредитовой. Дела идут пока неплохо.

— Я не хожу в кофейни, — сказал Анджей.

— Чем же ты занят?

— Чем занят? Учусь.

Они поцеловались.

— Ну, а теперь беги, беги, — сказал Анджей, слегка подталкивая ее. — Сейчас сюда придет Антек.

— Правда? А зачем он сюда придет?

— Слишком много хочешь знать. Смотри, берегись.

— Только бы не в злой час ты это сказал!

Марыся с неохотой встала с кровати. Она была уже у двери, но вдруг вернулась.

— Но вы ничего дурного не сделаете Валерию?

Молчание Анджея длилось слишком долго.

— Кто это — вы?

Собственный голос показался ему неестественно глухим. Он взялся за новую папиросу.

— Почем я знаю? — Марыся вздохнула. — Ну, вы все.

— Надо все-таки разбираться, что хоть мы «все» и собрались тут, но люди мы разные, каждый — сам по себе. Одно дело Горбатый, другое Скшетуский, а тот слащавый идиот, который отпускает комплименты Кристине, — это уже и вовсе иное.

— Да, — заколебалась девушка, — все разные, но у каждого есть автомат.

— Глупая, — уже со злостью сказал Анджей. — Если б у меня был автомат!

— Если бы очень хотел, то получил бы, — многозначительно сказала Марыся.

— Для этого мне надо было бы убить какого-нибудь немца.

— Или Валерия.

— А у него есть автомат?

— Должен быть.

— Но меня это не интересует.

— Жаль.

— Ты что, влюблена в Валерия?

— Нет, не влюблена, — Марыся снова отошла к двери, и голос ее звучал уже из темноты, — но хотела бы стать его любовницей.

Анджей свистнул.

— Поздравляю, — сказал он.

— Спасибо.

— Он очень красивый мужчина, — добавил Анджей.

— Ты на него похож, — сказала Марыся с каким-то вызовом.

— Только ростом немного повыше. И другого сложения. Мы с братом оба на него похожи, только глаза у нас голубые. Это ведь наш дядя.

— У тебя голубые глаза? Я и не заметила.

— Значит, не слишком приглядывалась, — Анджей был рад, что разговор пошел о другом, — а ложишься ко мне в постель!

— Не будь вульгарен, — сказала Марыся. — Ты спустишься вниз?

— А зачем?

— Хотя бы за тем, чтобы еще поболтать со мной.

— Поболтаем в Варшаве.

— Ты уезжаешь?

— Да, через несколько часов. Устрою одно дело и уеду.

— Какое дело?

— Мать просила. Хочет, чтобы Антоний домой вернулся. Мне надо с ним поговорить. Поэтому я и гоню тебя. Иди.

— Но ты спустишься?

— Тотчас же спущусь. Поговорю с Антонием и спущусь.

— Ну так до свиданья.

— До свиданья. Передай там привет твоему возлюбленному.

— Ты свинья! — Марыся сказала это уже за дверью. Слышно было, как она сбегала по лестнице.

— Черт! — выругался Анджей. Его очень расстроило это неожиданное посещение. Он громко свистнул. — Вот ненужное осложнение! А какая красивая женщина!

Он задремал. Его разбудило появление Антония.

— Бери, — Антоний протягивал ему автомат. — Ты умеешь с этим обращаться?

— Ты что, с луны свалился? Третий год идет война.

— Ну ладно. Поедешь верхом с Владеком. Сам Владек решил принять участие.

— Что это значит — сам Владек?

— Владек — командир Горбатого.

— Рассказывай!

— Сейчас не время для шуток. Надеюсь, понимаешь.

— Так. Ну, а вообще что это за люди?

— Гвардия Людова .

— Понятия не имел. А ты?

— А я в АК. Скшетуский ничего об этом не знает.

— Я так и думал. А что, дойдет у вас до соглашения?

— Когда Валерий уедет, поговорим.

— У Владека есть автомат?

— Есть. Но стрелять будешь ты.

— Где?

— Владек тебе скажет. На восьмом километре поворот в Голомб. Статуя и несколько деревьев. Там подождете.

— Ночь темная?

— Не очень. Но будет темнее. Под деревьями он вас не заметит.

— У Валерия есть автомат.

— Кто тебе сказал?

— Марыся.

— Ого!

— Это осложняет дело. Очень. Она будет знать, кто это сделал.

— Вот дьявол!

— Но иначе нельзя.

Анджей соскочил с кровати. Он снова почувствовал себя бодрым.

— К сожалению, я вынужден взять с собой ранец. Оставить его здесь не могу.

— Ну так бери, не помешает.

— Мешать-то он, конечно, будет… — Анджей надевал ранец. — Ну так я в последний раз спрашиваю: едешь в Варшаву? Мать очень хочет.

— А я не хочу. Скажи матери…

— Ничего я не буду ей говорить.

— Это твое дело.

— Так, так. А скажи-ка мне, как здесь очутилась Анеля? Я сделал вид, что не знаю ее. Но все же очень удивился.

— Молодец! Пани Тарговская не знает, что это наша родственница. И Владек не знает.

— А как она сюда попала?

— Увязалась, приехала следом за мной. Поступила здесь на службу. Пусть себе…

— А ты с той… с Кристиной?

— Это тоже Марыся тебе сказала?

— Тоже.

— Ну что ж. Отпираться не стану.

— Очень красивая девушка… Ну что же, пошли?

— Идем.

Прежним путем вышли на боковое крыльцо. После ярких огней в доме темнота во дворе показалась непроглядной, но вскоре глаза привыкли.

— Иди-ка сюда, — позвал Антек брата.

У ворот Владек держал двух лошадей за уздечки. Слегка звенели удила.

— Только бы не было слишком много шуму, — сказал Антоний.

— У повозки окованные колеса, греметь будет, — отозвался Владек.

Анджей впервые прислушался к его голосу. Густой голос, с отличной дикцией, голос актера. Анджей не испытывал страха, но этот голос прибавил ему бодрости.

— Стрелять, не слезая с лошади? — спросил он Владека.

— Да, так лучше, — ответил тот, — лошадь привычная, не испугается, и можно сразу удрать.

— А куда удирать?

— В сторону Пулав. К железнодорожной станции, а не в город. Я после заберу лошадь, а вы идите на вокзал. И в Варшаву. Поезда сейчас ходят нерегулярно, но дождаться можно.

— Вот только вам придется проехать неподалеку от дома.

— Пустяки, два километра. Никто не заметит.

Антек вдруг крепко обнял Анджея и поцеловал его в щеку. Это было непривычное объятие.

— Ну, Анджеек… — прошептал Антоний.

Вскочив на коней, отправились в путь. Анджей чувствовал себя в седле довольно неловко, он был в длинных брюках, на спине болтался ранец, но лошадь шла хорошо, ровно, и он успокоился.

Их охватил осенний запах полей. Он плыл над равниной, и к нему примешивался запах конского пота и кожи. Спокойное дыхание равнины, отдавшей обильный урожай картофеля, теплый дух пашни, легкий дымок сжигаемой картофельной ботвы и тот удивительный запах, какой бывает в амбарах, когда туда свозят еще не совсем просохшее зерно, — все это говорило, что поля не замерли и на них еще кипит работа вопреки войне, вопреки всему, что связано с войной, что, казалось бы, сковало всякое движение жизни. Когда проехали еще километра два и дорога стала спускаться в лощину — бывшее русло реки, — ветер донес запах свежего сена: видно, скосили уже отаву. Уставшая от трудов, отходящая ко сну равнина посылала Анджею свое приветствие, и в этом было что-то колдовское — словно спокойная, привычная любовь приглашала его склонить голову на солому, на картофельные плети, на свекольную ботву, прижаться к земле, как к женскому телу.

Было тепло — то мягкое октябрьское тепло, какое на всем свете знает только равнина, и глубокий, красивый голос Владека как бы дополнял это тепло. Ни таинственность этой ночи, ни драматический характер дела, которое им предстояло, видимо, не действовали на него. Он сказал громко и отчетливо:

— Через минуту будем у статуи. Придется подождать.

Все произошло очень просто. Ждали, правда, долго, время тянулось бесконечно, наконец они услышали тарахтение брички. Владек наклонился к Анджею и сказал на этот раз шепотом:

— Подождем, пока проедет мимо.

Анджей отшатнулся.

— В спину я не стреляю, — сказал он громко.

Однако пришлось стрелять в спину. Ночь была не слишком темная — луна пробивалась из-за туч. Было не только слышно, но и видно приближающуюся бричку. Доехав до статуи, Валерий свернул вправо. Анджей увидел его быстро удаляющуюся фигуру в светлом пальто — Валерий оделся легко, по погоде. Анджей двинулся за ним и, проехав несколько метров, выстрелил. У него было такое чувство, будто он подошел и рубанул по спине спокойно сидевшего человека.

Лошадь Анджея забила копытами, но не двинулась с места, зато упряжка в бричке понесла. Анджей увидел, как Владек на своем породистом коне галопом промчался мимо. Слышен был грохот удаляющейся брички. И вдруг грохот умолк. Анджей изо всех сил стегал свою лошадь, но она, закусив удила, стояла как вкопанная.

— Хорошая коська, хорошая, — уговаривал Анджей, похлопывая ее по шее.

Вдали на дороге замелькал огонек. Это Владек светил себе фонариком. Наконец лошадь взяла с места, и Анджей нагнал его.

Соскочив с седла и ведя лошадь на поводу, он подошел к Владеку, который светил в лицо лежащего на земле Валерия. Тот был мертв.

— Выпал из брички, сволочь, — сказал Владек. — В Голомб направлялся, в гестапо. Торопился донести!

Анджея удивило, что Владек только сейчас понял это. Анджей смотрел в лицо мертвому Валерию так, как много раз смотрел на него живого, — с ненавистью. Большие черные глаза Ройского были открыты, но остекленевший взгляд их ничего не выражал.

— Надо столкнуть его в ров, — сказал Владек.

— Не тронь! — крикнул Анджей. — Пусть лежит.

— Так он скорее попадется на глаза.

— Все равно ведь лошадей поймают и примчатся сюда. Лучше не трогать.

— Верно. Ну так двинулись.

Они сели на лошадей. Ехали молча и неторопливо. Вдруг Владек оглянулся.

— Давай прямо в поле! — крикнул он Анджею и перемахнул через ров. Анджей — за ним, и оба понеслись по картофельнику. На дороге из Голомба появились огни — три машины мчались в сторону дома Тарговских.

Молодые люди укрылись в лесочке, и стояли рядом, стремя к стремени.

— К нам поехали! — сказал Владек.

— Что ты болтаешь? — Анджей только сейчас разобрался в том, что произошло. — Поехали в усадьбу?

— В усадьбу.

— В таком случае я должен быть там.

— Зачем?

— Там мой брат.

— С ума ты сошел! Чем ты поможешь?

— Но я должен!

Анджей пришпорил коня и помчался по полю вдоль дороги. Владек нагнал его уже совсем недалеко от дома. Схватив лошадь Анджея за уздечку, он резко остановил ее. Пытаясь вырваться, Анджей свалился с седла. Владек тоже спешился и схватил его за пояс.

— Никуда ты не поедешь, — бормотал Владек сквозь зубы, — никуда не поедешь. Отдавай автомат.

Анджей почувствовал, как его тело обхватили сильные руки. Он почти не мог дышать и едва вымолвил:

— Пусти!

Внезапно со стороны усадьбы донеслись негромкие выстрелы. Стреляли очередями, слышались крики людей, где-то поблизости завыла собака. Владек отпустил Анджея. Оба стояли, прислушиваясь. Снова раздались выстрелы, теперь уже громче.

— Беги, — сказал Владек, выхватив автомат у Анджея. — Ничем ты не поможешь. Беги этой дорогой прямо на станцию. Деньги на билет есть?

— Есть, — ответил Анджей сквозь стиснутые зубы.

— Беги быстрее. А я побегу в противоположную сторону.

— А лошади?

— Отпустим. Сами найдут дорогу домой. Мне лошадь сейчас не нужна.

— Ну, значит, все?

— Лети. Пока.

Пожали друг другу руки. Анджей быстро зашагал к вокзалу, находившемуся в нескольких километрах от города. Он еще не отдавал себе отчета во всем, что происходит. Он шагал словно в забытьи.

 

III

Поезд в Варшаву отправлялся только в шестом часу утра, но вокзал был уже забит людьми. Сидели на скамьях, на мешках, на чемоданах, хранивших на себе печать лучших времен, теперь обвязанных веревками и ремнями. Переполнена была даже уборная. Многие предпочли ее более благоустроенному залу ожидания. Какие-то фигуры жались по темным углам. Нетрудно было догадаться, что это евреи. Проходя мимо зеркала, Анджей взглянул на себя и испугался. Вид его был ужасен. Лицо осунулось, глаза лихорадочно блестели. «Надо бы и мне поискать темный угол, — подумал он. — Наверно, у меня горячка».

Небритые щеки его покрылись синей тенью до самых глаз. Ноги по колено в песке и черной земле. Достав из ранца щетку (аккуратный Анджей всегда брал ее в дорогу), он попытался отчистить брюки. Лежавшие на полу запротестовали.

— Вы что, на дворе не можете почиститься? — рявкнул на него какой-то пожилой господин.

Анджей не мог не признать его правоту. Но после ночного рейда он чувствовал себя в безопасности, только когда была крыша над головой. Его не оставляло странное чувство, будто головы-то у него вовсе нет — такая в ней была пустота. А вместе с тем он ощущал неимоверную тяжесть — на темя будто давило что-то.

«Нет, не гожусь я для подобных скачек с препятствиями».

Он совсем не думал о том, что произошло в усадьбе Тарговских. Ему даже не приходилось отгонять мысли об Антеке — он просто не думал о нем. Зато он не мог избавиться от навязчивого видения: освещенные электрическим фонариком, смотрели на него остекленевшие глаза Валерия.

«Необходимо уснуть хоть ненадолго», — сказал он себе.

Отыскав в зале ожидания каким-то чудом еще никем не занятый угол, Анджей опустил на пол свой ранец, сел рядом и, прислонясь к нему, заснул. Это был даже не сон, а внезапный провал во мрак и неизвестность.

Проснулся он глубокой ночью. Огромный зал был погружен в полутьму — часть огней погасили. Люди спали вповалку, отовсюду слышалось тяжелое дыхание. Спертый воздух стоял в зале над спящими людьми. Голова у Анджея по-прежнему была тяжелой и в то же время пустой. Это ощущение было настолько мучительно, что он поминутно встряхивал головой, будто пытаясь пробудиться от сна. Но ему не удавалось стряхнуть с себя эту тяжесть и боль. От лежания на твердом полу ныли все кости.

Анджей протер глаза. Протер раз, другой — словно желая убедиться, что не спит, что перед ним не привидение: рядом с ним, совсем близко, так что локоть Анджея касался его мешка, сидел сосед по каюте, с которым он разговаривал предыдущей ночью. Только на голове у него теперь был черный берет, которого Анджей не видел на нем раньше. «Дядя» смотрел на него испытующе и очень неприязненно. «Видно, ему уже все известно», — догадался Анджей. В состоянии полусна все казалось ему вполне естественным.

— Не спишь? — сказал Владек Голомбек. И вдруг Анджей увидел, что тот как две капли воды похож на Горбатого. — Не спишь? — повторил он свой вопрос. Он возвышался над Анджеем и — что было особенно неприятно — смотрел на него сверху вниз. — Ну как тебе все это нравится?

И они снова заговорили — шепотом, на ухо, еле слышно, чтобы не мешать спящим и чтобы никто не мог их подслушать.

— О чем вы спрашиваете? — возмутился Анджей. — Что мне может нравиться? Не понимаю!

— Называй меня дядей.

— Вот еще — дядя! Я даже не знаю, кто вы такой.

— Это не важно, кто я такой. Но лучше тебе называть меня дядей.

— Ладно, дядя так дядя…

— Я, кажется, разбудил тебя, — сказал тот, комкая в руке черный берет. — Тебе снилось что-то приятное.

— Ничего мне не снилось.

— А я думал…

— Напрасно…

— А я думал, что тебе, может быть, приснится Кмициц или какой-нибудь другой герой-дворянчик. Засада получилась точь-в-точь как у Сенкевича. Только во времена пана Заглобы еще не знали автоматов. Стреляли… Из чего, Анджей, стреляли в те времена?

Анджея удивил этот вопрос.

— Из пистолетов и карабинов.

— Да, да, верно, из пистолетов и карабинов. Очень неудобно было стрелять. Приходилось хорошенько целиться и, кроме того, надо было знать оружие: выше цели оно метит или ниже.

— Они были хорошие стрелки.

— Да уж что касается кровопролития, на это они были мастера. Как там, у Сенкевича: «убил десяток солдат». Убил — и ничего.

— Ну, времена были другие, — скорее подумал, чем сказал Анджей.

— Конечно, другие. А сегодня автомат. Что за великолепное изобретение! Тррр-тррр, прошил очередью, даже не целясь, — и мужик готов, лежит.

— Я целился, — сказал Анджей.

— Удобная цель была. Валерий в светлом пальто, и ночь не темная.

— Красивая ночь, — задумчиво сказал Анджей.

— Красивая и теплая. Октябрь здесь всегда красивый. Хороший это месяц. Звезды горят так ярко!

— И поля пахнут.

— Ты по полю шел? Перепачкался, как черт.

— Да, я торопился. Не разобрал даже, какая погода, только сейчас вспомнил, как хороша была ночь.

— И какая тихая! Стоит себе над польской равниной. Красивая страна. Ты молодчина, Анджей. Справился.

— А откуда вы…

— Владек мне сказал. Ну, и сам я видел. К сожалению.

— Все убиты?

— Все. Перебили всех.

— И Антека?

— Да. К сожалению, и Антека. Для вашей матери это будет большое горе.

Анджей пошевелился.

— Как ужасно!

— Это тебе, — дядя протянул к нему руку, — только кажется. Во всем есть свой смысл.

— Какой смысл может быть в убийстве?

— Но ведь ты же сам убил.

— Он был очень плохой человек.

— Может быть, это тебе только казалось. Он такой же, как и всякий другой.

— Он подлый.

— В каждом из нас есть подлость. Да, он тоже убивал. Давно это было, но все-таки убивал.

— И что же там, у Тарговских?

— Ну и ничего. Все вполне по-польски, по-дворянски. Похоронят всех в одной могиле. Вот и договорились, вот и пришли к соглашению.

— Разве для того, чтобы они пришли к соглашению, надо было убивать их? У нас общий враг.

— Возможно. Одни считают, что у нас один враг, другие — что у нас два врага. По-разному считают. И тем не менее сражаются, хорошо сражаются, как во времена Кмицица. Верно?

— А что же остается делать?

И вдруг Анджей вспомнил:

— О боже, Антек убит!

— Тяжело?

— Нет. Я не могу себе этого представить. Он всегда был со мной, столько лет. Мой старший брат. Нет, я не верю. Откуда вам стало известно?

— Мне сказал Владек. Он все видел.

— Их похоронили?

— Так быстро? Ночь ведь. Дождутся утра. Нужно время, чтобы выкопать ров, большой ров.

— И Кристину?

— И Кристину.

— И Марысю?

— Что касается Марыси, то я не уверен. Говорили, что кто-то убежал. А может быть, это о тебе говорили?

— Я не убежал.

— Нет. Ты вышел на рыцарский подвиг. Как в романе. Охота на краснокожих. Стрелял сзади, в спину безоружному…

— У него был автомат.

— А ты откуда знаешь?

— Сказали.

— Стрелял в человека, которого ты ненавидел всю жизнь.

— Он унижал моего отца. Я не мог не ненавидеть его.

— Да? Но разве за это убивают?

— Я убил его не за это. Но он высмеивал моего отца.

— Ты любил отца?

— Я и сейчас его люблю.

— Но отца уже нет.

— Где-то есть. Вернется.

— И снова будет печь пирожные.

— Да, печь пирожные! Кто-то ведь должен печь пирожные. Но он был мой отец.

— И за отца ты убил Валерия. Жестоко отомстил.

— Никто другой не мог этого сделать.

— Ну конечно. Судьба так сложилась. Вот для чего ты явился в эту усадьбу. Никто другой не мог этого сделать.

— Ни у кого не было оснований больше, чем у меня.

— Но он же был человек.

— Ужасный человек.

— А помнишь его глаза? У него были очень красивые глаза, совсем такие же, как у Антония. И в эту минуту, наверно, глаза Антония выглядят точно так же — открыты, но не видят. Словно глаза убитого зайца.

— У всех трупов такие глаза.

— У всех убитых.

— И умерших.

— Умершим глаза закрывают. Помнишь ты тетю Михасю?

Анджей рванулся с места.

— Откуда ты знаешь о тете Михасе? — вдруг крикнул он громко.

— Тише там! Дайте спать! Кто там кричит? — раздались голоса.

Анджей заговорил тише.

— Ты хочешь, чтобы я сожалел о том, что сделал, чтобы я говорил «не убий». Но я не скажу «не убий». Меня со школьной скамьи учили убивать. Мне говорили, что это обязанность человека, мужчины. Меня учили обращаться с оружием. Меня учили охотиться на зайцев и куропаток. Это мужское дело, а я мужчина, настоящий мужчина, я умею убивать. И доказал это.

Анджей прошептал все это стремительно и не глядя на дядю. И удивился, что тот не отвечает ему. Он приподнял голову, которая весила, наверно, центнер, и посмотрел в ту сторону.

Рядом никого не было.

 

IV

Анджея разбудили движение и шум. Видно, объявили поезд, потому что пассажиры заволновались. Вначале поднимались поодиночке, потягиваясь и зевая. Потом вдруг все разом ринулись на перрон. Было уже светло и очень холодно. После утреннего заморозка начинался погожий осенний день.

Около шести вполз люблинский поезд. Он был уже почти полон, и новым пассажирам пришлось бороться за места — и с теми, кто уже сидел в вагонах, и между собой. Возвышаясь над всеми благодаря своему росту, Анджей мог разработать стратегию борьбы за место для себя. Труднее всего было с бабами. Своими мешками, корзинами, наконец, своим собственным телом (они искусно обложили себя со всех сторон ломтями солонины) эти пассажирки закрывали всякий доступ как через двери, так и через окна (люди пытались пробраться внутрь вагонов даже через выбитые окна).

На первых! взгляд положение казалось безнадежным, но постепенно как-то все утряслось. Анджей опустил ранец на пол в коридоре. Вокруг теснились пассажиры, тоже едущие до самой Варшавы.

Поезд долго стоял. Наконец все-таки двинулся. Кое-кто из пассажиров начал заговаривать с соседями. Но большинство были молчаливы и не расположены к знакомству. Ведь не знаешь, с кем имеешь дело. Бабы то и дело испуганно поглядывали на свои мешки, загромоздившие полки, мужчины, которых было гораздо меньше, закурили и, прося друг у друга спички, настороженно присматривались к соседям.

Ехали, однако, недолго. Через несколько километров поезд начал замедлять ход.

— Что случилось? — встревожилась какая-то баба.

— Не бойтесь, пани, это Голомб, — успокоил ее мужчина, сидевший рядом.

И вдруг пронесся крик:

— О боже, жандармы!

Поезд затормозил и остановился. Вдоль всего перрона вытянулась цепь жандармов. Они стояли неподвижно и молча, но все уже было понятно. Перепуганные бабы начали выкидывать мешки из окон прямо на рельсы. Поезд наполнился воплями.

Несколько жандармов вошли в вагоны. Всем приказали выйти на перрон, оставив вещи — мешки и корзины, сундуки и чемоданы — на месте.

Надев ранец на плечи, Анджей вышел вслед за другими. Жандарм свирепо накинулся на него:

— А ранец, ранец! — крикнул он.

— Это мои личные вещи, — ответил Анджей по-немецки. Жандарм смягчился.

— Ну-ка, покажи.

Анджей развязал рюкзак, жандарм проверил — действительно, только личные вещи. Он взял себе маленькое круглое зеркальце и при этом даже улыбнулся Анджею.

— Бриться, бриться, — пояснил он по-польски.

Анджей пожал плечами.

Не встретив должного понимания, жандарм снова стал грозным:

— Haben sie einen Ausweis?

Анджей показал свои бумаги. Все было в полном порядке.

— Ну, пошел на место! — крикнул солдат и так толкнул Анджея, что тот пошатнулся.

Пассажиры выстроились вдоль поезда — между вагонами и шеренгой немцев. Бабы с немым отчаянием смотрели, как жандармы выносили из вагонов их мешки и складывали в кучи. Действительно, мешков было много.

Никто не плакал, только слышались иногда ругательства. И в ответ окрики:

— Ruhig!

Анджей смотрел на людей — они стояли спокойно, хоть и заметно было, что они с трудом сдерживают ярость. Выстроились в ряд, плотно прижавшись друг к другу, — едущих было много.

Вдруг он увидел в нескольких десятках шагов от себя знакомое лицо. Непокрытая голова Марыси выделялась среди ярких и линялых бабьих платков. Актриса стояла без пальто, она озябла и была очень бледна. Губы ее посинели.

Анджей хотел подойти к ней, но жандарм, стоящий за его спиной, повторил:

— Ruhig!

Пришлось ждать, пока кончится осмотр.

Обыск продолжался больше часа. Наконец был отдан приказ:

— Alles steigen!

Однако многие уже не стремились в поезд — ехать было незачем. Какая-то баба из груды вещей на перроне вытаскивала свой мешок, спокойно объясняя взбешенному жандарму, что «там ничего нет». К удивлению Анджея, она все-таки втащила мешок в вагон. Анджей пробрался к Марысе.

— У меня в ранце есть еще один свитер, сейчас достану.

В вагонах теперь стало свободнее. Марыся прижалась к Анджею. Она вся дрожала, зубы у нее стучали.

Чтобы снять ранец, Анджей слегка потеснил ворчащих соседей, достал свитер и помог Марысе надеть его.

— Теперь ты согреешься, — сказал он.

Поезд медленно тронулся.

Они стояли рядом и молчали. О чем они могли говорить? Анджею казалось, что каждое слово сейчас было бы лишним. Но Марыся, видимо, думала иначе.

— Куда ты тогда исчез? — спросила она.

Анджей пожал плечами.

— Надо было ехать, возвращаться в Варшаву.

— Антония тебе не удалось уговорить?

— Даже если бы и удалось… — сказал Анджей.

— То что? — спросила Марыся. — Что тогда?

— Ты ничего не знаешь?

— Ничего. Мы с Анелей удрали. Спрятались в чулане. Я успела только схватить свой мешок. Потом через парк…

— А где Анеля?

— Она осталась. Побежала в деревню.

— А потом?

Марыся прикрыла глаза.

— Там стреляли, — прошептала она.

— Еще бы! Он успел донести! — сказал Анджей, чувствуя, что в его словах слышна фальшь.

Марыся пристально взглянула на него.

— Ты думаешь? — спросила она едва слышно.

— Этот, твой… — сказал Анджей.

— Ты похож на него.

— Перестань, — угрожающе сказал Анджей и сжал ее руку. — Перестань, слышишь?

— Какой ты нервный, — спокойно сказала Марыся и высвободила руку.

Анджей видел, как она постепенно приходила в себя, как к ней возвращалась уверенность. Пригладила волосы, обтянула по фигуре свитер. Затем вытащила из мешка какой-то шерстяной шарфик и повязала на шею. Теперь у нее был совсем приличный вид, и Анджей снова подумал о том, что Марыся все-таки очень красива. Кое-кто из пассажиров окинул ее любопытным взглядом.

Поезд полз медленно, задерживаясь на станциях. Время перевалило за полдень. Хотя на остановках людей прибывало, но прежней давки не было, а вокруг Анджея и Марыси стало даже совсем просторно. Теперь можно было разговаривать свободнее, но они больше не возвращались к вчерашним событиям. Марыся заметно избегала упоминать о Кристине.

— Как идут дела в твоей кофейне? — спросил Анджей.

— Так себе. Впрочем, на жизнь хватает. Еще несколько актрис из театра подают у меня. Дело в общем идет. Живу в чудесной комнатке — прямо над кофейней. Это очень важное обстоятельство — комната так расположена, что о ней почти никто не знает.

— Интересно, — сказал Анджей, только чтобы что-нибудь сказать.

— Правда? Ты навестишь меня?

— Я? — удивился Анджей. — А зачем?

— Ты очень любезен, — сказала Марыся с наигранным кокетством.

Анджей с острым любопытством смотрел на нее. Он начинал подозревать, что это она привела немцев в усадьбу. Валерий ведь не мог сообщить, а они все-таки явились вовремя. Ей одной удалось уцелеть. Могла, конечно, но только не знать об этой расправе, но даже не догадаться. Да, наверняка эти человеческие жизни были на ее совести… Но поезд шел вперед, все дальше от тех страшных мест, и испуганная, жалкая Марыся снова становилась красивой, изящной, прелестной женщиной, жаждущей испробовать на Анджее свои чары.

Анджею пришлось собрать всю силу воли, чтобы не вызвать у нее подозрений и беспокойства. Он сжал в кулак свои чувства.

«Конечно, я должен ее прикончить так же, как его, — думал он, — только вот нет оружия. Она предательница, это ясно».

И в то же время он не мог не поддаться ее обаянию. Казалось, чем ближе они подъезжали к Варшаве, тем лучше становилось настроение у Марыси, она уже чувствовала себя в привычной атмосфере. В ответ на ее длинные монологи Анджей отвечал только «да» и «нет».

Он видел, что Марыся во что бы то ни стало решила заполучить его, и думал: «Даже и не надейся, милочка. Ни за что на свете!»

Марыся рассказывала ему о своей театральной жизни до войны, об истории со старым Губе; она говорила громко, не стесняясь, и все вокруг могли ее слышать. Но слушать было некому — бабы, едущие с товаром или за товаром, наверно, даже не понимали, о чем говорит эта красивая артисточка, а те, кто догадывался о ее профессии, только окидывали ее с головы до ног недоброжелательным взглядом. Следуя за этими взглядами, Анджей увидел необычайно красивые ноги Марыси, едва прикрытые слишком короткой юбкой. При этом отметил, что чулки, обувь — все было отличного качества.

— Что слышно о Губи-Губи? — спросила вдруг Марыся.

Анджей насторожился. «Берегись», — сказал он себе и равнодушно ответил:

— Понятия не имею, давно его не видел.

— Скрывается? — спросила она.

— А зачем ему скрываться? Немцы заняли «Капсюль», но без всякого сопротивления. Учится, наверно. А может, развлекается.

— Приходи вместе с ним ко мне в кофейню. Мне хочется повидать его. Он такой веселый.

— Не слишком сейчас подходящее время для веселья.

— Ах, — Марыся прижалась к нему грудью, — да не будь же таким серьезным, у меня в кофейне бывает очень весело. И так мило. Иногда приходит Эльжбетка Шиллер. Хочу ее попросить, чтобы она как-нибудь у меня спела. Что ты скажешь о таком концертике?

— Не будет она петь в такой дыре.

— О, это вовсе не такая уж дыра, — как-то многозначительно произнесла Марыся.

— Я не хотел тебя обидеть, — засмеялся Анджей.

Марыся благодарно взглянула на него.

— У тебя такая улыбка, ну просто… — сказала она вдруг.

Анджей с неприязнью подумал, что атака ведется слишком напористо, и насторожился. Марыся это заметила.

— Не хмурься, — сказала она, — я просто так это сказала… без всякой цели.

— Что это тебе пришло в голову? — Анджей взял се за руку. — Я вовсе не хмурюсь.

И вдруг в памяти опять всплыла сцена на ночной дороге, лицо убитого, освещенное слабым светом фонарика, стеклянный блеск его мертвых зрачков. Это возникло перед Анджеем так ощутимо, словно он и сейчас был там и снова видел это. Невольно он крепче сжал руку девушки. Та поняла это по-своему и на пожатие ответила пожатием.

Поезд приближался к Пулавам. Пассажиров стало заметно больше.

Вдруг Анджей почувствовал на себе чей-то взгляд. В толпе, из-за голов стиснутых, как сельди в бочке, людей, на него пристально смотрели большие черные глаза. Не сразу, но все-таки он узнал их. Это был Лилек.

Анджей улыбнулся ему. Но Лилек незаметным движением приложил палец к губам. Взглядом показал на Марысю и, отвернувшись к окну, стал смотреть на потянувшиеся однообразные пригороды Варшавы, словно увидел там нечто очень интересное.

«Черт возьми, — подумал Анджей, — они уже что-то знают о ней. Они — это значит кто же?»

То была не первая его встреча с Лилеком со времен Коморова. Иногда он встречал его в обществе Ромека, иногда — одного. Несколько раз встретились в кофейне «Люля» на Жабьей. Анджей догадывался, что Лилек с головой ушел в политическую работу, но ничего не знал об этом точно.

Инициатива этих встреч принадлежала всегда Лилеку — похоже было, что он хотел о чем-то поговорить с Анджеем. Но каждый раз этот разговор почему-то не начинался. Лилек все кружил вокруг да около — то вспоминал о смерти Янека Вевюрского, то о встрече у Януша, то рассказывал о событиях на фронте, о которых Анджей и без него был великолепно осведомлен, но ни слова не говорил о том, что делается в подполье. А ведь вообще-то молодые подпольщики не так уж таились друг от друга и если даже не работали вместе, то, во всяком случае, много знали друг о друге, несмотря на клички, пароли и тому подобную конспиративную липу. Проболтав с Анджеем час, Лилек так и не сказал ничего конкретного и все петлял, как молодой пёс, потерявший след зайца. Анджею хотелось похвастаться перед ним своим участием в конспиративной работе, но Лилека это как будто вовсе не интересовало. Наконец на последнее свидание, назначенное Лилеком, Анджей не пошел и с тех пор потерял его след. И вот они опять встретились — и в каких неожиданных обстоятельствах! Это заставило Анджея задуматься. Он снова начал всматриваться в Марысю. На лице ее уже не было и следа усталости. «Зато я словно дохлая кляча», — подумал он.

Но вот и Варшава. На перрон высыпало множество людей, сразу стало тесно и как-то серо. Жандармов здесь было мало, и они никого не трогали; видимо, им уже сообщили, что по дороге были расставлены сети.

Когда Анджей выходил с перрона Восточного вокзала, он почувствовал, что Лилек идет следом. Но не оглянулся.

— В четверг, в пять часов, будь в «Люле», — услышал он за спиной.

— Ладно, — ответил Анджей, не поворачивая головы. Он вел под руку Марысю.

Вслед за толпой они вышли на вокзальную площадь. Анджей остановил извозчика и посадил Марысю — хотел отправить ее одну.

— Как там? — спросил он возницу, молодого парня.

— Проеду, — со спокойной уверенностью ответил извозчик.

— Разве ты не поедешь со мной? — встревожилась Марыся.

Анджей не знал, как быть. «Может, и в самом деле лучше отправиться с ней?» — подумал он. Поискал взглядом Лилека, но тот уже исчез.

И он поехал с Марысей.

Поезд прибыл с опозданием, короткий октябрьский день кончался. Все торопились добраться домой до наступления темноты. Тротуары были заполнены молчаливой толпой. Анджей слишком хорошо знал оккупированную Варшаву, чтобы не заметить, что сегодня здесь что-то произошло. Расстрелы, облава? Он не хотел расспрашивать извозчика — а вдруг это шпик? Впрочем, как правило, это были парни из подпольной организации.

Несмотря ни на что, на лицах спешащих людей не было и следа угнетенности или отупения. Наоборот, эти замкнутые лица говорили о целеустремленности, об упорстве! Анджею пришло в голову, что «победителям», наверно, не так уж приятно видеть это. Зрелище этой холодной замкнутости должно приводить их в бешенство, а более прозорливых, вероятно, заставит задуматься над тем, как развернутся дальше события.

Впереди засверкала серебром Висла. Когда они выехали на мост Понятовского, солнце в окружении облаков смотрело с высоты как-то особенно величественно.

Всю дорогу Анджей избегал взгляда Марыси.

— Взгляни, какой прекрасный закат, — сказала она ему.

Извозчик сплюнул.

— Не хочет солнце видеть это поганство!

Они оставили эти слова без ответа. Когда приехали на Кредитовую и извозчик остановился перед домом, Анджей расплатился и хотел было идти пешком на Брацкую, но Марыся удержала его за руку.

— Идем ко мне, — сказала она. — По крайней мере хоть выспишься.

 

V

После встречи с «Пиленом в кофейне «Люля» на Жабьей для Анджея наступили недобрые дни. До сих пор он как-то справлялся со своим душевным состоянием и спал спокойно. То, что происходило кругом, конечно, и прежде угнетало его, как и других, но теперь стало совсем невмоготу. Ему не хотелось задумываться над причинами, которые после поездки в Пулавы лишили его спокойствия. Помимо этих причин, слишком много разных обстоятельств переплелось вместе. Прежде всего отношения с Марысей. Он не мог сказать, что любит Марысю. Однако ее женственность, чуть-чуть искусственная, все больше притягивала его и вовлекала в тот образ жизни, который был ему противен.

У него не было ни минуты времени для серьезных размышлений. Работа в подразделении, где он был уже инструктором, вечера и ночи с Марысей, страх перед каждым днем и воспоминания, которые так хотелось поскорее стереть из памяти, — вот что составляло его жизнь, беспорядочную, торопливую и отвратительную. Так хотелось вырваться в Пустые Лонки! Казалось, стоит ему только посидеть ночью на крыльце, особенно сейчас, в начале зимы, когда голые и недвижные деревья своим шелестом не нарушают спокойного течения мыслей, и забудется все: война и кровь, этот ужасающий хаос вокруг и оторванность от всего мира — и он снова обретет себя.

Но это было невозможно.

Однажды декабрьским утром он вернулся домой. Низко нависли тучи, было темно, как бывает перед рассветом, хотя стрелка часов уже приближалась к восьми. На цыпочках вошел он в дом и поднялся по лестнице, на цыпочках прошел по коридору, словно и в самом деле была глубокая ночь, и открыл дверь своей комнаты.

С кресла (того самого кресла, в котором так любила сидеть мадемуазель Потелиос, прежняя обитательница этой комнаты) поднялась мать.

Анджей был не совсем трезв и не сразу собрался с мыслями. Однако овладел собой, сделав глубокий вдох, словно перед прыжком в воду.

— Мама!

Оля стояла перед сыном и молча смотрела на него.

— Как мало я о тебе знаю, — сказала она тихо.

— Ты меня ждала?

— Всю ночь ждала, всю ночь. — Мать произнесла эти слова как-то беспомощно и безучастно.

— Зачем?

— Хотела спросить тебя…

— Ну почему же ночью? — удивился Анджей. Он сел на кровать и стал переобуваться. Пора было идти «в район».

— Но когда же? — вдруг рассердилась Оля. — Тебя ведь никогда нет дома.

Анджей уже все понял. «Этого только не хватало!» — мелькнула мысль. Но притворился:

— О чем же ты хочешь спросить?

— Что тебе известно о смерти Антося? — с усилием сказала Оля, опираясь на поручни кресла.

Анджей свистнул.

— Ты, мама, подозреваешь, что я что-то знаю?

— Безусловно. Ведь ты ездил туда. Ты говорил, что видел его.

— Я его не ликвидировал! — сказал он со злостью.

— Анджей! — крикнула Оля. — Как ты можешь…

— А что? — спросил Анджей вызывающе.

— Как ты можешь произносить такие слова!

— А что, разве не может брат брата? В нашего время!

А про себя подумал: «Будто не все равно — я или моя любовница».

— Я ничего не понимаю. Как это могло случиться?

— Очень просто. Как только я выехал в Пулавы, появились немцы, окружили усадьбу, ну и перестреляли всех. Я рассказывал тебе уже сто раз.

— Да, но я не могу этого понять. Как они могли?

— Они могут и не только это.

— И почему в этот же самый день Валерий…

— Валерия немцы убрали — он уже не был им нужен. Это, наверно, он «продал» Тарговских и всех этих Скшетуских или Заглоб, которые там торчали.

Оля вздохнула.

— Ты стал такой… такой грубый.

— Ты хотела бы, мама, чтобы я сюсюкал?

— Больше ты мне ничего не скажешь?

— Ничего. Скажу только, что ты сентиментальна, как старая дева.

Оля возмутилась.

— Ну это уж просто подлость! — И пошла к двери.

Анджей сорвался с места.

— Мама! — закричал он, когда она была уже на пороге. — Мама!

— Что тебе? — обернулась мать.

Анджей схватил мать в объятия, крепко прижался к ней. Спрятал лицо на ее плече.

— Ты меня еще любишь, мама?

Оля положила руку на голову сына.

— Это я должна тебя спросить. Ты стал так далек от меня.

Анджей оставил ее, отошел к окну.

— Но ты ведь, наверно, понимаешь… — сказал он тихо.

Оля застонала, словно от боли.

— Дети не должны судить родителей.

Анджей повернулся к матери.

— Кто любит, тот имеет право судить.

Оля прижала руки к сердцу.

— Если вообще кто-нибудь имеет право судить на этом свете.

— А в тот свет я не верю, — сказал Анджей и добавил нервно: — Я не осуждаю тебя, мама, можешь быть спокойна.

Большие глаза Анджея смотрели на нее серьезно, с тем особенным выражением, которое ей никогда не удавалось определить.

— Я очень люблю тебя, мама, — сказал он глухо.

Оля резко вскинула руки, будто пораженная выстрелом, закрыла лицо и, шелестя шелковым халатом, быстро выбежала из комнаты.

С минуту Анджей стоял молча. Потом начал собираться, поглядывая на часы.

— На Мокотов к девяти уже не успею, — сказал он себе.

Но он не торопился. Стоя перед зеркалом, старательно натягивал перчатки и смотрел на свое отражение. Лицо его очень исхудало, глаза беспокойно блестели.

«Что сказал бы обо всем этом отец?» — подумал Анджей, отходя от зеркала.