Они очутились в просторных, темных сенях, ощупью отыскали широкую лестницу и начали по ней подниматься.

Отец Сурин шел через силу, словно на эшафот, но отступать не хотел. Поднимаясь по этой лестнице Иакова , он, будто во сне, за минуту передумал и увидел так много, как если бы в этот миг прощался с земным существованием. Вся его бедная событиями жизнь прошла перед его глазами, особенно же ярко предстало памятное мгновение, пережитое в виленском соборе, когда было ему около тринадцати лет. Он пошел тогда к ранней обедне. Случилось это вскоре после того, как мать, овдовев, вступила в кармелитскнй монастырь. Молился довольно рассеянно, думая о матери, которая его оставила, и слегка ревнуя ее к ее благочестию. И вдруг — не духовными очами, нет, телесными! — он увидел нисходящую к нему откуда-то с высоты пресвятую богоматерь в сопровождении двух ангелов. Как бывает во сне, он не заметил никаких подробностей, не видел, какова она, как одета, на чем стоит, как идет, — он только видел небесную ее улыбку, и невыразимая радость объяла его сердце. Владычица простерла к нему руку и молвила (но, возможно, голос ее прозвучал лишь в его душе?): "Отныне я твоя мать, трудись и служи мне! Смотри только не предай душу свою погибели!" И сладостное чувство, разлившееся в нем, стало таким острым, таким мучительным, что переполнило его существо, и он рухнул на каменные плиты. "Я буду тебе служить, — повторял он, — я твой до конца дней, защити меня, пресвятая, от сатаны и всякого орудия его, дабы не был я осужден на вечные муки!" И объял его ужас перед вечным проклятием, и именно тогда он впервые увидел черного паука, подстерегавшего его душу. И он многократно воззвал к деве Марии: "Защити меня! Защити меня, владычица пресвятая!"

Видение вспомнилось ему здесь, на лестнице еврейского дома, так выпукло и ярко, что он словно бы пережил все это снова. Память о сладостном чувстве, переполнившем его, об этом беспредельном блаженстве, сама стала таким же наслаждением, таким же блаженством, и сердце в груди у него сильно забилось, будто сейчас разорвется. "Я буду тебе служить! Буду тебе служить! — твердил он. — Только защити меня от сатаны!" И вдруг его мысли прервал голос Володковича.

Коротышка шляхтич споткнулся на неровной ступеньке и гадко выругался:

— Вот дрянная лестница! Не иначе как в пекло по ней идти! Чуть не упал, как тогда, в корчме! Спасибо, отец, вы меня подхватили…

Ксендз Сурин с трудом оторвался от своих грез. Они уже стояли у двери. Откуда-то проникал слабый свет, и был виден медный молоточек на дубовой доске. Володкович, взяв молоточек, сильно постучал. Дверь тотчас отворилась, на пороге появился долговязый, молодой еврей в высокой шапке. Не двигаясь с места, он стоял перед пришельцами, потом поднес палец к губам, глядя на них с ласковой усмешкой в огромных бархатных глазах. Он был так юн, что на подбородке и на висках только пробивались отдельные волоски, но лицо отливало желтизной и румянца на щеках не было, как у людей, редко выходящих на свежий воздух.

— Мы к цадику, — громко сказал Володкович.

— Его сейчас нельзя видеть.

Володкович, отстранив ксендза Сурина, шагнул в прихожую. Молодой еврей смутился и, видимо, испугался.

— Пожалуйте, пожалуйте, — забормотал он, — я сейчас…

Он почти втащил гостей в прихожую и запер за ними дверь.

— Я сейчас, сейчас. — И, неслышно ступая, исчез в глубине прихожей. Гости остались у порога. В прихожей было пусто. Через минуту перед ними открылась тяжелая дубовая дверь, и юноша появился снова.

— Ребе просит вас, — молвил он.

Володкович стоял, не двигаясь, и ксендз Сурин понял, что ему придется одному пройти к цадику. Он переступил через порог, поклонился и, сделав несколько шагов, огляделся вокруг.

В большой комнате с низким потолком все окна были закрыты ставнями, освещалась она восковыми свечами. Хотя свечей было немало, их свет терялся в полумраке. Стены и пол сплошь покрывали ковры. На полу они лежали в несколько слоев, на стенах висели, находя один на другой, образуя непроницаемые и поглощающие любой шум завесы. Слова в этой комнате звучали глухо и гасли, как искры на ветру.

За длинным дубовым столом, на котором лежала только одна книга и горело много свечей, сидел нестарый еще человек с изжелта-бледным лицом. Длинная борода ниспадала ему на грудь двумя волнами. Ксендз Сурин невольно подумал, что цадик похож на покойного короля Сигизмунда-Августа , и молча поклонился еще раз.

Молодой еврей застыл у двери в почтительной позе, он, видимо, намеревался присутствовать при беседе. Реб Ише поднял глаза от книги и посмотрел на ксендза без удивления, но очень проницательно, потом встал, не отходя от стола, произнес:

— Salve!

В этом приветствии отец Сурин увидел приглашение вести беседу на латыни, но у него не хватило мужества доверить в такую минуту свою мысль чужому, классическому языку. Он опасался, что, выраженная на латыни, она прозвучит нелепо и что, пользуясь готовыми формулами, он исказит ее суть. Поэтому он сказал по-польски:

— Прошу прощения за беспокойство, но…

Тут он запнулся, вопросительно взглянул на раввина, однако тот стоял неподвижно, и на лице у него нельзя было ничего прочитать. И закончить фразу раввин ему тоже не помог.

— Ты, верно, удивлен? — сказал отец Сурин, делая шаг к столу.

— Нет, — отвечал цадик звучным голосом, — нет! Я уж давно жду, что один из вас придет ко мне.

Ксендз Сурин смешался.

— Ты знаешь? — спросил он.

— Знаю, — спокойно ответил раввин.

— Что это такое? — опять спросил ксендз.

— Не знаю. Мне надо посмотреть.

— Ох! — вздохнул ксендз.

— Настоящие ли там бесы?..

— Вот-вот, — горячо подхватил Сурин, — настоящие ли это бесы? И вообще, что такое бесы?

Невозмутимость реб Ише вдруг исчезла, странное выражение промелькнуло на лице его, и в глазах засветились искорки. Он иронически рассмеялся.

— Стало быть, ваше преподобие пришли к бедному ребе спросить, что такое бесы? Вы, пан ксендз, не знаете? Святая теология вас этому не научила? Вы не знаете? Вы в сомнении? А может, это вовсе не бесы? Может, дело только в том, что там нет ангелов? — снова засмеялся он. — Ангел покинул мать Иоанну, и она осталась наедине с тобой. А может, это всего лишь собственная природа человека?

Ксендз Сурин потерял терпение. Быстрыми шагами он подошел к столу и, остановись против раввина, угрожающе вытянул руку. Юноша в дверях зашевелился, переступил с ноги на ногу. Реб Ише слегка откинул голову назад, так что глаза его оказались в тени, а свет падал только на черный атласный кафтан и причудливый узор редких прядей бороды.

— Не осуждай, не смейся, еврей! — запальчиво воскликнул ксендз. — Знаю, тебе известно больше, чем мне. Но ты вот сидишь здесь, в этой темной комнате, сидишь над книгами, при свечах, и ничто, ничто тебя не волнует, тебе безразлично, что люди мучаются, что женщины…

Ксендз Сурин умолк — глаза цадика сверкнули в тени таким презрением и издевкой, что ксендз от гнева лишился дара речи. Рука его опустилась, он понял, что резкостью ничего здесь не добьется.

— Женщины мучаются? — повторил реб Ише. — Пускай мучаются. Такова участь женщин, а от участи своей никому не уйти.

Тут он опять со значением посмотрел на отца Сурина. С минуту оба молчали.

— Скажи мне, — вдруг прошептал умоляюще ксендз, — что ты знаешь о бесах?

Еврей рассмеялся.

— Садись, ксендз, — молвил он и сел сам.

Глаза его снова оказались в кругу света, падавшего от подсвечника. Ксендз Сурин присел на стул. Теперь меж ними был только узкий дубовый стол с лежащей на нем раскрытой книгой. Ксендз с удивлением заметил, что текст в книге — латинский. Наклонясь через стол к цадику, он всматривался в тонкие губы, плотно сомкнутые между редкими прядями усов и бороды, словно еврей превозмогал вкус горечи.

— Наша наука пригодна для нас, — негромко произнес после паузы реб Ише.

— И вы не хотите бороться со злым духом? — спросил ксендз.

— Сперва скажи мне, ксендз, что такое злой дух, — с иронической усмешкой спросил реб Ише, — и где он пребывает. И каков он? И откуда взялся? Кто его создал? — внезапно повысил он голос. — Господь его создал? Адонаи?

Ксендз Сурин отшатнулся.

— Бог! — вскричал он. — Разве кто другой мог создать его?

— А кто создал мир? — язвительно спросил раввин.

— Замолчи, — прошептал ксендз Сурин.

— А если мир создал сатана?

— Ты манихеец?

— Но если мир создан богом, почему в нем столько зла? И смерть, и болезни, и войны! Почему нас, евреев, преследуют? — внезапно запричитал он нараспев, как в синагоге. — Почему убивают сыновей наших, насилуют дочерей наших? Почему мы должны к папе посылать послов? Бедные евреи должны обращаться к папе, чтобы опровергнуть страшные поклепы, которые на них возводят. Откуда все это, преподобный отец?

Ксендзу Сурину было тяжко в этой комнате. От жары и духоты на лбу у него проступили капли пота. Из небольших серебряных сосудов, стоявших между свечами, исходил густой аромат благовоний, неприятный отцу Сурину. Высказанные цадиком мысли не были для него новы: не раз и не два приходили ему на ум те же вопросы, но теперь, изложенные так ясно и определенно, они приводили его в отчаяние. Он ничего не мог ответить на них ни себе, ни еврею.

— Первородный грех… — прошептал он.

— Первородный грех! Падение прародителей наших! Но ведь сколько раз люди уже испытали падение и возрождение? — воскликнул реб Ише. — Сколько раз многотерпеливый Авель бывал убит Каином? Какие только грехи не обрушивались на проклятую богом голову человека? Но все зло, творимое людьми, не может объяснить безмерного зла, что их гнетет. Падение первого человека! Падение первого ангела! Зачем ангелы сходили с небес и, вступая в связь с земными женщинами, плодили исполинов? Ну, говори же, отче!

Ксендз Сурин опустил голову.

— Ангелы, — сказал он тихо, — создания непостижимые.

— Эта монахиня твоя называет себя Иоанной от Ангелов, — с презрением молвил реб Ише, — а что она знает об ангелах? Об этих могучих духах, которые есть повсюду, которые опекают людей, идут с ними в бой, едут с ними на ярмарку; другие ангелы ведают музыкой, светом, звездами. Что такое ангелы, ксендз? Кто такой Митатрон , предводитель ангелов?

— Не знаю, — сказал отец Юзеф; от этого града вопросов, которые цадик задавал глухим, хриплым голосом, у него мутилось в голове.

— Наш отец, Иаков, — продолжал ребе, — видел ангелов, поднимавшихся и спускавшихся по лестнице. Куда они поднимались? К небу. А куда они спускались? На землю. А зачем они спускались на землю? Чтобы жить на земле. Ангелы тоже живут на земле, ангелы тоже могут вселяться в душу человека.

— Их посылает бог, — заметил ксендз Сурин.

— А дьявола разве не он посылает? Без воли бога сатана не завладеет душой человека…

— А когда сатана может завладеть душой человека?

— Когда? Когда человек его возлюбит!

— Разве возможна любовь к сатане?

— Любовь лежит в основе всего, что творится на свете. Сатана завладевает душой из любви. А когда хочет овладеть ею полностью, кладет на нее свою печать. У нас, в Людыни, один молодой пуриц так сильно любил еврейскую девушку, так любил…

Стоявший в дверях юноша глубоко вздохнул, ксендз Сурин с любопытством оглянулся на него. Но реб Ише продолжал:

— …что, когда умер, он вселился в нее! И они привели ее ко мне, и она стояла вот здесь, где ты сидишь, и я взывал к этому духу, чтобы он вышел…

— Ну и что? Что? — с горячностью спросил ксендз.

— И дух не пожелал выйти.

— Вот видишь! — прошептал Сурин с неким удовлетворением.

— Но он сказал мне: он, мол, так сильно возлюбил эту девушку, что из нее не выйдет. А выйдут они вместе: его душа и ее душа. Так он мне сказал. — И ребе внезапно умолк, в глазах его впервые засветилось что-то более человечное — не то скорбь, не то сочувствие. Он словно заколебался в этот миг, словно что-то нахлынуло на него.

— И что было потом? — спросил ксендз Сурин.

— Ай-вай! — вздохнул юноша в дверях.

— Она умерла, — промолвил реб Ише и вдруг прикрыл рукой глаза. Ай-вай! — повторил он вслед за своим учеником. — Он забрал ее душу, и она умерла. "Сильна, как смерть, любовь", — прибавил он, минуту помолчав.

Голос раввина угас, потонул в сумеречном воздухе, где замирали все звуки.

— Ох, ничего я у тебя не узнаю, — вздохнул ксендз Сурин, подперев подбородок.

Цадик возмущенно развел руками.

— Как? Ты хочешь все это узнать сразу? — с прежней страстностью вскричал он и, понизив голос, продолжил: — То, чему учился дед моего деда, и его дед, и прадед, и прапрадед, то, что записывали на пергаменте, то, что написано в Зогар , что такое темура , все это ты хочешь знать и хочешь, чтобы я изложил тебе это в трех словах? Будто какую-нибудь сделку — вот вам вексель, вот расписка? Потише, потише, пан ксендз! Обо всех демонах — и о тех, которых создал предвечный Адонаи, и о тех, что родились от сыновей ангельских и земных женщин? И о тех, что из проклятых богом душ человеческих возникают и множатся? И о тех, что приходят с кладбищ и вселяются в любимых женщин? И о тех, что зарождаются в душах человеческих, зарождаются и постепенно растут, медленно растут, как улитки, как змеи, пока не заполнят всю душу целиком? И о тех хочешь ты знать, что возникают в тебе, и мутят твой ум, и омрачают твое величие, и пытаются исторгнуть из тебя мудрость твою и наложить на тебя свою печать? И о тех, что до сей поры пребывали в четырех стихиях — а ныне они в твоем сердце, сердце, сердце, сердце! — закричал он вдруг и, поднявшись, указал пальцем на грудь Сурина, который боялся пошевельнуться на табуретке.

Успокоился реб Ише так же быстро, как и разгорячился, и вот он опять сидел напротив ксендза, неподвижный, бесстрастный, с восково-желтым лицом. После короткой паузы он продолжал:

— И о тех демонах хочешь ты знать, что тобой завладевают все больше, все сильней…

— Мои демоны — дело мое, — перебил его ксендз Сурин, — моя душа — это моя душа.

Раввин презрительно взглянул на него и прошипел:

— Я — это ты, ты — это я!

Ксендз вскочил с табуретки и выпрямился, опершись ладонями о стол.

— Боже, — воскликнул он, — что ты говоришь!

Реб Ише загадочно усмехнулся, словно говоря: все, что я знаю и о чем думаю, тебе не постигнуть вовек. Презрительно сжав тонкие губы, он молчал — пока ксендз не переменил позы, выражавшей отчаяние и страстное ожидание. Молчали оба долго, наконец ребе произнес:

— Ты еще не знаешь, каково это, когда демон, пребывавший в теле женщины, вселится в тебя и будет тебя склонять ко всему тому, что еще недавно ты почитал омерзительным грехом… и что теперь наполняет твое сердце несказанным блаженством.

Ксендз Сурин упал у стола на колени и спрятал лицо в ладонях. Его волновали чувства, которым он не умел подобрать названия. Они налетали на него, подобно вихрю. Тщетно вспоминал он аскетические упражнения святого Игнатия, тщетно пытался овладеть собой, понять самого себя, чтобы затем понять раввина и, как учит кабалистика, освободиться от его власти, назвав точным именем все его приемы; мысли ксендза заполонил багровый туман, а сердце — безумный страх, от которого весь он трепетал, как березовый лист в ноябре.

"Пресвятая владычица, — мысленно повторял он, — помоги мне!"

— Ты хочешь кое-что узнать о демоне? — звучал над его головою бесстрастный голос раввина. — Так позволь ему войти в твою душу. Тогда узнаешь, каков он, и поймешь все его уловки и признаки. Постигнешь его суть, и сладость его, и горечь его. Первый же это демон гордыни, Левиафан, второй — демон нечестия. Бегемот, а третий — демон зависти и всяческой злобы, Асмодей… Гляди получше, не запускают ли они когтей своих в твое сердце.

Ксендз Сурин вскочил на ноги и, с ужасом глядя на на раввина, быстро попятился к дверям.

— О! — вскричал он. — Я осыплю проклятиями твою голову!

Ребе продолжал усмехаться, поглаживая бороду.

— Ты, ксендз, ничего не знаешь. Блуждаешь во мраке, и неведение твое подобно черной пелене ночи.

— Бог мне свидетель!

— И я тебя уже ничему не научу, — говорил цадик, — ибо ты уже не способен научиться и моя наука уже не твоя наука.

— Ты — это я, — прошептал ксендз Сурин, стоя у двери.

— О да! — рассмеялся раввин. — Но наука моего бога — это не твоя наука.

И, внезапно вскочив с места, он схватил лежавшую перед ним книгу, резко захлопнул ее и с громовым стуком ударил ею о стол.

— Прочь! — вскричал он грозно. Ксендз Сурин, сам не помня как, очутился за дверью и прямо наткнулся на Володковича, чьи глазки так и сверкали от любопытства.

— Идем, идем отсюда! — быстро бросил ксендз и потянул Володковича за рукав; спотыкаясь, ударяясь о стены, он выбежал на лестницу и стал спускаться. Володкович едва поспевал за ним.

— Пан ксендз, — пытался остановить его шляхтич, — пан ксендз!

Но отец Сурин чуть ли не бежал и вздохнул с облегчением лишь тогда, когда они оказались под навесом крыльца, на свежем воздухе. Душный запах благовоний еще стоял у него в ноздрях. Он вынул из кармана платок и вытер лоб.

— Боже, смилуйся надо мной, — повторял он.

— Пойдемте, пан ксендз, — сказал Володкович, — пойдемте поскорей, вам надо выпить рюмочку водки, что-то вид у вас неважный.

Они торопливо пошли по улице по направлению к вертушке. Вдруг перед ними появился Казюк. Он, видно, сразу заметил, как бледен отец Сурин, — не говоря ни слова, он подхватил ксендза под руку и быстрым шагом повел вперед.

Когда они приблизились к воротам корчмы, ксендз Сурин попытался было свернуть к себе домой, но Казюк его удержал.

— Нет, отче, — сказал он, — зайдите, выпейте капельку меду, это вас подбодрит.

— Ничто мне не поможет, — с беспредельным отчаянием простонал ксендз Сурин, — я проклят!

Никогда в жизни так остро не ощущал он впившихся в сердце когтей страха. Как пьяный, он ухватился за плечо Казюка и посмотрел ему в глаза. Казюк отвел взгляд.

— Этого никто не знает, — молвил Казюк, — до последнего своего часа!

И так как Володкович уже скрылся в темной пасти корчмы, торопясь подготовить угощенье, Казюк наклонился к уху ксендза и прошептал:

— Я знаю, куда Володкович водил вас, пан ксендз. Я же говорил — не надо его ни о чем просить!

Ксендз Сурин не ответил. Молча они вошли в корчму.