Поводом для вмешательства России в польские дела послужила защита прав диссидентов, то есть православного населения. Отстаивая в Польше их права, Екатерина II играла в глазах Европы роль «представительницы религиозной терпимости в борьбе против фанатизма католической церкви»1. Именно в этом качестве она представлялась Вольтеру, утверждавшему, что «в первый раз в истории военные действия оказываются средством для благодеяния человечеству»2. Позиция императрицы в отношении диссидентов была довольно жесткой: «<…> Православные в Польше подвергаются разным притеснениям. <…> Большая часть их принуждена признать унию, остальных в Белоруссии оскорбляют католическое духовенство и дворянство. Сейм должен согласиться на неограниченную свободу религии…»3 Поляки, в свою очередь, проявляли неуступчивость в этом вопросе, сознавая, что покладистость прямым путем приведет их к потере независимости. Король Польши Станислав Август Понятовский тяготился зависимостью от России, но его попытки найти поддержку у Франции, Австрии и Великобритании успеха не имели. Он готов был частично признать права диссидентов в обмен на реформы, усиливающие монархические начала в государственном правлении, но Екатерина II твердо придерживалась принципов русской дипломатии, существовавших со времен Петра I: не допускать централизации власти в Польше во избежание усиления западного соседа, который принес немало бед России в XVII веке. Накал политических страстей в Польше с 1764 года возрастал: наш резидент князь Н. В. Репнин, «неограниченно царствовавший в Варшаве», недвусмысленно пообещал на сейме умножить количество русских войск, которые фактически оставались там со времен Семилетней войны. Не получив действенной поддержки в Европе, поляки возложили надежды на Оттоманскую Порту, сознавая при этом призрачность этих надежд: «изгнать русских при помощи турок значит зажечь дом для того, чтобы избавиться от мышей». Турцию тревожил союз между Россией и Пруссией: ее беспокоило вступление на российский престол Петра III, равно как и Екатерины II, вмешательство которой в польские дела Порта расценила как нарушение собственных интересов. К вооруженному конфликту с Россией турок подталкивал французский посланник, полагавший, что время для войны настало подходящее: он уверил турок, что Екатерине II не удержаться на престоле. Французская дипломатия тех лет, как впоследствии и при Наполеоне, была одержима стремлением во что бы то ни стало отбросить Россию к допетровским временам. «Что касается России, то мы причисляем ее к рангу европейских держав только затем, чтобы исключить ее из этого ранга, отказывая ей в праве даже помыслить об участии в европейских делах, — высокомерно писал граф де Бройль. — Необходимо устранять все обстоятельства, которые могли бы дать ей возможность играть какую бы то ни было роль в Европе». Опираясь на Швецию, Польшу и Турцию (опять же, как во времена Наполеона!), Франция надеялась возвести «непроницаемый барьер между Россией и остальной Европой от полюса до архипелага». Помощь оружием поступала в Турцию не только из Парижа, но и из Вены и от крымского хана. Претензии Блистательной Порты возрастали день ото дня: она требовала удаления русских войск от турецких границ, очищения от них Подолии и всей Польши. 25 сентября 1767 года русский посланник А. М. Обресков был арестован, что означало объявление войны. Русская императрица встретила это известие спокойно, благо мужества ей было не занимать: «На начинающего Бог! Не первый раз России побеждать врагов!» По натуре Екатерина II всегда была оптимистом — неоценимое качество для монарха, привлекающее к нему сердца подданных, а в той ситуации, когда разразилась Русско-турецкая война 1768–1774 годов, заразительный оптимизм был просто необходим. Россия плохо подготовилась к войне: положение спасало лишь то, что Турция была готова к ней еще меньше. Но настроение императрицы передалось всем, кто встал под ее знамена и кого впоследствии А. С. Пушкин назвал «екатерининскими орлами». В те дни императрица писала: «<…> И вот разбудили спавшего кота, и вот кошка бросилась на мышей, и вот, смотрите, что вы увидите, и вот о нас заговорят, и вот мы зададим такого звону, какого от нас не ожидали, и вот турки побиты <…>»4. До победы, конечно, было еще очень далеко. Россия вступала в войну сразу на двух фронтах. С точки зрения военного искусства — не самое удачное начало, но спустя много лет сподвижники Екатерины будут гордиться тем, что они справились с трудностями, выпавшими на их долю.

8 ноября 1768 года последовал манифест Екатерины II, извещавший подданных, что внутренние беспорядки в Польше и нарушения прав диссидентов вынуждают ее принять участие в польских делах. Польский король к тому времени уже не владел ситуацией в стране и вынужден был «от имени нации» просить защиты в России: королевские войска готовы были соединиться с русскими против Барской конфедерации. Русское командование в 1769 году ожидало одновременно вторжения турок в наши пределы и в Польшу, где они намеревались действовать вместе с конфедератами. Для занятия Польши назначалась 1-я армия под командованием генерал-аншефа князя А. М. Голицына, численностью в 80 тысяч человек; по весне русские вступили в Каменец-Подольск и Хотин, обороняемые турецкими гарнизонами, под прикрытием которых утвердились партии конфедератов. 2-я армия генерал-аншефа графа П. А. Румянцева, численностью до 40 тысяч человек, должна была ограждать южные границы России от набегов крымцев. Наконец, 3-я «обсервационная» армия генерал-аншефа П. И. Олица, в числе до 15 тысяч человек, должна была собраться у Луцка; для ее усиления из внутренней России был выслан корпус генерал-майора И. И. Веймарна, состоявший из четырех карабинерных и трех пехотных полков при десяти орудиях. При корпусе находился и М. И. Кутузов, которого Веймарн помнил по первому польскому походу, почему и назначил его руководить действиями отрядов, высылаемых против конфедератских партий. Подробных сведений о его участии в польской кампании 1769 года, к сожалению, не сохранилось, однако сам характер боевых действий позволяет предположить, что капитан Голенищев-Кутузов приобрел навыки ведения партизанской войны, которые невозможно было приобрести ни в кадетском корпусе, ни на учебном плацу. Во всяком случае, в 1812 году, в отличие от многих своих сослуживцев, считавших партизанскую войну «неправильной» и относившихся к ней с пренебрежением, фельдмаршал Кутузов умело развязал «малую войну с большими преимуществами» на коммуникациях наполеоновской армии.

Партии польских конфедератов в 1769 году «вели партизанскую войну без общей связи между собою: каждый <…> желал быть вполне самостоятельным и никому не подчиняться. Таких партий образовалось довольно много. <…> Самым видным деятелем Барской конфедерации являлся князь Потоцкий, как по своему богатству, так и по знатности рода. Турки, занимавшие Хотин своим гарнизоном, недоверчиво смотрели на конфедератов вообще, мало ожидали от них действительной помощи и потому обращались с ними чуть ли не с презрением. Со своей стороны, конфедераты также мало ожидали помощи от турок, тем более что вместе с ними должны были вступить в Польшу и татары, для которых грабеж — дело привычное. Постоянное угнетение малороссов поляками также не могло не отразиться на их отношениях. Это способствовало образованию казацких, так называемых гайдамацких партий, собиравшихся в Польшу вместе с татарами и турками для действия против конфедератов и вообще жителей Польши. Между этими партиями были и такие, кто имел в виду только возможность кого-нибудь пограбить. Это побудило жителей Брацлавского и Киевского воеводств просить у русского командующего защиты от подобных поборников христианства. Князь Голицын поэтому разослал партии для уничтожения гайдамаков в Польше. Действия под Хотиным приводили к постоянным столкновениям небольших отрядов, и М. И. Кутузов постоянно назначался то в тот, то в другой отряд для лучшего руководства их действиями. Вспоминая это время, он говорил, что тогда еще „не понимал войны“ и что настоящие понятия о ней в нем развил только „герой Ларги и Кагула“ — П. А. Румянцев»5.

Однако до назначения в армию полководца, которого Екатерина II назвала «предводителем разумным, искусным и усердным», Кутузов столкнулся с первыми неприятностями по службе. Упоминания о них содержатся лишь в одном из жизнеописаний полководца: «Быстрые успехи, оказанные Кутузовым в самое кратчайшее время, не замедлили навлечь ему недоброжелателей и завистников, кои, видя раскрывающийся гений юного героя и проложенную им дорогу к важнейшим подвигам, а следовательно, к вящей славе, старались всячески стеснить порывы его героизма. К несчастию он сделал недоброхотствующими себе даже тех, от коих непосредственно зависело открыть ему обширнейшее поле действий, и таким образом доставить средство соделаться гораздо ранее тем, чем в последние дни жизни соделался он (выделено мной. — Л. И.): удивлением не только для соотечественников, но для целого света. Однако ж сколь часто случается, что самые мудрые и достойнейшие люди чем более начинают себя выказывать, тем более зависть и недоброжелательство, опасаясь собственного своего затмения, изыскивают случаи помрачить самые блистательнейшие лучи великих их доблестей! Это столь обыкновенное дело, сколь достоверно то, что Кутузов, после поражения крымцев при Шумне, несмотря ни на оказанную им при сем случае личную храбрость и неустрашимость, ни на важность одержанной им победы, ни на полученную им рану, ниже на личное благорасположение к нему правосуднейшей Монархини Севера, остался без всякой награды, — лестной спутницы великих дел»6. Автор сочинения был совершенно прав, определив причины некоторой задержки в служебном продвижении Кутузова, но он «забежал» вперед в своем рассказе, полагая, что досадный инцидент случился в конце Русско-турецкой войны 1768–1774 годов. Красноречивая запись в послужном списке Кутузова относится именно к 1769 году: «Хотя оной в нынешнем настоящем чину и показан 1762 года марта 1-го числа, однако, по силе именных указов и учиненного в Военной коллегии 1754 году декабря 13 числа обще собранным генералитетом рассуждениев, показан по старшинству прежнего ево чина с 'заслугою десяти лет и доколе старшие пред ним в повышение не поступят, до того времяни и он, Кутузов, производства себе получить не может»7. Возвращение офицера-волонтера в полк, по-видимому, не вызвало радости у начальников, для которых молодой сослуживец с солидным образованием и практическим боевым опытом представлял серьезную неприятность. По этой причине ему и «подрезали крылья». Можно себе представить внутреннее состояние офицера, прибывшего из похода, которого попытались отбросить чуть ли не на десять лет назад в чинопроизводстве! После Указа о вольности 1762 года, последствием которого явилась нехватка офицерских кадров, ссылка на «рассуждения генералитета» пятнадцатилетней давности выглядела особенно уместной! Для Кутузова, самозабвенно преданного своему ремеслу, этот случай должен был явиться первым предостережением: искренность и открытость не спасают от недоброжелательности и зависти. В этом случае «простого псковского дворянина» не могла защитить даже Табель о рангах, которая, по мысли Петра I, должна была обеспечить карьерный рост способным и опытным офицерам. Впоследствии Михаил Илларионович напишет о том, что всегда «хотел жить и умереть на службе». Молодые годы, которые современные исследователи всё чаще и чаще упускают из виду, раскрывают несомненную особенность его характера: он был исключительно целеустремленным человеком, и воли и напора ему было не занимать! И эту черту он сохранял на протяжении всей своей жизни. Современник рассказывал: «Тщетно недоброжелатели истощали все свои усилия совратить его с того поприща, на котором слава не преминула в свое время показать бессмертного Героя Смоленского. Тщетно друзья и родные советовали ему оставить государственную службу и общественное звание, порождающие так много врагов, и уклониться под безмятежную сень семейственного покоя. „Нет, — говорил он им, — я никогда не престану служить; никогда не дам причины порадоваться врагам моим и сказать: мы превозмогли его. Нет, этого никогда не будет“»8. Одной из причин тому была его глубокая религиозность. «Благочестие, сия небесная добродетель, возвышающая героев превыше обыкновенных людей, занимала первое место в высоких его доблестях. При неограниченном уповании на промысел Всевышнего, он отличил еще себя примерной кротостию и смирением. Сей величайший из Героев во все время жизни своей держался неукоснительного правила приносить за все искреннее благодарение Богу и не приниматься ни за какие дела, не испросив предварительно Божеского благословения…»9 Из его многочисленных писем явствует, что он воспринимал обиды и поражения, как посланное ему свыше испытание, которое нужно безропотно преодолеть, чтобы двигаться вперед. Просторы же в середине XVIII столетия открывались необозримые. Как говорил в те времена А. В. Суворов: «Где тревога — туда и дорога, где ура — туда и пора».

В декабре 1769 года М. И. Кутузов прибыл в 1-ю армию графа П. А. Румянцева (назначенного вместо князя Голицына, после взятия Хотина не отличавшегося особой решительностью). Молодому офицеру, по счастью, было с кем тогда делить свои невзгоды: в действующей армии в чине инженер-генерал-майора находился его отец, Илларион Матвеевич, возглавлявший инженерные и минерные команды. Этим, по-видимому, и объясняется назначение капитана Михаила Голенищева-Ку-тузова дивизионным квартирмейстером к генерал-майору Ф. В. Боуру, опытному инженеру, поступившему на русскую службу из прусской армии, ученику Фридриха II. При его штабе находился и младший брат М. И. Кутузова — Семен, 16-летний кадет Артиллерийского и инженерного корпуса, в должности флигель-адъютанта. Впоследствии М. И. Кутузов признавал, что именно П. А. Румянцев оказал на него исключительное влияние как полководец, «развивший в нем настоящие понятия о войне». Во введении к одному из последних изданий военно-теоретического наследия П. А. Румянцева отмечено: «<…> Он (Румянцев) наследник дела Петра I и самый видный после него деятель в истории военного искусства в России, не имеющий себе равных. Из румянцевской школы вышли такие военные, как Потёмкин, Петр Панин, Репнин, сам Суворов…»10 Издатели почему-то вычеркнули из этого списка имя М. И. Кутузова, наследовавшего идеи великого полководца не только по внутреннему побуждению, но и в силу прямой служебной необходимости. В отличие от всех названных издателями особ в 1-й армии в 1770 году находился только он. Именно в тот год произошло знаменательное для отечественного военного искусства событие: в войсках графа П. А. Румянцева стал применяться (вместо петровского регламента службы 1716 года) разработанный им свод воинских инструкций и правил, который лишь с 1777 года был утвержден в качестве строевого и боевого устава для всей остальной армии. Подлинный заголовок этого документа выглядел так: «Обряд службы. Для равенственного оной отправления в первой армии Ее императорского величества, вверенной в команду генерала и кавалера графа Румянцева; дан в главной квартире в городе Летичеве 1770 года марта "…" дня». Кутузов же в числе первых и в самом благоприятном возрасте, когда все новое усваивается легко и быстро, приобщился к румянцевским «понятиям о войне» как в теории, так и на практике.

В то время в Европе П. А. Румянцева хорошо знали; хотя перед началом Семилетней войны в общегенеральском списке он был назван по счету всего лишь двадцать седьмым, но участие в битвах при Гросс-Егерсдорфе, Цорндорфе, Кунерсдорфе и особенно взятие Кольберга принесли ему громкую славу. Широкую известность получило наставление Фридриха II своим соратникам: «Бойтесь собаки-Румянцева. Все прочие русские военачальники не опасны»11. Спустя годы полководец посетил Пруссию в свите наследника престола, где на его долю выпали исключительные почести. 29 июля 1776 года в Потсдаме Фридрих Великий устроил для гостей большое показательное учение не только армейских полков, но и королевской гвардии, специально вызванной из Берлина. Он, вероятно, хотел удивить и обрадовать Румянцева. В ходе учений король решил повторить различные построения и движения, совершенные войсками в Кагульском сражении. Петр Александрович наблюдал за совершаемыми войсками «эволюциями», а потом заметил, что такие построения совершались, вероятно, по приказаниям греческого либо римского полководца…

Вера Петра I в силу просвещения не была пустой мечтой. В середине XVIII столетия представители русской военной школы выдвинули собственные взгляды на теорию военного искусства. В вопросах тактики ведения боя теперь они смотрели шире, чем их западные учителя, чьи поиски в этом направлении всё дальше и дальше уводили их в область схоластики. Главной причиной подобного расхождения являлись разные способы комплектования русской и западноевропейских армий. В 1762 году Воинская комиссия, созданная для реформы армии, анализируя предпосылки «силы войска», признала, что «наибольшим же ко всему основанием признается общий язык, вера, обычай и родство»12. Совершенно иная картина представала на Западе, где «в данный период господствовала система комплектуемых вербовкой постоянных армий. <…> Такие государства, как Англия или Голландия, свои вооруженные силы целиком строили на этом принципе. Французская армия в существенной мере базировалась на вербовке, особенно широко прибегала к ней Пруссия. На этой основе строилась в середине столетия полностью, а позднее частично и австрийская регулярная армия. <…> С точки зрения военного профессионализма солдат-наемник при некоторых условиях удовлетворял требованиям тогдашнего боя. Однако массовое использование наемников имело существенные негативные последствия. Главная причина этого — в рамках национальной армии, т. е. в системе тех самых отношений, при которых происходит складывание людей в армию, наемник был чужеродным элементом. <…> Главным мотивом военной деятельности наемников являлась оплата, а важнейшей чертой, определяющей поведение на поле боя, — инстинкт самосохранения. <…> Единственной реальной силой, обеспечивающей совместные действия такой армии, становилась поддерживаемая самыми жесткими мерами дисциплина. <…> Линейная тактика являлась своего рода гигантским обручем, механизмом, сама жесткость которого в отношении шага каждого солдата была не чем иным, как пересаженным внутрь человека началом, заменившим ему мотив поведения в бою. Наемную армию, равно как и армию, составленную чисто принудительным путем, без вложения в нее элементов, одушевляющих действия воинского механизма, нельзя было ни обучить, ни вести в бой, ни обеспечивать ее действия в бою иначе чем посредством прусской муштры и линейной тактики. Русская армия извлекала выгоды из этой тактической системы. Однако она была подготовлена и к выходу за пределы ее…»13.

Не идеализируя преимуществ рекрутских наборов и не преувеличивая «прелестей» солдатской службы в период крепостного права, нельзя не признать, что русская армия формировалась на совершенно иных принципах. Здесь уместно вспомнить, каким образом в основном поступали в армию рекруты. «Единицей, несущей ответственность за поставку рекрутов, выступала община, мир. <…> С правовой точки зрения рекрутская система конечно же была повинностью, обязанностью. Но смысл этой повинности <…> состоял в том, что она носила не личный, а общинный характер. Именно община определяла, кому идти в армию, а кому оставаться. <…> Рекрутский набор представлял собой непосредственное перенесение в армию еще одного среза отношений, которыми были связаны между собой нижние чины. <…> Правительство поощряло создание в армии артелей по территориальному признаку. Связать порукой солдат, исключить побеги и облегчить ведение солдатского хозяйства — такова задача артели. Артель рассматривалась как продолжение всего общинного уклада их прежней довоенной жизни». Основоположник научного коммунизма и откровенный русофоб Ф. Энгельс тем не менее отдавал должное русскому солдату: «Весь его жизненный опыт приучил его крепко держаться своих товарищей. <…> Объединенные в батальоны массы русских почти невозможно разорвать; чем серьезнее опасность, тем плотнее они смыкаются в единое компактное целое»14. Именно в этой среде родился емкий термин «наши», переживший крепостное право, сельскую общину и множество других социальных и военных потрясений. Добротный «человеческий материал» позволял ставить смелые и конкретные задачи и добиваться успеха в их разрешении: выход к Балтийскому и Черному морям, присоединение территорий с целью обеспечения безопасности собственных границ. Однако сложной проблемой было и оставалось значительное число иностранцев в русском офицерском корпусе. Манифест Петра III от 18 февраля создал условия для нового притока людей, которые жили войной и ради войны и, в подавляющем большинстве, не могли и не хотели понять отличия русской армии от западноевропейских, откуда они механически переносили методы обучения войск. В петровское время на это можно было закрыть глаза, более того, их знания и навыки были необходимы. В середине XVIII столетия следование в военном ремесле «чистой науке», бездумное «опрусса-чивание» русских войск уже не соответствовали государственным интересам. «В России же, когда вводилось регулярство, — писал Екатерине II Г. А. Потёмкин, — вошли офицеры иностранные с педантством того времени, а наши, не зная прямой цены вещам военного снаряда, почли все священным и как будто таинственным. Им казалось, что регулярство состоит в косах, шляпах, клапанах, обшлагах, ружейных приемах и прочее»15. Сознавая перемены, произошедшие в армии со времен Петра I, граф П. А. Румянцев составил вышеупомянутый «Обряд службы», необходимость которого он обосновал в докладной записке, поданной императрице под названием «Мысль» (1777): «Часть воинская удельно (отдельно) от других, с одного почти времени, по некоторым предположениям в Европе, всем державам сделалась необходимо надобною; но по неравенству физического и морального положения не могли они ни в количестве, ни качестве быть одна другой подобны <…>». Не стоит полагать, что Румянцев и Потёмкин были убежденными противниками всего иностранного. Напротив, «и тот и другой творчески использовали идеи знаменитого полководца и военного теоретика Франции Морица Саксонского, оказавшего большое влияние на развитие военного искусства»16.

Весной 1770 года армия П. А. Румянцева снялась с зимних квартир, перешла Днестр у Хотина, готовясь действовать наступательно, однако разразившаяся в Молдавии чума существенно повлияла на характер боевых действий. В частности, она погубила значительную часть корпуса генерал-поручика X. Ф. Штофельна, которому предписывалось занять Валахию и обороняться в Молдавии. После смерти самого Штофельна в командование молдавским корпусом вступил генерал-поручик князь Н. В. Репнин, собравший свои сильно поредевшие силы на реке Прут у урочища Рябая Могила, где в ожидании подкреплений стойко удерживал натиск татар. Первым прибыл на помощь авангард — корпус под начальством генерал-майора Боура, которому Румянцев приказал атаковать неприятеля с тыла. В должности дивизионного квартирмейстера в корпусе находился капитан Михайла Голенищев-Кутузов. В числе «чинов», отличившихся 10 июня в деле у Рябой Могилы, которые «не боялись ни опасности, ни трудов и шли охотно ударить на неприятеля», в реляции Румянцева названо и его имя. В формулярном списке М. И. Кутузова сообщается также, что он участвовал «июля 5-го и 7-го на баталии при реке Ларге». За отличие при Ларге он был произведен в чин премьер-майора, минуя чин секунд-майора. После поражения при Ларге разбитый неприятель отступал по направлению к Дунаю; причем турки двинулись затем по левому берегу реки Кагул, а татары отправились в сторону крепостей Измаил и Килия. Следом за неприятелем продвигались передовые отряды из корпуса Боура, собравшие сведения о том, что великий визирь Халил-бей намерен атаковать войска Румянцева. Невероятное, с точки зрения европейца, соотношение сил, безусловно, придавало уверенности неприятелю: турки насчитывали около 150 тысяч войск при 350 орудиях, а татары собрались в количестве 80 тысяч. В армии П. А. Румянцева насчитывалось всего лишь около 17 тысяч. Справедливость знаменитой пословицы «воюй не числом, а умением» нашла в этой битве полное подтверждение. Полководец принял решение воспользоваться беспечностью противника и атаковать турок до подхода татар. 21 июля на «баталии при реке Кагуле» русская армия, построившись в каре, двинулась на турецкий лагерь. Визирь бросил в атаку стотысячную конницу, которая была встречена жесточайшим картечным огнем. Отбив первый натиск, русские войска направились к турецким укреплениям, где сошлись в жестокой схватке с янычарами, которые смяли каре Астраханского пехотного полка и прорвались в каре Муромского и Бутырского пехотных полков. Румянцев лично бросился в гущу схватки, чтобы восстановить положение. Подскакав к расстроенному и начавшему разваливаться каре, Румянцев крикнул громким, властным голосом: «Стой, ребята!» Полководец лично повел войска на центр турецкой позиции. В результате янычары были истреблены. К утру следующего дня в руках победителей был весь турецкий лагерь, включая артиллерию, обоз и казну. Мы не знаем в подробностях, как именно отличился Кутузов в трех сражениях, указанных в его послужном списке, но в распоряжении историков, напомним, есть его собственное утверждение, что именно в это время он научился «понимать войну».

Очевидно, при Кагуле М. И. Кутузов вместе со всеми стоял в каре, на которые со всех сторон наваливалась стотысячная турецкая конница, которой, казалось, не предвиделось конца. На стороне турок были напор и численный перевес, на стороне русских воинов — искусство: они построились «в расчлененный боевой порядок», именно так, как и предписывал Румянцев. Вместе со всеми Кутузов понимал, что, кроме искусства, успех обеспечит только мужество. Если каре устоят, то русские победят, если же они позволят смять и разорвать боевые порядки — то погибнут. Беспорядочные атаки турок разбились о стойкость каре. Когда битва закончилась, Румянцев ехал вдоль строя, приветствуя и благодаря войска, а нижние чины кричали ему в ответ: «Ты — прямой солдат!» (то есть: «Ты настоящий солдат!»). Это была самая лучшая похвала. Видел ли Кутузов эту сцену своими глазами, или ему рассказали о ней очевидцы, но он помнил об этом всю оставшуюся жизнь. Много лет спустя, будучи директором кадетского корпуса, он объяснил своим питомцам, что является самым важным в их профессии: «Господа! <…> Знаете ли вы, что такое солдат? Я получил и чины, и ленты, и раны; но лучшей наградой почитаю то, когда обо мне говорят: он настоящий русский солдат»17. Михаил Илларионович конечно же понимал, что смысл его слов откроется стоявшим перед ним необстрелянным юнцам только на поле битвы, где они встанут плечом к плечу со своими соратниками, готовые, как и он когда-то, победить или умереть. Как бы ни складывалась жизнь Кутузова в дальнейшем, главным приоритетом в ней было то, что он — солдат. Он прекрасно сознавал, что связи при дворе и покровительство начальства могут существенно облегчить продвижение по службе и получение наград, но связи при дворе не сделают труса храбрецом, а покровительство начальства не заставит подчиненных по его приказу идти на смерть. Современные авторы могут сколько угодно рассуждать о том, что слава Кутузова, дескать, была случайностью. Неправда. «Мужество — добродетель без подделки», — сказал однажды «солдатский император» Наполеон Бонапарт. А сослуживец Кутузова в 1812 году рассуждал так: «Будущий отличный генерал весьма виден в настоящем хорошем офицере»18.

Кампания 1770 года завершилась взятием крепостей Измаила, Килии, Аккермана, Браилова, после чего армия Румянцева встала на зимние квартиры. Главнокомандующий «не препятствовал убытию офицеров 1-й армии в качестве добровольцев для участия в штурме крепости Бендеры», которую с июля осаждала 2-я армия под командованием графа П. И. Панина. Для овладения крепостью было решено взорвать минными фугасами часть стены, чтобы в образовавшиеся бреши ворвались штурмовые отряды, во главе которых должны были идти офицеры-добровольцы, и среди них — конечно же премьер-майор Михайла Голенищев-Кутузов. В ночь с 15 на 16 сентября начался штурм крепости. «В десятом часу вечера 400 пудов пороха взлетело на воздух. Несмотря на темноту, войска, хорошо знакомые с местностью, без всякого замешательства двинулись на штурм. Турки открыли сильный огонь, но в темноте он оказался малоэффективным. С одинаковым мужеством и успехом действовали все штурмовые колонны, одновременно вступившие на крепостной вал. Сбитый с вала неприятель укрывался в улицах и домах пылавшего города, оказывая еще большее сопротивление. <…> Бой длился всю ночь и завершился только днем»19. Крепость Бендеры пала, и двенадцатитысячный гарнизон сложил оружие.

После участия в штурме крепости обер-квартирмейстер Михайла Голенищев-Кутузов вернулся в армию П. А. Румянцева и 26 октября «за неимением в генеральном штабе того чина порозжей (порожней, свободной. — Л. И.) ваканции и по собственной его просьбе переименован в премьер-майоры и определен в Смоленский пехотный полк»20. Вот как прокомментировал этот факт П. А. Жилин: «Широко образованный двадцатипятилетний Кутузов своим знанием военного дела, энергией и инициативой отличался от многих офицеров, прежде всего иностранцев, занимавших почти все должности в штабе Первой армии, которой командовал П. А. Румянцев. Засилье немецких офицеров, всемерная поддержка ими друг друга, незаслуженное поощрение и продвижение по службе создали для Кутузова, являвшегося старшим офицером в штабе, нестерпимую обстановку. Его резкие суждения по поводу насаждения в армии прусских порядков не могли не вызвать недовольства у прусских офицеров и возглавлявшего штаб генерал-квартирмейстера Фридриха Бауера (Боура)»21. Выше уже отмечалось, что «засилье» иностранных офицеров после Указа 1762 года не было прихотью правительства, и П. А. Румянцев, вводя в войсках «Обряд службы», старался нейтрализовать последствия этой вынужденной меры. Нет оснований полагать, что служба под начальством генерала Боура была для Кутузова «нестерпимой»: несмотря на «засилье» иностранцев, он быстро продвигался по службе, чему, безусловно, способствовал его начальник. Более справедливым представляется суждение Ю. Н. Гуляева: «В кампании 1770 года отчетливо проявились лучшие командирские качества молодого офицера: смелость, находчивость, решительность, хладнокровие в критических ситуациях, умение общаться с солдатами и способность повести их за собой. Да и сам М. И. Кутузов, видимо, в этой кампании почувствовал в себе бόльшую склонность к командирской, а не к штабной работе»22. С нашей точки зрения, склонность к службе «в поле» проявилась у Кутузова гораздо раньше (он с ней родился); чем еще объяснить «порывы его героизма», постоянное стремление попасть волонтером в сражение? Закономерным выглядит другой вопрос: почему он так долго находился при штабе? Ответ, думается, содержится в документах той поры: Кутузову не хотелось огорчать отца отказом следовать по его стопам. Илларион Матвеевич в это время также находился при штабе 1-й армии, и старому воину сильно нездоровилось: в рапорте от 25 марта Илларион Матвеевич сообщил графу Г. Г. Орлову, что по причине сломанной кости, которая еще не срослась, он пока не может следовать со 2-й армией графа П. И. Панина. Из-за несчастного случая отец будущего полководца остался при 1-й армии; «именно И. М. Голенищеву-Кутузову мы обязаны дошедшими до нас схемами и планами основных сражений 1770 года: турецкого лагеря при урочище Рябой Могиле и сражения при Рябой Могиле 12 июля 1770 года, сражения при речке Ларге 7 июля 1770 года, сражения при Кагуле 21 июля 1771 года и преследования неприятеля 21 июля 1770 года генерал-майором Боуром»23. Кутузов же, судя по переписке и воспоминаниям современников, всегда был очень почтительным сыном. Для него было совершенно очевидным, что его отец уже с трудом несет службу и нуждается в его помощи. Кто бы еще мог помочь Иллариону Матвеевичу осматривать местность, составлять карты и маршруты передвижения войск, как не его сын, имевший ту же самую военную специальность и, по отзывам начальников, всегда отличавшийся особыми способностями? В сентябре того же года Илларион Матвеевич подал рапорт на имя императрицы, в котором просил по «дряхлости и болезням <…> от военной и гражданской службы уволить». Он получил отставку с чином инженер-генерал-поручика, а Михаил Илларионович почувствовал себя отныне свободным в выборе пути.

В кампании 1771 года перед 1-й армией графа П. А. Румянцева стояла непростая задача — содействовать 2-й армии графа П. И. Панина в овладении Крымом. С этой целью войска Румянцева должны были не допустить переправы турок через Дунай. Премьер-майор Михайла Голенищев-Кутузов оказался к началу боевых действий в Валахии в составе гренадерской роты Старооскольского полка, входившей в батальон подполковника Салтыкова. Согласно записи в формуляре он отличился «в октябре месяце при Попештах в сражении при разбитии сорока тысяч неприятелей»24. В середине октября значительные силы турецких войск устремились к Бухаресту, надеясь захватить к зиме всю Валахию. Навстречу неприятелю двинулись войска под общим командованием генерал-поручика Р. И. Эссена, среди которых находился корпус генерал-майора П. А. Текелли, где служил и наш герой. 19 октября у деревни Попешты, в шести верстах от расположения русских войск, появились многочисленные толпы неприятеля. Генерал Эссен принял решение атаковать их немедленно с двенадцатью тысячами воинов, бывших в его распоряжении. Отряд генерал-майора Текелли поддержал атаку наших войск с фронта, внезапно появившись в тылу у турок. Генерал-поручик Эссен в реляции генерал-фельдцейхмейстеру Г. Г. Орлову в числе особо отличившихся назвал премьер-майора Голенищева-Кутузова, «который был не только неоднократно посылаем в разные места для осмотрения их (турок. — Л. И.) положения и, несмотря на встречавшиеся с ним опасности, доставлял начальнику своему вернейшие сведения, но даже в самый день сражения напрашивался на все опасные случаи»25. В этом весь молодой Кутузов. Начальники, несмотря на его перевод из штаба в полк, продолжают использовать его по специальности и по способностям: образованный офицер с первого взгляда «читал» местность и расположение войск на ней, оценивал силы неприятеля, что удавалось далеко не каждому. «Офицеров приучать брать глазомер», — требовал Румянцев в «Обряде службы». Кроме того, Кутузов по-прежнему «напрашивался» на опасности. Он полностью соответствовал требованиям, предъявляемым к воинам фельдмаршалом принцем де Линем: «надобно непременно, чтоб вы упоены были восторгом; чтоб честь потрясала сердца ваши; чтоб огнь победы блистал в глазах ваших; чтоб душа ваша при одном помышлении о славных подвигах возносилась выше самой себя». 8 декабря 1771 года, по представлению генерал-майора Текелли, Кутузов был произведен в подполковники, что полностью опровергает мнение о том, что иностранцы на русской службе чинили препятствия знающему и талантливому офицеру: они охотно признавали его достоинства. Если бы он сталкивался с притеснениями старших по чину, он был бы гораздо более осторожным в своих поступках, а он допустил досадный промах в поведении…

Весь 1772 год велись дипломатические переговоры о мире, которые начались 19 мая. Турецкие дипломаты умышленно затягивали дело, и на театре военных действий наступило временное затишье. Кутузов, не страдавший тягой к одиночеству, для развлечения посещал все офицерские собрания и, «обладая веселым характером, живостью воображения, чрезвычайною наблюдательностью и способностью подражать манерам, жестам, интонациям других людей», однажды позволил себе изобразить и самого Румянцева. Слух об этом дошел до фельдмаршала, отличавшегося вспыльчивым характером и взрывным темпераментом. Его негодованию не было предела. Забывшегося офицера следовало поставить на место: не уведомив самого Кутузова, он перевел его приказом из своей армии в Крымскую, состоявшую под командованием князя Василия Михайловича Долгорукова, покорителя Крыма в 1771 году. Что ж, это был хороший урок. Кутузов на протяжении всей жизни преклонялся перед Румянцевым, ни разу не выразив при этом обиду или неудовольствие. В его глазах начальник был абсолютно прав, вовремя указав ему на несовместимое с офицерским званием поведение. Через много лет Кутузов с неожиданной для окружающих резкостью одернул молодого офицера, позволившего себе шутовскую выходку в тарутинском лагере: «В лагере много продавалось вещей, принадлежавших Неаполитанскому королю Мюрату (маршалу Наполеона. — Л. И.), весь обоз которого был захвачен казаками и разграблен. Пришел мне на память один замечательный случай: в числе продаваемых вещей был какой-то темно-пунцовый бархатный кафтан Мюрата, вышитый на груди, на спине и по подолу золотом, отороченный каким-то мехом, и такого же цвета бархатная шапка, на манер конфедераток, но без пера; все это купил за ничтожную цену, кажется, за пять рублей, офицер нашей бригады Добрынин, и после одной попойки, происходившей у князя Горчакова, когда уже порядочно нагрузились, пришла шутовская мысль нам одеть Добрынина в мюратовское платье, воткнуть в шапку вместо недостающего пера красный помпон музыкантский и в таком наряде пустить его по всему лагерю. Эффект произошел необыкновенный! Где мы ни проходили, все с хохотом выбегали из палаток и присоединялись к нам. Дежурный генерал Коновницын, Кайсаров и многие другие из штабных и близких лиц главнокомандующего разделяли нашу общую веселость.

Вдруг показались дрожки и на них Кутузов, который с изумлением глядит на эту толпу, которая с хохотом и шутками приближается к нему. Он остановился, зовет к себе Добрынина и спрашивает, кто он такой. Тот называет себя и на новый вопрос, офицер он или нет, отвечает, что он офицер. „Стыдно, господин офицер, — громко и явственно заговорил Кутузов, глядя сердито на несчастного Добрынина, а равно на всех нас. — Не подобает и неприлично русскому офицеру наряжаться шутом, а вам всем этим потешаться, когда враг у нас сидит в матушке Москве и полчища его топчут нашу родную землю. Плакать нужно, молиться, а не комедии представлять; повторяю вам всем, что стыдно! Так и передайте всем своим товарищам, кого здесь нет, что старику Кутузову в первый раз в жизни случилось покраснеть за своих боевых товарищей. Ступайте, так и скажите, что я за вас покраснел! А ты, голубчик, — продолжал Кутузов, обращаясь к Добрынину, который стоял все время как ошпаренный, — ступай поскорее к себе домой, перемени это дурацкое платье и отдай его поскорее кому-нибудь, чтобы оно не кололо тебе глаза!“ Можете себе представить, как мы себя чувствовали после такого неожиданного урока и как всем нам было совестно глядеть друг другу в глаза. Куда девался и хмель!»26 Помимо желания напомнить сослуживцам, что неприятель все еще находится в Москве, слова Кутузова заключают в себе моральную заповедь: офицер не может быть шутом! Даже если речь идет о неприятельском военачальнике, который, прямо скажем, был довольно эксцентричен в одежде. Эта сцена явно противоречит духу снисходительности, с которой начальство обходилось с подчиненными в тарутинском лагере, стараясь поддерживать в них бодрость и веселость. Да и сам Кутузов, по словам современников, с одной стороны, «был веселонравен» и имел «склонность к шутовству, свойственную старинному барству», с другой — считал, что «его главная квартира — не монастырь», а «веселье в войске доказывает готовность идти вперед». Но веселье веселью — рознь: офицер, «пародировавший» Мюрата, очевидно, навел старого фельдмаршала на болезненные воспоминания. По-видимому, в его молодости начальство либо узнавший обо всем отец поставили его на место с той же самой жесткостью, как сделал он сам в назидание более молодым сослуживцам. Благодаря случаю, имевшему место в 1812 году, мы можем себе представить, что испытал Кутузов в 1772 году, покидая армию Румянцева, где все «кололо ему глаза». Кроме умения сдерживать врожденную «пылкость» этот, как тогда говорили, «афронт» произвел в характере Кутузова решительный поворот: он перестал доверять людям… И неудивительно: тот, кто довел до Румянцева сведения о необыкновенных талантах молодого полковника, наверняка был в числе его близких друзей. Впоследствии «случалось, что короткие его знакомые, желая узнать образ его мыслей о ком-нибудь, заводили с ним по сему случаю разговоры, коими надеялись выведать желаемое; но Кутузов, поняв их намерение, переставал говорить или начинал совершенно другую речь»27. Эта его особенность, возведенная им в принцип, отмечалась многими: «Кутузов был некоторое время на ратном поле вместе с князем Репниным, сим великим полководцем и политиком благословенного царствования Императрицы Екатерины Второй. Геройские его дела удивили князя, как и всех прочих современников. Отдавая Кутузову должную справедливость, фельдмаршал Репнин часто называл его Фабием Ларионовичем и Михаилом Баярдом. Рассказывают, что князь Репнин говаривал нередко: Кутузов доступен, но к сердцу его недоступно»28. «Какое нам дело до других; будем знать самих себя, — любил впоследствии повторять полководец, добавляя при этом: — Лучше быть излишне осторожным, нежели слишком оплошным и допустить обмануть себя кому-нибудь». Для веселого, увлекающегося, искреннего офицера с открытым сердцем это стало очередным потрясением: в 1769 году он с рвением выполнял свои служебные обязанности — его осадили напоминанием о том, что он «не в очередь» получил чин капитана; в 1772 году он верил, что его приятели не станут докладывать начальству о его, казалось, безобидной выходке — ему напомнили, что «дружба и служба — параллельные, которые никогда не пересекаются». Если бы не особые дарования, возвышавшие его в глазах начальства и обеспечившие быстрый карьерный рост, Кутузов, по всей вероятности, никогда не столкнулся бы ни с завистью, ни с предательством. Но он был умен, красив, талантлив, удачлив, прямодушен и… неосторожен, сильно переоценив чувства справедливости и дружбы. Зато впоследствии его осторожности хватало на все с лихвой: наблюдательность и искусство лицедейства, естественно, остались при нем, но использовал их Михаил Илларионович отныне уже не во вред себе.

Пообещав расстроенному отцу «переменить свое поведение и получив от отца благословение на таковое обещание», Кутузов прибыл в Крымскую армию и был назначен в отряд генерал-майора И. И. Кохиуса, расположенный на Днепре в урочище Олешки против Кинбурнского мыса. И снова на Кутузова была возложена обязанность проводить разведку окрестных мест. И в который раз «он выполнил поручения с таким успехом, что последствия превзошли самые его (генерала Кохиуса) ожидания; ибо по соображении всех сведений, которые собрал Кутузов <…> приняты были столь удачные меры, что с ноября 1773-го по 22-е число июля 1774 года все покушения неприятельские оставались тщетными в рассуждении нападения на наши войска»29. 10 июля в Кючук-Кайнарджи был заключен очередной «вечный» мир между Россией и Турцией, согласно которому Турция обязалась вывести свои войска из Крыма, Тамани, с Кубани, передав России крепости Керчь, Еникале, Азов и др. В те дни стояла страшная жара; трава на полях выгорела. Это заставляло татар перекочевывать с места на место для отыскания корма для своих коней. Истребив траву, «татары вместе с тем зажигали и хлеб, частью уже собранный с полей и лежавший в снопах, а частью остававшийся на корню, чтобы он не достался русским, не думая о том, что он был необходим и туркам. Вследствие этого, турецкие войска чрезвычайно нуждались в пище и в корме. Начался падеж скота; турки ели дохлых лошадей; развились заразные болезни и крайне ощущалась потребность в подвозе морем новых жизненных припасов. Значительный транспорт судов предполагал высадиться 22-го июля у Алушты, между Судаком и Ялтой, где при деревне Шумы укрепился турецкий отряд, назначенный способствовать высадке»30. Узнав об этом, генерал Долгоруков двинул навстречу неприятелю войска генерал-поручика графа В. П. Мусина-Пушкина, куда входил отряд Кохиуса, при котором находился командир гренадерского батальона Московского легиона подполковник М. И. Кутузов. По словам князя В. М. Долгорукова, не сумевшего скрыть восторга действиями подчиненного, Кутузов принял под свою команду батальон, «из новых молодых людей состоящий», и привел его «в наилучшую исправность и познание службы», доведя «до такого совершенства, что в деле с неприятелем превосходил оный старых солдат»31. Обратим внимание на важное качество будущего фельдмаршала, единодушно признаваемое за ним начальством и без которого он никогда не достиг бы высших чинов: умение толково и быстро обучать солдат, в том числе новобранцев, которые понимали его с полуслова и готовы были идти за ним в огонь и в воду. Вспомним пылкие наставления офицерам принца де Линя: «Естли одно баталионное учение не приводит вас в восторг, естли вы не чувствуете охоты присутствовать везде; естли вы задумываетесь в таких случаях; естли не трепещете от страха, что дождь может помешать вашему полку делать маневры: то отдайте ваше место тому из молодых людей, кто будет иметь вышеозначенные свойства. Он только может любить страстно науку Морицов; он только будет уверен, что надобно делать втрое больше, нежели сколько требует долг, чтоб исполнить свое звание»32. Кутузов не был прекраснодушным говоруном, который любил в офицерских компаниях обсуждать теорию военной науки: он был настоящий офицер-«фрунтовик», для которого практика военного дела имела не меньшее значение, чем книжная премудрость. В молодости он был не просто искатель приключений, «волонтер», ищущий острых ощущений: он, как и отец, был офицером-тружеником, для которого «наука Морицев» была не просто обязанностью, но и удовольствием, что со всей очевидностью подтверждают документальные источники екатерининского царствования. В его отношениях с нижними чинами не было ни наигранности, ни лукавства, которые он с некоторых пор обнаруживал с равными по чину. Не следует забывать, что будущий полководец принадлежал к первому поколению офицеров, начавших служить после Указа о вольности 1762 года, следовательно, многие понятия он унаследовал с петровских времен, когда разница между нижним чином и служивым дворянином была не столь велика. В 1812 году юный сослуживец Кутузова отмечал особое свойство Светлейшего, бросившееся ему в глаза: «Нрава он был резкого и даже грубого, но солдаты его любили. Он умел говорить с ними». Другой соратник фельдмаршала отмечал: «Он сохранил для нас древний характер (выделено мной. — Л. И.) и российской грубости, и русской доброты». Таким образом, даже к началу XIX столетия исторический характер Кутузова для большинства окружающих представлял собой пережиток, уходящий в подзабытое прошлое. Что же говорить о нас, пытающихся навязать полководцу понятия и привычки человека нашего времени, в котором мы и сами разбираемся с трудом? У Михаила Илларионовича не было наших проблем в поисках пути; смыслом его жизни была государева служба, и все его беды и радости были связаны с ней.

…Турецкий десант располагался на левом, высоком берегу реки в двух лагерях; передовые войска турок занимали выгодную позицию у деревни Шумы (Шумны), прикрытую каменными стремнинами («каменными линиями»). Граф Мусин-Пушкин лично возглавил атаку двух каре на правый ретраншемент неприятеля; впереди его колонны шел гренадерский батальон подполковника Голенищева-Кутузова. По иронии судьбы 23 июля воюющие стороны вступали в бой, не зная о том, что между обеими державами уже заключен мир: известие об этом пришло только 27 июля. В реляции главнокомандующего князя В. М. Долгорукова на имя Екатерины II сообщалось: «Как только войска повели атаку, они были встречены жесточайшим огнем из пушек и ружей. Неприятель упорно защищался более двух часов, атакующие каждый шаг добывали кровью. Наисильнейшая пальба не умолкала с обеих сторон. Мусин-Пушкин приказал атаковать в штыки и продраться в ретрашемент, что и исполнено было с левой стороны, где самое сильное сопротивление оказано гренадерскому батальону…»33 Очевидно, самое раннее по времени описание этого боя содержится в недавно опубликованном рапорте генерал-майора И. В. Якоби, поданном генерал-поручику В. П. Мусину-Пушкину 27 июля. Генерал Якоби сражался бок о бок с Кутузовым, и события того дня, судя по тексту, всё еще стояли у него перед глазами, когда он составлял рапорт: «Сам (Якоби. — Л. И.) с одним гранадерским легионным батальоном, по повелению вашего сиятельства, пошел спуском с крутой горы на засевшего за означенною чрез всю дефилею, проведенною каменною линией неприятеля, который встречал из-за оной прежестокой оружейною стрельбою. Но несмотря на все то и на препятствующие скоро к нему итить три рва, устремился я с гранодерами на него, сильно их поощряя собственным своим и господина подполковника Голенищева-Кутузова в фасе присудствием, который при сходе в средний ров получил жестокую рану, а я при последнем контузию. Но как чрез оную, по щастию, силы мои не совсем изнемогли, то я еще мог подать гранодерам вид моего здоровья, переправлялся вместе с ними чрез последний ров, пособием находившегося при мне секунд-майора Буйносова, которому поручил я после ранения господина Кутузова батальон. И по выходе из самого того последнего рва приказал я гранодерам оставлять ружейную пальбу, поелику продолжение оной причинило бы больше урону нам, нежели неприятелю, в рассуждении сидения его за каменною линиею. <…> Вместо же стрельбы из ружей велел им приударить в штыки. Они сие исполнили с поспешностию, закричав все вдруг „ура“. И сколь неприятель не супротивлялся по его гораздо превосходнейшему числу, но не мог, однако, долго противустоять оным и обратился скоро в бег. <…> Гранодеры наши, сколько возможности было, прогоняли его за деревню Шуму в лощины, поднимая на штыки. Они многих засевших в деревне покололи и иных, запершихся в деревне в избах, сожгли. <…> С нашей стороны в сем сражении ранены вышеозначенный господин подполковник Кутузов и три батальона его обер-офицера. <…> А о господине подполковнике Голенищеве-Кутузове не изъясняю я вашему сиятельству ничего, поелику мужество его и храбрость известны по собственному вашего сиятельства обозрению. И для того только смею вашему сиятельству доложить, что сей штаб-офицер отличное в себе имеет храбрости достоинство и батальон чрез собственное его старание приведен в такое мужество»34. В тот день весь лагерь, обозы, палатки, пушки, знамена и множество всяких военных орудий, «приуготовлений» и снарядов достались в руки россиян. Представляя своего отважного подчиненного к высокой награде — ордену Святого Георгия 4-й степени, князь Долгоруков отдавал ему полную справедливость: «…Он, Голенищев-Кутузов, во все время бытия своего в его предводительстве отличил себя перед прочими ревностным и прилежным исполнением всего ему поручаемого. <…> Несравненно большую похвалу заслужил он мужеством своим и храбростью, оказанным особливо во время атаки войск турецких, сделавших в последнюю кампанию десант на Крымские берега при Алуште, он был отряжен для завладения неприятельским ретрашементом, к которому вел свой батальон с такой неустрашимостью, что ни превосходная сила защищающихся, ни жесточайшее сопротивление его не останавливали, и многочисленный неприятель, тщетно противившийся сему устремлению, принужден, бросая свои укрепления, спасаться бегством; в самое то время, когда делаемо было последнее усилие к преодолению турков, он, Голенищев-Кутузов, получил весьма опасную рану»35. В начале XIX столетия живы были еще очевидцы, которые рассказывали, что «в ту минуту, когда Кутузов был ранен, он стоял на камне, нависшем на ров, и что с сего камня в беспамятстве упал в ров на тела убитых»36. Когда подполковника Голенищева-Кутузова без сознания уносили с поля боя, сослуживцы полагали, что он обречен: пуля пробила голову у левого виска и вышла у правого глаза. Вероятно, именно по этой причине его сразу не представили к награждению; традиции жаловать ордена посмертно в те времена не существовало. Около года бесстрашный офицер находился на излечении; за это время завершилась война с Портой, был расформирован Московский легион, батальоны которого поступили во вновь сформированный Тульский пехотный полк. В феврале 1775 года подполковник Михайла Голенищев-Кутузов заявил о своем существовании и в Военную коллегию, для которой исцеление одного из героев покорения Крыма было полной неожиданностью. Согласно докладу Военной коллегии от 24 ноября 1775 года, Кутузов обратился туда с челобитной, к которой был приложен «аттестат, свидетельствующий о его подвигах»37. Сам главнокомандующий князь В. М. Долгоруков выступил ходатаем о награждении своего бывшего подчиненного орденом Святого Георгия 4-й степени. Эта награда была учреждена Екатериной II в 1769 году для военных, и только для тех, кто совершил конкретный подвиг. Во все времена своего существования этот знак отличия считался самым почетным среди русских офицеров, так как свидетельствовал о необыкновенной храбрости своего обладателя. Таким образом, будущий победитель Наполеона был в числе первых награжденных этим орденом, который он заслужил отнюдь не светской любезностью. Михаил Илларионович был человеком не робкого десятка, начальники единодушно свидетельствовали о его необыкновенных способностях, выраженных в знаменитой «триаде» Суворова: «глазомер, быстрота, натиск». Но и это было не всё. Рациональному человеку XXI века не сразу пришла бы в голову мысль, которая тотчас же явилась в голове у великого соратника Кутузова. Тогда еще не слишком известный генерал Суворов в раздумье обронил фразу: «Кутузов получил рану, какой в Европе не бывало; а в целой Европе ничто ни на волос не пошевелилось»38. Суворов был уверен, что Провидение, сохранив жизнь русскому офицеру, всем загадало загадку, ответ на которую со временем непременно будет найден, и он был уверен, что воля Провидения, выраженная столь явным образом, коснется не только России, но и Европы.

Вероятно, только храбростью не объяснить геройского поступка офицера, в который он вложил все чувства, разрывавшие ему сердце. В армии Румянцева он допустил служебную оплошность, погрешив против субординации; он подвел своих благодетелей: отца, «батюшку» Ивана Логиновича, наконец, государыню, оказавшую ему покровительство в молодые лета. Он должен был заставить смолкнуть голоса своих завистников и оправдать надежды, которые на него возлагались, что ему в полной мере удалось. Вскоре для излечения раны Кутузов отправился в Петербург, где императрица лично пожелала его видеть. Биографы полководца упускают из виду тот факт, что встреча подполковника Голенищева-Кутузова и Екатерины II произошла прежде, чем он явился благодарить ее за награждение: кавалером ордена Святого Георгия он стал 26 ноября 1775 года, но этому предшествовал приказ вице-президента Военной коллегии генерал-аншефа Г. А. Потёмкина от 3 октября того же года о предоставлении офицеру годичного отпуска «для лечения на теплых водах», согласно «высочайшего указа»39. Следовательно, государыня неоднократно «изволила лично совещать с ним о различных политических и государственных делах, и видя достаточное познание его в оных, советовала ему ехать в чужие краи, как для поправления и совершенного восстановления своего здоровья, так и для лучшего изучения политики прочих государств Европы, повелев между тем Государственному казначею выдать ему на путевые издержки надлежащую сумму денег». Императрица не представляла себе военного ремесла без истинной храбрости и сопряженных с ним опасностей (вспомним: «Если б я была мужчиною, то была бы убита, не дослужась и до капитанского чина»)40. Невзирая на увечье, Кутузов нисколько не утратил обаяния: он умел поддерживать беседу на любом уровне с самыми взыскательными собеседниками. Острый ум, европейская образованность, широкая начитанность, увлекательное красноречие — все это вместе взятое восхищало и очаровывало собеседников. Прелесть разговора с ним заключалась в том, что бесстрашный подполковник вовсе и не стремился озадачить «парадной вывеской ума», подавить ученостью, обилием приобретенных сведений и т. д. Образование было для него средством, с помощью которого он без особых усилий подчеркивал врожденное качество — интеллект. Кутузов был одинаково хорош как в легкой светской беседе, так и при обсуждении политических и военных тем. Императрица неспроста обмолвилась среди приближенных: «Надобно беречь Кутузова. Он у меня будет великим генералом».

Екатерина II, безусловно, нуждалась в те годы в «великих генералах», которые были бы одинаково к месту не только на поле битвы, но и за столом дипломатических переговоров, не только во внешней политике, но и во внутренних государственных делах. 1774 год, оказавшийся трудным и для Кутузова, и для государыни, и для всей России, показал это со всей очевидностью. В самом конце 1773 года императрица признавалась своему Г. А. Потёмкину: «<…> С моей стороны я весьма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить…»41 Затяжная война с Портой показала со всей очевидностью, что врагов у России гораздо больше, чем друзей. Середина 1770-х годов испытывала на прочность государство, сравнительно недавно «прорубившее окно в Европу» и вызывавшее опасение своим могуществом: «Не только противники России — Франция и Австрия, но и союзница Пруссия не были заинтересованы в скором окончании войны, истощавшей Турцию и Россию. „Конфедератская“ война, вконец расстроившая государственный механизм Польши, стоила России больших усилий и связывала руки. Опытный и коварный Фридрих Великий, которого Екатерина звала „старым Иродом“, не забывал тяжелых поражений от русских войск в Семилетнюю войну, поставивших Пруссию на грань катастрофы. Он настойчиво внушал своей союзнице, что выход для России видится только в одном — в разделе Польши. <…> Екатерина колебалась, но под давлением Пруссии и Австрии, в условиях затягивавшейся войны с Турцией пошла на соглашение о разделе Польши. <…> Высвободившиеся в Польше войска предполагалось перебросить на северную границу, где осложнились отношения со Швецией, и на Дунай для скорейшего окончания войны с Турцией. Но вместо Дуная полки пришлось перебрасывать в Поволжье и в Предуралье. Начавшееся в сентябре 1773 года восстание яицких казаков быстро охватило обширный край. Донской казак станицы Зимовейской Емельян Пугачев стал седьмым (выделено мной. —Л. И.) самозванцем, принявшим на себя имя незадачливого Петра III. Но именно ему удалось разжечь пламя крестьянской войны, потрясшей основы государства»42. Биографы, составлявшие жизнеописания М. И. Кутузова, как правило, не соотносили вехи биографии полководца с событиями и временем, в которое он жил. В те дни, когда он разведывал окрестности Крымского полуострова, его не могло не беспокоить разраставшееся «внутреннее возмущение» в стране. «Пугачевщина могла превратить империю, созданную по образцам западно-европейского политического мира, в казацкое царство. <…> Екатерина должна была оказаться сильнее громадных разбойничьих шаек, представителей анархии, грабителей и убийц, как-то случайно и временно собравшихся под знаменами мнимого Петра. <…> При громадных размерах и глубоком значении бунта все в России становилось вопросом»43. Екатерина II в те дни писала губернаторам Московской и Новгородской губерний: «Я зачинаю походить приключениями моего века на Петра Первого. Но что Бог ни даст, по примеру дедушкину унывать не станем. <…> Два года назад у меня в сердце Империи была чума (в Москве. — Л. И.), теперь у меня на границах Казанского царства политическая чума, с которою справиться нелегко… Генерал Бибиков отправляется туда с войсками, чтобы побороть этот ужас XVIII столетия, который не принесет России ни славы, ни чести, ни прибыли. <…> По всей вероятности, это кончится виселицами. Какая перспектива, господин Губернатор, для меня, не любящей виселиц. Европа подумает, что мы вернулись ко временам Ивана Васильевича (Грозного. — Л. И.)». Упомянутый в письме императрицы генерал Александр Ильич Бибиков был родным братом жены Ивана Логиновича Голенищева-Кутузова, с которым наш герой постоянно состоял в переписке. Более того, Михаил Илларионович впоследствии и сам женился на одной из сестер Бибиковых, поэтому «история Пугачевского бунта» входила в число семейных преданий Голенищевых-Кутузовых. В апреле 1774 года А. И. Бибиков внезапно скончался в Бугульме, Пугачев прорвался к Казани, разорив этот богатейший губернский город. Потерпев поражение от генерала И. И. Михельсона, он все же добрался со своими сторонниками до правого берега Волги, после чего в Нижнем Новгороде и в самой Москве вспыхнула паника: вести, приходившие в армию, были одна другой хуже. Так, А. Т. Болотов, находившийся в те дни в Москве, вспоминал: «Мысли о Пугачеве не выходили у всех нас из головы, и мы все удостоверены были, что вся подлость и чернь, а особливо все холопство и наши слуги, когда не въявь, то в тайне сердцами были злодею сему преданы…» А ведь в Москве сенатором находился тогда и отец Кутузова — Илларион Матвеевич. Почта в те времена доставлялась медленно, и Михаил Илларионович, двинув своих гренадер в атаку на турецкий десант, вероятно, ничего не знал о судьбе своего родителя; будучи наслышан о зверствах повстанцев, он не мог не беспокоиться о нем. Возглавив колонну, он сознавал: чем быстрее будет одержана победа, тем быстрее закончится война, следовательно, тем быстрее русские войска обратятся на внутреннего неприятеля. Очнувшись после тяжкого ранения, он узнал, что в августе И. И. Михельсон разгромил Пугачева под Царицыном. К сожалению, мы не знаем, при каких обстоятельствах встретились после всех пережитых бедствий отец и сын Голенищевы-Кутузовы, но, как мы уже убедились, во многих поздних воспоминаниях о полководце внезапно возникают сюжеты, значение которых не до конца постигает сам мемуарист, потому что не соотносит их с ранними эпизодами биографии Кутузова. Вот воспоминание С. Н. Глинки о выпускном экзамене по русской словесности в Сухопутном шляхетском корпусе, на котором присутствовал М. И. Кутузов. Кадетам было задано сочинить письмо, «будто бы препровожденное к отцу раненым сыном с поля сражения». «Два первые сочинения Кутузов слушал без особого внимания, — рассказывает автор. — Дошла очередь до меня. Я читал с жаром и громко, Кутузов вслушивался в мое чтение. Лицо его постепенно изменялось, и на щеках вспыхнул яркий румянец при следующих словах: „Я ранен, но кровь моя лилась за Отечество, и рана увенчала меня лаврами! Когда же сын ваш приедет к вам, когда вы примите его в свои объятия, тогда радостное биение сердца вашего скажет: Твой сын не изменил ожиданиям отца своего!'“ У Кутузова блеснули на глазах слезы…»

В те годы «простой псковский дворянин» был опорой трона в противостоянии между старой аристократией и знатью, созданной Табелью о рангах, на которую опиралась в своем правлении Екатерина. Государыня, отправив Кутузова «на казенном иждивении в дорогу», не только предоставила ему возможность путешествовать по Германии, Франции, Италии и «усовершенствовать себя в высоких своих познаниях». Красавец подполковник, при взгляде на которого каждый убеждался в его мужестве, поражал умом и знаниями всех, с кем сводила его судьба. Представляясь к европейским дворам, заводя знакомства с известными людьми, он служил живым примером того, как далеко шагнули в России образование и «искусство светского общежития». Екатерина II предъявила Европе блестящий результат петровских преобразований, который после Пугачевского восстания мог вызвать сомнения в Европе. Преданный офицер с задатками дипломата легко мог развеять «дурные импрессии»: «Фридрих Великий почтил его равномерно своим благорасположением; все важнейшие мужи допускали его к своему знакомству»44. В Берлине Кутузов, естественно, старался возможно лучше приглядеться к фридриховским военным порядкам, которые вызывали бездумный восторг у многих почитателей прусского короля. «На Потсдамских парадах старик Фридрих хихикал себе под нос над пристрастием молодых офицеров, — французов, англичан, австрийцев — к маневру в косвенном порядке, годному лишь на то, чтоб некоторые плац-адъютанты составили себе имя, — писал на острове Святой Елены Наполеон. — При глубоком изучении маневрирования за семь лет войны этим офицерам следовало бы понять, в чем тут дело, а окончательно рассеять их очарование должно было то, что Фридрих всегда маневрировал линиями с захождением фланга и никогда не сводил маневра к простому развертыванию фронта»45. Кутузов в этом отношении был не прост; вероятно, по этой причине Фридрих Великий допустил его в свою «Потсдамскую беседу избранных»46. Для молодого офицера это была, безусловно, большая честь. Однако любознательный подполковник, не ограничившись впечатлениями, полученными в Пруссии, счел необходимым встретиться и побеседовать с противником Фридриха II, австрийским фельдмаршалом Лаудоном, нанесшим пруссакам ряд чувствительных поражений в Семилетней войне.

Объехав Германию, Италию, Францию, Голландию и Англию, Кутузов возвратился из заграничной поездки в Петербург. 3 апреля 1777 года состоялось решение Военной коллегии направить подполковника Тульского пехотного полка Михайлу Голенищева-Кутузова в Новороссийскую губернию в распоряжение генерал-аншефа Г. А. Потёмкина «для определения к формированию там гусарских и пикинерных полков, либо на имеющиеся в тех полках вакансии»47. Явившись по назначению, Кутузов получил распределение на свободную вакансию в Луганский пикинерный полк. Тогда же в его жизни произошло знаменательное событие: 33-летний Михаил Илларионович решил обзавестись семьей и сделал предложение 22-летней Екатерине Ильиничне Бибиковой, на которой женился менее чем через год. Младшая дочь инженер-генерал-поручика Ильи Александровича Бибикова после смерти матери проживала в доме адмирала И. Л. Голенищева-Кутузова, который был женат на старшей сестре — Авдотье Ильиничне. По сведениям Ф. Синельникова, первого биографа полководца, Кутузов впервые увидел будущую невесту, когда она была еще 13-летней девочкой. Спустя восемь лет после первой встречи он повел свою избранницу под венец. Путешествуя по Европе, бесстрашный офицер, по-видимому, немало размышлял над своими чувствами к Екатерине Бибиковой, которая с годами превратилась в красавицу. Он же пережил состояние между жизнью и смертью вследствие ужасного ранения, изувечившего его лицо, некогда считавшееся весьма красивым. Конечно, рана — это честь для офицера. Но одно дело — появиться в офицерском собрании или при дворе, привлекая всеобщее внимание зримым доказательством доблести и мужества, и совсем другое дело — предстать перед молодой девушкой, помнившей его наружность до ранения. Кутузов сомневался напрасно: Екатерина Ильинична приняла его предложение. Однако портрет, подаренный невесте, выдал внутренние переживания офицера: по его желанию художник П. Ротари запечатлел Кутузова в мундире Луганского пикинерного полка с орденом Святого Георгия 4-й степени без следов ранения на лице, чтобы хотя бы портрет сохранил его прежний облик, который отныне стал таким, каким его сделало увечье. Итак, можно сказать, что этот брак основывался на чувствах, проверенных временем. Об этом же свидетельствует дошедшая до нас переписка более поздних лет, когда обмен письмами стал главной формой общения между супругами. В первые же годы замужества, когда Екатерина Ильинична легко переносила походные условия, она предпочитала не разлучаться с мужем, о чем свидетельствуют даты появления на свет детей: Прасковья — 1779 год, Анна — 1782 год, Елизавета — 1783 год, Екатерина — 1787 год, Дарья — 1788 год, Николай — 1790 (?) год. Как видим, все потомство супружеской четы Голенищевых-Кутузовых появилось на свет в бурные времена «Очакова и покоренья Крыма».

4 июня 1777 года была принят закон («конфирмация»), который «предусматривал отбор в легкие кавалерийские полки (гусарские и пикинерные) „обер-офицеров по способности и достоинству с повышением чинов“»48, вследствие чего 10 июня того же года Михайла Голенищев-Кутузов был сразу же произведен в полковники49. Как пишет историк, «в это время на юге России предпринималось новое дело: путем дипломатическим или иным мирным способом закрепить за Россией покоренные оружием Крым, берега Черного моря и Ногайские земли по Кубани. Это трудное дело было поручено Суворову, которому императрица указала на Кутузова как на человека, чьи опытность, ловкость и знания могут быть очень ему полезны. С этого времени начинается сближение между двумя великими личностями в русской истории. Кутузов был ревностным и талантливым помощником Суворова. В Крыму все было спокойно: там правил преданный России хан Гирей. Суворов отправился в Астрахань и управлял ходом дел на Дону и на Кубани, но в 1782 году в Крыму снова начались волнения. Еще в 1780 году хан Гирей был низвержен. Для восстановления его Потёмкин вызвал к себе Суворова. Советуясь с ним, кого бы отправить в Крым для восстановления власти русского ставленника. Суворов указал на де-Бальмена, а в качестве его помощника на Кутузова». 30 июля 1782 года генерал-поручик А. Б. де Бальмен рапортовал Г. А. Потёмкину о смотре Луганского, Полтавского и Екатерининского полков: «При объезде моем на сих днях границы по новой Днепровской линии для осмотра состоящих там полков, имел случаи смотреть и расположенные там по повелению Вашей светлости Луганский, Полтавский и Екатеринославский пикинерные полки. За долг поставляю Вашей светлости донести, что из них Луганский и Полтавский полки, старанием и попечением господ полковых и ротных командиров во всех частях как внутренно, так и наружно, равно и в военной экзерциции, доведены до такого состояния, которого только желать можно от конных полков…»50 С именем нашего героя также связано формирование одного из лучших кавалерийских полков Российской армии, особенно отличившегося в 1812 году, — Мариупольского гусарского. В 1820-х годах С. Н. Глинка, ревностный собиратель сведений о начальном периоде службы великого полководца, встретил ветерана, помнившего молодого Кутузова: «<…> Он был всегда душою тех войск, которые находились под его начальством. Я служил некогда в Мариупольском гусарском полку, им устроенном. Там от первого до последнего человека помнили его расторопность, искусство, повелительный голос и все прочие воинские качества»51. Итак, прослеживая по документам жизнь прославленного полководца, мы узнаем о нем всё новые и новые подробноети. Он представал перед нами образованным штабным офицером, легко «читавшим» карту и местность, пылким волонтером-партизаном, стремившимся к опасностям на поле битвы, офицером-пехотинцем, умело обучавшим новобранцев, с которыми бестрепетно шел в бой. «Свободно говорил он по-французски, по-немецки, по-польски, увлекал всех своею веселостью, своею беседой…» Наконец, из рапорта де Бальмена явствует, что он был отличным кавалеристом, с тем же успехом доводившим до совершенства пикинеров, как в свое время гренадеров. Из личной переписки Кутузова следует, что лошади действительно были его страстью. Все это не вяжется с привычным для нас образом малоподвижного, медлительного «дедушки», добившегося успехов на служебном поприще исключительно благодаря хитрости и к месту сказанным комплиментам.

Биографию полководца, безусловно, можно рассказывать по-разному. «По возвращении из-за границы, 28 июня 1777 г., Кутузов был произведен в полковники, а затем, в мирное время (выделено мной. — Л. И.), между двумя русско-турецкими войнами 1768–1774 и 1787–1791 годов, получил два следующих чина — бригадира (1782) и генерал-майора (1784)», — пишет автор монографии о Кутузове Н. А. Троицкий52. Сразу же в душу закрадываются нехорошие сомнения: что это за генерал мирного времени? Чем он мог заслужить подобное продвижение по службе? Историк почему-то не счел нужным упомянуть, что Кутузов находился там, где война фактически не прекращалась: 1782–1784 годы — это время присоединения Крыма к России! Именно в 1782 году Екатерина II писала князю Потёмкину: «В Крыму татары начали вновь немалые беспокойства. Теперь нужно обещанную защиту дать Хану, свои границы и его, друга нашего, охранить»53. Спокойствие в Крыму было ненадолго восстановлено. Ставленник России Шагин-Гирей удивительным образом сочетал в себе тягу к европейским реформам и чисто восточный деспотизм, немедленно обрушив жестокие казни на своих соплеменников, среди которых его правление вызывало постоянное неудовольствие. В то же время Турция, признав формально независимость Крыма, рассчитывала при поддержке европейских держав восстановить там свой протекторат. «Крым положением своим разрывает наши границы. Нужна ли осторожность с турками по Бугу или со стороны Кубанской — во всех сих случаях и Крым на руках, — рассуждал Потёмкин в письме императрице. — Тут ясно видно, для чего хан нынешний Туркам неугоден: для того, что он не допустит их чрез Крым входить к нам, так сказать, в сердце»54. В настоящее время в отношении присоединения к России Крыма, равно как и покорения Кавказа, нередко употребляется термин «колонизация», справедливость которого мы не беремся оспаривать. Заметим, что активный баланс внешней политики, стремление прикрыть свои границы «дружественными» территориями, усилив в них свое влияние, — явление, характерное для всех крупных европейских держав того времени, будь то Великобритания, Священная Римская империя Габсбургов, Франция, Пруссия. Бесконечные войны то за испанское, то за австрийское, то за баварское наследство — явное тому доказательство. Теперь же «в очередь дня» выдвигался «восточный вопрос», — война за наследство распадавшейся империи османов, — в решении которого Россия опередила своих соперников, вызвав их неудовольствие. Современному читателю трудно представить себе настроения, которые одушевляли русских военных, причастных к присоединению или «колонизации» Крыма. Однако «после свержения в XV веке монголо-татарского ига самым беспощадным врагом Московского государства стало Крымское ханство. <…> В 1571 г. крымско-ногайская конница прорвалась к Москве. В гигантском пожаре погибли многие жители столицы. Тысячи русских людей были угнаны в полон и проданы в рабство. Хан обещал на будущий год покончить с самостоятельностью Московии. Его набег был отбит, но нашествия продолжались. Только в первой половине XVI в. в крымский полон было угнано двести тысяч человек. <…> Крымские ханы на своем престоле утверждались в Константинополе. По воле султана набег татар совершался то на Москву, то на Краков, т. е. на того противника, какого Порта считала в тот момент опасным для себя. Крымских всадников видели стены Вены, когда в 1683 г. огромная армия великого визиря Кара-Мустафы обложила столицу крупнейшей европейской державы. Столица Габсбургов была спасена армией польского короля Яна Собеского. <…> Трудно поверить, но отмена выплаты дани крымскому хану произошла только в 1700 г. при Петре I, а последний набег крымской конницы на украинские земли, входившие в состав России, был произведен в 1769 г., при начале войны»55. Можно сказать, что опасное могущество Крымского ханства разваливалось на глазах у Кутузова, и он, как и его соратники, сознавал, что для России настало время реванша за прошлые столетия. Только овладение Крымом позволило России решить проблему, доставшуюся в наследство от петровского царствования: получить выход в Черное море. Даже в 1778 году турецкие военачальники Дже-заирли Гази Хасан-паша и Джаныклы-паша в ультимативной форме пытались запретить русским судам плавание в Черном море под угрозой их потопления. Под защитой русских войск осваивались плодородные земли, строились новые крепости, города и селения, которые некий шутник в незапамятные времена назвал потёмкинскими деревнями. К сожалению, это наименование прижилось, став со временем нарицательным, таким, с помощью которого обозначают нечто, не существующее в действительности. Но потёмкинские деревни существовали и существуют по сей день: Севастополь, Симферополь, Мариуполь, Херсон и др. Возникновение этих городов связано с именем «великолепного князя Тавриды» и его сподвижников, в числе которых находился и Михаил Илларионович Кутузов. В отличие от отечественных скептиков, иностранцы не считали потёмкинские деревни временной декорацией. В начале XX столетия французский историк Э. Дрио совершенно иначе отзывался о «временах Очакова и покоренья Крыма»: «Усилены были херсонские укрепления и хорошо вооружен Севастополь. Русский флот увеличился на Черном море и стал грозой для всех. Русская армия, состоявшая из 130 тысяч человек, была сосредоточена на юге России. Греческий архиепископ Булгарис был водворен в Херсоне, и на него была возложена обязанность состоять в постоянном сношении с единоверцами в Оттоманской империи, где он являлся таким образом агентом религиозного протектората России. <…> Согласно со смело обдуманным и твердо выполненным планом русское влияние проникало в самое сердце турецкой империи. <…> Строя, как по мановению жезла, города и деревни; пролагая дороги, делая реки пригодными для навигации, полагал основу блестящей будущности Одессы. Продукты черноземной полосы шли уже по рекам в Черное море, и „русский ледник“ скользил, подобно фатальной силе, все ближе к югу»56. В начале 1784 года турецкий султан Абдул-Хамид дал письменное согласие на признание власти России над Крымом. В конце того же года М. И. Кутузов и получил упомянутый чин генерал-майора за то, что «участвовал самым деятельнейшим образом во всех распоряжениях и мерах, которые приняты были к усмирению мятежников и к восстановлению тишины и спокойствия»57. К сожалению, он не мог поделиться этой радостью с отцом: Илларион Матвеевич скончался летом в своем псковском имении. «Имея прекрайнюю нужду отъехать <…> в рассуждении смерти отца моего, просил увольнения по команде, но, не получа оного, взял отпуск у генерал-поручика Чекина на двадцать девять дней, чтобы не упустить времени…» — обратился Кутузов к начальнику канцелярии Потёмкина В. С. Попову58. Мы не знаем, успел ли он ко дню погребения, но впоследствии над местом захоронения своего отца он распорядился построить церковь Христова Воскресения, которая была освящена «1791-го, месяца ноября, 2-го дня».

14 января 1785 года Екатерина II подписала рескрипт Г. А. Потёмкину об «умножении» и преобразовании армии. «Президент Военной коллегии давно подготовил и настойчиво проводил важную реформу — заведение егерских корпусов — отборной пехоты, приученной к рассыпному строю, меткой стрельбе, индивидуальному бою. Ни одна европейская армия не имела таких частей, а Фридрих II (один из пионеров заведения егерей) довольствовался небольшими по численности егерскими командами при пехотных полках. Егерские корпуса Потёмкина представляли собой четырехбатальонные полки усиленного состава. Эта и другие реформы в армии осуществлялись в преддверии новых осложнений на границах империи»59. Уже 23 мая 1785 года президент Военной коллегии генерал-фельдмаршал Потёмкин-Таврический подписал ордер о назначении генерал-майора Голенищева-Кутузова командиром Бугского егерского корпуса, «составленного из четырех батальонов команды господина полковника и кавалера Воеводского, а именно: 1-го и 2-го егерских, 2-го мушкетерского Белорусского и 4-го Харьковского. Имеется по тому немедленно отправиться в Наместничество Екатеринославское, и, приняв в Вашу команду помянутые батальоны, составить корпус Бугской. Употребите всемерное старание о скорейшем вооружении вверенного Вам корпуса, так и снабжения всем по штату егерскому»60. Бугский егерский корпус предстояло сформировать, отобрав в него солдат «самого лучшего проворного и здорового состояния», к тому же «молодых и росту небольшого». Их обучали сноровистой ходьбе по горам и лесам, на лыжах, по бездорожью, ориентироваться в лесу и в поле; они должны были уметь ловко и быстро преодолевать местные преграды и инженерные препятствия, все перестроения совершать ускоренным шагом или бегом, уметь пользоваться в бою штыком и прикладом. Главной же особенностью егерей являлось то, что они должны были уметь метко стрелять. Впрочем, все, чему следовало обучать егерей — новому виду пехоты в русской армии, подробнейше изложено в документе, созданном в 1786 году самим командиром Бугского егерского корпуса и названном «Примечания о пехотной службе вообще и о егерской особенно». Подобно безосновательному замечанию о производстве «мирного времени» Кутузова в генералы, Н. А. Троицкий делает в его адрес и другое, не менее спорное, замечание: «Единственный военно-теоретический труд Кутузова „Примечание о пехотной службе вообще и о егерской особенно“ (1786) информативен тактически, но для теории малозначим (выделено мной. — Л. И.), уступая в этом не только трудам Суворова и Румянцева, но и таким документам М. Б. Барклая де Толли, как „Воинский устав о пехотной службе“ и „Наставление господам пехотным офицерам в день сражения“». Но, во-первых, еще в начале прошлого столетия К. Симанскому удалось доказать, что предположение В. И. Харкевича о том, что автором «Наставления» являлся Барклай, — ошибочно. Автором документа, первоначально носившего название «Наставления господам пехотным офицерам Нарвского пехотного полка», являлся граф М. С. Воронцов. Причем в основе этого сочинения — «Правила для французской армии, составленные Императором Наполеоном». По мнению К. Симанского, «Наставления» Воронцова были переработаны князем П. И. Багратионом, распространены во 2-й Западной армии и лишь затем использованы при составлении Устава 1816 года. Во-вторых, почему «Примечания о пехотной службе» Кутузова, на основании личного богатого опыта впервые разработавшего для русской армии правила содержания, обучения, маневрирования, поведения егерей в бою, «малозначимы для теории»? Если сравнить тексты обоих документов, то сразу же становится очевидным, который из них потребовал больше знаний, опыта, труда. Нельзя не согласиться с издателем «Примечаний», что «трактат о пехотной и егерской службе — блестящий образец Кутузова — военного теоретика»61. Кутузов изложил в документе все, что было проверено им на практике. Согласно документам во вновь сформированных егерских батальонах шли бесконечные учения: выходы в поле, где войска учились тактическим перестроениям, действиям в рассыпном строю, упражнялись в стрельбе на меткость. Как отметил Ю. Н. Гуляев, «многое из того, чему нужно было научить егерей, делалось впервые и егерями, и их командирами»62. Причем в это же самое время Кутузову было предписано укомплектовать «рослыми людьми» и сформировать гренадерские батальоны для пяти гренадерских полков 3-й дивизии. Генерал-поручик X. И. Гейкин, под начальством которого состоял Кутузов, докладывал летом 1786 года Г. А. Потёмкину: «<…> Батальоны Екатеринославского, Таврического, Фанагорийского и Киевского гренадерских полков генерал-майором и кавалером Голенищевым-Кутузовым укомплектованы людьми и готовы совместно с Бугским егерским корпусом выступить в поход в Екатеринославское наместничество»63. Спустя много лет эти гренадерские полки отличились в Бородинском сражении, их названия высечены на памятнике 2-й гренадерской дивизии, но мало кто помнит, что у истоков формирования этих воинских частей стоял главнокомандующий русскими войсками при Бородине М. И. Кутузов. Но уж он-то, объезжая перед битвой свои войска, наверняка вспоминал историю каждого полка, неразрывно связанную с его собственной историей жизни…

С формированием войск в том далеком 1786 году следовало спешить. В течение всего этого года посол России в Турции Булгаков доносил об усилении в Порте воинственных устремлений, поддерживаемых западными дипломатами. По весне 1787 года Екатерина II отправилась в южные губернии России, где в Херсоне была назначена встреча с новым союзником в войне с Турцией — австрийским императором Иосифом II, путешествовавшим под именем графа Фалькенштейна. Месяц, с 3 апреля по 3 мая, императрица провела в Кременчуге, который до постройки Екатеринослава выполнял функции главного города наместничества. Отсюда начиналась главная часть путешествия — осмотр губерний, вверенных попечению князя Потёмкина. «Шесть легкоконных полков — Сумской, Ахтырский, Изюмский, Харьковский, Павлоградский, Мариупольский (будущие знаменитые гусарские полки русской армии), батальон Екатеринославского гренадерского полка, Бугский егерский корпус, Екатеринославский кирасирский полк — части, сформированные в последние годы Потёмкиным, удостоились высочайшего смотра. Отметим, что среди генералитета, встречавшего Екатерину в Кременчуге, были и генерал-аншеф Суворов, и генерал-майор Голенищев-Кутузов, командовавший Бугскими егерями. И город, и жители, и войска очень понравились Императрице и ее спутникам, среди которых были послы Франции, Великобритании, Священной Римской империи — граф Сенгюр, Фиц-Герберт, граф Кобенцль. Почти ежедневно Императрица пишет в Москву и в Петербург и во всех письмах звучит одна и та же нота: „Легкоконные полки <…> про которых покойный Панин и многие иные старушонки говорили, что они только на бумаге, но вчерась я видела своими глазами, что те полки не карточные, но в самом деле прекрасные…“»64. На обратном пути, 7 июня, царский поезд снова через Кременчуг прибыл в Полтаву. Здесь на следующий день после обозрения места знаменитой Полтавской баталии «под предводительством генерал-аншефа и кавалера князя Юрия Владимировича Долгорукова все конные полки маршировали мимо ставки Ея Величества, а напоследок в присутствии Ея Императорского Величества все войско, имея 40 орудий полевой артиллерии, атаковало неприятеля, пред собою поставленного, причем во всех движениях доказало совершенное устройство и похвальную расторопность». Так записано в камер-фурьерском журнале. Полтавские маневры — финал путешествия, впечатляющий символ преемственности политики Екатерины II, идущей по стопам Петра Великого, — были задуманы Потёмкиным. На кургане, прозванном в народе «Шведской могилой», рядом с императрицей и Потёмкиным стояли генералы, лица свиты, знатные иностранцы. Все они заметили, что «командир Бугского егерского корпуса скакал по полю на чрезвычайно горячем коне. Подозвав к себе Кутузова, Императрица с улыбкой сказала ему: „Благодарю вас, господин генерал! Отселе вы у меня считаетесь между лучшими людьми и в числе отличнейших генералов. Запрещаю вам ездить на бешеных лошадях и никогда не прощу, если услышу, что вы не исполняете моего приказания. Вы должны беречь себя“»65. Как не вяжется в нашем представлении эта сцена с привычным стереотипом восприятия Кутузова — пожилым и осторожным. Мы плохо представляем себе Михаила Илларионовича на бешеной лошади, впрочем, так же как и первым рванувшимся в атаку. Но все это было в его жизни в те годы, которые во все времена принято называть лучшими. Отрешившись от образа Кутузова эпохи 1812 года, представим себе его с обгоревшим на южном солнце лицом, на бешеной лошади, рядом со сформированным и обученным им самим Бугским егерским корпусом, в Таврической губернии, завоеванной и обжитой благодаря усилиям таких как он! Представим себе радость и гордость Кутузова, которому сама императрица в присутствии высокопоставленных гостей приказала беречь себя! А случилось это как раз накануне затяжной Второй русско-турецкой войны 1787–1791 годов…

15 июля русскому посланнику в Константинополе Я. И. Булгакову был вручен ультиматум, согласно которому Россия должна была отозвать своих консулов из Ясс, Бухареста и Александрии, а турецких консулов допустить во все торговые города и гавани Причерноморья. Кроме того, Россия должна была дать согласие на досмотр всех судов, проходивших через проливы Босфор и Дарданеллы. Ответить на предъявленные требования следовало в течение пяти дней. От русского посланника требовалось сообщить в Петербург, что Порта более не признает условия Кючук-Кайнарджийского мира и требует немедленного возвращения Крыма. «Екатерининский орел» Я. И. Булгаков в Турецком Диване (совет при султане) решительно отказался передавать ультиматум, сказав турецким сановникам, что ответ императрицы ему заранее известен. Посланник, по обыкновению, был арестован и заключен в страшный Семибашенный замок. Главнокомандующий Екатеринославской армией Г. А. Потёмкин перебросил войска, принимавшие участие в полтавских маневрах в Екатеринославскую губернию. 13 августа Турция объявила войну России, но днем ранее Бугский егерский корпус, совершив ускоренный марш от Полтавы, переправился через Днепр и явился к сборному пункту армии в Ольвиополь. Кутузову было поручено защищать русские границы с юга, по всему течению реки Буг. В сентябре того же года он поступил в непосредственное подчинение А. В. Суворова, находившегося в Кинбурне. Современники свидетельствовали: «Отменное уважение Суворова к достоинствам и храбрости генерала Голенищева-Кутузова известны во всем российском войске. Отправляя его куда-либо с частью войска, он оставался спокоен и был уверен, что все будет сделано, что только сделать можно»66. Потёмкин предполагал, что первый удар противник попытается нанести в районе Очакова, стремясь уничтожить Херсон — главную базу Черноморского флота. 28 августа он доносил Екатерине II: «Я защитил, чем мог, Бугскую сторону от впадения (нападения. — Л. И.). Кинбурн перетянул в себя почти половину всех сил Херсонских. <…> От храбрости сих войск зависит спасение»67. 1 октября турки высадили сильный десант на участке, обороняемом Суворовым, на Кинбурнской косе, но, по словам полководца, «были выбиты из всех укреплений, потерпели крайнее поражение и остатки брошены в воду»68. Победа при Кинбурне, над «силой неприятельской, руководимой французами», отвела, казалось, неминуемую угрозу Крыму, которым светлейший князь Потёмкин-Таврический готов был даже пожертвовать, чтобы сохранить позиции под Херсоном, на Буге, на Кубани. Но Екатерина решительно возразила: «На оставление Крыма, воля твоя, согласиться не могу; об нем идет война. <…> Когда кто сидит на коне, тогда сойдет ли с оного, чтоб держаться за хвост?»69 По свидетельству очевидца, известие о кинбурнской победе сразу же подняло дух в войсках всей Екатеринославской армии: «Таковая радостная для россиян весть удвоила усердие к принесению всяуправляющему Вышнему Существу теплых молений, и в 10 часов отпели благодарственный молебен при собрании всего генералитетства, в армии находящегося, и прочих штаб- и обер-офицеров. При чтении благодарственной Богу молитвы с коленопреклонением за недостойно нам ниспосылаемые несказанные благодеяния, оставя философские мысли о человечестве страждущем, нам во всем подобном, был я пронзен некоего рода ужасно величественного благоговения и, нисходя от него в первой степени умильного неисповедимому Божеству благодарения, чувствовал силящиеся изнутри моего сердца наружь вздохи, сопровождаемые исторгнутием из очей моих слез, кои разлили во всех тончайших каналах моего бренного состава некую приятность»70. Прочитав в реляции об успехе русских войск и также отслужив по этому поводу благодарственный молебен, Екатерина II призналась: «Александр Васильевич поставил нас вчера на колени…» Текст реляции, по-видимому, очень волновал Суворова. 11 октября 1787 года он писал секретарю Потёмкина В. С. Попову: «Пришлите, братец, Василий Степанович! какого к нам беллетриста для сочинения журнала. Это идет к славе России! <…> Про меня в журналах неправедно писывали, и то давно отбило у меня и вкус к журналам. Лучший здесь Репнинский, да и тому не написать; Кутузову — отлучитца нельзя»71. Так, из одной только строчки письма Суворова мы узнаем сразу о двух талантах Михаила Илларионовича, которые признавал за ним его великий сослуживец: о его умении «литературно» составить текст донесения и незаменимости в опасных ситуациях. Спустя два года доброе мнение Суворова о его младшем соратнике только укрепилось. «Наш друг Кутузов, — писал он И. М. де Рибасу, — не знает равных в трудолюбии (выделено мной. — Л. И.) и неустанно печется о порядке»72. Заметим, что это суждение совершенно не согласуется со свидетельствами поздних мемуаристов о лени, нерасторопности, сибаритстве Кутузова и, уж конечно, не вяжется с заявлениями современных исследователей, что его карьера всегда основывалась на угодливости, лести и придворных интригах. Все же думается, что там, где речь шла о том, чтобы отразить врага или потерпеть от него поражение, хорошие манеры Кутузова были не главным его преимуществом.

3 ноября неприятель проявил активность на участке, охраняемом войсками Кутузова: среди ночи турки, переправившись через Буг, попытались захватить Осицкую косу, но после перестрелки были «прогнаны к лодкам и принуждены уехать обратно». Предусмотрительность генерал-майора Голенищева-Кутузова высоко оценил начальник 1-й дивизии Екатеринославской армии генерал-аншеф князь Н. В. Репнин в рапорте Г. А. Потёмкину: «Всё его здесь учреждение нашел я весьма порядочно, как и укрепление здешнего замка весьма хорошо устроено, так что при помощи Божией можно надеяться, что при сем посте и при предводительстве его, господина генерал-майора и кавалера Голенищева-Кутузова, в случае нападения неприятельского все пойдет с желаемым успехом»73. Сам Кутузов счел необходимым в донесении Потёмкину отметить бескорыстие одного из своих подчиненных: «Лес на рогатки и другие малые надобности брал у подполковника Касперова. Он по усердию своему к общему делу сих убытков в цену не ставит. Но я нахожу должностию все сие представить рассмотрению и воле Вашей светлости»74. Потёмкин, доверивший Кутузову важный пост, в своем любимце не ошибся. Даже когда с наступлением холодов река Буг покрылась льдом, Кутузов направлял вдоль Буга малые разъезды («партии»), которые днем и ночью усиленно наблюдали за противником, пользуясь темнотой, перебирались на турецкую сторону, обозревали местность, а надежные люди собирали сведения в приграничных городах. В результате неприятелю так и не удалось вторгнуться на территорию, за безопасность которой отвечал М. И. Кутузов. Более того, русский генерал был абсолютно уверен, что сможет защитить от внезапных нападений мирных жителей, среди которых были в основном переселенцы из центральных русских губерний. Кутузов обо всем происходившем на вверенном ему участке почти ежедневно сообщал самому Потёмкину, заканчивая свои донесения неизменным заверением: «надлежащие осторожности на моей дистанции наблюдаются». Деятельность Михаила Илларионовича в то время не ограничивалась разведкой, наблюдением за неприятелем и предотвращением его нападений. Он постоянно занимается обучением войск. Как писал Суворов, «экзерциция во всякое время»75. В изданиях, посвященных другому полководцу эпохи 1812 года — М. Б. Барклаю де Толли, неоднократно упоминалось, что, в отличие от других военачальников, Кутузов уделял повышенное внимание меткости стрельбы. Приведем текст из одного из приказов Михаила Илларионовича, датированных 19 февраля 1788 года: «<…> Сия часть (меткость стрельбы) во всех баталионах имеет весьма слабое начало, а об успехе оной сомневаться не можно, ежели приложить старание и откинуть старинное предубеждение, будто бы российского солдата стрелять цельно выучить не можно; за ленивыми и незнающими офицерам присмотреть рачительно…»76 Кстати, именно этим разделом начинаются и составленные им «Примечания о пехотной службе». Как жаль, что авторы, пишущие сочинения о Барклае де Толли, не обращают внимания на документы, связанные с деятельностью других военачальников. Через три месяца после изданного им приказа Михаил Илларионович уже имел повод порадоваться успехам Бугских егерей: «В трех баталионах, в коих я отборных стрелков видел, нашел уже хорошее начало; надеюсь, что время, которое еще остается для обучения, приближит их к совершенству; думаю также, что когда буду осматривать роты (а не отборных) в стрельбе в цель, буду иметь случай порадоваться успеху»77. Документы того времени свидетельствуют о неподдельной увлеченности 35-летнего генерала своей профессией: он твердо знал, как и чему учить солдат, сколько нужно пороху для обучения батальонных канониров, сколько нужно аршин армяку и каразеи на шитье картузных мешков, каким образом «приманивать неприятельские партии», чтобы их потом захватить, как должен выглядеть лазарет для нижних чинов, чтобы «служить примером заботливости и человеколюбия». По словам биографа, «он оказал при сем случае такую расторопность и благоусмотрительность, уничтожая наезды неприятелей, желавших перейти через границы, что обратил тем на себя внимание князя Потёмкина, который приступая к осаде Очакова, призвал генерала Кутузова к своей армии, как чиновника отличной храбрости и испытанного благоразумия»78. В начале июля 1788 года, в соответствии с ордером Г. А. Потёмкина, два батальона Бугского корпуса переправились через Буг и двинулись к Очакову. Офицер, служивший при штабе главнокомандующего Екатеринославской армией, 12 июля оставил запись в Дневнике: «После обеда (привезены. — Л. И.) стеноломные пушки, подоспевшие из Херсона же <…> проходили два батальона егерей Бугского корпуса, находящегося теперь в Кинбурне. Оные егеря равным образом вместе с пушками перевезены в одно время. Все сие шло мимо главной квартиры»79.