Мерзким ноябрьским вечером, полным мелкого дождя и размокшей земли, по пустырю, превращенному в свалку, шествовал человек в грязных ботинках на толстой подошве, пятнистых брюках и бушлате с местами вылезающей подкладкой. Был он невеликого роста и хлипкого телосложения. Видавшая виды шерстяная шапочка неизвестного цвета и откоченный воротник полностью скрывали лицо идущего, не позволяя сказать что-нибудь о его возрасте. Согбенные плечи говорили о грузе годов, отчаянность ходьбы о молодости. Странен был человек, шел как-то нервно, пытался перепрыгивать лужи, вгрузал в грязь по щиколотки, сильно обрызгиваясь. Из воротника человека вырывались булькающие слова, их было много, и они были злы. Не пройдя и половины мусорки, человек поскользнулся, преодолевая очередную лужу, и плюхнулся в грязь, рядом с кучей гнилых яблок. Заворочался, тронул рукой кучу, и маленькая лавина гнили ткнулась в бок. Человек лежал на спине и матерно ругался. Потом умолк, придавленный чернотой неба. Понял, что словами его не достанешь, хоть как-нибудь. Стал неистово плеваться, выжимая изо рта всю влагу. Клоки слюны, как падающие звезды, на секунду украшали пустой небосвод и возвращались к родителю. Когда во рту пересохло, человек повернул голову, сербнул грязи и стал плеваться ею. Небо молча отвергало его ненависть. Через несколько минут он утих, еще немного полежал. Сырость, пропитав одежду, стала холодить спину. Перевернулся на бок и тыкнул рукой в яблоки, желая почувствовать податливую мягкость. Кулак напоролся на что-то острое, должна быть битое стекло. Отдернул руку. Пробираясь между гнилыми ошметками по пальцам текла кровь. Человек сел и завыл от злости, прижимая к себе раненую руку. Убил бы того, кто бросил стекло в яблоки. Какого хера сюда кидать! Суки, все суки! Понакидовали козлы! Убил бы! Он стал представлять, что бы сделал с человеком, который подбросил стекло. Не просто бить, а так, чтоб аж визжал, курва! И под ногами ребра хрустят! Топтать! В эту грязь втоптать и яблочками присыпать, а сверху то стекло воткнуть. От таких мыслей немного полегчало. Всегда легчало. Встал и пошел, теперь прямо, невзирая на лужи и кучи мусора. Хоть по колено, ему насрать и совсем не больно. Даже топал в грязи, чтоб брызги разлетались. И на то, что водки нет насрать и на бригадира. Пидор. «Ты работаешь херово, тоже и на премию тебе будет». Работничек задрипанный, знает, кому и как жопу лежать. Спец! Особенно той блядюге блондинистой, которая в бухгалтерии главная. Тоже фрукт. Видать не одному минет сострочила, пока в люди выбилась. Ходит сука нафуфыренная, причесочка, колготки, губки намазаны, сама подмытая, веселиться тварь, смехом заливается. Шутки шутит, подкалывает. Придешь насчет зарплаты, какого мол сняли. А их там сидит этих шлюх целая орава, и все из себя, в зеркальца поглядывают, красоту наводят. Спросишь их, толком никогда не ответят, мудить начнут, хихикать, чем это от вас пахнет, помылись бы. Падло, чем вы суки пахнете, когда вас начальство в жопу пыряет, чистюли затраханные. Ненавижу таких, на рот у каждого берет, а корчит из себя принцессу. Знаем, видели. Вон как та стерва с 36-го дома. Пришла сучечка за травкой, узнала, что у меня есть, тычет деньги, блядь такая. А я еще тогда помылся только, костюм спортивный новый, дай, думаю, заделаю девку и девка ведь что надо. На хер – говорю –деньги, давай пошуруемся – и значит улыбаюсь так борзо. А чего, за травку должна согласиться. С такими прямо надо, без виляний. Ну что, скидывай одежду. Сам уже хер вытаскиваю, довольный, никогда еще с такой не ерзался. Тут эта курва как заржет. Сначала глядела как баран на новые ворота, потом заржала, как придурковатая, аж слезы потекли. Да я, говорит, лучше курить брошу, лучше с соседским догом, чем с тобой. Ну тут я вскипел. Ладно начальство с говном мешает, но чтоб еще эта наричка траханная. Ни хера! Схватил я утюг и на нее. Ну сучина, сейчас устрою я тебе дога, такого дога сделаю, что обрыгаешься! Уебу! Она перебздела. Не ржет больше, бледная стоит, дрожит. К стенке прижалась и дрожит. Сисечки ходором, губки пересохли, ножки е-мое. Породистая, чистенькая, волосики черненькие, короткие, глаза расперло от страха. Дрожит. Как вспомню ее дрожание, вмиг хер дрочки требует. Тогда вообще было, херосима и ногосраки. Думал по голове стукнуть и отодрать, чтоб и небу жарко стала. Иду. Хочешь кричать, кричи сколько влезет, халупа моя на отшибе, никто не услышит. А мне с криком приятней только. Уже не злюсь, хозяйство из штанов вывалил, наставляю. Со всяким дерьмом сука резьбу нарезает и со мной будет. Принцесса. Вон какая чистенькая, вся из себя, папа доктор, мама врач, на хорошей жратве, в дорогих шмотках выросла. Богатенькая. Уж и заорет, когда вставлю я ей и мордой ее по полу возить, чтоб знала. Чувствую слюня потекла, вытер с подбородка. Хер, что закрытый шлагбаум, ща будет, ща потремся. Вспотел, слюня липкая стала, не выплюнешь. Вдруг она снова смеется. Денег то на пять косяков, меня на квартире компания ждет, не вернусь, они сюда придут. У одного папа в милиции, капцы тебе будут. Трандишь, а во рту пересохло. Ты, сука, на арапа меня берешь, не получится, все равно отымею. Сам деньги посчитай! Пересчитал, точно на пять косяков. Хер упал, по спине мурашки. Может и пиздит, а может и правда. Несколько раз видел ее с подкрученными. Улыбается. У блядюга! Давай траву и спрячь хозяйство. Отсыпал ей травы, ушла. На пороге крикнула"Жених !», ржала как идиотка. И так втемяшилась в голову сука, что никакой возможности. Уже сколько месяцев сниться, и сиськи и губы и как дрожала. У-у-у-б!

Пустырь заканчивался горой битых флаконов. Рядом жило семейство алкоголиков, перепивших в свое время немало лосьонов, одеколонов и туалетных вод. Посуду такую сдать некуда, вот и выбрасывали на край пустыря, пока чуть ли не пирамида вышла. Алкогольный Хеопс. Человек захрустел по стеклу ботинками. С пустыря нырнул в узкий, грязный переулок, после дождей превратившейся в полуручей, полуболото. В сырой темноте углядел старый полусгнивший клен. Здесь всегда останавливался облегчиться. Целой рукой полез расстегивать ширинку. Холодно, пальцы не слушают, а моча напирает. Ругнулся, рванул пуговицу со злостью, треснула материя и запенилась моча, опадая на землю дрожащей струйкой. Чахлый он. Вот мужики есть в бригаде, дак те такой струищей фигарят, что хоть пожар туши. Как жеребцы ссут и в остальном, понятно, что жеребцы, а у него даже струи порядочной нету. Матернулся, положил оторванную пуговицу в карман и пошел дальше. Говно, ни собаки, ни кошки, не в кого грязью бросить, злость согнать. Все попрятались от дождя. Сцепил зубы и долго ругался, чтоб полегчало. Херовый день. На работе с утра ебали, теперь вот дождь, руку порезал, идти еще далеко. И день херовый и жизнь херовая. Одним черножопым да начальству хорошо, рассекают себе на Мерсах и плюют через губу. А тут за вонючую сотня имеют во все дыры. Бригадир, сука такая, трахает, мастер трахает, начальство с жополизами туда же, в троллейбусе остановку проехал – гони деньгу, а то такую вонь поднимут! Пиво в ларьке разбавленное, от самогона голову рвет на части, чего они туда кладут. И на каждом шагу трах, трах, трах. Ходишь объебанный по уши. А бабы, твари менструальные, нос еще воротят. Подавай им педерастов, выглаженных да чистеньких, при бабках и чтоб мордой смазливые. Принцессы долбанные, кроме минета ни хера не знают, но прынца ждут, пока за говно замуж не выйдут. И та за говно выйдет, докторская. Не приходила больше, забоялась сука. Но и не сказала никому. Боится, что родители узнают. Надо бы на это давануть, что или иди сюда или заложу. Хотя сучка умная, может и под монастырь подвести. Ну ее на хер. Уже отвык немного. Чертов дождь, промок, что собака и кровь не останавливается Чтоб вся вытекла и сдохнуть прямо здесь. Осесть по черному забору на землю и сдохнуть. Это совсем не страшно и не жалко. Сдохнуть, так сдохнуть.

Переулок все не кончался, только становился уже и грязней. С боков напирали гнилые доски покосившихся штакетников. Вот на лавочке сидит Танька Мамочка с дружком, пьяные в стельку. Танька блядь наинижайшего пошиба, редко выходящая из состояния опьянения. Ей около тридцати, но на вид все пятьдесят, пованивает Прозвище свое получила за то, что когда ее пырищут, кричит: «Мамочка, мамочка», как бы пьяна не была. В былые времена несколько десятков раз за день раздавалось это «Мамочка, мамочка» из окрестных кустов и сараев. С четырнадцати лет кричать начала. Теперь реже стало. Последнее дело с Танькой вештаться, на ней же всякой заразы букет и мандавошек, что китайцев. Грязная, облеванная вечно, в лохмотьях. Там, говорят, мышь живет, в подмышке. Может и живет, чего только на Таньке Мамочке не живет. И находятся же охотники. Этот охотник пьяный, но еще ворочает головой и бурчит. На скамейке почти допитая бутылка самогонки и надкусанный тошнотик. Человек рассчитывает прийти сюда через полчаса, когда эти двое окончательно заснут. Мужичка трусонуть можно будет, вдруг деньги есть. Бывало уже. Хотя бы десятку. Если так, то купить завтра водки и конфет да в общагу, к Ольке. Крановщица она и дура. Добренькую из себя строит. Приду, по голове гладит, дает сколько захочу, всплакнуть любит. Корова сельповская. Объявления в газеты посылает. Ищу спутника жизни, доброго, с серьезными намерениями, для создания семьи, ну и прочая херня. 0 себе: 22 года, нормальная, без в/п. Я как прочитал, чуть со смеху не подох. Вот ебнутая! Кто с тобой семью заводить будет? Мордой не вышла, кривоногая, тупая, водяру, что свинья помои хлестать можешь! 0дна радость, что зад большой и сиськи коровьи. Так и писать надо, а то нормальная, без в/п. Дура, глаза разуй и не очком думай, а головой. В зеркало глянь и по сторонам. Сидит на своем кране днями и ни хера не видит! Кому ты нужна? Эта дура на кровать упала и давай рюмсать. Чего я злой такой, чего напал. Она мол семью хочет, детей, мужа, чтоб по человечески все было, что я тебе сделала, что ты меня обижаешь? Идиотка малохольная! Какое там по человечески, если ты уродка? Не вышла ты для семьи, ни рылом, ни ногами! И дети тебе на фиг не нужны, наплодишь таких же уродов, как сама, кривых да плаксивых и без того хватает. А тебя я не обижаю, ты и так богом обиженная. Плюнул на нее и ушел. Слышу, про петлю кричит. Ну и вешайся дуреха! Злость во мне кипит. На что же сука, корова корявая и эта принцессой себя возомнила, прынца ищет по газетам. Какая гнида! Я к ней прихожу всегда с водкой, с закусью, на 8 марта даже книгу подарил, про любовь, две недели над ней потом ревела. Всегда по нормальному прихожу, не на халяву. Она то вроде ко мне со всей душой, подруг из комнаты отсылает, меня по имени-отчеству зовет, щебечет, смеется, на кровать чистую простынь застилает. Шик, блеск, красота. Миленький, шепчет, Олежка. Я думал она довольная, а она прынца по газетам выискивает, семью ей надо, жрать варить да белье стирать. Я значит побоку. Блядюга! Все проститутки! С месяц не ходил к ней, но теперь вот пойду. Хоть бы чирик вытрусить с танькиного женишка и пойду. Ебаться охота по человечески, а то дрочней все обои дома захерил.

Переулок наконец уткнулся в ржавую калитку, толчок ногой, визг петель и человек во дворе. Слева куча глины, поросшая травой, справа навал хлама. По дорожке из втрамбованных в землю кирпичных осколков к небольшому дому. Рядом росло две старые груши и густота кленового молодняка. Человек осторожно стал на прогнившие доски, крыльца выцедил ключ из глубины одежды, стал тыкать в замочную скважину. Попал, замок скрипнул и дверь с протяжным стоном открылась. Зашел. В доме пахло прелью и сыростью, было холодно. Человек задрожал. Мало того, что промок, как собака, так еще и здесь холод. Дрова забыл внести и они намокли. Безнадежно их разжигать. И спичек нет. Хорошо раньше было, газу добавил и тепло. Отрезали газ сволочи. Говноеды! За неуплату. А как платить, если получаю сто, а за газ нужно было 70 отдавать. Заплати и зубы на полку? Хуй вам! Жрать что-то, одеваться кое-как, папиросы, бухло. Сотни еле хватало, вот и не платил. Отключили суки. У самих бабла не впроворот, а он, твари, жидятся, отключают, вроде их газ. Ладно пусть эти пидоры-электрики. Без лампочки я проживу. Но что зимой без газа делать? Буржуйку я с завода притаранил, но попробуй ею обогреть дом. Где уголь и дрова брать, на зиму и того и другого до хера надо. Пиздец зимой будет. Сейчас уже херово. Человек сидел на табурете и пытался согреться, но трудно это в холодном доме и промокшей одежде. Била дрожь. Водки или самогашки ни грамма. Достал кисет с травкой. Половину лета ее собирал, бегал, что сучка при течке. Несколько раз метелили его разные, кровью ему далась эта травка. Свернул косячок, спичек нет. Отыскал зажигалку, долго чиркал пока выщелкал немного огня. Затянулся. Теплее не стало, но легче. Точно воняю, бля. Права главбухша. Уже месяц не мылся, скоро как Мамочка буду. Гыгы. В такой холодрыге и морду умыть неохота, что про общее мытье говорить. Теперь до тепла. Или нет, если чирик найду, то у Ольки в общаге помоюсь, там горячей воды правда нет, но топят. Помоется, бухнут, трахнутся, классно. Скрутил еще один и прикурил от бычка. Стало совсем хорошо. После третьего он был уже далеко. Вроде летит в синем небе солнечного дня. Летит над городом и смотрит чудными всевидящими глазами. Видел все или почти все. Своих деда и бабу. Дебилы, всю жизнь пропахали, а только и оставили, что эту халупу. Да сломанный телек. Потом сдохли в один год, сейчас наверно и холмиков не осталось. Не ходил туда из обиды. За дурость их. Честности учили, а нужно было воровству, может тогда бы не сидел по уши в говне. Воровство сейчас в цене, а честность в жопе и честные все там и кто не умеет. Он то умел, но чего он мог спереть, простой работяга. Директор, прочее начальство, те перли вагонами, а его за килограмм меди чуть в тюрьму не посадили. Такое вот говно. А старичье все копается во дворе. До самой смерти грядки садили. Имел он эти грядки, не дурак и так проживет. А вы глаз не мозольте, вон пошли! К удивлению, старики, смешно перебирая ногами побежали со двора. Ишь, мертвые ведь, а как носятся. Катитесь отсюда! Вдруг увидел мастера. Николай Борисович, с женой, с детьми, идут куда-то нарядные. Большое он говно. А ну жри, сука, землю! Глотай, падло! И жрет, глотает, глаза, что у битой собаки только что хвостика нет для виляний. Человек от неожиданного счастья поперхнулся. Вот это да! Жрет! Помнишь, как мне премии резал, как ебал по чем зря! Я помню, все помню! Давись землей, чтоб аж стошнило! Еще один клиент, мухобой с проходной. Поймал раз на горячем, ящик водки водки выдавил. И огород заставил вскопать, благо весной дело было. Про тебя тоже помню. А ты сдохни! Разорвись на тысячу кусков! И сдохнул, разорвался, кишки только замелькали. Удивился он такой своей могучести. Ведь говно был, а тут такое. И она здесь! Как папа-мама? 3а травкой пришла? Меня хочешь?! На коленях просишь! Сплевывал слюню, а она все прибывала, мысли. Трахнуть ее! И вдруг он сообразил почему вдруг так стало. Хер тебе, а не я! Когда предлагал я, тогда нужно было, а теперь прыгай, скули, рви свои волосики, не достанешь! БОГ я теперь!!! Он это почувствовал неожиданно и сильно. Он всемогущий!!! Его переполнило необыкновенное чувство власти надо всем. Это было похоже на то, что он испытывал, когда послушная Олька выполняла все его приказания. Но разве сравнишь кривоногую дуру со всем! Он мог теперь трахать все! Оно отныне принадлежит и подчиняется ему! Он БОГ, он БОГ!!! Даже эту докторскую пихнул без сожаления ногой. То шлюха, чепуха! Все чепуха, лишь он имеет значение! Он БОГ! А раньше не верил. Нахера оно нужно, верить или не верить. Теперь верил, теперь знал! Он БОГ! Мир будет служить ему как Олька, еще сильней и без всяких писем в газеты. А он будет вытирать о мир ноги, будет плевать на всех! Он еще покажет! 0н…0н захлебывался от мыслей и слюны. Он БОГ! Он еще спустится к той чернявой курве и она будет кричать, но не так как орала послушная и на все готовая Олька а по настоящему, заходясь в крике и стоне! Он ей устроит дога, он ей чечню сделает! И ту минетчицу из бухгалтерии тоже заделает. Побить сначала, выбить всю спесь, фингал поставить, руки заломить, повалять, где погрязней, и откочегарить по полной программе, чтоб знала. Он БОГ! Все на коленях перед ним, все дрожат, целуют след его ноги, а он их пинает, плюет, святит своей мочой. Он всевластен, на кончике его мизинца миллионы жизней. Преклонение, вой, стоны, сумасшествие, хвалебные песни, а он пырыщит, а он пырыщит! Все Олька, все Олька! Из неба нырнул в мутную серость.

Он очнулся от холода. Скрючился, пытаясь хоть немного согреться. Но в мокром не согреешься. Встал, скинул бушлат, свитер и штаны, одел два спортивных костюма. В коридоре стал колоть топором пол. Нахера пол, когда холодно. Засунул щепы в буржуйку, нарвал бумаги, попытался снова извлечь огонь из зажигалки, но не удалось. Стерлись камни. Пнул печку ногой, заорал. Холодно и нечем даже прикурить новый косяк. Курил, как хорошо было. Чего же хорошо? И вспомнил про Бога. Он же Бог! Стал бить себя по голове. Идиот, такое мог забыть! Мог забыть, что Бог и жить дальше говном!0н БОГ, он Бог, он Бог, он Бог! Нет больше холода. Он ведь Бог! Плевать на холод! Бог, бог, бог, бог, бог. Теперь уже не забудет. Бегал по дому. Хотелось покорности. Как же бог и без покорности, где грязь, которую топтать и слышать ее восхищенный хрип. Конечно все ему покорно, но хотелось чего-нибудь поконкретней.

Накинул старую, еще дедовскую болониевую куртку и выбежал. Из дома. К скамейке. Танька с хахалем пусть побудут грязью. Но хахаля уже не было, а Мамочка упала со скамейки в лужу. Не задохнулась чудом. Схватил за ноги и потащил, не хотел быть Богом под дождем. Юбка задралась, тусклой луной забелело голое тело. Почти бежал, жадно хватал ртом ускользающий воздух. Наконец фортка, двор, порог, дом. Бросил ее и сел отдышаться. Бог Богом, а дыхание сбивается. Ничего. С утра о том, что он Бог узнают все, а пока хватит и Таньки. Ох и прет от нее. Пнул ногой. Очнись! Никакой реакции. Воды бы линуть, но ведра пустые. Зато помойное полное. Плеснул. Вроде очухивается. Открыла глаза, хрипит. Танька, дура, я Бог! Понимаешь, я Бог! Я всесильный! «Не пизди» – и закрыла глаза. Ах ты ж пьянь! В зубы ей кулаком, в зубы! Больно тебе, сейчас еще получишь! Поняла, с кем дело имеешь! Бог я, Бог! Захочу, разлетишься у меня на тысячу кусков. Что захочу, то и сделаю. Я Бог. Понимаешь? –Ага– и раздвинула ноги, пальцами вычищая налипшую грязь. Тьфу, блядина! Да на хер ты мне нужна! Срал я на тебя! Неужели не понимаешь, что Бог я! Гнусно улыбнулась, заворочалась и вдруг бздонула. Он Бог, он всемогущий, а она бздит. Ах сука. И пустым помойным ведром по голове, по лицу. Я Бог! Я Бог! Я Бог! Бил пока ручка не треснула, ведро отлетело в сторону. Танька в грязи, в помоях, кровь течет. Замычала, дрожит. Поняла, что я Бог. Морду скривила, боится. Даже если не поняла, страх уже полдела. На душе хорошо. Эта сучка дрожит и весь мир дрожать будет. Я Бог, я устрою всем. Как Мамочка, на четвереньках будут лазить перед ним, мычать, дрожать от страха. Что боишься! Плачет, ух ты какая неженка. Больно ей. Ты не знаешь, что такое боль, да еще от Бога. Узнаешь. С размаху ногой в лицо. Что-то треснуло, Мамочка отлетела и упала на спину. Закричала громко. Протрезвела падла, поняла. Боишься. Все будут бояться. Люди пока не знали обо мне и не боялись, но дам им ногой в лицо и сразу узнают, сразу забоятся. А я им сделаю! Подошел и стал топтать ее ногами. Из спины как крылья растут. Насколько он выше, он в небе, она в грязи, она тварь нижайшая! Ногами по голове, по телу, стонущему и агонизирующему. Я Бог! Мне все можно и любую. Ту, из бухгалтерии вот так же, ногами, заткнуть ей рот ботинком. Но это после, сейчас Танька. Топчет ее, но силы уже на исходе. Запыхался, сел рядом. Одышка, слишком много курит. Пот ручейками бежит по желтоватому лицу, задерживаясь на щетине. Сердце билось как оглашенное. И не понять от чего больше. От топтания или от радости. Скорее от радости. Вот как вышло. Бог оказался. А сколько лет не знал, сколько лет терпел. Теперь Бог. Какая у Бога может быть ненависть к такой вот твари, как Танька. Вставай блядина, чего развалилась. Рукой неприятно тронуть, хоть и Бог. Ногой ее, присмотрелся – не дышит. Ги-ги, сдохла. Вот херовина. Плохо. Нет ему то все равно, он теперь Бог, хочет, может и сотню заколошматить и полмира, также, ногами и помойным ведром, пусть хоть одна сука воспротивится. Бог он, Бог, все может. Плюнул на Мамочку и вышел из дома. Дождь уже перестал, небо чуть развиднелось появились первые звезды. Человека переполняли мысли, одна мысль. Я Бог, я Бог, я Бог! Мысль была так велика, что вмещалась в голову лишь частично. Ее думать и думать, чтоб затолкать всю. Он Бог. На дворе та же грязь, тот же мусор и тоже небо. Вдалеке заскулила собака. И быстро замолкла. Человек стоял на пороге и глубоко дышал, глаза его блестели. Он Бог. Что делать Богу здесь? Некого сотрясать и наказывать. И вообще, Богу нужны людишки. Кто-то должен ползать и молить. Сейчас нужны рабы в ногах, он ведь Бог. Бросился к воротам, побежал узким переулком отмеченным следом Танькиного тела. Бежал неуклюже, громко шлепал по грязи, задыхался, отдыхал, бежал дальше. Путь его был к общежитию. Он вспомнил Олькины объявления и бежал теперь к ней, злой и всемогущий Бог. Бог с сильной отдышкой, он хотел покарать. Прынцев искала, стерва. Сама говно, а прынцев ищет. Ищи, ищи, посмотрим, как ты взвоешь, когда узнаешь, что я Бог. Локти будешь кусать, сука такая. А я плюну на нее. Если бы не объявления, была бы богиней, а так на хер. Конечно вру, даром она мне не нужна, но пусть помучается. Уж она тогда разревется, корова, будет выть, упрашивать, ноги целовать. А я ее этими же ногами. Что, нашла прынцев, создала семью, нормальная, без в/п. Блядь, воротила нос, доворотилась. Плохой я, злой. Я вот какая хорошая, а ты говно. Я ей быстро глотку заткну. И семью устрою, мало не покажется, это уж точно. Отхожу до полусмерти или еще лучше, на уроде каком-нибудь женю, чтобы всю жизнь мучал, бил, унижал, изменял, дети калеки. Говну – говенное. Вспомнил, что комендантша в общаге стерва, не пропустит среди ночи, милицию вызовет, отметелят еще. Остановился думать, но тут же вспомнил, что Бог! В куски грязи превратит и комендантшу и ментов. Снова побежал. Бог, Бог! Ух чего я только сделаю! Всем достанется. Кто хоть раз мне пакость сделал, устрою им! И всех запугаю. Потом придумаю как, что делать буду, пока Ольку расшарошу. Возьму и общагу сожгу, чтоб ей негде было жить. Наделаю делов!

-Дай прикурить!

В темноте разглядел он троих. Подкрученные. Головы бритые, морды идиотские. Придурки. Раньше бы испугался, задрожал. Раньше не знал, что Бог.

-Слышишь, прикурить дай!

-Нахуй пошли.

Думал, на части их разорвать или превратить в тараканов и затоптать. Лучше разорвать, а то разбегутся еще. Они начали бить. Мигом свалили и стали топтать. Он грозился и кричал им, что бог, проклинал. Пока ботинок не выбил ему зубы, пока нож не перерезал горло. Окровавленный, с поломанными руками и пробитым черепом, горящий в боли, он не понимал почему так случилось, он ведь Бог. Потом пришла смерть.

Утром его нашли в ста метрах от общежития. Мертвого, с ужасающим и травмами. Милиция сказала, что хулиганы, и его и Мамочку. На выделенные заводом деньги с трудом справили скромненькие похороны, на которых плакала только Олька. Под левым глазом синяк, поставленный серьезным мужчиной, откликнувшимся по объявлению. Она плакала и тихо шептала «миленький, хорошенький». Мужики с работы выпили по чарке и принялись закидывать могилу. А из славного города Харькова приехали какие-то дальние родственники, судиться за домик.

1997г.