Припасть к столу, как припадают к праху, И вороша горячую золу, И облачившись в смертную рубаху, Припасть к столу. К рабочему столу.

И если мне память дана, чтоб терзаться, Дана, чтобы мучиться, чтобы стенать, - Я помню, я знаю, с какого абзаца Главу недочитанную вспоминать. ...Жестянкой на щебне, а в лавке посудной Сверканием ножниц и медных кастрюль Июль пламенел – городской, чистопрудный, Мясницкой и Сретенки пыльный июль. Он втаптывал в теплую мякоть панели Вишневые косточки. Плавил стекло И рельсы на стыках: они пламенели, Их в пригород к пыльным ромашкам несло. И тенты – витрин полотняные веки - С утра опускались, предчувствуя зной, Над строем фаянсовых ступок аптеки И мокрых солонок столовой-пивной. Я за город ездила. Лето сдавало Скамейки и клумбы свои напрокат, Взимая за это шумихой вокзала И эхом реклам, повторенным стократ. Кивало мне веткой железнодорожной, И тенью вагонов валясь под откос, Крушило орешник (он рос осторожно: По пояс во рву – от мальчишек и коз). Но к окнам вагонов уже подносили Орехи в зеленой еще скорлупе. Закат ослеплял – пассажиры косили Сквозь желтую пыл деревянных купэ. И видели: тонет, хлебнув из болота, Бутылка в осоке. Опорки бродяг Торчат меж кувшинок. На всем – позолота, И тени сползаются из-под коряг.

Люблю заглядывать в чужие окна. Для этого нужны: закатный луч, Весна, Арбат и твердое сознанье, Что в душу собственную лучше не смотреть. Брожу тогда по старым переулкам, (где в желобах бескровный одуванчик) и взглядом ненасытным обиваю доступных подоконников пороги. На них такие умные предметы, (почти не измененные в веках), как будто в сумерках на тихую картину голландской школы смотришь в Эрмитаже: Копилка глиняная. Высохшая верба (а прутики с налетом голубым напоминают палочки ванили в стеклянной банке с пробкою притертой). Грибок для штопки. С крышкою граненой чернильницы. Котенок на тетради (прикрывший хвостиком таблицу умноженья) и бритвенный прибор холостяка. И долго я смотрю на трупик мыла В жестянке из-под звонких леденцов, На кисть, уставшую касаться подбородка, И на стальную бритву.

Судьба вещей с твоей судьбою Заране тайно сплетена, Заране выбраны обои, Названья улиц и вина. Не думай, что цветок в петлицу Ты выбрал сам. Он в дни тоски Еще задолго до теплицы К тебе тянул свои ростки. В сухих подвалах Гарлеема (что тупы топоты сабо, что солнце в щель – само собой), – в сухих подвалах Гарлеема, Средь тысяч луковиц – одна Была тебе обречена.

Смущенно, вымученно, скупо, - (и все же был не так жесток рассвет, когда, сверкая, лупу навел на пыльный потолок), Смущенно, скупо, осторожно, (и оттого больней вдвойне) десятком слов, таких несложных, казнили гордость вы во мне. Мне не забыть, как шла вода, как половодьем пахли сени, как я шаталась от стыда, как с плахи, путая ступени.

Нет радостей больших и верных, - Лови отраду мелочей: Прибоя шепот равномерный И звездный вымысел ночей. Всего и жизни-то немножко: Некрупным шагом землю мерь, Люби собаку, птицу, кошку, Подушку, лодку, песню, дверь... Хрустит сентябрь арбузной коркой, Год перелистан, как тетрадь. И сладок миг ушедший, горький, Затем, что не вернется вспять.

Все будет так же, мерным шагом Наступит день, потом другой, Лишь над проветренным оврагом Замрет рябиновый прибой. Закат, должно быть, будет тише, Зато обильней листопад И снова ночь над черной крышей Развесит лунный виноград. И обо мне не молвит слова Ни деревенский почтальон, Ни у откоса золотого Изотермический вагон. Но след моих прогулок горьких, Тропой, – где не пройти двоим - Седая елка на пригорке Сочится именем твоим. Да перочинный плоский нож Еще хранит на ребрах лезвий Смолу – янтарную, как ложь Вокзальных городских созвездий.

Я только то люблю, что было и прошло. Зимою летнее, осеннее весною, Быть может, этому рассеянность виною, Я замечаю ночь, когда уже светло. Поэтому не смейся надо мною, Когда в бреду, не подымая век, Я говорю тебе с улыбкой и тоскою: «Ты нужен мне, как прошлогодний снег».

В июле липкое варенье Бурлит в начищенном тазу. Какое нежное смятенье Спасти ничтожную осу. Прельстившись изобильем снеди, Была смела, покинув куст, Но как смола, тягуч и густ, Сироп в оправе желтой меди. А нынче день, опять буранит, Варенье будет, как июль. Я вспомню медный звон кастрюль, Мешая чай в твоем стакане.

Я тихой нежности полна К твоим рукам неутомимым - Какая сладкая волна - Так нежно мною быть любимым. И я завидую тебе, Себя в твоих мечтах качая И ничего не отвечая Своей назойливой судьбе. Но я предвижу – срок неведом - Погаснут светлые огни. И за твоей любовью следом Минуют ласковые дни. Моей любви недолгий плен Ты скинешь с плеч своих, как бремя, И между нами станет время, Ненарушимей толщи стен. И не сверкнут мои глаза Дразнящим зовом незнакомки. И будет голос мой негромкий, Как отшумевшая гроза.

Не зная выхода иного, Я к рифме прибегаю снова, И предо мною та же цель Навеять прежнюю метель, Припомнить снега привкус синий, Живую изгородь ресниц (когда январский колкий иней их серебрит, как крылья птиц, – недолговечных два крыла до первой печки, до тепла). – А впрочем, тихий снег в саду И в этом сбудется году. К чему о сбыточном мечтать, - О том, что можно наверстать! Но никогда с таким смятеньем Я не мечтаю о зиме: Ультрамариновою тенью Пройти по солнечной кайме Бульваров, улиц, переулков, В сугробах ласковых тонуть, Чтоб в подворотню завернуть, В которой вьюга вьется гулко...

Мечта печали не новее. Пускай твой сад убог и гол, Но где-то свет лазурный веет И чей-то зелен праздный дол. Искать, терять – одно и то же, Находка – каждый миг, что прожит, И каждый миг доверь судьбе. Но как бы не был тяжек груз твой, Найдется в этой жизни грустной, Кто позавидует тебе.

Нам говорит наука наших дней, Что умирает человек не сразу: Сначала умирает светоч – разум, Затем дыхание становится слабей. А сердце все живет. Упорней, дольше всех, Оно в борьбе неравной не сдается. Взяв на себя последний долг и грех, Оно последним с телом расстается. Вот так – пожалуй – ревность у любви Горячим сердцем служит: до предела Минут последних борется: – «Живи!» - Хотя любви уже остыло тело. Любовь, бывает, теплится едва, Лишь ревностью одной она жива.

В тот год пред Рождеством, недели за две, Как бы из рога изобилья, щедро, Обрушился на город снегопад. При свете уличных неярких фонарей Снежинки не метались, как обычно, Неразличимые в отдельности для глаза, Они и в сумерки, при свете фонарей, Сплошным тяжелым слоем упадали. Чтоб кое-как очистить тротуары (Из-под скребков так и летели искры), Снег в тачках увозили во дворы, Где спешно разжигали снеготайки. Сизифов труд! Шли сутки, снег все падал, И Москва все краски, кроме белой, Казалось, потеряла навсегда.

..............Кстати, о белизне, она была как свежевыпавшая скатерть, на ровной плоскости стола.

О, летняя тоска воскресных вечеров в предместьях города! Багровых на закате, фабричных труб тоска. Тоска его акаций и в цвет заката – розовых коров. Безрадостная скука пустырей в кустах репейника и пепельной полыни, отхожих мест зловонное унынье, щелястые хибарки без дверей.

Селедку можно съесть насильно. Жажда Естественно возникнет, невзирая На то, что спровоцирована явно, Как приступ астмы запахом лимона. Само собой – всего благоприятней, Когда слепят жестяные цилиндры Консервных банок, брошенных на свалку, Где лопухи морщинисты и серы, Тогда томить ее в присутствии брандсбойтов - Шипящих змей на жарких тротуарах, Не дать ей, сухогорлой, прикоснуться К пузыристому бульканью нарзана, При этом чтобы лето упиралось Концом бульвара в Чистые пруды...

Пусть этих робких строчек бред Не стансы, не сонет Петрарки, Но ваши просьбы были жарки И я сдержала свой обет. Читаю в блеске ваших глаз То мне знакомое волненье, То ликованье, тот экстаз С каким читаешь посвященье! (порою нам листок альбомный милей поэмы многотомной!..) И вот пишу вам наудачу О том, о сем, о летних днях, О том, что вспоминаю дачу, Себя и вас на низких пнях, И солнца золотую рыбку В волнах далеких облаков, И зной полей, и тень лесов, И ... Вашу милую улыбку.

Не знаю – справлюсь ли с сонетом, Иль до конца не доведу, Наметив, на свою беду, Акростих написать при этом! На то ведь надо быть поэтом, А я, к великому стыду, И в рифме-то терплю нужду... Да, мне «не сдать по всем предметам». Едва ль Петрарка – предок мой, (Не косвенный и не прямой!) Он... впрочем, что я разболталась? Ведь я поздравить вас должна, А строк так мало мне осталось... Вот – сверх возможностей, – одна.

Как в лихорадке осинник румян, - Осени дни сочтены. Тянет прохладой с окрестных полян, Стелется белый туман. Лес точно вырублен. Обнажены Просеки в чаще стволов. Ветер сорвал под шумок тишины Листья с кустов бузины. Утренник первый ударить готов, Будет рябина сладка. Будет в прозрачных просторах лесов Пиршество буйных дроздов. Петли свинцовые вяжет река, Вплавь обогнув бугорок. Тянутся грифельные облака, Медленно, издалека.

Чем ближе он, конец пути, Предел сужденных дней, Тем, видно, до него дойти Без отдыха трудней. Хотя бы на день, что ли, В березовый лесок, В ромашковой поле, К траве прижать висок: Не умереть, – уснуть, прилечь, Хоть долю груза сбросить с плеч. ...Когда устанет человек Помочь ему должны, - И с крыш ведь сбрасывают снег Задолго до весны.

Когда, у жаркого согревшись очага, Уходит странник в дальний зимний путь, Его щадят и стужа и пурга: Еще теплом домашним дышит грудь. Но горе, если выйдет на мороз Из хижины нетопленой: тогда С порога леденят его до слез Враждебные к озябшим холода. Я скоро кончу странствие свое, Уйду, не долюбив и не допев. Последнее желание мое: Не отпускай меня, не обогрев. Не откажи в напутственном тепле, Чтоб самому не дрогнуть на земле.

Живешь, в земную жизнь влюбленный, Но погляди с ее высот: Все прорастет травой зеленой, Все белым снегом занесет. Страданья, радость и мечты, - Все станет вздохом немоты.

Они довольствуются малым, Покрывшись пылью по пути, Они готовы хоть по шпалам До первой станции дойти. До первых чистых лопухов, До первых дачных петухов.

Этим теплым летним ливнем Каждый листик осчастливлен.

И пить в жасминовом лесу С пчелой на брудершафт – росу!

Плетень опутан сплетней повилики, И от соседа узнает сосед, Что в том саду зацвел шиповник дикий, А в этом расцветает бересклет.

Я рада осени, тому, что дни короче, Что слаще яблоки, что скошена трава, Что даже самые холодные слова Теплеют в сумраке дождливой, долгой ночи.

По утрам на травах иней, Ночи холодны. Сколько ягод на рябине, До чего красны!

Тучи угрюмой с солнцем борение, Листьев опавших столпотворение, И сквозь неслышный смерч листопада Белые брызги первого града.

Вести подсчет своим потерям. Под известковым завитком Улиткой медленной и серой Вползает осень в тихий дом.

Хочется очень, Чтобы, как в детстве, Был позолочен Орешек грецкий.

На город шел безмолвный шквал, Неуловимый слухом. Никто окон не открывал, Но тополиным пухом Забило щели и пазы, Он на полу клубился. Июльский вечер ждал грозы, А ливень не пролился.

Хрустит сентябрь арбузной коркой, Но в прежней силе летний зной. С полей полынью тянет горькой, Лесок чуть тронут желтизной. Лишь по обочинам дорог, Там, где березник на припеке, Как ранней осени – упрек - Листок желтеет одинокий.

«Не спрашивай, – мне говорила мать, – не спрашивай, –  тебе не будут лгать». Но спрашивала я – мне неизменно лгали, Не спрашивала – лгали мне опять.

Врагом мне стали Вы, наперекор всему. У нищего – увы – Вы отняли суму. Пусть Вам она вовек богатства не прибавит, А нищий – что ж, он стар, недолго жить ему...

Все хороня, наутро выпал снег: Так для меня пришла зима навек. Всего лишь два часа, как мы расстались, Как хорошо, что мой недолог век!

– Кого ты ждешь? – Да никого. – Куда идешь? – Да никуда. – Скажи по правде, - это ложь? – Сказать по правде - да.

Дарю тебе на память, дорогая, Глухой негромкий голос мой. Когда свеча померкнет, догорая, Тебе он будет памятью живой. Ты вспомнишь все, когда его услышишь: Усталый вздох, нечастый смех. Минуты гроз, часы затиший, Ты вспомнишь все. Ты вспомнишь всех. Ты мне простишь, в чем я была виновна, Будь это слово, окрик или ложь. И сердцем всем, всей близостию кровной, Лишь о хорошем память сбережешь!

В часы бессонницы ночной, В тиши, нагруженной томленьем, С каким печальным умиленьем Мы вспоминаем кров родной - Времен, когда певала мать Под хмурый шум ночной метели, И в безмятежной колыбели Могли мы сладким снам внимать. Судьба-насмешница и тут Не прочь над нами поглумиться: Нам колыбельную поют, Когда и так чудесно спится. Воспоминаньям нет конца... Не колыбель – уют алькова И страсть, чье дело вечно ново, Двадцатилетнего юнца. О, как мила его подруга! Сама игрой утомлена, Она поет над ухом друга, А тот уже на грани сна. Судьба-насмешница и тут Не прочь над нами поглумиться: Нам колыбельную поют, Когда и так чудесно спится. Но вот и старость подошла, А с ней – как мало нам осталось, - Прогулка в угол из угла, Воспоминания, усталость. Горят в бессоннице глаза, Вот тут и спеть бы милой маме... А мамы нет. Но есть друзья, Они придут к могильной яме. И встав вокруг... на пять минут... Страшась о гроб облокотиться, Заупокойную споют, Когда и так чудесно спится.