Бродит Кулибин по залам кунсткамеры. Ныне и она в загоне. Прежде посетителей угащивали напитками и сластями, чтобы тем привлечь полезное внимание к произведениям естества и художества. Потом угощение отменили, и билеты для входа в кунсткамеру давались из академической канцелярии. А ныне вход и вовсе затруднен: потребно иметь для осматривания собственное директора академии позволение. У нового императора не было нужды в расположении умов к просвещению.

Ходит с Кулибиным по залам унтер-библиотекарь Академии наук, хранитель кунсткамеры Осип Беляев. Маленький, сухонький, остроглазый. С Кулибиным почтителен. Показывает, как изделия его в кунсткамере размещены. Вот часы яичной фигуры, вот часы планетные. Подальше — модель телеграфической машины.

А рядом с часами яичной фигуры — не полюбопытствует ли Иван Петрович? — бюро работы немецкого мастера.

Устройство весьма хитрое. Крышку открыть — там бронзовая доска, изображен на ней храм художеств. Действием потаенной пружины доска опускается, за ней — секретные ящички для поклажи бумаг. Другую пружину нажмешь — ящички отходят назад, а изнутри поднимается красиво убранный кабинетец с другими ящичками — особо секретными. И притом слух услаждается приятнейшей музыкой. Между тем зритель поражается новым явлением. Из-под бронзовой фигуры Аполлона, коей украшено бюро, выдвигается лодка и с великим громом раскрывается, превращаясь в палой для писания, с чернильницей и прочими принадлежностями.

— Высокого искусства вещь, знатным артистом строена! — похвалил Кулибин.

— Восхищаюсь каждодневно, — согласился Беляев. — Однако полагаю, часы яичной фигуры — произведение искусства более высокого, ибо несравненная трудность — поместить механизмы часовой, музыкальный и театрального действа в столь мизерном корпусе… — И прибавил шепотом: — А ведомо ли вам, почтеннейший Иван Петрович, сколь щедро покойная императрица наградила немецкого мастера? За бюро пожаловано мастеру двадцать четыре тысячи рублей.

Кулибин невесело улыбнулся. Ему-то за часы жалована тысяча. Промолвил:

— Директор академии господин Домашнев исчислил, что образование одного профессора стоит казне сорок тысяч. Мои успехи хоть невелики, да я ими казне и малого убытка не сделал. И тем весьма утешен.

Вспомнил, сколько сил положено — деньги доставать на опыты, — и рассердился:

— О трудах моих три раза в Европе публиковано. А об успехах в изобретениях господ профессоров сорокатысячных, к несчастию моему, слышать не случалось. А должны быть велики! — язвительно прибавил он.

Думал: Потемкин перед ним, Кулибиным, не кичился. Сам великий Суворов поклонился низко, встретив на балу. Трижды поклонился и громко, на всю залу, проговорил: «Помилуй бог, много ума! Он нам изобретет ковер-самолет!» Знаменитейший Бернулли назвал великим артистом. А вот господа профессоры свысока поглядывают, за ровню не считают…