1

Всю жизнь Горький помнил, как трудно ему было в детстве и юности находить хорошие книги, помнил, какое могучее влияние оказали они на его жизненный путь.

С огромными усилиями, сквозь дебри макулатуры пробивался он в годы отрочества к литературе, обогащающей ум и сердце, рождающей волю к действию. Но потускневшие с годами воспоминания об этих мучительных и радостных поисках были одним из важных стимулов пристального внимания, которое до последних дней жизни уделял Горький детскому чтению.

В его заботах о детской литературе с удивительной ясностью проявились и сила мыслителя, и темперамент общественного деятеля, и характер человека. Глубоки и прогрессивны, исторически закономерны идеи, которые он выдвигал и проводил в жизнь.

Может быть, ни в какой другой области литературно-общественной деятельности Горького не проявилось так отчётливо его умение связывать теорию с практикой, энергично находить самый верный и короткий путь от принципиального положения к живому действию, приносящему непосредственную пользу людям.

Гораздо раньше, чем это стало общепризнанным, Горький говорил, что литература для детей по идейной насыщенности и художественным качествам должна по меньшей мере стоять на уровне передовой литературы для взрослых. Эту мысль он неустанно пропагандировал и развивал.

Размышляя о том, какой должна быть детская книга, Горький сформулировал важные теоретические положения, довёл их до практических выводов и поставил перед литературой для детей задачи на много лет вперёд.

 

2

В 1910 году в Брюсселе собрался 3-й Всемирный конгресс семейного воспитания. Устроители пригласили Горького. Приехать он не смог, но послал конгрессу письмо, в котором высказал свои взгляды на воспитание и детскую литературу.

Философская мысль, как будто простая и очевидная, лежит в основе письма. Однако как раз простое и очевидное часто неуловимо, пока не высказано чётко, в форме, убеждающей сразу, но в то же время требующей размышлений и выводов. Горький писал конгрессу: «Дорогу детям, наследникам всей грандиозной работы человечества! Ведите их к будущему, научив уважать и ценить прошлое, — так мы создадим непрерывную волну творческой энергии». (Курсив мой. — А. И.)

Дети — наследники человечества. Значит, воспитание детей — одна из важнейших функций человечества. Вот мысль, которая лежит в основе письма. По собственному опыту знал Горькой, какое могучее и действенное средство воспитания художественная литература. Она вдохновляла его высокими примерами, помогла выработать отношение к миру, найти путь построения всей жизни. И Горький пишет конгрессу — он ещё много раз вернётся к этим мыслям! — о том, какие книги нужно в первую очередь дать детям.

«Маленький человек с первых же дней сознательного отношения к жизни должен понемногу узнавать обо всём, что сделано до него бесчисленными поколениями людей; узнавая это, он поймёт, что сделанное до него — делалось для него.

… Повторю ещё раз и — тысячу раз! чем больше знает человек работу веков, труд мира — тем более он человек.

… Человек — каждый из нас, — есть вывод из посылок прошлого и необходимая посылка в будущее — мы все люди, и я не знаю имени, которое можно произнести с большей гордостью и любовью, чем имя — человек! Вот что, мне кажется, необходимо внушать ребёнку».

Так первое большое высказывание Горького о детской литературе самым непосредственным образом связывается с его пониманием величия и благородного назначения человечества: нужно, чтобы дети поняли и почувствовали, почему «Человек — это великолепно! Это звучит… гордо!»

Письмо Горького о воспитании и о детском чтении было внутренне подготовлено не только его мировоззрением и жизненным опытом, но и большой работой, которую он вёл с детьми и для детей с самого начала своей литературной деятельности. Помощь школам в приобретении библиотек, спектакли, ёлки с подарками для бедных детей Нижнего Новгорода (уже тогда проявлялся горьковский масштаб — для тысячи детей!), рассказы, очерки, фельетоны о детях и сказки для детей — всё это говорит о постоянном стремлении облегчить жизнь ребят, помочь их внутреннему росту, привить любовь к чтению. Частое общение с детьми рождало у Горького широкие мысли о задачах и методах воспитания.

Письмо к конгрессу, как почти все теоретические высказывания Горького о литературе, носит пропагандистский характер, обращено в будущее. Он призывает создать большую литературу для детей, определяет её характер, её направленность.

В годы первой мировой войны Горький попробовал практически осуществить идеи, высказанные в письме конгрессу. Он задумал выпустить серию детских книг в издательстве «Парус», которым тогда руководил.

С каких книг начать? Ответ Горького на этот вопрос — в цитированном письме: надо знакомить детей с тем, что сделано человечеством до них. Горький выбрал форму биографий великих людей.

Кто должен создавать эти книги? Ответ подсказан взглядами, высказанными в том же письме: если воспитание хозяев мира — важнейшее дело человечества, то естественно привлечь к этой работе самых выдающихся людей эпохи, способных создать книги мудрые и волнующие.

Горький пишет письма. Он просит Ромена Роллана написать для издательства книгу о Бетховене, К. Тимирязева — о Дарвине, Уэллса — об Эдисоне, Фритьофа Нансена — о Колумбе. Сообщает Роллану, что сам собирается написать для детей книгу о Гарибальди.

Здесь всё значительно, последовательно, поучительно для нас — и выбор героев книг и выбор авторов.

Деятели революции, науки, искусства — обо всех надо дать книги. А раскрыть детям величие, оптимистическую сущность борьбы величайших гениев человечества за свои идеи должны крупнейшие люди нашей эпохи.

Обращение к самым талантливым писателям и учёным мира — естественное следствие позиции Горького. Сейчас для нас не было бы ничего удивительного в таком призыве. Мы привыкли к тому, что произведения для детей создают лучшие писатели страны. Но в то время, когда детские книги были на задворках литературы, идея, высказанная Горьким, могла показаться неожиданной.

Шла мировая война, предпоследний её, изнурительный год. Шовинистическая литература развращала детей смакованием жестокостей, кровавых битв, верноподданнейшими восторгами. Пропаганде разрушения, убийств и хотел Горький противопоставить образы великих созидателей, творцов культуры. Он понимал, что нет лучшей профилактики души, защиты её от растления, чем сильный, вдохновляющий пример мужественной и чистой борьбы за прогресс человечества. Но именно сильный и вдохновляющий: биография самого гениального и благородного деятеля, рассказанная вяло и бесстрастно, не будет воздействовать на воображение детей. Образ гения должен быть создан художником, умеющим покорить сознание и чувства читателей.

Однако это условие слишком общее — его было недостаточно для осуществления серии, задуманной Горьким. Над книгой должен работать писатель, которому близки и человеческий облик и характер деятельности героя. Знаток музыки Роллан — о Бетховене, великий путешественник Нансен — о великом путешественнике Колумбе, крупнейший дарвинист эпохи Тимирязев — о своём учителе, деятель русской революции Горький — о Гарибальди, мыслитель Уэллс, для которого один из самых важных философских вопросов — взаимовлияние техники и социального строя, должен написать об Эдисоне.

Поразительна точность, безошибочность выбора Горьким авторов книг. Ведь все, к кому он обратился, — великолепные мастера слова (и Тимирязев, и Нансен) и притом люди, для которых герои предложенных им книг — объект не только исследования, но и переживания. Мало того, деятелей, к которым обратился Горький, объединяет отношение к современности. Все они, хотя и с разных позиций, с различной степенью активности, выступали против империализма и развязанной им войны, были страстными гуманистами.

Если подумать о том, как трудно было найти авторов, удовлетворявших всем трём условиям (литературного таланта, глубокого проникновения в образ и деятельность героя книги, общности принципиальной позиции), то надо признать, что выбор Горького был не просто хорошим, а, вероятно, единственно правильным.

Здесь впервые сказалось то умение найти самый верный путь к практическому осуществлению идеи, которое характерно для всей работы Горького в области детской литературы.

Как близка была гуманистам той эпохи мысль о защите детей от разлагающего влияния империалистической войны и вызванного ею шовинизма, как интернациональна она была, показывают ответы писателей, к которым обратился Горький.

Роллан откликнулся сразу, спрашивал о возрасте читателей, о том, как представляет себе Горький книгу о Бетховене. Напомнил, что нужно бы написать и о Сократе. Уэллс и Нансен приняли предложение. Тимирязев готов взяться за книгу с удовольствием. «Я затевал было сам такую библиотеку под заголовком «Представители человечества», — пишет он Горькому и выдвигает ещё одну тему: Фарадей. «Это был бы самый подходящий тип».

Так оказалось, что все, к кому обратился Горький, были готовы ради участия в предложенной им работе изменить свои планы, отложить начатые книги.

Замыслы Горького и в то время не исчерпывались серией биографических книг. К. Чуковский вспоминает о своей первой встрече с Горьким, которая произошла примерно в то же время, когда были отправлены письма Роллану, Тимирязеву, Уэллсу. Чуковский тогда выступил со статьями, в которых резко критиковал самые распространённые в то время детские журналы и повести. Именно для разговора о детской литературе и пригласил Горький Чуковского.

Начал Горький беседу не с литературы, а с тех, для кого она предназначена, — рассказывал о своих встречах с детьми, о своих наблюдениях над ними.

«Тут-то он и заговорил о борьбе за полноценную детскую книгу. Оказалось, что он единственный из всех литераторов, которых я в то время встречал, так же ненавидит всех этих Тумимов, Елачичей, Александров Кругловых, врагов и душителей детства.

— Детскую литературу, — говорил он, — у нас делают ханжи и прохвосты. И разные перезрелые барыни. Вот вы все ругаете Чарскую, Клавдию Лукашевич, «Путеводные огоньки», «Светлячки», но ругательствами делу не поможешь. Представьте себе, что эти мутноглазые уже уничтожены вами, — что же вы дадите ребёнку взамен? Сейчас одна хорошая детская книга сделает больше добра, чем десяток полемических статей. Если вы в самом деле хотите, чтобы эта гниль уничтожилась, не бросайтесь на неё с кулаками, а создайте нечто своё, настоящее художественное, и она сама собою рассыплется. Это будет лучшая полемика — не словом, а творчеством.

… Но этого мало, — сказал он, — тут нужна не одна книга, а по крайней мере триста — четыреста самых лучших, какие только существуют в литературе всех стран, — и сказки, и стихи, и научно-популярные книги, и исторические романы, и Жюль Верн, и Марк Твен, и Миклухо-Маклай… Только таким путём и возможно бороться с этой мерзостью.

… Вскоре я пришел к нему в издательство «Парус», и мы (вместе с Александром Бенуа) стали составлять под его руководством гигантский и, как мне казалось тогда, совершенно нереальный список лучших детских книг всего мира, которые необходимо в ближайшее время издать.

… Казалось бы, все эти планы были сплошной фантастикой. Ведь Горький хорошо сознавал, что детская литература в то время была безлюдной и бесплодной пустыней. И всё же он действовал так, словно в этой пустыне уже существуют десятки деятельных и дружно сплочённых талантов. Да и весь составлявшийся Алексеем Максимовичем план являлся по своему духу, так сказать, прадедом или даже прапрадедом нынешнего детгизовского плана. В нём был тот же широкий охват всех многообразных интересов ребёнка, и даже многие рубрики в нём были такие же, какие имеются в нынешних планах».

Не случайно Горький начал беседу с рассказа о своих наблюдениях над детьми. Мы увидим дальше (и видели в письме конгрессу) — каждая его работа в области литературы для детей начиналась с изучения потребностей читателей. И мысль о том, что критических статей недостаточно для успешной борьбы с плохой литературой, характерна для Горького. Статьи могут в лучшем случае ограничить распространение негодных книг, но этого мало: нужно организовать массовый выпуск хорошей литературы.

Потому Горький и предложил составить план издания сотен книг, привлечь десятки писателей и художников. Литература, которая заставила бы читателей отвернуться от «мутноглазых», должна заполнить прилавки книжных магазинов, а не изредка появляться на них.

Но это только одна сторона дела. Другая, которую Горький хотя и не высказал, но, вероятно, имел в виду, заключается в том, что большая литература, как всякое искусство, не может создаваться усилиями малого отряда писателей. Литература не состоит из одних вершин, она словно горная цепь. Книги вековой жизни окружены поддерживающими их произведениями меньшего масштаба, в какой-то мере близкими по идейной направленности, по художественным задачам. Чем больше даровитых писателей удастся увлечь работой в детской литературе, тем быстрее и решительнее повысится её качество.

В какой мере мог осуществиться тогда огромный план Горького? Очевидно, лишь в очень небольшой — ни политические, ни экономические условия не благоприятствовали выполнению такого широкого замысла. И Горький, вероятно, понимал, что он планирует для будущего.

Это было примерно за год до революции.

 

3

Молодая Советская республика боролась с разрухой, вызванной мировой войной, с интервентами и белогвардейцами. В эту страдную пору Горький организует первый советский журнал для детей — «Северное сияние» (1919).

«В предлагаемом журнале мы — по мере сил наших — будем стремиться воспитать в детях дух активности, интерес и уважение к силе разума, к поискам науки, к великой задаче искусства — сделать человека сильным и красивым», — пишет Горький в редакционном вступлении к первому номеру «Северного сияния».

Цели, которые он ставит перед журналом, как видим, ещё прежние, близкие к его предреволюционным высказываниям. Сравнительно скромные задачи Горький намечает потому, что большего от авторов журнала пока нельзя было ждать. Очевидно, просмотрев материалы, собранные для первых номеров «Северного сияния», он убедился, что писатели ещё недостаточно глубоко и верно поняли революционную действительность и вызванные ею новые требования к детской литературе.

Даже ограниченных целей, поставленных Горьким, было ещё трудно достичь. Он был не очень доволен тем, что дали авторы. «Мы знаем, что первые номера журнала не выдержаны в направлении, взятом нами. Но просим понять, что для успешного построения журнала в духе сказанного выше, необходимо, чтобы сотрудники его умели отрешиться от некоторых навыков и симпатий, глубоко вкоренённых в душе каждого из нас и отнюдь не украшавших его».

Иными словами, детскую литературу, отвечающую потребностям социалистического общества, нужно создавать заново, и процесс это длительный. Приниматься за работу необходимо сразу же, не теряя времени.

Ленин в 1920 году требовал, «чтобы всё дело воспитания, образования и учения современной молодежи было воспитанием в ней коммунистической морали». XI съезд партии в 1922 году отметил необходимость создания литературы для рабоче-крестьянской молодежи, которая противостояла бы влиянию на юношество со стороны нарождающейся бульварной литературы и содействовала коммунистическому воспитанию юношеских масс. Через два года XIII съезд партии снова отметил, что «необходимо приступить к созданию литературы для детей под тщательным контролем и руководством партии, с целью усиления в этой литературе моментов классового, интернационального, трудового воспитания».

Очевидно, что выполнить эти требования можно было только в художественных формах, пригодных для выражения новых тем и в то же время интересных, доступных детям. Поиски таких форм были особенно трудны потому, что опереться на дореволюционную детскую литературу оказалось невозможным. Она, за редкими исключениями, не отражала реальной жизни, избегала сложных и острых тем. Её связи с классической и современной «взрослой» литературой были очень слабы, а художественные средства однообразны и чрезвычайно упрощены.

Те, кто пытались раскрыть социальные и политические темы, говорить с детьми о современности, пользуясь примитивными художественными средствами прежней детской литературы, естественно, терпели неудачу. Таких попыток и неудач было много. Примеры читатель найдёт в следующих статьях.

А писатели, восстанавливавшие связи детской литературы с классикой, с фольклором, внимательно изучавшие особенности восприятия детьми художественных произведений, ещё неуверенно и не часто выходили за пределы традиционных для детской литературы тем.

Они совершали предварительную работу, необходимую, чтобы подойти к современной теме без вульгаризации и чрезмерных упрощений. Поиски новых форм, новой тональности литературного общения с детьми были плодотворными. Многие произведения, написанные в ту пору, живы и теперь.

К. Чуковский создавал динамичные, остросюжетные стихотворные сказки, которые самые маленькие дети запоминают наизусть с одного-двух прослушиваний. Работу над стихами он подкреплял изучением психики малышей, особенностей их восприятия, отношения к слову, к стиху.

С. Маршак доказал уже ранними своими произведениями, что талантливая и умелая работа над языком детской книги, над сюжетом, построением и ритмом стихов позволяет значительно расширить круг доступных ребятам тем. Но поэтическую беседу с маленькими читателями о людях и событиях нашего времени Маршак начал позднее — в конце 20-х годов.

В. Маяковский первым (если не считать неудачных попыток начала 20-х годов) ввёл в детскую поэзию политическую тему, языком искусства заговорил с подростками о классовой борьбе, о мире социализма и его врагах, об общественно полезном труде. Он был разведчиком и новых тем, и пригодных для их выражения новых форм поэтического общения с детьми.

Б. Житков вводил в детскую литературу непривычные для неё образы и ситуации. Он не избегал сложных и острых психологических коллизий. В произведениях, опиравшихся на богатые жизненные наблюдения, проникнутых серьёзной мыслью и глубокими переживаниями, Житков говорил о столкновениях благородства и низости, об отваге и трусости. Он шёл в своих поисках не от прежней детской литературы, а от жизни и от русского классического реализма. Тем самым Житков прокладывал писателям путь для работы над произведениями о современности, так же как в поэзии это делал Маршак.

Эти успехи привели к тому, что во второй половине 20-х годов уже были писатели, серьезно и талантливо работавшие над повестями и стихами для детей на самые живые и воспитательно важные темы, связанные с современностью.

Но в ту же пору поэты, работавшие прежде в дореволюционных журналах, продолжали печатать вялые, сентиментальные стишки о куклах и ручейках. Плохие популяризаторы за то время, что Житков и Ильин работали над первыми произведениями научно-художественной литературы для детей, успели состряпать сотни книжек о науке и технике. Многие из них нельзя было назвать даже сколько-нибудь грамотной компиляцией.

Пока одни писатели трудились над реалистическими повестями о современности (Л. Пантелеев, А. Гайдар, Л. Кассиль), другие увлекались созданием детективных повестей, мало заботясь о реалистичности, которую они приносили в жертву остроте сюжета и неверно понятой романтике. Появились произведения, где фоном, местом действия служили самые волнующие и дорогие для читателей события — сражения гражданской войны, но героями были не реальные воины Красной Армии, а дети, совершавшие немыслимые подвиги, спасавшие от поражения чуть ли не целые армии.

Некоторые авторы детских книг впадали в другую крайность — вовсе не заботились о занимательности своих книг, вовсе не учитывали особенностей детского восприятия. Они писали на социальные и политические темы языком газетных статей, отказывались от всякой образности, от всякой попытки воздействовать на воображение детей, возбудить их эмоции.

 

4

Резкое различие в литературных методах, в понимании путей развития детской литературы естественно привело к острым спорам. Они стали особенно яростными к концу 20-х годов. Центральной темой дискуссий был тогда вопрос о фантазии — нужна ли она вообще в книгах для детей, а если нужна, то в какой дозе и форме? Враги фантазии начали гонение на сказку.

Самое возникновение спора было связано с получившими в то время широкое распространение неверными педагогическими взглядами, в частности с увлечением педологией. Как напряженно шла борьба различных точек зрения на методы социалистического воспитания, знают все, кто читал «Педагогическую поэму» Макаренко. Не меньшим был и накал дискуссии о воспитании детей средствами искусства.

Последователи ложных педагогических теорий пришли к абсурду — утверждению, что всякая фантазия ребёнку вредна. Нельзя, мол, читать детям сказку, где звери говорят человечьим языком, потому что это уводит от познания реального мира — ведь на самом деле звери не говорят.

Один из яростных врагов сказки писал:

«Что же касается «фантазии» ребёнка… то она не может служить исходным моментом для построения педагогического процесса, ибо навряд ли заслуживают названия «фантазии» те скудные представления, которые мы наблюдаем у дошкольников. Только бедностью опыта можно объяснить возможность ребёнка по одному внешнему признаку отождествлять палочку с лошадью, летающую бумажку — с птичкой и т. д. Фантазия ли это? Думаю, что нет».

Конечно, такое вопиющее непонимание особенностей детской психики, попытка приравнять детей к малоразвитым взрослым, лишить их не только сказки, но даже игры, вызвали возмущение Горького.

Беда была в том, что отбором рукописей детских писателей для издания занимались тогда как раз самые последовательные враги фантазии. Комиссия по детской книге отказывалась давать детям не только произведения Маршака, Чуковского, но и сказки Пушкина и произведения народного творчества.

Горький вмешался в спор. Сперва он пробовал спокойно разъяснять вред гонения на фантазию.

«Мне кажется, — писал он в 1928 году, — что представление о художественности для комиссии — неясно. Меня убеждает в этом факт, что комиссия бракует некоторые книги на том основании, что видит в них «вымысел»… Искусство живет вымыслами, наука — реализует вымыслы… «Художественность» без «вымысла» — невозможна, не существует. И, если комиссия по детской книге хочет, чтобы в новой России выросли действительно новые художники, новые творцы культуры, — она не должна отрицать «вымысла», убивать в детях фантазию, ибо люди уже научились претворять свои фантазии — «вымыслы» в действительность и было бы преступно стремиться погасить в детях это свойство человека — творческое свойство».

Но комиссия отстаивала свои взгляды. Горький снова возвращается к вопросу о сказке и фантазии в следующем году.

«Я думаю, что именно фантазия, «выдумка» создала и воспитала тоже одно из удивительных качеств человека — интуицию, то есть «домысел», который приходит на помощь исследователю природы в тот момент, когда его мысль, измеряя, считая, останавливается перед измеренным и сосчитанным, не в силах связать свои наблюдения, сделать из них точный практический вывод».

Это была ленинская позиция. В «Философских тетрадях» Владимира Ильича есть запись: «…нелепо отрицать роль фантазии и в самой строгой науке: ср. Писарев о мечте полезной, как толчке к работе, и о мечтательности пустой».

Враги фантазии в детской литературе продолжали упорствовать: развивая дальше свои идеи, они пришли, в сущности, к полному отрицанию художественной книги для детей.

Один из деятелей комиссии по детской книге писал, что «Тенденция позабавить ребёнка — дурачество, анекдот, сенсация и трюки даже в серьезных общественно-политических темах — есть не что иное, как недоверие к теме, неуважение к ребёнку, с которым не хотят говорить серьёзно о серьёзных вещах».

Практическим выражением таких взглядов были книги для детей на общественно-политические темы, представлявшие собой расширенные газетные статьи, — книги, неспособные заинтересовать подростка, а тем более малыша. Как раз их усиленно пропагандировала комиссия. Это заставило Горького выступить в «Правде» с двумя резкими полемическими статьями — «Человек, уши которого заткнуты ватой» и «О безответственных людях и о детской книге наших дней» (1930).

«Что значит «недоверие к теме»? — писал Горький. — … Ребёнок до десятилетнего возраста требует забав, и требование его биологически законно. Он хочет играть, он играет всем и познаёт окружающий его мир прежде всего и легче всего в игре, игрой. Он играет и словом и в слове. Именно на игре словом ребёнок учится тонкостям родного языка, усваивает музыку его и то, что филологи называют «духом языка».

Статья Горького ставит проблему с головы на ноги. Можно говорить с ребёнком «серьёзно» и в то же время «забавно» — одно не противоречит другому. «Забавно» — это один из важных методов ознакомления ребёнка с самыми серьёзными явлениями окружающего мира.

Отказ от весёлой книги порождает сентиментальную литературу для детей — вот что заставило Горького так резко полемизировать с неулыбчивыми педологами.

Это соображение Горький подкрепляет исторической ссылкой: «Классовая ненависть должна воспитываться именно на органическом отвращении к врагу, как к существу низшего типа, а не на возбуждении страха перед силою его цинизма, его жестокости, как это — бессознательно — делала до революции сентиментальная «литература для детей», — литература, которая совершенно не умела пользоваться таким убийственным оружием, как смех».

Предостерегая от возврата к антихудожественным произведениям, составлявшим немалую часть дореволюционной детской литературы, Горький обращает в то же время внимание детских писателей на политический памфлет, как на жанр не только приемлемый, но и важный для детской литературы. Своего рода ответом на высказанную Горьким мысль, что «дети должны знать уродливо-смешную жизнь миллионера», были «Мистер Твистер» Маршака и главы о капиталистической экономике в «Рассказе о великом плане» Ильина.

Полемика с врагами фантазии привела Горького к утверждению, оказавшему большое влияние на развитие нашей детской литературы.

«Природе ребёнка свойственно стремление к яркому, необычайному. Необычайным и ярким у нас в Союзе является то новое, что создаёт революционная энергия рабочего класса. Вот на этом необходимо закреплять внимание детей, это должно быть главнейшим материалом их социального воспитания. Но об этом надо рассказывать, это надо показывать талантливо, умело, в формах легко усвояемых».

Горький призывает детских писателей сделать основным содержанием их книг социалистическую современность и предлагает метод раскрытия современных тем: нужно показывать необычайное, яркое, чтобы возбудить фантазию ребёнка, затронуть его чувства.

Это вовсе не значит, что нужно искать положения исключительные, «экзотические», — так понимали тогда некоторые писатели яркое и необычайное. Напротив, повседневный труд советского народа, пересоздающего свою страну, рождение и рост нового человека социалистического общества — вот к чему привлекал внимание писателей Горький, вот что считал он самым важным для воспитания строителей коммунизма.

Гневно споря с врагами фантазии в детской книге, Горький в то же время даёт философски обоснованную программу развития нашей художественной литературы для детей. В этом сила и долговременное значение его полемических статей.

Для Горького-критика, Горького-публициста характерно умение приводить полемику к важным конструктивным выводам. Мы видели уже в записанном Чуковским высказывании Горького, что никогда критика плохих книг не исчерпывала для него задачи. Он ставил перед собой вопрос: что нужно и что можно сделать для роста новой литературы, отвечающей душевным потребностям детей и воспитательным потребностям общества, литературы идейно и художественно полноценной?

Пристально вглядывался Горький в облик «наследников человечества», чтобы лучше, глубже понять, какие книги им нужны. И в то же время, наблюдая, как менялись дети, Горький определял изменения, которые внёс советский строй в жизнь народа.

Литературовед П. С. Коган, побывав в 1927 году у Горького в Сорренто, писал с некоторым недоумением:

«Спросите мнение Горького о Советской власти, как сделал я. Вместо ответа он рассказал мне о какой-то школе его имени, находящейся где-то, если не ошибаюсь, под Харьковом. Ребята знают хорошо того, чьим именем названа школа. Они пишут ему письма. «Вот смотрите, — сказал он, — несколько лет тому назад я получил письмо от ученика этой школы, и вот получаю теперь письма от школьников того же возраста. Какая разница! Как они выросли, как быстро идет вперёд их развитие. Подросток наших дней уже совсем не то, что подросток недавнего прошлого». Вот всё, что ответил мне Горький на мой вопрос о Советской власти».

Речь идет о воспитанниках Макаренко. На вопрос Когана о Советской власти Горький дал ясный ответ: способность пересоздавать людей, за несколько лет резко повысить культурный уровень подрастающего поколения, воспитывать активных строителей социализма — вот что было для него важнейшим признаком силы и прогресса нового общества.

С каким восторгом читал он повесть Пантелеева и Белых «Республика Шкид», посвящённую воспитанию бывших беспризорников. «Для меня эта книга — праздник, она подтверждает мою веру в человека, самое удивительное, самое великое, что есть на земле нашей».

Какую оживлённую переписку поддерживал он с Макаренко, с его воспитанниками, со многими другими детьми. Как жадно приглядывался позже, в дни Первого съезда писателей, к пионерам Иркутска, написавшим о своей жизни книгу «База курносых». Сколько наблюдений сделал во время поездки по стране. «Дети растут коллективистами — вот одно из великих завоеваний нашей действительности, я считаю его неоспоримым и всё более глубоко врастающим в жизнь», — писал он в одном из очерков «По Союзу Советов».

Постоянно возвращается Горький к мысли о детях — наследниках всего сделанного человечеством прежде.

Одним из важнейших признаков пролетарского писателя он считал «отношение к детям как к людям, перед которыми все мы ответственны за всё, что делаем» (письмо литкружковцам г. Покровска). Будущее принадлежит детям — снова и снова напоминает он в статьях, выступлениях, письмах.

Взгляды Горького на воспитание и на роль литературы в формировании человека корректировались и обогащались под влиянием действительности — новых задач, поставленных социалистической революцией, и новых возможностей, предоставленных советским строем. Теперь надо было заботиться не только о воспитании нового поколения гуманистичным и сознающим несправедливость капиталистического общества, надо было заботиться о воспитании строителей коммунизма. И не приходилось уже довольствоваться скромными возможностями издательства «Парус» — организация выпуска литературы для детей стала государственным делом.

В начале 30-х годов ложные педагогические теории потерпели крах: Центральный Комитет партии отметил, что один из главных недостатков детской литературы — «игнорирование специфических запросов детей, сухость и неувлекательность изложения» (29 декабря 1931 года).

С каждым годом всё больше стало появляться художественно сильных произведений для детей и в стихах и в прозе.

И тогда настойчивее, чем прежде, стал Горький пропагандировать необходимость создания комплекта книг для детей.

К тридцатым годам у нас уже работал настолько значительный и опытный отряд талантливых детских писателей, что можно было приступить к созданию комплектной детской библиотеки. Основа такой работы — чёткий план. Надо было увлечь писателей темами, которые оставались «белыми пятнами» на карте детской литературы, надо было систематически отбирать и выпускать произведения классиков и современных писателей, нужные юному читателю.

Всё это было трудно, почти невозможно, пока не существовало центра, вокруг которого группировались бы писатели, где воспитывались бы редакторы. Книги для детей выпускали разные издательства — для большей их части это было делом более или менее побочным.

Горький сделал организационный вывод: необходимо специальное детское издательство. Он пишет об этом Центральному Комитету партии.

В 1933 году принимается решение о создании Детиздата.

И тогда Горький делает следующий шаг: он обращается к пионерам страны с предложением написать ему, какие книги они хотели бы прочесть. В ответ пришло больше двух тысяч писем. По поручению Горького их изучил С. Маршак.

«Ведь для того и затеяна была эта всесоюзная переписка, — говорит С. Маршак в статье, посвящённой письмам детей, — чтобы перед началом большой работы над детской книгой узнать, кто её читатель».

Дети подтвердили правильность предложения Горького о комплекте книг.

«Вы спрашиваете, что нас, пионеров, интересует больше всего. На этот вопрос нам очень трудно ответить, так как нас, пионеров, интересует всё.

… Мы хотим читать о прошлом, чтобы лучше понимать настоящее. Нам нужны классики. Мы хотим читать о революционном движении на Западе и у нас, о гражданской войне и Красной Армии, о социалистическом строительстве. Нас интересует научно-техническая книга. Мы хотим книгу о путешествиях, нам нужен журнал, посвященный организации досуга пионеров».

Так пишут Горькому школьники из Ленинграда. А колхозный пионер иначе объясняет, что значит «нас интересует всё»:

«Меня интересует, в какое время, на кого и какая рыба клюет, происхождение Земли и человека и ещё обо всех небесных светилах».

Формулировка тем в письмах детей подсказывает не только, о чём нужны книги, но и как их нужно писать. «Некоторых из нас интересует загадочная для нас история небесных светил», — пишет один. Другой требует книгу «о хищном и дерзком звере — тигре». (Курсив мой. — А. И.)

Это показывает, как прав был Горький, когда настойчиво говорил о значении фантазии в жизни ребёнка и в написанной для него книге. Дети требуют не просто знаний, а знаний, которые давали бы пищу воображению.

И вот Горький, опираясь на возможности литературы и на потребности читателей, широко освещённые в двух тысячах писем, идёт дальше. Он разрабатывает принципиальные основы большой советской литературы для детей, точнее, одного её, важнейшего, раздела — ознакомления детей с прошлым и будущим трудом человечества. Давняя и постоянная мысль Горького о том, что понимание истории труда и культуры имеет огромное воспитательное значение, обретает на новом историческом этапе законченную форму, точную направленность.

Горький призывает писателей осветить историю культуры с социалистических позиций, «дать детям книги о том, откуда взялась частная собственность, и о том, как в наше время собственность становится главным препятствием на пути развития человечества».

Он выступает со статьями «Литературу — детям» и «О темах», в которых определяет принципы новой детской книги о науке, технике, об истории человеческого общества.

Перечень тем, которые Горький даёт в этих статьях, носит уже совершенно другой характер, чем каталоги, которые составлялись под его руководством для издательств «Парус» и Гржебина. Там определялся круг существующих произведений, которые надо переиздать для детей или перевести с иностранных языков. Теперь Горького интересует, какие книги надо создать для детей заново и как их писать.

Аннотированный перечень тем он составляет для того, чтобы обозначить идейную направленность будущих книг и наметить, в каких формах, по его мнению, нужно знакомить детей с миром. «Вопрос о темах детских книг, — подчёркивает Горький, — это, разумеется, вопрос о линии социального воспитания детей».

Снова он говорит об огромной роли фантазии в жизни детей и показывает на примерах, какие процессы человеческого труда, какие открытия, изобретения могут сильно действовать на воображение читателя:

«Можно рассказать о превращении картофеля в каучук и о целом ряде других процессов, особенно сильно действующих на воображение как на силу, которая способствует расширению мыслимых пределов возможного».

Теоретическая часть статьи — образец конкретного философского мышления, неразрывности представления о форме и содержании в разработке литературной проблемы.

«В общем, нам необходимо строить всю литературу для детей на принципе совершенно новом и открывающем широчайшие перспективы для образного научно- художественного мышления…» (Курсив мой. — А. И.) — пишет Горький. В этих словах заключено важнейшее предложение писателям создавать о науке книги художественные в основе своей, а не привлекающие образ или отдельные приёмы художественного письма только как подсобное средство популяризации.

Ознакомить ребёнка или подростка с историей труда и культуры, выработать у него основы социалистического мировоззрения и, дав пищу фантазии детей, обратить их мысли к будущему трудового человечества, к своей будущности — вот в чём, по мнению Горького, воспитательное значение художественных книг о науке.

Предложения Горького не оторваны от литературной практики: широко и принципиально ставя проблему, Горький опирается на первые удачные произведения научно-художественной литературы — книги Ильина «Рассказ о великом плане», Паустовского «Кара-Бугаз».

Кроме этих, названных в статье, книг, он очень хвалил (в письме к автору) «Занимательную минералогию» академика А. Е. Ферсмана, радуясь художественности, артистичности популяризации; знал, конечно, Горький и произведения Б. Житкова, В. Бианки.

 

5

На Первом съезде советских писателей в 1934 г. доклад С. Маршака о детской литературе был поставлен сразу после общего доклада о советской литературе.

Предлагая такой порядок дня, Горький хотел этим подчеркнуть огромную ответственность советских писателей за воспитание подрастающего поколения, покончить навсегда со снисходительным и невнимательным отношением к детской литературе.

В своём докладе на съезде Горький говорил: «Рост нового человека особенно ярко заметен на детях, а они — совершенно вне круга внимания литературы; наши сочинители как будто считают ниже своего достоинства писать о детях и для детей».

Тогда ещё сами писатели, даже Горький, не осознали того, что стало ясно потом. Произошло чудо: за одно десятилетие — с середины двадцатых до середины тридцатых годов — была создана поэзия и проза для детей, которая по богатству содержания, по художественности шла вровень с первым рядом литературы для взрослых, а иногда и опережала её.

За десятилетие не только появились книги, ставшие классическими, но и резко повысился общий уровень детской литературы.

Это было явлением новым для мировой культуры — никогда и нигде прежде детская литература не была передовой. Подлинно художественных произведений, созданных специально для детей, было всегда очень мало — они не составят и тысячной доли литературного наследия человечества, вероятно, не составят и тысячной доли литературы, выпускавшейся для детей. Ведь даже «Робинзона Крузо» или «Приключения барона Мюнхаузена» дети забрали себе из взрослой литературы, так же как сказки Пушкина или «Каштанку» Чехова.

В наши дни, в нашей стране, впервые в сотнях книг осуществлен призыв Белинского:

«Пишите, пишите для детей, но так, чтобы вашу книгу с удовольствием прочёл и взрослый».

Впервые печатаются одновременно в детских и «взрослых» журналах, выходят в изданиях для взрослых произведения, написанные для детей; вспомним хотя бы «Белеет парус одинокий» В. Катаева, «Три Толстяка» Ю. Олеши, «Два капитана» В. Каверина, рассказы А. Гайдара, повести Р. Фраермана, пьесы Е. Шварца, стихи В. Маяковского, С. Маршака, К. Чуковского, С. Михалкова, А. Барто.

Иначе говоря, впервые возник обмен книгами между детьми и взрослыми. Прежде был односторонний переход литературных произведений — от взрослых к детям.

Можно совершенно уверенно сказать, что ни в одной стране мира не работал одновременно в детской литературе такой могучий отряд талантливых писателей.

И всё же Горький считал отряд этот настолько малым, по сравнению с потребностями детей, что говорил о полном невнимании литераторов к детям. К созданию детских книг он хотел привлечь всех выдающихся писателей современности, потому что «впервые за всю жизнь человечества дети являются наследниками не денег, домов и мебели родителей, а наследниками действительной и могущественной ценности — социалистического государства, созданного трудом отцов и матерей».

Вот окончательная формулировка мысли о «наследниках», высказанной Горьким впервые ещё в 1910 году.

Постоянное ощущение огромной ответственности за воспитание молодого поколения, которому предстоит строить коммунистическое общество, пронизывает не только все выступления и статьи Горького о детской литературе, но и почти всё сказанное и написанное им о советской литературе в целом.

«Основным героем наших книг, — говорил Горький в докладе на Первом съезде советских писателей, — мы должны избрать труд, то есть человека, организуемого процессами труда, который у нас вооружён всей мощью современной техники, человека, в свою очередь организующего труд более лёгким, продуктивным, возводя его на степень искусства. Мы должны научиться понимать труд как творчество».

Эта мысль о генеральной теме советской литературы — фундамент, философское обоснование той работы, которую предложил Горький детским писателям в статьях «О темах» и «Литературу — детям». В то же время это вывод из его размышлений о воспитательном назначении литературы нового общества. Здесь, как в фокусе, в короткой формуле собрано всё, что говорил Горький о роли фантазии как возбудителя творческой энергии, о необходимости знакомить детей с историей человечества и его труда, о необходимости строить книги на материале ярком и необычайном — на том новом, что создаёт революционная энергия рабочего класса.

Он поставил перед детскими писателями небывалые по притязательности задачи и показал пути их решения. И сегодня ещё эти пути не исхожены. Весь труд Горького над проблемами детской литературы по философской его глубине, по точности прицела, по широте охвата, по силе убеждения может служить образцом для работы каждого критика, каждого деятеля литературы.

Его определение воспитательной роли литературы для детей — пример последовательного применения марксистского мировоззрения к решению частной идеологической задачи.

Формулировка понятия научно-художественной литературы как основного метода ознакомления детей с наукой, техникой, историей культуры — единственно верный путь к сочетанию образовательной направленности книг с широкой воспитательной целью. Научно-художественная книга, обращаясь и к разуму и к чувству ребёнка, не только даёт знания, но и возбуждает фантазию, активное стремление продолжить работу народа.

В разработке программы детской литературы, в требовании, ещё и теперь не выполненном полностью, — создать комплект книг для детей — Горький соединил изучение сегодняшних и предвидение завтрашних потребностей читателей с точной оценкой сегодняшних и завтрашних возможностей писателей. Он ставил новые цели перед литературой, опираясь на сделанное.

Продумав и высказав теоретические положения, он разрабатывал конкретную программу действий, а потом находил организационные формы, нужные, чтобы программа воплотилась в книги для наследников социалистического государства.

Его вторжение в детскую литературу выражалось не только в статьях, выступлениях, докладных записках, не только в созданных им для детей произведениях, но и в работе с писателями над рукописями, в критике вышедших книг.

И сегодня идеи Горького остаются маяком на пути каждого писателя, работающего для детей. И сегодня могут служить примером для нашей критики публицистический накал выступлений Горького, ясность понимания целей и способов воспитания детей средствами искусства — ясность, которая рождает точность и тонкость критической оценки рукописей или книг.

 

1

Вот что Маяковскому нужно было сказать советским ребятам, вот ради чего он ворвался в детскую литературу — взбудоражил, всполошил, разгневал одних её деятелей, а других заставил серьёзно задуматься: верно ли они работают, дают ли они советским ребятам именно то, что нужно им?

Библиотечная комиссия Центральной детской библиотеки, прочитав приведённые строки поэта, язвительно напомнила Маяковскому, что известно совсем другое: земля круглая и сообщение, будто она начинается от Кремля, «сомнительно», а некоторые фразы стихов непонятны даже взрослым. И постановила суровая комиссия стихотворение «отвергнуть».

Это характерный эпизод той борьбы, в которой с ошибками, спадами, срывами и блестящими победами создавалась поэзия для советских детей в 20-е годы.

Ко времени, когда решительная резолюция Библиотечной комиссии затруднила читателям доступ к превосходному стихотворению «Прочти и катай в Париж и в Китай», на Маяковского были уже сердиты многие работники детских библиотек, многие педагоги и редакторы издательств.

Подумать только: в дискуссиях, в статьях, на десятках заседаний идут споры о том, в какой дозе, для какого возраста, с какой степенью осторожности можно вводить в детские стихи социальную и политическую тему, а тут Маяковский, не спросясь броду ни у каких комиссий, пишет «Сказку о Пете, толстом ребёнке, и о Симе, который тонкий» — агитку, плакат, лобовые политические стихи, разрушающие весь частокол тематических и художественных ограничений, который так старательно воздвигался на всяческих совещаниях.

Грубо, антипедагогично, юмор может устроить взрослых, стиль сложный, содержания нет — вот некоторые характеристики «Сказки о Пете…», занесённые Маяковским в записную книжку на обсуждении рукописи в Госиздате.

Удивительна глухота участников совещания к стихам, их непонимание того, что доступно ребёнку, какая поэтическая пища была в ту пору нужна ему.

Только вспомнив обстановку, сложившуюся тогда в детской литературе, можно понять принципиальное значение стихов Маяковского и смелость решения сложной поэтической задачи.

Первые попытки ввести в поэзию для малышей современную тему были большей частью неудачны. Причины срывов обнаружить нетрудно, перелистав детские журналы начала 20-х годов. Чаще всего авторы стихов пытались новое содержание втиснуть в примитивные формы, в нищенски бедный круг образов, ритмов, рифм, привычных для дореволюционной детской поэзии. А сделать это без решающих потерь в содержании и эмоциональном воздействии на читателя было невозможно.

Вот как, например, П. Соловьёва-Аллегро, много писавшая для детей в предреволюционные годы, пыталась ввести в свои дидактические стихи о двух котах — добродетельном и ленивом — признаки современности:

П. Соловьёва откровенно проповедует сто лет назад осмеянную молчалинскую мораль — умеренность и аккуратность: «положительный герой» П. Соловьевой.

(Курсив мой. — А. И.)

От современности идут здесь только слова («герои труда», «порыв и борьба»), и звучат они здесь комично, потому что содержание, тональность и особенно мораль стихотворения выдержаны в духе осмеянных ещё Добролюбовым стишков для детей.

К сожалению, появлялось немало примитивных стихов и о самых важных событиях современности. Один автор рассказывал о жизни рабочих и о Великой Октябрьской революции от имени заводского гудка:

И в том же духе ещё много строф. Лишенное всякой конкретной образности, стихотворение не могло, разумеется, затронуть чувств ребёнка, привлечь его внимание и оставалось для него совершенно непонятным. А плясовой ритм, в котором говорится о величайшем историческом событии, гудок, который «воет за народ» и вместе с рабочими решает, что «пришла уже пора», великий гимн победы «гу-гу-гу! гу-гу! гу-гу!» — всё это предельно безвкусно и воспринимается как бестактная пародия на политические стихи.

Подобные стихотворения в ту пору появлялись нередко. Приведем ещё одно, столь же пародийное и, пожалуй, ещё более вульгарное:

Неудивительно, что появление подобных виршей заставило многих деятелей детской литературы и педагогов задуматься, следует ли давать детям стихи, насыщенные социальным и политическим содержанием. Беда была в том, что противопоставить явно негодным, вульгарным произведениям можно было в начале 20-х годов только стихи художественно и политически более доброкачественные, но недоступные детям. Даже некоторые поэты, активно участвовавшие в становлении советской поэзии, не всегда понимали, каким языком, какими образами, в каких ритмах можно вести поэтический разговор с детьми на сложные темы.

И по содержанию, и по лексике, и по ритму совершенно непригодны для детей строки, с которыми А. Безыменский обратился к ним в журнале «Пионер»:

А. Жаров написал для детей стихотворение в хорошо найденном маршевом ритме. Но задорный ритм — единственное его достоинство, если помнить, что стихи предназначены детям.

и т. д.

Недоступны, совершенно чужды детям и образы стихотворения (например, «брызги слов», «растём… на расплавленных гребнях волны», а почему «дни будут… серы» и взрослым не очень понятно), и синтаксические конструкции («растём Октябрем и Маем»), и лексика («солнцеловы»). Дети не могли понять и запомнить стихи, лишённые всякой конкретности, с неясным для них смыслом, вся эмоциональность которых выражена только в ритме.

Были, впрочем, стихи и совсем другого уровня, например, «Сами» Н. Тихонова. Это стихотворение как бы отвечало на призыв XIII съезда партии усилить в литературе для детей моменты классового, интернационального, трудового воспитания. Поэт нашел принципиально верный путь: поэтический сюжетный рассказ балладного строя, драматичный и волнующий, который пробуждает важные мысли и высокие чувства. Но образная система стихотворения, психологическое содержание душевного кризиса его героя сложны для детей — это стихотворение для юношества.

Так получилось, что ко времени, когда Маяковский выступил со «Сказкой о Пете…», хороших, подлинно детских стихов о современности не было.

А ребята их ждали, требовали и в нетерпении пытались заполнить пробел собственными произведениями.

Детские журналы и газеты нередко печатали стихотворения читателей, особенно много их публиковалось в журнале «Барабан» и в «Пионерской правде». Обычно дети в своих стихах, которые они посылают в редакции, подражают прочитанным произведениям, иногда даже наивно переписывают их ради того, чтобы переменить по своему вкусу отдельные слова или строки. В начале 20-х годов происходило нечто прямо противоположное: дети своими формально беспомощными стихами ясно говорили о том, чего им не хватает в современной поэзии.

Они как бы вступили в спор с авторами, предлагавшими им обветшалые или невнятные произведения. Никаких добродетельных котят и злобных крыс, никаких нравоучительных аллегорий и заводских гудков, лихо излагающих историю Октябрьской революции, в стихах детей не найдешь.

Ребята писали о трудной судьбе беспризорников и о подвигах Красной Армии, о пропагандисте в деревне и о берлинских комсомольцах, о делах пионерского отряда и о жизни школы. В их стихах светилась та самая романтика круто изменившейся с Октябрём каждодневной жизни, которую ещё не умели передать поэты, работавшие в детской литературе. Весна в стихах детей 20-х годов — это не ручейки и проталинки, а майский праздник, лето — это походы, жизнь в пионерском лагере, осень — переживания, связанные с началом школьных занятий. Дети в своих стихах пытались выразить героику времени — они чувствовали её с остротой, которую не могли осознать, в которую не могли поверить деятели разных комиссий, насмерть перепуганные сообщением, что «начинается земля, как известно, от Кремля».

Именно от Кремля начиналась земля для детей. Старшие пионеры ещё помнили последний год царской власти, Октябрьскую революцию, ощущали новизну советской жизни и её боевой характер. Потому их стихи так отчётливо тенденциозны, так сильна в них пропагандистская струя.

Дети пытались создать образ положительного героя — своего ровесника. Этот герой не совершает тех немыслимых подвигов, которыми охотно наделяли в то время ребят взрослые писатели в своих повестях и стихах (например, А. Жаров в стихотворении «Командировка Хуана», о котором придется ещё упомянуть дальше), но он очень активен политически, очень заинтересован всем, что происходит вокруг него во «взрослом» мире, — прежде всего рождением новых форм жизни, новых отношений между людьми и борьбой с врагами Советской власти.

Юные поэты задумывались и над тем, что такое хорошо и что такое плохо. Они не то чтобы сознавали, а чувствовали возникновение новых этических норм, пытались понять, что устарело в правилах морали, которые им внушали, и чем надо заменить устаревшее.

Не темы современности, классовой борьбы были чужды детям, как думали некоторые педагоги, а формы, в которых пытались их выразить тогда поэты.

Ничего не могли дать подросткам той бурной эпохи ни сюсюканье о коте, которому не знакомы порыв и борьба, ни заводской гудок, «воющий за народ». Разумеется, не помогало им разобраться в современности и сообщение, что «у детей борьбы прорезались зубёнки буржуазии горло перегрызть».

Почему Маяковский стал писать для детей? Разумеется, ответ на этот вопрос всегда будет неполным и приблизительным, так как творческий импульс — производное от множества мыслей, эмоций и внешних обстоятельств, всю сумму которых вряд ли осознавал и сам поэт. Но некоторые побуждения можно определить с большой долей вероятности.

Первая причина, мне кажется, была та же, что вызвала не угасавший всю жизнь страстный интерес Горького к детской литературе: воспоминания о том, как ему ребёнком трудно было найти книги, которые давали бы необходимую для духовного роста пищу.

В автобиографии «Я сам», где Маяковский говорит только о самых важных событиях своей жизни, он упоминает первую книгу, которую прочёл: «Какая-то «Птичница Агафья». Если б мне в то время попалось несколько таких книг — бросил бы читать совсем».

«Птичница Агафья» — книжка популярной в начале века детской писательницы Клавдии Лукашевич. Её произведения были насквозь пропитаны мещанско-буржуазной моралью и дешёвой сентиментальностью. Сестра поэта, Л. В. Маяковская, рассказывает, что «… отвращение к сентиментальным стишкам появилось у него ещё в раннем детстве. По воспоминаниям нашей матери, Александры Алексеевны Маяковской, когда Володе читали в детстве подобные стишки, он скучал и просил почитать что-нибудь «правдашнее» («Комсомольская правда», 1950, 13 апреля).

Когда Маяковский стал писать стихи для детей, то именно созданию «правдашних» книг он посвятил свои силы. А каким важным считал он это дело, как серьёзно к нему относился, говорят высказывания поэта в беседе с сотрудниками варшавской газеты «Эпоха» о том, что он работает над детскими книжками «с особенным увлечением», и сохранившиеся (к сожалению, далеко не все) рукописи его стихов для детей со множеством вариантов, которые свидетельствуют о напряжённом, вдумчивом труде.

О литературных потребностях малышей Маяковский стал думать сразу же после Октября, когда стало очевидным, что значительная часть написанного для детей в дореволюционные годы не пригодна для ребят социалистического общества. Уже в 1918 году он собирался выпустить книжку «Для детков», куда, кроме дореволюционного стихотворения «Тучкины штучки», должны были войти «Сказка о Красной Шапочке» и «Интернациональная басня» — политические, острозлободневные стихи. Другими словами, Маяковский в первый же год существования Советской власти считал нужным и возможным ввести в детскую поэзию политическую тему.

Замысел тогда не осуществился, — быть может, поэт чувствовал, что тему современности детям нужно раскрывать художественными средствами, тщательно выбранными именно для ребят, с их своеобразной психикой, эмоциональным строем, кругом интересов, а значит, и своеобразным, отличным от «взрослого» восприятием литературных произведений. Ещё пять лет прошло, пока возник замысел первого политического стихотворения Маяковского для детей. В предисловии к сборнику «Вещи этого года», датированном 25 июля 1923 года, он упоминает: «Сейчас пишу «О Сене и Пете» (детское)». Закончено было это стихотворение в 1925 году («Сказка о Пете, толстом ребёнке, и о Симе, который тонкий»), и с тех пор Маяковский писал стихи для детей до конца жизни.

С большой долей вероятности можно говорить и о другой причине, побудившей Маяковского начать работу над детскими стихами — и прежде всего стихами политическими. В журнале «Детская литература» (1940 г., № 4) было опубликовано воспоминание работника «Пионерской правды» о том, что Маяковский, приходя в редакцию, читал груды детских писем и стихов. Очень может быть, что ясно выраженное стремление детей к политическим стихам, которое Маяковский, конечно, заметил, перебирая почту «Пионерской правды», заставило его вспомнить прежнюю свою мысль о необходимости стихов для детей на современные темы и осуществить замысел «Сказки о Пете…», первого произведения, адресованного малышам.

В «Сказке о Пете…» очень своеобразно сплетаются фольклорные мотивы с формами политической, агитационной поэзии, найденными Маяковским в послереволюционные годы — прежде всего в работе над агитпоэмами и «Окнами РОСТА».

«Сказка» начинается со считалки:

Эти очень близкие к детскому фольклору строки перекликаются с зачинами многих глав, например: «Сказка сказкою, а Петя…», «Сказка сказкой, а щенок…» — и строкой, заключающей историю Пети и Симы: «Кончен пир — конец и сказке».

Но не только зачины и концовки носят отчётливо фольклорный характер. От народных сказок идут и многие сюжетные ходы стихотворения, например, появление традиционных для сказок «помощных зверей», которые прибегают на зов обиженного Петей Буржуйчиковым щенка, чтобы наказать злого мальчика. Близки к народной фантастической сказке и композиция и многие образы произведения. Мы часто встречаем в народных сказках резкое противопоставление положительного героя отрицательному, причем характеры обозначаются не в столкновениях между героями, а в различном, контрастном поведении при сходных или совершенно параллельных обстоятельствах.

Вспомните хотя бы одну из самых известных народных сказок — «Морозко». Падчерица — добрая и трудолюбивая красавица, а родные дочери — некрасивые, злобные лентяйки. Сперва падчерица, потом дочери попадают к Морозке, он им задаёт одинаковые вопросы, и в ответах девушек проявляется их характер. Падчерица получает богатое приданое, а сварливые дочери замерзают.

Иванушка-дурачок не вступает в спор или борьбу с братьями: он умно и отважно ведёт себя в таких обстоятельствах, где его братья делают глупости или трусят. Этот обычный для народных сказок способ параллельных характеристик, определяющих симпатию читателя к положительному герою и презрение или ненависть к отрицательным, Маяковский применил в «Сказке о Пете, толстом ребёнке, и о Симе, который тонкий».

Контрастная характеристика по внешним признакам содержится уже в заглавии. В тексте противопоставлены поступки героев, их образ жизни, облик:

А из главы, посвященной мальчику-пролетарию, мы узнаем, что:

Когда щенок укусил Петин пончик,

А Сима, получивший от отца «что-то вроде леденца»,

Дидактический вывод:

А объяснение различного поведения — в социальном положении семей:

Так кончается первая глава, а концовка второй:

Параллельность сюжетных положений и характеристик определяет композицию «Сказки». А изобразительные средства в главах, посвящённых буржую Пете и пролетарию Симе, во многом различны.

Общее для них — фантастический элемент. Но и он выражен не одинаково. Главы, посвящённые Пете, построены на гиперболе. Петин папа «в лавке сластью торговал» и жил один в пятиэтажном доме.

Кульминация комической гиперболы — поведение Пети в универмаге, где он, покончив со всеми сластями и закусками, сожрав четыре пуда соли и консервы вместе с банками, съедает гири, весы, железный шкаф и лопается, принявшись за велосипедную шину.

Гипербола для Маяковского здесь средство сатирической характеристики. Её нет в главах, посвящённых положительному герою — Симе.

Своего рода плакатность изображения Пети и его отца связана со всем опытом политической, агитационной поэзии, накопленным Маяковским в предшествующие годы. Внутреннее родство «Сказки» с «Окнами РОСТА» несомненно, хотя и не бросается в глаза: то, что в «Окнах» распределено между рисунком и текстом, в «Сказке» перенесено полностью в текст. Обычная схема «Окон» — сатирический рисунок, шарж (а шарж — всегда гипербола) и подпись — броский лозунг. В «Сказке» шаржированный портрет буржуя и его сына дан не рисунком, а стихами. Лозунги замещены дидактическими строками, подводящими итог поведению героев в параллельных сюжетных ситуациях.

Главы, посвящённые Симе и его отцу, тоже в известной мере плакатны. Поэт даёт прямые противопоставления — безделью и обжорству Пети, его жадности противопоставлены доброта и деловитость Симы, а отвратительному облику отца Пети («Очень толстый, очень лысый, злее самой злющей крысы») — образ залихватского кузнеца, отца Симы («Симин папа всех умнее, всё на свете он умеет»).

Плакатность, остросатирическая, когда речь идёт о семье буржуев, разумеется, совсем иная в главах, посвящённых Симе и его отцу. Она здесь проявляется только в обобщённости характеристик героев, прямой противопоставленности этих графически чётких типовых характеристик тем, которые даны буржую и его сыну. А сюжетные эпизоды глав о Симе написаны в тональности, близкой к лирической, и пронизаны мягким юмором. Параллельность, противопоставления сохраняются и здесь:

А к Симе приходит верблюд со штанами и курткой:

Щенок, который звал зверей наказать обидчика Петю,

Единственный эпизод, которому нет аналогии в Петиных похождениях, — появление октябрят, принимающих Симу в компанию. Этим подчёркивается одиночество буржуя, который всем противен, всем надоел. Недаром милиционер жалуется: «Сущий ад — дети этих буржуят».

Параллельные сюжетные линии связываются в заключительной главе — опять не встречей героев, а тем, что к октябрятам, которым нечем посолить испеченную в костре картошку, падают с неба два мешка соли, а затем и все лакомства, съеденные Петей. Так снова обыгрывается чудовищная сила взрыва, разорвавшего маленького буржуя.

Если считать аллегорией то, что маленький буржуй лопнул и всё, чем он набил пузо, попадает к пролетарским детям, — то она, пожалуй, для малышей сложна. Но весьма возможно, что аллегория и не лежала в замысле вещи, а возникла из сюжета как бы самопроизвольно. Во всяком случае, Маяковский её никак не подчёркивает и в дидактическом заключении стихотворения говорит о другом:

Таким образом, политическую сказку Маяковский приводит к этическому лозунгу, определяющему нормы поведения советских детей.

Как все агитационные стихи Маяковского, и это произведение прочно связано с политической и бытовой обстановкой того времени, когда поэт работал над ним. Были годы нэпа, и хотя победа пролетариата определилась окончательно, но в стране ещё шла острая классовая борьба. Детей буржуазного воспитания было тогда немало в городах. Восстанавливалось хозяйство, но быт рабочих ещё был трудным.

Приметы времени, которые даны в «Сказке», резко отличаются от нынешних социальных и бытовых условий. Это привело к тому, что некоторые строки вызывают у сегодняшних детей вопросы, которые требуют разъяснений.

Но в то время, когда появилась «Сказка», значение её было очень велико. Убеждение работников Госиздата, будто стихотворение сложно для детей, опиралось не на проверку восприятия его малышами, а на распространенный тогда предрассудок, будто стихи Маяковского вообще непонятны — не только детям, но и взрослым. Ведь заявила же Библиотечная комиссия, что не всё понятно её членам в стихах «Прочти и катай в Париж и в Китай».

Предрассудок этот очень печально отразился на судьбе «Сказки» — она почти не дошла к читателям как раз тогда, когда была им нужнее всего. При жизни Маяковского «Сказка» была издана всего один раз в количестве 10 тысяч экземпляров. Конечно, тиражи детских книг были тогда значительно меньше нынешних, но всё же произведения Чуковского, Маршака выходили за те же годы в количестве 100–200 тысяч экземпляров и даже действительно совсем непонятные детям стихи Шарова «Здравствуй, жизнь!» были изданы в пятидесяти тысячах экземпляров.

И всё же «Сказка» сыграла роль в развитии нашей детской литературы. Поэты её прочли. Они увидели, что на социальные и политические темы можно писать доступные детям весёлые сюжетные произведения. Они увидели, что в работе над такими стихами можно опираться на фольклор. А руководители детского чтения, редакторы (если не говорить о тех, кто вообще был против современной темы в детской литературе и, в частности, не принимал поэзию Маяковского) увидели, что прежние неудачи политических стихов для детей объяснялись либо попытками выразить сложную тему в примитивных формах, либо неудачами в поисках художественных средств, которые были бы пригодны для выражения новых тем и отвечали особенностям восприятия детьми поэтических произведений.

 

2

Все стихи, которые писал Маяковский для детей, — о современности. В одних преобладает политическая тема в других — моральная, и больше всего произведений посвящено труду — воспитанию уважения, любви к нему, стремления делать что-то нужное, полезное.

Но такое разделение условно: часто в стихотворении присутствуют все перечисленные темы. Это отчётливо видно в стихотворении для самых маленьких «Гуляем» — подписях к рисункам. Стихи должны были называться «Каждому Пете и каждому Васе — рассказ о рабочем классе» (этот заголовок сохранился только в издательском договоре). Работая над стихотворением, Маяковский расширил первоначальный замысел.

Поэт затеял непринуждённую беседу с читателями (вернее, слушателями, ещё не умеющими читать) на многие важные темы. Он как бы воспроизводит в лаконичных словесных рисунках разнообразные впечатления, которые получает ребёнок на прогулке. А потом разъясняет их содержание, их внутренний смысл, побуждая малыша на завтрашней прогулке уже иначе, заинтересованнее, с новым пониманием смотреть на всё, что встречается ему по пути. Недаром после первой вступительной строфы («Вот Ваня с няней. Няня гуляет с Ваней») поэт словно призывает ребёнка внимательно разглядывать всё, что попадает в поле его зрения, напоминая, что каждый человек и каждый предмет обладает своими, только ему присущими особенностями:

(Курсив мой. — А. И.)

Следующая подпись уже вводит ребят в советский мир. Она посвящена красноармейцу. Особенность этой строфы, так же как и следующих, в том, что после короткого разъяснения рисунка («Вот будка красноармейца. У красноармейца ружьё имеется») сразу же идёт характеристика изображённого:

Примерно так же построена и следующая строфа, посвящённая Московскому Совету. А остальные строфы (их ещё девять), сохраняя то же внутреннее строение, связаны между собой плакатно-отчётливым противопоставлением каждой картинки следующей, смысла одного изображённого в стихах и рисунке явления смыслу другого. Этот способ противопоставления уже блистательно использован был Маяковским в стихотворении «Что такое хорошо и что такое плохо», о котором речь пойдёт дальше.

Первое противопоставление как бы даёт разрядку, отдых после принципиально важных строф о красноармейце и Моссовете. Описывается чистый кот и грязная собака. Из описаний вывод:

Следующая пара строф снова возвращает читателя к политической теме. В первой говорится о церкви и высмеиваются старухи, которые ходят туда.

А на следующей картинке, как узнаем из текста, — дом комсомольцев. «Они — умные: никогда не молятся» (ср. с «Они храбрые» — о красноармейцах). Вывод:

Потом буржуй противопоставляется рабочему — опять в отчётливо плакатной манере. Признак буржуя — пузо, его занятие — есть и гулять.

А описав рабочего, поэт призывает: «Подрастёшь — будь таким».

Следующая строфа посвящена мужику, которого «уважать надо», потому что:

Здесь прямое противопоставление соседних строф нарушено: одной строфе о буржуе противопоставлены две — о рабочих и о мужике.

И, наконец, в последней паре строф даме-бездельнице противопоставляется няня.

Чёткость и неизменность композиции строф облегчают малышу усвоение стихотворения. Первая строка каждой строфы заставляет его всмотреться в рисунок, а перелистав три-четыре страницы, он потом уже всякий раз ждёт объяснения рисунка, его значения.

В неизменности построения строф нет однообразия — это чёткость того же рода, что чёткость ритма или рифмы. По содержанию, по образам каждая строфа не похожа на соседние. И, что особенно важно, меняется характер изложения, его тональность.

Поэт объясняет, почему надо хорошо относиться к мужику, к няне, быть таким, как рабочий. Тема этих строф — труд, тональность их, так же как строфы о красноармейце, серьёзна и уважительна по отношению к героям рисунка. Строфы о богомольных старухах, буржуе и о даме-бездельнице — плакатно-сатирические. Их поэтическая тональность так же резко противопоставлена тональности соседних строф, как содержание рисунка. Иначе говоря, смене внешних впечатлений сопутствует смена настроений. Перебивка серьёзных строф шуточными и сатирическими создаёт разнообразие впечатлений, которого требует малыш, гуляя по книжке с картинками.

 

3

Для дошкольников написано и самое знаменитое детское стихотворение Маяковского — «Что такое хорошо и что такое плохо». Вот уже почти полвека дети, ещё не знающие грамоты, слушают его и повторяют наизусть.

На первый взгляд стихи традиционны для детской литературы — даже не советской, а старой. Они откровенно дидактичны. Их тема как будто отнюдь не нова — ведь разговор с ребятами о чистоте, аккуратности, прилежании — и в стихах, и в прозе — не сходил со страниц детских книг и журналов с тех пор, как они существуют.

И в то же время это произведение новаторское в самых важных, характерных его чертах.

Дидактика дореволюционной детской поэзии чаще всего сводилась к вялому нравоучению, кое-как зарифмованному. Его ритмической монотонности соответствовали бедность образов, невыразительность содержания. Если стихи несколько возвышались над уровнем топорных ремесленных поделок, их авторы всё же не могли преодолеть инерции снисходительного сюсюкающего поучения и массового применения уменьшительных форм существительных.

Новаторы детской поэзии, отказавшись и от сюсюканья и от скучного нравоучения, стремились выразить дидактический смысл произведения в занимательном сюжете — в стихах, герой которых возбуждал бы у ребят стремление к подражанию, или в весёлых, позже и в сатирических стихах.

Поиски привлекательного героя, ровесника читателей, на первых порах были не очень удачны. Даже самые реалистические герои появлялись перед читателями в обстоятельствах исключительных, редко встречающихся в жизни. В этом нет ничего плохого, если образ героя романтичен, написан сильно, темпераментно. Тогда он возбуждает воображение читателя, привлекает его любовь, может служить высоким примером для подражания и в обстоятельствах не слишком исключительных.

Но такого рода детским стихам начала 20-х годов как раз и не хватало либо романтики, либо жизненности.

Два примера.

В детском журнале «Барабан» А. Жаров напечатал стихотворение «Командировка Хуана» (1925). Герой произведения — испанский пионер Хуан — пробирается на пароход, гружённый оружием, и очень решительно предлагает кочегарам «сделать течь». Кочегары без споров и размышлений беспрекословно подчиняются малышу: едва кончил Хуан свою политическую речь-приказ, они отвечают:

и подтверждают согласие делом. Пароход тонет, а Хуан с кочегарами благополучно отправляется в гости к неграм в Африку.

Романтики здесь сколько угодно, но совершенно оторванной от жизни. Ни один разумный пионер не поверит, что взрослые так вот и выполнили приказ мальчика, распорядившегося потопить пароход. Хуан не станет примером для подражания: читатель знает, что не встретятся ему в жизни подобные обстоятельства и никогда не удастся ему, если бы они встретились, так руководить взрослыми.

Другое дело, если бы Жаров писал не псевдореалистическое стихотворение, а фантастическую сказку. Иван-царевич, совершающий отнюдь не реалистические подвиги, может стать примером для подражания: образ его поэтичен и допускает полёт воображения читателя не только в сферу фантастики, но и в область поступков, реально для него, читателя, возможных. Образ Ивана-царевича воспитывает отвагу, самоотверженность, благородство, потому что ясно выражен его характер, обусловливающий поступки. У Хуана характера нет — есть только поступок. Его рационалистичный, надуманный образ никого не может воспитать. Малыш, пусть неосознанно, требует: сказка так сказка, а «правдашнее» так уж такое правдашнее, в которое он поверит.

Другой случай. Е. Данько написала стихотворение «Настоящий пионер» (1924). Герой его, Петя, во время наводнения спасает тонущего малыша. Тема драматическая, но стихи не волнуют: слишком легко всё дается герою. Не чувствуется ни опасности, ни подвига, ни борьбы за жизнь тонущего ребёнка. Читатель не беспокоится ни за Петю, ни за малыша, уверен, что всё кончится благополучно, и спасение утопающего кажется ему не опаснее, чем плавание в бассейне. Впечатление излишнего спокойствия усиливается однообразием, некоторой скованностью ритма. Стихи рассудочны. Романтики в изображении подвига — ни малейшей.

Многие авторы, как и Е. Данько, пробовали в начале 20-х годов выразить дидактическую идею в сюжетных стихах, посвящённых исключительному, героическому поступку, который должен служить примером поведения для читателей. Но слишком явно развитие сюжета и обрисовка характера героя подчинялись воспитательной цели, которую ставили себе авторы. Иначе говоря, сюжет, образы были лишены подлинной жизненности, реалистичности и в то же время «приземлены», не романтичны.

Удачнее были в те же годы весёлые стихи — прежде всего великолепный «Мойдодыр» К. Чуковского (1923). Это стихотворение тоже откровенно дидактическое. Но его нравоучение так естественно, непринуждённо заключает весёлую фантастическую сказку, несущуюся в стремительном темпе, в задорном плясовом ритме, сказку, насыщенную игрой словом, вещами, звуком, что поучение с разбегу воспринимается тоже как забавная игра. Оказывается, нет занятия веселее, чем «мыться, плескаться, нырять, кувыркаться…».

Опять-таки малышам удобнее перенести в реальные жизненные отношения события фантастической сказки (разумеется, если она насыщена конкретными, знакомыми, интересными детям деталями), чем события, возможные в действительности, но не питающие воображение, фантазию и в то же время мало связанные с личным жизненным опытом ребят, как, например, деловито описанное стихами спасение утопающего.

Мыться детям приходится каждый день, и когда поэт превращает купание в фантастическую игру с ожившим умывальником, игру, в которой принимают участие все окружающие ребёнка вещи, то это возбуждает воображение малыша, легко укладывается в сознании и может влиять на его поведение.

Итак, фантастическая сказка с реалистическими деталями (Маяковский в таком плане решал политическую тему в «Сказке о Пете…») или рассказ о героическом поступке — вот два способа выразить дидактическую идею, которыми чаще всего пользовались поэты на заре советской детской литературы.

Но возможен был иной и не менее плодотворный путь — поэтический рассказ без всякой фантастики и героичности, полностью опирающийся на каждодневный опыт ребёнка.

Первая очень принципиальная удача на этом пути — стихотворение Маяковского «Что такое хорошо и что такое плохо».

Дождь, грязь, мыло, книжица, мячик, ворона, рубаха, валенки, калоши — все явления природы и предметы, которые появляются в «Что такое хорошо и что такое плохо», знакомы даже самым маленьким слушателям, привычны для них. Существуют они в стихотворении не сами по себе, а в их «взаимоотношениях» с читателем, причём малыш выступает везде (разумеется, кроме строк, посвящённых дождю и солнцу) как активно действующая сила: он поступает хорошо или плохо по отношению к предмету, который служит опорой строфы.

Он бьёт слабого мальчишку или защищает его, рвёт книжицу или «тычет в книжку пальцем», убегает от вороны или «спорит с грозной птицей», лезет в грязь или чистит валенки. Не только предметы знакомы малышу, но и действия, о которых идёт речь в стихотворении, не выходят за пределы его обихода.

Как почти во всех детских стихах, Маяковский и здесь особенно настойчиво (дважды) говорит о труде. Ведь и в характеристике положительного героя «Сказки о Пете…» поэта прежде всего привлекает то, что у Симы «хоть ручонки и тонки, трудится вперегонки». Но интересно, что и в других чертах характеристики Симы в «Сказке» и хорошего мальчика в стихотворении, о котором мы говорим, параллельны:

В «Сказке»:

А в «Что такое хорошо и что такое плохо»:

«Сима чистый, чище мыла. Мылся сам, и мама мыла». Этот мотив тоже повторяется:

Уже тогда у Маяковского было отчётливое и устойчивое представление о том, какие качества надо воспитывать в советских детях с самого раннего возраста — отвагу, любовь к труду, стремление защищать слабых, опрятность. И если тема опрятности традиционна в детской поэзии, то надо в то же время вспомнить, что она традиционна и для творчества Маяковского. Поэт не раз обращался к ней в агитстихах для взрослых.

Стойким оказывается не только взгляд Маяковского на то, что такое хорошо, но и построение поэтического разговора с малышами на эту тему (для детей постарше он находит другие формы): отчётливое, плакатно-броское противопоставление хорошего плохому.

В «Сказке» главы о буржуе Пете противопоставлены главам, где рисуются образ и поступки пролетария Симы. В «Что такое хорошо и что такое плохо» и в «Гуляем» выбрана более лёгкая, простая форма противопоставления — не глав, а соседних строф.

Первые контрастные строфы в «Что такое хорошо…» как будто не имеют прямого отношения к теме стихотворения:

Великолепная находка! Без этих строф, пожалуй, слишком спрессованными, настойчивыми показались бы нравоучения, которыми пронизаны все следующие строфы. Строки о погоде дают стихотворению воздух, простор и определяют тональность свободного разговора с читателем. Поэт словно сравнивает плохие поступки с плохой погодой, а хорошие — с солнечным днём и даёт тем понять, что оценка поступков так же ясна, непреложна, как определение хороша или плоха погода.

Маяковский показывает, в каких незначительных для взрослого, но важных для малыша поступках формируется облик хорошего или дурного человека: чистить зубы, мыть калоши — это уже аккуратность, читать по складам — уже трудолюбие, не отступить перед вороной — смелость, а защита малыша — почти подвиг.

Поступать хорошо или плохо в масштабе, взятом поэтом, приходится ребятам каждодневно. Маяковский помогает им заглянуть в будущее, предсказывая, что судьба малыша — быть или не быть ему настоящим человеком — начинает определяться несложными поступками, о которых идёт речь в стихотворении.

Формально строфы построены так же, как в «Гуляем»: описывается изображение, а затем дается оценка того, что читатель увидел на рисунке. Но вот важное отличие: в «Гуляем» только излагается, разъясняется содержание рисунка, действия нет, а в «Что такое хорошо…» — не описание, а двухстрочный сюжетный рассказ. Центр его — действие, поступок малыша. Какого? Героя стихотворения? Да, но герой стихотворения — его читатель! Малыш, слушая эти стихи, невольно ставит себя на место мальчика, поступающего хорошо или плохо. Ему это нетрудно, потому что каждый двухстрочный рассказик словно взят из его, слушателя, каждодневного обихода.

Может быть, он вчера «убежал, заохав», не от вороны, а от собаки, может быть, порвал не книжицу, а тетрадку, может быть, чистил не валенки, а пальто, но уж во всяком случае и поступок, и связанная с ним эмоция не только хорошо знакомы малышу — они как бы зеркально отражают его собственные поступки и эмоции. Это слияние героя произведения с читателем делает стихи такими близкими, «своими» для малыша.

К этической теме, проблеме хорошего и плохого, труда и безделья Маяковский вернулся в «Истории Власа, лентяя и лоботряса», написанной для детей школьного возраста. Но сюжет и тональность этого стихотворения, а значит, и дидактический его смысл не нашли живого, непосредственного отклика у маленьких читателей.

По характеру и композиции «История Власа…» близка к агитлубкам и «Обрядам», которые писал Маяковский в 1923 году для крестьян (например, «Про Тита и Ваньку» или «От примет, кроме вреда, ничего нет»). Рассказывая о том, как проводил время Влас Прогулкин, увиливавший от работы сперва в школе, потом на заводе и, наконец, спившийся, Маяковский не использовал тех средств сатирического изображения, которые определили динамику и увлекательность «Сказки о Пете…», — ни комической гиперболы, ни острой издёвки, ни юмора.

Рассказ течёт спокойно, может быть, даже несколько вяло, некоторые важные эпизоды описательны, лишены яркой изобразительности, которая могла бы возбудить воображение подростка (например, «Мал настолько знаний груз, что не мог попасть и в вуз. Еле взяли, между прочим, на завод чернорабочим»). Трудно даже самому нерадивому школьнику поверить в то, что ему грозит судьба Власа, который торчит в пивнушке, «и под забором вроде борова лежит он, грязен и оборван». Это единственный в детских стихах Маяковского случай несоответствия изобразительных средств читательскому адресу.

 

4

Детских песен, пионерских маршей у нас и сейчас немного, а в 20-х годах их почти совсем не было. И в этой области Маяковский стал зачинателем. Он создал для пионеров три песни: «Майскую песенку», «Песню-молнию» и «Возьмём винтовки новые».

Это песни-марши, задорные, бодрые, не просто детские, а по самой сути своей пионерские.

Тема отряда проходит во всех песнях. Зелёные листики, весна, «огонь на всём», «улица рада» — все приметы «Майской песенки» не просто радостный весенний пейзана. Это пейзаж весны жизни, юной силы, юной радости, рождённой отрядным братством и предчувствием бурной, богатой судьбы: «Красные флаги несём!»

В «Песне-молнии», которую Маяковский написал для Первого Всесоюзного слета пионеров и читал участникам слета на стадионе «Динамо», мажорная тональность носит боевой характер, политическая тема звучит отчётливее, чем в «Майской песенке».

Идею «Песни-молнии» выражает образ родины-семьи, на котором построено всё стихотворение.

Образ родины-семьи сливается с образом отрядного братства:

Но братство пионеров не замкнутое — оно интернационально, готово вобрать в себя всех детей мира:

Третья песня — «Возьмём винтовки новые», в отличие от «Майской песенки» и «Песни-молнии», — однотемна. Поэты и прозаики, работавшие в детской литературе, только в 30-х годах ввели в круг воспитательных задач внутреннюю подготовку подростков к будущим суровым боям.

А Маяковский уже в 1927 году писал:

Песня написана к «Неделе обороны СССР». В стихотворении отчётливо звучит романтическая нота:

Тут и заманчивость подвига, и призыв к военной игре. Это ведь постоянный мотив извечных детских игр — от старинных пряток и «казаков-разбойников» до вошедших в обиход с гражданской войной игр в «красных и белых». Патриотическую тему защиты родины, подготовки к обороне Маяковский приближает к повседневным играм своих читателей, как почти пятнадцать лет спустя это делал Гайдар в «Тимуре».

В самом ритме песни — быстром марше — есть элемент игры. Приведенные выше куплеты, в первых строках которых большое количество безударных слогов («бесшумною разведкою» — два ударения на восемь слогов), создают впечатление плавности, широкого свободного дыхания. Они перебиваются куплетами, как бы отбивающими шаг:

Разбивка слова на две строки воспроизводит в стихе обычное для детей игровое скандирование.

Не случайно, разумеется, все три песни носят мажорный характер марша. Собранными, отчётливо и упруго шагающими в ногу с отрядом, в ногу с народом, готовыми и к радости, и к труду, и к борьбе — такими видел Маяковский советских детей, на этот путь звал их.

 

5

Почему, когда шла всесоюзная подготовка к «Неделе обороны», Маяковский вспомнил именно о детях и для них написал песню? В последние годы жизни очень часто и общественные события и впечатления, полученные в путешествиях, вызывали у Маяковского стремление говорить о них с детьми.

Недаром он упомянул в интервью с корреспондентом «Прагер прессе»: «Новейшее моё увлечение — детская литература. Нужно ознакомить детей с новыми понятиями, с новым подходом к вещам…» Этот разговор был в апреле 1927 года, а в мае Маяковский возвращается к той же теме в беседе с корреспондентом варшавской газеты «Эпоха»:

«Я ставлю себе целью внушить детям некоторые элементарнейшие представления об обществе, делая это, разумеется, в самой осторожной форме.

— Например?

— Вот, скажем, маленький рассказ о лошадке на колёсиках. При этом я пользуюсь случаем, чтобы объяснить детям, сколько людей должно было работать, чтобы сделать такую лошадку. Ну, допустим, столяр, и маляр, и обойщик. Таким образом, ребёнок знакомится с общественным характером труда. Или пишу книжку о путешествии, из которой ребёнок узнает не только географию, но и то, что один человек, например, беден, а другой богат, и так дальше».

Да, главное для Маяковского — знакомить детей с новыми понятиями, с новыми условиями жизни и труда, с новыми моральными обязанностями. Но, выполняя этот поэтический труд, Маяковский подчинялся не только осознанной им общественной необходимости в такой литературе. Он стремился расширить горизонты и возможности детской поэзии и ради того, чтобы удовлетворить свою душевную потребность в свободном, разнообразном поэтическом общении с детьми. Он идёт в нью-йоркский зоологический сад и на обложке путеводителя набрасывает первые строки стихотворения «Что ни страница, — то слон, то львица». Он возвращается после путешествия по океану и рассказывает ребятам о маяке. Его приглашают на пионерский слёт — он приносит детям песню. И конечно, замысел книжки о путешествии, которую Маяковский упоминает в интервью («Прочти и катай в Париж и в Китай»), родился в заграничных странствиях. Стихотворение, хотя очень детское, сродни тем, в которых Маяковский рассказывал взрослым о своих путешествиях.

Для Маяковского работа в детской поэзии не стояла особняком, не отделялась стеной от всего потока творчества, а была органическим его ответвлением. На все темы, выбранные им для детских стихов, он писал и для взрослых. Он не искал новых, непривычных для него изобразительных средств, а отбирал из своего богатейшего арсенала, как я уже упоминал раньше, самые доступные, самые народные.

Зачин стихотворения «Прочти и катай в Париж и в Китай»:

приводит на память строки из «150 000 000»:

Ведущая тема, которую Маяковский сформулировал в беседе с корреспондентом «Эпохи» (один беден, другой богат), не раз появляется в стихах для взрослых о Париже и Америке.

Как и в других детских стихах, Маяковский, обращаясь к политической теме, работает лаконичным и чётким, плакатным штрихом:

В чем же «осторожность формы», о которой говорил Маяковский интервьюеру «Эпохи»? В том, что социальные и политические характеристики капиталистического мира не исчерпывают содержания стихотворения, а вплетены в занимательный и очень разнообразный рассказ о путешествии (ср. с «Гуляем»). Из двенадцати главок, на которые разделено стихотворение, только четыре несут ясный политический акцент. Остальные — изображение стран, городов и народов, описания путешествий на самолёте, пароходе или в поезде — тоже лаконичны, но выполнены не в плакатной манере, как политические строфы. Стихотворение, в котором говорится об очень серьёзных вещах, — весёлое, в нём много шуток. Иногда поэт пользуется шуткой, чтобы поддержать тон непринуждённой беседы с ребятами:

Или в Париже:

Но чаще шутка — средство изображения, характеристики.

Сопоставление стоэтажных домов с «поспешностью блошиного» не только забавно — оно даёт понять, что не всё поэту нравится в величественном пейзаже Нью-Йорка. А что именно не нравится — видно из следующей строфы:

На слово «богатые» падает и рифма и фразовое ударение. Строфы о Нью-Йорке будто «скользят горой покатою» к этому слову, которое окрашивает всё описание и, кроме того, напоминает, что общего между Парижем и Нью-Йорком — там и здесь «живёт богатый хорошо». Изображение двух городов перерастает в характеристику капиталистического мира.

Шуткой совершенно другой тональности характеризуются японцы:

Речь на этот раз идёт не о богатых, а о народе, и, начав главку необидной шуткой, рассказав потом о маленьких строениях, деревьях карликовых и большом вулкане, поэт кончает разговор о японцах уважительно и серьёзно, без всякой шутки:

И наконец, шутка последней главки исправляет географическую неточность заявления, что «начинается земля, как известно, от Кремля», — неточность, так взволновавшую Библиотечную комиссию;

Кстати — о Библиотечной комиссии. Самое придирчивое чтение не может обнаружить в стихотворении фраз, «непонятных даже взрослым». Предвзятость мнения комиссии очевидна.

Могло бы показаться, что в стихотворении есть другой недостаток — некоторые предметы описания не характеризованы, а только названы, некоторые изображены слишком лаконично. Но это недостаток мнимый: во всех своих детских стихах Маяковский имел в виду сотрудничество с художником, и там, где как будто не хватает деталей изображения, оставлено место для рисунка, названа его тема.

Кроме того, лаконичность описания капиталистических стран имеет значение смысловое и композиционное. Как глава об Америке катится к слову «богатые», так первые девять глав рассказа катятся к завершающим путешествие главам о Китае. Это единственная страна, которой посвящены две главки (точнее — полторы). Здесь намеченное как бы пунктиром в главах о Париже, о Нью-Йорке противоречие между бедными и богатыми развёрнуто. Бедные и богатые уже не просто существуют рядом — «английский купец на китайца кидается».

Сообщение развёрнуто:

Для разговора с детьми о силах империализма Маяковский выбрал Китай, потому что там шла напряжённая борьба народа за независимость. Это было предвидение назревавших тогда (1927) военных и революционных событий.

Кто морально поддерживал Китай в его борьбе? Об этом Маяковский говорит в следующей главе:

В свободном и весело написанном стихотворении Маяковский дал детям представление о капиталистическом мире, показал расстановку сил, показал, на чьей стороне место читателя, с кем и за кого предстоит ему борьба.

Маяковский словно открыл детским поэтам долго остававшиеся на запоре ворота: «Прочти и катай в Париж и в Китай» — одно из тех произведений, с которых начался поворот нашей детской поэзии к большим темам современности.

 

6

В 20-х годах писали очень много стихов для детей о том, как делаются вещи. Это были большей частью описания производственного процесса — вялые, неэмоциональные. Стихотворная форма для подобных произведений была совершенно необязательной — в них не найти и следов поэтичности. Воспитательная их ценность была очень ограниченна. В стихах о том, как делают вещи, не было тех, кто их делает, — в лучшем случае о них мельком упоминалось, как, например, в одном стихотворении Е. Данько:

Между тем люди изображены в стихотворении бледно и вспоминаются не они, а то, как выразительно раскрыла ту же тему Е. Данько прозой, в превосходной книге «Китайский секрет».

Отсутствие в «производственных» стихах героя-труженика, а значит, и напряжения труда, его радости делало стихи такими бестемпераментными, что они умирали, едва родившись.

С. Маршак в 1923 году поставил в центре сюжетного стихотворения о пожаре самоотверженный, умелый труд пожарного и позже, в 1927 году, рассказал о работе почтальона. Это было важным для нашей детской поэзии новаторством. Но поэтический разговор о благородстве труда Маршак вёл ещё безотносительно к возможной в будущем деятельности читателей и к доступным им сейчас формам труда.

Решительный и важный шаг вперёд сделал Маяковский: он не просто рассказывал о труде — он его пропагандировал. И не только труд в будущем, но сегодня — с самых первых шагов.

Вспомним ещё раз:

Работай, говорит Маяковский детям. И учись уважать тех, кто трудится для тебя:

И как не подивиться на японцев, которые не бегут от грозного вулкана: «Нельзя. Работать надо».

Настойчиво, неустанно повторяет Маяковский детям, что ценность человека, маленького и большого, ценность народа определяется его трудом. И надо подражать тем, кто самоотверженно работает для других:

И снова и снова о том же. Презирай Власа — лентяя и лоботряса, страшись его судьбы. Удивись, как много людей работало над твоим игрушечным конём. И подумай о будущей профессии, примеряйся к ней в игре.

Только в трёх из тринадцати детских стихотворений не говорит Маяковский о труде — ребячьем или взрослом. Даже по стихам о зоологическом саде шагает очень симпатичный верблюд:

В двух стихотворениях (кроме «Власа» — сатиры на бездельника) труд — основная тема. Оба — «Конь-огонь» и «Кем быть?» — произведения не только новаторские, важные для времени, когда были написаны. Они и сегодня превосходно работают.

«Конь-огонь» резко отличается от «производственных» детских стихов 20-х годов. У Маяковского в центре стихотворения не самая вещь, а люди, которые её изготовляют. Интерес к рассказу повышается тем, что мастера делают не привычные предметы обихода, которым обычно посвящались «производственные» стихи, не чашку, стол или тетрадку, а вещь волшебную, почти живую и совершенно необходимую читателю: игрушечного коня. Труд не обезличен, у каждого работника и своё дело и своя реплика в стихотворении.

Малышу очень хочется получить коня, но не меньше заинтересованы и мастера, рабочие, в том, чтобы его добротно сделать. Короткие деловые реплики рабочих доброжелательны, в них чувствуется охота к труду, готовность помочь малышу, в которой нет и следа снисходительности — напротив, сознание важности предпринятого дела.

Чтобы сделать коня, нужен прежде всего картон. Мастер и малыш идут к писчебумажной фабрике.

Собрали все припасы, но нужно будет ещё раскрасить лошадь, а то она выйдет «бедная, скучная и бледная».

Потрудившись вместе, мастер, столяр, щетинщик, художник сделали мальчику коня.

Маяковский сказал интервьюеру, что хочет показать в этом стихотворении «общественный характер труда». Показал он не только это — значительно больше: как увлекателен серьёзный, добротный труд, как охотно выполняют его люди, каждый свою работу и все вместе общую.

В стихотворении «Конь-огонь» малыш ещё потребитель чужого труда. Радостно и дружно мастера работают для него. И читатель видит, как спорится труд, когда «вместе взялись все за дело».

Но надо же и о своем труде подумать.

Так начинается стихотворение «Кем быть?».

«Будет и семнадцать» — не значит, что уже приближается этот рубеж между учением и работой. Нет, стихотворение написано для детей, ещё увлечённых игрой в трамвай и кондуктора, в доктора и больного. Маяковский воспроизводит обычную ребячью игру, но неприметно поворачивает её к первым размышлениям о выборе профессии уже всерьез.

Тут снова Маяковский говорит про общественный характер труда. Но главное для него теперь не совместный труд — это основная тема стихотворения «Конь-огонь», здесь она побочная, — а радость всякого труда для общества. Поворот от игры к «правдашней» жизни найден на этот раз в том, что труд доставляет радость совершающему его, если он нужен другим, приносит пользу людям. Говоря категориями «взрослого» мышления, речь идет о сочетании личных интересов с общественными. Маяковский сумел эту идею перевести на язык ребячьих интересов, игр и размышлений.

Кем бы ни представлял себя мальчик, от имени которого ведётся рассказ, — столяром, инженером, рабочим, врачом, шофёром, летчиком, — он не забывает о цели труда.

мечтает будущий инженер-строитель.

обещает будущий шофер.

Все эти и подобные им строки даны без нажима, вплетены в рассказ естественно, непринуждённо, но с мягкой настойчивостью они повторяют всё ту же мысль: трудиться надо для других и это даст радость тебе.

Каждая «примерка» мальчика к профессии сопровождается рефреном:

Трудно выбрать. Буйно разыгрывается фантазия мальчика, его захватывает радость огромных возможностей, радость ощущения своей ещё не созревшей, но готовящейся к действию силы, радость стремления к борьбе и победе.

Дух захватывает:

Ветер вьюжный надувает парус жизни торжественным маршем, предвещающим богатую судьбу, мечтой о победе над стихиями кончается игра, серьёзность и значительность которой скрыта за непосредственностью весёлого, задорного рассказа.

Воспитательная идея стихотворений «Конь-огонь» и «Кем быть?» выражена не декларативно: ощущение радости труда возникает из рассказа о содержании труда.

В стихотворении «Конь-огонь» поэт всё время приостанавливает развитие сюжета, чтобы сосредоточить внимание читателя на руках мастера, столяра, художника. Рельефность и темпераментность изображения простых рабочих процессов в стихотворении «Кем быть?» создают напряжение стиха, всё повышающееся к концу, — от билетика, который продаёт кондуктор трамвая, до стремления лётчика достигнуть звёзд и Луны, до убеждения матроса, что он «откроет полюс Южный, а Северный — наверное».

Разнообразие быстро сменяющихся изображений труда поддержано подвижностью, гибкостью ритма, поступь которого меняется в соответствии с движением игры.

Боевым призывом к труду начинается описание заводской работы:

Разбивка и синтаксическое строение первых трёх строк диктует отрывочное произнесение с чёткими паузами. Это не только призыв — почти приказ. А последняя строка льётся плавно, словно широко раскрываются перед мальчиком ворота цеха.

На заводе:

Двухударные строки (вторая и четвёртая), чередующиеся с трёхударными, не только передают взволнованность, вызванную зрелищем цеха, — они сильными ударениями и длительными паузами, которых требует здесь ритмическое строение («тысяча // двести», «сделаем // вместе»), выделяют самое важное: множество рабочих и общий их труд.

Но вот изображается самый труд, его содержание. Теперь энергичные двухударные строки господствуют.

А как только приостанавливается описание работы, чтобы подвести итог увиденному, сделать вывод, ритм меняется, ударение переходит с первого на второй слог строки (резкость перехода несколько смягчена тем, что и последняя строка описания — «машинами правим» — начинается с неударного слога):

Поэт возвращается к изображению работы, она становится всё напряжённее — и напряжённее ритм стиха. Всё меньше безударных слогов между ударениями.

Работа кончена, снова меняется ритм: вместо двухударного дольника — четырёхстопный ямб.

Короткие, отрывистые слова словно имитируют ритмичное пыхтение паровоза, набирающего скорость. Это «ритмоподражание» сопровождается звукоподражанием — аллитерацией, как бы воспроизводящей свист вырывающегося пара (вас — нас — нёс — вёз).

Гибкость ритмического движения, всегда неразрывно связанного со смысловым и эмоциональным содержанием строф, характерна и для всех других эпизодов стихотворения.

Маяковский в стихах для детей не упрощал обычного для него ритмического рисунка (к классическим размерам приближаются лишь стихи для самых маленьких), и это совершенно оправдано тем, что ритмическая система Маяковского даёт возможность резче, чем в классическом стихе, выделять самые важные слова и строки, сосредоточить на них внимание маленького читателя. В то же время некоторые обычные для Маяковского способы разбивки строк (особенно разбивка слова на две строки), которые для взрослых имеют значение своего рода ритмико-смысловых фигур, детьми воспринимаются как игровые. Они близки к словесным упражнениям ребят, в которых выражаются и потребность в процессе усвоения родного языка играть звуками, слогами, и свойственные каждому ребёнку ритмические импульсы (скандирование).

 

7

Замечательна чуткость Маяковского к потребностям детей — к темам, волнующим их, к образам, композиции, ритмам, рифмам, удобным ребятам для восприятия смысла и поэтической сущности стихов. Маяковский говорил с детьми во весь голос, с той же страстью пропагандиста, горлана-главаря, что со взрослыми.

Замечательно и его умение, отвечая поэтическим словом на угаданные им вопросы детей, воспитывать в них стремление вырасти «истыми силачами-коммунистами».

Он знал, что не все его стихи останутся живыми для детей навсегда, потому что по самому складу своей души не мог отстранять темы, избегать примет времени, которые были важны, когда писались стихи, но теряли остроту по мере роста социалистического общества. «Умри, мой стих, умри, как рядовой». Те немногие, что умерли, как рядовые, умерли героями, они стали высоким примером для тех, кто подхватил работу, начатую Маяковским. Пусть сейчас ребята не часто читают «Власа», но именно это стихотворение показало, что сатира — важное и действенное средство воспитания детей поэтическим словом. Начатое Маяковским продолжили Маршак, Михалков, Барто в своих сатирических стихах.

Маяковский прокладывал лыжню. Он был разведчиком новых тем и новых, непривычных для детской поэзии форм стиха. Он первым в «Сказке о Пете…» показал, что фольклорные формы — образы и композицию фантастических сказок, задорную считалку — можно использовать для создания детской политической поэзии. Он проложил путь к пионерской песне. У него, Маяковского, учились поэты искусству говорить с детьми непринужденно, как с равными, не принижая ни тему, ни читателя, не обедняя стих.

И большую часть стихов, созданных им «для детков», Маяковский протягивает ребятам сегодняшнего и завтрашнего дня — как живой с живыми говоря.

Словно только сейчас написаны «Кем быть?» и «Конь-огонь» — стихи, отвечающие живой потребности и наших дней — пробуждению интереса детей к производственному труду.

Маяковский воспитывал детей своей страстной любовью к будущему, к борьбе за счастье.

Он воспитывал и поэтов, которые посвятили свой труд и талант детям: в том, что нынешняя наша детская поэзия стала в значительной мере поэзией о современности, заслуга Маяковского огромна.

 

1

Сто лет тому назад Н. Добролюбов писал, что стихи в детских журналах «отличаются более идилличностью и вялостью, нежели талантом», и печатаются как будто нарочно, «чтобы отбить детей от поэзии и показать им, что стихи суть не что иное, как чистейшая бессмыслица».

Эти слова можно было повторить и через шестьдесят лет. Недаром в 1911 году К. Чуковский возмущался: «Детских поэтов у нас нет, а есть бедные жертвы общественного темперамента, которые, вызывая во всех сострадание, в муках рождают унылые вирши про пасху и рождество, про салазки и ручейки; которым легче пролезть в игольное ушко, чем избегнуть неизбежных «уж», «лишь», «аж», «вдруг», «вмиг»; для которых размер — проклятье, а рифма — каинова печать» (К. Чуковский. Матерям о детских журналах. СПб., 1911).

У нас не было в прежнее время даровитых поэтов, посвятивших свою творческую жизнь созданию таких стихов для детей, которые воспитывали бы чувство, разум, эстетический вкус ребёнка, приучали бы его наслаждаться поэзией и находить в ней богатую пищу для душевного роста.

А потребность в такой пище и в таком наслаждении лежит в природе ребёнка, проявляется уже в первые годы его жизни. Нет народа, который не стремился бы удовлетворить тягу детей к поэтическому слову, создавая песни, сказки, дразнилки, считалки, загадки, передающиеся из поколения в поколение. Дети забирали в свой мир и нужные им произведения взрослой литературы — сказки Пушкина и баллады Жуковского, стихи Некрасова и басни Крылова.

Сколько-нибудь заметных детских поэтов было очень мало и в других странах. Эд. Лир, Л. Кэролл, Р. Стивенсон, Р. Киплинг в Англии да В. Буш в Германии — вот почти всё, что стоит вспомнить. Кроме Стивенсона и Киплинга, все они писали стихи только шуточные, забавные. Такие стихи очень нужны детям, но, разумеется, не исчерпывают их потребности в поэтическом слове.

Поэзия, раздвигающая для детей границы мира чувств и предметного мира, появилась в наше время. И мы с гордостью вправе сказать: большая поэзия для детей создана советской культурой.

Немного найдётся в нашей стране людей, которые не знали бы имён лучших детских поэтов, не воспитывались бы на их произведениях, не читали бы их стихов своим детям.

И среди первых — имя Маршака.

Изумителен огромный напор творческой энергии поэта — Непрерывный, мудро организованный, направленный всегда на самый трудный, невозделанный участок общей работы. Стихи и поэтические пьесы, открывавшие новые пути в детской литературе, переводы, естественно и свободно вливающиеся в поток русской поэзии, своеобразная философская и мемуарная лирика, теоретические высказывания, точные и тонкие, помогающие осознать, что сделано и над чем нужно работать, книги детских писателей, рождению которых помог Маршак — вдохновенный редактор и вдумчивый советчик, — всё это богатство требует пристального изучения. Оно уже начато в появившихся работах о творчестве Маршака.

Огромное невспаханное поле лежало перед теми, кто начинал советскую поэзию для детей. Нужно было отказаться от нищенски узкого круга тем, от дешёвой сентиментальности и невыразительности статичных описаний, которые были характерны для дореволюционных детских стихов, и в то же время избавиться от следов декадентства, в наивных и вульгарных формах проникавших в детскую литературу. Нельзя было воспитывать будущих строителей коммунизма, сохраняя фальшиво-снисходительную манеру поучительного разговора взрослых с детьми-несмышлёнышами. Нельзя было воспитывать их произведениями, лишёнными идей и подлинной поэтичности.

Иначе говоря, предстояло вывести детскую поэзию на дорогу большой литературы, восстановить её внутренние связи с классикой, с фольклором и в то же время приобщать детей средствами искусства к современности.

На этом поле Маршак был одним из первых работников и воинов. Он понимал, что умение слагать стихи, которым обладали некоторые авторы произведений для детей и прежде, само по себе мертво. Оно становится истоком жизненной силы и средством познания мира только под пером художника, остро чувствующего звучание времени и потребности читателя.

Но от общего понимания задач и направления работы, которую нужно проделать, до произведений точного прицела и большой художественной силы лежит трудный путь исканий и борьбы.

Если были у Маршака в его исканиях неудачи, то они остались в его письменном столе, если были неточные решения, то он от них скоро отказывался. Почти каждое новое произведение Маршака, появлявшееся в печати, было либо принципиальным новаторством, либо развитием, совершенствованием найденного им прежде.

Поиски, постоянно усложнявшиеся, шли в том же направлении, что развитие советской литературы в целом, — ко всё более полному и многообразному выражению облика времени и облика современников. Если попытаться датировать стихи Маршака для детей, присматриваясь к их темам, идеям и героям, задача нередко окажется разрешимой.

Работу Маршака над детскими стихами интересно проследить хотя бы по главным вехам, чтобы увидеть: всё шире и многограннее раскрывал он своим читателям богатства окружающего их мира, по мере того как углублялось понимание, эмоциональное восприятие поэтом облика нашего времени и облика современника.

И в неразрывной связи с этим Маршаку пришлось постоянно расширять арсенал изобразительных средств детской поэзии, проделать огромную работу поисков форм, подходящих для сильного и подлинно поэтичного выражения идей, событий, облика человека социалистического общества.

 

2

В 1923 году вышла книга Маршака «Детки в клетке». Это первое его произведение для детей. Тема книжки традиционна. Детских стихов о диких зверях и домашних животных всегда было много.

Тем легче увидеть в этих ранних стихах Маршака черты новой трактовки темы, направление его поисков.

Вот одно из стихотворений книжки:

Л ь в я т а

Приведём для сравнения стихи на ту же тему, написанные на несколько лет позже С. Федорченко, ориентировавшейся на просветительные книжки начала XX века и пребывавшей ещё в плену дореволюционных традиций детской поэзии.

Самое появление таких стихов после «Деток в клетке» Маршака и после стихов Маяковского «Что ни страница, — то слон, то львица», показывает, что советская поэзия для детей ковалась в борьбе с дурной традицией — стихами, оставлявшими ребёнка в кругу обеднённых и приблизительных представлений о мире.

Не говоря уж о беспомощности приведенных стихов («вечное лето» располагается у львиных ног), нечёткости, смятости ритма, не трудно заметить стандартность определений, статичность описания. «Синее небо», «горячий песок», «вечное лето» — привычные и вялые эпитеты, ничего не говорящие воображению и чувствам ребёнка. Только «песок львиного цвета» выходит из ряда банальных определений. Автор дал очень бедную характеристику льва. «Гордый, ходит твёрдо» — вот всё, что мы о нём узнаем. Такое описание не может вызвать у маленького читателя ни живого интереса, ни эмоций. А сбивчивость ритма мешает детям почувствовать, что это стихи, запомнить их.

Несравненно выше «портретная» точность изображения льва у Маршака. Вместо приблизительных сведений о вечном лете в пустыне Маршак, пользуясь очень простыми словами, сообщает о льве самое важное и безусловно верное. Ребёнок узнает, что лев большой, рыжий, громко кричит и питается мясом.

Но познакомить ребёнка со львом — задача сама по себе не поэтическая. Маршак даёт не описание, а художественное изображение с отчётливой эмоциональной окраской. Поэт как бы снимает прутья клетки, предлагает не официальное, а дружеское знакомство со львиным семейством. Шутливая тональность (и не просто шутливая, а с лирическим оттенком) радует ребёнка, привлекает его внимание к стихотворению, рождает интерес к «герою». О льве рассказывает поэт со своим, ясно выраженным, отношением к предмету изображения.

В одних стихотворениях цикла «Детки в клетке» акцентирована шутка, в других преобладает лирический колорит. Стихи, построенные на шутке, кратки и отчётливы, как эпиграмма:

Или даже две строки:

Это запоминается сразу и навсегда.

В стихотворениях с лирическим акцентом изображение сложнее, и они по размеру больше — до четырёх строф. Для самых маленьких это длинные стихи, они уже требуют смены эмоций, смены впечатлений.

Вот стихи про обезьяну. Первая строфа спокойно повествовательная:

Вторая строфа создает грустное настроение — обезьяна, тоскуя, поёт песенку, которая начинается в третьей строфе:

«Визжат» — резкий мазок, меняющий колорит строфы, её эмоциональное содержание: в грустную песню вторгается смешное слово. Оно поддержано забавной позой обезьян — «качаясь на хвостах» (забавно, а в то же время и «познавательно» — поза-то для обезьян характерная!).

Первые две строки заключительной строфы — лирические воспоминания обезьянки о родине; читатель кстати узнает, какую еду любят обезьяны («Чудесные бананы на родине моей»). А в последних строках прелестно соединяется лирическая грусть с шуткой:

Эмоциональные переходы, чередование или сплетение лирического повествования с шуткой характерны для композиции всего цикла. Каждое стихотворение отличается от соседних тональностью рассказа, ритмическим движением. И всё же «Детки в клетке» — цельное произведение не только по теме, но и по эмоциональному строю, по методу изображения, по композиции.

Для старых детских стихов характерны примитивно-резкие способы письма — резким был рисунок, аляповатыми краски. Лирика — так уж слезливая сентиментальность, юмор — так уж грубая клоунада. «Детки в клетке» написаны как бы акварелью — поэт поверил в способность ребёнка воспринять сложный колорит, тёплый лирический фон и юмор, не наложенный ярким и грубым цветом, а оттеняющий рассказ, юмор, рассчитанный на улыбку, а не на громкий смех. Вера в восприимчивость детей оказалась оправданной — стихи живут уже пятое десятилетие и не стареют.

 

3

В том же 1923 году появился первый рассказ в стихах Маршака — «Пожар». В «Детках в клетке» поэт дал новую эмоциональную и «познавательную» трактовку старой темы, а в «Пожаре» он вышел за пределы стандартного для детской литературы круга представлений. Пожарам и прежде часто посвящались стихи и рассказы для детей. Это были обычно узкодидактические произведения, учившие осторожному обращению с огнём и запугивавшие детей ужасами пожара.

В том, что именно старые фабулы брал Маршак в первые годы работы для создания новой детской поэзии, есть элемент борьбы с плохой традицией; поэт показывает, что самые обычные для детской литературы предметы изображения на самом-то деле ещё не раскрыты.

Сюжет книги не пожар, а борьба с пожаром. Это рассказ о благородстве и героичности самоотверженного труда пожарных — в этом новаторское значение произведения для детской литературы того времени. Изображение труда в поэзии, тем более в детской, встречалось очень редко.

Это несколько устарело — тушение пожара теперь механизировано. Поэтому в последних изданиях «Пожара» приведённые строки заменены другими. Но для времени, когда писался рассказ, изображение удивительно рельефно. Действие, работа показаны с полнотой и точностью делового описания и в то же время поэтично. Я цитирую первоначальный вариант, так как новые строфы, несмотря на некоторые хорошие находки в изображении современных способов борьбы с огнём, в целом мне кажутся не такими динамичными и впечатляющими.

Маршак не прибегает в описании выезда пожарных ни к метафорам, ни к сравнениям. Рассказ идёт «без проволочки», как сама работа. Темп её передан ритмическим строением. Глаголы выражают не только напряжение, но и стремительность действия. Они начинают, а не заключают строки, дают как бы стремительный разбег описанию — «начинается работа, отпираются ворота», «выезжают с треском бочки», «поскакал по мостовой», «пролетел через базар», «проложили, размотав», «задрожал рукав упругий» и т. д.

Лаконичными определениями создаёт поэт зрительный и звуковой образ происходящего. Читатель видит пыль и сияние медных касок. Он слышит треск бочек и скок лошадей. И он почти осязает напряжение борьбы с огнём, читая строки:

Не пропущена ни одна деталь действия, каждая дана точными и очень простыми обиходными словами.

У кого научился Маршак этой лаконичности и прозрачности изображения, строгости в отборе деталей, выражающих целое, отсутствию украшений, умению передать ритм, темп работы и последовательность действий? Его учитель — Пушкин.

От этого непревзойдённого в русской поэзии классического изображения работы, в котором точность (можно сделать лук по пушкинскому описанию) не снижает поэтичности, а каждое слово удовлетворяет математическому требованию достаточности и необходимости, перекинут мост к советской поэзии для детей.

Маршак ведёт читателя не только от действия к действию, но и от эмоции к эмоции. Он освещает лучом поэтического слова то одну, то другую грань темы. Трогательный эпизод спасения кошки сменяется эпизодом героическим:

В этом эпизоде, сохранив хореический строй, Маршак меняет темп повествования. Оно льётся широко и торжественно, появляются грозные ноты. Меняется не только ритм (все строки двух- или трёхударные, ни одной четырёхударной), но в соответствии с ритмом меняется и словарь — от бытового разговорного языка поэт переходит к словарю «высокой поэзии»: «бушует», «разметавшись», «спешат… на зов», «кличет… на подмогу». Погасла у читателя улыбка, которую вызвал эпизод с кошкой. А последнее двустишие эпизода перекликается с героическими сказками и балладами.

Заключение снова подчёркивает, что тема рассказа — нелёгкий, опасный и дающий удовлетворение труд:

Строгий и настойчивый призыв к осторожности в обращении с огнем обычно исчерпывал дидактическое содержание стихов и рассказов для детей о пожаре. Этот призыв присутствует и в поэтическом рассказе Маршака, но в совершенно другой тональности. Кузьма не запугивает, а утешает девочку:

Можно поручиться, что у автора детских стихов прежнего времени пожарный произнес бы пресное и скучное нравоучение, а не утешал бы перепуганную девочку шутливым предложением посушить кошку. Педагогическая идея заключена не только в последних строках — она пронизывает всё стихотворение. Поэт хоть и показывает, сколько беды несёт пожар, но не к этому привлекает внимание читателей, а к самоотверженному труду, нужному, чтобы победить огонь. Вывод для ребёнка остаётся тем же — не шути с огнем. А мотивировка вывода — новая: пожар не только для тебя опасен — ты подвергаешь опасности других. Это выражено в героическом плане рассказом о борьбе Кузьмы с огнём и в том лирико-шутливом плане, который мы уже знаем по «Деткам в клетке» — в эпизоде со спасением кошки.

 

4

Весёлый стих. Поэтическая шутка. Конечно же, они нужны детям, как нужна им озорная игра. И одна из первых доступных ребёнку стихотворных шуток — бесконечное повторение тех же слов, ритмических фраз. Для него свежа радость постижения слова, он остро воспринимает его звучание и готов без конца повторять, переиначивать, подбирать рифмы.

Какой ребёнок не скажет «начать!», не потребует двадцать и тридцать раз повторить этот незатейливый стих, наслаждаясь задорным нагнетанием рифм «торчало — мочало — качало — молчало — сначала»?

Знал же всегда народ, что нужны такие стихи детям! Они есть в нашей, в немецкой, французской народной поэзии, особенно много их в английской — и совсем простых присказок, скороговорок, и своего рода словесных лабиринтов, таких, как «Дом, который построил Джек» — первое произведение английской народной поэзии, которое Маршак сделал достоянием русских детей. И с каким искусством!

Нелегко как будто найти синтаксическую конструкцию тяжеловеснее, чем заключительная одиннадцатистрочная фраза с восемью «который»:

Синтаксическая запутанность и составляет содержание словесной игры. Но запутанность оказывается мнимой. Постепенное усложнение фраз, постепенное нагнетание ритмически чётких придаточных предложений — от одного в первой строфе до десяти в последней, — с повторением в одной фразе-строфе всех предыдущих — снимает тяжеловесность, превращает её в забаву.

«Дом, который построил Джек» отличается от стихотворных шуток типа «Не начать ли сказку сначала» («докучных сказок») тем, что текст не повторяется неизменным — каждая строфа обогащает, усложняет нарисованную в первом двустишии простую картину — «Вот дом, который построил Джек». То, что каждая строфа начинается со слов «Вот» или «А это», подчёркивает связь стиха с изображением.

Но вовсе нет необходимости печатать произведение как подпись к рисункам. Стихотворение в целом как бы воспроизводит обычное для ребёнка занятие — нарисовать дом, пририсовать к нему дерево, потом человека и задуматься, чем ещё усложнить рисунок, чтобы он дал пищу воображению, чтобы можно было, рисуя, бормотать про себя тут же сочиненную к рисунку сказку. «Дом, который построил Джек» словно подсказывает обратную задачу — вот тебе сказка, сделай к ней рисунки.

Это уже не просто игра словами — она сочетается с игрой образами, с постепенным «оживлением» и усложнением картины, нагнетением поступков, небольших приключений. Стоит дом, хранится в чулане пшеница. Вот исходная, ещё статичная картина. А потом вихрь событий. Прилетает синица воровать пшеницу, кот ловит синицу, пёс без хвоста треплет кота, корова лягает пса, старушка доит корову, пастух бранится с коровницей.

И каждое событие оживлено чертой, характеризующей «действующих лиц», — только одной деталью, но острой, запоминающейся. То это забавный внешний признак — корова безрогая, пёс без хвоста; то к внешнему признаку присоединяется черта характера — старушка седая и строгая, ленивый и толстый пастух, который бранится с коровницей.

Каждая строфа — законченный рисунок пером, каждая строка — изобразительно точная деталь рисунка. Так игра повторениями, на которой строятся «докучные сказки», сочетается здесь с другой, тоже встречающейся в фольклоре, игрой словесным рисунком, сменой картин.

Формально «Дом, который построил Джек» — перевод. На самом деле — это мичуринская работа. Маршак так умело привил английскую сказку-игру к русскому стиху, что только иностранное имя Джек напоминает о её происхождении. О нём вспоминаешь так же редко, как об иноземном происхождении картошки. А вместе с тем колорит английского фольклора сохранён!

В «Доме, который построил Джек» весёлая игра словом, повторением слов не только сложнее по конструкции, чем в «докучных сказках» и дразнилках, — она подчинена смысловой задаче — созданию всё усложняющейся картины.

Дальше по этому пути пошел Маршак в «Багаже». Здесь снова игра на повторении великолепно подобранных слов, строк, которые так и просятся на язык — «диван, чемодан, саквояж, корзину, картину, картонку и маленькую собачонку». Но игра включена не в расширяющееся с каждой строфой изображение, как в «Доме, который построил Джек», а в комический сюжет — анекдот о том, как удравшую из багажного вагона собачку подменили большим псом, уверяя даму, что «за время пути собака могла подрасти».

Конечно, наслаждение ребёнка возрастает, если игра словом: не исчерпывает смысл стиха, а становится способом изложения весёлой истории.

Скажем сразу, чтобы не возвращаться к этому, что позже (в 1930 году), создавая стихотворение «Вот какой рассеянный», построенное на чередовании смешных ситуаций, Маршак использовал очень забавную игру словами — на этот раз «перевёртышами» — не как основу стихотворения, а лишь как одно из средств выразительности, усиливающее комичность эпизода:

Эта игра словами характеризует героя произведения так же отчётливо и в том же плане, что забавные поступки рассеянного — тоже как бы «перевёрнутые».

Процесс, характерный не только для Маршака, но и для всего первоначального развития советской детской поэзии: началось с поисков выразительных средств, которые обновили бы строй стихотворной речи, приблизили её к особенностям восприятия детей, к их играм, к их способу усвоения языка, познания реального мира и в то же время были бы подлинно художественными. В ту пору игра словом, затейливая шутка часто исчерпывали смысл стихотворения. А потом находки сливались с другими и уже служили широким смысловым, идейным задачам, помогали создавать «большую литературу для маленьких».

В поисках русских соответствий английскому народному стиху — не просто соответствий, а пригодных для специфического читателя (вернее, слушателя) — для малышей, Маршак обрел ту виртуозность стиха, ту свободу владения поэтическим словом, которая позволила ему постоянно расширять диапазон тем, понятий, образов в стихах для детей. Он был мастером в первых же своих произведениях — в них нет срывов, признаков неуверенности, по которым мы узнаем начинающего поэта. А находок очень много, и особенно много потому, что он начал поиски, разведку боем сразу в нескольких направлениях.

 

5

«Детки в клетке» и «Пожар» вышли в 1923 году. «Дом, который построил Джек» — в 1924-м. Вот три разных направления поисков. Каждое получило широкое и разнообразное развитие в творчестве Маршака — и познавательные стихи, и поэтический рассказ о профессии, и стихи весёлые, игровые. Но в 1923 году появилась и «Сказка о глупом мышонке» — это было ещё одно направление исканий.

Трудно определить жанр этого стихотворения. Колыбельная? Пожалуй. Поэт рассказывает, как убаюкивали мышонка, общий строй вещи лирический; четырёхстопный хорей, который часто у Маршака задорен и предельно динамичен, здесь течёт спокойно и неторопливо.

Но что-то есть в вещи несвойственное «убаюкивающим» стихам, какой-то сдвиг тональности. Да и названа она не колыбельной, а сказкой. Сдвиг в том, что, не теряя лиричности, стихотворение в то же время немного иронично, немного шутливо, немного грустно и нравоучительно, как басня:

Как неожиданно тут «пищи», как сразу выбивает это слово из заданной первой строфой обычной для колыбельной песни тональности! Вспоминается «визжа» из лирической песни обезьяны в «Детках в клетке».

Мышка-мать приглашает в няньки утку, жабу, лошадь, щуку. Критически настроенный мышонок всеми недоволен.

«Не пищи» второй строфы поддержано забавными сочетаниями слов «тётя лошадь», «тётя жаба», совсем непривлекательными для мышонка предложениями (утка обещает ему червяка, жаба — комара, лошадь — мешок овса) и, наконец, вошедшими в поговорку строками:

или

Л. Ю. Брик вспоминает в статье «Чужие стихи», что Маяковский любил этим двустишием приглашать гостей.

Заботы мышки и капризы мышонка кончаются трагически — из всех нянек ему понравилась только кошка.

Для трехлетнего слушателя тут загадка. Ему нужно подумать, куда между двумя строфами исчез мышонок. Когда он поймёт, то радость угадывания немного скрасит для него грустный конец, а неожиданное для малыша открытие, что иная сладкая песнь коварна, обогатит его опыт. Семилетние хорошо воспримут иронические характеристики, и для них будет вполне ясно аллегорическое нравоучение, которое содержится в стихотворении; перечитывая знакомую сказку, они откроют в ней незамеченное прежде, и это доставит им новую радость. Такой сделанный «на рост» запас смыслового и эмоционального содержания — верный признак подлинной художественности произведения.

Лирическая колыбельная? Трагикомическая сказка? Басня? Любое из этих определений будет и верным и ошибочным, потому что в стихотворении есть элементы и того, и другого, и третьего; иными словами, это вещь своеобразная по жанру. Сплав лирики с нравоучительным смыслом, юмора с трагическим концом определил богатство, разнообразие эмоционального содержания так просто и безыскусственно на первый взгляд написанного стихотворения. Это мастерская простота.

И ещё одна — колыбельная?.. сказка?.. То и другое, а главное — одно из самых прелестных, самых совершенных стихотворений Маршака. «Тихая сказка», недаром упомянутая в числе стихов, за которые Маршак получил Ленинскую премию, трогает взрослых, доставляет им художественное наслаждение, не меньшее, чем четырёхлетним. Это уже не «на рост», а на всякий рост — для вас, для меня, для наших детей и внуков. Она тоже проста, как будто незатейлива — сказка о том, как семья ежей встретилась с волком и волчицей. Секрет её трогательной прелести в том же сплаве лиричности с юмором, особенно тут удавшемся, богатом, вдохновенном, и в гармоничности всего стихотворения.

Трагического конца на этот раз нет, все кончится благополучно… Впрочем, это зависит от читателя:

Это конец стихотворения. А что читать сказку надо тихо — мы предупреждены уже в первых строках. Стихотворение оказалось игрой! Тут не только тихо читать — кажется, ходить надо на цыпочках. Все так тихо:

И гуляют они ночью:

И тропа глухая, и осень, и согласные глухие — «топ-топ-топ». Всё удивительно гармонично. Ни одна деталь, ни один звук не нарушают тональности сказки. И «идут на грабежи тихим шагом волки». В этой тишине разыгрывается, в общем, тоже тихая битва между ежами, которых читатель полюбил с первых строк, и грабителями-волками. Не очень драматическая битва, скорее комичная. Волки не могут справиться с ежами:

Они трусы — эти ночные грабители. Послышался вдали выстрел из двустволки. «Пёс залаял и умолк».

Как это точно сделано, проверено на слух: выстрел вдали, пёс залаял и умолк — только чуть-чуть нарушается тишина.

Почувствуют ли малыши тонкий, без малейшего нажима, юмор этого диалога? Дойдёт ли до них прелесть игры близкими но звучанию словами — «Съёжься, милый ёжик!», «Завертелся волк волчком»?

Маршак верит в сочетание мыслительных способностей, фантазии, юмора и свежести чувств ребёнка, которые помогут ему понять и почувствовать недосказанное словом, но заложенное в образе, ритме, эмоциональной тональности стихотворения — в «Тихой сказке», так же как в «Сказке о глупом мышонке». Совершенно несвойственное прежде детским стихам доверие к тонкой восприимчивости малыша, доверие, проявившееся уже в «Детках в клетке», было одним из самых важных, самых принципиальных завоеваний советской поэзии для детей.

 

6

Пафос созидания, увлечение техникой росли в народе по мере восстановления хозяйства страны, по мере осознания грандиозных задач, которые сформулированы в первом пятилетнем плане. И дети, разумеется, не остались в стороне от этого увлечения. Ведь докопаться до «нутра» всякой вещи — игрушечного автомобиля и настоящих часов — живейшая потребность возраста, первая попытка понять мир чудесных предметов, которые обладают таинственными свойствами: часы тикают, их стрелки передвигаются, качается маятник, заводной автомобиль пробегает всю комнату — как? почему?

Редко старая детская литература давала на эти «как» и «почему» ответы живые, образные, удовлетворяющие любопытство, пробуждающие фантазию и страсть к новым знаниям, к работе, к созиданию вещей.

В редакции журнала «Новый Робинзон», которой руководил Маршак в 20-е годы, шли напряженные талантливые поиски форм рассказа о вещах, форм, пригодных для воспитания детей социалистического общества, будущих созидателей вещей. В обсуждении замыслов и рукописей рождалась советская научно-художественная литература для детей. На страницах журнала появились первые произведения Б. Житкова, М. Ильина о мастерстве и истории мастерства — произведения, ставшие классическими. Здесь печатались рассказы бывалых людей, которые положили начало укрепившемуся потом обычаю — привлекать деятелей труда и науки к работе над книгами для детей.

Печатались в «Новом Робинзоне» и первые опыты стихотворных произведений о мастерстве — застрельщиком был Маршак.

Я думаю, что в многопольном поэтическом хозяйстве Маршака ни одна выращенная им культура не доставила ему столько забот и кропотливого труда, не вызывала столько сомнений и споров, как «познавательные» стихи. Он возвращался к ним на разных этапах своего творчества — писал в 20-х годах «Как рубанок сделал рубанок», «Книжку про книжки», «Вчера и сегодня»; в 30-х и 40-х годах — «Откуда стол пришел», «Праздник леса»; в 50-х — «Песню о жёлуде», «Весёлое путешествие от А до Я».

Маршак подходил к теме различными путями, и это единственная область его работы, где не все пути были точно найдены. Лучшие вещи — «Вчера и сегодня», «Праздник леса», «Весёлое путешествие от А до Я».

А «Как печатали вашу книгу», «Откуда стол пришел» — бесспорно мастерские стихи, но не более того. В чём их неудача? Эти стихи можно пересказать прозой без больших потерь! Неоправдан, по-моему, самый замысел стихотворения «Как печатали вашу книгу». Почему о производственном процессе, о всех его операциях надо говорить стихами? Не чувствуется необходимости в этом — больше того, прозой можно рассказать понятнее и интереснее. Рассказ Б. Житкова «Как печаталась эта книга» оказался удачнее стихов Маршака на ту же тему, потому что автор не стеснён необходимой для стиха лаконичностью, не стеснён рифмой и ритмом. Вот ведь о чём приходится говорить в связи с этими стихами — о ритме и рифме, как стеснении, затрудняющем изложение темы, а не способе раскрыть её широко, свободно, эмоционально. Описание производственного процесса здесь не стало его поэтическим изображением — оно осталось описанием и потому в существе своём прозаично. Процесс создания книги не очень ясно можно представить себе по стихотворению Маршака, потому что многое лишь названо, перечислено. Только в изяществе некоторых поворотов темы, в отдельных словах мы узнаём здесь Маршака. Богатый арсенал поэтических средств, поставленный на службу прозаическому замыслу, остался в значительной степени только арсеналом.

Все эти мысли и в голову не приходят, когда читаешь «Вчера и сегодня». Здесь есть сюжет, найдено поэтическое решение темы: сварливая беседа устаревших и потому раздражённых вещей (керосиновой лампы, пера, которое хозяин сменил на пишущую машинку, коромысла) выливается в тот забавный и немного лирический рассказ, который так органичен для дарования Маршака. Работают детали, все тонкости поэтического письма, рождаются афористически лаконичные и точные образные определения.

так в частушечном строе жалуется коромысло на водопровод. Нет и следа прозаической описательности.

Тут и обнаруживается, что «познавательные» стихи не удаются, если эта познавательность исчерпывает задачу художника, если тема решается «в лоб» и нет в её изложении простора для эмоциональной трактовки.

Примерно так же, как «Вчера и сегодня», построена «Книжка про книжки». Растрёпанные, разорванные книги поднимают бунт против загубившего их Гришки Скворцова и убегают от него в библиотеку. Но эти стихи кажутся не такими удачными, хотя есть тут сюжет и забавная перебранка книг. Вероятно, «Книжка про книжки» запоминается меньше, потому что эмоциональность стихотворения придавлена прямой дидактичностью, нравоучительностью, на которую, как на стержень, намотан рассказ.

Это не значит, что прямая дидактичность противопоказана детским стихам. Мы помним великолепные удачи — «Что такое хорошо и что такое плохо» Маяковского, «Мойдодыр» Чуковского. Но читатели «Книжки про книжки» постарше, им, пожалуй, уже не подходит такая форма нравоучения. И, кроме того, она не свойственна Маршаку, который обычно пронизывает воспитательной идеей всю ткань произведения, заставляет читателя угадать смысл вещи.

Сюжет, впрочем, необязателен в познавательном произведении, если поэт находит другие, достаточно сильные, средства для того, чтобы создать внутреннее напряжение стиха.

Вот перед нами три стихотворения: «Праздник леса», «Песня о жёлуде», «Откуда стол пришел». Первые два превосходны, третье мне кажется не таким удачным.

Вы помните, конечно, «Праздник леса».

Так вся вещь — только перечисления. Но какая в этом перечислении экспрессия, какой динамический напор! Он определяется четкостью ритма — четырёхстопного дактиля, в котором не пропущено ни одно ударение, энергией рифм — во всём стихотворении ни одной женской. Каждая строка — точно выстрел.

И, главное, какая неожиданная смена поражающих воображение картин. Что мы сажаем, сажая леса?

На энергии стиха, на смене неожиданных чётких картин построен «Праздник леса». По темпу — это быстрый марш. А о жёлуде — неторопливая песня, созерцательная, лирическая (и всё же с шуткой!), песня о том, как из жёлудя, «коль свинья его не съест», вырастет коренастый дуб. Прелесть песни для маленького читателя в том, что проникновенное и глубокое созерцание выражено конкретными живописными образами:

В «Празднике леса» сюжет замещён динамическим напором, в «Песне о жёлуде» — напором лирическим.

Как будто почти в той же тональности, что «Песня о жёлуде», написано стихотворение «Откуда стол пришел». Но почти в той же — зачин другой:

Это дидактическое вступление сразу снижает лирический накал. Средние строфы стихотворения (4—10), где поэт рассказывает, как стояло дерево, как его срубили и обработали, — не описание, а изображение, выполненное в той же лирической тональности, что и «Песня о жёлуде». Но три последние строфы снова возвращают нас к дидактике зачина («День изо дня, из года в год он будет нам служить», «За ним работать будем днём, а вечером — читать»). И конкретному, пронизанному лиричностью изображению, зажатому между рассудочными начальными и конечными строфами, не хватает воздуха.

Большую часть стихотворений, о которых здесь говорилось как о не вполне удавшихся, не решённых до конца, Маршак не включал в поздние свои сборники. Но нельзя забывать, что каждый детский поэт пристально всматривается в стихи Маршака, учится у него. Именно потому хотелось поделиться своими сомнениями.

Конечно, невозможны и не нужны какие-нибудь каноны или рецепты создания познавательных, в частности «производственных», стихов для детей — любой канон может быть опровергнут произведением, нарушившим его и всё же удавшимся. Но до сих пор получалось так, что стихи, в которых производственный процесс служил сюжетом и оставался единственной темой произведений, были непоэтичны — всегда казалось, что тему лучше можно выразить прозой. А в таких остроэмоциональных, экспрессивных произведениях, как «Вчера и сегодня», «Праздник леса», лексика, ритм, строение фраз, композиция и самый замысел служат задаче поэтической — дать художественное изображение, образ вещи или круга вещей, а не лежащей за пределами поэзии попытке описания производственного процесса.

 

7

В «Пожаре» Маршак дал изображение труда, замечательное по точности, полноте, последовательности действий и по эмоциональности.

К рассказу о профессии Маршак вернулся через четыре года после «Пожара» — в «Почте», но с другим арсеналом художественных средств. Представление о работе почтальона поэт даёт не изображением всех его действий, как в «Пожаре», и, пожалуй, даже не по основным признакам профессии, а в отдельных красочных и запоминающихся деталях, которые пробуждают фантазию читателя и заставляют его по пунктирному изображению воссоздать образы людей, стран, городов. Критики отмечали, что «Почта» построена как загадка — недаром она начинается со строк:

Загадка — это верно. Но мне кажется, что «загадочность» не в этом внешнем приёме — ведь в той же строфе даётся и отгадка («Это он, это он, ленинградский почтальон»), а во внутреннем построении вещи, в лаконичности и как бы отрывочности деталей, по которым читатель должен воссоздать в воображении широкую картину.

Получается нечто прямо противоположное стихотворению «Как печатали вашу книгу». Там рассказано всё подряд, и нас не покидает ощущение, что словам и образам не хватает простора, что познавательный материал искусственно спрессован стихотворной формой, а «Почта»… Да разве можно было бы в прозе четырьмя сотнями слов, из которых состоит стихотворение, так много рассказать и показать ребёнку, дать ему полное движения, красок, эмоций представление о путешествии письма по воздуху, на пароходе, в поезде, о профессии почтальона, о странах и городах? Читатель не только узнаёт, кто такой почтальон и что такое почта, — он ощущает огромность мира и его разнообразие.

Снова поэт проявляет доверие к фантазии малыша, для которого слово «Бразилия» оживёт и расцветится, когда он узнает два признака страны — зной и пальмы. Конечно же, это загадка: по скупым деталям — автобус, дверной молоток, суровый худой почтальон и звучное название «Бобкин-стрит» — воссоздать в воображении Лондон. Не сомневайтесь — ребёнок решит задачу. Пусть его первое представление о Бразилии и Лондоне будет неполным, даже фантастичным — это в его возрасте не беда, зато чужие, мёртвые прежде слова обрели смысл, форму и окраску. Встретив их снова, он с живым любопытством будет вносить поправки в своё прежнее представление, дополнять его.

Когда образ, ритм, рифма рождены замыслом, в самой основе своей поэтичным, тогда читатель получает «Пожар» или «Почту» — произведения, которые он прочтёт наизусть пятилетним и будет помнить пятидесятилетним. Они остались в памяти не механически, не только потому, что ритм, подбор слов, строение фраз облегчает запоминание, но и потому, что цепь ассоциаций, образов, воспоминаний о важных переживаниях детства связана с этими стихами. Повторяя их своему сыну, бывший читатель Маршака вспомнит, что именно эти стихи родили личное, заинтересованное, связанное со множеством мыслей, открытий, фантазий отношение к почтальону или пожарному, связали прозаический, висящий на стене дома почтовый ящик с увлекательным путешествием опущенного в него письма.

В первых же книгах Маршак преодолел границы старой детской поэзии, отказался от её методов. Своими произведениями он боролся с книгами, тянувшими детскую литературу назад, к мелочному морализированию, непоэтичным описаниям и приблизительному стиху.

Борьба была нужна, потому что плохая литература всё ещё лилась потоком. За то время, что вышли первые восемь или девять книг Маршака (1923–1930), много ныне забытых литераторов выпустили сотни недоброкачественных книг, заполнявших полки магазинов и библиотек.

Напомним, что многие из этих литераторов вовсе не стремились замкнуться в том узком мирке, которым ограничивалась дореволюционная поэзия для детей. Нет, они смело брались за самые живые, современные, в частности политические, темы и без зазрения совести вульгаризировали их. Большие темы они решали мизерными средствами, искусственно превращая их в малые. С этими вульгаризаторами нужна была борьба самая решительная — и не только статьями, а прежде всего поэтическими произведениями.

Но всё же в первое время диапазон тем Маршака был уже, чем диапазон жанров, в которых он работал. 20-е годы были для него годами разведки новой темы, поисков выразительных средств, пригодных для поэтического разговора с детьми о современности.

Стремление Маршака расширить знакомство ребёнка с окружающими его вещами, воспитать в нём уважение, любовь к труду и людям труда, приучить к разностороннему восприятию явлений жизни, к пониманию благородного, трогательного и смешного — всё это предшествовало в его творчестве работе над стихами о современности. К этой важнейшей теме Маршак подходил осторожно и полным голосом заговорил о советском человеке и советской родине в конце 20-х годов.

Поворот Маршака к событиям современности — «Война с Днепром», книга 1929 года.

 

8

Это было время, когда советский народ жил вдохновенным трудом первой пятилетки. Строители Магнитогорска, Днепрогэса, Кузнецка были героями тех лет. В напряженной борьбе с природой, в несокрушимом стремлении к созиданию, в перекличке социалистического соревнования, рушившего вековые навыки подневольного труда, ковался облик нового человека.

Вести со строительств, лаконичные и строгие, как фронтовая сводка, читались в каждом городе, в каждом селе с волнением и жадностью — как фронтовая сводка. Нигде и никогда прежде так ясно не проявлялись героизм и поэзия труда, как в эти годы. Память о них драгоценна для каждого из нас.

Как же было не приобщить детей к этому трудному счастью творчества, не раскрыть перед ними величия и поэтичности событий? Как было не подумать о необходимости дать завтрашнему строителю рельефный, верно окрашенный рассказ о сегодняшних делах отцов?

М. Ильин в «Рассказе о великом плане» говорил с детьми о размахе созидательной работы советского народа, показывал её масштабы и напряжение. Гайдар написал, как проникает шум стройки в «дальние страны», рождая новую жизнь в глухих углах.

Маршак, мобилизовав всю динамичность, ударную силу своего стиха, дал детям строки, которые, раз прочитав, они запомнили навсегда:

Словно из глыб, накрепко пригнанных одна к другой, сложены эти строки. Напряжение борьбы, непреклонность строителей, уверенная поступь машин, грозный рокот Днепра — всё, что составляет содержание следующих эпизодов «Войны», уже заключено в чётком маршевом ритме, в весомости каждого слова вступительных строк или, вернее, предвещано ими.

Изображение зрительно отчётливое, как рисунок, наполнено движением, как кинематографический фильм.

Силу, рабочее напряжение мощных механизмов передаёт тяжёлая поступь стиха:

Здесь все бьёт без промаха в одну точку — и графическая разбивка строк, подчёркивающая значительность каждого слова, и как бы физическая весомость самих слов — слон, ярость, гранит.

Картина сменяется другой, и резко меняется ритм — ямб переходит в хорей. Быстрее темп, «легче» слова — стих передает теперь не грандиозность, тяжеловесность, а спешность работы:

Снова меняется стих: торжественным балладным зачином — балладным и в то же время сказочным — начинается перекличка правого берега с левым.

А в самой перекличке отчётливо слышны два голоса, так же как в изображении работы машин.

Левый берег:

А правый:

Это ощущение другого голоса создано изменением синтаксического строения (подчеркнутый повтор слова «каждый» в речи правого берега) и небольшим сдвигом ритмического движения в последних приведённых строках (здесь все четыре стопы хорея несут ударения, а в речи левого берега число ударений в строке меняется: 2, 4, 3,2).

Ритмическая гибкость, разнообразие синтаксического строения, выразительность лексики поддержаны игрой словом и своеобразной реализацией метафоры:

Дав быкам эпитет «крутобокие», напоминающие об основном значении слова, о быках-животных (ср. встречавшийся в поэзии эпитет — круторогие быки), поэт как бы сочетает это значение слова с техническим — «мостовым», реализуя метафору «вода им по колено». Вот какие неожиданные, сложные формы приняла традиционная для детского фольклора игра словами.

Искусство рассказа о вещах, которое Маршак накопил в ранних произведениях, высокая техника стиха, которую он выработал, скрестив традиции русского и английского фольклора с русским классическим стихом и с тем, что внёс в нашу поэзию Маяковский, — всё это служит здесь новой цели: приобщению детей к самым живым и волнующим событиям жизни народа.

Опыт детской поэзии первых послереволюционных лет показал, что нельзя решить эту задачу примитивными художественными средствами: неизбежна риторика вместо подлинной эмоциональности, неизбежны сухость или вялость рассказа.

Богатый и разнообразный стих был необходим Маршаку, чтобы передать детям эмоции, которые вызывал у него страстный и победный труд народа в годы первой пятилетки.

Напряжение и величие труда пронизывают поэму. Правда, рядом с эмоциональным изображением работы машин менее впечатляющим, менее поэтичным кажется рассказ о соревновании. Человек, покоряющий Днепр, только назван, но не показан, в то время как машины и названы и показаны. Объясняется это, очевидно, тем, что поэт хотел дать обобщённый образ созидающего народа.

Для времени, когда писались эти стихи, они были важны и необходимы, как хлеб, — ведь вдохновенных, художественно значительных рассказов о том, как труд народа пересоздаёт страну, в детской поэзии тогда не было. Это надо помнить, думая через десятилетия о «Войне с Днепром».

Поэт нащупывал новые пути приобщения детей к современности. Вскоре после «Войны с Днепром» — стихов о героике труда — Маршак пишет острый политический памфлет.

 

9

Горький говорил в статье «О безответственных людях и о детской книге наших дней», что до революции литература для детей совершенно не умела пользоваться таким убийственным оружием, как смех. «Дети должны знать уродливо-смешную жизнь миллионера, забавную жизнь чиновников церкви, служителей бога». Словно ответом на эти слова был «Мистер Твистер» (1933). Впервые тут у Маршака шутка перестаёт быть безобидной, юмор становится средством сатирического изображения.

В причудливом, как бы джазовом, синкопическом ритме быстро мчится рассказ:

В стремительном темпе проходят перед нами приключения мистера Твистера в Ленинграде — история о том, как в советской гостинице «Англетер» мистер Твистер встретил негра.

Внезапно грозная нота врывается в задорный рассказ:

Ни следа нервного ритма, характеризующего Твистера и его семью:

Появление негра потрясает мистера Твистера, превращается в страшное видение, в кошмар:

Отлично найденный сюжетный ход — отражение в зеркалах — лаконично и выразительно передаёт душевное состояние мистера Твистера и подготовляет второй кошмар.

После скачки по Ленинграду в поисках пристанища обескураженный Твистер возвращается в гостиницу «Англетер» и засыпает на стуле в прихожей. «Снится ему удивительный сон»:

Так во втором кошмаре реализуется угроза, которую почувствовал мистер Твистер в спокойствии чернокожего, в видении легиона чернокожих.

Советский мир представлен строгим швейцаром гостиницы «Англетер» — строгим, но и добродушным и немного ироничным. Его характер очерчен двумя-тремя репликами. Именно он воспитывает мистера Твистера, который после ночи, проведённой на стуле, с восторгом занимает освободившийся номер, хотя швейцар предупреждает, что:

Ещё один человек нашего советского мира появляется в «Мистере Твистере» — паренёк, чистильщик обуви в гостинице. Он как бы поддерживает, подкрепляет образ швейцара, разъясняя двум негритятам дидактический смысл ситуации:

Эпизод с чистильщиком обуви расширен по сравнению с первыми изданиями «Мистера Твистера». Тут хочется сказать несколько слов об изменениях, которые вносил Маршак в свои стихи.

Страстный и неутомимый труженик, вечно недовольный сделанным, вечно ищущий нового, лучшего, Маршак от издания к изданию переделывал свои стихи, выбрасывал одни строфы, добавлял другие, меняя в поисках большей выразительности, поэтической точности иногда слово, иной раз строку, а то и целый эпизод. Часто мотивы изменений очевидны, например в «Пожаре», где изображение устаревшего способа борьбы с огнем заменено современным. Это, на мой взгляд, не улучшило произведения, но было, пожалуй, оправдано. Впрочем, устареют ли стихи Маршака, когда и нынешний способ борьбы с пожарами будет, в свою очередь, заменён другим? Не думаю. Эмоциональное содержание, изобразительная сила, поэтичность этих стихов достаточны, чтобы они уцелели, если и вовсе не будет пожаров.

Многие замены в других стихах удачны, а всё же строгость Маршака в оценке прежде им сделанного — палка о двух концах. Разумеется, за долгие годы, которые проходят от создания стихотворения до его переработки, обогащается и жизненный и литературный опыт поэта. Но именно потому, что Маршак не слагатель стихов, а подлинный поэт, его переделки не всегда улучшали произведение. Прелесть стихов Маршака в их непосредственности, лёгкости. Они словно созданы одним дыханием. В них не остаётся видимых следов долгого труда и мучительных поисков, когда «изводишь, единого слова ради, тысячи тонн словесной руды» (Маяковский).

Трудно поэту через десять лет, возвращаясь к старым стихам, восстановить строй мыслей, чувств, переживаний, музыкальный строй души, который владел им, когда эти стихи создавались. Блистательны некоторые новые словесные находки, иногда обоснованы сокращения (хотя мне не ясно, почему, например, из «Деток в клетке» исчезли превосходные «Львята»), но редко улучшает произведение переработка вещи, написанной много лет назад. Естественно, что поэт не может найти образное выражение новой, возникшей у него мысли, полностью сливающееся со строем давно написанного произведения.

Мне кажется, что это случилось и с дополнениями к «Мистеру Твистеру». В первом опубликованном тексте, сразу ставшем знаменитым, покоряли чёткость и лаконичность комических характеристик, весёлых ситуаций, стремительность поэтического повествования, выражавшего стремительность приключений мистера Твистера, — в них было что-то от кинокомедий, заполнявших экраны 20-х годов.

Идейный и политический смысл стихов был прозрачно ясен и для взрослых и для подростков, не нуждался ни в едином слове разъяснения.

Иногда, выигрывая при переделке в одном, поэт проигрывал в другом. В первом варианте «Мистера Твистера», когда возмущенный встречей с чернокожим Твистер поехал искать пристанище, швейцар гостиницы «Англетер» предупреждает по телефону своих товарищей в других гостиницах, что:

Может быть, поэт нашёл, что не следует советским людям говорить неправду, и в новом варианте швейцар просто сообщает в контору «Туриста» приятную весть, что «к вашим услугам два номера есть». Проигрыш этого варианта, мне кажется в том, что уменьшается активная роль швейцара гостиницы «Англетер» в «перевоспитании» Твистера, которого он в конце концов заставляет примириться с соседством, ещё накануне для него непереносимым. Право же, стоило швейцару слукавить и вовлечь в заговор своих товарищей, чтобы научить мистера Твистера уму-разуму. Да и художественный эффект, ироническое содержание бесплодных скитаний мистера Твистера по гостиницам в поисках свободного номера несколько ослаблены отказом от переклички швейцаров.

Эпизод с чистильщиком сапог и двумя негритятами, появившийся в послевоенном издании, кажется ненужным разъяснением того, что читатель уже знает. Оно вызывает необходимость повторения (в реплике чистильщика), известного читателю:

Даже такое небольшое повторение нарушает великолепную динамику рассказа. В этом плане необязательным, затягивающим рассказ кажется и перечисление сапог, которые чистит паренек.

Некоторые новые эпизоды, например развлечения Твистера на пароходе, описание лифта, хороши сами по себе, но тоже ослабляют энергию повествования, которую создавало в первом варианте превосходное сочетание ритмической стремительности со стремительностью движения сюжета.

Это, конечно, замечание частное. Его хотелось высказать потому, что не раз приходилось видеть, как возвращение писателя к работе над произведением, написанным много лет тому назад, оказывалось неудачным. Насколько плодотворно десять — пятнадцать раз подряд переделывать новую работу, которая в этот период творчества владеет мыслями и чувствами писателя, настолько же осторожно надо возвращаться к давнему произведению в другом возрасте, в других исторических условиях, в другом душевном строе. А как сложна такая работа, как частные поправки вызывают необходимость пересмотра всего произведения, показывают слова Л. Леонова, сообщившего интервьюеру, что он, принявшись за переработку своего романа «Вор», думал посвятить этой работе три недели, а занят ею уже второй год.

Некоторое утяжеление «Мистера Твистера» в последних прижизненных изданиях заметит, конечно, только тот, кто знаком с первоначальным текстом. Оно и не так значительно, чтобы повредить вещи в целом. «Мистер Твистер» стал классикой политической сатиры в нашей детской поэзии. Полноте, только ли в детской? Кто же из нас, взрослых, не перечитывал с наслаждением эти стихи?

«Пишите, пишите для детей, но так, чтобы вашу книгу с удовольствием прочёл и взрослый», — призывал Белинский. Это требование подлинной художественности произведений для детей, изображения не упрощённого, а прозрачно ясного Маршак блистательно выполнил в «Мистере Твистере», стихах, равно радующих и детей и взрослых.

 

10

Через пятнадцать лет после «Пожара» возвращается Маршак к той же теме, но с другой позиции. О пути детской литературы к современной теме можно судить, сравнив «Пожар» с «Рассказом о неизвестном герое». В «Пожаре» поэт говорил о благородстве труда, о самоотверженном выполнении профессионального долга. Тема «Рассказа» — самоотверженный гуманизм как нравственный долг каждого, независимо от профессии. Особенность обрисовки героя «Рассказа» в том, что его образ так же обобщён, резко типизирован, как изображение народного труда в «Войне с Днепром».

В основе «Рассказа о неизвестном герое» — газетная заметка о парне, спасшем из огня девочку. Он влез по водосточной трубе на пятый этаж, прошёл по карнизу и, спустившись, отдал девочку матери. Потом вскочил в трамвай и уехал.

Подчеркнута нейтральная характеристика героя, сняты все индивидуальные признаки:

А самый поступок юноши индивидуализирован, насыщен выразительными драматическими деталями. Сочетание очень конкретного сюжета со своего рода «размноженностью» героя повышает достоверность, убедительность баллады, посвящённой моральному облику советской молодежи.

«Рассказ о неизвестном герое» знаменовал обращение Маршака к генеральной теме советской литературы: облику нового человека.

И снова сюжетная перекличка. «Почта» 1927 года и «Почта военная» 1943 года. Расстояние ещё большее, чем от «Пожара» до «Рассказа о неизвестном герое».

Герой баллады — «воин армии почтовой», советский патриот, а не тот добродушный ленинградский почтальон (в сущности, родной брат пожарного Кузьмы), который проходил перед читателем наряду с лондонским и бразильским письмоносцами, разыскивая Бориса Житкова, чтобы вручить ему письмо.

У читателей «Почты военной» отцы и братья были на фронте в тот год, когда писалась баллада. С надеждой и трепетом миллионы семей ждали всякий день появления почтальона — в его сумке были письма с фронта.

И на фронте, в разгар боевой страды, приходил в землянку ротный почтальон с вестями от близких, воодушевлявшими на новые подвиги.

Сперва кажется, что стихи написаны для ребят постарше, чем читатели прежней «Почты». Нет, это не так. Дети в военное время душой и умом взрослели быстрее, чем годами. Поэт внимательно присматривавшийся к своему читателю, озабоченный тем, чтобы не отстать от его нужд, запросов, должен был откликнуться на рождённые войной интересы и тревоги не по годам повзрослевших ребят, должен был почувствовать возможность и необходимость большого разговора с ними.

Прежняя «Почта» была написана о путешествии письма, о способах осуществления мировой связи. «Почта военная» — поэма о людях, о тех, кто пишет и получает письма, о тех, кто их доставляет. Прошло время, когда для Маршака самым важным было ввести ребёнка в мир окружающих его вещей и дать первое представление о благородстве, важности, увлекательности труда. Достигший зрелости поэт показывает ребёнку другого времени, как красив и значителен мир окружающих его людей.

Почтальоны «Почты» — только почтальоны. В «Почте военной» они прежде всего советские люди, патриоты, бойцы:

Не отстаёт от молодежи состарившийся ленинградский почтальон — защитник города:

Читая «Почту», малыш мог думать и фантазировать о дальних странах, о путешествии Житкова, о почтовом ящике — о многом, только не о том, какие вести несёт запечатанное письмо. Маршак пробуждал у читателя эмоциональное отношение к словам «почта», «почтальон», «почтовый ящик», но ещё не к слову «письмо». В «Почте военной» содержание письма — важная внутренняя тема многопланового рассказа. Письма в дни войны приобрели огромное значение для каждой семьи в тылу и для каждого бойца на фронте. И потому органичен замысел: дать читателю образ воюющего народа, сделав сюжетом рассказа письмо, а героем его — почтальона.

А там, на фронте:

Малыш, прочитав эти строки, чувствовал, что его письмо поможет отцу воевать, он как бы принимал участие в сражении, и сердце его наполнялось гордостью, — он не просто написал письмо, а ещё и выполнил патриотический долг. Это очень нужное ребёнку чувство, потому что советские дети почти с первым проблеском сознания начинали ощущать, что все взрослые вокруг них служат общему делу. В годы войны содержание этого дела было особенно ясно ребёнку: защита Родины. И он стремился приобщиться к делу взрослых, принять в нём участие.

«Мы думаем, что детский рассудок слаб, что детский ум непроницателен; о нет, напротив, он только неопытен, но, поверьте, очень остёр и проницателен», — писал Чернышевский. «Да, нужно только умеючи приняться за дело, — говорит он дальше, — и с детьми можно говорить и об истории, и о нравственных науках, и о литературе, так что они будут не только узнавать мёртвые факты, но и понимать смысл, связь их. Детям очень многое можно объяснить очень легко, лишь бы только объясняющий сам понимал ясно предмет, о котором взялся говорить с детьми, и умел говорить человеческим языком».

Зрелость поэта выразилась в том, что он раскрыл шести- или семилетним тему, которую ещё не так давно считали бы едва доступной и для двенадцатилетнего.

О связи тыла с фронтом, о народности войны рассказывает Маршак ребёнку в поэме «Почта военная».

Она написана совсем иначе, чем первая «Почта». Не намеки, не отдельные детали, по которым читатель должен воссоздать целое, а развёрнутые картины тылового и фронтового быта. Не короткий стремительный рассказ, а широко льющаяся лирико-героическая повесть.

рассказывает Маршак о бойце, приславшем письмо с фронта во флигель.

И вспоминается тот же предвоенный день, нарисованный другим поэтом, Твардовским:

Строки Маршака и Твардовского близки по тональности. Лирическую атмосферу покоя и мирного труда Твардовский передал нам, взрослым, а Маршак сообщил детям.

Мы ставим рядом эти отрывки, чтобы ещё раз показать, как смыкается советская поэзия для детей со взрослой советской поэзией, как научилась она приобщать детей к чувствам и мыслям, которыми живет народ.

Это не механическое смыкание, не подмена детских стихов взрослыми. В структуре поэмы Маршака есть особенности, характерные и важные именно для детских стихов. Очень отчётливо членение большой поэмы: каждый из восьми эпизодов — как бы отдельное стихотворение, со своим драматическим сюжетом, своей настроенностью, своим ритмическим движением. Образы внутри каждого эпизода конкретны, близки детям — их эмоциональность сочетается с живописностью. Есть элемент сказочности в перекличке между собой запечатанных вестей. Очень прост, ясен синтаксис и словарь — семилетний не найдет незнакомых слов, кроме, может быть, названий городов. Ни одна поэтическая фраза не будет темна для него.

Но разве какой-либо из этих признаков противопоказан просто поэзии?

Конечно, нет. «Детскость» стихов в том, что эта доступность образов, языка, конструкции соблюдена с последовательностью и строгостью, необязательной для «взрослой» поэзии.

Из простых элементов поэт создал сложное произведение без ущерба для его доступности. Сложность рассказа — в идейной насыщенности, богатстве, разнообразии содержания и эмоций.

«Почта военная» — баллада о людях, сражающихся за родину, — одно из произведений, подтверждающих правильность мнения Белинского, Чернышевского, Горького о доступности детям почти всякой темы, если художник нашел подходящие выразительные средства.

 

11

Газетная заметка о подвиге безымянного юноши вызвала к жизни «Рассказ о неизвестном герое». Сообщение о подвиге героя названного — капитана медицинской службы П. И. Буренина — легло в основу стихотворной повести «Ледяной остров».

Снова всматривается Маршак в облик современника, ищет самые привлекательные и важные его черты. Герой повести прошёл трудную школу Отечественной войны — он не только врач, но и боец. Суровые испытания войны не ожесточили его душу, а укрепили чувство товарищества, готовности прийти человеку на помощь в беде хотя бы ценой смертельной опасности. Но война воспитала и волю к преодолению опасности, дала умение их побеждать, сноровку.

Эта мысль пронизывает и «Ледяной остров» Маршака.

Торжественно льются строки баллады, воспевающей подвиг врача. Со старинной сказки про «пристань отважных сердец» — недоступный арктический остров Удрест, куда мчатся на отдых ветры, — начинает поэт свою повесть. Но:

Словно после театрального пролога неторопливо раздвигается занавес, и за ним не сцена, а суровый, сказочный в своей полной реальности мир. Резко меняются тональность рассказа и его ритм.

Торжественность этих строф сменяется спокойным повествованием. Пейзаж, немного сказочный, потом изображение работы полярников и, наконец, строгий рассказ о событии — факты, точные детали. Драматичность события как бы вступает в противоречие со сдержанным тоном повествования, и это столкновение повышает эмоциональную напряжённость вещи. Мы чувствуем в сдержанности рассказчика скрытое волнение.

Драматизм положения — один из полярников ранен на охоте — поддержан грозным пейзажем:

Безнадёжное, казалось бы, требование шлёт по радио товарищ раненого — он вызывает из Москвы врача.

И прибавляет:

Нет, не безнадежность в этой скупой строке телеграммы, а уверенность, что выход найдётся, что будут мобилизованы разум, воля, отвага, материальные средства, чтобы спасти человека.

Движение сюжета прерывается: третья глава повести посвящена советским врачам — самоотверженным труженикам, которые добираются к больным на коне, в кибитке, в самолёте, на собаках.

Врач добирается. Недаром поэт напоминает биографию своего героя — его боевую биографию:

Он прошёл школу мужества и научился выполнять в любых условиях свою работу, от успеха которой зависит жизнь людей.

Врач пролетел шесть тысяч километров и прыгнул с парашютом. Прыжок был неудачен — парашют порвался, врач успел дернуть кольцо запасного, но пришлось опуститься на воду.

Понадобилась вся приобретенная в боях сноровка, огромная воля к преодолению опасности, чтобы не погибнуть, добраться до острова и не бросить парашюта.

Опять прерывается движение сюжета — в седьмой главе снова пейзаж острова и рассказ о том, как:

Наутро врач делает операцию. И теперь мы узнаем, зачем, рискуя жизнью, он тянул за собой по воде парашют. Прежнее объяснение («Нельзя же оставить — казённый!»), не слишком убедительное в таких обстоятельствах, оказывается второстепенным. Перед операцией:

Глаз раненого спасён.

Я напомнил основные мотивы «Ледяного острова», чтобы показать расстояние, которое отделяет эту вещь от «Пожара» или «Почты» и от «Рассказа о неизвестном герое». Поэт рос со своим народом. Если в 20-х годах он воспевал благородство простого труда, в 30-х — красоту отважного поступка, а в пору войны изобразил героический труд во фронтовых условиях, то после победы Маршак написал поэтическую повесть о высоком трудовом подвиге, совершённом в мирные дни.

И как изменился облик его героя! Для того чтобы совершить подвиг «неизвестного героя», достаточно было отзывчивости, мужества и спортивной сноровки. Для подвига врача «Ледяного острова» нужны были незаурядная отвага, огромная воля к выполнению профессионального долга, врачебная опытность и большая военная сноровка. Это герой другого времени. Он по летам может быть ровесником «неизвестного героя», но он старше его на Отечественную войну.

Есть много общего в трактовке темы между «Рассказом о неизвестном герое» и «Ледяным островом». Снова очень детализированно, с драматическим напряжением изображён самый подвиг, а герой, хотя и названный, лишён «особых примет», не индивидуализирован. Маршак опять подчёркивает строем произведения, что «каждый к труду-обороне готов».

Много в этих произведениях общих черт, но «Ледяной остров» гораздо богаче. Превосходно изображение нашего Дальнего Севера — и его пейзажа, и условий жизни зимовщиков, чувства их одиночества в природе и в то же время постоянной связи с родиной. Ведь они тоже герои труда — эти два парня на затерянном во льдах острове. Их каждодневная работа в Арктике говорит о волевой победе человека над стихиями не меньше, чем подвиг врача.

Отметим ещё раз — не подвиг сам по себе определяет сюжет повести, а подвиг трудовой, героическое выполнение профессионального долга. Вспомним, что целую главу посвящает Маршак особенностям врачебной работы, которая должна быть выполнена в любых условиях, с преодолением любых препятствий, и тогда станет очевидным, что «Ледяной остров» — поэтический рассказ не только о подвиге, но и о романтике профессии врача, её гуманизме.

Так снова вернулся Маршак к теме профессии, которая была одной из первых в его творчестве, но гораздо шире, современнее типизированные образы тружеников в «Ледяном острове», чем в «Пожаре» и «Почте». Это, разумеется, ни в какой мере не умаляет прелести и воспитательного значения образов почтальона и пожарного Кузьмы. Сравнение «Ледяного острова» с «Пожаром» и «Почтой» показывает, как по мере развития и роста нашего общества поэт улавливал новое в облике поколений. В разностороннем, эмоционально богатом поэтическом повествовании Маршак воспевает самые благородные и важные для будущего черты молодёжи.

 

12

Первое произведение Маршака для детей — «Детки в клетке» — было циклом стихотворений. Форма цикла стихов полюбилась поэту, и он пользовался ею не только для подписей под рисунками. «Разноцветная книга» (1947), «Круглый год» (1949), несколько «Азбук» — самая значительная и своеобразная из них «Веселое путешествие от А до Я» (1953) — всё это циклы стихотворений, которые на разных этапах творчества создавал Маршак. В них тоже, как и в сюжетных произведениях, постепенно, с годами, усложняются, разнообразятся темы, их трактовка, изобразительные средства.

Форма цикла очень удобна для малышей, особенно в пейзажных стихах. Детям трудно воспринять разворачивающуюся в нескольких строфах одноплановую картину, особенно когда в ней мало движения, действия, а это часто свойственно изображениям пейзажа. Ни малейшей статичности нет в цикле Маршака «Круглый год» — двенадцати стихотворениях о двенадцати месяцах.

Эти стихи не узко пейзажны: в них присутствует человек и его работа, связанная с природой. Все полно движения, звуков, красок. В каждом коротком стихотворении кто-нибудь бежит, мчится, летит, трудится, что-нибудь звенит, ворчит, воет, капает. Бегут ручьи, дым идёт столбом, вьётся позёмка, солнечный зайчик бегает по карте. И только «Октябрь» тих — осень, замолкает природа.

А перед ним сентябрь — «Мчатся птицы за моря, и открылась школа», а за ним праздничный ноябрь, окрашенный в цвет революции, — «Красный день календаря», «Вьются флаги у ворот, пламенем пылая», «И летит мой красный шар прямо к небосводу».

У каждого месяца своя тема, иногда пейзажная, а чаще связанная с работой:

Смена впечатлений идет не только от месяца к месяцу, но и внутри каждого стихотворения.

И ещё один пейзажный цикл — «Разноцветная книга». Он написан в другой тональности.

Это подписи к рисункам, но своеобразные: каждая страница, посвящённая какому-нибудь цвету, — большое стихотворение, от трёх до десяти строф. Поэт даёт картины лета, зимы, моря, пустыни, ночного города. Стихи не проигрывают, напечатанные без иллюстраций, потому что это, в сущности, не подписи, а словесные картины:

Это с «Зелёной страницы», изображающей лето. Но зелёным оказывается только общий фон. Лето сверкает, переливается красками — это передано мельканием разноцветных насекомых: золотые букашки, голубая стрекоза, тёмно-красная божья коровка, пёстрые бабочки.

Разнообразие лаконичных, двумя-тремя чертами созданных картин, быстрая их смена как раз и нужны малышу, чтобы легко воспринять стихотворение и не соскучиться.

Впрочем, всякое бывает разнообразие, и не всегда оно радует.

Вот стихи из книги, выпущенной Детгизом в 1958 году:

Тут тоже как будто что ни строчка, то новый предмет изображения. Но это не так — изображение вовсе отсутствует. Маршаку, чтобы дать ребёнку почувствовать лето, понадобились в восьми строках восемь глаголов, автору описания весны хватило одного глагола на восемь строк — и тот не выражает ни движения, ни активного действия («сказали нам»). Стандартный, столетней давности набор ручейков и проталинок, полная неподвижность картины — даже бабочки не летают, а только присутствуют, даже воробьи не дерутся, а драчливые — ведь как раз против таких мёртвых пейзажей, монотонных перечислений, в которых ничто не останавливает внимания ребёнка, ничто не возбуждает фантазии, и начала борьбу советская поэзия. А ведь эти стихи не исключение. Подобные книги выходили и в том же году, и в предыдущих, и в следующих. Зачем? Для кого? Публикуя их, издательство и его редакторы не приносят ни радости, ни пользы детям, зато вредят автору, поддерживая в нём убеждение, будто и так написанные стихи — без мысли, без поэзии, без чувства — пригодны для печати.

Появление их показывает, как стойки дурные традиции. Борьбу с мертворожденными стихами советские поэты начали в 20-х годах. И вот, оказывается, её ещё нужно продолжать в 60-х.

Теперь, когда напряжённый труд наших писателей поднял поэзию для детей на уровень высокого искусства, невнятный лепет о ручейках шумливых (конечно же, ручейках, а не ручьях, и вербочках, и проталинках) воспринимается как помеха в деле воспитания детей средствами искусства и развития их вкуса к стихам.

Вернемся от неумелых ремесленных поделок к поэзии.

Весь цикл, разнообразный по темам изображения, по ритмам, по настроению, лиричнее «Круглого года». Маршак заставляет читателя пристально и неторопливо всматриваться в каждую деталь рисунка, сделанного художником, и картины, выполненной поэтом. А детали сливаются в изображение с очень отчётливой эмоциональной окраской:

Певучий ритм, плавное фоническое строение (обилие широких и средних гласных), внутренняя рифма, которой связаны все глаголы строфы (мелькают — блуждает — качает), и самое значение глаголов, выражающих (кроме первого) плавное движение, — сочетание всех этих элементов и создает настроение картины.

А в других стихотворениях и строфах другие средства определяют эмоциональный колорит изображения. Но всегда наряду с цветом — основой цикла — присутствует движение, то быстрое, то замедленное. Ни одной статичной картины.

Замечательно искусство, с которым поэт, в пределах выбранного им ритма, меняет теми стиха:

Движения неторопливы — «прошла», «заметая след». А следующая строфа:

Слово «вприпрыжку» в сочетании с изменением ритмического движения (тут отчётливые паузы перед односложными словами и после них) вызывает необходимость «стаккатного» произнесения — стих идёт как бы вприпрыжку. Меняется и темп и колорит стиха, создается то разнообразие, непрестанное движение, которого требует малыш в пейзажных стихах.

Расцвёл и особый дар Маршака — его умение знакомить ребёнка с явлениями реального мира по самым характерным, запоминающимся признакам. Мы видели это умение уже в «Детках в клетке». Потом оно постепенно обогащалось, детали изображения заиграли красками, звуками, запахами, широким диапазоном эмоций, и, главное, изображение в целом стало объёмнее, значительнее по смысловому содержанию.

«Веселое путешествие от А до Я» — одно из произведений, за которые поэту присуждена Ленинская премия, — своего рода поэтическая энциклопедия советской жизни, и ребячьей и взрослой.

Так задорно и весело начинается это путешествие от буквы к букве — поездом, самолётом, на автомобиле, пароходе, в лодке — с остановками забавными и серьёзными, для игры, для дела, для прогулки. Иногда в бешеном темпе несётся лавина впечатлений, мелькают вещи, пейзажи, земля и небо:

Задохнуться можно в этом вихре — нужна передышка. И вот передышка — следующая строфа спокойнее, словно самолёт плавно снижается с выключенным мотором:

Богатым, разнообразным содержанием наполнилась игра словом, звуком, — она уже совсем иная, чем в ранних стихах Маршака.

Куда только не приводит весёлое путешествие — на заводы и в колхозы, на посадку сада и в типографию, в пустыню и в пионерский лагерь, в зоосад и в метро, в ремесленное училище и на почту, в универмаг и в цирк… Не перечислишь. Тридцать шесть остановок, больше сорока тем поэтического рассказа — тут промышленность и сельское хозяйство, природа и прогулки, игры и развлечения. «Путешествие» охватило весь мир сегодняшних ребячьих интересов и мир труда, в который дети войдут, повзрослев.

Инерция быстрого движения, заданная темпом путешествия и энергичным ритмом, так сильна, что действует и на сравнительно долгих — в несколько строф — остановках. Рассказы о заводах, электростанции или гончарной мастерской хоть и длинны, но не покажутся затянутыми малышу.

Строфы, которые в стихотворении «Как печатали вашу книгу» казались несколько вялыми, здесь, лишь немного изменённые, очень хороши. Описание типографии лаконичнее, чем в прежнем стихотворении, и поставленное в ряд с очень разнообразными, полными движения картинами обрело ту поэтичность и изобразительную силу, которых ему не хватало.

Поэт, обладающий абсолютным слухом, почувствовал необходимость не только сжать описание, но и переработать строфы. Они стали энергичнее, в соответствии со стилем «Весёлого путешествия…».

Познавательные стихи, войдя в состав весёлой энциклопедии, отделенные одно от другого то забавными эпизодами, то пейзажными зарисовками, льются непринуждённо, отлично работают.

«Веселое путешествие…» не только даёт много знаний о природе и о народном труде — оно учит всматриваться, примечать, накапливать впечатления. Оно учит сопоставлять, находить общие признаки не только в явлениях, в предметах, но и в словах:

Маршак находит образные, неожиданные, а потому запоминающиеся определения и для пейзажей, машин, и для начертаний букв:

Тот же прием образной характеристики начертаний — на этот раз не букв, а цифр — Маршак применил и в книжке «От одного до десяти (весёлый счет)», чтобы помочь малышам быстро, легко запомнить и научиться писать цифры. Это не только поэтическая удача, но и педагогическая.

«Весёлое путешествие от А да Я» и «Веселый счет» — стихи забавные и серьёзные: они учат, воспитывают и развлекают. Эти произведения словно вывод из всей работы Маршака над циклами детских стихов — вывод, который открывает новые пути для работы над познавательными произведениями и показывает, как обширны возможности формы цикла.

 

13

Маршак понимал и чувствовал отношение детей к предмету, слову, звуку, ко всему окружающему их миру — и самых маленьких детей, и школьников.

Стихи Маршака для детей — прежде всего полноценная поэзия. И, как всякая настоящая поэзия, они нужны, доставляют эстетическое наслаждение людям любого возраста. Но они обогащены специфическими качествами, необходимыми, чтобы дети восприняли их смысловое и эмоциональное содержание.

Что же нового в принципах работы Маршака? До побед, одержанных новаторами советской поэзии для детей — Маршаком, Маяковским, Чуковским, позже Квитко, Михалковым, Барто, — считалось, как показывает практика, будто стихи для детей — это не плюс многое, а минус многое, в частности минус сколько-нибудь сложная тема и многоплановость, минус лиричность и тонкий юмор, минус сложная гамма эмоций, минус разнообразный ритм и свободная композиция. Лиризм подменялся сентиментальностью, юмор — примитивной шуткой. Блистательно разработанный гениальными поэтами ритм русского стиха терял свою гибкость.

Маршак, опираясь на классическую и народную поэзию, виртуозно владея техникой стиха, нашел ёмкие, острые формы, соответствующие весомости, характеру выбранных им тем и в то же время естественные, удобные для восприятия малышей.

В поэтическом таланте Маршака есть черты, объясняющие, почему он много работал для детей и почему дети так любят его стихи. Огромный динамизм, темперамент его поэтического дарования определяют и стремительное движение сюжета в сказках, повестях, балладах и ритмический напор стихов. В изображении пейзажа стих так же подвижен, энергичен, как в сюжетном повествовании.

Юмор поэта привлекает своей непосредственностью, искренностью, радует широтой диапазона — от ласковой усмешки до резкой сатиры. Маршак умеет смеяться просто потому, что весело, потому, что придумал забавную ситуацию или занятную игру словом, звуком, но он умеет и зло высмеивать плохое, враждебное.

Поле зрения поэта очень широко: одним взглядом он обнимает и природу и людей — природу в движении, людей в труде. Его глаз приметлив: во всём, что видит, он находит самые важные, самые интересные для детей черты, детали чёткой формы и богатой окраски, которые дают представление о целом. Его поэтические изображения запоминаются на долгие годы, воспитывают чувства и эстетический вкус, вызывают у детей множество ассоциаций и мыслей.

Каждой строкой своих стихов он учит любить умелый труд и высокий подвиг, людей и поэзию, лес и город, смех и скромность — учит душевной многогранности, широте интересов, зоркости, гуманизму.

… Нет с нами сегодня Маршака, но его постоянно ощущаешь рядом. Не только книги — образ поэта остался с нами. Напор его энергии, мощь непрерывного, всепоглощающего труда, беспощадная требовательность к себе и настойчивая, но добрая к соратникам, ученикам — высшее мерило и пример для всех, кто создает нашу культуру.

Классик советской поэзии для детей, её родоначальник и полвека её вожатый — не сосчитать, сколько путей он открыл, сколько взрастил талантов. Поэт, деятель, человек неповторим. Но подхватить, продолжить его подвиг необходимо общими силами всех поколений писателей, строящих нашу литературу для детей.

 

1

Я помню впечатление, которое произвела в 1917 году первая сказка Чуковского — «Крокодил». Сперва она попадала в руки взрослым, и почему-то каждый, едва проглядев первые строки, начинал читать вслух. И не только детям, а домашним и, если дома никого не было, друзьям по телефону или просто самому себе. Текст словно выскакивал со страниц, просился на язык. В трамвае, на улице повторяли строфы или строки сказки, а мы, гимназисты, на переменах то и дело переговаривались цитатами из «Крокодила»:

— И откуда такое чудовище?

— Нехороший барбос, невоспитанный!

— Эй, держите его, да вяжите его, да ведите скорее в полицию!

Мы даже не чувствовали обиды за любимого героя — Мцыри — и забавлялись пародией на его монолог, речью Крокодила.

Прошло ещё немного времени, и одна умилённая мать заметила, что её пятилетняя дочка для собственного удовольствия декламирует стихи из «Крокодила», да не то что отдельные строфы, а большими кусками. Гениальный ребёнок! Счастливая мать спешила поделиться новостью с подругой. Но воодушевлённо начатый разговор о необыкновенном малыше кончался холоднее: подруга как раз собиралась рассказать, что её четырёхлетний сынишка сам повторяет «Крокодила» целыми главами.

Да, оказалось, что дело тут не в одарённости детей, а в каких-то особых свойствах этой сказки в стихах — трудно было определить, каких именно.

Только через несколько лет, когда вышло в свет первое издание книги Чуковского «От двух до пяти» (первоначальное название — «Маленькие дети»), мы узнали, что «Крокодил» и появившийся уже в советское время «Мойдодыр» — не случайная шалость писателя и удача не с неба свалилась ему в руки. Огромную работу проделал Чуковский, прежде чем написать весёлую сказку, непосредственную, как импровизация, родившаяся в счастливый час.

Мы узнали, что годами вёл Чуковский наблюдения над особенностями восприятия слова детьми — слова прозаического и поэтического. Он записывал ритмическое бормотание малышей, выливавшееся — иногда к удивлению самого творца — в осмысленный стих, а иногда так и остававшееся весёлым бормотанием. Чуковский изучал свои записи, сопоставлял их со свойствами и возможностями русского стиха, с произведениями взрослых поэтов и народным творчеством. Он подсчитывал глаголы в речи детей и наблюдал, как малыши танцуют свои стихи, он проверял, как слышат дети рифму, и установил, что они не пользуются эпитетами. Было неожиданным, что критик, литературовед, блестящий журналист вдруг занялся таким несолидным, по понятиям того времени, и вовсе не свойственным его профессии делом, как стихи для детей.

Оказалось, что работа Чуковского над сказками была не только поэтической, но и теоретической — строками стихов он утверждал выработанные им принципы, а главами книги «От двух до пяти» доказывал обоснованность и правильность этих принципов.

Книгу «От двух до пяти» создал тонкий психолог, исследователь русского и английского стиха, знаток фольклора, писатель, обративший свой страстный интерес к малышам на пристальное изучение их первых мыслей, слов и душевных движений. Чуковский в книге сумел трезво и глубоко проанализировать свои наблюдения, не теряя при этом и самой малой доли своего литературного темперамента. «От двух до пяти» — серьёзное исследование богатого, кропотливо собранного за несколько десятилетий материала, но исследование особого рода: оно создано художником слова. Это в самом точном смысле произведение научно-художественной литературы.

Поразительным для читателей первых изданий книги было открытие: тот, кто берётся писать стихи для детей, должен тонко понимать особенности восприятия малышами художественного слова, их способы освоения реального мира; он должен безупречно владеть техникой стиха, понимать, почему веками живут незатейливые как будто произведения народного творчества, почему не для детей написанные сказки Пушкина, «Конёк-горбунок» Ершова малыши забрали в свой мир, а множество специально для них сочинявшихся стихов пропустили мимо ушей. Короче говоря, создание стихов для детей от двух до пяти требует — кто бы мог в то время подумать! — разностороннего и немалого дарования, отточенного мастерства, да ещё и обширных знаний.

Вот на каком солидном и прочном фундаменте воздвигнуты строения сказок Чуковского, такие лёгкие, что кажется, дунешь — улетят. Нет, не улетают! Стоят уже полвека и не расшатались, не потускнела их раскраска.

Малышу в них удобно. Здесь всё построено для него: стремительно несущийся сюжет, простая фраза, слова знакомые, а если незнакомые, то отлично приспособленные для игры — Лимпопо, Килиманджаро, — чёткий ритм, звонкие рифмы, музыкальные сочетания звуков, которые так легко и весело повторять.

Можно произносить эти стихи или плясать под них, можно считаться ими в игре или просто наслаждаться повторением скороговорки, в которой рифмуются почти все слова. Наблюдения над умственными навыками малышей, их литературными вкусами легли в основу сказок Чуковского, а наблюдения над своими уже созданными и проверенными в десятках, сотнях детских аудиторий стихами помогли ему сформулировать «заповеди» авторам стихов для самых маленьких

«Я даже составил для себя в те времена нечто вроде обязательных правил, которым и пытался неукоснительно следовать при сочинении детских стихов. Так как эти правила были подсказаны мне самой детворой, я считал их тогда непреложными и верил, что они универсальны, то есть обязательны для всякого автора, пытающегося писать для детей. Ни Маршак, ни Михалков, ни Барто, ни другие мои товарищи по литературному служению детям ещё не приступали к работе, и я не мог проверить на их писательской практике правильность моих тогдашних догадок. Теперь я могу сказать, не боясь ошибиться, что хотя творчество этих поэтов внесло в мои «заповеди» ряд корректив, но в главном и основном оно подтвердило их правильность, поскольку дело идёт о стихах для дошкольников младшего и среднего возраста».

Учиться у народа, учиться у детей — вот первая «заповедь» Чуковского начинающим поэтам и, разумеется, самому себе. Как понимает Чуковский это учение, показывают его сказки. Он взял в народном творчестве то, что нашёл и в творчестве самих детей, прежде всего игру словом и игру понятиями.

В играх словом и звуком, которые затевает Чуковский с малышами, он пользуется методом народных шуточных стихов и в то же время опытом звуковой организации стиха, особенно богато разработанной русскими поэтами начала XX века.

Разумеется, не урок географии даёт Чуковский малышам. Слова здесь значимы не более, чем в «заумных» детских считалках, вроде «энеке-бенеке-сикилиса». Это игра, подобная тем, которые ведут малыши и без участия взрослых, бессознательно стремясь упражнять, разрабатывать свой речевой аппарат повторением различных сочетаний звуков — ритмическим повторением, без этого игры не получится. Но у Чуковского игра звуками нередко обогащается: в контексте «Айболита», из которого приведена цитата, нагнетание звучных слов, лишённых для малышей прямого смыслового значения, имеет и эмоциональную окраску, и некий внутренний смысл — оно как бы предваряет необыкновенность и сложность предстоящего Айболиту путешествия. Так и другое игровое нагнетание, уже более знакомых ребёнку слов, передаёт спешность вызова доктора Айболита в Африку:

Не всегда ведёт Чуковский такие игры целыми строфами звучных, связанных внутренними рифмами слов. То и дело вторгаются в текст сказок строки звукоподражаний, междометий или просто музыкальных звукосочетаний, ритмически чётких, обязательно повторённых два- три раза подряд. Иногда они как бы акцентируют эмоцию, а иногда лишь дают ребёнку материал для радостных выкриков, без которых он жить не может: «ой-ой-ой, ой-ой-ой!», «куд-куда! куд-куда!», «дзынь-ля-ля! дзынь-ля-ля!», «тара-ра, тара-ра», «тра-та-та и тра-та-та», «чики-рики-чик-чирик», «динь-ди-лень, динь-ди-лень, динь-ди-лень», «кара-бараз, кара-бараз».

Звуковые игры развивают речь детей, дают материал то для пляски, то для считалки или скороговорки, а смысловые игры имеют важное педагогическое значение, о котором много и доказательно говорит Чуковский, защищая право детских поэтов нарушать нормальные смысловые связи, делать их предметом умственной игры.

Когда ребёнку говорят — ехала деревня мимо мужика, он смеётся потому, что знает: на самом деле было не так. Ужас, который испытывали в 20-х годах противники весёлых и фантастических стихов перед такими перевертышами (термин Чуковского, который вошел в фольклористику и литературоведение), объяснялся элементарной логической ошибкой: они полагали, что перевертыши внушают детям искажённое восприятие реального мира. Между тем очевидно, что ребёнку не над чем смеяться, если он думает, будто деревня действительно ехала мимо мужика.

На перевёртышах малыш проверяет и укрепляет свой жизненный опыт, своё представление о реальном мире самым естественным для его возраста способом — забавной игрой. «Ведь ребёнок — и в этом вся суть — забавляется обратной координацией вещей лишь тогда, когда правильная координация стала для него вполне очевидной».

Чуковский неистощим на выдумки в смысловых играх. Прямые перевертыши — самая простая их форма. Она наиболее полно использована Чуковским в сказке «Путаница», где кошечки хрюкают, уточки квакают, а воробышки коровою мычат. Дальше — пуще. Зверята расшалились:

От прямых перевёртышей переход к более сложной смысловой игре: лисички море зажгли, и:

Поступки, невозможные и смешные своей нелепостью. Поступки, которые заставляют трёх- или четырёхлетнего слушателя гордиться и наслаждаться тем, что он решил задачу, поставленную ему ситуацией: понял шуточность, фантастичность стихов, несоответствие их реальному соотношению понятий.

Вариации игр в «лепые нелепицы», которые ведёт Чуковский с малышами, бесконечны. Иногда это две-три строки, которые запоминаются на всю жизнь:

Или:

Или:

А иногда это целая сказка, хотя бы та самая, что кончается приколачиванием луны к небесам, — «Тараканище». Малышей очень забавляет, что сильные, большие звери — львы, слоны, крокодилы — испугались тараканьих усов и «покорилися зверю усатому», жили под его властью до тех пор, пока воробей:

Сказка и забавляет малыша, и — опять же — заставляет гордиться: он-то не испугался тараканьих усов, значит, он храбрее самых больших зверей и, уж конечно, умнее тех газелей, что задавали по телефону глупый вопрос: неужели все сгорели карусели?

Утверждение превосходства слушателей сказки над её героями не случайно — оно лежит в замысле произведения. Говоря, что перевёртыши служат ребёнку «проверочным испытанием» умственных сил, психолог и педагог Чуковский делает вывод:

«Здесь третья причина весёлости, которую эти стихи-перевёртыши неизменно вызывают в ребёнке: они повышают его самооценку.

И эта причина — немалая, ибо ребёнку важнее всего быть о себе высокого мнения».

Чем сложнее нарушение «координации вещей», чем фантастичнее поступки героев сказки, тем большую радость испытывает малыш, ставя в уме всё на свои места и забавляясь смешными нелепостями.

На смысловых смещениях построена фантастика многих сказок Чуковского. Ужас зверей перед тараканом, победа комара над пауком («Муха-Цокотуха»), испуг крокодила, запросто глотающего городового, перед Ваней Васильчиковым с его игрушечной саблей, всевозможные вариации победы слабого над сильным, иначе говоря, моральная победа отважного над трусами, — истоки всех этих мотивов мы найдём в русском и английском народном творчестве. От фольклора и от творчества самих детей идут звуковые и смысловые игры, которыми, как ёлка блестящими шарами, сверкают сказки Чуковского.

Пушкин и Ершов переводили на язык поэзии мотивы, образы, идеи, которые бытовали в прозаических народных сказках. Чуковский ориентируется на стихотворный детский фольклор, главным образом шуточный. Отличие сказок Чуковского от классических в том, что в центре их (кроме «Бибигона» и «Айболита») не образ героя, а сюжетная ситуация.

В большей части сказок действуют звери или вещи, причем звери не имеют устойчивых характеристик, как в народных сказках. Крокодил, например, в сказке, посвящённой ему, сперва свиреп, потом становится кротким, в «Телефоне» — он добрый семьянин, в «Бармалее» — спасает детей, проглатывая людоеда, а в «Краденом солнце» он злодей — оставил мир без дневного света.

Можно представить себе, что медведь и крокодил в «Краденом солнце» поменялись ролями — медведь глотает солнце, а крокодил его выручает. Сказочнику тут важно не кто украл солнце, не характеристика похитителя, а самая ситуация, переполох среди зверей, их борьба за возвращение солнца.

Обычно в сказках Чуковского какое-нибудь действие совершает тот, а не другой зверь не потому, что это связано с его повадками или приписываемым ему народным творчеством «характером», а ради комического эффекта или запоминающейся звучной рифмы.

В этом, разумеется, нет ничего дурного — поэт вовсе не обязан следовать в характеристиках зверей за фольклором, тем более что часто у Чуковского действуют звери не те, что привычны для русских народных сказок. Самое построение его сказок, акцентирование острого сюжета, а не личности героя (хотя отважный герой-спаситель есть во многих его сказках), и не требует устойчивости, определенности характеристик.

А построение сказок у Чуковского довольно устойчиво и так же, как смысловые и звуковые игры, опирается на многочисленные наблюдения над тем, что любят и хорошо воспринимают малыши.

Устойчива и смысловая направленность сказок. Её очень отчётливо определил Чуковский во вступительной статье к сборнику своих стихов: «По-моему, цель сказочников заключается в том, чтобы какою угодно ценой воспитать в ребёнке человечность — эту дивную способность человека волноваться чужими несчастьями, радоваться радостям другого, переживать чужую судьбу, как свою. Сказочники хлопочут о том, чтобы ребёнок с малых лет научился мысленно участвовать в жизни воображаемых людей и зверей и вырвался бы этим путём за рамки эгоцентрических интересов и чувств. А так как при слушании сказки ребёнку свойственно становиться на сторону добрых, мужественных, несправедливо обиженных, будет ли это Иван-царевич, или зайчик-побегайчик, или муха-цокотуха, или просто «деревяшечка в зыбочке», вся наша задача заключается в том, чтобы пробудить в восприимчивой детской душе эту драгоценную способность сопереживать, сострадать, сорадоваться, без которой человек — не человек».

Обычно сказка начинается с приключения или конфликта, которые приводят к драматическому положению, хоть и опасному иногда, но рассказанному достаточно весело, чтобы не напугать ребёнка. Неожиданно приходит избавление от опасности или примирение взбунтовавшихся вещей с их хозяином, если в этом заключается конфликт («Федорино горе», «Мойдодыр»), и всё кончается весёлой пляской. В таком построении есть кое-что общее с обычной схемой оперетты: экспозиция, лирико-драматический, обычно с комическими приключениями, конфликт и танцевальное заключение. Это совпадение — результат близости эстетического задания: и для оперетты, и для сказок Чуковского характерно живое, быстрое действие — мажорное, ярко эмоциональное, не лишённое некоторого драматизма, но позволяющее включать комические ситуации и привести всё к весёлому плясовому финалу.

Какие же «заповеди» Чуковского обусловили такое построение его сказок?

«… сюжет поэмы для малых детей должен быть так разнообразен, подвижен, изменчив, чтобы каждые пять-шесть строк требовали новой картинки…»

«… эта словесная живость должна быть в то же время лирична. Поэт-рисовальщик должен быть поэтом-певцом. Ребёнку мало видеть тот или иной эпизод, изображённый в стихах: ему нужно, чтобы в этих стихах были песня и пляска… Недаром в детском фольклоре всех стран уцелели в течение столетий главным образом песенно-плясовые стихи».

«Мне кажется, что всякие сказки-поэмы и вообще крупные фабульные произведения в стихах могут дойти до маленьких детей лишь в виде цепи лирических песен — каждая со своим ритмом, со своей эмоциональной окраской». (Курсив мой. — А. И.)

Многое в этих «заповедях» подтверждено всем, теперь уже богатым, опытом советской поэзии для маленьких. В частности, несомненно, что «пишущий для детей должен мыслить рисунками». Вызывает некоторые сомнения только сказанное о цепи лирических песен.

Я не уверен, что сказки Чуковского можно отнести к жанру лирики. Они ярко эмоциональны, но ведь нельзя же ставить знак равенства между эмоциональностью и лиричностью. Эпизоды, приближающиеся к лирике, встречаются в сказках, но это только эпизоды, отнюдь не цепь лирических песен. А в «Мойдодыре», например, с его великолепной динамикой темпераментного повествования, энергией, чёткостью и звучностью стиха не найти ни одной лирической строки.

Превосходна ритмическая чёткость каждой сказки, каждой строфы Чуковского, но редко это ритм песни. Благозвучие, обилие гласных, о котором очень заботится Чуковский, справедливо полагая, что нагнетание согласных делает стихи непригодными для малышей, характерны для: песни. Но короткие фразы, и смежные рифмы, и поступь ритма, для песни как будто слишком чёткого и ударного, но зато очень удобного для скандирования, которое так любят малыши, — всё это делает сказки Чуковского отчётливо декламационными. И в этом, а не в песенности, думается, их своеобразие, их большая ценность.

В самом деле, ведь именно то, что синтаксическое и ритмическое строение, характер рифмы, лексика, звукопись отлично укладываются в памяти ребёнка, настойчиво требуют произнесения вслух, и привело к этому чуду: в два с половиной года дети без запинки говорят все 125 строк «Мухи-Цокотухи», а в три года и 170 строк «Тараканища». Произносят, декламируют, скандируют, но испытывают ли потребность их распевать? Вероятно, лишь в той мере, в какой они готовы, когда придёт охота, распевать любую ритмическую фразу. А маршировать, ходить, бегать, плясать, махать руками под стихи Чуковского действительно очень удобно — к этому располагает стремительное и весёлое движение сказки.

Лирико-песенный (или, вернее, речитативный) характер носят главным образом эпизоды, выражающие драматизм ситуации. Они акцентированы, так как находятся в центре повествования, совпадают с кульминацией сюжета и, кроме того, обычно ритмически выделены из окружающего текста. Я говорю о речитативности этих эпизодов, так как часто они близки к народным причитаниям:

(«Муха-Цокотуха»)

(«Краденое солнце»)

(«Краденое солнце»)

(«Тараканище»)

(«Айболит»)

Но и драматические эпизоды не всегда у Чуковского песенны или речитативны. Они могут быть эпически торжественными, иначе говоря, подчёркнуто декламационными:

(«Айболит»)

Они могут выражаться в экспрессивном, отнюдь не лиричном монологе:

(«Мойдодыр»)

В чем же заключается находка, которая дала поэту основание говорить, что необходимо было «найти особенный лирико-эпический стиль, пригодный для повествования, для сказа и в то же время почти освобождённый от повествовательно-сказовой дикции»?

Мне кажется, секрет здесь в сюжетном и эмоциональном напоре повествования, в сочетании этого напора с плавностью, благозвучием стихов. Они льются потоком быстрым и энергичным, как горный ручей, — для лирической песни нередко слишком быстрым и энергичным. Этот ручей причудливо вьётся благодаря частой смене эмоций, которой всегда сопутствует смена ритма, но не встречает на пути порогов, никогда не спотыкается. «Никаких внутренних пауз детские стихи не допускают…»

Энергия повествования и ритма, непрерывность потока поэтической речи, благозвучие стиха, очевидно, и рождают сказ, «освобождённый от повествовательно-сказовой дикции», — сказ, очень удобный для произнесения или декламации, но не обязательно напевный.

Энергия ритма в сочетании со стремительным движением сюжета органично приводит к плясовому финалу — не просто мажорному, а бурно-весёлому:

(«Тараканище»)

(«Муха-Цокотуха»)

(«Федорино горе»)

(«Краденое солнце»)

(«Айболит»)

(«Крокодил»)

Поэт словно зовёт слушателей тут же пуститься в пляс, прыгать, бегать, затеять шумную игру, и, уж конечно, в этой игре будут какие-то элементы ритма сказки и выкрики только что прослушанных строк. Эмоциональный и ритмический заряд, который дала сказка, разрядится в самом важном проявлении жизненной деятельности малыша — в игре. Ритмы, звукопись сказки переходят в движение и речь ребёнка. Это содействует выполнению эстетического и воспитательного задания сказки: приучить малышей к восприятию стихов, к наслаждению ими, создать основу, которая поможет детям раньше и полнее ощутить воздействие классической поэзии.

Разумеется, непосредственный переход от стихов к связанной с ними игре вовсе не обязательное условие их эмоционального и ритмического усвоения, запоминания текста, но такое наглядное свидетельство доходчивости, действенности стихов часто наблюдали те, кому приходилось читать малышам сказки Чуковского.

Эта действенность — результат множества слагаемых. Ведь «заповедей», в которых Чуковский сформулировал свою поэтику, — тринадцать. И разумеется, необходимо прибавить к ним четырнадцатую — разносторонний талант. Теперь уже не приходится доказывать, что создание стихов для самых маленьких требует не только поэтического дарования, но и талантливого проникновения в психику малышей, зоркого наблюдения над их душевными и умственными потребностями.

Обязательно ли талантливому поэту, работающему над стихами для малышей, следовать «заповедям» Чуковского? Мне кажется несомненным, что все их надо иметь в виду, многие из них бесспорны, а некоторые осмысляют творческий опыт самого Чуковского, но необязательны для других поэтов. И конечно, надо помнить, что всякие каноны в искусстве существуют и кажутся непререкаемыми до тех пор, пока не отменены художником, открывшим прежде неведомые пути.

Сам Чуковский своими сказками отменил ряд старых канонов. Разве считали прежде обязательными подвижность и переменчивость ритма в стихах для самых маленьких? Она встречалась редко, так же как смена эмоций в стихотворении. Одно связано с другим. «…Я пытался всячески разнообразить фактуру стиха, — пишет Чуковский, — в соответствии с теми эмоциями, которые этот стих выражает: от хорея переходил к дактилю, от двухстопных стихов — к шестистопным».

Очевидно, эмоциональное движение и связанная с ним ритмическая подвижность так же необходимы детям в стихах, как быстрое движение сюжета. Малыши вообще плохо воспринимают однотонность и в стихах и в рисунках. Всё же оговорку нужно сделать: эмоциональная и ритмическая подвижность обязательны для больших произведений, таких, как сказки Чуковского. В коротких стихах она не всегда необходима. Важно только, чтобы ритм был совершенно чёток, не смят, не смазан.

В основе ритмической поступи почти всех сказок лежит хорей. По наблюдению Чуковского, это ритм всех детских экспромтов. Он преобладает и в народных и в авторских стихах для маленьких. Русский хорей даже без перебивки другими метрами может быть достаточно подвижным, в зависимости от использования пиррихиев, от синтаксической структуры, звукового состава (количества согласных в стопе).

Хорей Чуковского, кроме эпически замедленных драматических эпизодов, стремителен, носит плясовой или маршевый характер. Это связано и с синтаксическим строением его стихов: «… каждая строка детских стихов должна жить своей собственной жизнью и составлять отдельный организм. Иными словами, каждый стих должен быть законченным синтаксическим целым, потому что у ребёнка мысль пульсирует заодно со стихом… У детей постарше каждое предложение может замыкаться не в одну, а в две строки…»

Такая структура предопределяет быстрый темп произнесения строки с отчётливой паузой в конце её. Например:

(«Краденое солнце»)

Или:

(«Мойдодыр»)

Как видно из этих же примеров, самое весомое слово в стихе — рифма, вся строка как бы бежит к последнему слову. Это ещё больше увеличивает ритмическую стремительность стиха: «… слова, которые служат рифмами в детских стихах, должны быть главными носителями смысла всей фразы. На них должна лежать наибольшая тяжесть семантики… Так как благодаря рифме эти слова привлекают к себе особенное внимание ребёнка, мы должны дать им наибольшую смысловую нагрузку».

Интересно сравнить эту «заповедь» с поэтическим принципом Маяковского: «… я всегда ставлю самое характерное слово в конец строки… Рифма связывает строки, поэтому её материал должен быть ещё крепче, чем материал, пошедший на остальные строки» («Как делать стихи»).

Это сопоставление ещё раз показывает, что Чуковский опирается в своей работе не только на фольклор, на творчество самих детей, но и на передовые достижения русской поэзии.

Ещё на одной «заповеди» нужно остановиться: «… не загромождать своих стихов прилагательными. Стихи, которые богаты эпитетами, — стихи не для малых, а для старших детей. В стихах, сочинённых детьми, почти никогда не бывает эпитетов».

Наблюдение важное. Эту «заповедь» должен иметь в виду каждый, кто берётся писать для малышей. Но все же она требует, на мой взгляд, оговорок. С формулировкой, которая дана в приведенных строках, можно согласиться: загромождать стихи для маленьких прилагательными, кроме некоторых случаев, о которых речь пойдёт дальше, не нужно, нельзя — это подтверждают и фольклорные стихи, и опыт советской детской поэзии, и наблюдения над речью малышей.

Но дальше читаем: «… ребёнок в первые годы своего бытия так глубоко равнодушен к свойствам и формам предметов, что прилагательное долго является наиболее чуждой ему категорией речи… Поэтому «Мойдодыра» я сверху донизу наполнил глаголами, а прилагательным объявил беспощадный бойкот…»

Тут полемическая заострённость высказывания приводит к преувеличению, и от него не спасает оговорка, что речь идёт только о литературе для младшего дошкольного возраста.

Прежде всего необходима «детализация» возраста. Если это верно для двухлетних детей (Чуковский приводит статистику употребления разных частей речи детьми от 1 года 3 месяцев до 1 года 11 месяцев), то уже не совсем верно для трёхлетних и тем более четырёхлетних.

А ведь младший возраст потребителей стихов (кроме самых примитивных — «ладушки» или «сорока-ворона»), пожалуй, надо считать несколько позже двух лет.

Затем действительно ли двух-трёхлетние дети глубоко равнодушны к свойствам и формам предметов? Ко всем свойствам? И к цвету? И к таким свойствам, как «хороший», «плохой», «умный», «сладкий», «душистый», «пузатый»? Кстати, два последних эпитета из «Мойдодыра». Не надо понимать буквально «беспощадный бойкот» — в «Мойдодыре» 17 прилагательных.

Мне кажется несомненным, что поэтическая речь без прилагательных и эпитетов будет несколько искусственной, излишне обеднённой. «Этот мальчик очень милый», «если бьёт дрянной драчун слабого мальчишку», «плоховатый мальчик», «спорит с грозной птицей», «мальчик радостный пошёл» — все эти эпитеты совершенно уместны, необходимы в стихотворении «Что такое хорошо и что такое плохо» Маяковского, так же как «глупый маленький мышонок» или «косматые ушки и стриженый нос» пуделя у Маршака.

Да и сколько выразительных, совершенно доступных трёхлетним эпитетов и прилагательных у самого Чуковского! Вспомним хоть некоторые: «раки пучеглазые», «шальные собаки», «малыши твои мохнатые» — в «Краденом солнце», «как чёрная железная нога» (определение кочерги), а «поганых тараканов», «а на белой табуретке, а на вышитой салфетке» («Федорино горе»), «мыло душистое, и полотенце пушистое, и зубной порошок, и густой гребешок» («Мойдодыр»), — так во всех сказках.

Значит, дело по в отказе от эпитетов, не в бойкоте прилагательным, а в умелом отборе их. Разумеется, Чуковский прав, когда называет мертвечиной для детей и скукой использованные одной поэтессой в стихах для маленьких такие слова, как зыбколистный, белоструйный, тонкозвучный. Но ведь беда не в том, что это эпитеты, а в том, что они плохо выбраны.

Эпитетами двухлетние в своей речи почти не пользуются. Это верно. Но значит ли это, что не нужно исподволь приучать их к эпитетам прежде, чем они сами стали пользоваться ими? Ведь мы помогаем малышам овладеть всей гаммой звуков речи, потом расширить словарь, потом строить фразы. Они справляются с этими задачами и без нашего прямого содействия, но мы, в разумных пределах, помогаем им ускорить процесс усвоения языка.

Педагогическое значение сказок Чуковского в том и заключается, что они учат детей наслаждаться стихами, воспринимать поэтическое слово уже в очень раннем возрасте. Игра звуками развивает речь малышей, смысловые игры утверждают ребят в понимании «координации вещей». Сказки Чуковского в целом и отдельные их элементы, в том числе чёткий ритм, богатая рифма, выполняют не только эстетическую, но и учебную функцию. Почему же в эту превосходно задуманную и отлично выполненную программу воспитания языковых навыков, поэтического слуха не включить и эпитет — один из важнейших элементов поэтической речи? Ведь для раннего воспитания вкуса к прилагательным, к эпитетам, как очень важному средству познания мира и его многообразия, свойств и форм вещей, тоже можно использовать игру!

И намёк на игру с прилагательными есть в стихах Чуковского:

(«Муха-Цокотуха»)

Слово «маленький» здесь обыграно, именно оно организует строфу. Подход к такой игре есть и в приведенных строках «Мойдодыра» — «мыло душистое, и полотенце пушистое, и зубной порошок, и густой гребешок». Прилагательные здесь тоже выделены, акцентированы, так как первая их пара поставлена на самом сильном месте строк — рифме, а во второй паре есть намёк на внутреннюю рифму. И мне жаль, что таких игр эпитетами и прилагательными в сказках Чуковского мало.

Поэт А. Введенский попробовал построить строфу на игре с прилагательными:

Здесь как будто всё противоречит «заповедям». Стихотворение для маленьких держится па глаголе, на быстром движении, говорит Чуковский, — здесь ни одного глагола. Беспощадное изгнание эпитетов — тут одни эпитеты.

Между тем цель, ради которой нужно избегать прилагательных и нагнетать глаголы, — стремительная поступь стиха, его энергия — достигнута. Только эта энергия и стремительность организованы не глаголами, а нагнетанием — игровым нагнетанием! — прилагательных. Могут сказать, что стихи эти предназначены для детей постарше. Их лирическое содержание может быть и не воспримут младшие дошкольники, но задорная игра прилагательными и доступна ребёнку, и радует его.

Такого рода игры прилагательными в стихах для маленьких мы найдём и у других поэтов. Вспомним:

(«Мяч» С. Маршака)

Категоричность суждений Чуковского объяснима. «Заповеди» создавались в 20-х годах, когда детская поэзия стояла ещё на уровне, совершенно несравнимом с уровнем поэзии для взрослых. «Заповеди» конструктивны, они обозначили условия плодотворной работы над стихами для малышей, обозначили трудности, которые нужно преодолеть поэту, но они были и полемичны, направлены против недоброкачественной детской поэзии и поэтому заострены.

Основанные на тонком анализе детского фольклора и стихов детей, «заповеди» легли в основу сказок Чуковского. Действенность его произведений проверена десятилетиями и многомиллионными тиражами. Это придает особую весомость «заповедям» и как будто подтверждает их бесспорность.

Безусловно ценны все «заповеди», но не каждую надо понимать буквально, как мы видели на примере «бойкота прилагательным». Об этом нужно напомнить потому, что адресованы «заповеди» начинающим поэтам.

Чуковский подчёркивает, что многие установленные им правила мало-помалу должны нарушаться, но, мне кажется, не только в связи с возрастом читателей, как считает Чуковский, но и в зависимости от характера произведения, особенностей дарования поэта.

В самом деле, ведь многие «заповеди» обязательны именно для той формы поэтического общения с малышами, которую избрал Чуковский: для больших сюжетных сказок игрового характера. Неоспоримо, что это очень нужная и в выполнении Чуковского превосходная форма. Но, разумеется, не единственно нужная и возможная. Не безусловно стихи для маленьких должны быть игровыми, в коротких произведениях не обязательно разнообразие ритма и эмоций, о песенности и эпитете мы уже говорили.

В стихах детей, говорит Чуковский, каждый стих — законченное синтаксическое целое, и никогда, даже у детей постарше, предложение не выходит за пределы двух строк. Вывод Чуковского — так и нужно писать для маленьких. Действительно, сочинять ритмически оформленные предложения в три-четыре строки малыши не могут, и действительно они не пользуются переносами (enjam-bement). Значит ли это, что они и воспринимают стихи, только если фраза замкнута в двустишие и в ней нет переноса? Чуковский приводит пример «двояшек» из «Сказки о царе Салтане». Но разве малыши не воспримут фразы той же сказки, выходящие за пределы двустишия?

Тут фразы-четверостишия, и во второй есть перенос (себя — поберечь), а ведь сложна тут для малыша скорее лексика — синтаксически фраза совершенно отчётлива.

Чуковский совершенно прав, когда говорит о предпочтительности «двояшек» в стихах для малышей, но всё же это правило не обязательно. К тому же длинные фразы, как и эпитеты, могут стать содержанием поэтической игры. Вспомним «Дом, который построил Джек» Маршака с постепенным удлинением фраз, доходящих до одиннадцати строк с девятью придаточными предложениями, и в то же время синтаксически очень чётких.

Учиться на произведениях народного творчества, прислушиваться к речи и к стихам детей, не забывать, что поэзия для маленьких должна быть и для взрослых поэзией (этого требовал ещё Белинский), — «заповеди» обязательные, непререкаемые. Значение остальных очень велико. Вероятно, нет ни одного поэта, пишущего для детей, который, даже нарушая иные заповеди, ориентируясь на другие стороны народного творчества, чем Чуковский в своих сказках, не ощущал бы живой благодарности к автору «заповедей» за его важное, поучительное — и единственное! — исследование.

Необязательность некоторых «заповедей» обнаружилась в результате широкого развития нашей детской поэзии, постоянных поисков и находок поэтических форм, которые позволяют расширить круг тем и жанров стихов. Замечательные лирические произведения для малышей создавал Л. Квитко. Мягкая, приглушённая тональность, замедленный темп его стихов требуют часто иных изобразительных средств, чем рекомендованные Чуковским. Пейзажи «Разноцветной книги» Маршака совершенно удовлетворяют требованию Чуковского об изобразительности, быстрой смене видений, но Маршак широко пользуется в этих стихах эпитетами. Эпитет, замедленный темп организуют и одно из лучших стихотворений Маршака для малышей — «Тихую сказку».

Можно привести много примеров любимых детьми стихов, в которых нарушены те или иные «заповеди». И всё же, всё же их должен изучить и продумать каждый, кто пишет стихи для дошкольников, потому что отказаться от какой-либо «заповеди» можно, только найдя изобразительные средства, оправдывающие и компенсирующие этот отказ.

Нельзя забывать, что и до сих пор в нашей, уже очень богатой, детской поэзии самый малый количественно раздел — стихи для младших дошкольников. И всё ещё нередко выходят книжки очень слабых стихов, невыразительных, статичных, с нечётким ритмом и вялой рифмой, — дети слушают их равнодушно и, уж конечно, не запоминают.

И если в декламационном репертуаре пяти-семилетних много стихотворений Маршака, Маяковского, Михалкова, Квитко, Барто, есть и произведения классиков, то двух-четырёхлетние дети мало что запоминают, кроме сказок Чуковского. Во всяком случае, никаких других стихов размером до двухсот строк они не знают наизусть.

Это победа очень большого педагогического и эстетического значения. Чуковский достиг поставленной им перед собой труднейшей цели — приучить детей к восприятию стихов, значительных по размеру, на год-полтора раньше, чем это прежде удавалось.

Его работа не только доставила много радости детям. Она открыла богатые возможности перед нашей поэзией для малышей. Учась у Чуковского умению организовать поток хорошо приспособленной для произнесения вслух ритмической речи, учась благозвучию, богатству рифмы, чёткости строения фразы, поэты получают прочную базу в работе над стихами для самых маленьких.

Они могут на этой базе создавать не только игровые, стремительные сказки, какие дал детям Чуковский, не только песни, лирические и пейзажные стихи, — быть может и замедленного темпа, но всё же наполненные движением, ярко изобразительные. Они могут работать над сказками или реалистическими стихами, в центре которых стоял бы привлекательный герой, а не забавная или драматическая ситуация.

Очень нужно, чтобы поэты, опираясь на высокую технику детского стиха, выработанную нашими мастерами старшего поколения, смелее вводили в обиход малышей мотивы не только шуточного фольклора, но и народных сказок, былин, песен, вводили и мотивы современности, облик героя нашего времени, как это сделали, к сожалению в немногих произведениях, Маяковский, Маршак, Михалков, Барто. Большая часть их стихов всё же адресована детям старше пяти лет.

Радостно, что молодые поэты, которые пришли в детскую литературу за последние годы, взялись, продолжая дело Чуковского, за самую трудную и насущно необходимую работу — стихи для самых маленьких. Дети полюбили книжки В. Берестова, Б. Заходера, Ю. Коринца, Я. Акима, и, может быть, их стихи сулят новый расцвет поэзии для дошкольников.

 

1

1935 год. У советских детей собралась уже немалая библиотека художественно полноценных стихов. Маяковский круто повернул штурвал, направив детскую поэзию в русло современности, самых живых её интересов и тем — писал о классовой борьбе, о труде, о морали, создал политическую сатиру для детей, пионерские песни. «Он оставил нам четырнадцать детских стихотворений и решил четырнадцать литературных задач», — писал Маршак.

И сам Маршак нашёл блестящие поэтические решения злободневных тем — уже написаны «Война с Днепром» и «Мистер Твистер». Бытовой, моральной сатирой, пронизанными юмором стихами о радостях и заботах советских детей обогащала поэзию для малышей Барто.

Рядом с ними работала значительная группа поэтов, отказавшихся от примитивных тем и примитивных форм стиха для детей.

В борьбе за новое отношение к детской литературе, новое понимание её возможностей и её задач передовые писатели одержали решающую победу. Предстояло двинуться дальше.

В это время в детскую литературу приходит поэт, который начинает свой путь с того места, до которого дошли его предшественники и товарищи. Он с первых своих стихов, не останавливаясь на освоении и закреплении позиций, уже завоёванных детской поэзией, идет дальше, вперёд.

Молодому поэту не пришлось долго ждать признания. Первое же большое произведение Сергея Михалкова — «Дядя Степа» — было радостно встречено и детьми, и взрослыми читателями, и критикой. Сразу, легко и весело, вошли в жизнь ребят образ дяди Степы и запоминавшиеся наизусть с первого чтения строки стихов, где так своеобразно реальное и будничное сочеталось с фантастическим. Дядя Степа —

ничем, кроме роста, не выделяется из среды окружающих его людей.

Сперва читатель узнаёт, что дяде Степе приходилось искать самые большие ботинки и он мог, сидя, книги брать со шкафа. В следующих строфах — от эпизода к эпизоду — рост дяди Степы выходит за пределы реального. Самые глубокие места в реке ему по колено, с тротуара он достаёт рукой до чердака. Но — странно — по мере того как рост дяди Степы становится всё более фантастическим, его поступки приобретают всё большую реальность и убедительность. Перед читателями — юноша, в поступках которого проявляются черты благородного и отважного советского человека. Он спасает тонущего мальчика, предупреждает аварию поезда — всякий раз пользуется своим ростом, чтобы помочь товарищу.

Герой этой комической повести оказывается вовсе не комичным. Он так привлекателен, что, едва появившись, стал другом читателей. Всё, что делает дядя Степа, связано с миром ребячьих интересов и потому особенно близок им его образ.

Мы встречаем дядю Степу на стадионе, в тире, в кино, на карнавале —

Он идёт служить на флот, становится защитником родины —

А прежнее его прозвище — «Каланча». В этом изменении прозвища с насмешливого на уважительное весело, без нажима, но очень ясно показано движение образа, дана биография героя, который постепенно завоёвывает любовь своих знакомых, а вместе с ними и читателей повести. Его поступки просты, но очень привлекательны.

Комическую гиперболу, как основу сюжета и способ сатирической характеристики отрицательного героя, использовал Маяковский в «Сказке о Пете, толстом ребёнке, и о Симе, который тонкий». Михалков пошёл по тому же пути в некоторых своих стихотворениях, например в «Фоме». Своеобразие «Дяди Степы» в том, что здесь комическая гипербола, которая тоже, как у Маяковского, организует сюжет и связывает отдельные эпизоды произведения, использована для создания образа положительного героя.

Строфы, посвящённые тому, как дядя Степа спас утопающего, предотвратил крушение поезда, заставляют вспомнить написанный позже «Рассказ о неизвестном герое» Маршака.

В обоих произведениях спасение человека (у Михалкова — из воды, у Маршака — из огня) показано не как исключительный поступок, а как норма поведения советского человека.

В повести Маршака исключительными, присущими именно этому случаю оказываются только детали события и поступка — сложность, затруднённость спасения, требующая и отваги и большой физической сноровки. У Михалкова исключительны тоже детали, но как раз противоположные: лёгкость спасения, обусловленная ростом дяди Степы.

Обыкновенность отважного поступка для советского юноши Маршак подчёркивает тем, что героя невозможно разыскать — он похож на многих. Герой же Михалкова очень индивидуализирован и приметен, а обыкновенность его смелых поступков передана тем, что они поставлены в ряд с незначительными, большей частью комическими происшествиями.

Важная для детской литературы того времени поэтическая задача — в образе привлекательного для читателей героя показать готовность к подвигу как типическую черту советской молодёжи — решена двумя поэтами не только различными, но прямо противоположными художественными средствами. У Маршака — героическая баллада об отважном поступке неприметного юноши, а у Михалкова — комический рассказ об очень приметном юноше, который совершает мужественные поступки наряду и словно бы наравне с поступками обыкновенными и забавными.

Почему так близок читателю образ дяди Степы, почему он дружит с миллионами ребят? Прежде всего, у него есть очень привлекательная черта характера, которая, к сожалению, не слишком часто определяет образы героев детской литературы: доброта, отзывчивость. Дядя Степа не только предотвратил крушение поезда — он и спасал голубей из горящего дома, и «того, кто ростом мал, на параде поднимал», и «снимал ребятам змея с телеграфных проводов».

Детям не только нужно всё, что дядя Степа делает для них, но близко, интересно то, что он делает для себя. Он прыгает с парашютом, идёт на парад, стреляет в тире, приходит на стадион, катается на верблюде и, наконец, поступает на флот.

Михалков с замечательной точностью, приметливостью определил круг ребячьих (главным образом мальчишеских) интересов и сумел приключения дяди Степы обыграть так, что с каждым эпизодом всё полнее и привлекательнее вырисовывается облик героя.

Острая сюжетность, комическая гиперболизация жизненных явлений, создание своего рода реалистической фантастики — особенности поэтического почерка, которые получили развитие и в других стихах Михалкова.

Работа Маяковского, Маршака открыла новые и очень обширные перспективы. Их опыт поэтической беседы с детьми о современности, о моральных проблемах, о труде оказался удачным.

Расширились пределы воспитательного влияния поэтов на детей.

Весёлые стихи ведь могут быть не только весёлыми. Советские поэты искали новых форм, в которых забавное органично сочеталось бы с воспитательно важным.

Единственный ли путь увеличения смысловой и воспитательной нагрузки забавных стихов — приближение их к сатире, путь, по которому пошёл Маршак, написав «Мистера Твистера», путь, который прокладывала во многих стихах и А. Барто?

Михалков «Дядей Степой» показал, что это путь не единственный. Но, поставив тем самым весёлые стихи на службу новым, широким задачам детской литературы, Михалков не ограничил свою работу одним жанром.

В первые же годы работы он создал произведения очень разные и по темам и по характеру поэтической разработки.

В сатирических стихах поэт высмеивает то упрямого Фому, который ничему не верит, то мальчика «Мимозу», который, кроме плюшек и пирожных, ничего не хочет есть.

Так появляется в творчестве Михалкова тема подготовки к труду и к жизненной борьбе.

Она входит не только сатирой, а самыми различными поэтическими жанрами, например своеобразным стихотворением «А что у вас?». Дидактическая мысль этого произведения никак не акцентирована, маленьким читателям и вовсе не приметна, а вместе с тем воспринимается ими.

В первых строфах стихотворения нет и намёка на то, что немного дурашливая, игровая болтовня ребятишек приведёт к важному разговору. Затеяна игра просто потому, что «дело было вечером, делать было нечего». Ребята по кругу обмениваются сегодняшними новостями, не очень значительными. И затихла бы, вероятно, беседа, если бы не похвасталась девочка:

Это всех задело. Ребята наперебой защищают рабочее достоинство своей мамы — инженера, повара, вагоновожатого, доктора, милиционера, учительницы. Они ничем не хуже пилота.

Обычное для малышей стремление похвастаться своими родителями, показать, что они лучше или во всяком; случае ничуть не хуже родителей соседа, принимает современную, характерную для советского общества форму.

Дети очень чутки к интересам, тональности среды, в которой они растут, и, может быть, не сознают, но чувствуют, что самое убедительное доказательство высоких достоинств мамы — её работа.

И ещё одна черта — проявление доброго товарищества советских детей: реплика Вовы, который говорит не о своей маме, а выступает в защиту всех ребят, может быть, немного подавленных величием мамы-пилота:

И в конечном счете именно эта реплика Вовы приводит к примиряющему выводу:

Игровая форма стихотворения, его скрытая дидактика, естественность и непринужденность беседы — всё это хорошие находки детского поэта. Но юмор, построенный на внешней нелогичности ребячьей речи («А у нас сегодня кошка родила вчера котят», «Нам купили синий-синий, презеленый красный шар», «Грузовик привёз дрова — это два. А в-четвёртых…»), хотя и очень забавен, пожалуй, больше рассчитан на взрослых. Недаром стихотворение с большим успехом читает во взрослых аудиториях исполнительница детских рассказов Рина Зеленая. Малышей такие логические ошибки редко смешат — они принимают всерьёз «презелёный красный шар»: ведь им понятно, что иначе не выразишь сложную эмоцию, рождённую «букетом» шаров у продавца и трудностью выбора одного из них.

В том же году, что «Дядю Степу», «А что у вас?», — первом году работы Михалкова для детей! — он пишет стихотворения и совсем в другой тональности.

Словно свежий ветер несёт строки «Веселого туриста», стихотворения, написанного широко, свободно, богатого мыслями и эмоциями.

Образ четырнадцатилетнего туриста без всякой патетики, пафоса или умиления, благодаря отлично найденным художественным средствам, вырастает в символ отважной, любознательной и весёлой юности.

Очень просты слова, фразы, образы, очень лаконична характеристика героя. «Он встретить в пути не боялся ни змей, ни быков, ни собак», «Он шёл без ружья и без палки», «Он пел, и весёлая песня ему помогала идти». Эта задорная отвага — выражение не только мальчишеской беззаботности, но и внутренней силы:

Весёлый турист неприхотлив, и не страшны ему стихии:

Ему близка, интересна родная природа:

Его любознательность серьёзна:

Вот, в сущности, всё, что сказано о юноше. Но его образ формируют в воображении читателя не только эти черты, но и то, что «летали кукушки да галки над самой его головой»,

Внутренняя сила юноши пугает зверя, который «издали только рычал». Но она и покоряет животных, потому что это добрая сила. Только животных? Нет, это всё лишь подготовка внезапного, как взрыв, события: такой простой, такой реалистичный каждой деталью рассказ вдруг оборачивается сказкой-символом, Гаммельнским крысоловом, который своей дудкой привлекает и ведёт в неведомое детей, — но добрым крысоловом, увлекающим и детей и взрослых вперёд, к прекрасному будущему.

Нельзя было удержаться от большой цитаты — так выразительны и неожиданны эти строки.

Но вот что примечательно: внезапность перехода от рассказа о простой прогулке к лирической сказке никак внешне не подчеркнута. Тем же ритмом, в той же тональности, в том же круге образов льётся повествование.

И это впечатляет больше, чем самое резкое изменение строя поэтического рассказа — изменение, которого, казалось бы, тут можно было ждать.

Реальность и сказка сливаются в единый поток — прогулка обретает черты сказочности, сказка утверждается как реальность, как лирическое изображение могущества юности.

Может быть, самое удивительное в первых стихотворениях Михалкова то, что их с таким законченным, зрелым мастерством создал «начинающий» поэт, и притом в очень широком диапазоне жанров.

Одинаково хорошо удавались Михалкову с первых шагов его поэтического пути и безобидный юмор, и едкая сатира, и балладно-песенный «Весёлый турист», и тонкое, своеобразное сочетание сказки с реалистическим рассказом, и — это, пожалуй, самое важное — портреты современников, положительных героев нашего времени.

В том же изумительно плодотворном для поэта 1935 году он пишет «Светлану», колыбельную, снова меняя характер поэтической беседы с читателем.

Элегически мягкий, как бы приглушённый пейзаж — не вообще пейзаж, а русский, с берёзой и рожью, — плавно переходит в широкую картину мира:

Так же мягки, неторопливы и как будто спокойны строфы.

Но — «над землями гроза». Словно отдаленная тревога, словно отзвук событий, которые гудят в телеграфных проводах мира, входит с этой строкой в стихотворение.

Не забудем: 1935 год — время первых фашистских угроз!

Да, мы не ошиблись — именно об этой грозе думает поэт. Взглянув на мир, он возвращается мыслью на родину, к её далёкой границе.

Ещё всё спокойно. Но, пожалуй, это предгрозовая тишь. Качнулись травы, лес как вкопанный стоит… Смутно чувствуется тут настороженность. И снова мы не ошиблись:

Образ часового, охраняющего сон Светланы, — штрих, который оформляет стихотворение, раскрывает его внутренний смысл. Появление этого образа подготовлено грозой над дальними землями, предгрозовой тишью у наших рубежей.

Оказывается, это характерно для Михалкова — умение, сохраняя единство поэтического повествования, его стиль, тональность, внешне неприметно, а внутренне резко повернуть тему, придать ей значительность, которую нельзя угадать по первым строкам. И это в самых разных жанрах — и в балладе о весёлом туристе, и в написанном как будто только для забавы стихотворении «А что у вас?», и в лирической колыбельной.

«Нейтральный» поэтический рассказ оказывается подготовкой к выраженной в той же системе образов, что и начальные строфы, разработке политической или моральной темы.

Образ часового входит в «Светлану» суровым предупреждением о грядущих испытаниях, как образ могучего бронепоезда в лирический рассказ Гайдара «Чук и Гек» о счастливой ребячьей жизни.

«Грозно торчали из башен укутанные брезентом орудия. Красноармейцы весело топали, смеялись и, хлопая варежками, отогревали руки. Но один человек в кожанке стоял возле бронепоезда молчалив и задумчив. И Чук с Геком решили, что это, конечно, командир, который стоит и ожидает, не придет ли приказ от Ворошилова открыть против кого-нибудь бой».

Всё ближе гроза — поэт, живущий интересами своей страны, чувствует, как повышается давление политической атмосферы, и он говорит со своими читателями, с детьми, о том, что волнует его самого.

Это стало возможным, потому что прошло время, когда писатели говорили с детьми снисходительно, свысока, как с несмышлёнышами или как с недоразвитыми взрослыми.

Почему в подавляющей своей части непоэтичными были в старину стихи для детей? Почему они нагоняли тоску, если пытались воспитывать, и вызывали зевоту, если стремились развлечь? Их авторы даже не пытались говорить с детьми о том, что их самих волнует, не делились с читателями своими мыслями и переживаниями. Естественное следствие этого — вялый, нарочитый, придуманный стих.

Детский мир словно стеной был отгорожен от мира взрослых. Литераторы приходили в гости к детям с набором стихотворных игрушек, сработанных по макетам, которые переходили из поколения в поколение. Ремесленники, изготовлявшие их, опирались не на подлинные интересы детей, а на своё очень неточное представление об этих интересах, питавшееся традициями сперва крепостнического, а потом буржуазного воспитания.

Советские поэты вывели детей из искусственно ограниченного мира, разрушили стену между взрослыми и детскими интересами, заговорили о том, что важно было им, поэтам, важно народу, стране. Подходящие формы для большого разговора с детьми они нашли в арсеналах подлинной поэзии, а не в мусорных кучах стихоплётства. Тогда работа детских поэтов стала вдохновенной и книги их — могучим средством воспитания ума и сердца советских детей.

Сегодня детский поэт ищет сюжеты, образы, ритмы, соответствующие не малой будто бы способности детей воспринимать сложные явления жизни и подлинное искусство, а особенностям их восприятия, их психики.

Всё ближе гроза — и всё настойчивее говорит Михалков со своими читателями о том, что его волнует. Бои в Испании — первое наступление фашизма. Михалкову важно рассказать не о самых боях и событиях — о них школьники услышат на пионерских сборах и дома. Поэт создаёт образы борцов за свободу, героев, чтобы они стали высоким примером самоотверженного служения народу.

Ведь и читателю рано или поздно предстоит борьба — гром рокочет.

Какую же форму избрать для этого важного разговора, в котором нет места ни шутке, ни гиперболе?

Михалков выбирает балладу — торжественную, лаконичную, грозную. Не о сражениях, где в боевом строю легче быть отважным — на миру и смерть красна! — а о поведении бойцов в плену, под пыткой, о величайшем и труднейшем испытании верности и мужества, с глазу на глаз с палачом, — вот о чём говорит поэт.

Сдержанны, суровы строфы баллады. Каждое слово весомо, каждая строка передаёт только факт, во всём стихотворении лишь одна скупая характеристика поведения пленного, только один эпитет:

Так погибли под пытками два товарища.

Это четверостишие создает сюжет стихотворения. Начало строфы наталкивает на мысль, будто третий товарищ окажется изменником. Тут драматическая кульминация стихотворения. Следующее двустишие опровергает предположение, даёт читателю понять, что стойкость борцов за свободу — типичная, неотъемлемая их черта. Лаконичность и энергия этой строфы определяет эмоциональную силу стихотворения.

Строгость построения и выбора слов, драматическая выразительность баллады были новой и важной поэтической победой Михалкова. Стремясь мобилизовать чувство и разум читателей, сделать для них борьбу испанского народа против фашизма личным переживанием, вызывающим взволнованные и важные мысли, Михалков снова нашел форму, отлично соответствующую характеру темы.

Работу воспитателя Михалков ведёт непрерывно, от года к году, от стиха к стиху и — очень важная черта — обычно опираясь на события сегодняшнего дня. Он хочет не только поэтическим словом раскрыть смысл и значение этих событий, но и подготовить читателя к предстоящей ему жизненной борьбе.

Забота о воспитании коммунистической морали, воспитании стойкости и честности, преданности интересам народа, стремление приобщить ребят к заботам и радостям сегодняшнего дня страны роднят поэзию Михалкова с прозой Гайдара.

Мы упоминали о том, как у Михалкова и у Гайдара грозная нота предупреждения о грядущих боях входит в произведения самые мирные. Сопоставление можно продолжить. Гайдар написал «Военную тайну» и включил в неё сказку о Мальчише-Кибальчише, которого пытали враги, но он не выдал секрет мощи советского народа. Михалков в поэме «Миша Корольков» рассказывает о мальчике, у которого японцы пытались выведать сведения о Сахалине, приманивая его шоколадом и угрожая ему плёткой.

Мотив отваги, нужной, чтобы сохранить верность родине под пыткой или под угрозой пытки, наедине с палачом («нас не слышат — мы вдвоем»), который в «Трёх товарищах» был подтекстом, в «Мише Королькове» стал основой сюжета.

Не каким-либо взаимовлиянием объясняется близость мотивов в творчестве Гайдара и Михалкова, а равным стремлением ввести читателя в круг идей и событий времени.

Гроза разразилась. Осмыслить события Отечественной войны, показать величие победы, послевоенный подъём страны — вот задача, которую поставил себе Михалков в большом произведении, озаглавленном «Быль для детей».

Эти стихи создавались и публиковались на протяжении нескольких лет по мере развития событий, начиная с 1941 года.

Особенность произведения — его прямая публицистичность. Михалков на этот раз отказался от выражения темы в сюжетных стихах.

О первом, трудном, периоде войны Михалков говорит глухо, ограничиваясь только строфой:

Вступительная глава повествует о том, как напали на нас фашисты и народ встал на защиту Родины, а в следующей поэт сообщает, что «Шёл войне не первый год» и что уже «залечивают раны боевые великаны — Ленинград и Сталинград»:

В дни, когда писались первые главы «Были», очень важно было показать подросткам, как уверен советский парод в победе, как собирает он силы, чтобы одолеть фашистов.

Эмоциональны, поэтически сильны небольшие стихотворения, созданные Михалковым в годы Отечественной войны. Многие из них давали детям впечатляющее представление и о героике и о трагизме войны, о славе подвига и о страданиях. Все эти стихотворения сюжетны и в каждом есть детали, образы, повороты повествования, которые рождают отклик в душе и сознании детей.

С героем-лётчиком Михалков знакомит читателей в день, когда он приезжает в родной колхоз и растроганно узнаёт места, «где он мальчишкой рос». Лётчика приветствует вся деревня «за подвиги геройские, за орден боевой», но поэт не ставит его на пьедестал, напротив, приближает к читателю. Недаром вспоминает лётчик свои мальчишеские дела, прогулки и входит «в дом родительский — простой крестьянский дом».

Так неожиданно поворачивающая повествование последняя строфа акцентирует направленность стихотворения — образ лётчика-героя как бы проекция в будущее читателей.

А в стихотворении «Сын» Михалков показывает лётчика перед боевым вылетом, в тот момент, когда он получил от сына письмо с рисунком.

И лётчик, «думая о сыне, беспощаден был в бою с врагом». Война идёт за сыновей, за будущее народа, и они, сыновья, своими письмами помогают отцам воевать (этот мотив есть и в «Почте военной» С. Маршака). Без нажима, не высказывая, а подсказывая читателю эту мысль, говорит Михалков о том, как нужны бойцам письма детей.

О десятилетнем человеке с недетскими глазами, пробирающемся к своим из фашистского тыла, с пепелища родной деревни, о занумерованном детском ботинке на складе концлагеря — стихи о горе, которое принесла война. Снова находит Михалков образное решение темы, близкое детям, волнующее их, помогающее, так же как стихи о героях и боевой страде, понять умом и сердцем, что такое война, как самоотверженно защищал народ свою родину, будущее детей и сколько горя принесли враги.

Все эти стихи легко вошли в литературный обиход детей, потому что каждая их деталь изобразительна, эмоциональность рождена напряжённо развивающимся сюжетом и образным строем.

Ровесники «десятилетнего человека», читая стихи, невольно ставят себя на его место и переживают трагедию мальчика.

Вместе с ребятами колхоза читатели заглядывают в окно вернувшегося с фронта героя.

«Сын» заставлял детей скорее взяться за письмо отцу.

Стихотворение «Посылка», в котором обстоятельно и вкусно рассказано, какие вещи нужны воину во фронтовом быту, вероятно, побудило не одну сотню ребят собрать подарок бойцам.

Карта, которую нашёл боец в пустой школе и захватил с собой, «изображенье Родины своей спасая от захватчика-солдата», а потом, при наступлении, вернул карту с пятнышком крови и прорванную осколком, выразительно передает горечь отступления и трудный путь к победе.

Своеобразие и прелесть детских стихов Михалкова в умении просто, задушевно и лаконично рассказать отлично найденный сюжет, в поворотах темы, внезапно обнаруживающих её значительность, в том, что пропагандистская, воспитательная идея отчётливо и ненавязчиво выражена сюжетом стихотворения или обликом его героя.

Мы это видим и в стихотворении «Данила Кузьмич», тоже написанном в годы войны и на тему, связанную с войной. Михалков создаёт параллель некрасовскому «Мужичку с ноготок», подчёркивая связь произведений и эпиграфом из Некрасова, и ритмическим строением (четырёхстопным амфибрахием, которым написаны «Русские дети»), и характером диалога. Параллель, но контрастная!

Ласково и уважительно говорит поэт о своём герое, свершающем нелёгкий труд наравне со взрослыми. И, как это уже бывало в других стихах Михалкова, образ Данилы Кузьмича вырастает до сказочного величия.

Четырёхстопный амфибрахий у Михалкова звучит торжественнее, чем в стихотворении Некрасова. Но в то же время, как у Некрасова, рассказ написан «бытовым» разговорным языком.

Достоверность рассказа словно упрочена реалистическими деталями. И когда в том же ритме и строе образов утверждается сказочность трудового подвига четырнадцатилетнего паренька, она тоже воспринимается как естественная, достоверная:

Вот в этом и заключён контраст со стихотворением Некрасова: о шестилетнем мужичке с ноготок Некрасов говорит с уважением, но в то же время с болью — тяжела была судьба крестьянских ребят; о Даниле Кузьмиче Михалков говорит не с болью, а с гордостью — сказочно прекрасна его сознательная помощь Родине в тяжёлую годину.

Мне кажется неудачным, выбивающимся из стиля произведения (это редкий случай в стихах Михалкова) заключение —

Это как будто из другого стихотворения, написано почти в плясовом ритме, разрушающем трогательную торжественность повествования.

Михалков этим стихотворением поднял важную тему. Немного позже и в советской прозе для детей появился нужный читателю образ юного рабочего, самоотверженно и умело трудившегося в дни войны. Вспомним «Малышка» Ликстанова, Мотьку из рассказа Пантелеева «На ялике», Капку, героя «Дорогих моих мальчишек» Кассиля.

Важно отметить, что Михалков, утверждая сказочное величие труда подростка, в то же время фамилией героя подчёркивает типичность его образа.

И «Малышок» Ликстанова, и «Данила Кузьмич» Михалкова показывают, как быстро подмечают наши детские писатели новые явления в современности и создают образы ровесников читателей, которые могут и должны служить для них высоким примером. Образы подростков, которых война заставила рано начать трудовую жизнь, рано проявить на деле любовь к родине, умение не пассивно выносить тяготы трудных дней, а уверенно, быстро приобретая сноровку и знания, отдавать силы борьбе за победу, появились в детской литературе раньше, чем во взрослой, и это далеко не первый случай, когда советская литература для детей вышла на передовые позиции. Можно ли было представить себе что-либо подобное в дореволюционной детской литературе?

В последние годы Михалков, увлечённый работой над баснями и драматическими произведениями, реже пишет детские стихи.

Не очень удачным оказалось большое продолжение «Дяди Степы» — «Дядя Степа — милиционер». Трудно — да и нужно ли? — через два десятилетия, наполненные большой поэтической работой, возвращаться на «исходные позиции», к тому же образу, той же композиции, приключениям и шуткам того же характера, — словом, создавать как бы кальку давно написанного произведения.

Михалков заставил своего прославленного героя, сменив морскую форму на милицейскую, варьировать прежние подвиги. На этот раз дядя Степа не достаёт змея с проводов, а чинит, стоя на тротуаре, светофор, спасает из воды не мальчика, а старушку, не предупреждает крушение поезда, а снимает с подножки трамвая сорванца.

Дидактическую задачу Михалков поставил себе благородную — подружить ребят с милицией, показать, сколько милиционеры приносят пользы, а поэтической задачи… попросту не оказалось, так как Михалков блистательно решил её двадцать лет назад. Стихи светят отражённым светом. Тот же ритм, что в «Дяде Степе», тот же кинематографический монтаж эпизодов, того же рода шутки — не хватает только прежней свежести, задора, непосредственного юмора, которые покорили читателей «Дяди Степы», короче говоря — не хватает поэтичности и художественного своеобразия. Можно подумать, что писал эти стихи не Михалков, а его эпигон. В сущности, это обычная судьба попыток сочинить продолжение законченного, вдохновенного произведения, имевшего заслуженный успех, — старое вдохновение невосстановимо.

Другое большое стихотворение, написанное Михалковым в послевоенные годы, — «В Музее В. И. Ленина».

Нечего и говорить, как важна эта тема. Попыток создать образ Ленина в нашей детской поэзии немного. Михалков, собственно, и не ставил себе задачу восполнить этот пробел — он не пишет образ Ленина, а стремится выразить глубокую любовь народа к Владимиру Ильичу, показывая, как бережет народ всё, что напоминает о жизненном подвиге и человеческом облике Ленина.

Поэту очень удались строфы о вещах Ленина, собранных в музее, — вольно или невольно они стали центральными, самыми важными в стихотворении.

Обыкновенность вещей обихода, о которых говорит поэт, и необыкновенность того, что видишь «предмет, который был согрет его руки теплом», отлично передаёт сложное ощущение близости к великому человеку и печали, что он не с нами, которая охватывает посетителей музея.

Есть в стихотворении и строфы, в которых Михалков даёт фрагменты биографии Ленина или напоминает, может быть, слишком кратко, о важнейших событиях эпохи.

Поэт идёт как бы вдоль событий и вдоль биографии Ленина, задерживаясь на том или ином эпизоде. Это в известной мере оправдано самой темой стихотворения — читатель проходит вместе с автором по залам музея, останавливаясь у картин, вещей, витрин с документами. Но такое построение не позволило поэту пронизать внутренним напряжением все эпизоды большого стихотворения.

А искусство короткого сюжетного стихотворения, живого, непосредственного и выражающего важную мысль, большую идею, ещё отточилось, окрепло в последние годы. Жаль только, что так редко пишет сейчас Михалков стихи для детей.

Но всё же он создал прелестный рассказ о том, как скворец, возвращаясь весной, не мог найти свою скворечню — на месте деревни оказалось море. Утки показали путь. Пролетел скворец над морем и нашёл на берегу родной колхоз и вместо старой скворечни — дворец.

И рассказал простую историю: трём девочкам поручили купить подарок для учительницы. Они нашли замечательную вазу — «овальную, хрустальную, чудесного стекла» — и по дороге разбили её. Все, кто проходил по улице, приняли участие в горе девочек. В магазине людей полным-полно: «от лётчика-майора до знатного шахтёра» — всё выбирают вазу учительнице и обсуждают, какая лучше.

И получила учительница подарок —

Снова неожиданный поворот — и простой, взятый из жизни сюжет (недаром подзаголовок стихотворения — «быль») обретает высокий гражданский смысл…

О новом мире, о товариществе, о больших событиях эпохи и о забавных приключениях, о сегодняшнем дне страны рассказывает Михалков детям. То образом привлекательного героя, то острой сатирой, то героической балладой, то забавной сказкой помогает он своим читателям войти в жизнь с зарядом весёлой энергии, любовью к родине, верой в светлое будущее. Помогает им войти в жизнь хорошими людьми.

 

1

Высокая стопка небольших книжек — их около шестидесяти. Своеобразный писатель, замечательный мастер детской новеллы и художественных книг для детей о технике умер, многого не досказав, не осуществив десятки интереснейших замыслов.

Горячую любовь, так помогающую работать писателю, Житков находил у тех, кому адресовал свои книги, — у детей. Взрослые, пока Житков был жив, говорили о нём часто, но писали незаслуженно редко. Это было связано с тем, что в 20-е и 30-е годы, когда создавал Житков свои книги, «взрослая» критика ещё почти не замечала, какая у нас растет необычайная, художественно сильная, идейно смелая проза для детей.

Житков был одним из её пионеров. Его новаторство начинается не с созданных писателем рассказов и научно-художественных книг, а раньше — с понимания того, что такое детская литература, зачем она нам нужна и какая она нам нужна.

Свои философские, теоретические воззрения он выразил в художественной практике. Задачи ставил перед собой Житков почти всегда очень трудные — он был в литературе экспериментатором. И начинается его новаторство не с манеры письма, не со способов раскрытия тем и характеров, а раньше — с самого выбора тем и сюжетов.

Житков не боится в новелле, написанной для детей, сложных ситуаций, трагических происшествий. Он не упрощает жизни и отношений между людьми.

И положительные и отрицательные герои новелл не условные фигуры, а глубоко индивидуализированные образы, живые в каждом слове, поступке, жесте. У Житкова нет мелодраматических злодеев, привычных для старых детских повестей, как нет и «голубых» героев, празднующих победу над злом в заключительной главе.

В начале рассказа — обыкновенные люди, они совершают незначительные поступки, шутят, беседуют. Дурные они или хорошие — кто их знает? А вот в минуту, когда нужно проявить высокие человеческие качества — в минуту опасности, например, — выясняется, кто чего стоит.

Каждый человек очерчен точно, показан в действии, в драматической ситуации, изложенной лаконично, спокойно и потому особенно выразительно.

Вспомним один из лучших и самых характерных для Житкова рассказов — «Механик Салерно».

На пассажирском пароходе среди океана — пожар, тлеют кипы с пряжей в трюме. Залить их водой нельзя — пар взорвёт люки, а если открыть трюм — войдёт воздух и раздует пламя. Пароход обречён. Кроме команды, которой капитан поручает построить плоты для спасения 203 пассажиров, никто не должен знать о пожаре. Начнётся паника — тогда все погибнут. Огромную ответственность принимает на себя капитан. Он должен добиться, чтобы команда работала бешеным темпом и притом спокойно; он должен во что бы то ни стало предупредить малейшие признаки паники.

А тут ещё механик Салерно признается, что за взятку принял груз бертолетовой соли — она как раз в том трюме, где начался пожар. Это приближает и неизмеримо увеличивает опасность.

В этой острой ситуации неизбежно должны раскрыться характеры, обнаружиться всё обычно спрятанное за незначительными поступками и словами каждодневной жизни, поверхностных отношений между людьми.

Вот очаровательный испанец, забавляющий всех дам на пароходе — весельчак, рубаха-парень.

«— Я боюсь, — говорила молодая дама, — в лодках по волнам…

— Со мной, сударыня, уверяю, не страшно и в аду, — сказал испанец. Он приложил руку к сердцу».

Но вот оказалось, что это не увеселительная прогулка на плотах, а катастрофа. Пароход горит, и на плотах надо спасаться.

«— Женщины, вперёд! — скомандовал капитан. — Кто с детьми?

.. Вдруг испанец оттолкнул свою даму. Он растолкал народ, выскочил на борт. Он приготовился прыгать на плот. Хлопнул выстрел. Испанец рухнул за борт».

Для исчерпывающей характеристики испанца понадобилась одна его фраза и одно движение. Этого оказалось достаточным не только для определения человека, но и для оправдания его убийства.

И это уже второе убийство, совершённое капитаном. Так же ясно и сильно, как испанец, очерчен другой пассажир. Он ещё отвратительнее. С чуткостью труса он сразу почувствовал неблагополучие на пароходе и ходит, ходит за капитаном, задаёт бесчисленные вопросы, вынюхивает, высматривает.

«Такие всегда губят… Начнёт болтать, поднимет тревогу. Пойдёт паника.

Много случаев знал капитан. Страх — это огонь в соломе. Он охватит всех. Все в один миг потеряют ум. Тогда люди ревут по-звериному. Толпой мечутся по палубе. Бросаются сотнями к шлюпкам. Топорами рубят руки. С воем кидаются в воду. Мужчины с ножами бросаются на женщин. Пробивают себе дорогу. Матросы не слушают капитана. Давят, рвут пассажиров. Окровавленная толпа бьётся, ревёт. Это бунт в сумасшедшем доме».

Все настойчивее и тревожнее пристаёт пассажир к капитану и его помощникам. Капитан приказал Салерно чем угодно развлекать и отвлекать пассажира, сам с ним возится, — всё тщетно. Трусливый пассажир остаётся той спичкой в соломе, от которой вспыхнет огонь паники.

«Вдруг капитан присел. Он мигом схватил пассажира за ноги. Рывком запрокинул вверх и толкнул за борт. Пассажир перевернулся через голову. Исчез за бортом. Капитан повернулся и пошёл прочь. Он достал сигару, отгрыз кончик. Отплюнул на сажень. Ломал спички, пока закуривал».

Начиналась паника и в команде. Вот-вот вспыхнет бунт. Огромным напряжением воли, силой убеждения, суровой угрозой и весёлой улыбкой справляется капитан с этой опасностью.

Не он один отважно, не щадя сил, готовит спасение пассажиров и экипажа. Мы видим мужественно работающих матросов, видим кочегаров, задыхающихся в невыносимой жаре, чтобы увеличить ход корабля и вывести его до катастрофы в район, где часто проходят суда.

Мы знакомимся с молодым штурманом Гропани, которому капитан поручил без устали развлекать пассажиров, отвлечь их внимание от признаков близкого несчастья. Пассажиры во взволнованных репликах и затеях Гропани чувствуют лишь неудержимое, заражающее их веселье юноши, желание получше развлечься и других развлечь. А ведь читатель знает подлинную причину его взволнованности, знает, зачем нужна предложенная им увеселительная прогулка на плотах. Мы в самом характере реплик и выдумок Гропани ощущаем огромное внутреннее напряжение штурмана. Но пассажиры ни о чём не догадываются. Иначе говоря, читатели и действующие лица рассказа совершенно различно понимают мотивы слов и поступков Гропани. Это определяет эмоциональную силу эпизода.

И наконец, старик Салерно. Он то бросается на колени перед капитаном, чтобы вымолить прощение за свою вину, то неумело развлекает пассажира-паникёра, то до изнеможения трудится с матросами над постройкой плотов — и, когда все спасены, незаметно исчезает с плота, искупает свою вину смертью.

Удивительно психологическое и, если можно так сказать, моральное богатство восемнадцати глав этого рассказа, занимающего всего восемнадцать страниц. «Механик Салерно» одинаково волнует и взрослых и детей.

То, что рассказ значителен, эмоционально действен для нас, взрослых, — свидетельство его художественной полноценности, отсутствия упрощений, которые так часто делали литературу для детей неинтересной взрослым. А то, что, несмотря на два убийства и самоубийство, несмотря на сложность психологических ситуаций, рассказ несомненно детский, — следствие замечательного мастерства писателя, тонкого понимания особенностей и возможностей восприятия детьми художественных произведений.

Почему же всё-таки рассказ оказывается совершенно доступным для детей среднего возраста? Тут, конечно, всё имеет значение — и чёткое строение эпизодов, и способы характеристики людей, и язык, и ритм рассказа. Но один элемент художественной структуры «Механика Салерно» хочется выделить.

Непростые психологические коллизии возникают из очень простого конфликта: столкновение отваги и трусости, долга и нарушения его, чести и бесчестности. Всё это не выходит за пределы жизненного и эмоционального опыта подростков. Больше того: речь идёт как раз о тех этических переживаниях, которые подростку ближе всяких других, постоянно волнуют его, так как они возникают часто, хотя и не в такой острой форме, — их приходится решать каждому в школьной и семейной жизни. Основные линии рассказа геометрически отчётливы и ясны. Именно эта отчётливость помогает юному читателю разобраться в характерах героев, их поступках и дать моральную оценку каждому. Конечно, глубина проникновения в психологию героев рассказа зависит и от возраста и от развития читателя. Но ведь любое подлинно художественное произведение мы читаем по-разному в четырнадцать, в двадцать и в сорок лет.

Моральные проблемы рассказа волнуют и вызывают размышления каждого читателя. А подростков особенно потрясает открытие того, что убийство может быть актом подлинной доброты и обязанностью. Гибель двоих спасла двести трёх пассажиров и команду.

Пожалуй, у прочитавшего эти строки, но не знающего самого рассказа, мелькнёт мысль: а не решит ли подросток, что убийство — средство, дозволенное для выхода из трудных положений, которые могут встретиться и в его жизни? Нет, очень точно и ясно показывает писатель, что только необходимость спасти сотни людей от гибели оправдывала убийство двоих. И хотя убийство для капитана в тех обстоятельствах было выполнением долга, читатель всё время чувствует, какой огромный груз взял капитан на свою совесть, как тяжело переживает событие. Это выражено скупо, сурово, иногда одним жестом капитана (ломал спички, пока закуривал), и потому особенно сильно.

Эмоциональный напор «Механика Салерно» не в малой степени определяется сдержанностью повествования. Она подчёркивает трагичность события и в то же время рисует облик подлинного героя рассказа — капитана. Все остальные персонажи характеризуются их поступками и репликами (например, испанец в цитированном эпизоде). Размышления, внутренний монолог, мотивирующий действия и слова, даны в рассказе только капитану. Так как события требуют от капитана постоянной собранности, предельного напряжения, то суровая лаконичность слов и размышлений для него естественны. И она определяет весь стилистический строй рассказа, распространяется на авторскую речь, на реплики остальных героев.

Ещё одна важная деталь. Совершенно очевидно, что главный герой произведения — капитан. Механик Салерно, в сущности, был бы сравнительно неприметным лицом в рассказе, если бы его именем не был назван рассказ. Житков заглавием подчёркивает, что вся цепь трагических событий вызвана легкомыслием Салерно, выросшим в страшное преступление, которое он искупает смертью. Это один из главных моральных мотивов рассказа. Он заставляет читателя задуматься, какими тяжкими могут оказаться последствия не очень значительного на первый взгляд проступка.

 

2

Темы, по традиционному представлению, «недетские» Житков уверенно разрабатывает во многих произведениях.

Благородство и честность не всегда торжествуют в конце рассказа. Это не случайность, а принципиальная позиция. Она связана со взглядами Житкова на детскую литературу. Отказываясь от традиционно благополучного конца, Житков вступил в спор со старым представлением о возможности только простых сюжетов в прозе для детей, только прямолинейных моральных выводов и обязательно счастливого конца.

Такая литература не могла быть реалистической уже потому, что совершенно игнорировала сложность отношений между людьми и противоречия классового общества.

Вот история с потоплением парохода для получения страховой премии («Погибель»). Честные люди стремятся разоблачить капитана и хозяина судна, готовы сами пострадать, чтобы восторжествовала справедливость. Для них нестерпимо предательство капитана, его готовность рисковать жизнью своих подчиненных ради личной материальной выгоды. Но честным людям оказалось не под силу бороться с теми, кто может купить полицию, судью, подослать наёмных убийц. И вот они, те, от кого хотел избавиться капитан, сами убивают его.

На этот раз убийство не вызвано такой очевидной необходимостью, как в «Механике Салерно», и оправдать его труднее. А всё же этическое зерно рассказа ясно читателю.

Вспомним, что пишет Горький о переживаниях, которые вызвали у него в юности прочитанные книги:

«Мне знакомы были десятки книг, в которых описывались таинственные и кровавые преступления. Но вот я читаю «Итальянские хроники» Стендаля и снова не могу понять — как же это сделано? Человек описывает жестоких людей, мстительных убийц, а я читаю его рассказы, точно «жития святых», или слышу «Сон богородицы» — повесть о её «хождении по мукам» людей в аду».

Иными словами, нравственность или безнравственность рассказа о преступлении определяется его идейным замыслом и художественным воплощением.

Житков в «Погибели», в соответствии с выбранной им ситуацией, применяет художественные средства иные, чем в «Механике Салерно».

Многие новеллы Житкова, в том числе «Погибель», написаны от лица рассказчика. То это моряки, то рабочие, иногда мальчик, иногда некто, проживший большую жизнь и рассказывающий её эпизоды. Свой голос Житков сохраняет всегда, но тембр его в каждой новелле определяется рассказчиком и на него, рассказчика, как бы переносится ответственность за характер событий.

Ведь автор, у которого нет в рассказе своих реплик, не может сам объяснить или оправдывать поступки героев, непосредственно высказывать своё отношение к ним. Это отношение вытекает из направляемого писателем действия, присутствует в подтексте. Читателю предоставляется самому сделать вывод о правильности или неправильности поступков героя, решить поставленную перед ним моральную проблему. Он должен поразмыслить о судьбе и поведении героев рассказа, а верное решение подсказано всей структурой рассказа, всем характером изложения, всеми художественными средствами, которыми обладает писатель, отказавшийся от своих реплик в произведении.

Сделать моральный вывод каждому читателю необходимо, потому что в произведении остался вопрос, и на него нужно дать себе ответ. Поневоле придётся подумать. Требуя от читателя самостоятельной работы мысли и воображения, Житков как бы укрепляет моральный вывод в его сознании, заставляет запомнить рассказ надолго, связать в памяти с теми характерами, теми поступками, которые могут встретиться и в обыденной жизни.

Для «сказовых» новелл Житкова характерен тот же подчёркнуто спокойный тон, который так обостряет эмоциональность «Механика Салерно». О гибели корабля, о больших опасностях, об убийствах говорится простыми словами, точные описания действий лишены внешнего пафоса — в самых драматических местах писатель особенно сдержан. И несмотря на то что люди, от лица которых ведёт Житков рассказ, очень разные, есть у них черты общие: благородство характера, мужество, уважение к человеку и к его труду.

Герои «Погибели» — матрос, нанявшийся красить пароход в порту (рассказчик), и испанец из команды парохода, с которым подружился матрос. Рассказчику с самого начала ясно, что судно годится только на слом. И он замечает, что готовится какая-то проделка: на борт парохода зачем-то грузят пустые ящики. Идти в море на таком пароходе — безумие. Но испанец, бывший тореадор, раз в жизни испугался и дал себе слово, что больше никогда не сробеет. Он решил остаться в команде обречённого на гибель судна. А рассказчик остался на корабле из дружбы к испанцу. Языка тот почти не знает, плавать не умеет — погибнет без помощи друга.

Вышел пароход в море. Капитан его топит и подделывает записи в судовом журнале. Всё это затеяно, чтобы хозяин судна получил большую страховую премию. Вся команда подкуплена, не удалось капитану подкупить только испанца и рассказчика, чтобы и они молчали о том, как всё произошло. Испанца капитан пытался утопить, а рассказчика надолго засадить в тюрьму, дав взятку полиции. Но оба избегают опасности. Находят капитана. Идёт он с конвоем — боится. Подстерегли его в узком проходе, встретились лицом к лицу.

«Капитан вскочил — он хотел повернуться. Но Хозе поймал его за грудь.

Да… а потом мы бросили его, как тушу, на штабель».

В этих строках раскрывается один из секретов манеры письма Житкова. Убийство не акцентировано, о нём рассказано как бы мельком, скупо, двумя фразами. Внимание читателя направлено не на этот эпизод, а на характеристику героев, их отношение к нечестности и к несправедливости. Не убийство оказывается сюжетом рассказа, а история благородной дружбы двух моряков — русского матроса с испанцем. Рассказ говорит о храбрости, благородстве, верности в дружбе. Он говорит о подлости капиталистического мира, где безнаказанными остаются преступники, подобные капитану «Погибели». Так запомнится рассказ читателю. Житков показал, что оба матроса — люди достойные, а убийство оставил на их совести. Это тяжёлый жизненный эпизод, вызванный тем, что пролетарий не может добиться справедливости в капиталистическом обществе.

Писатель не хочет дать ложный, «детский» конец, избежать в рассказе убийства, если, по его представлению, характеры героев и ситуация должны были привести к убийству. И читатель верит Житкову, потому что он правдив в каждом своём рассказе, ничего не скрывает, ничего не подтасовывает. Нет у него надуманных ситуаций, сюжет и характеры развиваются логично, поэтому отчётливо проступает пронизывающая рассказ моральная идея.

Житков выбрал трудный путь: он сохраняет жизненные ситуации, которые в пересказе кажутся совсем не «детскими», и тонкими художественными средствами, расстановкой сюжетных акцентов устраняет то, что с воспитательной точки зрения могло бы быть спорным.

Рассказы написаны очень лаконично, каждая реплика двигает развитие действия, нет затянутых или вялых эпизодов. Все изложено хоть и коротко, но без всякой торопливости, очень точно, зримо. Нет и деталей лишних, необязательных для развития сюжета, обрисовки характеров или для понимания ситуации.

Отобрать то необходимое количество деталей, без которых рассказ будет расплывчат или бледен, дать максимальную нагрузку каждой реплике, каждой фразе, не затянуть и не пробормотать сюжет — пожалуй, самое трудное и самое необходимое для новеллиста. Нет другого прозаического жанра, который требовал бы такой экономии и силы выразительных средств, как рассказ. Отношение к слову, к его смысловой и эмоциональной нагрузке у новеллиста такое же внимательное и осторожное, как у поэта. Если это верно в отношении всякого рассказа, то становится особенно необходимым в рассказе, написанном для детей, — ведь каждая необязательная деталь, всякая затянутость повествования рассеивает их внимание, ослабляет впечатление от рассказа.

Новеллы Житкова могут служить хрестоматийным примером тщательности и экономии в отборе художественных средств, в построении сюжета, который создал бы самые благоприятные условия для прояснения характера героев и решения этической проблемы, положенной в основу рассказа.

 

3

Кто же они — люди, показанные Житковым в его рассказах? Пьяницы, мошенники, трусы проходят ведь на заднем плане: в борьбе с ними раскрывается характер подлинных героев Житкова.

У капитанов, матросов — рассказчиков и героев «Морских историй» — есть важное, общее для них качество: эти люди думают и заботятся не о себе, а о других — о тех, с кем они связаны по работе, с кем сдружились, или просто о тех, кому надо помочь.

Все они очень честно, любовно и преданно относятся к делу, которому посвятили свою жизнь, честно и преданно, как сам Житков к своей литературной работе.

Все они — люди с широким пониманием ответственности перед товарищами по труду и перед своей совестью, никто из них не ищет предлога уклониться от трудного дела, от опасности. Они находчивы, отважны и потому часто побеждают.

Умелые и мужественные одолели опасность, а те, кто оказался трусом в минуту тревоги, немного смущены, стараются сделать вид, что ничего, в сущности, не произошло.

«— Определиться? — спросил помощник.

— Всех я вас уже определил, кто чего стоит, — сказал капитан и сам взял секстант (астрономический прибор) из штурманской.

А утром стал бриться и увидал, что виски седые».

Так кончается рассказ «Николай Исаич Пушкин».

Внимательно, с большой добротой подходит Житков к людям. Но доброта эта мужественная. Ошибки хорошего, стоящего человека хоть и наказываются, но не заставляют презирать его. Другое дело — эгоистичные трусы, отпетые негодяи, вроде капитана застрахованного судна или трусливого испанца из «Механика Салерно». Для них у Житкова нет ни сострадательного понимания, ни оправдания, ни жалости. Их гибель не вызывает у него сочувствия.

Ценен для Житкова только тот, кто думает о других столько же, сколько о себе, готов рискнуть своей жизнью, если этим можно спасти товарищей. Ценен тот, кто любит своё дело, все помыслы и силы в него вкладывает, выполняет преданно и для успеха работы не жалеет себя.

Это главное в героях Бориса Житкова.

 

4

Определённость, точность образов, стремление сделать осязаемым, как бы чувственно-видимым пейзаж, воду, зыбь, корабль — природу и вещи — черта, свойственная всем рассказам Житкова.

«Но ветер опал вовсе. Он сразу прилёг, и все чувствовали, что никакая сила его не подымет: он выдулся весь и теперь не дыхнет. Глянцевитая масляная зыбь жирно катилась по морю, спокойная, чванная».

Или:

«Грицко смотрел с борта в воду, и ему казалось, что прозрачная синяя краска распущена в воде: окуни руку и вынешь синюю».

Житкову нужно, чтобы у читателя мускулы напряглись, пальцы шевелились, когда он читает рассказ.

Капитан в «Механике Салерно» ждёт рассвета, чтобы перевести пассажиров на плоты. Он ходит по палубе, меряет температуру горящего трюма. Температура повышается. «Капитану хотелось подогнать солнце. Вывернуть его рычагом наверх».

В рассказе «Николай Исаич Пушкин» ледоколу грозит гибель. Он «влез носом на лёд и стал, тужился машиной. И капитан, и помощник, сами того не замечая, напирали на планшир мостика, тужились вместе с ледоколом… Два раза ещё ударил в лёд капитан и запыхался, помогая пароходу».

Эта физическая выразительность, с которой Житков передаёт ощущения взволнованных людей, способна и у читателя, увлечённого рассказом, вызвать непроизвольное мускульное усилие.

Точность описаний Житкова — результат не только мастерского владения словом, но и таланта видения, наблюдения.

Вспомним его «Рассказы о животных». Цитировать их трудно — надо было бы перепечатывать рассказы целиком, например классический рассказ «Про слона». Читатель получает, прочитав пять страничек, точное, полное представление о повадках и характере слона. Только ли? Нет, мы знакомимся с бытом трудовой индийской семьи, показанной без всякой экзотики, что для литературы того времени, когда писался рассказ, редкость. Мы видим индусов в будничной работе. И о слоне рассказано именно в этом плане — как он помогает своим хозяевам, какой слон хороший и добрый труженик.

Каждое движение слона подмечено и передано с педантичной точностью, его целесообразность объяснена простыми словами, без малейшего резонёрства.

«Смотрим, слон вышел из-под навеса, в калитку — и прочь со двора. Думаем, теперь совсем уйдёт. А индус смеётся. Слон пошел к дереву, оперся боком и ну тереться. Дерево здоровое — прямо всё ходуном ходит. Это он чешется так вот, как свинья об забор.

Почесался, набрал пыли в хобот и туда, где чесал, пылью, землёй как дунет! Раз, и ещё, и ещё! Это он прочищает, чтобы не заводилось ничего в складках: вся кожа у него твёрдая, как подошва, а в складках — потоньше, а в южных странах всяких насекомых кусачих масса.

Ведь смотрите какой: об столбики в сарае не чешется, чтобы не развалить, осторожно даже пробирается туда, а чесаться ходит к дереву».

Внимательность наблюдений и выразительная точность описаний распространяются у Житкова и на людей, и на их работу, и на природу. Из этой внимательности описаний возникает ещё одно качество его рассказов: познавательная их ценность. Ненавязчиво и спокойно, не затягивая рассказа, сообщает Житков множество сведений, нужных и хорошо запоминающихся.

В новелле об утопленнике мимоходом, но очень дельно и с исчерпывающей ясностью рассказано, как надо спасать утопающих и откачивать их.

«Морские истории», если выбрать оттуда все сведения о кораблестроении, о вождении корабля, об обязанностях матросов, капитана, о честном отношении к работе, окажутся своего рода краткой энциклопедией морского дела.

Такие же энциклопедические сведения найдёт читатель и в «Рассказах о животных». Про слона, про волка, про обезьянку, про мангусту рассказывает Житков всё, что о них надо и интересно знать. Он показывает животных в работе, в решении трудных задач, в обстоятельствах, когда природные их свойства выявляются ярче всего.

 

5

Но Житков умеет дать познавательный материал, изложенный интересно, увлекательно и без всякого сюжета.

Он был одним из создателей советской научно-художественной литературы, осуществивших высказанный Горьким принцип: «В нашей литературе не должно быть резкого различия между художественной и научно-популярной книгой».

Точнее говоря, Житков был одним из немногих в то время писателей, которые своими произведениями дали Горькому основание сформулировать этот принцип.

Рассказов о технике у Житкова много. Он писал и про электричество, и про книгопечатание, и про кинематограф, и про пароход, и про многие другие вещи.

К. Федин вспоминает:

«Однажды, для одного рассказа, мне понадобилось получше узнать, как делаются бочки. На лестнице Дома книги мне встретился Борис Степанович. Он спросил, что я делаю, и я сказал ему насчёт бочек.

— Не помню сейчас книжек о бондарном деле, но когда-то сам был знаком с ним, — сказал он. — Вот послушай.

Мы отошли в сторонку, и тут же, на площадке лестницы, я узнал подробности о заготовке клёпки, обручей, обо всех инструментах бочара, обо всех трудностях, опасностях, болезнях и обо всём восторге бочоночного производства. Житков говорил с таким увлечением и так наглядно объяснял набивку обручей на клёпку, что я почувствовал себя перенесённым в бондарную мастерскую, слышал стук и гул работы, вдыхал аромат дубовой стружки и готов был взяться за горбатик, чтобы немножко построгать вместе с замечательным бондарем Житковым.

Так он знал десятки ремесел».

Вот этот аромат работы, восторг труда и созидания сумел Житков перенести и в свои книги.

Он прожил большую, сложную жизнь. Был штурманом дальнего плавания, занимался естественными науками, был инженером-кораблестроителем. В литературу пришел Житков поздно, уже немолодым человеком, с большим запасом точных знаний и наблюдений, с пониманием правильного отношения человека к труду и с очень молодым темпераментом, глубоким стремлением рассказать детям про всё, что он видел и узнал.

Почти в каждой книге, посвящённой работе или истории вещей, находит Житков новый способ рассказать занимательно, весело и понятно всё, что нужно знать про ту отрасль техники, которой он посвятил своё произведение.

«Пароход» — тема, родная Житкову и как инженеру-кораблестроителю и как штурману. Свободно ориентируясь в материале, Житков излагает его своеобразно и с большим мастерством. Особенность этой книги в том, что ничего как будто не рассказано «подряд». В лёгкой, непринуждённой беседе переходит Житков от описания работы капитана к анекдоту о пьяном пароходе, от увлекательного рассказа о чистке палубы к трагическому случаю, который произошёл от чрезмерной чистки.

Разговор идет о мелочах, занимательных, но словно бы случайных, вразброд рассказанных. А когда прочтёшь книгу, оказывается, что получил отчётливые, ясные знания и о пароходе, и о корабельных механизмах, и о кораблестроении, и о портовой службе, и об огромной ответственности команды, и о винте, якоре, и о том, какой пароход для какой службы удобнее.

Забавные и печальные случаи, умело распределённые по страницам книги, оказываются такими многозначительными, когда на следующих страницах поймёшь, для чего они рассказаны, что запоминаются навсегда и живой эпизод неразрывно связывается в сознании с тем, ради чего он рассказан.

Иначе построена книга о типографии — «Про эту книгу». Там всё рассказано «подряд». На первой странице — факсимиле рукописи этой самой книги. Потом говорится, как пошла она в набор, как набиралась, версталась, корректировалась, печаталась, брошюровалась, даже как понёс автор свою рукопись в редакцию и потом переделывал её. Рассказывая о каждом производственном процессе, Житков показывает, какие забавные несуразицы получались бы, если эту операцию пропустить, и читатель легко, весело запоминает последовательность работ.

Житков в своих научно-художественных книгах не уменьшал искусственно объём сведений из-за того, что рассказать о том или другом детям трудно — он не избегал сложных тем. В старых научно-популярных книгах для детей пропуск того, о чём нелегко рассказать просто и понятно, был самым обычным способом обходить трудности изложения. Житков считал бы такой пропуск недобросовестностью писателя. Больше того, как раз эти-то сложности его и привлекали, тут-то он и мог проявить свою литературную изобретательность, своё мастерство.

Он в познавательных книгах шёл по тому же пути, который избрали все передовые советские писатели, работающие в детской литературе: трудное становится доступным, если достаточно ясно понимает автор свой предмет и работает не только над поисками простого и ясного языка, точных сравнений или образов, но и — прежде всего — над поисками верного замысла книги, формы произведения, с наибольшей эмоциональной силой и точностью выражающей тему.

В тех немногих случаях, когда Житков убеждался, что не может достаточно интересно и ясно рассказать всё, что считает нужным для раскрытия темы, не находил удовлетворявшей его формы, он откладывал осуществление замысла, пока эта форма не будет найдена.

В рассказах о технике Житков всегда идёт от простого к сложному — он как бы повторяет вкратце путь научной и технической мысли, которая на протяжении десятилетий или веков привела к изобретениям, поднимающим на новую ступень материальную культуру человечества. Разрешена одна проблема — возникает другая. За ней — третья. Каждое изобретение — результат не одного усилия творческой мысли или удачной находки, а цепи последовательных открытий, постепенного накопления знаний, опыта и потом гениального вывода из них.

Рассказывает Житков об электрическом телеграфе. Он начинает с простейшего электрического сигнала — звонка. Если в квартире живёт несколько человек, одному нужно звонить два раза, другому — четыре. Так простой звонок может стать направленным сигналом. «А можно так уговориться, чтоб целые слова передавать звонком. Целую азбуку выдумать». Читатель теперь поймёт, откуда взялась азбука Морзе.

«Но вот представьте себе, что вы слушаете, как звонит звонок, и понимаете каждую букву. Выходят слова… Ведь это пока до конца дослушаешь, забудешь, что вначале было. Записывать? Конечно, записывать».

Как записывать? «Но очень неудобно и прислушиваться и записывать… Можно, конечно, так: записывать азбукой Морзе».

Таким образом, пройден ещё один этап. Возникает новое затруднение: «Но вот вы пойдите нарочно на телеграф и послушайте, как быстро стукает ключом аппарата телеграфист. Если б в другом городе так звонил звонок, тут никто б не поспел записать… Самое бы лучшее было, если б сам звонок и записывал. Поставить бы такую машинку».

Житков объясняет, как электрический ток может управлять движением карандаша. Так, начав с простого звонка, он подвёл читателя к устройству телеграфного аппарата. Это характерный для Житкова метод рассказа о технике.

Но показать читателю, как человечество от сделанного в древности наблюдения над свойством натёртого янтаря притягивать шерстинки дошло в XX веке до радиопеленгации, обогатить этим знанием ум подростка, показать ему движение науки и материальной культуры — всего этого Житкову мало.

Он писал в статье «О производственной книге»:

«Борьба и трагедия, победа и торжество нового пути, что открылся в проломе вековой стены, подымут то чувство, которое всего дороже: желание сейчас же ввязаться в эту борьбу и, если спор не кончен, стать сейчас же на ту сторону, за которой ему мерещится правда.

И о чём бы вы ни писали, вы не можете считать свою задачу исполненной до конца, если не оставили в читателе этого чувства. Если он дочитал вашу книгу до конца, внимательно дочитал и отложил её с благодарностью, записав на приход полученные сведения, — нет! вы не сделали самого главного. Вы не возбудили желанья, страсти поскорее взяться, сейчас же, разворачивать стену, чтобы вдруг брызнул свет, хоть сквозь самую маленькую брешь… И если вы пишете по поводу изобретения, пусть самого узкого, прикладного, очень сегодняшнего, — покажите его место в истории техники, а технику — как вехи истории человечества».

Иными словами, цель и значение научно-художественной книги не только в сообщении юному читателю тех или иных сведений, как бы важны и полезны они ни были сами по себе. Познавательная книга должна не только образовывать, но и воспитывать читателя.

В самом деле, разве принципиально новое отношение к популярной книге о науке, как к произведению искусства, может преследовать только одну цель: облегчить понимание предмета? Для этого было бы достаточно и обычного в научно-популярной литературе использования отдельных приемов художественного письма — иной раз сравнений, изредка образов.

Научно-художественная книга — это результат «образного научно-художественного мышления», по выражению Горького. Речь идёт о создании книг, художественных по замыслу и выполнению в целом, а не прибегающих к образу, как подсобному средству популяризации.

Такое произведение может и должно ставить перед собой задачу более значительную, чем научно-популярная книга: оно может и должно, как всякое художественное произведение, стать средством многостороннего воспитания читателя, воздействовать не только на его разум, но и пробуждать эмоции, стремление к действию.

Так и понимал Житков, одним из первых, требования времени и возможность глубокой реформы в этой ещё почти не обновленной, когда он начал свою работу, области детской литературы — книге о науке.

Как ни велико новаторское значение книг Житкова о технике для нашей детской литературы, нужно сказать, что он прошёл только часть пути, обновил отношение к детской книге о науке в тех пределах, какие наметил в цитированной выше статье.

Житков умел пробуждать у читателя страсть поскорее взяться самому за дело, умел показать место изобретения в истории техники. Но он решал технические темы вне ясной связи с историей общества, вне ясной связи с сегодняшней работой советского народа, с нуждами и требованиями социалистической страны. И тем самым Житков ограничил воспитательное, пропагандистское значение своих научно-художественных книг.

Эту оговорку мы вправе применить ко всему творчеству Житкова. В его рассказах всегда присутствует верная моральная направленность — он стремится воспитать в детях любовь к труду, высокое понимание долга, честности, дружбы.

Но все сюжеты его рассказов взяты из эпохи дореволюционной. Житков показывает, как проявлялись благородные качества людей в условиях классового общества. Огромный запас наблюдений, мыслей накопил Житков за свою богатую жизнь. Столько осталось невысказанного, неизображённого, просившегося на бумагу — и вот, не успел…

 

6

В одной только книге — последней — показал Житков советский быт и советских людей.

Пятилетний мальчик отправляется в путешествие. Он едет с матерью поездом в Москву, потом с бабушкой на пароходе в Киев, летит на самолёте. Необъятный мир удивительных вещей открывается ему. Паровоз, лес, лифт, автобус, умывальник в пароходной каюте, светофор на перекрёстке, дыня, электрическая плитка — вещи, для взрослого настолько обыкновенные, что он не замечает их. Всё, что увидел, мальчик фиксирует в памяти с полнотой, доступной только в детстве. Всё требует разъяснений, о каждой вещи взрослые знают так много интересного, важного — слово «почему» всё время вертится на языке. Алёшу даже прозвали «Почемучкой».

Мама, бабушка, шофёр такси, председатель колхоза, командир Советской Армии — каждый, кто встречается Почемучке, должен удовлетворить его острую, неутомимую любознательность.

Было бы замечательно, если бы взрослые всегда умели давать ответы на ребячьи вопросы с такой точностью, с таким пониманием объёма и характера знаний, нужных пятилетнему, как это делает Борис Житков в своей последней книге «Что я видел».

Мальчик рассказывает о своём путешествии, о том, что он видел и что говорили ему о виденном спутники. Это энциклопедия для самых маленьких (книга рассчитана на ребят от трех до шести лет), энциклопедия, охватывающая несколько сот понятий и предметов, изложенная в форме большой сюжетной повести и богато иллюстрированная.

Мы все знаем любопытного мальчика, задающего вопросы и получающего благоразумные ответы в десятках детских познавательных книг. Этот мальчик помогает автору разнообразить длинные объяснения диалогами. Беда в том, что такой мальчик обычно насильно втиснут в книгу, остаётся в ней неприкаянным, беспомощным, не организует сюжета. Казалось, что этот вопрошающий мальчик литературно скомпрометирован. Борис Житков сумел сделать его настоящим, а не условным героем книги. Это мальчик с характером, с поступками, дурными и хорошими, с капризами. Он жадно осваивает мир, в котором так много ещё непознанного, так много волнующих событий и приключений.

Постоянный интерес к рассказу поддерживается всё время возникающими драматическими и комическими ситуациями. Движение сюжета в книге похоже на мелкие волны за винтом парохода: едва спадает подъём, как возникает новый — быстро, один за другим.

События ничтожны для взрослых, но для Алёши и для его ровесников, читателей книги, — это самые настоящие, волнующие и значительные происшествия.

Лёгкий юмор — без нажима, без стремления обязательно, любыми средствами рассмешить читателя — пронизывает почти все эпизоды.

Очень трудная литературная задача стояла перед Житковым. Всю книгу — а в ней около пятнадцати печатных листов — он даёт как рассказ мальчика. Нужен был большой и внимательный труд, острое чутьё языка, богатство наблюдений над психикой детей, их способами выражать свои мысли, чтобы выдержать тон, не сбиваясь, не вульгаризируя детскую речь. Читая книгу, забываешь, что сюжет и образы появляющихся в рассказе людей играют служебную, подчинённую роль. Неудачен только образ матери Алёши, излишне суетливой и наивной.

Познавательный материал входит в сюжет органически, не отделим от него.

Вот пример, один из сотен возможных, как появляются в книге сведения о вещах, как входят в круг представлений ребёнка, оживают прежде неясные или мёртвые для него слова.

Едут в автобусе, встречают войска, отправляющиеся на манёвры.

«И все стали говорить:

— Кавалерия идет.

А это просто верхом красноармейцы ехали с саблями и с ружьями…

А потом поехали ещё с пиками, которыми колоть. Только они пики вверх держали, потому что ещё не война.

Дядя мне сказал:

— Вот это казаки.

А дальше, за казаками, прямо по полю поехали домики. Они серые. А сверху башенка. А из башенки, я думал, палка торчит.

Дядя засмеялся и говорит:

— Это пушка, а не палка.

А домики из железа.

Пушка как бахнет — только держись! А домик креп кий: в него из ружья можно стрелять, ему ничего.

Это танк. Там люди сидят. Военные. Они могут наехать на кого хотят. И враги никуда от них не могут спрятаться. Потому что танк куда хочет едет. Он на дерево наедет и дерево поломает. Он прямо на дом наедет и весь дом поломает. Он захочет — и в воду поедет и будет под водой ехать».

Неторопливо и в то же время сжато Житков даёт именно тот комплекс знаний о каждой вещи, какой нужен и достаточен для пятилетнего.

Сравнения, легко ассоциирующие незнакомое с будничным, привычным, образные определения подобраны очень искусно: именно так мог бы описывать ребёнок увиденные им впервые вещи. Житков сумел сохранить в рассказе и удивление ребёнка перед новым для него явлением или предметом, и лёгкость, с которой он осваивает новое, принимает его в свой мир, и остроэмоциональное отношение к каждой встрече, и поразительность того, что незнакомое слово означает обыкновенную вещь (кавалерия — «это просто красноармейцы верхом»).

Нужно было проработать огромный материал для создания этой универсальной книги, в которую Житков с такой щедростью вложил весь свой писательский опыт и талант, знания и наблюдения разнообразно прожитой жизни, словно предчувствовал, что книга эта последняя. Она не только интересна, но и принципиально нова для детской литературы — её не с чем было сравнить.

Впрочем, эта писательская щедрость для Житкова не исключение, а правило.

К каждой своей книге, к каждому рассказу подходил писатель со свежей мыслью и свежим творческим замыслом, с таким запасом материала, что мог выбирать из него самое важное для читателей и самое интересное.

Некоторые книги Житкова о технике устарели по материалу — техника ушла вперёд. Но ни одна не устарела как образец отношения художника к слову, которое должно побудить читателя ворочать горы.

В рассказах Житкова — большой запас прочности. За полвека они не потеряли ни свежести, ни воспитательного значения. Сюжеты его рассказов, как мы говорили, взяты из жизни дореволюционной, но они разработаны художником советским, умеющим найти в прошлом те черты характера и отношения лучших людей к труду, которые важны для социалистического общества. Честности, мужеству, самоотверженности, достойному поведению в час опасности учит своего читателя Борис Житков.

Не устарел его пример и для писателей.

К. Федин писал, вспоминая о Житкове:

«Мы очень часто в писательской среде применяем слово «мастер». Но мастеров среди нас не очень много. Житков был истинным мастером, потому что у него можно учиться письму: он писал как никто другой, и в его книгу входишь, как ученик — в мастерскую».

Это верно. Умением простыми средствами создать предельно ясный, но не упрощённый образ, умением точно видеть и точно описать, доверием и уважением к юному читателю, стремлением вывести его на правильный жизненный путь, вооружить его высокой моралью и богатыми знаниями Борис Житков вошел в ряд больших советских писателей, определивших характер и художественный уровень нашей литературы для детей.

 

1

В начале 1927 года Горький был взволнован присланной ему книгой. «Не попадет ли в руки к Вам, — писал он С. Н. Сергееву-Ценскому, — книга «Республика Шкид» — прочитайте! «Шкид» — «Школа имени Достоевского для трудновоспитуемых» — в Петербурге. Авторы книги — воспитанники этой школы, бывшие воришки, одному — 18, другому — 19 лет. Но это — не вундеркинды, а удивительные ребята, сумевшие написать преоригинальиую книгу, живую, весёлую, жуткую. Фигуру заведующего школой они изобразили монументально. Не преувеличиваю».

И через несколько дней Горький снова вспоминает о «Республике Шкид» в письме куряжанам, воспитанникам А. С. Макаренко: «Для меня эта книга — праздник, она подтверждает мою веру в человека, самое удивительное, самое великое, что есть на земле нашей». А потом опять Сергееву-Ценскому — очевидно отвечая на его вопрос: «Мне кажется, что один из «шкидцев», Леонид Пантелеев, — парень талантливый. Ему сейчас 20 лет, он очень скромен, серьёзен, довольно хорошо знает русскую литературу, упорно учится. «Пинкертоновщина» ему чужда».

В литературу пришёл талантливый человек — Горький всегда ощущал это как праздник. Но праздником была для него и сама книга. «Республика Шкид» говорила о явлении поразительном — о том, как дети, отягчённые долгим беспризорничеством, потерявшие представление о внутренней дисциплине, а многие и о нравственности, преображались в школе-интернате, которой руководил талантливый педагог. Выходили из школы достойными и деятельными гражданами нашего общества. И речь шла не об исключительных судьбах, а о целом коллективе. Могло ли это не взволновать Горького.

Впрочем, «Республика Шкид» привлекла внимание не только Горького. И не одни лишь несомненные художественные достоинства повести определили её широкий успех. Это был один из первых случаев — теперь они для нас давно уже привычны, — когда книга, изданная для детей, вызвала глубокий интерес и у взрослых, оказалась произведением передовым для всей советской литературы.

Нужно вспомнить некоторые общественные явления того времени, вспомнить, как они отразились в литературе, чтобы яснее понять, почему эта книга была так важна читателям.

Беспризорники — на крышах и под скамейками вагонов, на базарах городов и на сеновалах деревень — были одной из самых памятных примет 20-х годов, как отряды и эшелоны бойцов, отправлявшихся на фронт, как очереди за хлебом и бурные митинги, как бездействующие заводы и первые праздничные демонстрации.

Но, когда уже позади остались суровые годы гражданской войны, задымили трубы заводов, не стало очередей и даже пирожные появились в витринах кафе, беспризорники в рваных «клифтах» всё ещё бродили по дорогам страны и улицам городов.

Неужели справиться с этой бедой было труднее, чем восстанавливать заводы? Да, труднее! Было ясно, с чего начинать восстановление промышленности, какие надо мобилизовать ресурсы. Это был прежде всего вопрос материальных возможностей, хорошего планирования, собирания кадров. А как восстанавливать души детей, исковерканных бесприютной жизнью, отвыкших от всякой дисциплины, часто принуждённых воровать, а иногда и входивших во вкус этого дела?

Может показаться, что тут тоже надо было только мобилизовать материальные ресурсы. Будет достаточно детских домов — и беспризорники исчезнут с базаров, перекрёстков, с железных дорог. Но оказалось, что это не так. Детские дома открывались — и многие из них пустовали. Приводили туда детей, а они бежали при первой возможности. Приводили других — они тоже бежали.

Почему?

Иногда в детском доме оказывалось голоднее и холоднее, чем в беспризорных скитаниях, особенно для тех, кто наловчился добывать себе пропитание и тёплый угол. Голод и холод можно бы перенести, но чего ради? Искупался ли холод в спальнях душевным теплом, которого беспризорные годами были лишены, возникновением новых интересов, привлекательной работой, неожиданными радостями?

Бежали из тех домов, где не было ни душевного тепла, ни интересной работы, ни умения на первый случай хотя бы возбудить любопытство многоопытных и недоверчивых ребят, привыкших к полной свободе и совершенной безответственности. Не найдя ничего привлекательного в детском доме, встречая там мелочную придирчивость и недоверие, постоянные напоминания об их не слишком светлом и чистом прошлом, ребята улетучивались прежде, чем начиналось воспитательное воздействие.

Очень часто, слишком часто те, кто брались воспитывать бездомных детей, совершенно не понимали их психологии и душевных потребностей. Но понимали, что их искажённое, трудное детство, неравномерность развития требовали сложных поисков новых, нешаблонных способов воспитания. Поиски были, но шли они большей частью в неверном направлении — чисто умозрительным путём придумывались теории, не опиравшиеся на пристальное изучение «объектов воспитания» и на практику лучших детских домов. Много гневных страниц «Педагогической поэмы» посвятил позже Макаренко горе-теоретикам, которые принесли большой вред, так как колонии и детские дома для беспризорных были им подчинены.

Неудивительно, что беспризорники, занимавшие большое место в мыслях и деятельности советского общества, отвоевали и очень большое, чуть ли не ведущее место в литературе о детях 20-х годов. Но мало было произведений, которые помогали бы понять, почему так долго не удаётся покончить с бедой.

Писали о беспризорниках очень разно. Много выходило приключенческих повестей, которые создавали будто бы романтические, но весьма далёкие от реальности образы подростков, сверхъестественно сметливых и отважных, совершавших поразительные подвиги. Очевидно, как раз такого рода произведения и дали основание Горькому говорить о «пинкертоновщине», которой он противопоставил «Республику Шкид». О книгах пинкертоновского толка мы поговорим в следующей статье. Они, конечно, не исчерпывают литературу о беспризорных детях. Были повести и рассказы, изображавшие неприкрашенный — голодный и холодный — быт бездомных ребят. Много здесь потрудился Алексей Кожевников, которому мы обязаны реалистическими, эмоциональными зарисовками характерных эпизодов жизни беспризорников. Его рассказы в двадцатые годы имели и публицистическую ценность: привлекали внимание читателей к наболевшему вопросу — как покончить с беспризорничеством. Для А. Кожевникова счастливым концом был обычно приход героя в детский дом, а если счастливого конца не было — мечта о детском доме.

Но ещё в 1922 году появилась повесть молодой писательницы Лидии Сейфуллиной «Правонарушители», герой которой, Гришка, бежит из детского дома, потому что там скучно, мастерству не учат, и воспитательница, «ведьма медовая», замаяла анкетами, да ещё «разговорами душу мотает».

Гришка сбежал, хотя в доме было сытно и тепло. Голодал, ночевал в склепе на кладбище, но не вернулся. Потом он попал в колонию, руководитель которой, Мартынов, сумел привлечь к себе ребят, приохотить их к труду. Тут у Гришки и мысли не было о побеге. Больше того. Когда пришло решение закрыть колонию, Гришка с тоской просит Мартынова: «Не отдавай нас опять в правонарушители». В этих словах — горький упрек тем, кто пытался воспитывать беспризорных, всё время долбя им, что они «сплошь дефективные». Гришка и его товарищи готовы голодать, только бы сохранить обретённую в колонии радость жизни.

Верно и тонко наблюдение Сейфуллиной: лишённым семьи, воровавшим с голоду ребятам нужно было прежде всего забыть, что они «правонарушители», стать опять детьми. Уже тогда, в 1922 году, увидела писательница и другое: нелегко будет сломить сопротивление наробразовцев и педагогов, занятых анкетами и кабинетными поисками особых форм работы с «категорией бродяжников» или с «категорией воров». Совершенно беспомощные в применении своих теорий на практике, они в то же время не терпели самостоятельности педагогов, искавших новые методы работы с беспризорниками. Об этом мы хорошо знаем из «Педагогической поэмы», да и Мартынова, героя повести Сейфуллиной, невзлюбили наробразовцы того времени: «Из города смотреть приезжали. Не хвалили».

Мартынов думал, что ребят выправят природа и физический труд. Мы же видим, что Гришку и его товарищей воспитывали прежде всего верный тон обращения Мартынова с детьми, его обаяние, умение найти привлекательные для ребят, романтически окрашенные цели труда.

В небольшой и несколько фрагментарной повести Сейфуллина не показала всей сложности и трудоёмкости воспитания беспризорников, всех мучительных для педагога поисков верных средств воздействия — их тогда ещё и не нашли. Мартынов облегчал себе задачу — хилых и больных не брал, а тех, кто не выправлялся достаточно быстро, отсылал обратно в город.

Беда была в том, что проблема педагогических кадров оказалась сложнее даже, чем проблема промышленных кадров, и разрешалась она медленнее. Поэтому и случилось так, что уже восстановлены были многие заводы, разработан план первой пятилетки, а беспризорники ещё скитались по стране.

Повесть Сейфуллиной не единственное, а только первое литературное свидетельство того, что дети бежали из детских домов или колоний, где не было даровитых, не шаблонно действующих педагогов. Бывшие беспризорники вырастали полноценными людьми, если попадали к талантливым воспитателям. Мы все помним, как укреплялась и расцветала колония Макаренко, а рядом разваливалась, превратившись в «малину», колония Куряжа. Герои повести А. Шарова «Друзья мои коммунары» сбежали из детского дома, где воспитательницей была институтская классная дама, и, к счастью, попали в хорошую школу-коммуну, которую горячо полюбили.

Гневное описание детского дома, типичного для времени расцвета вредных педагогических экспериментов, дал Л. Пантелеев уже зрелым писателем в повести «Лёнька Пантелеев».

«Было что-то унылое, сиротско-приютское в этом заведении, где какие-то старозаветные писклявые и вертлявые дамочки воспитывали по какой-то особой, сверхсовременной, вероятно, им самим непонятной системе стриженных под машинку мальчиков и девочек… Пользуясь тем, что Советская власть, открывая тысячи новых школ и интернатов, нуждалась в педагогических силах, эти буржуазные дамочки налетели, как саранча, и на школу, и на детские сады, и на детские дома и всюду насаждали свою необыкновенную «левую» систему… Почему-то ребят заставляли обращаться к воспитателям на «ты» и в то же время не давали им слова сказать… В комнате нехорошо пахнет уборной, табаком и немытой металлической посудой, голова чешется, в животе пусто, а на самодельной сцене… ходят голодные бледные мальчики и девочки и разыгрывают глупую пьесу… Было скучно, а время куда-то уходило, текло, как вода сквозь решето, так что даже читать было некогда. Неудивительно, что из детдома бежали. Чуть ли не каждое утро за завтраком не досчитывались одного, а то и двух-трёх воспитанников».

На фоне таких воспоминаний детства «Республика Шкид» и образ её руководителя воспринимаются как острая полемика — не с литературой полемика, а с жизнью, с теми, кто покровительствовал бездарным «левым» педагогам. Когда Л. Пантелеев и Г. Белых уже расстались с воспитавшей их школой имени Достоевского и взялись за книгу о ней, плохие педагоги ещё продолжали выпускать детей не в большую, чистую и деятельную жизнь, а обратно, на улицу.

«Республика Шкид» — первое художественное изображение очень сложного процесса: становления такого детского дома, который мог воспитывать строителей социализма из недавних «правонарушителей». Поэтому так важна и поучительна повесть двух юношей.

 

2

Повесть? Да, но своеобразная. Цепь рассказов, прочно скреплённых общностью темы, места действия и персонажей. Каждая глава — самостоятельный эпизод, в котором проясняется облик одного из воспитателей («халдеев» по шкидовской терминологии) или ученика школы. Но подлинный герой большей части глав не тот или иной человек, а школьный коллектив, зарисованный в острые, переломные моменты его становления и развития.

Авторы никак не удостоверили подлинности материала (кроме посвящения книги товарищам по школе), портретности образов. Уверенность читателей, что история школы не вымышлена, — результат работы художников, скрытой за живой непосредственностью рассказа.

Авторы — в то же время персонажи произведения. Это соблазняет воспринимать книгу как автобиографическую. Но такое определение было бы ограниченным, неточным: писатели Пантелеев и Белых не выдвинули на первый план персонажей произведения Лёньку Пантелеева и Гришку Черных, то есть самих себя. Они занимают в книге такое же место, как Японец, Купец, Цыган и другие воспитанники школы. Название — «Республика Шкид» — оказывается оправданным: написана не автобиография, а биография коллектива. В этом тонком соблюдении пропорций, в расстановке акцентов проявилось художественное чутьё молодых писателей.

Перечитывая теперь «Республику Шкид», воспринимаешь её как первый удачный штурм высоты, которую взял Макаренко «Педагогической поэмой» — одной из самых важных и блистательных книг советской литературы.

Углы зрения как будто бы полюсно противоположны: педагог Макаренко написал, как он воспитывал детей, изломанных бродяжничеством и воровством; а бывшие беспризорники Белых и Пантелеев написали книгу о том, как их воспитывали. Но никакой противоположности не получилось. Девятнадцатилетние авторы, с неожиданной для их возраста проницательностью, оценили, как вдумчивые и тонкие педагоги, как публицисты, важный опыт «школы для трудновоспитуемых». Их книга не описательна, она проблемна.

Сейфуллина, Пантелеев с Белых, Макаренко увидели самое важное, увидели то, что ускользало от «соцвосовских» деятелей, боровшихся с Макаренко и встретивших в штыки «Педагогическую поэму». Они увидели, что ни педагогическая рутина, ни чисто умозрительные методы воспитания не годны в новых и притом очень специфических условиях.

Своеобразными, необычными были «объекты» воспитания, и резко по сравнению с дореволюционным временем изменилась цель, направленность воспитания. Дети, кормившиеся воровством, изучившие только блатной язык да способы проезда зайцем в поездах, привыкшие к волчьим повадкам базара, должны стать строителями социализма, то есть прежде всего людьми высокой морали, воодушевлёнными идеями времени, любовью к труду.

Как же решить эту колоссальную задачу?

Сейфуллина отвечала: нужен воспитатель, который понимает тенденции социалистического общества и видит беспризорных детей такими, как они есть, а не сквозь призму сомнительных теорий; нужны природа и физический труд.

Белых и Пантелеев ответили: да, нужен воспитатель, умеющий мыслить не предвзято и чувствовать глубоко — они зарисовали его облик; нужен труд, но не физический, чернорабочий, а прежде всего учебный; и как основа воспитания необходим коллектив со своими правами и обязанностями, коллектив, созданный совместными усилиями учеников и педагогов.

Макаренко сказал: нужен и физический труд и учебный; необходим коллектив, и в нём строжайшая, но сознательная дисциплина; но этого мало — нужен очень сложный, многогранный воспитательный процесс, требующий огромного напряжения душевных сил, воли и мысли педагогов.

То, что высказал Макаренко в «Педагогической поэме», было плодом философской мысли, почти десятилетнего практического опыта и огромного труда, в котором складывались новые традиции, кристаллизовалась теория.

Этого опыта ещё не было у руководителя школы имени Достоевского, Виктора Николаевича Сорина, по шкидовскому прозвищу «Викниксора». Белых и Пантелеев познакомили нас с воспитателем, только нащупывающим метод работы. Викниксор присматривается, учится, ошибается, растёт вместе со своими воспитанниками, постепенно обретает волю и уверенность, подходит к начаткам того, что потом Макаренко назвал педагогической техникой.

Образ Викниксора дан в движении, в развитии. И прежде всего мы знакомимся не с педагогом, а с обликом человека — с его доверчивостью и тонкой, необидной хитростью, с его увлечениями и вдумчивым трудом, с его волевыми усилиями и поисками честного, подлинного взаимопонимания, которое положит начало воздействию педагога на ребят.

Авторитет Викниксора у воспитанников — результат не столько педагогического умения, сколько воздействия его личности. Дети, особенно прошедшие школу улицы, гораздо приметливее, сообразительнее, чем это кажется часто взрослым. На воображение вчерашних беспризорников, только что расставшихся с базарами и вокзалами, сильно действует то, с чем они очень редко встречались, — бескорыстие, благородные побуждения деятельности и, прежде всего, доверие. Они, сперва невольно, а потом и сознательно, начинают помогать педагогу, принимают дисциплину, даже увлекаются ею, — конечно, если дисциплина не назойливо мелочна, не излишне формальна.

К тому времени, как Гришка Черных попал на распределительный пункт с привычкой к кражам, с прочной уверенностью в никчёмности учения, у него «выработались» свои взгляды на жизнь. Он стал какой-то холодный ко всему, ничто не удивляло, ничто не трогало. Рассуждал, несмотря на свои четырнадцать лет, как взрослый, а правилом себе поставил:

«Живи так, чтобы тебе было хорошо».

Такое равнодушие, очевидно, было характерным для беспризорников. Ведь и Гришка из повести Сейфуллиной «ничего и никого… раньше не любил. Всё всё равно».

Увидел ли Викниксор эту холодность ко всему, знал ли, что прежде всего именно её надо разбить? Об этом в книге не сказано.

Но вот его первый разговор с Гришкой Черных:

«— Мать есть?

— Есть.

— Чем занимается?

— Прачка она.

— Так, так. — Викниксор задумчиво барабанил пальцами но столу. — Ну, а учиться ты любишь или нет?

Гришка хотел сказать «нет», потом раздумал и, решив, что это невыгодно, сказал:

— Очень люблю. Учиться и рисовать.

— И рисовать? — удивился заведующий, — Ну? Ты что же, учился где-нибудь рисовать?

Гришка напряг мозги, тщетно стараясь выпутаться из скверного положения, но залез ещё глубже.

— Да, я учился в студии. И меня хвалили.

— О, это хорошо. Художники нам нужны, — поощрительно и уже мягче протянул Викниксор. — Будешь у нас рисовать и учиться».

Понял ли Викниксор, что Черных соврал? Об этом авторы не сказали.

Викниксор повёл новичка к товарищам. Гришку оглушил невероятный шум, но тишина наступила почти мгновенно. Он увидел ряды парт и десятка полтора застывших учеников.

«Между тем Викниксор, позабыв про новичка, минуту осматривал класс, потом спокойно, не повышая голоса и даже как-то безразлично, процедил:

— Громоносцев, ты без обеда! Сорокин, сдай сапоги, сегодня без прогулки! Воробьёв, выйди вон из класса!

— За что, Виктор Николаевич?!

— Мы ничего не делали.

— Чего придираетесь-то! — хором заскулили наказанные, но Викниксор, почесав за ухом, не допускающим возражения тоном отрезал:

— Вы бузили в классе, следовательно, пеняйте на себя! А теперь вот представляю вам ещё новичка. Зовут его Григорий Черных. Это способный и даровитый парень, к тому же художник. Он будет заниматься в вашем отделении, так как по уровню знаний годится к вам».

И вот Черных ещё не познакомился с будущими товарищами, ещё не получил прозвища «Янкель», с которым пройдёт весь шкидовский этап своей жизни, а уже несколько сдвинут со своих привычных позиций: ему оказали полное доверие — этого он, вероятно, не встречал в своей бродяжнической жизни. «Невыгодно» уже оказывается не единственным мерилом жизненных ценностей.

Часу не прошло, как Черных переступил порог Шкиды, а сколько важных впечатлений, сколько толчков, обязывающих к пересмотру убогих жизненных принципов бродяжки! Доверие высказано уже не наедине, а перед коллективом. Вот и оправдывай теперь характеристику — способный, даровитый, к тому же художник… Но в этой минутной сцене Черных, конечно, заметил и другое: авторитет Викниксора, который тут признают безусловно, хоть и «заскулили». Можно уже представить себе, как пойдёт жизнь в новых условиях: подчиняться дисциплине неизбежно, если её принял коллектив. И труд неизбежен.

Мы видим в этом эпизоде Викниксора за работой, видим, как тонко провёл он первую обработку новичка, поставив мальчика в такое положение, что враньё надо превратить в правду. И становится неважным, действительно ли поверил Викниксор Гришке (это могло быть — он доверчив, иногда наивен) или разгадал его.

Воспитатель определил моральное задание мальчику, отрезал ему пути к отступлению своей рекомендацией и тут же, разговором с классом, показал, что спрос будет не шуточный — всё равно, соврал Черных или правду сказал. Это психологически точно, не надуманно.

Конечно, Викниксор ещё только ищет педагогический метод, и если сравнивать его приемы с воспитательной работой Макаренко, то они окажутся во многом примитивными, кое в чём неверными; в частности, очень сомнительна система наказаний, которая применялась в Шкиде.

Но в личности Викииксора, в его идеях, в направленности труда, в отношении к воспитанникам мы уже находим некоторые черты, которые так важны и дороги нам в образе советского педагога, созданном Макаренко.

Эту близость почувствовал Горький ещё прежде, чем была написана «Педагогическая поэма». Он говорил в письме к А. С. Макаренко (28 марта 1927 года):

«Научили меня почувствовать и понять, что такое Вы и как дьявольски трудна Ваша работа, — два бывших воришки Пантелеев и Белых, авторы интереснейшей книги «Республика Шкид»… Они — воспитанники этой школы — описали её быт, своё в ней положение и изобразили совершенно монументальную фигуру заведующего школой, великомученика и подлинного героя Виктора Николаевича Сорина. Чтоб понять то, что мне от души хочется сказать Вам, — Вам следует самому читать эту удивительную книгу.

Я же хочу сказать Вам вот что: мне кажется, что Вы именно такой же большой человек, как Викниксор, если не больше его, именно такой же страстотерпец и подлинный друг детей, — примите мой почтительный поклон и моё удивление пред Вашей силой воли. Есть что-то особенно значительное в том, что почувствовать Вас, понять Вашу работу помогли мне такие же парни, как Ваши «воспитуемые», Ваши колонисты. Есть — не правда ли?»

Общее для Викниксора и Макаренко в уважении к ещё не раскрывшейся индивидуальности каждого ученика, к его потенциальной человеческой ценности. Общее — в понимании того, что десять или сто индивидуальных характеров, складов ума, верно направленных, создадут индивидуальность коллектива, нужную педагогу. Обе книги показывают, как возникает сложное взаимодействие: коллектив воспитывает своих членов и по мере их внутреннего роста сам меняется, устанавливает одни традиции и отказывается от других.

Черты сходства, которые мы находим в облике очень разных людей — Викниксора и Антона Семёновича Макаренко (говорю о нём как о герое «Педагогической поэмы»), — мне кажутся неслучайными. Незаурядное обаяние, внутренняя сила, всепоглощающее увлечение своим делом — это ещё не всё. Глубокий, мужественный, отнюдь не сентиментальный гуманизм свойствен обоим педагогам.

Они иногда мягки, иногда очень суровы. Средства достижения цели меняются в зависимости от многих условий — индивидуальности ученика, состояния коллектива, конкретного события. Но цель, содержание их работы — пересоздание людей — глубоко гуманистичны и неразрывно связаны с самыми важными, благородными задачами формирования социалистического общества, морального облика его членов.

Многие задачи руководитель Шкиды и руководитель колонии имени Горького решают по-разному, но часто их поиски идут в одинаковом направлении.

Словно ураган швырял шкидцев от одного увлечения к другому. То по ничтожному поводу возникала «буза», принимавшая гомерические размеры, то мальчиков охватывала повальная страсть к журналистике, и шестьдесят учеников выпускали шестьдесят газет, то возникала эпидемия азартных игр или воровства, то по ночам собирался тайный кружок для изучения политграмоты.

Не сдержанные той крепкой внутренней дисциплиной, которую талантливо, с огромным напряжением воли вырабатывал в своих воспитанниках Макаренко, часто неспособные противостоять дурным влияниям, шкидцы предавались без оглядки своим страстям. Не всегда Викниксор умел сдержать порывы своих учеников, иной раз не замечал вовремя опасности, грозившей коллективу, потому что сам был человеком увлекающимся и доверчивым.

Уменьшает ли это достоинства Викниксора как педагога? Вопрос не так прост. Конечно, плохо, если педагог не замечает каких-то важных процессов в школьном коллективе. Но в то же время его увлечения и его доверчивость (впрочем, не исключавшая и строгости, иногда чрезмерной, — тут тоже бывали увлечения) оказывали такое мощное облагораживающее влияние на учеников, что получался своего рода «компенсированный порок».

Эти качества привлекали к Викниксору сердца мальчиков, но иногда приносили и беды. Он представил классу нового воспитателя, «племянника Айвазовского», как очень хорошего человека. Шкидцы оказались проницательнее и в первый же час определили его: «барахло». Лишённый всякого человеческого достоинства, он вызывал у мальчиков брезгливость, пробуждал в них самые дурные инстинкты. Они издевались над воспитателем грубо и жестоко. Это развращало не стойкий ещё коллектив. Только случайно стал Викниксор свидетелем издевательства над «племянником Айвазовского», и с тех пор шкидцы его больше не видели.

Много беспомощных или приносивших вред педагогов прошло через Шкиду. Бесконечно трудным был подбор пригодных воспитателей. «Около шестидесяти халдеев переменила школа только за два года… Медленно, как золото в песке, отсеивались и оставались настоящие, талантливые, преданные делу работники. Из шестидесяти человек лишь десяток сумел, не приспосабливаясь, не подделываясь под «своего парня», найти путь к сердцам испорченных шкетов. И этот десяток на своих плечах вынес на берег тяжёлую шкидскую ладью, оснастил её и отправил в далекое плавание — широкое житейское море».

Десять из шестидесяти — удивляться тут, пожалуй, не приходится. Изображения плохих детских домов у Сейфуллиной, Пантелеева, Макаренко, Шарова показывают, что во многих из них пригодных воспитателей вовсе не было. И дело не только в «старозаветных дамочках» и недобросовестных или невежественных людях, случайно попавших на педагогическую работу, не только в «левых» педагогических теориях, хотя они очень навредили. Часто педагоги с опытом и самыми лучшими намерениями, но без дарования, терялись, встретившись с разношёрстной беспризорщиной, собранной «из тюрем, из распределительных пунктов, от замученных родителей, из отделений милиции». Неудивительно, что и Викниксор только после более или менее длительных проб сумел отобрать воспитателей, на которых мог бы опереться.

Ведь и теперь, в совершенно других исторических условиях, не в каждой школе встретишь коллектив педагогов, которые, дополняя и поддерживая друг друга, присматриваясь к индивидуальностям самых нормальных школьников, а не беспризорных, талантливо воспитывали бы гармонично развитых людей, помогали бы подросткам определить свои способности и стремления.

Объяснить это просто, быстро исправить труднее. Огромная потребность в педагогах приводит к тому, что приёмные комиссии в вузах не слишком тщательно выясняют, есть ли у поступающих способности к педагогической работе, уверенное желание посвятить ей жизнь. И учат студентов больше методике преподавания, чем методике воспитания. Серьёзной разработке основ социалистического воспитания положил начало Макаренко. Его почин был подхвачен, но и сейчас, говоря о методике воспитания, приходится чаще ссылаться на труды Макаренко, чем на более поздние, которые учитывали бы сегодняшние исторические условия.

Сочетание обучения с воспитанием — работа, в которой личное искусство и дарование педагога должны бы так же опираться на прочную научную базу, как, например, в медицинской практике, — вероятно, самое слабое звено педагогической науки.

Разумеется, воспитание — дело тонкое. Весь наш более чем полувековой опыт показывает, что только даровитый, самостоятельно думающий, увлечённый своим делом и ненавидящий рутину воспитатель может вести за собой школьников и хорошо оснастить их для плавания в житейском море. Обучение искусству воспитания не может полностью заменить призвания, но развить его, дать ему опору несомненно могло бы.

А между тем воспитателям, так же как Викниксору в двадцатых годах, все ещё приходится больше опираться на свою интуицию, чем на проверенные практикой и теоретически обобщённые методы.

Викниксор в педагогике был изобретателем и экспериментатором. Он пробовал то один, то другой способ воздействия. Но это не были пробы наугад. Викниксор, так же как Макаренко, чутко улавливал и особенности случая, требующего энергичного вмешательства, и настроение, состояние умов в школе.

Он непрерывно, напряжённо искал способы разбить круговую поруку шкидцев и построить из её осколков коллектив, который так же страстно стремился бы к добрым целям — к моральной и гражданской полноценности, к знаниям, — как прежде к бессмысленной бузе. Педагог понял, что большая часть школьных бунтов и срывов были проявлением повышенной, иногда почти истерической нервности — следствие ненормальных условий беспризорной жизни.

Янкель (Гришка Черных) обнаружил в незапертой кладовой табак и прибежал с этой вестью в спальню. Табак украли и спрятали. Викниксор обещал «принять меры», если виновники этого безобразия не будут найдены через полчаса. Их случайно выдал один школьник. И тут произошли две неожиданности. Первая — гнев шкидцев обрушился не на случайного доносчика, а на Янкеля, инициатора кражи. Вторая — Викниксор, сказав, что поступок мерзкий, за который надо выгнать всех до одного, огорошил виновников сообщением, что педагогический совет решил никого не наказывать.

Обе неожиданности значительны и связаны между собой. На Янкеля рассердились — значит, круговая порука дала трещину. Ещё не смогли устоять перед соблазном, но оказалось — сами шкидцы этого не ожидали, — что воровать противно. Викниксор не знал, что ребята обрушились на Янкеля, но, очевидно, почувствовал какой-то перелом настроения, искренность раскаяния, если отказался от возмездия, хотя вообще-то на кары не скупился.

Вот эта чуткость педагога, помогавшая ему каждый раз заново оценивать позицию, как сказал бы шахматист, и в сходных случаях видеть индивидуальные черты, определила выбор воспитательного хода — отказ от наказания.

Вероятно, Викниксор догадывался о том, что с превосходной точностью выразил позже Макаренко: «В педагогическом явлении нет простых зависимостей, здесь менее всего возможна силлогистическая формула, дедуктивный короткий бросок… Область стиля и тона всегда игнорировалась педагогической «теорией».

Ведь и в основе самой крупной бузы, охватившей однажды всю школу (шкидцы основали республику Улиганию и объявили беспощадную войну всем «халдеям»), Викниксор рассмотрел увлечение игрой в самостоятельное государство, а не злостное намерение. Уроки были сорваны, учитель арестован шкидцами. Но что-то, видно, показалось шкидцам не так. Развивать «беспощадную борьбу» не захотелось, и в тот же день в Улигании произошла «социальная революция», прежнее «правительство» арестовано и учитель освобожден.

Это изменение тона и стиля бузы по сравнению с прежними срывами показывало, что изменился тон и стиль коллектива. И снова Викниксор решил обойтись без наказания:

«Ребята, как мне стало известно, вы играете в гражданскую войну. Я знаю, что это интересная игра, на ней вы учитесь общественной жизни, это пойдёт впрок, когда вы окажетесь за стенами школы. Но все же, в конце концов, увлекаться этим нельзя. Надо учиться. У вас, как я знаю, произошла социальная революция. Поздравляю и предлагаю вам объединиться вместе с «халдеями» в один союз, в Союз Советских Республик».

Идею «республики», как формы коллектива, Викниксор начал осуществлять раньше. Он предложил шкидцам самоуправление: выборных старост по классам, спальням, кухне, ежедневных дежурных, назначенных старостами («Таким образом вы все постепенно будете вовлечены в общественную жизнь школы»). Совет старост вместе с воспитателями должен обсуждать все существенные вопросы жизни школы, а тройка контролёров проверять работу старост.

В колонии Макаренко похожие формы самоуправления привели к блистательному успеху. А в жизни Шкиды старосты и дежурные сыграли незначительную роль — в повести о них говорится немного. Тут, очевидно, дело в меньшей дисциплинированности и не столь четких формах организации, как у Макаренко. Другими путями шкидцы вовлекались в общественную жизнь. Важными оказались увлечение журналистикой и «подпольная комсомольская организация» для изучения политграмоты. Все эти свободные проявления инициативы школьников Викниксор осторожно и умело поворачивал в нужную ему сторону. Из своего рода журналистского буйства, когда каждый ученик издавал свою газету, Викниксор создал газету общешкольную, а из подпольных занятий — Юнком (кружок «Юный коммунар»), который стал главным авторитетом в решении этических вопросов, хотя иногда его руководители и сами срывались.

Может показаться парадоксальным: коллектив Шкиды сплавлялся под влиянием бурных взрывов нечистых страстей и печальных происшествий.

В сущности, это не парадоксально, а естественно. В новой обстановке, в новом кругу интересов, созданных школой, у подростков восстанавливалось душевное здоровье. Случайные возвраты к пережитому в беспризорных скитаниях, ко всему нечистому — будь то воровство или мутный азарт — вызывали уже отвращение, выражавшееся страстным, порой истерическим взрывом. Это был гнев на своё слабоволие и гнев на зачинщиков-искусителей, а в конечном счёте — радость избавления и чувство окрепшего во взрыве товарищества.

Так было в истории с кражей табака, так было с Улиганией, и особенно ясно это проявилось в эпопее с «великим ростовщиком» Слаёновым, который сложными спекуляциями закабалил Шкиду и заразил её страстью к азартным играм.

Карты, проигрыши хлеба и сахара — вы помните, как в лихорадке азарта едва не развалился коллектив, созданный Макаренко. В Шкиде было то же самое. Карты потянули за собой возвращение всего, что огромной работой педагогов изживалось и в Шкиде и в колонии имени Горького, — жадности, воровства, эгоизма. И там и здесь с этим злом разделались резким ударом — в колонии имени Горького удар был организован воспитателем, в Шкиде — самим коллективом, которому стал отвратителен «великий ростовщик» Слаёнов. Этот мальчик, разбогатев на внутришкольных спекуляциях, обобрав товарищей, стал помыкать ими как рабами. Он пересолил — и вызвал возмущение. Избитый, Слаёнов бежит из школы. Он — один из немногих, не поддавшихся воспитательному воздействию школы, оставшихся равнодушными к тональности коллектива и едва его не погубивших.

Один из немногих, но не единственный. Макаренко писал по поводу ухода из колонии Осадчего, упорного антисемита, что убытки и брак неизбежны во всяком производстве. Однако Викниксор и Макаренко упрямо, до конца боролись за каждую детскую душу и судьбу.

«Не может быть, что в пятнадцать лет мальчик безнадёжен… Что-то не использовано, какое-то средство забыто», — размышляет Викниксор о неисправимом воре Долгоруком. И он без устали ищет забытые средства…

Для Викниксора и для Макаренко всегда опасным моментом был приход новичков, ещё не прошедших первичной воспитательной обработки. Из-за них нередко весь коллектив терял с огромным трудом обретённую тональность и скатывался почти к исходным позициям.

Долгорукий был опасен для Викниксора и созданного им коллектива (так же, как некоторые герои «Педагогической поэмы» для коллектива Макаренко) не только тем, что воровал сам — он был микробом, возбудившим эпидемию воровства в школе. Шкидовское воспитание ещё не выработало стойкого иммунитета. Оно пока сказывалось в том — и это уже немаловажно! — что после каждого срыва старым шкидцам было «муторно и противно».

Долгорукий и его подручные по кражам стали нетерпимы в коллективе. И тогда Викниксор вспомнил, какое средство им забыто: воспитание физическим трудом — то, с чего начал Макаренко.

Последовал сложный педагогический ход, вернее — комбинация из нескольких ходов. Своей единоличной властью Викниксор решил отправить Долгорукого и двух его «сламщиков» (один из них старый шкидец) в загородный сельскохозяйственный техникум. Этим коллектив избавлялся от микроба, вызывавшего эпидемию краж, а упорным ворам предоставлялся ещё один шанс выйти в люди.

Но провел свое решение Викниксор не диктаторским методом, к которому часто прибегал (как иногда и Макаренко, несмотря на самое широкое самоуправление колонистов), а демократическим. «Викниксор, любивший оригинальное, залез в глубокую древность, вытащил оттуда остракизм и сказал: «Шкидцы, вот вам мера социальной защиты, вот средство от воров…»

Тайное голосование показало, что остракизму надо подвергнуть даже не троих любителей краж, а пятерых. И то, что решение было принято самими шкидцами, укрепило коллектив, — вот ещё один важный результат комбинации Викииксора. Но оказалось, что она была задумана во всём правильно: и парни в техникуме выправились!

Постепенно меняется характер увлечений Шкиды. Ещё проявляются иной раз привычки беспризорной жизни, например в «лотерее-аллегри». Это своего рода спекуляция, но уже почти шуточная, почти пародийная, обратившаяся в игру. Бывают изредка и случаи воровства, но уже не среди старших шкидцев, а у новичков.

У старших появились другие интересы — их охватывает страсть к литературе, они увлекаются изучением политграмоты. Они борются за подходы к комсомолу также страстно, как колонисты Макаренко, но их борьба проявляется в других формах («подпольный» кружок и выросший из него Юнком). Организуется театр. Спектакль в Октябрьский праздник и связанные с ним хлопоты приносят много радости и веселья. Вот куда теперь направлена энергия, которую шкидцы прежде щедро расходовали на бузу. Приглашены родители, гости. Шкидцы, пожертвовав для этого свой паёк, угощают гостей ужином, гордо притворяясь сытыми.

И другое торжество — экзамен (по тогдашнему названию «учёт»), Викниксор здесь снова проявил свой талант воспитателя: он превратил экзамен в праздник. Этому и сегодня стоит поучиться! Учебная подготовка шла серьёзно, но без спешки и нервной зубрежки, которая изматывает школьников. С азартом украшали зал, весело встречали гостей, выпустили экстренный номер школьной газеты тут же, во время «учёта».

Все это опять заставляет вспомнить «Педагогическую поэму» — спектакли колонистов, «праздник первого снопа». Конечно, в колонии Макаренко торжества проходили организованнее. Дисциплина была не та, обдуманнее все детали праздника, к тому же колония была богаче и людьми и материальными возможностями…

Задорная молодая повесть двух бывших шкидцев написана весело, с юмором, иногда и с иронией — даже в автохарактеристиках и в обрисовке героев, которых авторы горячо любят; вспомним хотя бы, как Викниксор уверял, что его стихам завидовал Блок, а вот теперь он почему-то разучился их писать.

Весёлая книга, но и очень серьезная в существе своем. Её художественная подлинность подтверждена появившейся на несколько лет позже «Педагогической поэмой».

Мы видели, что многим переломным моментам в жизни школы имени Достоевского, в истории подъемов и срывов коллектива можно найти более или менее близкие соответствия в повести Макаренко.

Своего рода параллельность «Республики Шкид» и «Педагогической поэмы» — результат не только близости жизненного материала, который наблюдали авторы, но и общности их идейных позиций.

Книги, совершенно различные по своей художественной индивидуальности, написанные с разных углов зрения, но с одинаковой реалистичностью, работают в одном направлении: утверждают прогрессивность и действенность методов воспитания, найденных талантливыми советскими педагогами. Им удалось преобразить людей, испорченных беспризорной жизнью, вырастить активных, чистых сердцем людей и граждан.

Сходство в истории двух коллективов, изображённых очень разными писателями, — проявление типичности процесса. Судьба детей, которые в капиталистической стране почти неизбежно погрязли бы в преступлениях, погибли бы морально, в нашем обществе оказалась оптимистичной.

Не сравнивая ни принципиального значения, ни художественных достоинств «Республики Шкид» и «Педагогической поэмы», мы вправе сказать: обе книги показали огромную силу воздействия советского общества, в первые годы его становления, на моральный облик самых трудновоспитуемых людей того времени — «малолетних преступников» по буржуазной терминологии, «социально запущенных детей» по советской терминологии 20-х годов.

Известно, что как раз А. Макаренко, несмотря даже на любовь и огромное уважение к Горькому, который писал ему о своем восхищении «Республикой Шкид», отозвался о повести резко отрицательно (как и о «Правонарушителях» Сейфуллиной). Это может показаться неожиданным, но психологически совершенно понятно. Именно то, что сближает «Республику Шкид» с «Педагогической поэмой», должно было отталкивать Макаренко. Ведь он решал те же проблемы, что Викниксор, но на более высоком уровне педагогической техники, изобретая другие, более совершенные, более пригодные для «массового» воспитания беспризорных педагогические методы. Естественно, что Макаренко с его огромным, выстраданным в напряжённом труде опытом и великолепными достижениями воспринимал работу Викниксора (а тем более Мартынова, героя Сейфуллиной) как кустарничество. Его, вероятно, раздражали и неточность методов и ошибки Викниксора, его увлечения, иногда наивные и очень далёкие от собранности, огромного волевого напора, характерных для Макаренко. Викниксор, человек совсем другого склада, был, очевидно, несимпатичен Макаренко.

Психологически всё это понятно, но всё же невозможно согласиться с тем, что повесть Г. Белых и Л. Пантелеева «есть добросовестно нарисованная картина педагогической неудачи».

С. Маршак в предисловии к переизданию после долгого перерыва «Республики Шкид» справедливо пишет: «Если бы деятельность этой школы была и в самом деле всего только «педагогической неудачей», её вряд ли поминали бы добром бывшие воспитанники. Но, пожалуй, ещё больше могут сказать о Шкиде самые судьбы взращенных ею людей… Среди бывших питомцев Шкиды — литераторы, учителя, журналисты, директор издательства, агроном, офицеры Советской Армии, военный инженер, инженеры гражданские, шофёр, продавец в магазине, типографский наборщик. Это ли педагогическая неудача?»

К этому остается только добавить, что и в наше время повесть по-прежнему вызывает живой интерес огромного количества читателей: триста тысяч экземпляров, вышедшие в шестидесятых годах, были так же быстро раскуплены, как первые издания, и книгу снова нельзя найти на прилавках книжных магазинов.

 

3

Писательская индивидуальность Пантелеева ещё не очень ясна в «Республике Шкид»: ведь книга написана двумя авторами. Но найти черты, характерные для более поздних произведений писателя, помогают несколько очерков о «халдеях» — педагогах Шкиды, которые Пантелеев опубликовал отдельно. Собранные в книге очерки показали, что в первых же своих произведениях Пантелеев был превосходным портретистом.

Портреты скорее графические, чем живописные — они отчётливы, лаконичны, иногда немного шаржированы. Всего несколько штрихов, но острохарактерных, отобранных художником с приметливым глазом, и притом очень эмоциональных — ни один портрет не оставляет читателя равнодушным. Перед нами галерея типов, то смешных или отвратительных, то трогательных или вызывающих уважение. Пантелеев не описывает человека, а показывает его в работе, чаще всего в первый день прихода в школу. Шкидцы и читатели знакомятся с педагогом одновременно.

Время зарисовки выбрано очень удачно: шкидцы, конечно, внимательно присматриваются к новому педагогу и, допытываясь, что он за человек, пускают в ход весь арсенал мальчишеской сообразительности и «подначки». Педагог пытается сразу завоевать авторитет или симпатию и попадается на удочку шкидских проделок. Характер «халдея» проясняется быстро — большей частью для этого достаточно одного эпизода. Портрет получается не очень разработанный в деталях, но резко очерченный. Отношение шкидцев к педагогу, которого они испытывают, определяет и эмоциональное отношение читателя к герою рассказа.

Пока речь идет о смешных, но неопасных людях — малограмотных старушках или девушках, решивших в погоне за пайком стать педагогами, — зарисовки не злы, они ироничны. А когда приходит преподаватель политграмоты, который путает империализм с империей, или обжора, который в тот голодный год посвящает первый урок географии воспоминаниям о петербургских ресторанах, портреты уже не только забавны — они сатиричны.

Многие литературные зарисовки «халдеев» ближе к очерку, чем к рассказу. Но вот трогательный образ ботаника — сердечного, неприспособленного к жизни человека, влюблённого в магнолии и совсем не разбирающегося в шкидских проделках, иногда злых и грубых. С ним подружился Лёнька Пантелеев, а шкидцы изводят обоих. История этой своеобразной дружбы потребовала уже новеллистической разработки. Сюжет, правда, только намечен, но рядом с любовно сделанным портретом педагога зарисованы образы людей, с ним соприкасающихся — шкидцев. Характеры раскрываются во взаимодействии — и рассказ о ботанике становится в то же время рассказом о Лёньке Пантелееве.

Очерки о «халдеях» интересно читать и сегодня, — в них проступают черты того переходного, неустановившегося времени, когда старое причудливо переплеталось с новым. Они важны и для литературной биографии Пантелеева: талантливо и упорно он искал средства выразительности самые ёмкие, самые подходящие для его темы и для характера его дарования. Читатель, даже не знающий более поздних и зрелых произведений Пантелеева, заметит черту, важную для понимания его писательской индивидуальности, — сдержанную, словно бы застенчивую, нежность к людям высоких душевных качеств.

Пантелеев умеет разглядеть человека под разъедающей его душу коростой грубости, примитивного себялюбия, аморальных поступков — всего, что нажито беспризорным детством. Пробуждение человека, его благородной сущности, освобождение от грязи, наросшей под влиянием случайных условий детства, — это, пожалуй, самая важная тема рассказов и повестей Пантелеева о беспризорниках.

 

4

Она лежит и в основе повести «Часы», написанной после «Республики Шкид», и очерков о «халдеях», — повести о том, как изменяется сознание человека в социалистическом обществе. Это одна из генеральных тем всей нашей литературы, всегда волнующая, всегда возбуждающая мысль. Поверхностное или холодное, фальшивое или паточное её решение раздражает особенно сильно именно потому, что тема эта так важна. Читателей радует, когда писателю удается найти и с достаточной художественной силой выразить характерные для эпохи сдвиги сознания и жизненных целей.

…Жил в деревне мальчик-батрак. Он рано почувствовал на себе кулацкую жадность и кулацкий обман. В первые послереволюционные годы у мальчика родилась мечта — свой конь, статный, серый в яблоках. Это было мечтой об освобождении от рабства, о возможности жить своим трудом, работая на себя.

Мальчик подрос и пошёл в Донбасс, в шахту, зарабатывать деньги на коня. Он работал месяц за месяцем, год и другой, мечтая о коне. Парень женился, заработки росли, и настал день, когда оказалось, что деньги на коня есть в избытке и можно уезжать.

Но он остался. Новый инструмент, появившийся в шахте, — отбойный молоток — стал важнее и дороже коня. Новые интересы работы в коллективе оттеснили выцветшую мечту. Оказалось, что она задержалась в сознании только как привычка. Когда настало время её осуществить, человек понял, что ему вовсе не нужен посторонний повод для работы в шахте, что эта работа сама стала для него самым интересным и важным делом. Прежняя мечта заменилась новой. Что это была за мечта и как она стала реальностью, хорошо известно: я рассказал биографию шахтёра Стаханова.

Какое же это всё имеет отношение к Пантелееву и рассказу «Часы»?

Дело в том, что жил другой мальчик — Петька, беспризорник. У него была мечта — стать знаменитым налётчиком. Вот об этом мальчике и написал Пантелеев.

Петьке повезло: прямо в руки без всяких усилий — а это редко бывает в трудной жизни вора — попались золотые часы. Но в тот самый день, как мальчик стал обладателем такой огромной ценности, милиция отправила его в детский дом.

Появилось важное дело — спрятать часы, чтобы забрать их, когда удастся удрать. Сколько было забавных приключений, сколько ловкости, изобретательности пришлось проявить, чтобы хорошо запрятать часы! Но только закопал их Петя во дворе, как привезли уйму дров и завалили ими двор. Теперь нельзя бежать — ведь часы удастся достать, только когда сожгут все дрова.

Идёт жизнь в детском доме своим чередом, заводятся знакомства с товарищами. Но всё это между прочим — главная мысль о часах. И вдруг удача — устроили субботник: нужно перетащить дрова в сарай. Обрадовался Петька, стал распоряжаться субботником и так здорово наладил дело, что его выбрали хозяйственным старостой детского дома. Но на дворе всё же остался запас дров до весны, часы достать не удалось. А пока Петьке, чтобы справиться с хозяйственными записями, пришлось учить дроби. Он подогнал учение, перешёл в старший класс: если неправильно будет записывать, пожалуй, другого старосту выберут и не он будет распоряжаться дровами.

Встретился ему случайно пьяница, у которого часы украл. Над ним товарищи Петьки стали издеваться.

«А Петьке стыдно было. Стыдно было, что у пьяного часы украл. Сам удивился: что за чёрт? Что такое случилось? Откуда такое — стыд?.. Непонятно!

А время шло, весна подходила, снег таял, и вместе со снегом дрова на дворе таяли.

Вышел раз Петька во двор, поглядел, а там дров совсем пустяки — сажени две.

Испугался Петька.

«Ох, — думает, — скоро уж! Скоро копать надо».

В тот же день встретил Петька в коридоре Фёдора Иваныча и говорит:

— Весна, Фёдор Иваныч, подходит. Тепло уж становится. Пожалуй, можно и не топить в классах? А?

— Так, — сказал Фёдор Иванович. — Можно и не топить.

И стал Петька дрова экономить. Скупо стал отпускать дрова. На кухню только. На прачечную.

И каждое полено считал. И все удивлялись».

Оказалось, что нет уже мечты о часах, на которые столько сил потрачено, ушла она безвозвратно. Нехотя достал Петька часы, когда дрова кончились. Тяжёлые они оказались, карман оттянули. А тут случай бежать. Отправили покупать краски.

Идёт Петька по улице, бежать ему совсем не хочется — столько дела нужного в детдоме, и на сегодня дела и на завтра.

«Господи! — думает. — За что мне такая обуза? За что мне такое несчастье в кармане носить?!»

И не убежал Петька, а часы отдал девочке — случайно познакомился с дочерью того пьяницы, у которого украл их.

Эту биографию рассказал Л. Пантелеев в повести «Часы».

И, прежде чем говорить о литературных особенностях работы Пантелеева, о находках и удачах в повести, хочется сказать главное: замечательно совпадение реальной биографии шахтера Стаханова и вымышленной биографии беспризорника Петьки.

Как ни разно проходили заполненное тяжёлым трудом батрака детство Алексея Стаханова и искалеченное, тонувшее в грязи базаров и воровских притонов детство Петьки, оба они пережили одинаковый кризис: крушение старой мечты и рождение новой.

В этом сопоставлении особенно ясно чувствуется типичность, большая правда найденной Пантелеевым черты нашей эпохи: изменение мечты, переход от заботы о личном, отдельном благополучии к слиянию своих интересов с общественными. Работа в советском коллективе шахты изменила мечту и направление жизни батрака Стаханова. Трудовая жизнь в советском детском доме изменила мечту и направление жизни беспризорника Петьки.

«Часы» — рассказ очень весёлый. Но юмор, который определял характерность многих шкидовских портретов, в «Часах» выполняет иную функцию. Пантелеев пользуется им не для заострения характеристик, а для выражения своего, авторского, отношения к событиям рассказа и герою. И тем самым отношения читателей.

Петька попадает в комические положения и выходит из них то с привычной для беспризорника сообразительностью, то с трогательной неуклюжестью подростка, нащупывающего новый жизненный путь. Там, где Петька принимается ловчить, его преследуют забавные неудачи — спрятал часы в рот, а вынул — оказалось, засунул вместо часов пробку от ванны… В глазах читателя компрометируется весь набор воровской находчивости. А когда Петька почти против воли, неожиданно для себя, делает вовсе не то, что задумал — отказывается от побега, оттягивает возможность достать спрятанные часы, — это тоже смешно, но по-иному. Забавные поступки Пети вызывают у читателя симпатию к нему. Юмор Пантелеева здесь становится лиричным.

Эта двойная функция юмора в рассказе — высмеивание дурного, отжившего и ласковая улыбка над неловкостью Петькиных попыток покончить с прошлым — определяет эмоциональный строй рассказа.

Юмор языковой меньше удался Пантелееву в этой вещи, чем юмор положений. Здесь чувствуется ещё незаконченность поисков выразительного, характерного языка, который так радует в более поздних вещах Пантелеева. Стремясь к непринужденному разговорному стилю повествования, Пантелеев несколько однообразно, с излишней настойчивостью, пользуется инверсиями, слишком часто прибегает к сниженной «уличной» лексике.

Повесть читательски интересна сейчас, как и четверть века тому назад. Она занимает в истории нашей детской литературы своё самостоятельное место, отличаясь от других произведений о беспризорниках характером наблюдений писателя: его внимание сосредоточено не на коллективе, не на множестве героев, а на психике одного человека. Словно через увеличительное стекло мы наблюдаем, как протекает процесс изменения сознания и морали подростка, его мечты, как пробуждается любовь мальчика к коллективу и труду.

 

5

К теме тяжёлого детства, формирования трудного характера Пантелеев ещё вернётся зрелым, опытным писателем. Об этом позже. Важно, что он не ограничил круга своих жизненных наблюдений и писательских интересов одной темой.

В 1933 году появился большой рассказ «Пакет», который начинает новую тематическую линию в работе писателя: рассказов о героизме, о подвиге. Я говорю о тематической линии, потому что литературной индивидуальности этого рассказа мало соответствий в других произведениях Пантелеева (только один рассказ, «Ночка», приближается по фактуре к «Пакету»).

Бывший будёновец Петя Трофимов рассказывает «совсем небольшой пустяковый случай, как я однажды на фронте засыпался».

Отряду, в котором воюет Петя, худо. Теснят его белые со всех сторон, и нужно отвезти пакет в Луганск Будённому, чтобы прислали помощь. Петя отправляется в Луганск, но попадает в плен к белым. Его зверски избивают, добиваясь показаний. Пакет с донесением Петя съедает, так как обещал командиру: «Не отдам пакета. Сгорю вместе с ним».

Ведёт себя Петя отважно — даёт сдачи ударившему его офицеру, говорит белым всё, что о них думает. Расстрел неминуем. Но конвойный оказывается своим парнем, он убивает офицера и бежит вместе с Петей. Больше того — тащит его на себе, потому что идти избитый Петя не может. Но им не повезло. Петя и спутник его, Зыков, попадают в плен к своим. Зыков тяжело ранен. Теперь уже Петя его тащит на себе. Принимают их за белых и ведут Трофимова на расстрел. Он сапоги снимает, чтобы отдать ребятам, которые будут его расстреливать, а в сапоге нашелся клочок съеденного пакета с адресом Буденному.

Это спасло Петю от расстрела, но не спасло от болезни — не переварил его желудок пакета с сургучными печатями. Повезли Петю к Буденному, а он по дороге сознание потерял и очнулся только в госпитале. Тут навестил его Будённый, а потом, непонятно за что, наградили Петю орденом Красного Знамени.

Это, конечно, хороший материал для рассказа о бойце Красной Армии, о его находчивости и уме, о его преданности и отваге. Но повода для весёлого рассказа здесь как будто не найти.

Между тем Пантелеев написал на этот сюжет не только весёлый, но по внешней форме даже юмористический рассказ. И это не снизило тему, а углубило её, не оскорбляет читателя, а заставляет горячее, сердечнее полюбить героя рассказа.

Сюжет «Пакета» можно изложить совершенно иначе, чем это сделано несколькими строками выше.

Не о подвиге рассказывает Петя Трофимов, а о том, как у него некстати разболелись мозоли, как трудно жевать бумагу, как он выплюнул красный сургуч, а офицер подумал, что Петя язык себе откусил, как его водили язык пришивать, как жалко было хорошего ремешка, купленного у взводного за четыре куска рафинада, — этим ремешком пришлось связать сумасшедшего, который хотел Петю убить.

Все драматические происшествия превращает Петя в комические — ведь он рассказывает о весёлом случае, а вовсе не о том, как героически выполнял приказ командира — «героического момента в моей жизни я не припомню».

Образ Пети Трофимова, на мой взгляд, один из самых привлекательных и самых национальных характеров во всей нашей новеллистической литературе, посвящённой гражданской войне. Он подлинно народен.

В собрании русских сказок, пожалуй, не найти прямого прообраза Пети Трофимова, как нет в них и прямого прообраза Василия Тёркина. Но совершенно очевидно, что оба эти характера, при всей их глубокой реалистичности и своеобразии, органически связаны с русским фольклором, с образом сноровистого, затейливого богатыря, иной раз прикидывающегося дурачком, а на деле хитростью, умом и силой одолевающего врага, хотя бы и стоглавого.

Сказочный герой любит похвалиться своими подвигами. Петя Трофимов как будто и подвига не замечает — рассказывает смешной случай.

Нет, не верится, будто он на самом деле не понял, почему вдруг орден. Так и хитрый мудрец, Иванушка-дурачок, умел не понимать!

Петя как будто вовсе не боится смерти. Что ж, самому приходилось выводить людей в расход, вот теперь и его очередь. Но это тоже не совсем так.

Ведёт его Зыков — Петя думает, что на расстрел.

«И прямо скажу— не хотелось идти. Ну, поверите, товарищи, ноги не хотели идти.

А тем более, что погода была замечательная. Погода стояла чудная. В садах повсюду фрукты цвели. Деревья шумели. Птицы летали.

А тут — изволь, иди на такой весёленький проминат…

Ах, мать честная!.. Никогда мне, товарищи, не забыть, как я тогда шёл, что думал и что передумал».

Он отважен, Петя Трофимов. Он умрёт, не нарушив долга, и умрёт с шуткой на устах.

А когда свои приговорили к расстрелу:

«Я — что? Я ничего не сказал. Только, помню, сказал:

— Н-да… Будёновец к Будённому в плен попал…

Тогда все встали. Кто из избы пошёл. Кто о военных делах заговорил. А меня взяли трое или четверо за бока и повели во двор. И велели вставать к стенке.

Я, помню, им говорю:

— Во дворе не стоит. Зачем, товарищи, двор гадить? После, — я говорю, — мужику противно будет. Вы где-нибудь в стороне, чистоплотно…

— Ладно, — говорят. — Вставай. Некогда чистоплотничать.

Я говорю:

— Ну что ж… Я разденусь.

— Не надо, — отвечают.

— Что же, — я говорю, — значит, одёже пропадать? Нет, это так не годится… Лучше, ребята, я вам свою одёжу отдам. У меня, — я говорю, — сапоги отличные. Спиртовые! А?

— Не надо, — говорят. — Не желаем английских сапог. Пущай в них Антанта ходит.

— Дурни вы! — говорю. — «Антанта»! Сами вы Антанта! Так это ж, — я говорю, — не английские сапоги. Это московские. Фабрика «Богатырь».

Сажусь я скорей на землю и тащу с себя эти самые богатырские сапоги.

— Нате, — говорю, — ребята, носите на вечную память.

Кидаю им сапоги. Разматываю портянку…»

Очень спокойно. Но на фоне первого пути к смерти мы уже понимаем, что в эти минуты думал и передумал Петя Трофимов. Тяжело было на душе в этом безнадёжном пути к стенке? Да, конечно. Но… не очень верил Петя Трофимов в неминучую смерть! Не верил, как солдаты народных сказок, как Василий Тёркин, и оттягивал последнюю минуту — не слезливыми жалобами, конечно, а хитрым разговором.

Не видно ещё каким образом, а либо сам что-нибудь придумает, либо выручка придёт в последнюю минуту. Может быть, не будет выручки и придется умереть — это Петя, конечно, понимает. А все-таки…

Отношение к жизни и к смерти Пети Трофимова близко к мотивам русского фольклора, но не совпадает с ними, потому что Петя — герой советской эпохи.

«Да, тяжело, — думаю, — Петя Трофимов, помирать не в своей губернии. Хотя, — думаю, — губернии мне не жаль. Какая у меня губерния? Какая у плотника, каменщика, пастуха губерния? Где хлебом пахнет, туда и ползёшь. Отец у меня в одном месте зарыт, мать — в другом. Только и остались у меня боевые товарищи. Да вот загадка: выскочат ли они из ловушки? Ох, — думаю, — туго небось товарищу Заварухину в деревне Тыри. Слева Шкуро теснит, справа — Мамонтов, спереди Улагай напирает… И, может быть, это из-за меня! Может быть, это я всё дело прошляпил!»

Вот что заботит Петю, бойца революции: судьба товарищей, судьба дела, за которое он сражается.

При всей внешней простоте весёлого рассказа, его фактура очень сложна. Самобытность и типичность облика Пети Трофимова — типичность национальная, солдатская, революционная — рождаются в столкновении драматического сюжета с юмористической его трактовкой и в острой характерности языка рассказа.

Поиски языковой выразительности, которые в «Часах» остались в значительной мере поисками, в «Пакете» были победны. С большим искусством и безупречным вкусом Пантелеев дал портрет языка, типичного для пролетария, бойца гражданской войны, только осваивающего начатки культуры, ещё неграмотного, но с ясным умом и отличным пониманием целей, содержания борьбы, в которой он участвует. Я говорю «портрет языка», потому что он далёк от натуралистичности, передает не только манеру Петиной речи, но и авторское отношение к герою. Это проявляется в осторожной, умеренной акцентировке лирических высказываний Пети (о своей жизни, о товарищах, о природе) и едва заметном, тоже очень осторожном, пользовании оборотами речи, характерными для народных сказок, наряду с оборотами и лексикой, типичными для первых послереволюционных лет.

«Пакет» остался живой, нужной вещью в нашей литературе, он по-прежнему волнует, по-прежнему заставляет любить замечательного парня, советского солдата Петю Трофимова.

 

6

С юмором рассказано о горьких приключениях и перемене судьбы Петьки Валета — героя «Часов», с юмором — о том, как был избит белыми, дважды стоял под расстрелом и выполнил боевое задание Петя Трофимов.

В более поздних вещах Пантелеева юмор не определяет строя рассказа, а только иногда оттеняет повествование. Возникает мысль: кроме того стремления к острым и разносторонним характеристикам героев, которые так хорошо удаются Пантелееву, когда он широко пользуется юмором, есть ещё какая-то причина, заставившая его очень серьезные, отнюдь не весёлые темы «Часов» и «Пакета» реализовать в весёлых рассказах.

Мне думается, что эта причина — в отношении автора к своим героям. Петя Трофимов, бесчисленные пацаны, меняющие жизненный путь, — всех этих героев своих рассказов Пантелеев любит глубоко и очень нежно. И с юношеской застенчивостью он прикрывал юмором свою страстную любовь и нежность к душевной красоте людей. Он шутил, потому что боялся стать сентиментальным (в «Часах») или патетичным (в «Пакете»), Ни сентиментальности, пи патетики Пантелеев не любит.

Другую, не юмористическую, тональность писатель нашёл позднее, в зрелые годы. И это в какой-то мере напоминает душевный и литературный путь Чехова, может быть, самого сдержанного, самого застенчивого и задушевного русского писателя. Ведь только в зрелую пору таланта Чехов отказался от юмора как средства выразить свою заботу и тревогу о людях. Только в зрелую пору он перешёл к рассказам и повестям, где выражал своё отношение к людям и миру по-прежнему сдержанно, но в совершенно иной, не юмористической, форме.

После «Пакета» Пантелеев, превосходно владеющий оружием юмора, почти отказался от него. Не поступившись ни глубиной и разветвленностью эмоций, ни чёткостью характеристик, Пантелеев выработал другие стилистические средства для выражения своей внутренней темы: он перешёл от затейливых рассказов к внешне незатейливому, очень простому повествованию.

В последних сборниках Пантелеев разделил свои рассказы на два отдела — «Рассказы о подвиге» и «Рассказы о детях». Это несколько условно, потому что многие рассказы первого раздела написаны о подвигах детей, а большая часть рассказов о детях посвящена своего рода моральным подвигам — пусть небольшим, но очень важным, переломным для героев рассказа. «Подвиг» и «дети» — генеральные темы Пантелеева, — в сущности, слиты для него. И когда он пишет о подвигах взрослых, то пишет о них для детей, с внимательной заботливостью готовя своих читателей к большой, благородной жизни.

 

7

Подвиги детей… Они могут начаться и с игры.

Как-то большие ребята позвали малыша играть в войну и поставили его часовым в глухом углу сада. Взяли с мальчика честное слово, что не уйдет, пока его не сменят на посту. Поиграли и ушли из сада — про своего часового забыли. Стемнело, есть хочется, в сквере пусто, скоро сторож запрёт его на замок. А уйти нельзя — дал честное слово. И рассказчику, случайно обнаружившему мальчика в саду, не удалось уговорить его пойти домой. Пришлось разыскать на улице настоящего майора, чтобы он приказал оставить пост.

В этом простом и задушевном повествовании мне кажется особенно примечательной тональность рассказа: не умиление и, уж конечно, не насмешка, а уважение к малышу. «Ещё не известно, кем он будет, когда вырастет, но кем бы он ни был, можно ручаться, что это будет настоящий человек».

Вот эти поиски черт настоящего человека и увлекают Пантелеева. Именно они важны писателю.

Конечно, поступок безымянного мальчика, героя рассказа «Честное слово», ещё не подвиг. Он и помещён в разделе «О детях». Но так ли уж далеко от этой верности долгу, стойкости, мужества малыша до настоящего подвига? Ведь так, вероятно, поступил бы, когда был маленьким, и Мотя, одиннадцатилетний «адмирал Нахимов», о котором написан рассказ «На ялике» — одно из самых проникновенных и сильных произведений Пантелеева.

«Это был мальчик лет одиннадцати-двенадцати, а может быть, и моложе. Лицо у него было худенькое, серьёзное, строгое, тёмное от загара, только бровки были смешные, детские, совершенно выцветшие, белые, да из-под широкого козырька огромной боцманской фуражки с якорем на околыше падали на запотевший лоб такие же белобрысые, соломенные, давно не стриженные волосы».

В дни ленинградской блокады он перевозил пассажиров через Неву на большой тяжёлой лодке. Когда переправлялся рассказчик, зенитки начали обстреливать вражеский самолет. Осколки дождём падали вокруг лодки. Было страшно — всем, кроме мальчика. «Он только посматривал изредка то направо, то налево, то на небо, потом переводил взгляд на своих пассажиров — и усмехался».

Попытка завязать разговор с мальчиком, когда лодка пристала к берегу, не удалась рассказчику. Мотя был суров и немногословен. А на зенитной батарее рассказчик узнал, что мальчик — сын перевозчика, недавно убитого осколком во время переправы.

На обратном пути разговор состоялся. «Я… почему-то очень обрадовался и тому, что он меня узнал, и тому, что заговорил со мной и даже улыбнулся мне… Мне очень хотелось заговорить с мальчиком. Но, сам не знаю почему, я немножко робел и не находил, с чего начать разговор».

Каждому из нас знакомо это чувство радости и безотчётной робости. Оно иногда возникает при встрече с очень уважаемым и привлекательным, очень достойным человеком. И то, что рассказчик испытал подобное чувство при встрече с одиннадцатилетним мальчиком, определяет и авторское отношение к Моте, и образ самого Моти. Очевидно, мальчик и другим внушает такое же уважение, если без насмешки зовут его «Матвеем Капитонычем» и ласково «адмиралом Нахимовым»…

Беседа вышла значительной — об опасности, о страхе, о смерти. «Всякое бывает. Могут и убить. Тогда что ж… Тогда, значит, придётся Маньке за вёсла садиться».

Как ни далёк этот лирический рассказ от весёлого случая, приключившегося с героем «Пакета», вспоминается, о чем заботился Петя Трофимов, когда его вели на расстрел — «туго небось товарищу Заварухину в деревне Тыри». Мысль о смерти — это и для Моти прежде всего мысль о том, что будет с делом, которое он выполняет.

Наши дети рано взрослели в тяжкие годы войны, рано крепло в них чувство долга, стремление принять участие в борьбе, которую вёл народ. И потому нет ничего неестественного в отношении Моти к страху, отваге, к жизни и смерти. Естественно, но вызывает невольное уважение — каждый взрослый обязан говорить с таким мальчуганом по меньшей мере как с равным.

Разговор с Мотей — философский центр рассказа. А эмоциональная кульминация, и чрезвычайно сильная, — в конце рассказа. Появляется Манька, которой придётся сменить Мотю, если с ним случится несчастье.

«Девочка была действительно совсем маленькая, босая, с таким же, как у Моти, загорелым лицом и с такими же смешными, выцветшими, белёсыми бровками.

— Обедать иди! — загорячилась она. — Мама ждёт, ждёт!.. Уж горох весь выкипел.

И в лодке и на пристани засмеялись…

— Ладно. Иду. Принимай вахту.

— Это что? — спросил я у него. — Это Манька и есть?

— Ага. Манька и есть. Вот она у нас какая! — улыбнулся он, и в голосе его я услышал не только очень тёплую нежность, но и настоящую гордость.

…Мотя в своём длинном и широком балахоне и в огромных рыбацких сапогах, удаляясь от пристани, шёл уже по узенькой песчаной отмели, слегка наклонив голову и по-матросски покачиваясь на ходу.

А ялик уже отчалил от берега. Маленькая девочка сидела на веслах, ловко работала ими, и вёсла в её руках весело поблескивали на солнце и рассыпали вокруг себя тысячи и тысячи брызг».

Читая рассказ, все время думаешь о том, какая огромная нагрузка легла на плечи мальчика, как серьёзно и в то же время просто относится он к своей физически трудной и опасной работе, как сознательна и безусловна для него обязательность выполнения долга, добровольно принятого на себя после гибели отца. И вдруг — приходит девочка, ещё меньше Моти, и, так же просто, как старший брат, взявшись за вёсла тяжёлой лодки, отправляется в путь, из которого может и не вернуться. Именно в том, что девочка так мала, — эмоциональная сила последних строк рассказа. И в то же время этим эпизодом выражена до конца мысль, которая лежит в основе повествования: живое, действенное чувство долга было свойственно детям в тяжёлую годину войны, особенно тем детям, которые были свидетелями каждодневных подвигов отваги и выдержки, как ленинградцы Мотя и Манька.

В скромной, непоказной и в существе своём героичной работе Моти и Маньки, в отношении Моти к опасности мы узнаём характерные черты поведения, мыслей и чувств советского народа на войне.

Есть небольшой эпизод в рассказе, ещё раз показывающий, что Пантелеев больше всего любит, ценит в людях. Рассказчик говорит на зенитной батарее об осколочном дожде, который засыпал лодку.

«Командир батареи, пожилой застенчивый лейтенант, из запасных, почему-то вдруг очень смутился и даже покраснел.

— Да, да… — сказал он, вытирая платком лицо, — К сожалению, наши снаряды летают не только вверх, но и вниз. Но что же поделаешь! Это как раз те щепки, которые летят, когда лес рубят. Но всё-таки неприятно. Очень неприятно. Ведь бывают жертвы, свои люди гибнут».

Смущение лейтенанта, извиняющегося за то, что падают осколки, — одна из тех черт душевности, которые всегда особенно близки Пантелееву. Это не смешно и не сентиментально — это высокое выражение гуманности, страдания за горе, причиняемое народу войной.

«На ялике» — один из самых глубоких и мастерски написанных рассказов Пантелеева. Он нетороплив и в тоже время очень лаконичен. Здесь всё значительно и просто: милое небо над головой, запах смолёного дерева и чуть слышный плеск невской волны — пейзаж, на фоне которого появляется вражеский самолёт; соответствие простоты, лиричности пейзажа простоте и цельности облика Моти, лирическому отношению автора к своему герою; сдержанность в выражении этой лиричности, проступающей, пожалуй, только в описании внешности Моти и Маньки да в тех тысячах брызг, что рассыпают весело поблескивающие на солнце Манькины вёсла; и, наконец, простота, внешняя незатейливость повествования, в котором каждое слово верно найдено и каждая фраза весома.

Впрочем, рассказ ли это? Может быть, очерк? Ведь здесь нет отчётливого новеллистического сюжета, нет драматического конфликта. Но в то же время метод разработки характеров, ситуаций, пейзажа заставляет воспринимать произведение как беллетристическое.

Попытки определить точные границы жанра обычно приводят к схоластическим рассуждениям и, в сущности, не очень нужны. Такие произведения, лежащие на границе рассказа и очерка, традиционны для русской литературы — достаточно вспомнить «Записки охотника» Тургенева или рассказы-очерки Г. Успенского. В русле этой традиции и лежит «На ялике».

Важная особенность этого пограничного жанра в том, что он усиливает впечатление подлинности материала, положенного в основу произведения, не стесняя в то же время свободы художника в его разработке. Я не знаю, что вымышлено, что писано с натуры в рассказе «На ялике», как не знаю соотношения вымысла и точной зарисовки наблюдений в «Хоре и Калиныче» или в «Бежином луге». Важно не это, а непроизвольно возникающая у читателя уверенность, что художник осмыслил и эмоционально раскрыл подлинный характер.

Почти все рассказы Пантелеева так же интересны, самобытны, как «Пакет», «Честное слово» или «На ялике», и требуют анализа в специальной монографии. Не останавливаюсь на них здесь потому, что самые важные и дорогие нам черты писательской индивидуальности Пантелеева выражены и в тех произведениях, о которых шла речь.

Роль рассказов Пантелеева в воспитании чувств и сознания читателей определяется всей направленностью его творчества. Он говорит о самых высоких качествах человека, которые мы стремимся воспитать в наших детях, — о верности долгу, готовности к подвигу, о действенной любви к людям.

 

8

Зрелым мастером, с большим жизненным и литературным опытом, вернулся Пантелеев к первой теме своей литературной жизни — автобиографической. Самое крупное произведение писателя — повесть «Лёнька Пантелеев» — создавалось не сразу. Первый вариант повести вышел в 1939 году, но это был, как мы потом убедились, лишь эскиз будущей книги: широкое полотно Пантелеев создал в послевоенные годы. Он не только ввёл в повесть много новых глав, но и глубже осмыслил те эпизоды, что были в первоначальном варианте.

Сложный характер и трудный жизненный путь мальчика в годы исторического перелома изобразил Пантелеев в повести. Методами искусства он исследует, как взаимодействие свойств натуры, влияний среды, внешних условий жизни — исторически обусловленных и случайных, — определяет формирование личности подростка.

Облик, жизненное становление детей и подростков первых революционных лет особенно интересно и полно раскрыли нам писатели — ровесники своих героев. Почти все они подчёркивают автобиографичность своих произведений даже внешними приметами — в «Школе» фамилия героя только одной буквой отличается от фамилии автора (Гориков — Голиков), в «Швамбрании» сохранено подлинное имя автора, а в «Лёньке Пантелееве» — имя и фамилия, да и в тексте есть прямые указания на автобиографический характер повести.

Но в первом или в третьем лице ведётся повествование, совпадают ли имена героя и автора, необходимо помнить, что все эти книги написаны не мемуаристами, а художниками, и факты автобиографические соседствуют с вымышленными да и сами неизбежно изменены — это портреты людей и событий, а не фотографии, изображения, а не описания. В индивидуальности героя, как бы ни был он своеобразен, как бы ни были исключительны события его жизни, художник-реалист всегда выражает те или иные типичные для поколения и эпохи черты.

В горячую пору истории развивался горячий характер Лёньки Пантелеева. Внешняя биография и история душевной жизни мальчика раскрываются на очень широком фоне — без этого, конечно, и невозможно было бы то художественное исследование, которому посвящена повесть. Лёнька соприкасается со множеством людей, испытывает самые различные влияния. И в то же время он соприкасается с огромными историческими событиями (1917–1921 годы!), влияющими на него и непосредственно (определяя внешние факты биографии, становление сознания), и через людей, помогающих или мешающих ему найти верный Жизненный путь.

Впрочем, назвать всё это фоном — неточно. Облик эпохи, которая раскрывается в эпизодах, в мастерски зарисованных образах революционеров и врагов революции, встаёт так отчётливо, что приобретает самостоятельное значение!

Особенно удалось писателю превосходное изображение Ярославского мятежа. Почти не выходя за пределы гостиницы, в которой живёт Лёня с матерью, Пантелеев показал «чистых и нечистых». Он мастерски зарисовал портреты трусливых и злобных врагов нового строя, которые стремятся покончить с Советской властью, но только чужими руками, не подвергая себя опасности, спрятавшись в подвале. И рядом образ сельской учительницы, которая делится с соседями последним сухарём, с великолепным презрением не замечает всей нечисти, приютившейся в гостинице, и, подсмеиваясь над собой, закрывается зонтиком от пуль, чтобы было не так страшно.

Раннее детство Лёни проходило в годы первой мировой войны, а отрочество — в революционные годы.

Мелкобуржуазная петербургская семья, недружная, несчастливая. Отец — деспот, пьяница, его гнёт, пока он не ушёл от семьи, тяжко ощущают мать Лёни и он сам. Но в то же время «… много лет спустя… Лёнька… понял, какой незаурядный человек был его отец и как много хорошего было погублено в нём, убито, задавлено гнётом той среды и того строя, в каких он вырос и жил».

Некоторые трудные черты характера, например упрямство, Леня унаследовал от отца. Но мальчик формировался при другом строе, а среда… она менялась много раз, так как сложной оказалась биография Лёни.

Своеобразие его пути в том, что перипетии внешней биографии — сперва в недружной семье, потом в долгих скитаниях — осложнились трудным, во многом противоречивым характером мальчика.

Одно из определяющих характер свойств Лёни — доверчивость. Как многие доверчивые люди (и не только дети), он застенчив. И в то же время упрям. На всех этапах своего детства и отрочества Лёнька — страстный искатель книг, в которые погружается до полного забвения действительности. Но вместе с тем он наблюдателен, у него очень развито чутьё на людей — хороших и дурных. Лёня привязывается к хорошим людям с преданностью глубокой, иногда и самоотверженной. Однако это не оберегает его от недолгого, но сильного влияния дурных людей. Сложность этого сплава, составляющего вместе с другими чертами, о которых скажем дальше, индивидуальность мальчика, во многом обусловило трудное его становление в жизни.

Смысла и значения событий революции Лёнька, разумеется, понять ещё не может, но — это очень характерно для времени и для Лёнькиной натуры — пытается принять участие в политической борьбе. Он страстно агитирует за партию казаков, выставившую свой список в Учредительное собрание, может быть, потому, что отец был когда-то хорунжим казачьего полка, а может быть, потому, что его привлекло слово «казак», знакомое по «Тарасу Бульбе» и по игре в «казаки-разбойники». Агитационная деятельность Лёньки, конечно, игра, но сам мальчик игры тут не замечает — ему кажется, что это всерьёз. А потом он и в самом деле совершает поступки уже совсем не игровые.

В богатом доме товарища по реальному училищу Лёнька услышал, что большевики — немецкие шпионы. Он бледнеет, сразу поняв, что их горничная Стёша — шпионка. Ведь она сама говорила, что стоит за большевиков. И вот он начинает действовать. Тайно выслеживает, что Стёша ходит по воскресеньям в гвардейский флотский экипаж — конечно, шпионит там. Следующий шаг — Лёнька взламывает и обыскивает Стёшин сундучок. Здесь всё сплелось — фантазия, доверие к слову взрослых и к печатному слову, прочитанные детективы, упрямая решимость проверить свою догадку.

Впрочем, сохраняя свою мальчишескую активность, больше Ленька не вмешивается так наивно в политику. Приметливый наблюдатель событий, в которых иногда ему приходится и принимать участие то поневоле, то из благородных и уже не столь наивных побуждений (например, когда он бежит предупредить об опасности своего друга-большевика), Лёнька получает много синяков, но приобретает важный душевный опыт. Разумеется, и жизненный опыт — разнообразный и даже слишком богатый. Но до поры до времени этот опыт очень мало отражается на поступках мальчика, ничуть не уменьшает силы житейских и душевных невзгод, которые пришлись на его долю.

От питерского голода семья — Лёнька с матерью, младшим братом и сестрой — уехала в деревню к старой няне. Уже в пути начинается вереница встреч и событий, которые могли быть такими разнообразными, рождать такие противоречивые впечатления только в те годы напряжённой борьбы за советский строй.

Бандиты, дезертиры, кулаки, белые офицеры — с одной стороны; большевики, комсомольцы, люди светлой души и чистой жизни — с другой. Лёньке довелось общаться, вступать в дружбу и конфликты со множеством характерных для того времени людей.

Его внутренняя жизнь — неспокойная, трудная — как будто бы стоит в прямой зависимости от бурных внешних событий биографии. Ведь сколько пришлось пережить — Ярославский мятеж, возвращение с матерью пешком в деревню, встреча в пути с бандитами, едва не стоившая жизни. Потом жизнь в маленьком городке без матери, не вернувшейся из командировки; болезни, тяжкий, с голодом и воровством, путь беспризорника, целый год пробирающегося в Питер, где он надеется найти и действительно находит мать. А когда, казалось бы, уже может наладиться жизнь и ученье, — новые неудачи, которые опять приводят Лёньку к воровству.

Можно бы на таком материале создать приключенческий роман. Но, разумеется, Пантелеев, тонкий психолог, пошёл по другому пути. Биография его героя не больше похожа на приключение, чем борьба за жизнь пловца в бурном море.

Средоточие повести не в сохранении физической жизни Лёньки, хотя ей не раз грозит опасность (это был бы путь приключенческой повести), а в поисках героем душевной ясности. Её очень не хватает Лёньке с его внутренними противоречиями — характером упрямым, однако не всегда волевым, активным, но застенчиво замкнутым; с его богатым воображением, рисующим то реальные пути к достижению фантастической цели (хотя бы изобличение «немецкой шпионки» Стёши), то фантастические или неверные пути к достижению вполне реальной цели (например, попытка раздобыть деньги игрой на базаре с заведомым шулером).

Своеобразие импульсов, рождающих те или иные Лёнькины поступки, и приводит к тому, что его действия далеко не всегда обусловлены обстоятельствами, не всегда естественно вытекают из них.

Вряд ли надо напоминать, что подросткам вообще не слишком свойственны строгая логичность и благоразумие поступков. У Лёньки отклонений от «нормы» как будто больше, чем обычно, и нельзя их объяснить только особенностями возраста — в немалой мере они определяются индивидуальностью героя. И все же в его судьбе и поступках много характерных для поколения черт.

В чём эта характерность выражается, мы уже отчасти знаем по «Республике Шкид» — повести, в которой рассказано о дальнейшей судьбе Лёньки Пантелеева.

А пока перед нами десятилетний человек, попадающий в очень сложные положения и в новую для него среду.

В деревне Лёнька подружился с председателем комитета бедноты Кривцовым — мечтателем, человеком поэтической души, влюблённым в книгу, тоскующим по знаниям и в то же время активным политическим деятелем. Нашлось общее в душевном складе не очень молодого крестьянина и десятилетнего городского мальчугана. Их внутреннее родство именно в своеобразном сплаве жизненной активности с мечтательностью и влюблённостью в книгу. Это родство, видно, чувствуют оба: они дорожат встречами, и Кривцов говорит с Лёней уважительно, заинтересованно, как с равным.

Рассказывает ему, между прочим, и о своих опытах: «Пытаюсь произвести в наших местах помидор, или, как его иначе называют, томат… Уже второй год вожусь, а только, вы знаете, что-то не выходит. Опрыскивать их надо, жидкость такая продаётся, я читал, — бордоская называется. А где ж её взять? Я ведь нищий, — сказал он, почему-то улыбаясь».

И вот в Ярославле во время мятежа, заблудившись, Лёнька попал к белым, бежал от них под выстрелами и спрятался в пустом магазине. Там на полке он увидел бидон с этикеткой «Бордоская жидкость» и вспомнил, что это помидорное лекарство, о котором мечтал Кривцов. Лёнька оставил на прилавке деньги и потащил тяжёлый бидон. Когда эвакуировались из Ярославля, как ни просила мать бросить банку, как ни тяжела она была — тащил.

Шли пешком. Заночевали в сарае. Ворвался озверевший бандит, едва не убил мать и мальчика. Пришлось убегать.

«Они уже почти достигли рощи, как вдруг Лёнька остановился и с неподдельным ужасом в голосе воскликнул:

— Ой, мамочка, милая!..

— Что такое? — испуганно оглянулась Александра Сергеевна. Он держался за голову и покачивался.

— Ой, ты бы знала, какое несчастье!!

— Да что? Что случилось?

— Я же забыл… Я забыл в сарае бордоскую жидкость!

— Господи, Лёша, какие глупости! Есть о чём жалеть? До этого ли сейчас? Идём, я прошу тебя…

— Нет, — сказал Лёнька. — Я не могу. Я должен…

— Что ты должен? — рассердилась Александра Сергеевна.

— Ты знаешь….я, пожалуй, пойду попробую найти сарай.

Александра Сергеевна цепко схватила его за руку:

— Лёша! Я умоляю тебя, я на колени встану: не смей, не выдумывай, пожалуйста!..

Лёнька и сам не испытывал большого желания возвращаться в деревню. Но мысль, что знаменитый его бидончик, который он так долго берёг и таскал, содержимое которого может доставить так много радости председателю комбеда, — мысль, что этот драгоценный бидончик пропадёт, сгинет в стоге сена, в чужом сарае, была совершенно непереносимой и оказалась сильнее страха».

Шёл Ленька искать сарай и мучился — какой он всё-таки негодяй: оставил мать одну в лесу. В его душе боролись два побуждения — оба вызваны добрыми, благородными чувствами: горячее, непреоборимое желание принести другу то, о чём он мечтает, и боль за волнение матери. Не раз ещё Леньке придётся переживать, и всегда сильно переживать, такую борьбу побуждений — она характерна для его глубоко эмоциональной натуры.

Нашёл Лёнька бидончик, а когда после тяжкого пути добрались домой, мальчик узнал, что Кривцов в больнице — его изувечили кулаки.

В эпизоде с бордоской жидкостью отчётливо проявились некоторые особенности Лёнькиного характера. Он предан другу всецело, увлечённо. И как многие застенчивые люди, охотнее выражает своё чувство не в словах, а в поступках. В этом нет ничего необычного, но исключительна увлечённость Леньки своей целью. Нет, мало сказать увлечённость, да и упорство — не то слово; это одержимость. Ведь Лёнька отлично понимал, как опасно возвращаться за бидоном, понимал ужас матери и сам боялся, но одержимость была сильнее.

Драматичность судьбы мальчика в немалой мере следствие этой черты его характера: он иногда так же безогляден в дурных поступках, как и в хороших.

Лёнька человек очень порядочный, даже щепетильный, он ведь оставил в пустом магазине деньги за бордоскую жидкость. И всё-таки стал вором. Как это случилось?

Красть Ленька начал, как почти все беспризорники, с голода.

Он попал на ферму сельскохозяйственной школы, где учился его младший брат Вася.

«Ферма… оказалась самым настоящим разбойничьим вертепом, во главе которого стоял атаман — бородатый директор».

Совершить первую кражу — хлеба, привезённого для подкормки скота, — Лёньку не только подбили, а, пожалуй, даже заставили товарищи. Это была кража, почти вынужденная обстоятельствами — и долгим голоданием, и средой, в которую Лёнька попал. Опасность её для мальчика была в том, что после он «уже не краснел и не вспыхивал при слове «воровство».

Во время своих скитаний Лёнька ещё не раз воровал.

Мотивы краж не приходится искать в особенностях характера мальчика — они всегда были следствием голода.

Всякий раз, как попадал Лёнька во время своих странствий к хорошим людям, ему и в голову не приходило красть. Так было в Мензелинске, где скитавшегося Лёньку пригрели комсомольцы. Серьёзно и ласково заботится Юрка, секретарь комсомольского комитета, о судьбе мальчика. Он Лёню и в школу устраивает, и помогает ему учиться, и кормит, и сочувственно слушает Лёнькины ещё беспомощные поэтические опыты. Но больше всего воздействует на мальчика самый облик восемнадцатилетнего парня, работящего, серьёзного и сердечного, у которого хватает времени и на большую общественную работу, и на помощь семье, и на Лёньку — только не на себя.

Это была, хоть и не очень сытная, но счастливая зима в Лёнькиной жизни, занятая учением и согретая дружбой. Как всякий раз, в благоприятной среде Лёнька душевно распрямился. Он охотно работал, отдавался своей страсти к книгам, вдохновенно сочинял пьесу. Но недолгой была передышка. Началось кулацкое восстание, комсомольцы пошли сражаться, и Юрку убили.

Снова странствия — с голодом, с новыми кражами, наконец, Петроград и встреча с матерью. Семья живет впроголодь, и Лёнька отказывается учиться — он будет работать.

Особенность Лёнькиной жизни в том, что его всегда тянет к таким деятельным и душевным людям, как Кривцов или Юрка, но всякий раз, когда судьба разлучает его с хорошими людьми, Лёньку прибивает к другому берегу — к нечистым.

В Петрограде начинается вереница печальных событий, в которых уже больше сказались особенности душевного склада мальчика, чем власть обстоятельств. Изобретательный фантазёр, Лёнька начинает выдавать для себя самого желаемое за действительное. Он подгоняет, насильно втискивает непривлекательную реальность в устраивающую его выдумку. При этом Лёнька понимает, что на самом деле всё обстоит совсем не так, как он себе внушил, но подчиняет свои действия выдуманной ситуации, а не действительной.

Это не так редко случается с подростками. Вспомним хотя бы, как герой «Судьбы барабанщика» Гайдара, поняв, что его «дядя» — жулик, сочиняет фантастические истории и убеждает себя, будто у того самые благородные намерения и вовсе он не жулик. Мальчик фантазией вытесняет из сознания действительность, чтобы найти оправдание своим поступкам, своей наивной доверчивости.

Лёнька хочет работать на заводе, а попадает в «Заведение искусственных минеральных вод» к жуликоватому хозяйчику. «Конечно, всё это имело довольно жалкий вид и было совсем не то, о чём мечтал Лёнька. Но всё-таки как-никак это был завод. Не Обуховский и не Путиловский, но всё-таки и здесь были машины, и люди, которые здесь работали, назывались рабочими и работницами».

А на самом деле всё оборудование заведения — укупорочная машина и деревянная лохань. И хотя Ленька даже не на этой «машине» работает, а развозит по заказчикам бутылки с пивом и лимонадом на ручной тележке, он убеждает мать:

«И лимонад людям нужен, если его на заводах делают. Это у тебя, мамочка, прости, пожалуйста, буржуазные предрассудки. Тебе бы пора знать, что всякий физический труд — благородное дело… Это только начало. Мне бы квалификацию получить, а уж там я…»

Он, конечно, не столько мать, сколько самого себя убеждает. И отлично Лёнька знает, что никакой квалификации тут не получит, только признаться себе в этом не хочет.

Работа кончается внезапно — Лёнька выпустил поручень тележки, и разбились все бутылки, которые он вёз. Испугавшись, Лёнька убегает. Он не убежал бы по своей инициативе, как не начал бы красть, если бы не подучили. Но несчастье произошло в минуту встречи с товарищем по реальному училищу Волковым, в доме которого он услышал когда-то, что большевики — немецкие шпионы. Волков и надоумил Лёньку: «Давай сматываться».

Бывший барчук опустился. Ленька приметлив и опытен: ему достаточно нескольких минут в кафе, где Волков щедро угощает пирожными, чтобы распознать в нём вора. Тут бы и уйти. Нет — «Волков ему и нравился и отталкивал от себя».

«Счастливый», — говорил в Лёньке какой-то тёмный, глухой, завистливый голос. И другой — насмешливый, презрительный и даже немного горделивый голос тотчас откликался: «Вор… жулик… мразь… конченый человек!»

После неудачного опыта работы — неудачная попытка возобновить учение. Лёнька попал в школу, пропитанную старым гимназическим духом, где преподаватели и ученики с равной злобой ненавидели новый строй жизни.

Ушёл Лёнька из школы — и тут его закрутило. Он проигрывает марафетчику на базаре деньги, которые мать заработала, чтобы он расплатился с бывшим хозяином за разбитые бутылки. А потом начинает в компании с Волковым воровать. В этот смутный, нравственно-тяжёлый период Лёнькиного отрочества уже не внешние обстоятельства наталкивают его на дурные поступки, а та же азартная безоглядность, которую он проявлял и в добрых своих делах.

Да ведь и тут к дурному его привели добрые побуждения! Играть он начал, потому что попались ему на глаза, когда проходил по базару, тёплые рейтузики. Он вспоминает, что мать не могла такие купить сестренке, так как отдала ему все деньги. Играет Лёнька с заведомым шулером и убеждает себя, что сумеет его перехитрить. Проигрыш скрывает от матери — не из страха, а потому что не может её огорчить, не может отяготить новыми заботами. И очертя голову решает вернуть проигранные деньги кражами.

Куда проще могла бы идти Лёнькина жизнь, будь меньше страстности и фантазии в его поступках, иногда неожиданных для него самого. Это выражено в повести характеристикой младшего Лёниного брата, Васи. Ведь он тоже, и дольше Лёни, был в той бандитской сельскохозяйственной школе, где можно было научиться только воровству. И вероятно, поступал Вася там, как все другие.

Вернувшись в Петроград, он стал работать пекарем в булочной. «Вася много работал, уставал, но никогда не жаловался, на жизнь смотрел просто, всё у него ладилось, и настроение было неизменно ровное и весёлое…»

Просто, деловито, без сложных переживаний наладилась Васина жизнь.

В неблагоприятных обстоятельствах одарённые и легко увлекающиеся подростки иной раз легче сбиваются с пути, чем менее интеллектуальные натуры. Но те же свойства, которые привели Лёньку к дурным поступкам, искривили его детство, помогают мальчику при благоприятном толчке покончить с прошлым и начать восхождение.

Таким толчком было вмешательство Стёши — большевички, которую некогда Лёнька пытался разоблачить, — теперь уже не горничной, а заводской работницы. Она выручает Лёньку из милиции, куда он попал за кражу лампочек на лестницах, и устраивает в Шкиду.

Моральное восхождение Лёньки было нетрудным, потому что в основе своей он человек высокой нравственности и большого внутреннего благородства. Нужно было лишь дать направление его активности и фантазии. Нечистое не проникло глубоко в его душу. Мальчику надо было только умыться, счистить с поверхности души то, что налипло в скитаниях.

Для таких натур особенно важны чуткий воспитатель и среда, в которой может установиться характер, могут свободно развиваться способности. И, на счастье Лёньки, он попал к Викниксору.

В нравственном становлении, в развитии способностей Лёньке помогли воспитатели и коллектив школы. А на чьей стороне его политические симпатии — определилось раньше, в годы скитаний.

Он видел жёстокость, трусость и своекорыстие белых офицеров в дни Ярославского мятежа и видел, с каким благородным спокойствием, с какой верой в своё дело пошёл на неминуемую казнь обнаруженный белыми большевик.

Потерявший человеческий облик бандит едва не убил Лёню и его мать без всякой причины, даже без всякой выгоды для себя.

Мечтатель, человек прекрасной души, влюблённый в родную землю, лелеющий её плоды, организует деревенскую бедноту, а кулаки, дрожащие над своими доверху наполненными закромами, увечат его.

Кулаки готовятся напасть на Мензелинск, и комсомольцы отдают жизнь, чтобы спасти население от расправы.

У сына богача Волкова насквозь прогнила душа, и Лёнька, не выдавший его, когда тот сбежал после совместной кражи, «потом всю жизнь жалел и ругал себя, что оставил на свободе этого маленького, злобного и бездушного хищника».

Так опыт, накопленный Лёнькой за годы его странствий, оказался достаточно богатым и ясным, чтобы определились его политические симпатии.

И когда Стёша занялась Ленькиной судьбой, уговаривает его учиться, у них был важный разговор:

«А нам, я уже тебе говорила, своя, пролетарская, советская интеллигенция нужна.

— Да, но ведь я же не пролетарий, — мрачно усмехнулся Лёнька.

— Ты-то?

Стёша, прищурившись, посмотрела на мальчика, как бы прикидывая на глаз его классовую принадлежность.

— Да, — рассмеялась она. — Пролетарий из тебя пока что не вышел. В настоящий момент ты скорее всего являешься деклассированной личностью… А это что значит? — сказала она серьёзно. — Это значит — к какому берегу пристал, на том и стоять будешь. А ведь ты уже давно выбрал, к какому берегу плыть? А? Ведь знаю, выбрал ведь, правда?

Лёнька молчал, опустив голову.

— Понимаешь, о чем я говорю?

— Понимаю, — сказал он. — Выбрал, конечно. Но только ведь я, Стёша, плаваю довольно паршиво.

— Потонуть боишься или не доплыть?

Она улыбнулась, похлопала мальчика по руке:

— Ничего, казак, доплывёшь, не бойся. Не в такие времена живём, не дадут тебе потонуть, вытащат, поддержат… Да и плавать, дорогой, тоже нужно учиться…»

Учиться плавать в бурные воды революции трудно было многим детям, и не один Лёнька плавал сперва паршиво. Но немало было добрых сил — людей, которые показывали путь к берегу, подхватывали слабых. И очень часто решающее влияние на подростков, на их отношение к действительности, на их становление оказывали не родители, не педагоги, а работники и воины нового строя.

Самыми важными для Лёнькиного будущего людьми, которые ещё до прихода в Шкиду помогли ему понять, «к какому берегу плыть», были председатель комитета бедноты Кривцов, руководитель мензелинских комсомольцев Юрка и фабричная работница, общественная деятельница Стёша. Вспомним, какую огромную роль сыграли в жизни героя «Школы» командир отряда, сапожник, «навек ударившийся в революцию», и его соратники-бойцы, а в отрочестве героя «Швамбрании» Кассиля — комиссар Чубарьков, как повлияли на судьбу Жигана из «Р. В. С.» Гайдара воины Красной Армии.

Есть признаки общие для этих людей, поднявшихся из глубин народа и ставших общественными или военными деятелями молодого социалистического государства: яркая индивидуальность, благородство, добрая и тактичная внимательность к подросткам — героям книг. В характере их общения с неопытными пловцами не было того подавляющего превосходства, в котором сказывается небрежное отношение к сложной душевной жизни подростка. А его нередко проявляли профессиональные педагоги и родители.

Детям очень нужно было в ту эпоху общение со взрослыми «наравне», потому что в водовороте революционных событий они быстро, не по годам, росли душевно, умственно да и житейски. Их интересы гораздо теснее, чем в прежнее время, соприкасались с тем, что было самым важным для взрослых.

Люди, оказавшие сильное влияние на героев «Школы», «Лёньки Пантелеева», «Швамбрании», — все из среды, им прежде незнакомой. Даже встреча со Стёшей, которую Ленька Пантелеев знал с раннего детства, — это встреча с другим, неожиданным для него человеком, с партийным и общественным деятелем, по-прежнему душевным, но по-новому энергичным и уверенным.

Такие люди покоряли воображение подростков своей необычностью, горением, преданностью идее, за торжество которой боролись и готовы были отдать жизнь. И конечно, дорога была мальчикам серьёзность, заинтересованность, которую эти люди проявляли в общении с ними. Не столько даже беседами, сколько своим обликом, своей деятельностью они агитировали за советский строй.

И тут неожиданно мы видим, что люди, ещё только начинавшие приобщаться к культуре, закладывали самые здоровые и передовые — кое в чём даже для сегодняшнего дня — принципы советской педагогики. Их основа — доверие к детям, к их уму, добросовестности, внимание к их душевной жизни, к их способностям. Эти люди верно и хорошо направляли энергию, инициативу подростков.

Мне кажется важным, что многие писатели — не один Пантелеев — показали огромное, часто решающее влияние деятелей нового строя, вышедших из народа, на подростков первых революционных лет. То, что этот мотив так настойчиво проходит во многих произведениях, — свидетельство его характерности для эпохи.

Самая возможность таких влияний, преобладание их над влияниями семейными и школьными, определялись бурными событиями тех лет, вторжением их в каждую семью, огромным расширением круга встреч и знакомств детей.

В той или иной мере все подростки становились вольными или невольными участниками событий. Им приходилось думать, решать, действовать. Энергия, которая прежде расходовалась в учении, в работе, в играх, теперь нередко проявлялась в жизненно важных, ответственных поступках. Во всех произведениях о подростках первых лет революции их герои общественно активны или хотя бы активны в решении своей судьбы. Так оно и было — это характерно для времени.

Как ни различно складывались индивидуальные пути мальчиков к берегу, всех подхватывало течение эпохи.

А тем, кто уж очень паршиво плавал или у кого особенно тяжело сложились годы детства, тем пришлось после ранней школы жизни пройти ещё одну школу — такую, как Шкида или колония Макаренко.

Мы благодарны писателям, которые, создав галерею широко и вдумчиво написанных портретов детей того необыкновенного времени, общими усилиями сохранили для нас и наших потомков портрет поколения. Очень важное место в этой галерее занимает «Лёнька Пантелеев» — одна из самых значительных книг о подростках первых лет революции.

Образ Лёньки, влияние людей и событий эпохи на биографию и на внутренний рост мальчика выражены разносторонне и сильно, несмотря даже на некоторую неровность письма (наряду с превосходными эпизодами — живописными, энергичными, впечатляющими — есть и главы несколько вялые, особенно к концу книги).

Внутренний стержень повести — в изучении средствами искусства условий созревания ума и характера мальчика со сложной натурой в сложных условиях. Эта художественная задача решена глубоко и проникновенно.

Перечитав Пантелеева, бережно ставишь на полку его книги — с благодарностью, с любовью к писателю.

Письмо Пантелеева весомо и спокойно, как провод, по которому течёт ток высокого напряжения. Он не рассеивается в пространстве — ток его книг, он работает, заряжая души и мысли юных читателей стремлением к благородству поступков и чувств. А читателям старших поколений Пантелеев освещает сложность формирования подростка. Писатель требует от нас нешуточного уважения к десятилетнему человеку, отважно вступающему в жизнь, требует доброй и вдумчивой заботы о нём. Да, книги Пантелеева не только значительны и проникновенны — они требовательны.

 

1

Недолгая, но хорошая жизнь была у Аркадия Гайдара — смелая, честная и талантливая, как его книги.

Гайдар сам мог бы стать героем повести о ровесниках века — о тех, кто со школьной скамьи пошёл в бой за молодую Советскую республику, а отстояв её, переменил род оружия. Одни строили заводы и города, другие создавали колхозы или стали инженерами, учёными. Были и такие, что взяли в руки перо, взяли, как винтовку, как лопату или молот, — Фадеев, Тихонов, Фурманов, Гайдар.

Они пришли в литературу с ранним опытом жизни, взволнованные величием и размахом событий, в которых участвовали, богатством характеров, рождавшихся на их глазах в боях и трудных походах. Им нужно было осмыслить пережитое, воссоздав его в образах, запечатлеть черты эпохи и ее людей для тех, кто позже вступил в жизнь и борьбу или меньше видел, меньше сумел увидеть.

И вот в жизнь молодёжи верными спутниками вошли Чапаев, Левинсон. Другом, опорой подростков стал и Борис Гориков, герой «Школы» Гайдара, повести во многом автобиографической.

Жизнь и творчество Гайдара слиты неразрывно. Он воевал «за светлое царство социализма» с четырнадцати лет — сперва бойцом с винтовкой в руках, потом с револьвером и шашкой командира полка (в 16 лет!), потом с пером и блокнотом, которые он недаром хранил всегда в старой полевой сумке.

Гайдар был писателем-воином. Полем боя для него стала душа советского мальчугана, которую пытались завоевать то белогвардейцы, то кулаки, то мещане или жулики. А мальчугана надо было воспитать так, чтобы он вырос честным и благородным человеком, отважным борцом за коммунизм.

Гайдар был одним из воспитателей поколения, которое построило десятки городов и электростанций, сотни заводов и шахт. А когда пришла война — час испытания всех душевных сил, воли, преданности Родине, отваги, — это поколение сломило фашистов, отстояло социализм в тяжких сражениях.

И конечно, Гайдар сам сражался рядом со своими читателями. Он снова стал воином, сменил перо на пулемет. Попав в окружение, Гайдар пробился к партизанам. Он был отличным бойцом и верным товарищем. Об этом говорят письма его друзей по отряду. В дни напряжённых партизанских сражений в тылу врага Гайдар оставался и писателем — вёл литературный дневник отряда, писал рассказы в форме писем к сыну. Он не расставался с написанным, как не расставался с оружием. Перо и блокнот, как и прежде, лежали в полевой сумке.

В одном походе маленькая группа партизан, которую вёл Гайдар, наткнулась на фашистскую засаду. Гайдар успел только предупредить товарищей — и пал, сражённый вражеской пулей… А его книги продолжают воевать за душу советского мальчугана. Воюют сегодня, будут воевать завтра.

 

2

Постоянное, никогда не терявшее остроты и свежести ощущение необыкновенности времени, обязанности быть достойным удивительной эпохи определило писательский подвиг Гайдара. Ему всегда освещало путь «прекрасное будущее, что зовётся социализм». Все повести и рассказы Гайдара пронизаны светом, согреты теплом мысли о прекрасном будущем. И мысль эта неотделима от мужественной и нежной заботы о тех, кто это будущее создаст, о тех мальчишках и девчонках, для которых он писал свои книги.

Гайдар обладал даром глубокого, тонкого проникновения в душевную жизнь детей. Он не только понимал интересы, ход мыслей, игры и переживания подростков — он естественно, без усилий воспринимал их всем своим существом.

Серьёзность, страстность отношения к людям и событиям сочетались в нём с любовью к игре, художественному перевоплощению, весёлой, иногда ироничной шутке. Он был совершенно своим и в среде взрослых, и в среде ребят.

Одно из самых важных свойств писательской индивидуальности Гайдара — очень отчётливое ощущение воспитательной цели изображения. Гайдар пишет о прошлом для того, чтобы опыт его героев помог юным читателям в их жизненном становлении. Дарование художника у него неотделимо от дарования воспитателя — одно с другим слито гармонично.

Пути воздействия художественной литературы на читателей сложны и многообразны. Иной раз авторы детских книг (и не только детских), не доверяя восприимчивости читателей, превращают повествование в иллюстрацию к заданной педагогической идее. Это, конечно, ошибка. Если дидактическое задание подчиняет себе и тем самым искажает развитие характеров и сюжета, оно уходит от жизненной правды и потому не волнует, не увлекает читателей, не вызывает у них потока мыслей и эмоций. Дети очень чутки к нарочитости, фальши и особенно к нравоучительному нажиму. Они легко поймут, что хочет внушить им автор, и останутся совершенно равнодушными к его стараниям — воздействие не состоялось, потому что такое произведение не художественно.

А у Гайдара воспитательная идея и художественное её воплощение нераздельны, взаимообусловлены, как в ткани, рождающейся из переплетения нитей основы и утка.

Иногда его произведения возбуждают у читателей непосредственное стремление к действию, прямо вытекающее из впечатлений от прочитанной книги. Самый ясный и всем известный пример — тимуровские команды. Игры, возникавшие под влиянием повестей Гайдара, становились формой общественной деятельности детей.

Но чаще его книги оказывают другое, более тонкое, не столь очевидное, но, пожалуй, и более значительное влияние: не на действия читателей-подростков, а на их душевную жизнь, на импульсы, определяющие будущие поступки. Образами своих героев Гайдар как бы даёт эталоны достойного поведения в сложных обстоятельствах или показывает, к каким тяжёлым последствиям приводит легкомыслие. Конфликты, в которых герои Гайдара совершают поступки, определяющие их судьбу, характер, жизненные взгляды, всегда остры, большей частью возникают в обстоятельствах исключительных. И в то же время — такова особенность повестей Гайдара — читатель легко находит этим острым конфликтам аналогии в обыденной жизни, в своём опыте.

Обычно в самых важных, завязывающих узел конфликта, поступках героя обнаруживается, что характера у него ещё нет: как раз поступок и его последствия становятся исходной точкой для формирования характера.

Писатель предвидит, с какими внешними коллизиями, с какими переживаниями могут встретиться его читатели, вооружает их для жизненной борьбы. Главная тема художественных исканий Гайдара — этические нормы нового общества, их становление и развитие, их применение в обстоятельствах, требующих активного действия.

Совершить дурное дело легко. Как будто и вины почти нет: пустячная неосторожность, некоторая снисходительность к себе — вот и всё. А последствия тяжки. Иногда, как в «Школе», гибель друга. Или, как в «Судьбе барабанщика», опасность моральной гибели героя. Тогда становится очевидным, как глубоки корни неосторожности: внутренняя недисциплинированность, недостаточно серьёзное отношение к выполнению долга, отсутствие контроля над своим поведением. Неосторожность оказывается виной.

 

3

В первой написанной для детей повести — «Р. В. С.» (1926) Гайдар рассказывает о двух подростках, спасших раненого командира Красной Армии. Как почти все произведения Гайдара, и это наполнено приключениями. Но никому не приходило в голову называть произведения Гайдара приключенческими.

Это естественно — сюжетные ситуации никогда не приобретают у Гайдара самодовлеющего значения. Как бы ни были они остры, интересны, внимание читателей всегда сосредоточено на героях произведения, и притом на психологических мотивировках их поступков не меньше, чем на самих поступках. Это очень важная особенность повестей Гайдара — сочетание острого сюжета с глубокой психологической разработкой образов героев и мотивов их поступков. Именно психологическая достоверность в большой мере определяет значительность и воспитательное влияние его произведений.

В самом деле — ведь редко может вызвать стремление к самосовершенствованию или хотя бы надолго запомниться поступок литературного героя, как таковой, вне его психологического обоснования, вне характера героя, вне хода его размышлений и эмоций, определяющих поступки. Ни сюжетная ситуация сама по себе, ни действия героев, обусловленные только внешними обстоятельствами, фабульными положениями, не могут оказать серьёзного и долгого влияния на читателей, с каким бы захватывающим интересом ни проглатывались ими такие произведения.

Они могут стать для подростков предметом игр, иногда мечты о подвигах. Но эта мечта обычно оказывается недостаточно активной, определённой, чтобы воздействовать на становление характера. Она не вызовет волевого стремления воспитать в себе качества, нужные для мужественного и гуманного поведения в сложных жизненных обстоятельствах: самовоспитание — дело нелегкое, а впечатление от чисто фабульных книг поверхностно, не западает глубоко в душу.

Те приключенческие произведения, которые лишены убедительных психологических мотивировок, не воспитывают характера, потому что только изображая внутренний мир своих героев, писатель может оказать серьёзное влияние на внутренний мир читателей. Поступок как таковой иной раз вызовет, пожалуй, механическое подражание. Иногда такое подражание может оказаться полезным, но гораздо чаще вредным. Мы знаем, какое воздействие оказывают на поступки подростков капиталистических стран американские комиксы. Прежде всего на поступки именно подростков, потому что взрослые читатели лучше защищены от влияния такой литературы жизненным опытом и уже установившимися нравственными взглядами или хотя бы привычками, осторожностью, способностью предвидеть последствия. Западные педагоги и психологи установили прямую зависимость детской преступности от комиксов и гангстерских фильмов. Тут как раз и сказывается механичность влияния — не поступка литературного героя на характер читателя, а поступка героя на поступок читателя. Увлекательно описанное ограбление и убийство может повести к попытке — увы, иногда удачной — воспроизвести подобное ограбление или убийство не только в игре, но и в жизни.

Если такой поступок читателем совершён, то он уже оказывает влияние и на его характер, его жизненный путь — конечно, губительное влияние, кроме тех случаев, когда преступление вызывает у подростка острое и действенное раскаяние. Но слишком высока цена подобного самовоспитания!

Совсем иное, когда перед читателем раскрываются душевные побуждения, определяющие действия героев, — и внимание сосредоточено на них не меньше, чем на развитии фабулы. Тогда, если писатель талантлив, его произведения могут оказать долговременное и действенное влияние на читателей.

Вспомним, что на формирование облика целых поколений молодежи оказывали воздействие образы как раз тех героев, чей душевный мир раскрыт богато и разносторонне, — в советской литературе, например, образы Павки Корчагина, молодогвардейцев. Эти герои интересны и близки читателям, — они выражают характерные тенденции своего времени. И не раз в мировой литературе моральные тенденции, жизненные принципы, воодушевлявшие молодежь в ту или иную эпоху, прояснялись для современников, только когда их обнаружил, изобразил художник слова.

Именно в этом направлении работают произведения Гайдара. Читая их, видишь, как, наряду с историческими событиями, идеи и нравственные устремления эпохи влияют на формирование личности, характера — больше того: на облик поколения.

«Р.B.C.» — повесть о том, как два мальчика — Димка, сын питерского рабочего, застрявший с матерью в деревне, и беспризорник Жиган — спасли раненого командира Красной Армии. События развертываются в сложное время, когда и взрослым в деревне нелегко было понять, что делается вокруг. Белые, зелёные, красные приходят и уходят. Как узнать Димке, кто из них хороший, кто плохой? Оказалось, что это не трудно, поступки людей показали ему, на чьей стороне правда.

Вот появляется в избе Головень. Димка скоро догадывается, что он убежал из Красной Армии. Поступки дезертира достаточно выразительны. Он грозится выгнать из дому мать Димки с ребятами. Бьёт Шмеля — Димкину собаку, потом убивает её. Даёт по шее Димке. А когда мальчик случайно нашёл в сене винтовку, которую там припрятал Головень, он гонится за Димкой, схватывает его и, пожалуй, убил бы, но…

«Но… что-то застучало по дороге. Почему-то ослабла рука Головня! И кто-то крикнул гневно и повелительно:

— Не сметь!

Открыв глаза, Димка увидел сначала лошадиные ноги — целый забор лошадиных ног.

Кто-то сильными руками поднял его за плечи и поставил на землю. Только теперь рассмотрел он окружавших его кавалеристов и всадника в чёрном костюме, с красной звездой на груди, перед которым растерянно стоял Головень.

— Не сметь! — повторил незнакомец и, взглянув на заплаканное лицо Димки, добавил: — Не плачь, мальчуган, и не бойся. Больше он не тронет ни сейчас, ни после. — Кивнул одному головой и с отрядом умчался вперед».

Избавление почти волшебно.

«И остался на дороге недоумевающий и не опомнившийся ещё Димка. Посмотрел назад — нет никого. Посмотрел по сторонам — нет Головня. Посмотрел вперёд и увидел, как чернеет точками и мчится, исчезая за горизонтом, красный отряд».

В строе и ритме последних строк — тональность сказки. Это всегда у Гайдара — для него романтично всё, что связано с Красной Армией. Появляется ли отряд, проходит ли бронепоезд; летит ли аэроплан — меняется ритм повествования, характер фразы. Внезапное вторжение сказочного строя несёт здесь большую смысловую и эмоциональную нагрузку. Ведь в эти минуты Димка увидел, как резко противопоставлены благородство красного командира, его уверенность в действенной силе своих слов, трусливой злобе перебежавшего к зелёным дезертира.

В дальнейшем течении повести этот мотив поддержан: зелёные дерутся, отбивая друг у друга обоз, а красные мчатся в бой, чтобы спасти раненого командира. Одни воюют ради людей, другие — ради барахла.

Со дня встречи с отрядом Красная Армия стала для Димки своей. Такой путь к «признанию» Советской власти детьми, хоть недолго прожившими под властью белых, типичен.

Всё так резко менялось в городе или деревне с приходом красных войск, что сравнение оказывалось очень наглядным и убедительным. Иначе говоря, дети на собственном жизненном опыте познавали, за кого им стоять.

Типичность этого наглядного способа познания истины подтверждается и тем, что его подметили многие писатели — главным образом те, что сами были детьми в революционные годы: Л. Пантелеев в повести «Лёнька Пантелеев», В. Беляев в «Старой крепости», А. Шаров, в «Друзьях моих коммунарах».

Лаконично, словно проходными фразами, маленькими эпизодами характеризует Гайдар моральный строй красных и зелёных. И этого совершенно достаточно, чтобы определилось, на чьей стороне Димка, а с ним и читатели.

Уже в этой ранней вещи Гайдара видно, как точно и тонко умел он рассчитывать воздействие на читателя незначительных на первый взгляд, поданных без всякого нажима эпизодов и деталей.

С Димкой всё ясно. А Жиган? Его отношение к жизни путаннее — в чём-то он бесшабашен, в чём-то осмотрителен, пожалуй, и трусоват. Беспризорничество научило его одному: заботься о себе, остальное неважно. Он достаточно ловко использует своё умение петь песни и растабарывать.

А кому и какие петь песни — ему всё равно: есть песни для красных, есть и для белых.

Когда завязывается дружба между Димкой и Жиганом, когда Димка посвящает Жигана в тайну — рассказывает о спрятавшемся раненом командире, — читателю неспокойно: не подведёт ли Жиган?

И опасения не напрасны. Из-за неосторожности Жигана, поленившегося пойти в обход с водой для командира, Головень догадался, что раненый, о котором шли уже слухи по деревне, где-то близко.

Теперь его найдут, и очень скоро. Способ спасти командира один — добежать за ночь до города, там красные. Об этом разузнал Жиган и сообщил раненому.

«Потом он поднял глаза и сказал всё тем же виноватым и негромким голосом: — Я попробовал бы… Может, проберусь как-нибудь… успею ещё.

Удивился Димка. Удивился незнакомец, заметив серьёзно остановившиеся на нём большие темные глаза мальчугана. И больше всего удивился откуда-то внезапно набравшейся решимости сам Жиган».

И Жиган отправился в опасный путь. Его поймала банда зелёных — он сбежал, рискуя жизнью. Попался другой банде и вывернулся ловкой болтовнёй. Было страшно, было по-настоящему опасно. Ночной лес, и выстрелы, и развилка дорог — неизвестно, по какой идти. Всё преодолел Жиган — и страх и опасности. Добрался до города, передал записку. «Затрубила быстро-быстро труба, и от лошадиного топота задрожали стекла».

Командир был спасён.

Так Жиган искупил своё легкомыслие, свою неосторожность. Мы увидим потом, что Гайдар и в других повестях — особенно в «Школе» — настойчиво, в самых различных ситуациях показывает читателям, что мальчишеское легкомыслие, недисциплинированность могут стать страшной виной.

Но в «Р.В.С.» всё кончается благополучно. Не только спасён командир — морально спасён Жиган. Для него не пройдут бесследно переживания страшной ночи. Вернувшийся с отрядом на красноармейском коне Жиган уже не тот мальчик, что утром поленился пойти в обход.

Простые человеческие побуждения заставили Жигана отправиться в опасный путь: честь и совесть. И всё же он ещё за минуту не знал, что одержит победу в его душе — долг или трусость и эгоизм; недаром Жиган сам удивился своей решимости. Пожалуй, он ещё и увильнул бы, но заметил, что удивились его решимости и командир и Димка. Тогда уже не позволило ему отступить самолюбие. И он пошёл. А вернувшись, познал радость морального удовлетворения, которое дают честность и верность дружбе.

В борьбе между хитрой осторожностью и чувством долга вышли на поверхность и победили хорошие задатки мальчика, придавленные трудной бродяжнической жизнью. Пусть Жиган всё ещё безудержно врёт и хвастается, будто рубанул зелёного саблей по башке так, что тот свалился, пусть идёт он опять бродяжничать по эшелонам — ему уже не всё равно, какие и кому петь песни. Он будет крепко беречь выданную отрядом бумагу с печатью. В ней сказано, что «есть он, Жиган, не шантрапа и не шарлыган, а элемент, на факте доказавший свою революционность», а потому «оказывать ему, Жигану, содействие в пении советских песен по всем станциям, поездам и эшелонам».

Он и будет теперь петь только советские песни. Недаром так пристально смотрит он вслед отряду — его «большие, глубокие глаза устремились вдаль, перед собой…». Сердце его теперь с теми людьми, которых он привёл, чтобы выручить командира.

Приключения Жигана, обстановка, образы командира и Димки — всё это совершенно реалистично, не преувеличено и не искажено ни в одной черте. Но и не принижено, как в некоторых бытовых повестях того времени, где за эмпирическими наблюдениями авторов над трудной жизнью беспризорников читатель не видел ни дальнейшей судьбы героя, ни перспектив народа.

Нет, совсем не принижено — напротив, повествование Гайдара приподнято.

Позади опасности, приключения. Командир спасён.

«И такой это вечер был, что давно не запомнили поселяне. Уж чего там говорить, что звёзды, как начищенные кирпичом, блестели! Или как ветер густым настоем отцветающей гречихи пропитал всё. А на улицах что делалось! Высыпали как есть все за ворота. Смеялись красноармейцы задорно, визжали дивчата звонко…

Ночь спускалась тихо-тихо; зажглись огоньки в разбросанных домиках. Ушли старики, ребятишки. Но долго ещё по залитым лунным светом уличкам смеялась молодёжь. И долго ещё наигрывала искусно лекпомова гармоника, и спорили с ней переливчатыми посвистами соловьи из соседней прохладной рощи».

Может быть, это ещё не очень самостоятельно — мы здесь узнаём строй речи Гоголя в его лирических пейзажах. Но подражательность Гайдар скоро преодолеет, а лирическая тональность тихих пейзажей останется. Она в каждой повести, в каждом рассказе будет оттенять шум и напряжение борьбы, подчёркивать необыкновенность времени и прелесть мирной жизни.

 

4

В этой первой попытке Гайдара показать, как рождается, лепится характер подростка в час сурового испытания, много принципиально важного и для дальнейшего творчества Гайдара, и для всей детской литературы того времени.

Мальчики спасают красного воина — этот сюжет был широко разработан к тому времени, когда появилась повесть Гайдара. Начиная с 1922 года одна за другой появлялись книги, на страницах которых мальчики спасали не одного, а тысячи воинов, чуть ли не целые армии. Авторы, отрываясь от реально возможного, не могли убедительно мотивировать поступки своих героев — ни психологически, ни хотя бы логически.

В основе таких книг лежало не отражение действительности, а попытка втиснуть в стандартную форму приключенческой повести героическую тему гражданской войны. Гибрид получался нежизнеспособный хотя бы потому, что борьба народа за Советскую власть была отнюдь не приключением.

Это не значит, что исторические события, героические характеры вообще не могут быть разработаны в приключенческой повести. Вспомним хотя бы бессмертных «Трёх мушкетёров», покоряющих юных читателей романтикой подвигов и благородством героев книги.

Но нужно принять во внимание, что события, которым посвящён роман А. Дюма, относятся к далекому прошлому и политически уже безразличны для читателей XIX и XX веков. Пышная декоративность обстановки и действий героев, некоторая условность мотивировок, характерная для приключенческих произведений, свободное обращение с историческими фактами — всё это здесь не беда.

Но этой условности, декоративности, несоответствия историческим фактам не допускает изображение событий, близких и важных для нас. Повести о героических приключениях подростков на гражданской войне только притворяются реалистическими. Мотивировки действий героев либо вовсе отсутствуют, либо гораздо фантастичнее, чем в классических книгах приключений, а самые поступки героев-подростков вовсе не представимы в реальной жизни.

Приключенческая литература не имеет корней в русской классике, лежит вне её традиций (то же можно сказать и о немецкой литературе). Это, мне кажется, в некоторой мере объясняет, почему с таким трудом пробиваются у нас к подлинной художественности приключенческие книги, почему так часты срывы, неудачи.

В большей части приключенческих повестей повторяются более или менее стандартные ходы и ситуации, знакомые нам по западной литературе. И на родине приключенческой литературы — в Англии, Франции, Америке — она за немногими исключениями выродилась в ремесленное производство. В классических книгах приключений — например, Стивенсона, Дюма, в детективах Э. По, Конан-Дойля, Честертона — были характеры, были, хотя и более условные, чем в реалистической литературе, логические и психологические мотивировки поступков героев. Если поступки обусловлены характером героя и более или менее представимыми ситуациями, если книга написана художником, то она может иметь воспитательное значение. Но приключенческие повести без характеров, с небрежными и неправдоподобными мотивировками начисто его лишены.

К сожалению, именно таковы приключенческие книги о подростках на гражданской войне.

Героям этих повестей всегда и всё удается. Какие бы непреодолимые им ни встретились препятствия, они их побеждают. Пуля их не берёт, в воде они не тонут, в огне не горят. То есть иногда они и горят, только не сгорают, тонут, но эффектно спасаются, их пытают, а они своим мужеством приводят в панику палачей.

Макар-Следопыт (главный персонаж трёхтомной повести Л. Остроумова), один из плеяды лихих подростков-героев, два раза спасает жизнь крупному деятелю революции, ходит в разведки, на которые не решаются опытные бойцы, и, разумеется, с блистательным успехом.

Мало того. Когда «дух красного войска пал и небывалая паника распространилась по его полкам», положение спасает Макар. «Мальчик целыми днями носился на своем вороном коне, всюду поспевал, там отбивая атаку пехоты, здесь сшибаясь врукопашную с лихими казачьими сотнями».

Как ему удавалось уцелеть, сшибаясь с лихими сотнями, да ещё обращать их в бегство, писатель, разумеется, не сообщает. Автор в самом жалком виде представляет Красную Армию ради возвеличения своего героя. Макар в одиночку «берёт» бронепоезд, «ни на минуту не теряя своего спокойствия».

Если собрать хоть часть подобных повестей, выходивших в двадцатых годах, то можно подумать, что в гражданскую войну победили белых и интервентов несколько мальчиков. «Когда отчаяние овладело красными, раздался страшный взрыв. Это Федька (мальчик, герой повести М. Михайлова «Апчхи»)… бросил свою первую бомбу». Потом бросил вторую, и «конница белых дрогнула».

Федьке-Апчхи, как и Макару-Следопыту, ничего не стоит покончить с бронепоездом. Собственно говоря, это поручили двенадцати кавалеристам, но берется за дело Федька. «Разве могло такое крупное дело обойтись без него? Чтобы он, Апчхи, — герой Красной Армии, упустил из-под самого носа столько приключений? Ни в коем разе». Заметим: приключение! И заметим: «Ни в коем разе». Псевдонародный язык характерен для таких повестей. Его подчеркнутой «реалистичностью» авторы как бы возмещают нереальность образа героя и его подвигов.

Разумеется, двенадцать кавалеристов ничего не смогли сделать с бронепоездом, Федька взрывает его самостоятельно. Фантастичности ситуации соответствует изысканность деталей: «Раздался страшный взрыв. Ба-ба-бах! И взорванный паровоз забился в страшных судорогах».

К сожалению, не только паровозы бьются в судорогах. Авторы написанных для детей книг о мальчиках-удальцах, выручающих Красную Армию, обильно поливали кровью страницы своих повестей. «Куски железа вместе с окровавленным мясом людей взлетали на воздух». Это «мясо людей» тоже нужно для возмещения недостающей ситуациям реальности.

Вот из другой книги («Дни боевые» С. Ауслендера — даровитого писателя!): «Лежал у самой калитки человек и вместо головы одно красное месиво. Не испугался Васька, не побежал, а внимательно разглядывал… может, вот так где-нибудь и отец лежит». Не правда ли, психологически достоверный повод для внимательного разглядывания красного месива?

Удивительно похожи все эти повести одна на другую ситуациями, кочующими из книги в книгу. Один мальчик взрывает бронепоезд, и другой — бронепоезд. В одной повести показывает чудеса отваги и сообразительности собака, помогающая герою, и в другой — собака. Один подросток затыкает за пояс всех разведчиков армии, и другой тоже.

А как быть, если перед мальчиком поставлена задача явно и безусловно для него непосильная — побить в рукопашной схватке самого известного среди бандитов силача? Очень просто — взять да и побить. «…Мишка, как кошка, отпрыгнул в сторону и с такой силой трахнул Битюка по затылку, что тот всей тушей грохнулся на пол и забороздил носом. Бандиты взвыли… И, толкнув Битюка ногой в зад, Мишка направился к выходу». Впрочем, силач не угомонился. Пришлось проучить его ещё раз. Битюк «опрокинулся на спину, получив страшный удар в челюсть».

Беспредельными оказываются не только моральные, но и физические силы подростков. Иначе говоря, сюжет этих псевдогероических повестей держится только на авторском произволе. Не обязательны ни логика развития сюжетов, ни реалистичность поступков.

Как поветрие прошли по двадцатым годам повести, где на фоне реальных событий гражданской войны мальчики, иногда с помощью девочек, предотвращали панику в рядах Красной Армии, обращали в бегство белогвардейские полки, ловили знаменитых бандитов.

Ну хорошо — гиперболично, нереально, бестактно по отношению к Красной Армии, сдобрено кровавым «мясом людей», но, может быть, есть в этих вещах вдохновляющая романтика подвига?

Когда думаешь о влиянии, которое может оказать литературное произведение на читателя, нельзя обойтись слишком уж общими и краткими определениями — они приводят к неверным выводам. Великолепные подвиги — это романтично? Подросток, выручающий Красную Армию, — положительный герой? Как будто так. Вот из подобных простых положений исходили некоторые руководители детского чтения (реже — критики), приветствуя произведения, о которых идёт у нас речь. Они оставляли в стороне художественную структуру повести, выбор писателем «предлагаемых обстоятельств». Они не замечали, что для героев этих книг приключения на войне становились самоцелью. Между тем подлинно романтичным может быть только герой, который самоотверженно добивается благородной цели. В книгах, о которых мы говорим, благородная цель, разумеется, предполагается — ведь борьба идёт за Советскую власть. Но цель борьбы вытесняется со страниц повестей восторженными описаниями удальства мальчиков, а подвиг перестает быть подвигом, становится приключением, потому что он совершается с лёгкостью необыкновенной, вовсе невозможной в жизни.

Даже приведенные цитаты (можно бы привести десятки подобных) уже дают нам право утверждать, что предлагаемые обстоятельства (например, мальчик, отбивающий атаку) выводят произведение из ряда реалистической литературы. Поступки оторваны от действительности. Герой, совершающий их, воодушевлён не целью борьбы, а самым процессом её, горд не делом, которое защищает, а своей лихостью. Он с легкостью совершает то, что целому полку, а то и армии не под силу. Такой подросток — не романтический образ героя, а марионетка, которую автор дёргает за ниточки.

Впрочем, может быть, невозможность подобных подвигов в реальной жизни — не беда? Ведь существуют романтические и героические сказки, благородное влияние которых на читателя несомненно. Да, они воздействуют своей поэтичностью, привлекательностью характера героя и благородством цели, за которую герой борется. Но поэтичность исчезает, когда сказка гримируется под действительность. Если наложен этот грим — и герои и поступки сразу становятся художественно недостоверными!

Герой сказки действует в сказочной обстановке, в окружении волшебных персонажей. Он не на реальном коне мчится к подвигу, а на Коньке-горбунке, на сером волке или на ковре-самолёте. Здесь нет уничтожающего действенность произведения, разрушающего его художественную структуру противоречия между реалистической обстановкой и фантастическими поступками героев. В сказке всё сказочно. Герой, его действия, обстановка — всё подчинено сказочной логике.

Авторы приключенческих книг о подростках на гражданской войне обычно стремились убедить читателей в подлинности событий, включая в повествование реальных, названных по имени деятелей того времени. Но это тоже не образы, а марионетки. Их роль скромна — восхищаться героями-подростками, награждать их орденами, если это красные командиры, и проявлять необыкновенную глупость, беспомощность, если это белые генералы или бандиты.

Читатели с некоторым жизненным опытом понимают, что подросток не может свалить знаменитого силача ни ударом по затылку, ни ударом в челюсть, не может в одиночку, хотя бы и на вороном коне, отбить атаку пехоты. А читатель неопытный, подросток? Он восхитится, скажет — вот здорово!

Но что это ему даст для будущего, чему научит? Ведь он не узнает, прочитав повесть, какие качества нужно выработать в себе, чтобы поступать, как эти героические подростки, потому что их душевный мир от читателя закрыт, и даже «техника» подвига утаена. Её и невозможно показать — ведь подвиги совершенно нереальны.

Первый подвиг даётся подростку с той же необъяснимой лёгкостью, что и последний. Ему приходится преодолевать — и всегда успешно — только механические препятствия, а не душевные. Возможность страха, колебаний, даже недостаточной находчивости вообще исключена — всё это, очевидно, свойственно только взрослым воинам, неспособным справиться с боевыми задачами, которые шутя выполняют подростки. Что же может воспитывать такая книга у юных читателей, кроме ни на чем не основанного самомнения?

Но если Федька-Апчхи и Макар-Следопыт не содействуют воспитанию читателей, то, может быть, согласимся с тем, что такие приключенческие книги хотя бы безвредны?

Нет, и с этим согласиться нельзя! Они рождают и укрепляют у читателей очень вредное убеждение, будто для героического поступка достаточно, чтобы возникли подходящие обстоятельства, и тогда совершить подвиг так же естественно и просто, как шапку надеть. Разве Макар-Следопыт развивал в себе наблюдательность, предусмотрительность, волю, способность к быстрым и верным решениям, которые необходимы блистательно удачливому разведчику? Нет, мы об этом ничего не знаем. Разве Апчхи учился подкладывать фугасы с такой сноровкой, чтобы локомотивы бились в судорогах, и бросать гранаты так, чтобы конница белых дрогнула, а красных «покинуло бы отчаяние»?

Эти повести как раз тем и привлекали детей, что на естественное благородное стремление юных читателей к подвигу, к героизму они отвечали уверениями в совершенной доступности для мальчиков и таких подвигов, перед которыми целые армии пасуют.

Лёгкость и обязательная победность подвига — ошибка не только художественная, это ошибка воспитательная.

О повестях, посвящённых выдуманным приключениям подростков в гражданской войне, хотя почти все они и забыты теперь, давно не переиздаются, нужно было всё же сказать, потому что рецидивы их — произведения, провозглашавшие лёгкость подвига, — появлялись и позже. Они отнюдь не помогали внутренней подготовке к трудным испытаниям поколению, которое вынесло на своих плечах тяжесть Отечественной войны, узнало подлинную цену подвига, увидело, что победа над врагом даётся вовсе не серией весёлых приключений.

Эти книги не могут стоять на одной полке с произведениями наших лучших писателей, как раз и стремившихся показать, что достойное поведение, а тем более подвиг требуют немалой моральной подготовки, серьёзного самовоспитания, не могут стоять рядом с «Молодой гвардией» А. Фадеева, или «Иваном» Богомолова, или «Мотькой» Л. Пантелеева и многими другими книгами о подвигах подростков в Отечественной войне.

Сколько тревог пришлось пережить Жигану, спасшему вместе с Димкой одного раненого командира, а не целые полки Красной Армии! И как этот небольшой подвиг — ночной путь по лесу, преодоление страха, опасностей, радость выполнения долга — обогатил душевный мир Жигана. Он обогатил и читателей пониманием того, что даром подвиг не даётся, и моральное удовлетворение — как раз следствие его трудности. Мальчик горд тем, что преодолел страх, не отступил перед опасностью.

Прямо противопоставлены псевдогероическим, легкомысленным повестям о гражданской войне произведения Гайдара — не только «Р.В.С.», но, главным образом, «Школа», а потом «Военная тайна», «Судьба барабанщика» — книги подлинно реалистические, в которых острый приключенческий сюжет служит средством художественного исследования характеров.

 

5

Необыкновенное время. Весёлое время. Гайдар в «Р.В.С.» ещё недостаточно выразил всю его сложность, все его победы, тревоги, горести. Огромный запас жизненных впечатлений и раздумий просился на бумагу. Ведь этого было мало — рассказать, как Жиган с путаных тропинок бродяжничества вышел на советскую дорогу.

Многим писателям, наблюдавшим подростков 20-х годов, казалось, что судьба беспризорников типична для времени. О них и писали. Но долговременный успех пришел не к писателям, искавшим романтику в скитаниях беспризорников, а к тем, кто увидел и рассказал, как изживается бродяжничество подростков, как романтичны первые радости труда, жизни в коллективе, — к Макаренко, к Пантелееву с Белых.

А подростков, вроде Димки из «Р.В.С.», писатели почти не замечали, потому что в их судьбе, казалось, не было таких ярких событий, приключений, как в жизни беспризорников.

Впрочем, это только казалось. Ведь именно из таких ребят формировались кадры Красной Армии, это они семнадцатилетними, а иные, как Гайдар, четырнадцатилетними шли на фронты гражданской войны. Они вступали в комсомол и в партию, боролись с бандитами, с кулаками, восстанавливали шахты и заводы. Нет, событий в их жизни было не меньше, чем у беспризорников, и события были значительнее, типичнее для времени.

С Чапаевым, Левинсоном читатели познакомились, когда эти герои были уже взрослыми. Образ Павки Корчагина стал верным спутником молодёжи только в 30-х годах.

Пожалуй, первым настоящим другом-ровесником, которого дала наша литература юным читателям, был Борис Гориков, герой «Школы» Гайдара.

В его судьбе необыкновенное действительно обусловлено временем.

Цепь важных событий и неизбежных в жизни случайностей определила судьбу Бориса.

В первых двух частях книги, до того как Борис попал на фронт, мне кажется особенно интересной, значительной широта и рельефность изображения эпохи.

Накопление небольших эпизодов, в которых проявляются важные черты времени, в конечном счете даёт многостороннее и ясное представление об условиях, в которых складывался характер героя повести. Рассказ ведёт Борис Гориков, иначе говоря, события даны так, как мог их воспринять и понять подросток того времени.

Предреволюционный год. В город приводят пленных.

«Так вот какие они, — думали мы с Федькой, пропуская колонну. — Вот они, те самые австрийцы и немцы, зверства которых ужасают все народы. Нахмурились, насупились — не нравится в плену. То-то, голубчики!..» Возвращались домой мы немного подавленные. Отчего — не знаю. Вероятно оттого, что усталые серые пленники не произвели на нас того впечатления, на которое мы рассчитывали. Если бы не шинели, они походили бы на беженцев. Те же худые, истощённые лица, та же утомлённость и какое-то усталое равнодушие ко всему окружающему».

Борис уже смутно чувствует фальшь официального освещения событий, и не только встреча с пленными наталкивает его на размышления. Не может он поверить слуху, будто учителя Галку арестовали не то за шпионаж, не то за разбой на проезжих дорогах. И действительно: Гориков узнал, что на самом деле учитель арестован «за политику».

Множатся недоумения: не хватает продуктов, а купцы на этом богатеют. Борис поёт во всю глотку «Боже, царя храни», а мать почему-то морщится.

Во всём этом нелегко разобраться мальчику. И он рад уйти от трудных мыслей в игру или заняться весёлым приключением с крокодилом, которого пономарь не то по ошибке, не то из озорства встретил колокольным звоном.

Но надолго не уйдёшь. Солдат с фронта принёс письмо от отца и маузер, чтобы Борис его спрятал. Мальчик пытается затеять с солдатом «взрослый» разговор.

«— Ну, как у вас на фронте, как идут сражения, какой дух у наших войск? — спросил я спокойно и солидно.

Солдат посмотрел на меня и прищурился. Под его тяжёлым, немного насмешливым взглядом я смутился, и самый вопрос показался мне каким-то напыщенным и надуманным.

— Ишь ты! — И солдат улыбнулся. — Какой дух! Известное дело, милый, какой дух в окопе может быть… Тяжёлый дух. Хуже, чем в нужнике».

А потом, когда пришла мать, о многом ещё говорил гость с фронта. И совсем не похож был его рассказ на всё, что слышал Борис от учителей, от товарищей — сыновей купцов и чиновников.

«Слова солдата оставляли па душе осадок горькой сухой пыли, и эта пыль постепенно обволакивала густым налётом все до тех пор чёткие и понятные для меня представления о войне, о её героях и её святом значении. Я почти с ненавистью смотрел на солдата».

Почти с ненавистью… Это очень неприятно, когда рушится мир чётких представлений и приходится самому разбираться в путанице фактов, впечатлений.

Приходит тайком отец — большевик, как позже узнает Борис. Он самовольно покинул фронт. Его арестовывают, предают военному суду, казнят. Борис, сын «дезертира»-большевика, становится отщепенцем в мелкобуржуазной среде реального училища.

Ему потом кажется, что это он сам пришёл к красным, по собственному разумению выбрал самую правильную, самую революционную партию. Но старый большевик Чубук сомневается:

«Бывает и так. Бывает, что человек и своим умом дойдёт… Вот Ленин, например. Ну, а ты, парень, навряд ли… Это тебе только кажется, что сам. Жизнь так повернулась, вот тебе и сам! Отца у тебя убили — раз. К людям таким попал — два. С товарищами поссорился — три. Из школы тебя выгнали — четыре. Вот ежели все эти события откинуть, то остальное, может, и сам додумал».

Первые две части повести — это, в сущности, «дошкольные» годы героя. Образ Бориса только намечается. В центре повествования не столько сам Борис, сколько обстоятельства, определившие его судьбу и условия развития характера. Удивительно, как много и широко сумел Гайдар рассказать об эпохе, не выходя из круга впечатлений и переживаний своего героя-подростка!

Широта изображения сочетается с точностью и характерностью каждой детали. Гайдар пишет для детей — он помнит, что многие ассоциации, воспоминания, легко возникавшие у взрослых современников событий, отсутствуют у юных читателей. Поэтому он и выбирает эпизоды, в которых проявляются основные, определяющие черты эпохи, прежде всего те, что влияли на рост революционного движения: нехватка продовольствия, дороговизна и богатеющие купцы, официальная шовинистическая пропаганда и факты, обнаруживающие её лживость (пленные, рассказ солдата, арест Галки, судьба отца).

В сущности, почти всё, что вызывает размышления Бориса, пробуждает его сознательное отношение к событиям, в то же время отражает мысли и рост сознательности народных масс в те годы.

Мастерство Гайдара проявляется здесь не только в рельефности и красочности эпизодов или в чёткости образов людей, характеризованных часто всего двумя-тремя фразами. Самый отбор материала, жизненных впечатлений, который положен в основу эпизодов, постепенное нарастание недоумений Бориса и драматичности событий свидетельствуют о зрелости и силе художника, о его мудром расчёте на уровень знаний, жизненного опыта и на особенности восприятия читателей-подростков.

Но подлинное произведение искусства, созданное для детей, представляет ценность и для взрослых. Если в 30-е годы, когда «Школа» начинала свою жизнь, в эпизодах первой части, посвящённой дореволюционному времени, взрослые читатели узнавали знакомое им по воспоминаниям, радовались точности изображения эпохи, то к 50-м годам положение изменилось. Для большей части взрослых читателей уже не существовало личных воспоминаний о предреволюционных годах. Читая книгу об этой эпохе, они не «узнают», а «познают», иначе говоря, книга для них играет в какой-то степени ту же роль, что и для детей. Так увеличивается с годами ценность художественного произведения, созданного с большим запасом прочности, — его эстетическое значение остаётся тем же, а познавательное — усиливается.

Это относится, конечно, не только к первой части произведения, но и к последующим.

Настоящая школа Бориса Горикова — фронт. Как почти всегда у Гайдара, характер героя определяется в переломные моменты, в связи с его поступками, накладывающими отпечаток на всю жизнь. Но не самый поступок меняет человека, формирует его, а переживания и события, обусловленные поступком.

Для Жигана, героя «Р. В. С.», достаточно было одного волевого броска, одного смелого поступка, чтобы наметился, хотя бы в общих чертах, ещё не установившийся характер, наметилась его дальнейшая судьба. Это не воспринимается как упрощение — обстоятельства, изображённые в повести, и образ Жигана оправдывают такой перелом, он психологически убедителен. Но в «Школе» формирование характера героя сложнее и разработка его образа гораздо глубже, а потому и произведение в целом богаче, чем «Р. В. С.».

Судьба Бориса в значительной мере определилась тем, что он, по выражению Чубука, «к таким людям попал». Его подлинные воспитатели — большевик Галка, который в революционный год помог Борису понять, на чьей стороне правда, а позже, на фронте, немолодой боец Чубук, внимательно и серьёзно направляющий мальчика.

Но воспитывали Бориса и обстоятельства жизни, вернее, так же как в предреволюционный год, попытки осознать их смысл и значение. Как ни исключительны эти обстоятельства — расстрел отца, побег из дома, раннее, с пятнадцати лет, участие в гражданской войне, — условия душевного и умственного роста Бориса оказываются в конечном счёте характерными для времени. Недаром Гайдар назвал написанную позже статью о своей жизни «Обыкновенная биография в необыкновенное время». Гайдару самому пришлось пережить многое из того, что определило жизнь Бориса, он сам в четырнадцать лет ушёл на фронт, да и не он один. Ведь в те годы коренной социальной ломки, гражданской войны, бытового неустройства, голода необыкновенно складывалась жизнь сотен тысяч подростков.

Драматичность обстоятельств жизни Бориса определяет в конечном счёте только силу переживаний, не постепенный, а «кризисный» характер его внутреннего роста. Острота ситуаций как бы укрупняет, делает особенно значительными события душевной жизни её героя.

Даже самый нетерпеливый и легкомысленный читатель не пропустит страницы, посвящённые переживаниям Бориса, его раздумьям о своих поступках, ради того, чтобы скорее узнать, «чем кончится». Гайдар сумел движение внутренней жизни своего героя сделать таким же, если не более напряжённым и увлекательным, чем движение фабулы. Это обусловило и художественную и воспитательную значительность книги.

Три события во фронтовой жизни Бориса играют решающую роль: ещё только направляясь к отряду, он убивает человека; на фронте по вине Бориса гибнет его наставник и друг; боец, которым Борис восхищался, которому стремился подражать, оказывается негодяем, человеком ничтожным и вредным для революции.

Первое событие — вынужденное убийство юноши, притворившегося красным, а на самом деле кадета-белогвардейца — заставляет Бориса впервые почувствовать себя взрослым. «Ведь это уже всерьёз! Всё, что происходило в моей жизни раньше, было, в сущности, похоже на игру, даже побег из дома, даже учёба в боевой дружине со славными сормовцами, даже вчерашнее шатанье по лесу, а это уже всерьёз. И страшно стало мне, пятнадцатилетнему мальчугану, в чёрном лесу рядом с по-настоящему убитым мною человеком…»

Когда в прежней, домашней жизни события не укладывались в приготовленные взрослыми схемы, будоражили сознание, ставили трудные вопросы, можно ещё было уйти от них в игру, в мелкие заботы. Не было необходимости совершать поступки и отвечать за них перед собой, перед обществом. Здесь в тёмном лесу, рядом с по-настоящему убитым, некуда уйти от ответственности. Поступок совершён. И первое чувство — страх. Он вызван, пожалуй, не самым фактом убийства, даже не соседством с мёртвым в тёмном лесу, а подсознательным ощущением того, что теперь он, Борис, отвечает за каждый свой шаг, теперь он взрослый, хоть по возрасту ещё почти мальчик.

Этим, собственно, и ограничивается психологическое значение первого события во фронтовой жизни Бориса (оно играет дальше важную сюжетную роль).

Мы потом увидим, что этого нравственного потрясения (или, может быть, пока лишь потрясения нервов?) недостаточно для того, чтобы он почувствовал взрослую ответственность за свои поступки.

В сущности, вся та часть пребывания Бориса на фронте, которая изображена в «Школе», — это история ошибок Бориса, цепи ошибок, рождённых жизненной и военной неопытностью, и только в конце повести её герой подходит к взрослому их осознанию.

Начинается с ошибок чисто военных. Нет, Борис совсем не похож на Макара-Следопыта, Федьку-Апчхи и прочих удальцов, которые не знают неудач и умеют бросать бомбы так, чтобы в судорогах бились паровозы. И насколько же достовернее, что в первом бою пятнадцатилетний мальчуган, вместо того чтобы ударить врага прикладом, выронил винтовку и «по-мальчишески нелепо укусил солдата за палец», а потом, бросая бомбу, снял только кольцо, забыв о предохранителе.

«Слёзы обиды и злости на себя, на свою трусость вот-вот готовы были пролиться из глаз». Но эти ошибки, вызванные военной неопытностью, не самые опасные. Чубук, заботливый воспитатель Бориса на фронте, добродушно смеётся и утешает мальчика. «Прямо как чистый волчонок цапнул. Что ж, не всё одной винтовкой — на войне, брат, и зубы пригодиться могут! Бомбу?.. Это, брат, не ты один, это почти каждый непривыкший обязательно неладно кинет… Ошалеешь, обалдеешь — так тут не то что предохранитель, а и кольцо-то сдёрнуть позабудешь. Так вроде бы, как булыжником, запустишь — и то ладно».

После ласковых слов Чубука Борис понял, что не так уж он опозорился. «На душе было спокойно и торжественно, как после школьного экзамена».

Ошибки чисто военные, вызванные неопытностью, не влекут за собой серьёзных последствий для Бориса. Но за каждую ошибку моральную ему приходится трудно и дорого расплачиваться.

События повести показывают, что невозможно быть стойким воином, верным товарищем, невозможно побеждать врагов, не поборов прежде своих недостатков. Школа, которую Борис проходит на фронте, — это школа благородства, внутренней дисциплины, верного товарищества и точного, самоотверженного выполнения долга.

Издержки в этой борьбе за рождение характера оказались для Бориса огромными.

Чубук взял Бориса в разведку. Задание выполнено. Нужно дождаться своих в условленном месте. Усталый Чубук засыпает. Борис услышал топот и голоса. «Вставай, Чубук, наши идут!» Но это были белые. С трудом спасаются от них Чубук и Борис. «Ну и врезались же мы с тобой, Бориска! А всё я… Заснул. Ты заорал: «Наши, наши!», я не разобрал спросонья, думаю, что ты разузнал уже, и пру себе».

Значение этого раскаяния Чубука — осторожного и важного урока, который даёт Борису его фронтовой воспитатель («думаю, что ты разузнал уже, и пру себе»), — становится ясным через несколько страниц, когда ситуация повторяется почти полностью. Но на этот раз последствия трагичны.

Ночью Чубук сторожил сон Бориса. Разбудил его на рассвете. «Я уже давно возле тебя сижу. Теперь прилягу маленько, а ты посторожи. Неравно, как пойдёт кто. Да смотри не засни тоже!»

Борис не заснул, но поддался соблазну — побежал выкупаться. И на речке попадает в плен к белым. Они взяли и Чубука, спокойно спавшего, поверившего слову Бориса.

Горикова выручают позабытые в кармане документы кадета-белогвардейца, которого он убил, когда шёл на фронт. А Чубука расстреливают. Борис пытается его спасти, но неудачно. И вдобавок, видя Бориса на свободе, Чубук думает, что юноша изменил, перешёл к белым. И перед смертью он «выпрямился и, презрительно покачав головой, плюнул».

«Его плевок, брошенный в последнюю минуту, жёг меня, как серная кислота. И ещё горше становилось от сознания, что поправить дело нельзя, объяснить и оправдаться не перед кем и что Чубука уже больше нет и не будет ни сегодня, ни завтра, никогда…»

Борису удалось бежать, разыскать свой отряд. Он ничего не скрыл, рассказал всё, как было. Кроме плевка.

И тогда начинается мучительная расплата — то переживание последствий поступка, в котором куётся характер.

Казалось бы, пройдена драматическая кульминация повести. Впереди медленный и трудный путь искупления вины, завоевания вновь доверия товарищей. Но оказалось, что и этого урока мало! Снова Борис совершает тяжёлые ошибки, подходит к краю моральной гибели. Опасность таится в естественном как будто бы способе, которым Борис старается вернуть доверие отряда, — в попытках проявить безудержную отвагу, совершить на глазах у всех геройский поступок. Это не удаётся, и читатель видит, как важен выбор средств для достижения благородной цели. Средства, выбранные неверно, могут всё погубить.

Был в отряде отчаянный храбрец, красавец, балагур, баянист, что называется, «первый парень на деревне», — Федя Сырцов, командир разведки. К нему, в конную разведку, и попросился Борис. «Я сдружился с Федей Сырцовым, хотя Федя вовсе не был похож на расстрелянного Чубука. Если правду сказать, то с Федей я себя чувствовал даже свободнее, чем с Чубуком. Чубук был похож на отца, а не на товарища. Станет иногда выговаривать или стыдить, стоишь и злишься, а язык не поворачивается сказать ему что-нибудь резкое. С Федей же можно было и поругаться и помириться, с ним было весело даже в самые тяжёлые минуты».

Два как будто бы несовместимых стремления определили дружбу Бориса с Федей: он хотел сражаться рядом с отважным бойцом, чтобы были случаи проявить собственную храбрость и тем заслужить прощение отряда; и в то же время он искал лёгкой жизни, лёгкой дружбы, хотел избавиться как раз от того, что помогало ему стать человеком, — от требовательного, сурового воспитания.

Всё ещё легкомысленный, Борис не обращает внимания на недоверчивое отношение командира отряда Шебалова к самовольничающему, не признающему дисциплины Феде. И неподчинение приказам, и Федины набеги на крестьянскую сметану казались Борису неважными по сравнению с воинской доблестью разведчика.

Но вот разоблачается и эта доблесть, её анархическая природа. Приказал Шебалов Феде выяснить, есть ли на Выселках белые. Отправились в разведку. Дождь, плохая дорога. Заходят на хутор. Гостеприимный хозяин угощает бойцов самогоном. Говорит, что зять его утром пришёл с Выселок и белых там нет. Федя решает: «Раз с утра не было, значит, и сейчас нету. Весь день такой дождина, кого туда понесёт?» И продолжает пьянствовать. Все принципы Феди в этой пьянке напоказ: «Выпьем за всемирный пролетариат, за итальянскую революцию! Пошли, господи, чтобы на наш век революций хватило и белые не переводились! Дай им доброго здоровья, хоть порубать есть кого, а то скучно было бы без них жить на свете».

И даже этого оказывается мало, чтобы раскусил Борис своего друга. Федя соврал, вернувшись в отряд, будто побывал на Выселках. Шебалов не очень поверил ему. Спрашивает Бориса. И подтвердил Гориков Федину ложь, чтобы не выдать друга. Тогда Шебалов поверил.

А потом оказалось, что белые там, на Выселках. Ложь обнаруживается. Федя, чтобы загладить вину, совершает молодецкий налёт на Выселки. Но это сделано без приказа, вопреки приказу. Федя должен был отправиться в другое место. «Дорого обошелся отряду смелый, но самовольный набег разведки на Выселки. Не говоря уже о трёх кавалеристах, попавших по ошибке под огонь своего пулемета, была разбита в Новосёлове не нашедшая Феди вторая рота Галды, а сам Галда был убит. Обозлились тогда красноармейцы нашего отряда и сурового суда требовали над арестованным Федей».

Как Борис погубил Чубука, так Федя подвёл под пулю другого замечательного бойца — Галду. А потом Федя бежал из-под ареста, и тогда окончательно выясняется, что это за человек: он ушёл к махновцам.

Снова повторяется ситуация (Борис — Чубук, Федя — Галда). И это, конечно, неспроста. Гайдар показывает читателю два варианта судьбы, показывает, на какой опасный путь вступил Борис, кем мог бы он стать, слепо пойдя за Федей.

Ещё не искупил Борис первую вину, а за ним уже новая — ложь командиру и участие в самовольном набеге.

Достаточно, чтобы одуматься? Нет, Борис всё ещё хочет сбросить с себя груз вины сразу, рывком.

«Все эти дни у меня были заполнены одним желанием — загладить свою вину перед товарищами и заслужить, чтобы меня приняли в партию.

Но напрасно вызывался я в опасные разведки. Напрасно, стиснув зубы, бледнея, вставал во весь рост в цепи, в то время, когда многие даже бывалые бойцы стреляли с колена или лёжа. Никто не уступал мне своей очереди на разведку, никто не обращал внимания на моё показное геройство.

Сухарев даже заметил однажды вскользь:

— Ты, Гориков, эти Федькины замашки брось!.. Нечего перед людьми бахвалиться… Тут похрабрей тебя есть, и те без толку башкой в огонь не лезут».

Федькины замашки! Как важна эта веха, поставленная Гайдаром на пути подростков — читателей «Школы», как важен тщательно и до последней черты убедительно обрисованный образ Феди!

Всеми ситуациями «Школы» Гайдар страстно утверждал, что качества советского солдата определяются не только его отвагой и сноровкой, но и его нравственным обликом, свойствами характера.

Недаром говорил Гайдар незадолго до Отечественной войны: «Шили в то время такие умелые, знающие люди, которые из военной хитрости прикинулись детскими писателями и помогли ребятам вырасти хорошими, храбрыми солдатами». Конечно, не из военной хитрости и не прикинулся Гайдар писателем — он был писателем и воспитателем по призванию.

Ошибки Бориса Горикова — следствие присущей почти всякому подростку импульсивности поступков и легкомыслия, связанного с недостатком жизненного опыта. В обычных условиях его ошибки привели бы, вероятно, к не очень значительным последствиям. Но совершённые в исключительных обстоятельствах гражданской войны, когда за детскую выходку приходилось нести взрослую ответственность, легкомысленные поступки Бориса стоили жизни Чубуку, а потом привели на край пропасти — к тесной дружбе с бандитом Федькой.

Именно потому так велико педагогическое значение повести, что истоки ошибок её героя самые простые, свойственные возрасту, а значит, свойственные и юным читателям. Книга зовёт подростков задуматься над ошибками Бориса, чтобы внутренне подготовиться к достойному поведению в исключительных обстоятельствах.

«Школа» — это книга о прошлом, каждой строкой устремлённая в будущее. Рассказывая о пути Бориса Горикова, писатель озабочен судьбой своих читателей, которым в другой обстановке, быть может, не столь драматической, но достаточно напряжённой, придется выдерживать борьбу с главным врагом — собственной распущенностью, собственным легкомыслием.

В первых двух частях «Школы» Гайдар даёт лаконично выписанные, но запоминающиеся, рельефные образы людей, типичных для времени, — рисует мелкобуржуазную среду провинциального города, показывает солдат, пленных, создаёт иронический портрет эсера и противопоставляет ему образы большевиков.

Во фронтовой части повести писатель создаёт образы бойцов и командиров отряда, которые дают читателю очень отчётливое представление о том, как училась Красная Армия воевать, в каком крепком товариществе жили и сражались бойцы.

Образы бойцов — не второстепенные, не подсобные для Гайдара. Они написаны с той же социальной и психологической точностью, с тем же вдохновением, что образ главного героя. Особенно интересен Шебалов. На глазах читателя складывается облик командира Красной Армии.

Если свести всё сказанное о нём в повести, все его реплики, едва ли наберётся четыре-пять страниц. А образ многогранен, отчётлив и очень привлекателен.

Пожилой сапожник, он, когда юнкера начали громить Кремль, надел праздничный костюм, достал винтовку и «ударился навек в революцию».

Вот первая встреча с ним читателя, когда появляется в отряде Гориков. Шебалов не хотел было принять Бориса в отряд — неизвестно, что за человек. Но Чубук уговаривает:

«— Ты, Шебалов, не морочь человеку голову, а разберись… Слазь с жеребца-то, успеешь.

— Чубук! — сурово проговорил командир. — Ты как разговариваешь? Кто этак с начальником разговаривает? Я командир или нет? Командир я, спрашиваю?

— Факт! — спокойно согласился Чубук.

— Ну, так тогда я и без твоих замечаний слезу».

В этом диалоге экономно выражено очень многое — и стремление Шебалова утвердить свой командирский авторитет, и его готовность выслушать хороший совет, и внимательность к людям. У него есть детские черты — любовь к внешним эффектам. Он достал неимоверной длины шпоры, на покрышке маузера вытравил девиз: «Я умру, но и ты, гад, погибнешь», убрал коня красными лентами. Трогательно это несоответствие роскошного убранства облику пожилого сапожника, скромного до застенчивости, вдумчивого и самоотверженного.

Мы видим, как он всё увереннее принимает решения, ни на миг не теряя глубокой душевной связи с членами своего отряда, как хорошо разбирается в людях (он быстро раскусил Федю, единственный в отряде понял, что стремление Бориса к подвигу — это не «Федькины замашки»: «просто парень хочет оправдаться, а как — не знает»). Мы видим, с какой светлой радостью даёт он Борису рекомендацию в партию. То, что этот богато разработанный образ зарисован всего в нескольких скупых диалогах и коротких эпизодах, — ещё одно свидетельство высокого мастерства Гайдара.

Два резко противопоставленных характера — Шебалов и Федя Сырцов — не входят готовыми в повесть, а постепенно проясняются и, наряду с эволюцией главного героя, определяют внутреннюю динамику повести.

Принципиальное, новаторское значение «Школы» для нашей детской литературы многообразно.

Впервые было создано подлинно реалистическое, насыщенное богатым идейным и историческим содержанием, художественно сильное произведение для детей о предреволюционном годе и о гражданской войне.

Гайдар показал, что положительным героем детской книги, образ которого воспитывает читателей, становится спутником их жизни, может быть отнюдь не «идеальный герой», изобретённый некоторыми публицистами как эталон воспитательной ценности произведения, а человек, многим поступкам которого вовсе не следует подражать, — человек сложной судьбы, который наделал немало тяжёлых ошибок, но упрямо и смело стремится к хорошему, вырабатывает характер в борьбе со своими недостатками.

В «Школе» конфликты и драматические ситуации не подменены конфликтиками и мелкими происшествиями, как полагалось в детских повестях прошлого, да иногда случается и поныне. Не упрощены ни судьбы людей, ни характеры, правдиво передана атмосфера эпохи. Художественная полноценность, устремлённость исторического произведения в будущее привели к тому, что эта детская книга оказалась равно нужной и подросткам и взрослым, оказалась передовой для советской литературы в целом.

Романтическое зерно «Школы» — в стремлении Бориса к «светлому царству социализма». Трижды повторяется образ в повести, и всякий раз он отмечает перелом в судьбе или в характере Бориса, освещает ему жизненный путь.

Гайдар подчеркивает романтичность идеи, заключённой в этих словах, первый же раз, как они встречаются в повести.

Борис, после побега из дома, в Сормове помогает расклеивать плакаты.

«Лозунги тоже были разные, например: «Восемь часов работы, восемь сна, восемь отдыха». Но, по правде сказать, лозунг этот казался мне каким-то будничным, неувлекательным. Гораздо больше нравился мне большой синий плакат с густо-красными буквами: «Только с оружием в руках пролетариат завоюет светлое царство социализма».

Это «светлое царство», которое пролетариат должен был завоевать, увлекало меня своей загадочной, невиданной красотою ещё больше, чем далекие экзотические страны манят начитавшихся Майн Рида восторженных школьников. Те страны, как ни далеки они, всё же разведаны, поделены и нанесены на скучные школьные карты. А это «светлое царство», о котором упоминал плакат, не было ещё никем завоевано. Ни одна человеческая нога ещё не ступала по его необыкновенным владениям».

Вот как может определить сознание и повернуть жизнь лозунг, если не стерты его слова, силён и лаконичен образ, которым выражена идея! Недаром Борис противопоставляет слова лозунга, который стал для него путеводной звездой, другому, вялому и скучному, лозунгу о восьми часах работы и восьми сна.

Борис отправляется завоёвывать «светлое царство». Романтика борьбы и подвига увлекает его.

«Мама!

Прощай, прощай! Уезжаю в группу славного товарища Сиверса, который бьётся с белыми войсками корниловцев и калединцев. Уезжает нас трое. Дали нам документы из сормовской дружины, в которой состоял я вместе с Белкой. Мне долго давать не хотели, говорили, что молод. Насилу упросил я Галку, и он устроил. Он бы и сам поехал, да слаб и кашляет тяжело. Голова у меня горячая от радости. Всё, что было раньше, — это пустяки, а настоящее в жизни только начинается, оттого и весело…»

В этом письме соседствуют две резко различные стилистические струи. Начало и конец письма приподняты — мы увидим в более поздних произведениях Гайдара, что торжественность, патетичность речи почти всегда определяет у него романтическую направленность повествования. Деловитая прозаичность середины письма подчёркивает приподнятость начальных и заключительных фраз. Сжатость, торопливая взволнованность «деловых» сообщений как бы предвещает бурные переживания, которые вызвали у Бориса первые шаги в «настоящей» жизни.

Романтика надолго исчезает из повести, как бы вытесненная драматическими событиями фронтовой жизни Бориса. Только изредка в пейзажах приглушённо звучит лирическая нота, оттеняющая напряженность повествования. Это словно передышки и для героя повести и для читателей, едва слышное напоминание о мирной жизни, ради которой идёт война.

Впрочем, первую разведку с Чубуком Борис ещё воспринимает, пожалуй, как романтическое приключение, но только пока но начался бой, в котором он хоть и не струсил, но проявил полную военную неопытность. Тут Борис увидел, что бой больше похож на трудный экзамен, чем на интересное приключение.

Резко отличает Бориса от героев приключенческих повестей, о которых мы говорили, то, что на всём протяжении повести ему никак не удаётся совершить легко дающийся эффектный подвиг. И не только это: детское представление о войне как романтическом приключении рассыпается при первом соприкосновении с действительностью, а ощущение романтики цели — борьбы за «светлое царство социализма» — укрепляется.

Образ «светлого царства» появляется второй раз, когда Чубук объясняет Борису, потрясённому расстрелом врага, что война не игра и не прогулка:

«Я не пойду домой, Чубук, это просто от неожиданности. А я красный, я сам шёл воевать… — тут я запнулся и тихо, как бы извиняясь, добавил: — за светлое царство социализма».

Да, конечно, только застенчиво — тихо и запнувшись — мог произнести заветные слова Борис в тот час. Это он не Чубуку говорил, он себе напоминал о высокой идее, ради которой нужно быть твёрдым в борьбе. Очень нужные в тот миг Борису светлые и чистые слова ему трудно было произносить, когда рядом льётся кровь.

Романтична цель, к которой стремится Борис, — завоевать «светлое царство социализма». Трудны и не романтичны будни борьбы. Это противоречие пытался устранить Борис лихими набегами с Федей Сырцовым. Ложность такого пути, разоблачение бандитской сущности Феди оказались для Бориса даже более серьёзным потрясением, чем гибель Чубука.

«Один раз я слышал из-за дверей, как сказал он (боец Сухарев. — А. И.) обо мне Шебалову:

— Что-то скучный ходит. По Фёдору, что ли, скучает? Небось, когда Чубук из-за него пропал, он не скучал долго!

Краска залила мне лицо.

Это была правда: я как-то скоро освоился с гибелью Чубука; но неправда, что я скучал по Федору, — я ненавидел его».

Тут не только к Феде ненависть, но и к себе, к своим поступкам. Теперь только взрослеет Борис, теперь только из детского упрямства и детской порывистости начинает складываться характер.

Борису не хватало жизненного опыта, понимания людей, чтобы отличить безобидное и трогательное выражение романтической сущности борьбы, которое нашёл командир отряда Шебалов в грозном лозунге, вытравленном на маузере, и в роскошном убранстве коня, от вредного, предательского по существу и романтичного только по внешней форме Федькиного залихватства.

Всё это надо было понять и пережить, чтобы в третий раз уже уверенно, сознательно повторить себе заветные слова, подавая заявление в партию. Без пафоса, серьёзно и трезво думает Борис о трудных дорогах, которые ведут «к светлому царству», о тяжёлых препятствиях на пути. В этом первом взрослом размышлении сливается наконец для Бориса романтическая мечта с суровой и большей частью отнюдь не романтичной действительностью — страдой гражданской войны. Мечта осознаётся как реальная цель жизненной борьбы.

Так третье упоминание о «светлом царстве социализма» подводит к психологической кульминации повести — разговору с Шебаловым о рекомендации в партию. Те самые командиры, что с презрением относились к его попыткам лихостью, показной отвагой вернуть утерянное доверие, дают новому, повзрослевшему Борису рекомендацию в партию.

А потом Борис, раненный, лежит в поле. Мы знаем — он выздоровеет. Но Гайдар и тут даёт возможный вариант судьбы.

«— Бориска! — услышал я прерывающийся шепот.

Открыл глаза. Почти рядом, крепко обняв расщепленный снарядом ствол маленькой березки, сидел Васька Шмаков.

— … Бориска, — долетел до меня его шёпот, — а мы всё-так заняли.

— Заняли, — ответил я тихо.

Тогда он ещё крепче обнял молодую сломанную березку, посмотрел на меня спокойной последней улыбкой и тихо уронил голову на вздрогнувший куст».

Так мог бы погибнуть и сам Борис. И в такой смерти — с последней мыслью о победе, об ещё одном шаге к светлой цели — печальная, но подлинная романтичность, дума о короткой, но честно и не бесцельно прожитой жизни.

Психологические кульминации (размышления о своих ошибках и о вступлении в партию, думы после ранения) не совпадают с кульминациями конфликта (гибель Чубука и разоблачение Феди Сырцова) не только во времени, но и по тональности. Во времени они совпадать и не могут, потому что повзросление, выработка характера — следствие тяжёлых происшествий во фронтовой жизни Бориса. Сюжетные кульминации драматичны, психологические — лиричны. Это характерно для Гайдара. Характерно и то, что необычайность новой жизни, за которую сражается Борис, выражена контрастным сочетанием грома и напряжения борьбы с тихим лирическим пейзажем.

«Школа» построена прочно. Недаром у многих бойцов, защищавших родину в годы Отечественной войны, лежала в заплечных мешках много раз читанная, затрёпанная «Школа» Гайдара.

Эту повесть, не раз читанную в детстве, бойцы, вчерашние мальчуганы, перечитывали на фронте. С новой серьёзностью, с новым пониманием они вдумывались в предостерегающие их ошибки Бориса, с новой любовью воссоздавали в воображении его облик. И сегодня, после наполненных огромным историческим и эмоциональным содержанием десятилетий, которые прошли со времени создания повести, она по-прежнему свежа, по-прежнему волнует, по-прежнему воспитывает читателей.

 

6

«Школа» словно подводит черту под пережитым в годы гражданской войны — годы юности Гайдара и его поколения. Писатель идёт дальше, идёт вперед — вместе со своим народом, со своей эпохой. Он больше не создаст ни одной крупной вещи о прошлом — будет писать о сегодняшнем и завтрашнем дне. Но как весь свой душевный и военный опыт времени гражданской войны Гайдар обратил в будущее, заботливо расставив предупредительные вехи на пути своих читателей, так в годы мирной борьбы за «светлое царство социализма» он ни на час, ни на строку не забывал о прошлом — о том, как враги хотели погубить молодую Советскую страну.

Пока кругом есть недруги, о них надо помнить всегда. Какие бы светлые или драматические события мирной жизни ни изображал Гайдар, почти в каждой вещи проходит образ бронепоезда. То он появляется воспоминанием об эпизодах гражданской войны, то он стоит на путях, готовый ринуться на защиту Родины.

Всю жизнь Гайдар чувствовал себя солдатом. Он в самом прямом смысле приравнял перо к штыку — менял одно на другое, как меняет резцы рабочий у станка. Пером он обтачивал мысль, чувство, волю советских ребят, стремясь придать им совершенную форму. Штыком он их защищал в годы войны.

Вот почему иногда лиричны образы оружия у Гайдара — это для него один из способов выразить мужественную и действенную любовь к мальчишкам и девчонкам Советской страны — любовь, переполнявшую его сердце.

Об оружии — задушевно, нежно, а о мальчишеских играх — деловито, серьёзно, подробно, с глубокими познаниями в этой важной области ребячьей жизни. Это смещение привычного отношения к вещам и явлениям, так же как стилистические контрасты, о которых я говорил, — важные черты писательского своеобразия Гайдара.

Если выбрать из четырехтомника Гайдара страницы, посвящённые играм, они, вероятно, составят том. В игре раскрываются характеры, игра втягивает, вталкивает ребят в серьёзные события, в жизнь взрослых; в игре рождаются и разрешаются конфликты.

С игр Димки начинаются все события «Р.В.С.», игры Бориса Горикова прерываются его наблюдениями и размышлениями над тем, что происходит в мире, и от этих трудных размышлений он уходит в игру. А потом на фронте его потрясает сознание, что жизнь началась всерьёз, что теперь уже всё по-настоящему.

В играх мы знакомимся и со всеми ребятами, населяющими «Дальние страны» — первую повесть Гайдара о мирной жизни. Игра рождает дружбу и приводит к ссорам. Незаметно игра переходит в дело, а дело в игру.

Васька и Петька перестали водиться с Серёжей — беда в том, что каждого из них порознь он поколачивает, а когда они вдвоём — сам их боится. Эта сложность взаимоотношений мешает дружбе. Но вот Васька встречает Серёжу на разъезде. Оба не знают: подраться или помириться? А тут их просят помочь — разобрать рассыпавшиеся гайки.

«И они принялись за работу с той поспешностью, которая доказывала, что, несмотря на несостоявшуюся драку, дух соревнования и желания каждого быть во всём первым нисколько не угас, а только примял иное выражение.

… Когда они окончили разборку и доложили об этом мастеру, мастер решил, что, вероятно, ребята свалили все гайки без разбора в одну кучу, потому что окончили они очень уж скоро.

Но он не знал, что они старались и потому, что гордились порученной им работой, и потому, что не хотели отставать один от другого.

… Довольные, они шли домой, уже как хорошие, давнишние, но знающие каждый себе цену друзья».

Это соединение дела с игрой, рабочего соревнования с мальчишеским соперничеством — одно из самых тонких, педагогически важных жизненных наблюдений и одна из самых важных литературных находок Гайдара.

А как точно передано в «Дальних странах» различие содержания и форм игры десяти-двенадцатилетних и шестилетних ребят, как важно наблюдение Гайдара — где могут дети разного возраста найти общие интересы и в чём им не по пути.

Игра приводит в «Дальних странах», как во многих других произведениях Гайдара, к важным последствиям. Почти нечаянно, играя, Петька стащил у геологов компас. И в поисках способа незаметно вернуть его случайно раскрывает убийство председателя колхоза. На этой истории построен сюжет повести.

Как ни разнообразно разработаны характеры ребят в «Дальних странах», повесть по отношению ко всем последующим произведениям Гайдара, посвящённым мирной жизни Советской страны, занимает примерно то же место, что «Р. В. С.» по отношению к «Школе». Это как бы подготовка, проба голоса, нащупывание художественных средств для широкого лирико-эпического изображения жизни подростков в различные периоды нашей истории.

Темы повестей Гайдара всегда «лобовые»: он пишет о самом важном, самом нужном в тот год, когда работает над повестью.

Писатель стремится, чтобы дети умом и сердцем поняли, что происходит вокруг них, чем занят и озабочен народ, увидели, в чём им со взрослыми по пути, где и как могут они принять участие в общем деле.

«Дальние страны» написаны в год, когда осуществлялся первый пятилетний план и разворачивалась коллективизация. Об этом и говорит Гайдар — как приходит шум стройки на тихий полустанок, как в трудной борьбе рождаются колхозы.

Много ли можно назвать книг для ребят на эти темы, созданных тогда, одновременно с событиями, и настолько художественно зрелых, что они вошли в наш основной литературный фонд? Таких произведений очень мало. «Рассказ о великом плане» Ильина, «Покорение Днепра» Маршака…

И если по внутреннему накалу, по глубине разработки темы «Дальние страны» не достигают уровня «Школы» и «Военной тайны» — произведений, между которыми повесть стоит хронологически, — то всё же она оказалась достаточно сильной, чтобы жить и не стареть.

 

7

А потом — «Военная тайна». И шестилетний Алька — один из самых проникновенных, трогательных образов, созданных Гайдаром. Почему Алька должен был погибнуть от бессмысленного удара камнем, пущенным рукой пьяного кулака?

Вероятно, с любовью и вдохновением выписывая его образ, Гайдар хотел сказать — на миг ослабишь внимание, и враги погубят самое дорогое.

Как всегда у Гайдара, почти нет грани между виной и неосторожностью, недостаточной зоркостью. Конечно; Сергей, отец Альки, ни в чем не виноват. Он был занят важным делом, которое ему поручили, — снабдить детский лагерь водой — и все силы отдавал, чтобы предотвратить катастрофу, гибель начатой работы. Он чувствовал, что его бригадиры ненадёжны, не сомневался, что они проворовались. Но не было времени заняться ими вплотную, разоблачить воровство и посмотреть, что за ним стоит.

А Гайдар заставляет читателя насторожиться. Словно далекие раскаты грома — появление пьяного, смущение обоих бригадиров, нарочитые их ссоры. И когда наконец нечаянное открытие Вдадика приводит к аресту кулака Дягилева, — гроза приближается; недаром так настойчив в своей злобе арестованный.

Потом всё как будто случайно: и встреча с пьяным братом Дягилева, и то, что Алька подвернулся не вовремя и поздно Сергей схватился за револьвер. Но случайно только то, что именно такую форму приняло несчастье. Накапливая предупреждения, признаки приближающейся беды, Гайдар настаивает на закономерности столкновения, неизбежности тяжёлых жертв в борьбе за счастливую жизнь.

В этой музыкально построенной повести нежная мелодия Альки всё время как бы оттеняется грозными аккордами.

И это с первого же появления Альки на страницах повести. Вот Натка сидит в вагоне-ресторане, сейчас войдёт Алька — они познакомятся. «Погода менялась. Дул ветер, и с горизонта надвигались стремительные тяжёлые облака. Натка долго смотрела, как они сходятся, чернеют, потом движутся вместе и в то же время как бы скользят одно сквозь другое, упрямо собираясь в грозовые тучи. Близилась непогода…»

Чем так привлекателен Алька? Соединение доверчивости с серьёзностью, вдумчивости с непосредственностью, черт настойчивого характера с мягкостью натуры — в конечном счёте тем, что он человек такой же сложный, многим озабоченный, многое понимающий, как взрослый. Только понимание и озабоченность его особые, детские. Они не бедны содержанием, а своеобразны по форме.

Одна из очень важных черт дарования Гайдара — умение изобразить всю, часто непонятную взрослым, сложность душевного мира детей. Впрочем, это не только свойство дарования, но и принципиальная позиция. Ведь в том как раз и состоит одно из важнейших завоеваний советской литературы для детей, что лучшие её деятели показали богатство умственной и эмоциональной жизни ребят, глубоко раскрыли детскую психику и отнеслись к ней с тем же уважением, с той же внимательностью, что и к жизни взрослых. (Прежде лучшие книги о детях — например, Л. Толстого, Ч. Диккенса, М. Горького — писались для взрослых и только взрослыми воспринимались во всей их глубине, хотя они вошли и в круг детского чтения).

Позицию эту приходилось защищать в борьбе с узкими, отсталыми взглядами некоторых педагогов и литераторов, исходивших из упрощённого представления об интеллекте ребёнка, ограниченности его интересов и ратовавших за литературу коротеньких идей, выраженных в художественно-примитивной форме. К сожалению, эти взгляды ещё не вовсе изжиты. У нас идет борьба против мелко задуманных, мелко написанных повестей и рассказов, но всё же их иной раз защищает критика. В получившей печальную известность рецензии на «Серёжу» В. Пановой совершенно серьёзно и даже запальчиво утверждалось, что интересы шестилетних детей исчерпываются игрушками, книжками и вкусной манной кашей, а размышлять им несвойственно. Это показывает, что примитивные представления о детской психике и задачах детской литературы ещё живы, ещё представляют некоторую опасность. Рецензия-то появилась в «Учительской газете»!

Все творчество Гайдара и, в частности, созданный им образ Альки спорит с этими узкими позициями. Нет ничего неестественного в том, что шестилетний Алька, мать которого замучили румынские фашисты, озабочен судьбой своей родины, возможным нашествием врагов, что он готов себя отождествить с отважным Мальчишем-Кибальчишем, не выдавшим военной тайны.

Сказка о Мальчише-Кибальчише по художественному выполнению принадлежит, как мне кажется, к наименее удачным страницам Гайдара. Сказка, которая должна была по замыслу стать лирико-героической, получилась несколько сентиментальной и риторичной. В ней исчезает обычная для Гайдара непосредственность, естественность свободно развивающегося повествования. Изменило в этой сказке Гайдару и его превосходное языковое чутьё. Вряд ли можно считать удачными находками неологизмы «буржуин», «буржуинство», «буржуищи» или фразу: «Лишь один Мальчиш-Плохиш захотел идти в буржуинство».

Но если небезупречно художественное выполнение сказки, то всё же её образная основа поэтична и значительна: военная тайна непобедимости социалистического народа — в его преданности своему строю, в отваге его сынов, в том, что они никогда не изменят и не выдадут никакой военной тайны.

Близость идей, выраженных в сказке, помыслам советских ребят, её подчёркнуто эмоциональная форма сыграли немалую роль в воспитании патриотизма советских детей. «Сказка» запомнилась. Её образы стали как бы эталоном поведения для ребят, читателей повести, которые ко времени испытания всех душевных сил — ко времени Отечественной войны — уже стали юношами и девушками.

Ведь судьба Мальчиша-Кибальчиша в годы войны стала реальной судьбой не одного и не двух читателей Гайдара. Это судьба Зои Космодемьянской и героев Красно дона. Кто знает, не вспоминали ли юноши и девушки в фашистских застенках о «Сказке», которая в годы детства, так внезапно оборвавшегося, учила их верности Родине, готовности отдать за неё жизнь.

Когда Гайдар писал «Военную тайну», он сознательно или подсознательно стремился создать волевые, деятельные характеры и детей и взрослых. У Альки волевое начало приглушено мягкостью и приветливостью натуры, но всё же проявляется в серьёзности отношения к жизни, в определённости реплик, вопросов, решений. Очень легко представить себе, каким обаятельным человеком он стал бы именно благодаря соединению внутреннего такта, весёлой душевности с настойчивостью.

Этой мягкости нет у Владика — упрямого, резкого, неуёмного в постоянном стремлении к действию и в то же время мечтательного. Волевое начало Владика подчёркнуто несколько пассивным — и единственным в повести пассивным — характером Тольки, лучшего друга Владика. В этой дружбе Владик главенствует.

Решительна в поступках и в жизненных замыслах Натка, уже почти взрослый человек. Настойчивая, волевая натура — Сергей, отец Альки. И, наконец, комически серьёзный тяжелодум, основательный в каждом деле, в каждом слове колхозный паренёк Баранкин. Он-то уж своего в жизни добьётся — не рывком, не взрывом энергии, а мощным, настойчивым, ровным напором. Тяжелодум, шутку он иной раз не поймёт, а поездкой в лагерь премирован за изобретение, которое помогло его колхозу собрать урожай без потерь!

Но вернёмся к Владику. Это наряду с Алькой самый разработанный образ повести. Нелёгкий у него характер — в осуществлении своих замыслов твёрд, настойчив до полного забвения дисциплины. Вспыльчив, иногда злобен. И мечтателен. Но мечты его, в полном соответствии с характером, не расплывчаты, не отвлеченны, а очень конкретны: он мечтает о действии, о сражениях и подвигах. Только с одним человеком он нежен — с Алькой.

Вот он стреляет в тире. «Когда Владик подходил к барьеру, лицо его чуть бледнело, серые глаза щурились, а когда он посылал пулю, губы вздрагивали и сжимались, как будто он бил не по мишени, а по скрытому за ней врагу». Вот его характер. И недаром именно Владику принадлежит ведущая роль в самом, на мой взгляд, важном по идейной нагрузке, которую он несёт, диалоге повести. Что диалог этот и Гайдар считал центральным, можно косвенно подтвердить. Мы видели, как особенно важные ситуации в «Школе» Гайдар подчёркивал, подготовляя их другими, очень схожими, параллельными ситуациями. Диалог, о котором я говорю, тоже предварён, но не ситуацией, а стилистической параллелью. Владик беседует с Толей о мази, которая делает человека невидимым.

«— Так ведь все это враки, Владик, — усмехнулся Толька.

— Ну и пусть враки! Ну, а если бы?

— А если бы? — заинтересовался Толька. — Ну, тогда мы с тобой уж что-нибудь придумали бы.

— Что там придумывать! Купили бы мы с тобой билеты до заграницы.

— Зачем же билеты? — удивился Толька. — Ведь нас бы и так никто не увидел… Ну ладно! А потом?

— А потом… потом поехали бы мы прямо к тюрьме. Убили бы одного часового, потом дальше… Убили бы другого часового. Вошли бы в тюрьму. Убили бы надзирателя…

— Что-то уж очень много убили бы, Владик! — поёжившись, сказал Толька.

— А что их, собак, жалеть? — холодно ответил Владик».

Не продолжаю цитату. Нам важно сейчас не содержание беседы, а её тональность. Важно то, что её ритмический строй, страстность реплик Владика, даже самые реплики повторяются в центральном диалоге повести, который мы читаем спустя тридцать страниц.

«— Толька! — спросил вдруг Владик, и, как всегда, когда он придумывал что-нибудь интересное, глаза его заблестели. — А что, Толька, если бы налетели аэропланы, надвинулись танки, орудия, собрались бы белые со всего света и разбили бы они Красную Армию и поставили бы они всё по-старому?.. Мы бы с тобой тогда как?

— Ещё что? — равнодушно ответил Толька, который уже привык к странным фантазиям своего товарища.

— И разбили бы они Красную Армию, — упрямо и дерзко продолжал Владик, — перевешали бы коммунистов, перекидали бы в тюрьмы комсомольцев, разогнали бы всех пионеров, тогда бы мы с тобой как?

— Ещё что! — уже с раздражением повторил Толька, потому что даже он, привыкший к выдумкам Владика, нашёл эти слова очень уж оскорбительными и невероятными. — Так бы наши им и поддались! Ты знаешь, какая у нас Красная Армия? У нас советская… На весь мир. У нас у самих танки. Глупый ты, дурак. И сам всё знаешь, а сам нарочно спрашивает, спрашивает…

Толька покраснел и, презрительно фыркнув, отвернулся от Владика.

— Ну, и пусть глупый! Пусть знаю, — спокойнее продолжал Владик. — Ну, а если бы? Тогда бы мы с тобой как?

— Тогда бы и придумали, — вздохнул Толька.

— Что там придумывать? — быстро заговорил Владик. — Ушли бы мы с тобой в горы, в леса. Собрали бы отряд, и всю жизнь, до самой смерти, нападали бы мы на белых и не изменили, не сдались бы никогда. Никогда! — повторил он, прищуривая блестящие серые глаза.

Это становилось интересным. Толька приподнялся на локтях и повернулся к Владику.

— Так бы всю жизнь одни и прожили в лесах? — спросил он, подвигаясь ближе.

— Зачем одни? Иногда бы мы с тобой переодевались и пробирались потихоньку в город за приказами. Потом к рабочим. Ведь всех рабочих они всё равно не перевешают. Кто же тогда работать будет — сами буржуи, что ли? Потом во время восстания бросились бы все мы к городу, грохнули бы бомбами в полицию, в белогвардейский штаб, в ворота тюрьмы, во дворцы к генералам, к губернаторам. Смелее, товарищи! Пусть грохает.

— Что-то уж очень много грохает! — усомнился Толька. — Так, пожалуй, и все дома закачаются.

— Пусть качаются, — ответил Владик».

Программу партизанских действий на случай неудач в войне — вот что подсказывает своим читателям Гайдар! Программу, ставшую реальностью с первых дней Отечественной войны.

«Военная тайна» вышла в 1935 году. Тогда и позже появлялись романы, повести о будущей войне, где победа достигалась настолько легко и просто, что становилось непонятным — к чему готовить себя, о чём беспокоиться? А Гайдар взволнованно и упорно думал обо всех возможных поворотах будущей войны, о всех «если бы» и «тогда бы мы с тобой как?».

Он настойчиво воспитывал в своих читателях стойкость, веру в победу при любых обстоятельствах, решимость бороться до конца.

Он требовал от юношей моральной чистоты, верного товарищества, благородства в каждом поступке и душевном движении, требовал этого как обязательных качеств солдата.

Трудно найти в нашей художественной литературе другой пример такого страстного и конкретного призыва к молодёжи, высказанного в годы мирной жизни: будьте готовы к великим жертвам, к великой борьбе!

Вот почему Гайдара так привлекали в этой повести самые разнообразные варианты решительных, смелых характеров. Ведь как подчёркнута параллельностью двух диалогов настойчивость Владика, страстность его мечты о борьбе с врагами и боевом подвиге!

Страстность передана энергией, ритмом реплик Владика (о ритме несколько позже) и повторением почти в тех же выражениях конкретного плана решительных действий в различных воображаемых обстоятельствах («А потом… потом поехали бы мы прямо к тюрьме. Убили бы одного часового, потом дальше… Убили бы другого часового. Вошли бы в тюрьму. Убили бы надзирателя…» — в первом диалоге и «Потом во время восстания бросились бы все мы к городу, грохнули бы бомбами в полицию, в белогвардейский штаб, в ворота тюрьмы…» — во втором диалоге). Интересно, что в обоих диалогах совершенно одинакова реакция Тольки и ответ па нее Владика («Что-то уж очень много убили бы, Владик!..» — «А что их, собак, жалеть?» — холодно ответил Владик» и «Что-то уж очень много грохает!.. Так, пожалуй, и все дома закачаются». — «Пусть качаются», — ответил Владик»). Сомнения Толи оттеняют непреклонность и решительность Владика. Не только в поступках, в замыслах, в мечтах самих героев выражены черты упрямства, настойчивости, но и в авторских характеристиках, главным образом в определяющих словах и эпитетах.

«— И послали на пионерработу — упрямо повторила Натка», рассказывая, что не того ей хотелось.

«Дело, товарищ Гитаевич, — упрямо повторил Сергей», когда его не хотели выслушать.

«И разбили бы они Красную Армию, — упрямо и дерзко продолжал Владпк».

«Дерзковатый мальчишка», — одобрительно и ласково говорит Натка о Владике.

Определения и эпитеты вообще играют особую роль в стилистической системе Гайдара — на них лежит большая эмоциональная нагрузка. Гайдар — это особенно ясно проявляется в произведениях, написанных после «Школы», в частности в «Военной тайне», — любит иногда преувеличенно сильные определяющие слова. Они резко акцентируют эмоциональность эпизода, часто сообщают романтический характер и торжественную приподнятость повествованию.

Например, в сне Сергея: «— Это хороший конь! — гневно и нетерпеливо повторил Сергей и посмотрел на глупых ребятишек недобрыми глазами» (а ребятишки не спорили — они всего только «молча жадно грызли чёрный хлеб»); там же: «Посмотрим!» — гневно крикнул Сергей; и: сон «круто и упрямо сворачивал туда, где было темно, тревожно и опасно». В последнем примере заметна ещё одна особенность многих определений: их неожиданность в данном контексте, некоторое смысловое смещение по сравнению с обычным словоупотреблением: сон упрямо сворачивал; Натка, прощаясь с Сергеем, хочет «крикнуть ему что-нибудь крепкое и тёплое»; про сказку о Мальчише-Кибальчише Алька говорит: «Это военная, смелая сказка»; Натка подумала, что недалеко лежит «эта тяжёлая страна Румыния, где погибла Марица»; флаг высился «над гордою Алькиной могилой». Владик и Толька увидели в окне лагерной больницы мальчишку и приветливо помахали ему руками. Но мальчишка рассердился и показал им кулак. Они обиделись и показали целых четыре. Тогда «злорадный мальчишка неожиданно громко заорал, призывая няньку».

Тут неожиданность эпитета «злорадный», в сущности, неоправданного поведением мальчика, оттеняет комичность эпизода. Но чаще мы находим в «Военной тайне» определяющие слова и эпитеты подчёркнуто приподнятые. Даже о стрекотании цикад сказано — «торжественно гремел из-за пыльного кустарника мощный хор невидимых цикад».

Можно было бы привести ещё много примеров, чтобы показать волевую, «упрямую и дерзкую» направленность определений и эпитетов. Это одно из самых важных для Гайдара стилистических средств, устанавливающих тональность произведения.

Интересно отметить ещё один контраст: волевое, героическое направление повести, выраженное и в драматичности событий, и в энергии «военного» диалога Владика с Толькой, и в сказке о Мальчише-Кибальчише, контрастирует с мягким, лирическим лейтмотивом образа Альки. Но тут нет диссонанса. Больше того: сложное переплетение трёх мотивов — драматического, романтико-героического и лирического — создаёт то, что хотелось бы назвать музыкальным, симфоническим построением вещи. Эти три мотива пронизывают всё творчество Гайдара. Но в других произведениях обычно один из них ведущий, два побочных. И кажется, только в «Военной тайне» все три равноправны.

 

8

И снова о том же — об опасностях, подстерегающих подростков на жизненном пути.

Гайдар пишет повесть «Судьба барабанщика» (1938) — о мальчике, отец которого арестован (за растрату).

Про обстоятельства, которые привели к аресту отца и обусловили сложную Серёжину судьбу, Гайдар пишет лаконично, без тех характерных, любовно выписанных деталей, которые обычно и создают ощущение полной достоверности происходящего в его повестях. Эта лаконичность контрастирует с подробной разработкой всего, что относится к поступкам самого Серёжи, к его внутреннему миру и переживаниям.

Итак, отец арестован, мачеха через некоторое время выходит за другого и уезжает с новым мужем на курорт. Мальчик предоставлен самому себе. Жизненная опытность Серёжи ничтожна, он неустойчив, бороться с соблазнами не умеет, а для развлечений нужны деньги. Серёжа взламывает ящик стола, но находит там не деньги, а браунинг. Потом продаёт меховую горжетку мачехи, всё больше запутывается, связавшись с дурной компанией, и, наконец, попадает в руки шпиона и его пособника — матёрого бандита.

«Судьба барабанщика» — может быть, самая «приключенческая» книга Гайдара. Но ведь мы знаем, что всегда у него острый сюжет не самоцель, а средство конструирования реально возможных и в то же время напряжённых обстоятельств, в которых проявляется и формируется характер героя. И всегда (кроме повестей о прошлом) ситуации отражают интересы и тревоги времени работы над книгой. В то время много писали о шпионах. И на страницах «Судьбы барабанщика» читатель встречается со шпионом. Но не в нём, в конечном счете, дело. Это «предлагаемое обстоятельство» работает в направлении, нужном писателю, — помогает ему привести героя к душевному кризису (того же рода, что пережил Борис Гориков), который позволяет резко покончить с дурным, тяжёлым прошлым.

На фоне всех внешних событий, вызванная ими и вызывающая их, проходит трудная внутренняя борьба Сережи.

В повести последовательно и развёрнуто выражен один из основных мотивов этической темы Гайдара: дурной поступок влечёт за собой другие, более серьезные. Попытка скрыть вину или уговорить себя, что она незначительна, вызывает нагромождение новых, более тяжёлых провинностей, может довести до преступления. Мысль сама по себе не новая — её можно причислить к тому, что принято называть прописными истинами. Были сотни нравоучительных рассказов, стишков для детей на эту тему. Авторам их казалось, что для выражения простой мысли достаточно примитивных художественных средств, умозрительно скомпонованного сюжетика. Эта элементарная ошибка объясняет малую действенность таких произведений.

Совсем иначе у Гайдара: простота основной этической идеи «Судьбы барабанщика» — это простота конечного результата теоремы, требующей сложной цепи доказательств. И суть тут в том, как построены доказательства, в их логической и, главное, эмоциональной силе.

Содержание психологической коллизии повести в том, что Серёжа всё время старается убедить себя, будто он не так уж запутался. Мальчик неглупый, он приводит самому себе наивные резоны, в которые, в сущности, и не верит. Серёжа видит, что «дядя» — жулик, а сам он пособник жулика, но начинает выдумывать, будто этот «дядя» изобретатель, будто он всё для его, Сережиной, пользы делает. Мальчик очень хочет верить примитивному дядиному вранью, хотя оно разоблачается на каждом шагу.

Читатель всё время оказывается умное Серёжи, и, уж конечно, это не просчёт писателя, который нечаянно позволяет читателю разгадать тайну прежде, чем сам её раскроет. Нет, это хорошо продуманный литературно-педагогический прием. Читатель досадует на Серёжину наивность и в то же время сочувствует ему. Вызывается сочувствие тем, что в глубине души Серёжа знает, как он запутался, и страдает. Только потому он выдумывает все свои наивные истории про дядю, что не видит выхода и стремится отогнать страшные мысли. Его мучения тем сильнее, чем чаще вспоминает он о своём чистом детстве, о военных и просто человеческих песнях, которые певал отец, о радостных мирных прогулках и красоте жизни, которую, как обычно, выражает Гайдар в лирическом пейзаже. И не только память о детстве. Перед Серёжей стоит образ барабанщика революционной французской армии, о котором он читал. «Это я… то есть это он, смелый, хороший мальчик, который крепко любил свою родину, опозоренный, одинокий, всеми покинутый, с опасностью для жизни подавал тревожные сигналы». Это размышление Серёжи, барабанщика четвёртого отряда в своей школе, освещает все события повести, все переживания мальчика, который долго не может найти в себе силы стать смелым и хорошим, подать тревожный сигнал. Нелегко сбросить страшный груз вранья, кражи, помощи «дяде» в тёмных делах. И когда больше уже нельзя скрывать от себя, что он стал пособником не только в тёмных делах, но и в преступлениях, — тогда наступает кризис. Сережа стреляет в одного из бандитов, другой ранит Серёжу. Возвращается досрочно освобожденный отец. Впереди — светлая, чистая жизнь.

В той острой ситуации, которую создал Гайдар, альтернатива счастливому разрешению конфликта только одна — моральная или физическая гибель героя. Конечно, такой конец погубил бы самый замысел повести.

Ведь для того и разработал Гайдар так тщательно, так психологически достоверно образ Серёжи, чтобы показать читателю, как просто, почти незаметно может начаться моральное падение и как трудно, с напряжением всей воли, приходится выкарабкиваться потом к честной и светлой жизни.

«Судьба барабанщика», так же как «Школа», прояснением характера мышления, психологического склада подростка, мотивов его поступков как бы восполняет недостаток жизненного и мыслительного опыта юных читателей. Истоки ошибок так просты, и внутренний путь героя к их осознанию, к решимости с ними покончить так естествен и ясен, что читатель невольно примерит психологические ситуации повести к своей, не столь исключительной судьбе, к своим, более обычным поступкам.

«Судьба барабанщика» — ещё одна победа Гайдара в создании психологической повести с приключенческой фабулой, ещё одно опровержение мнения, будто развёрнутые психологические коллизии противопоказаны приключенческим произведениям, снижают их напряжение, замедляют темп. Нет, эти доводы несостоятельны. Просто работа над психологическими повестями с острым сюжетом требует большего писательского мастерства и дарования, чем сочинение чисто фабульных литературных поделок для «лёгкого чтения».

«Судьба барабанщика» очень ясно раскрывает писательский, человеческий облик Гайдара. Горяча и вдумчива была забота Гайдара о человеке — том формирующемся, ещё мягком, как глина, находящемся в переходном возрасте человеке, которому он посвятил все свое творчество. Гайдар понимал, как трудно складывается, как может искривиться судьба подростка, травмированного арестом отца, и словно говорил своим читателям: «Тебе трудно, но будь осторожен — ты можешь погубить себя». Он показал: вот с чего это может начаться и как может повернуться.

Не забудем об этом солдатском подвиге Гайдара, сознании ответственности писателя за судьбы тех, для кого он пишет.

 

9

Всю жизнь Гайдар писал о трудном и требовательном пути к счастью. В «Голубой чашке», в «Чуке и Геке» Гайдар словно отвлёкся на минуту от забот и тревог борьбы за будущее и присмотрелся, как в повседневном быту, в жизни семьи проступают черты «светлого царства», ради которого дрался с белыми и переламывал, воспитывал себя Борис Гориков.

В больших повестях, наполненных трудом и опасностями борьбы, не так ясно проступала редкая способность художника радоваться простым вещам, случайным встречам. Нет ничего стёртого и обыкновенного для Гайдара в окружающем. Всё вызывает острые эмоции, значительные мысли, ничто не оставляет равнодушным. Удивительна свежесть непосредственного, живого интереса писателя к простым явлениям жизни — свежесть, присущая детям и поэтам.

В рассказах нет больших событий, обычного для повестей Гайдара драматического напряжения. Сюжет в «Голубой чашке» едва намечен. Приехали на дачу. Отец идёт со Светланой «куда глаза глядят». На маму они обижены: Маруся несправедливо обвинила, будто они разбили голубую чашку. И, кроме того, приезжал к ней из города лётчик. А на следующий день и сама в город зачем-то поехала.

В своём походе отец с дочкой встречают мальчиков, красноармейца, старика — колхозного сторожа, заходят в гости к его дочери. Каждая встреча оказывается не только интересной, важной, но и немного сказочной, несмотря на полную реалистичность.

Поход «куда глаза глядят» превращается в содержательное, чудесное путешествие.

На фоне деятельной, созидательной жизни словно глубже становится тишина, созерцание, радость простых наблюдений, прогулок и встреч.

Та же лирическая тема выражена в «Чуке и Геке». Маленькие события поездки мальчиков с матерью в далёкую тайгу, к отцу, составляют содержание рассказа.

Мир показан в восприятии мальчиков. Гек — задумчивый, равнодушный к важным для Чука мелочам — увлечён пейзажами, интересными снами. По определению Чука, «Гек был разиня, но умел петь песни».

Чук экспансивен, гораздо активнее реагирует на внешнюю сторону жизни. Он запасливо собирает конфетные обёртки, если там нарисован танк или красноармеец, скопил на дорогу сорок шесть копеек, а не истратил деньги, как Гек, на разные глупости.

В рассказе даны полнокровные живые характеры малышей. Гек, несмотря на мечтательность, может и подраться и затеять сражение самодельной пикой. У него тонкая, впечатлительная натура, он рано научился наслаждаться красотой мира и красотой песни. Но в каждом проявлении своей натуры Гек — будущий мужчина, его мечтательность не девическая.

По-разному Чук и Гек познают мир в дальней дороге:

«И пока Чук ходил от дверей к дверям и знакомился с пассажирами, которые охотно дарили ему всякую ерунду — кто резиновую пробку, кто гвоздь, кто кусок кручёной бечёвки, — Гек за это время увидел через окно немало».

«Через снежное узорное окно вагона Гек увидел луну, да такую огромную, какой в Москве и не бывает. И тогда он решил, что поезд уже мчится по высоким горам, откуда до луны ближе».

Гайдар умел проникновенно и тонко изображать не только богатство, полноценность душевной жизни малыша — это как раз в литературе, особенно русской, не редкость (вспомним хотя бы «Детство» Л. Толстого, «Степь» А. Чехова, «Детство» М. Горького, «Детство Никиты» А. Толстого, «Серёжу» В. Пановой), но и удивительное разнообразие ребячьих характеров.

Алька, Светлана, Чук, Гек — совершенно разные люди, со своим складом мышления, своим отношением к окружающему миру, своими вкусами и склонностями. Угадывается их будущий облик и характер.

Недаром Гайдар не только в книгах, но и в письмах, в разговорах так любил называть малыша «человек», нескольких малышей — «люди». В этом — уважительное признание полноценной личности ребёнка.

Особую остроту и прелесть придаёт рассказу сочетание полной реалистичности событий с мягкой приглушённостью повествования, свойственной сказкам Андерсена или святочным рассказам Диккенса. Этот налёт сказочности повышает лирическое напряжение рассказа — он, как и в «Голубой чашке», напоминает о необыкновенном времени и необыкновенной стране, в которой происходит действие.

Тема «Голубой чашки» и «Чука и Гека» не только счастье страны, но и счастье семьи. Гармоничность развития ребят, формирования их вкусов, индивидуальности тесно связана с вниманием и уважением, которым они окружены дома, со свободой развития, характерной для детей в счастливой семье.

 

10

В этих рассказах отчётливо проявляются особенности романтического начала в творчестве Гайдара. У романтиков прошлого века мечта, идеал были оторваны от действительности, противопоставлены ей, и это определяло их стилистические принципы. Высокий стиль, приподнятая пафосная речь обычно применялись к сфере идеального, а для выражения житейского, «земного» и лексика и синтаксические конструкции были иные, сниженные. Эта двойственность стиля отражала двойственность мировоззрения.

Новые социальные условия перекинули мост от мечты к действительности: в социалистической стране мечта о счастье реализовалась в борьбу за счастье. Мечта конкретизировалась. Осуществление её стало целью народного труда.

Монистичность мировоззрения советских писателей, осознание ими своей художественной деятельности как формы участия в строительстве коммунизма, иначе говоря, в осуществлении мечты, определили характер романтической струи в нашей литературе, в частности характер романтических элементов в творчестве Гайдара.

Для героя «Школы» в годы гражданской войны «светлое царство социализма» было сперва мечтой, потом целью борьбы. В той или иной форме переход от мечты к реальной борьбе за её осуществление характерен для многих героев повестей Гайдара. В соответствии с этим романтический элемент повестей выражается в пафосе, торжественности некоторых эпизодов или рассуждений, посвящённых обыденной жизни, и в то же время в поэтизации всего, что связано с борьбой: оружия, бронепоездов, трубы, призывающей к бою, или образа всадника, оберегающего границу, или образа смелого барабанщика; выражается поэтизация борьбы и в сильных, преувеличенных эпитетах, определениях, о которых упоминалось выше, в стиле высказываний Владика («Военная тайна») о верности родине.

Внутренняя тема «Голубой чашки» и «Чука и Гека» — не борьба за претворение мечты в жизнь, а изображение того счастья, которое писатель нашёл и в годы, когда борьба продолжалась, счастья открытых, душевных отношений между родителями и детьми, между семьей и окружающими её людьми. Романтика этих самых поэтических рассказов Гайдара в соответствии с их направленностью иная, чем в повестях. Она носит не торжественно-приподнятый, а лирически-мягкий характер.

Какими же стилистическими средствами определяется романтическая тональность произведения в целом или какого-либо его эпизода? Мне кажется, что наряду с характером эпитетов одно из главных стилистических средств, обусловливающих изменение тональности в повестях и рассказах Гайдара, — это отчётливость и гибкость ритмического движения.

Вспомним, например, внутренний монолог Серёжи, героя «Судьбы барабанщика», об оружии:

«Могут выругать и простить человека за потерянный документ. Без лишних слов вычтут потерянные деньги. Но никогда не простят и не забудут человеку, что он не смог сберечь боевое оружие! Оно не продается и не покупается. Его нельзя сработать поддельным, как документ, или даже фальшивым, как деньги. Оно всегда суровое, грозное и настоящее».

Отрывок характерен для романтически приподнятого стиля, которым Гайдар часто выражает особенно важные для него мысли. Именно ритмическим движением определяется в первую очередь высокий пафос монолога, подчёркивается его значительность. Невозможно произнести скороговоркой эти короткие, энергичные фразы.

Торжественная тональность монолога обусловлена синтаксическим строением рассуждения. Каждая, даже короткая, фраза здесь состоит из нескольких синтаксических единиц (синтагм), разделённых паузами — более или менее длительными. Например: «Могут выругать / и простить человека // за потерянный документ». В этой короткой фразе две паузы, из них одна длительная. Обилие и длительность пауз в монологе обусловлены именно синтаксическим строем — широким применением параллелизмов. Иногда это прямой синтаксический параллелизм: «Оно не продаётся // и не покупается», а иногда повторение одинаковых синтаксических конструкций и слов в соседних фразах: «потерянный документ» — «потерянные деньги», «поддельным, как документ» — «фальшивым, как деньги» — или, наконец, повторение близких по строю и лексическому составу синтагм в разных фразах: «могут выругать и простить человека» — «но никогда не простят и не забудут человеку».

Монотонности Гайдар избегает многими средствами. Из шести цитированных фраз монолога на парных параллелях построены четыре. Вторая фраза дана без синтаксических параллелей, а в последней вместо парной группы трёхчленная.

Если бы весь монолог был построен на одинаковых параллелях, его эмоциональное напряжение постепенно затухало бы к концу. Ритмическое движение монолога оттенено заключительной его фразой, как бы противопоставленной по своему строю остальным (в ней нет глаголов и существительных) и особенно резко членённой. На шесть слов — «Оно всегда суровое, // грозное // и настоящее» — две паузы.

Значительность концовки подчёркнута и лексическим её составом. В предыдущих фразах торжественный, патетический их строй сочетается с несколько сниженной лексикой («могут выругать», «сработать поддельным», «вычтут деньги», разговорное выражение «без лишних слов»). К этому надо прибавить, что в двух фразах, предшествующих цитированному отрывку, контрастное соседство низкого и высокого строя как бы подготовляет эмоциональное и ритмическое движение тирады об оружии: «Плевать там, конечно, на сломанный замок, на проданную горжетку!» рядом с «Горько и плохо, должно быть, пришлось молодому Валентининому мужу». На фоне этих фраз и сниженной лексики следующих особенно торжественно и сильно звучат заключительные слова монолога — «суровое, грозное и настоящее».

Вероятно, сниженность лексики в торжественном монологе нужна была и для того, чтобы он не звучал риторично: слова высокого ряда в сочетании с пафосным строением фраз могли бы показаться неестественными в размышлениях мальчика.

Рассуждение об оружии контрастно выделено из окружающего его текста — этим подчёркнуто его самостоятельное, «отдельное» от сюжета значение. Оно вторгается в рассказ, насыщенный событиями, создает как бы затяжную паузу в быстром движении сюжета и резко отличается от окружающего его текста ритмическим строем. Одна фраза, как бы промежуточная, определяет переход от рассуждения к дальнейшему развитию сюжета: «Кошкой отпрыгнул я к террасе и бесшумно повернул ключ, потому что по лестнице кто-то поднимался». Переход определяется вторжением неожиданного сравнения («кошкой отпрыгнул я») в «деловую» фразу, описывающую действие. Сравнение несколько патетично, резко выделено из окружающего текста благодаря применению редкого, в обычной речи не встречающегося оборота (творительный сравнения) и этой патетичностью связано с предшествующим рассуждением об оружии. Но оно в то же время начинает «деловое» описание длинного ряда действий, в котором уже совершенно не встречаются ни метафоры, ни сравнения, и тем самым служит переходом.

В чём же контрастное отличие «сюжетного» текста от монолога об оружии? Вот два абзаца, написанные в том же стилистическом ключе, что и вся главка, кроме вклиненного в неё монолога.

«Потом старуха примерила белую кепку. Пошарила у дяди в карманах. Достала целую пригоршню мелочи. Отобрала одну монетку — я не разглядел, не то гривенник, не то две копейки, — спрятала себе в карман. Прислушалась. Взяла портфель. Порылась, вытянула одну красную мужскую подвязку старика Якова. Подержала её, подумала и сунула в карман тоже. Затем она положила портфель на место и лёгкой, пританцовывающей походкой вышла из комнаты.

Мгновенно вслед за ней очутился я в комнате. Вытянул портфель, выдернул браунинг и спрятал в карман. Сунул за пазуху и оставшуюся красную подвязку. Бросил на кровать дядины штаны с отрезанными пуговицами. Подвинул на край стола стакан с цветами, сиял подушку, пролил одеколон на салфетку и соскользнул через окно в сад».

Особенность изложения здесь в том, что дано чисто зрительное, как бы наблюдаемое извне, описание действий, даже не действий, а только движений в их строгой последовательности. Это словно отрывок из кадрованного киносценария. Короткие, отрывочные фразы, почти без придаточных предложений и с одним подлежащим на несколько фраз («старуха» — в первом абзаце, «я» — во втором). Весь текст совершенно «деловой» — движения и вещи, больше нет ничего. Деловой характер носят и определения — они только уточняют описание предметов («белая кепка», «красная подвязка» и т. п.). Лексический состав очень обыден — нет ни одного слова, выходящего за пределы обиходного языка. Большая часть фраз состоит только из одной синтагмы, иначе говоря, внутри фразы нет пауз. А в тех случаях, когда синтагм несколько, каждая из них без ущерба для смысла сообщения может быть отделена от соседней не запятой, а точкой. Так, смысл группы фраз — «Прислушалась. Взяла портфель. Порылась, вытянула одну красную мужскую подвязку старика Якова» — не изменился бы, если заменить точки запятыми, а запятую точкой. Напрашивается вывод, что расстановка знаков препинания имеет здесь главным образом ритмическое значение. Она усиливает стремительность повествования, придает ему напряжённо-отрывочный «стаккатный» характер.

Всё это определяет ритмический контраст с монологом об оружии, в котором каждая фраза состоит из нескольких синтагм, что в сочетании с другими стилистическими элементами, о которых шла речь, и создает впечатление плавности, торжественного раздумья, противопоставленного напряжённой отрывочности, быстрому темпу изложения сюжетных событий.

Стремительность сюжетного повествования оттенена ритмически своего рода передышками — более плавными фразами. Это достигается тем, что иногда несколько действий (или движений) даны перечислением, объединены в одну фразу. Особенно плавны последние фразы абзацев. В заключительной фразе второго абзаца — четыре действия, а первого — два.

Но в первом абзаце плавность заключения ещё усиливается тем, что здесь единственный раз дана характеристика действия и к тому же тут шесть неударных слогов подряд («пританцовывающей походкой»), что и придаёт фразе плавность.

В репликах Владика из «Военной тайны» (цитированный разговор с Толей о будущей войне) своеобразно сочетаются оба ритмических типа, о которых шла сейчас речь: стремительность действий (воображаемых Владиком) и приподнятость эмоционального строя.

«А что, Толька, // если бы налетели аэропланы, // надвинулись танки, // орудия, // собрались бы белые со всего света // и разбили бы они Красную Армию // и поставили бы они всё по-старому?»

В этой фразе нагнетаются глаголы (налетели, надвинулись, собрались, разбили, поставили — пять действий в одной фразе!). Фраза содержит очень большое количество синтагм (восемь!). В соответствии с этим в ней много пауз, и притом длительных. Обусловлена их длительность тем, что фраза построена на параллелизме составляющих её синтагм (налетели аэропланы, надвинулись танки и т. д.).

Перечисление действий, в отличие от примера, приведённого из «Судьбы барабанщика», здесь не стремительно, а замедленно. Потому оно почти так же патетично, как тирада Серёжи об оружии.

Ритмическое движение «Голубой чашки» сильно отличается от тех типов ритма, которые мы наметили в «Судьбе барабанщика» и в «Военной тайне». Это естественно — ритм находится в прямом соответствии с идеей и сюжетом произведения, с его эмоциональным строем.

На первой странице «Голубой чашки» рассказано о множестве действий, как и в цитированных отрывках из «Судьбы барабанщика» и «Военной тайны». Но характер действий и манера их изложения совершенно иные.

В «Судьбе барабанщика» и в «Военной тайне» — стремительное нагнетание волнующих событий, приближающих к драматической развязке и всё время повышающих напряжение рассказа. А в «Голубой чашке» речь идёт о «пустяках» — отец с дочкой подметают двор, чинят забор, мастерят вертушку.

Гайдар здесь не избегает, как в цитированном отрывке «Судьбы барабанщика», эмоциональных характеристик действия («мы… с досады взялись мастерить деревянную вертушку», «мне без Маруси стало скучно» и т. п.). Описание работы неторопливо, подробно, иногда окрашено юмором. Действия героев — Светланы и её отца — перебиваются наблюдениями за действиями других людей («Потом выскочила из чёрных сеней босоногая сгорбленная старуха. Ребятишек турнула, старика обругала и, схватив тряпку, стала хлопать по конфорке самовара, чтобы он закипел быстрее»). Перечислительные фразы («Мы со Светланой думали ловить рыбу, купаться, собирать в лесу грибы и орехи» и т. п.) тоже подчёркнуто неторопливы, в соответствии с их содержанием. Всё это вместе и определяет замедленный темп рассказа. Но неторопливость здесь иного характера, чем в монологе об оружии из «Судьбы барабанщика». Она не патетическая, а лирическая — ведь ничего патетичного, напряжённого нет в действиях Светланы и её отца.

В сущности, это обычный темп сказок, и он органически связан с другими элементами повествования, как бы намекающими на его сказочный характер. Иногда появляются характерные для сказок фразеологизмы, например «уйдем из этого дома куда глаза глядят». Но они сразу же переводятся в реалистический план. Светлана тут же спрашивает: «А куда твои глаза глядят?» Сказочные мотивы напоминают и уход из дома как бы в поисках справедливости («Прощай, Маруся! А чашки твоей мы всё равно не разбивали»), и приглашение встречным сопровождать их («Идём с нами, Санька… Нам по дороге, и мы за тебя заступимся»), и зачин коротенького сообщения Пашки про Саньку: «Я расскажу вам всю его историю».

Интересно, что все постоянные, определяющие творчество Гайдара мотивы присутствуют в «Голубой чашке» — военная тема (манёвры, самолёт, промчавшийся, как буря, воспоминания о гражданской войне), будничная работа советских людей («из чёрных глубоких ям тащат люди белый как сахар камень… Навалили уже целую гору»), этическая тема («фашист» Санька, обозвавший Берту жидовкой и под влиянием Пашки, сторожа, Светланы и её отца осознавший подлость своего поступка), колхозный труд, ребячьи игры, лирические пейзажи…

Но все эти мотивы находятся как бы в перевёрнутом по сравнению с повестями соотношении. Акцентированы тихая жизнь, мирный, спокойный труд и отдых, лирический пейзаж, а борьба, военная опасность, нечистые помыслы и поступки проходят приглушённо, далёкими, смягчёнными расстоянием отзвуками. Воспоминания о гражданской войне носят не боевой и драматический, а лирический характер. Санька-«фашист» оказывается, в общем, неплохим человеком и, как предполагает Светлана, «может быть, он просто дурак». Сильные, преувеличенные эпитеты и определения, которые так любит Гайдар, здесь иронически переосмыслены. Насмешкой звучит обращение сторожа: «Подойди ко мне, Санька — грозный человек… ты только слюни подбери и нос вытри. А то мне и так на тебя взглянуть страшно» или, когда купаются Светлана с отцом, «все рыбы с ужасом умчались прочь, в свою глубокую глубину», а рак «изловчившись… злобно хватил Светлану за палец».

Конфликт рассказа (опасение отца Светланы, не разлюбила ли его Маруся, обида на неё) составляет как бы фон прогулки, накладывает едва заметный налёт грусти и тревоги на радость интересных встреч, красивых пейзажей. Тревога усиливается только к концу прогулки — перед возвращением домой и встречей с Марусей. Усиливается для того, чтобы разрешиться в радостном апофеозе. Счастье торжествует: «А жизнь, товарищи, была совсем хорошая».

Конфликт на протяжении всего рассказа и особенно его центральной части как бы притушен и забавностью небольших приключений, и отражением размолвки родителей в сознании шестилетней Светланы. Он развёртывается не в драматическом, а в лирическом плане.

Гармонично и точно сочетает Гайдар самые разнообразные стилистические средства, чтобы выразить внутренний — смысловой и эмоциональный — замысел рассказа. Мне кажется, что по художественности выполнения «Голубая чашка», лирико-романтичный рассказ о счастье, самое сильное и совершенное произведение писателя.

 

11

За год с небольшим до Отечественной войны появилась возникшая из сценария повесть «Тимур и его команда» (1940).

Сейчас нам ясно: эта книга откровеннее и настойчивее других вещей Гайдара готовила подростков к войне.

Вспомним время, когда она появилась. Статьи в периодической печати требовали от каждого из нас внимания к условиям формирования советских юношей и девушек, их морального облика, их жизненных принципов. Калинин произнёс важную речь о коммунистическом воспитании. Правительство издало закон о трудовых резервах.

Вспомним и то, что рядом с талантливыми, умными книгами о советских подростках и для советских подростков (Гайдара, Житкова, Пантелеева, Кассиля, Фраермана и многих других) на библиотечных полках появлялись и повести, наполненные мелкими заботами о благонравии, а не о высоком моральном облике ребят, о хорошей отметке, а не о глубоких знаниях, повести, в сущности отрицавшие даже у подростков ту самостоятельность мышления и характера, которую Гайдар умел найти и у шестилетних. Не стоит называть такие повести — почти все они забыты.

В ряду этих общественных и литературных явлений появилась повесть Гайдара о Тимуре.

Она не была «откликом», литературной иллюстрацией к решениям правительства или к речи Калинина, к статьям о коммунистическом воспитании.

Разумеется, нет — художник Гайдар никогда не иллюстрировал события, но он всегда был чуток к заботам времени, в сегодняшнем искал признаки того, что завтра может быть решающе важным для его читателей. А ведь писал он «Тимура», когда Гитлер уже развязывал войну на Западе!

Компания ребят, собранная Тимуром, чтобы помочь семьям призванных в армию, с увлечением выполняет множество полезных дел.

Штаб на чердаке сарая, сложная система сигнализации для вызова членов команды, таинственность, которой окружены ее действия, — во всем этом романтичность соединяется с целесообразностью. Тимур нашёл форму деятельности, сочетающую игру с работой, — как раз то, что нужно в его возрасте.

После «Тимура» ещё яснее становится значительность всех великолепных страниц в «Школе», «Дальних странах», в «Военной тайне», в «Чуке и Геке», посвящённых ребячьим играм. Вот как игра подготовляет навыки труда, становление характера, моральных принципов, вот как игра переходит в дело большого размаха, дело, в котором реализуются самые благородные и важные принципы коммунистического воспитания.

В облике Тимура, в его серьёзности, его сердечности нет ничего не свойственного возрасту, ничего искусственно привнесённого автором. И вместе с тем он не похож на подростков, образы которых созданы литературой в прошлом. В нём есть черты, характерные именно для советского общества предвоенной поры, для среды людей, осознающих свою работу как часть общенародного дела и готовых по сигналу тревоги подняться на защиту своей страны.

Таинственно наполняется бочка с водой в одном дворе, словно чудом оказываются сложенными дрова в другом. Игра и дело. Больше дела, чем игры. И как бы проекцией в будущее Тимура даёт Гайдар маленький эпизод.

К жене убитого в пограничной стычке лейтенанта приезжают товарищи убитого.

«Вы хотели повидать вашу маму? Ваша мать сегодня поездом выезжает к вам из Иркутска. До Иркутска она была доставлена на специальном самолёте.

— Кем? — радостно и растерянно воскликнула женщина. — Вами?

— Нет, — ответил лётчик-капитан, — нашими и вашими товарищами».

Такими товарищами Гайдар хотел видеть Тимура и его друзей, когда они станут лётчиками, инженерами, слесарями, врачами.

Тимур ведет борьбу с компанией Квакина, ворующей яблоки в чужих садах. Он подавляет противников своей смелостью, решительностью, своим моральным превосходством. Отказываясь от драки — привычного способа решения мальчишеских споров, — Тимур делает Квакина смешным, ставит его вне коллектива, и это оказывается страшной угрозой.

Опять-таки здесь нет натяжки. Все поступки Тимура естественны, вытекают из свойств его характера и принципов, воспитанных в нём средой.

В конце повести, в минуту, трудную для Тимура, ему говорит Ольга, прежде относившаяся к мальчику враждебно: «Будь спокоен… Ты о людях всегда думал, и они тебе отплатят тем же».

А вдали слышны грозовые раскаты.

«Полковник Александров подходит к вагону и смотрит. Светает, но в тучах небо… Тяжёлая стальная дверь с грохотом захлопывается за ним. Ровно, без толчков, без лязга вся эта броневая громада трогается и плавно набирает скорость».

Светает, но в тучах небо. Конечно, светает, если растёт поколение таких, как Тимур, отважных, гуманных и сильных юношей. Конечно, в тучах небо, если дан приказ бронепоезду отправиться в путь.

Такими, как Тимур, хотел каждый из нас видеть пионеров. Это не был далёкий от действительности, надуманный или сильно забегающий вперёд идеал.

Редкое чутьё писателя и воспитателя проявил Гайдар, создавая образ Тимура. Этот подросток по принципиальности и благородству поступков, по моральному уровню был выше большинства своих сверстников. Но выше лишь настолько, чтобы читатели хотели и могли его догнать.

Так увлекательно рассказал Гайдар о команде, что игра в «Тимура» захватила не десятки, не сотни, а десятки тысяч подростков, стала важным делом, облегчила быт семей защитников родины. Во время войны вопрос о работе тимуровских команд обсуждался в Совнаркоме РСФСР.

«Тимур» — самая действенная, непосредственно организующая книга Гайдара. В ней дана живая программа работы, допускающая любое количество вариантов. Она воодушевляет ребят и даёт широкий простор для их фантазии.

Положительные герои повести очень разные и в то же время одинаковые в главном: в стремлении быть полезными членами общества. Такие, как Тимур, в игре и в работе воспитывают себя, своих друзей. Иной раз и взрослых.

Эта детская повесть и по своему идейному содержанию, и по силе воздействия на читателей была произведением передовым для всей советской литературы.

 

12

Мало досталось на долю Аркадия Гайдара тихой радости, соловьиного пения.

Он мог бы сказать сегодняшним подросткам, как сказал отец Мальчишу-Кибальчишу, отправляясь на войну: «Я жизнь круто прожил, и пожить за меня спокойно, видно, тебе, Мальчиш, придётся».

Подростки, юноши, о которых писал Гайдар, одержали победу в Отечественной войне.

Это они — те, кто пять лет назад зачитывались «Школой» и «Военной тайной», а может быть, перед самой войной играли в «Тимура», — это они стояли насмерть в Сталинграде, преодолевали голодную блокаду в Ленинграде. Это они в тяжёлых боях взяли Берлин.

Юноши, рано повзрослевшие, отстаивая родину, хранят незатухающую память о тех, кто не дошёл с ними до границы, кто пролил кровь на полях Украины, у ворот Москвы, кто жизнью своей проложил путь к Берлину.

Среди героев, не забытых народом, и тот, кто воспевал и воспитывал стойкость, мужество, честность и самоотверженность, любовь к родине и верность товарищам — качества, которые помогли завоевать победу.

Гайдар отдал жизнь за то, что любил, как жизнь: за светлое будущее, за радость и счастье тех, кого он заботливо воспитывал своими горячими и мудрыми повестями. 

 

1

Задорно и удачливо вошёл в детскую литературу Лев Кассиль. Он занял пустовавшую вакансию — написал весёлую повесть на современную тему. Это было задорно потому, что тогда — в конце 20-х годов — весёлая детская книга была не в чести у некоторых педагогов. Они, а с их тяжёлой руки и иные критики, громили стихи Чуковского, Маршака, а на весёлую прозу не нападали только потому, что её до появления первых повестей Кассиля почти не было.

История книги Кассиля «Швамбрания» сходна с историей той выдуманной страны Швамбрании, в которую играют герои повести. Книга, как и описанная в ней фантастическая страна, создавалась постепенно. Менялись очертания страны, дополнялась её история. Менялись от издания к изданию и очертания повести. Подлинная жизнь и копившийся с возрастом опыт побуждали швамбранов вносить поправки в игру, а писателя — изменять конструкцию и увеличивать внутреннюю весомость повести.

Сперва (в 1929 году) Кассиль написал повесть «Кондуит» о последних годах старой гимназии и старого провинциального уклада. Потом (в 1931 году) присоединил к ней продолжение — повесть «Швамбранию», события которой разворачиваются уже в первые революционные годы. И наконец, слил обе повести в одну.

Книга получилась весёлая и темпераментная, читалась залпом. «Швамбрания» обогащала нашу молодую прозу для детей новой манерой письма: остро ироничным, иногда и сатирическим изображением людей, цеплявшихся за старое, отжившее, мягким юмором в характеристике положительных героев повести и богатой словесной игрой — каламбурами, смещением смысла слов, своего рода «перевёртышами».

В конечном счёте, новым было само решение темы: забавная повесть о времени, насыщенном грандиозными историческими событиями. Удача повести в том, что в таком решении темы не оказалось ничего бестактного или умаляющего значение эпохи. Весёлая форма повести выражает богатое содержание. «Швамбрания» входит в ряд тех, в значительной степени автобиографических, книг, которые в совокупности дали нам образ поколения, формировавшегося в годы решающего исторического перелома.

Совсем не похожи тональность рассказа, характеры героев гайдаровской «Школы» и «Швамбрании», но в обрисовке времени, отношения подростков к действительности мы находим много сходного — пока речь идёт о предреволюционных годах. Это не так уж удивительно. Место действия и среда примерно те же в обеих повестях — небольшой провинциальный город, гимназия, интеллигентные семьи. У Гайдара и у Кассиля было общее поле наблюдения и родственные впечатления. Оба сохранили свежую память о годах детства. Изображения времени и обусловленных им мыслей, поступков, душевных движений детей оказались во многом близкими, очевидно потому, что они были характерны для среды, в которой жили герои произведений и авторы их.

Герою «Школы» в предреволюционный год около тринадцати лет, старший герой «Швамбрании» немного моложе.

В Арзамасе, где развёртываются события первых глав «Школы», и в Покровске на Волге — месте действия повести Кассиля — детям в одинаковой степени и в очень

сходных ситуациях открывается несоответствие официальной пропаганды подлинному облику войны.

Проход пленных по Арзамасу («Школа») и торжественная встреча в Покровске раненых («Швамбрания») рождают у героев обеих книг параллельные впечатления — совсем не те, каких они ждали.

Ребята увидели, что война вовсе не парадна, увидели страдания, которые она рождает, недовольство народа, озлобленность солдат — об этом им не приходилось читать, об этом им не говорили в гимназии.

Когда прибывают в Покровск раненые, городские богачи устраивают им встречу как раз в том духе фанфарного описания войны, которое школьники знали по журналам и газетам. «Раненых по одному везли в разукрашенных экипажах городских богачей. Каждого солдата поддерживала дама из благотворительного кружка, одетая сестрой милосердия. Все это было похоже на свадебный кортеж». Говорили речи «отцы города», играла на рояле гимназистка, и пел фармацевт. А раненые неловко ёрзали и беспокойно ворочались, пока, наконец, белобрысый солдатик, вместо умильной речи, которой от него ждали, попросил, чтоб им дали поспать. «В дороге-то три дня не спамши».

Этот эпизод возбуждает у Лёли, героя «Швамбрашга», ещё не вполне ясное, но острое и мучительное чувство неблагополучия, несоответствия действительности её описаниям в печати.

А жизнь, не скупясь, поставляет и множит подобные впечатления — всё более ясные и определённые. «На парадных картинках в «Ниве» франтоватые войска церемонно отбывают живописную войну», а герой «Швамбрании» узнаёт, что тут, в Покровске, «в бараке пороли солдат. В офицерском собрании какой-то прапорщик назвал другого армянской мордой… Раненых везли с фронта как попало и клали уже куда попало…». И опять нам вспоминаются параллельные впечатления Бориса Горикова — беседа с солдатом, приехавшим с фронта, арест Галки, богатеющие на войне купцы.

Парадные сообщения и фотографии «Нивы», шовинистические повести, рассказы, стихи — их было тогда множество — оказывались ложью. А как печатное слово и даже фотография может быть ложью — это для сознания и жизненного опыта подростков вопрос непосильной сложности, переживание, которое наносит восприимчивым натурам серьёзную душевную травму.

Подростки хорошо знают, что такое ложь, знакомы и с лицемерием в жизни, в быту. Но они долго не догадываются, что лживыми, лицемерными могут быть книга, рассказ или статья. Они понимают, что волшебная сказка — неправда, но отлично чувствуют разницу между сказочной фантастикой и ложью, хотя не сумели бы эту разницу определить словами. Когда они читают «Приключения барона Мюнхаузена», то им совершенно ясно, что тут ложь нарочная, шуточная. Ведь рассказы Мюнхаузена потому и смешны, что ложь их очевидна, не скрыта от читателей.

А когда подросток обнаруживает ложь и лицемерие в литературе, отражающей реальную жизнь, то это нередко вносит такое же смятение в его душу, как, например, ложь, сказанная родителями. Вера в печатное слово у детей так велика, что они порой не знают, чему больше доверять, — тому ли, что видят своими глазами, или тому, что прочли. Этот кризис доверия — качества, очень важного для нормального душевного развития — может вызвать серьёзные последствия: равнодушие или даже циничное отношение не только к литературе, но и к тем сторонам действительности, которые изображаются в книгах, искажающих реальную жизнь. Подростки, не слишком склонные к размышлениям, к сравнению своих жизненных наблюдений с прочитанным, избегали этой внутренней разладицы. Но им грозила другая опасность: остаться в плену лживой обрисовки событий, в плену шовинистической пропаганды.

Против фальшивого изображения реальной жизни в детской литературе гневно выступали ещё Белинский и Добролюбов. Они знали, как верят дети печатному слову и как поэтому легко отравить их души, их сознание неправдой и псевдоискусством.

В годы первой мировой войны на подростков навалилось всё — и умилённое прославление царя, и кровожадные рассказы о лихих рубаках. Недаром Горький именно тогда пытался противопоставить потоку шовинистической литературы серию книг для детей о великих гуманистах.

Часто у подростков первой реакцией на разлад между своими наблюдениями и фальшивой литературой было стремление уйти от жизненных противоречий в игру.

Чем больше недоумений рождало у Бориса Горикова несоответствие увиденного прочитанному, тем увлечённее были его игры. Но в «Школе» это только побочный мотив, а в «Швамбрании» — основа сюжета.

Герои книги Кассиля — Лёля и его младший брат Оська — живут двойной жизнью. Они ходят по Покровску, а почти все их мысли, интересы — в Швамбрании, выдуманной Лелей фантастической стране высокой справедливости. Здесь не только осуществляются обычные мальчишеские мечты о плаваниях в бурных морях и о победных сражениях. Здесь восстанавливается нарушенная в реальной жизни гармония. Войны в Швамбрании парадны и бескровны. Там все бедные — богатые, там даже география, справедливости ради, симметрична — если на Западе горы, то горы и на Востоке.

Одна из важных черт художественной структуры «Швамбрании» — соответствие юмора характеру эпизодов, их значению и месту в повести. Пока речь идёт о семейных, городских, гимназических происшествиях, рисующих провинциальный быт в предреволюционный год, юмор беззлобен (острые зарисовки гимназического начальства большей частью не юмористичны). Юмор первой части повести связан, главным образом, с приключениями и высказываниями Оськи — великого путаника, подражателя и фантазёра. Пытаясь осмыслить всякое незнакомое слово, Оська путает то помидоры с пирамидами, то ундервуд с вундеркиндом. Юмор каламбурный сочетается с юмором положений. Иногда самая замена слов Оськой приводит к забавным, почти водевильным ситуациям, а иногда Оська, подражая поступкам взрослых, нечаянно создаёт злые пародии на эти поступки — повторяет, например, на свой лад патриотическую манифестацию, шагая по двору с портретом царя в раме из отломанного сиденья унитаза. Во второй части, посвящённой годам революции, наряду с забавными приключениями Оськи и самого Лёли, всё большее место занимают смешные и острые сатирические зарисовки людей, враждебных новому строю. Чертами необидного юмора согреты и оживлены характеристики некоторых положительных героев повести — отца Лёли и комиссара Чубарькова.

Лёля — очень книжный человек, но вовсе не пассивный в жизни. Он наблюдателен и деятелен, живо откликается мыслями, поступками, играми на всё происходящее вокруг — на большие события и маленькие приключения.

Обе эти черты — наблюдательность и книжность — свойственны и автору повести. Они наложили отпечаток на манеру его письма. Изображение церковной свадьбы, например, написано по методу «остранения» — это своего рода калька с описания оперного спектакля в «Войне и мире». А большой эпизод со срезанными во всех домах города электрическими звонками возник, несомненно, из живых наблюдений, хотя на характеристике «низов» города, ютящихся в шалмане (зарисовка шалмана входит в этот эпизод), сказались, вероятно, и литературные впечатления — может быть, от «На дне» Горького.

Кассилю удалось дать в повести живописное, хотя и фрагментарное изображение быта почти всех слоёв населения провинциального города. Главы о срезанных звонках и шалмане несут значительную нагрузку. Они дополняют картину провинциального быта изображением жизни бесприютной бедноты и тех беспомощных, но задорных форм протеста, которыми мальчики пытались бороться с бездушием, нелепыми ограничениями, мелкими придирками гимназического начальства.

После Октябрьской революции Лёля не слишком быстро освобождается от привычки к двойной жизни — в Покровске и в Швамбрании. Героя «Школы», по стечению обстоятельств оторвавшегося от дома, от привычной среды и окунувшегося в самую гущу жизни, сразу захватила романтика борьбы за «светлое царство социализма». Лёля только постепенно втягивается в общественную жизнь и долго не расстаётся окончательно с Швамбранией, куда привык удирать от противоречий и несправедливостей реальной жизни.

Но вот что важно и характерно: революция изменила ход событий в Швамбрании. То, что происходит в фантастической стране, теперь не противостоит событиям реальной жизни, а повторяет их! В Швамбрании тоже произошла революция. Там надо уже не устранять несправедливость, а просто сделать жизнь получше, чем сегодня в Покровске. Иначе говоря, Лёля воспринял революцию как устранение мучивших его противоречий. На вопрос, зачем мальчикам понадобилась игра в Швамбранию, Лёля отвечает:

«— Мечтаем, — сказал я, — чтоб красиво было. У нас, в Швамбрании, здорово! Мостовые всюду, и мускулы у всех во какие! Ребята от родителей свободные. Потом ещё сахару — сколько хочешь. Похороны редко, а кино — каждый день. Погода — солнце всегда и холодок. Все бедные — богатые. Все довольны. И вшей нет».

Программа, кроме слишком категоричного пункта о родителях, была вполне приемлемой для Советской власти. Но у Лёли оставалось всё меньше времени на Швамбранию, потому что со вшами надо было бороться в Покровске — сидеть вечерами в школе и рисовать плакаты, призывающие остерегаться сыпного тифа. Об этом просил комиссар Чубарьков, среди прочих своих обязанностей руководивший школой.

Первое появление Чубарькова в роли заведующего школой было принято мальчиками иронически. Очень уж не похож был Чубарьков на педагога. Но постепенно комиссар становится для Лёли и большинства его товарищей самым нужным и очень привлекательным человеком.

Он привлекателен и для читателей. Юмористические штрихи в эпизодах, где проявляются самоотверженность, природный ум и доброта комиссара, придают своеобразное обаяние его облику.

Школьников покоряет дружелюбие и уважительное внимание к ним комиссара, соединение сердечности с твёрдостью, достоинства с простотой. Нельзя было не полюбить его, но отозваться на его просьбу. И вот Лёля выполняет первое общественное поручение — рисует плакаты. Вечерние часы, когда обычно шла игра в Швамбранию, оказались заняты реальным делом.

Да и те противоречия, с которыми приходилось сталкиваться Лёле в ту пору, как-то не удавалось разрешить в Швамбрании. Дома — разброд. Отец то возмущается невниманием к нему, неуважением к его профессии врача (переселили в другую квартиру), то восхищается, что новая власть больше заботится о здоровье людей, чем Временное правительство. Шипят три тётки, обывательницы, презирающие всё, кроме своего узкого мирка, и кичащиеся интеллигентностью, которая на поверку оказывается самым пошлым мещанством. Своей неумной, злобной критикой людей и событий тёти очень полезны Лёле: они помогают ему понять мелочность мещанских представлений о хорошей жизни, почувствовать к ним отвращение.

Лёлю, втянувшегося в общественную работу, уже не устраивает привычное для него прежде потребительское отношение к жизни. Он это высказал в воображаемом разговоре с другом, уехавшим добровольцем на фронт:

«— Но мне обидно ехать пассажиром, — скажу я, — я хочу матросом!

— Будь! — скажет Стёпка. — Будь матросом революции!»

Изменилось мироотношение и сознание Лёли, но ещё нужен был толчок, чтобы новое понимание окружающего мира и своего места в нём выразилось в действии. Таким толчком был приезд молодой двоюродной сестры, к ужасу тёток вступившей в партию. Она объединила большую группу детей вокруг библиотеки. Тут Лёля находит дело, которое помогает ему, не слишком удаляясь от прежних интересов и склонностей, проявить свой темперамент в общественной работе. Затеваются литературный и газетный кружки, собственный журнал… «Меня целиком захватила шумная и деловая жизнь библиотеки. Я целые дни работал там после школы. Я ходил заляпанный красками, клеем, чернилами. Я был нагружен папками и заботами».

Лучшими друзьями Лёли стали бывшие «неподходящие знакомства» — дети рабочих семей. Швамбрания ещё пыталась бороться с новыми интересами, подкинув Лёле и Осе последние увлекательные, почти детективные приключения. Но работа в библиотеке оказалась интереснее швамбранских приключений — не только для Лёли, но и для его младшего брата… Швамбрания сдалась. Страницы, посвящённые расставанию с многолетней игрой, написаны менее динамично, чем остальные, — в них чувствуется местами излишне прямолинейная дидактика.

«Швамбрания» своего рода «семейная повесть». Это определяет её особое место среди книг о подростках первых лет революции. Герои всех других значительных произведений о детях того времени по разным обстоятельствам оказываются вне семьи, вынуждены рано начать самостоятельную жизнь.

Лёля на всём протяжении повести остаётся в семье и в родном городе. В его личной жизни не было ничего драматического, чрезвычайного — это и дало возможность Кассилю насытить повесть юмором, не измельчив, не вульгаризировав событий эпохи и в то же время не оставляя их в стороне, — всё, что происходит в стране и в городе, отражается в жизни семьи и школы, определяет становление Лёлиного характера.

Устраняя социальные противоречия, революция нередко обостряла противоречия семейные. Ясная даже для мальчика мелочность «непризнания» советского строя тремя тётками — с одной стороны, влияние двоюродной сестры — с другой, ускорили путь Лёли от оборудованного по традиционным буржуазным представлениям «классического золотого детства» к живому участию в общественной жизни, отказу от чрезмерной книжности.

Разумеется, не менее значительную роль, чем семейные влияния, сыграли в жизненном становлении Лели отвращение к порядкам старой гимназии, в которых отражались порядки рухнувшего строя, и тот новый дух, который принёс уже в советскую школу комиссар Чубарьков.

До революции Лёля убегал в Швамбранию от несоответствия действительности её пропагандистским толкованиям. Изменилась действительность и постепенно стала ненужной Швамбрания. Прежний пассажир парохода жизни начал готовиться к тому, чтобы стать матросом революции. Показать это было, как мне представляется, «сверхзадачей», которой подчинены все забавные и приключенческие эпизоды повести в её окончательном виде — когда к «Кондуиту» присоединилась «Швамбрания». Искусно монтируя кадры так, чтобы, изображая своего героя, изобразить в то же время жизнь семьи, города, а в какой-то мере и страны, писатель всё время видел книгу в целом, её идейный и воспитательный смысл.

«Швамбрания» по праву заняла одно из самых видных мест в нашей прозе для детей. Эту повесть сегодняшние школьники читают с таким же увлечением, как их отцы три десятилетия назад. Книга не только хорошо читается. Она запоминается на всю жизнь.

 

2

Прежде автобиографические книги писали обычно на склоне лет. А в наше время очень многие писатели начали свой литературный путь с повестей или романов, в основе своей автобиографических. Это было подсказано временем. События революции, борьба за укрепление Советской власти насыщали сильными впечатлениями и личную жизнь каждого человека. У литературно одарённых людей возникала потребность запечатлеть в художественных образах виденное и пережитое. Для многих эта творческая работа была как бы подведением итогов юности, нужным, чтобы лучше понять и эпоху и самого себя, определить свой будущий путь. И конечно, молодых писателей воодушевляла надежда, что рассказ об их юности может быть важен другим, чему-то научить, от чего-то уберечь. Те, кто в годы революции уже мужали — Фурманов, Фадеев, Островский, — создали повести о юности, проведённой в боях гражданской войны. А те, кто были тогда детьми или подростками, написали о своём вступлении в юность. Так, наряду с Гайдаром, Пантелеевым, начал и Кассиль. «Швамбрания» — единственная его книга не о сегодняшнем дне, а о вчерашнем, о рождённом революцией новом отношении к жизни, к окружающим и к себе, о преодолении излишней книжности, привычки к буржуазному укладу жизни.

Кассиль создавал «Швамбранию» уже будучи очень деятельным человеком — журналистом, который остро, метко писал о вопросах морали и горячо откликался на события дня — эпопею челюскинцев, полёт в стратосферу.

Обо всём, что интересовало Кассиля в нашей жизни, ему важно было рассказать и детям. Он писал небольшие книжки для ребят и о челюскинцах, и о стратонавтах, и о параде на Красной площади, и о спорте — обо всём, что было темой его очерков для взрослых. А на моральные темы Кассиль для детей писал не сатирические фельетоны, как для взрослых, а повести, в которых главным было позитивное начало — не осмеяние дурного (это побочный мотив), а рассказ о том, как пробиваются подростки на хороший, верный путь.

Первая полюбившаяся читателям повесть Кассиля на моральную тему — «Черемыш — брат героя» (1938).

Она написана уже опытным писателем и даёт представление о повой манере письма Кассиля, резко изменившейся по сравнению с «Швамбранией» и во многом характерной для более поздних его произведений.

Сюжет повести несложен, но очень динамичен. Геша Черемыш пришёл в школу из детского дома. Он однофамилец знаменитого лётчика и назвался его братом. Это, конечно, его прославило в школе. Геша озабочен тем, чтобы быть достойным такого брата, и в общем ему это удается — он хорошо учится, оказывается славным товарищем и к тому же превосходным хоккеистом. Но надвигается катастрофа: знаменитый лётчик должен приехать— он выставлен кандидатом в Верховный Совет от города, где учится Геша.

Мальчик растерялся. Он стал плохо учиться, грубить учителям. Накануне приезда кандидата Геша сознаётся своей однокласснице Ане Баратовой, что он не брат лётчика. «Ведь это почему я так? Для уважения, может, думаешь? Нет же! Честное слово… Для себя просто… Вот я и подтягиваюсь, и дисциплину, понимаешь, стал в себе развивать, и по учению тоже старался, чтобы не подводить брата. Ну, не брата, то есть, а вот этого…»

Геша решил уйти из города, чтобы избежать позора. Аня — хороший человек. Она отговаривает Гешку убегать и обещает выручить его, рассказать обо всем лётчику.

Тут автор создаёт положение водевильного характера: Аня приходит в гостиницу к летчику, но поговорить с ним по секрету так и не удаётся — всё время вторгаются то телефонные звонки, то посетители один другого чудаковатее. Только и удалось Ане пригласить Черемыша на хоккейный матч: команда девочек вызвала команду мальчиков.

После забавного эпизода Кассиль даёт эпизод драматический. Гешка, капитан команды мальчиков, не пришёл на матч, чтобы не встретиться с «братом», но наблюдает за игрой из засады. Девочки забивают три гола. Взволнованный Гешка «по старой привычке… примерил свой поступок на рост «брата». Нет, уж никогда бы не бросил Климентий товарищей в беде!» Он мчится на поле и включается в игру. Уже забил Гешка два гола, но тут Аня Баратова, капитан команды девочек, погнавшись за мячом, проваливается в полынью. Гешка мчится её спасать — и сам проваливается. Обоих спасает Климентий Черемыш. Он увозит промокшего Гешку к себе в гостиницу, оттирает его, укутывает, и наутро происходит объяснение.

Лётчик испытывает признавшегося в обмане Гешку. «Может быть, так и оставить? А? Пускай их себе думают, что братья. А? Как по-твоему?»

Но Гешка не поддается соблазну, решает, что врать не надо. «А то какой же это я вам брат буду, если трусить и врать всё? Нет уж!»

Дидактическая направленность повести очевидна и не запрятана вглубь. Дана задача на поведение: можно ли врать и плохо учиться, называя себя братом героя и стараясь быть достойным его. Попутный дидактический мотив — не надо относиться с пренебрежением к девочкам (они и в мальчишеском деле — в хоккейном матче — могут победить) и не надо стыдиться родной сестры, потому что она не знаменитый летчик, а швея.

Мы помним вызывавшие раздражение не только у взрослых, но и у детей дидактические повести или рассказы, которые когда-то заполняли книжные прилавки, детские журналы. Марионеточные персонажи, вымученный примитивный сюжет, кое-как иллюстрирующий заданное моральное положение, — над такими книгами для детей издевался ещё Добролюбов, с ними пришлось вести борьбу и советским деятелям детской литературы.

Повесть Кассиля, несмотря на дидактическую основу, не имеет ничего общего с подобными произведениями. Мораль повести естественно вытекает из её событий. Она обусловлена и содержанием конфликта, и характерами действующих лиц. Сюжет повести отлично слажен. Все поступки героев безукоризненно мотивированы ситуациями, в которых они совершаются. И это в какой-то мере снимает обязательность развёрнутых психологических мотивировок, которые в «Черемыше» небогаты. Действия и мысли героев настолько естественны в предложенных обстоятельствах, что никаких недоумений у читателя не вызывают. Разумеется, они обусловлены не только ситуацией, но и чертами характера того или другого героя повести, которые проявлялись в предыдущих эпизодах.

Нас ничуть не удивляет, что Геша отверг соблазнительное предложение «брата» никому не признаваться в обмане. Ведь главное для мальчика не в том, чтобы хвастаться родством со знаменитостью — его ещё до приезда героя стала тяготить необходимость ежедневно поддерживать обман. Ему нужно сохранить мечту о старшем брате-герое, чтобы иметь постоянный эталон поведения. Все поступки Гешки в школе, в общении с товарищами показывают, что он человек честный и хороший.

Естественным представляется и поступок по-мальчишески порывистой, решительной Ани Баратовой, которая отправляется к лётчику объяснить ему Гешкино положение.

В эпизоде с полыньёй, в которую проваливаются Аня и Гешка, автор не заставляет читателей долго волноваться в ожидании благополучного исхода. Ключ, в котором написана повесть, и не требует тут особой драматичности. Если бы эпизод определял перелом в характере героев (как обычно драматические ситуации в повестях Гайдара), то, очевидно, стала бы необходимой более подробная разработка и опасности ситуации и особенно её психологического содержания. Но в повести этот эпизод — не психологическая кульминация, а сюжетная — переход к последним эпизодам, благополучно и в общем весело разрешающим этический конфликт.

Повесть несколько облегчена тем, что исследование характера главного героя заменено исследованием его поведения в сложной ситуации. Ошибки поведения с помощью лётчика устраняются, а личность Гешки, его характер устраивают читателя с первых глав и не нуждаются ни в кризисных переломах, которые переживают многие герои Гайдара, ни в такой постепенной и трудной, с тяжёлыми срывами работе над своим характером, какую изобразил Пантелеев в «Республике Шкид» и в «Лёньке Пантелееве».

Запаса «на рост» в повести Кассиля немного. Она точно рассчитана на средний возраст. Кассиль отлично знает обычный круг интересов школьников, знает, как складываются их взаимоотношения, как возникают дружбы и ссоры, умеет писать об этом интересно, непринуждённо, без натяжек. Может быть, самая характерная черта дарования Кассиля в том, что он — превосходный рассказчик. Читая «Черемыша», никто не соскучится — ни дети, ни взрослые. Каждый эпизод занимателен. Композиция повести — об этом я уже упоминал — безукоризненна. Правда, взрослого и требовательного читателя повесть не оставит вполне удовлетворенным. Дидактическая идея, задача на поведение для него слишком проста и легко разрешается, характеры недостаточно разработаны, особенно взрослых персонажей — лётчика и учительницы. Они говорят и делают то, чего от них можно ждать в подобных обстоятельствах. Герой лётчик умело и отважно спасает ребят, смущается от шумных приветствий, чутко отнёсся к Гешке. Он забывает обо всех добивающихся встречи с ним и увлечённо решает с ребятами трудную арифметическую задачу. Это, может быть, единственная не общая черта в его облике, и она дала повод писателю создать забавный, живой эпизод.

Для юного читателя, того школьника среднего возраста, которому адресована повесть, образы героев достаточно убедительны — они соответствуют его представлениям. Знаменитый лётчик именно такой, каким он себе представлял Героя Советского Союза; учительница поступает, как многие её коллеги в жизни; школьные события читатель вполне может представить себе происходящими в его классе.

Все возникающие в повести ситуации ему интересны, а дидактическое содержание, может быть, побудит его задуматься, пересмотреть кое-что в своём поведении. Воспитательное воздействие повести несомненно, но менее глубоко и долговечно, чем произведений, в которых острые ситуации — способ исследования характера, его развития или перелома, а не анализа поведения.

Внутреннее задание «Черемыша» уже, чем «Швамбрании». Писателю на этот раз для выражения темы не понадобилось широкое, многостороннее изображение эпохи, богатство типов. «Черемыш» написан уверенно и ровно. Сдержаннее, строже язык. Нет той богатой игры каламбурами, что в «Швамбрании», — от них тут Кассиль совсем отказался, — нет излишней литературности характеристик, пейзажей. Забавных положений, хотя и не таких заразительно смешных, как в первой повести, по-прежнему много — Кассиль на них мастер. Они здесь не самоцель, как иной раз в «Швамбрании», а хорошо входят в сюжет, организуют его.

Поиски художественной простоты, очень важные для детского писателя, в общем, вполне удачны в «Черемыше». Однако они связаны и с некоторыми потерями. Острая характерность языка, которая в «Швамбрании» иной раз была и чрезмерной, всё же в значительной мере определяла своеобразие и прелесть первой книги Кассиля. Отказываясь от излишеств, Кассиль ударился в другую крайность и в какой-то мере потерял в «Черемыше» определённость, своеобразие почерка. Может быть, в этом отчасти виновата критика, слишком настойчиво упрекавшая Кассиля за далёкий от пуризма язык «Швамбрании».

Приметливый и тонкий наблюдатель, превосходный рассказчик, отлично понимающий интересы, заботы и радости своих читателей, писатель, умеющий найти убедительное сюжетное воплощение для волнующих его моральных проблем, — таким предстал перед нами Кассиль после «Черемыша».

 

3

«Дорогие мои мальчишки» — повесть, написанная в предпоследний год войны, по замыслу посвящена памяти Гайдара. Об этом свидетельствует не только надпись на титульном листе, но и многое в строе повести, в её тексте и подтексте.

Первое действующее лицо, с которым знакомится читатель, — Арсений Петрович Гай. Аналогия с именем Аркадия Петровича Гайдара очевидна, и она подкреплена описанием внешности Гая. Правда, Гай не писатель — только между делом пишет стихи, по военной профессии он синоптик, а в мирное время был учителем, потом работал с пионерами.

Гай получает на фронте письма с гербом Синегории. Позже мы узнаем, что синегорцы — это группа пионеров волжского города Затонска, с которыми дружил и работал Гай. А название фантастической страны и причудливые прозвища синегорцев — Амальгама, Дрон Садовая Голова, Изобар — из сказки, придуманной Гаем. Она положила начало объединению затонских пионеров в тайную группу, совершающую много полезных дел. Это своего рода вариант тимуровской команды. Автор и не скрывает близости с идеей Гайдара — о тимуровцах есть упоминание в тексте.

Довольно сложно построенная сказка о трёх великих мастерах и борьбе их со злыми силами должна выразить мечту о деятельном и красивом жизненном пути, о том, чтобы своим трудом сделать мир прекраснее. Но получилась сказка очень придуманной — пожалуй, даже хорошо придуманной, но вычурно рассказанной. Она не спрыснута живой водой, которая заставляет нас верить в героев народных и классических литературных сказок, как бы фантастичны ни были их поступки.

Произошло, мне кажется, вот что. Кассиль хотел создать сказку, проникнутую гайдаровской романтикой. Задача для Кассиля сложная, потому что, как мы знаем по другим повестям, романтический колорит не характерен для его творчества. Действие сказки происходит в фантастической стране. А о фантастической стране Кассиль уже писал, и притом блистательно. Вольно или невольно он использовал находки «Швамбрании» в произведении совсем иного плана.

Намёк на «Швамбранию» есть уже в первой фразе повести. «… Я сам не раз открывал страны, которые не нанесли на карту лишённые воображения люди…» — говорит автор в связи с тем, что Гай открыл Синегорию. А когда на следующей странице мы читаем о гербе Синегории, то, конечно, вспоминаем герб Швамбрании. Но дальше аналогий встречать не хотелось бы, потому что очень уж разные это страны — Швамбрания и Синегория. В игре Лёли и Оси было много мальчишеской фантазии, но очень мало фантастики. В географии, исторических событиях Швамбрании, в похождениях людей, её населявших, отражались, иногда в перевёрнутом или исправленном виде, но не метафорически, события реальной жизни. В сказке Гая о Синегории события волшебны и герои вполне фантастичны, иначе говоря, связаны с действительностью только метафорически. Казалось бы, опыт «Швамбрании», в которой нет никакой лирики и очень много веселья, тут пригодиться не может.

Имена персонажей и географические названия — каламбурные или с забавно смещённым значением, — совершенно в характере героев «Швамбрании» и затеянной ими игры. А в романтичной по замыслу, по выполнению же скорее мелодраматической, сказке оказываются совсем не к месту и вулкан Квипрокво, и боевые ветролёты (слоговая инверсия совершенно в духе Оськи из «Швамбрании»), и король Фанфарон без четверти двенадцатый или его министр Жилдабыл. Сказка далеко не забавная, а имена и названия смешные.

На фронтовом аэродроме рассказывает Гай начало сказки. Повествование обрывает налёт вражеской авиации. Гай гибнет. Продолжение волшебных приключений трёх мастеров читатели узнают в конце повести от одного из синегорцев — Валерки Черепашкина. Кажется странным, что стилистически повествование Валерки совершенно не отличается от рассказа Гая. Особенно неожиданно это потому, что в реалистических эпизодах — в цитатах из истории Затонска, которую пишет Черепашкин, и в его репликах — языковая характеристика, которую дал Валерке автор, очень далека от условной литературности сказки. Она не имеет ничего общего с манерой, в которой тот же Валерка рассказывает эту сказку.

Сравним.

«Тем временем у Дрона Садовая Голова выросла дочь Мельхиора, в тысячу раз более прекрасная, чем самая лучшая лилия, которая когда-то украшала цветники Дрона. И ясноглазый Амальгама, томившийся в сумрачном замке, полюбил её. Глаза Мельхиоры напоминали ему радугу, смех её похож был на хрустальный звон лучей, отражённых зеркалом».

С такой изысканностью, с хрустальным звоном лучей рассказывает сказку Гай.

А вот как продолжает её Валерка:

«… Шло время, а прекрасная Мельхиора томилась в плену. Жестокий Жилдабыл бросил её в грязный подвал. Холодные и скользкие жабы прыгали на грудь Мельхиоре, голохвостые крысы кусали её прекрасное лицо, мокрицы лазили по её рукам, и вскоре на лице Мельхиоры не осталось и следа былой красоты».

Как видим, хотя в первой цитате всё очень красиво, а во второй вместо лилий и радуг — крысы и мокрицы, стиль совершенно тот же, что у Гая. Конечно, есть особый сказочный ритм, есть свойственные сказкам особенности синтаксической структуры — и это в какой-то мере объясняет стилистическую близость изложения Гая и Валерки. Но то, что речевое своеобразие Валерки вовсе исчезает в сказке, содействует её омертвению, подрывает веру в то, что сказка о Синегории душевно нужна затонским пионерам. Что-нибудь своё уж внес бы в её изложение мальчишка, который в реалистических эпизодах совсем иначе говорит:

«… Видел, Тимка, как ему присадили под глазом?» Или: «Девчонки-то наши с этими флотскими ну прямо с ума тронулись».

А «собственноумные мысли» в истории города Затонска Валерка излагает тоже по-своему: «В окрестностях нашего города было всегда полно неископаемых сокровищ». Или: «Великие люди из нашего города пока ещё не выходили, но, может быть, они уже родились и живут в нём».

Возвращаясь к стилю сказки, нужно сказать, что иногда красивость её изложения нарушается, но опять же неожиданно: то появляются канцеляризмы («Но теперь задача состоит в том, чтобы повернуть ветер туда, куда нам нужно»), то даже грамматически сомнительные фразы («Ветры… выпускали теперь лишь на работу, чтобы подмести от туч небо…»). Для Кассиля такие ляпсусы — чрезвычайное происшествие, они ему вовсе не свойственны, так же как стёртость и банальность эпитетов, о которых можно судить по приведённым цитатам. Говорю подробно об этих недостатках сказки только потому, что они, по-моему, поучительны: когда писатель рассказывает что-нибудь в несвойственной ему манере, рассыпается его стиль.

Сочиняя сказку, Кассиль совершил насилие над своим дарованием. Мастер метких наблюдений, точных и эффектных реалистических ситуаций, Кассиль, вторгшись в чуждую ему область аллегорической сказки, мог из неё выбраться, только обратившись к прежнему своему опыту острословия. Удачное в «Швамбрании», органичное для характера той повести, острословие здесь разрушает ткань сказки. Не веришь, что сказку рассказывает Валерка, не веришь, что придумал её Гай.

Особенно досадно то, что этот художественный убыток Кассиль понёс совершенно напрасно: сложная сказка почти не нужна для развития действительно интересных событий повести, для характеристики её героев.

Они привлекательны, герои повести, и прежде всего её главный герой, Капка Бутырев, мальчуган, от которого время потребовало очень много, не по летам много.

Война. Мать убита во время бомбёжки, отец на фронте, и четыре месяца нет от него известий. Остался Капка с двумя сёстрами — старшей и совсем маленькой. Но, хотя Рима и старше Капки, заботу о семье взял на себя мальчик.

Кассиль показал своего героя разносторонне — на работе и в игре, показал, как он дружит и как ссорится, как выполняет свои обязанности главы синегорцев и как — это тоже выпало на его долю — воюет. Капка не описан, а изображён в хорошо найденных динамичных эпизодах, с деталями, углубляющими характеристику и всегда интересными читателю. Образ не задан с первых страниц, как в «Черемыше», мы в каждой главе узнаём о Капке что-нибудь новое, дополняющее его образ. Но, как и в «Черемыше», тут тоже нет движения или перелома характера. Это отнюдь не лишает повесть психологического содержания — самое изображение характера, хотя и не сложившегося ещё, мальчишечьего, здесь очень интересно и поучительно.

Мы уже видели, что у Кассиля отсутствие развёрнутых психологических мотивировок не означает немотивированности поступков — они естественно вытекают из ситуации и уже известных нам черт характера, в свою очередь дополняя образ и подготовляя следующие поступки.

Вот очень занятой человек, с трудом оторвавшись утром от сна, ощупывает заплывший после вчерашней драки глаз. Наскоро позавтракав, он наколол дрова, а починку примуса и костыля, принесённых соседями, отложил на вечер. По дороге на завод, где он работает вместе с другими ремесленниками, у Капки дело: найти на рынке лодыря из его бригады, Дулькова, наверное торгующего там зажигалками. Дружки его вчера и засветили Капке фонарь под глазом.

Вражда Капки с Дульковым напоминает вражду гайдаровского Тимура с Квакиным. Там и здесь — это борьба честности, порядочности с нравственной распущенностью. И средства борьбы примерно одинаковы. Пусть компания Дулькова отстаивает свои позиции кулаками. Капка ищет других средств воздействия — моральной победы. Подраться Капке хочется, недаром ему снилось, как он доблестно побеждает напавших на него вчера дружков Ходули (прозвище Дулькова), — хочется, но не подобает бригадиру. Из-за прогулов Ходули Капкина бригада теряет своё передовое место. И Капка сумел поговорить с Ходулей на базаре так, что тот струсил — понял, что работать придётся.

Идёт Капка дальше, видит, мальчики в городки играют, — не удержался от соблазна «распечатать» фигуру. И сделал это с блеском.

Кассиль очень вкусно рассказывает в своих повестях о любой спортивной игре — азартно, со множеством технических деталей, не скучных, а как раз и создающих напряжение повествования. И это у него отнюдь не «вставные новеллы». Спортивные состязания обычно у Кассиля играют существенную роль и в движении сюжета, и в характеристике героя. Так в «Черемыше», так и здесь. Ловкость, уверенность, с которой Капка играет в городки, подготовляет более важный эпизод — победу в состязании с юнгами на бросание гранат. Капка в этом состязании поддержал висевшую на волоске честь городской молодежи.

Меньше часа провёл читатель с Капкой — мальчик ещё не дошел до завода, а мы с ним уже близко познакомились. Какое удивительное различие между способом изложения сказки и реалистическим рассказом! Там, в сказке, сомневаешься в необходимости чуть ли не каждой детали, каждого эпитета — это наряженная ёлка, где все стеклянные шары, фигуры и картонажи можно поменять местами, заменить другими, лучшими или вовсе снять. А в рассказе о Капке и его друзьях каждая деталь работает — проясняет характеры, мотивирует поступки, повышает достоверность эпизодов.

Крепкий человек Капка. Он уверенно несёт свою нелёгкую ношу — мужчина в деле, мальчик в игре и во многих поступках. Это сочетание вызванного временем и обстоятельствами раннего повзросления с мальчишескими порывами, иногда и поступками придает его образу особенную привлекательность. В Капке чувствуется внутренняя сила, которая делает естественным его положение командира синегорцев и бригадира на заводе.

Он ещё так мал, что приходится стоять на скамеечке у станка. Подставить пустой ящик, как делали другие, Капка считал невозможным. «Он сам сколотил себе трибунку и выкрасил её кубовой краской». И другие малорослые ремесленники последовали его примеру. Вот одна из многих деталей, сама по себе незначительная, но характерная: показано уважение Капки к заводу, своему рабочему месту и своему труду. Деталь, как она ни проста, здесь несёт большую нагрузку, она экономна и существенно дополняет образ Капки. Таких находок много в повести.

Образы ребят, не только Капки, но и Валерки, и Тимки, и Дулькова, выписаны гораздо отчётливее, чем в «Черемыше», хотя иногда хорошо найденный прием характеристики используется с излишним нажимом. Например, Дульков изъясняется только фразами, взятыми из подписей к рисункам в собрании сочинений Лермонтова. Фразы хорошо подобраны — получается забавно, но несколько однообразно.

Не всё бесспорно в характеристике Валерки, выраженной в цитатах из его истории Затонска. Соль этих цитат в своеобразии «собственноумных мыслей» и, главным образом, в способе их выражения — в лексике и строении фраз, напоминающих реплики Оськи из «Швамбрании». Но фразы слишком плотно набиты этим своеобразием, и забавное в них уже кажется самоцелью, а не способом характеристики. Например:

«Этот глубокий старик прожил ужасно громадную жизнь. Он родился так давно, что тогда ещё было крепостное право и нигде ещё не проводили никакого электричества. Авиация была только шарообразная. Пароходы не ходили паром, а баржи по Волге шли самобичеванием при помощи бурлаков. Кино тоже ещё не было, даже немого. А когда стало звуковое кино, то он уже совсем оглох».

Мне кажется излишней роскошью — три речевые манеры у одного действующего лица (изложение сказки, цитаты из «Истории» и бытовая речь, примеры которой я приводил раньше). Такое излишество могло бы вовсе погубить образ, но, к счастью, этого не случилось. Спасают два обстоятельства: изолированность сказки, которая воспринимается вне образа Валерки, и то, что, кроме слов самого Валерки, есть авторская характеристика мальчика и есть его поступки. В целом получается привлекательный образ подростка болезненного, но храброго, мечтательного и в то же время горячо вмешивающегося в события, верного, но строгого в дружбе.

В повести нет центрального, сквозного конфликта. Однако это не снижает напряжения рассказа. В каждом эпизоде есть свой конфликт, не всегда значительный, но достаточно острый, чтобы постоянно поддерживать интерес читателя. И здесь Кассилю, как обычно, очень удались изображения мальчишеских ссор и дружб. В Затонск эвакуирована из осаждённого Ленинграда школа юнгов. Сталкиваются две группы ребят, очень различных по характеру жизненного опыта, интересам и навыкам — ремесленники Затонска и юнги. Взаимный интерес, скрываемый за показным равнодушием, взаимное «задирание» и, в конечном счёте, дружба, возникающая в общей работе — ремонте катера, — всё это и сюжетно, и психологически убедительно.

Юнга Сташук зарисован несколько бледнее Капки и Валерки, его образ вызывает мало эмоций. Для характеристики Сташука и других юнгов Кассиль снова пользуется их речевыми особенностями — юнги щеголяют, с излишним иногда изобилием, морскими терминами и принятой в среде моряков заменой обычных названий корабельными (всякая лестница — трап, всякая кухня — камбуз и т. п.). Но это, конечно, определяет только групповую характерность, а не индивидуальную.

Образы некоторых взрослых — секретаря горкома, старшего заводского мастера, мичмана — в общем, не выходят за пределы обычной для литературы сороковых годов типологии. Но отношения мичмана, воспитывающего юнгов, с мастером построены своеобразно: они параллельны отношениям юнгов с ремесленниками, что придаёт их образам необидно комический оттенок. Пока мальчики враждуют, их наставники с подчёркнутой вежливостью, скрывающей неприязнь, стараются защитить друг перед другом достоинства своего коллектива и намекнуть на его превосходство.

Но вот юнга Сташук пришел к Капке поговорить о совместном с ремесленниками ремонте катера. Начавшийся настороженно и несколько враждебно разговор постепенно переходит в дружескую беседу и в деловое обсуждение. Они вместе идут к мастеру посоветоваться, как организовать работу, и находят у него мичмана: оба за чаркой приятельски обсуждают тот же вопрос. В этой параллели хорошо подмечена некоторая «детскость» соревнования между мастером и мичманом за честь своих подопечных.

Превосходно и значительно сатирическое изображение руководительницы Дома пионеров. Кассиль высмеял в её лице тех, кто бдительность подменял подозрительностью. Ангелина Никитична «сигнализирует» секретарю горкома о «нездоровых настроениях» ребят, об «изъятом» ею зеркале с неведомым гербом (знак принадлежности к синегорцам), о тайной организации среди пионеров и о том, что зеркала «наблюдаются у целого ряда ребят». Бюрократический язык, которым изъясняется искореняющая, сигнализирующая и изымающая Ангелина Никитична, отлично выражает сущность её пустой казённой души. Здесь характеристика языковыми средствами выполнена безукоризненно. Не только образ и эпизод удачны — важным и своевременным было напоминание, что пионерам нужны такие руководители, как Гай, а Ангелину Никитичну нельзя и подпускать близко к детям.

К сожалению, Кассилю не удалось с такой же художественной убедительностью показать, что игра в синегорцев, возбудившая подозрения руководительницы, — затея стоящая. Не только сказка неудачна, но и эпизод, в котором мальчики появляются в своём синегорском обличье, кажется искусственным. Очень уж явно несоответствие между сложным ритуалом встречи синегорцев, их пышными прозвищами и скромными, хотя и полезными делами.

Тимур и его друзья тоже никаких особенных подвигов не совершали, но и пышности, нарочитости не было ни малейшей в их игре и работе, в их тайнах и системе сигналов. А сбор металлолома и чтение вслух раненым в госпиталях — простые и хорошие дела, в которых отчитываются синегорцы на своём собрании, не вяжутся с торжественным обрядом их докладов.

Интересно, что Капка, который пришёл к синегорцам с грустной вестью о гибели Гая, махнул рукой на ритуал и попросту, печально рассказал ребятам о том, какое горе их постигло. Он остался самим собой, и это очень хорошо. Автор почувствовал несовместимость игрового обряда с известием, которое принёс Капка.

В конце повести юнга и затонские ребята ведут сражение с высадившимся на острове у города фашистским десантом — победное сражение. Капка совершает подвиг — подземным ходом пробирается к фашистскому пулемётчику, который не давал красноармейцам приблизиться к месту боя, и за ноги утаскивает его в подкоп.

Как обычно у Кассиля, всё хорошо мотивировано — и почему подросткам пришлось одним сражаться, и как мог Капка справиться со своей боевой задачей — благодаря маленькому росту и физической силе. Но всё же не верится, будто в «свирепой резне» и «кромешной свалке» мальчики сами уничтожили десант.

Всякий раз, когда приходится перечитывать рассказы о боевых победах подростков, мне вспоминается «Иван» Богомолова, его бесконечно тяжёлый и трагически кончившийся военный труд. Вспоминаются и слова Ивана, когда он прочёл журнальный рассказ о разведчиках: «Переживательно. Только по правде так не бывает. Их сразу застукают».

Да, по правде, пожалуй, так не бывало. А изображён бой мальчиков с фашистским десантом переживательно…

Много сомнений вызывает сказка, собрание синегорцев, боевой эпизод, больше того — даже самый замысел повести. Благородным и заманчивым было стремление писателя отдать дань памяти Гайдара, создав и его образ, и образы близких его душе героев, создав своего рода параллель последней гайдаровской повести — «Тимуру». Но замысел этот, по-моему, от лукавого. Он слишком литературен. И слишком различны писательские индивидуальности Гайдара и Кассиля.

Там, где Кассиль хочет приблизиться к Гайдару, к его лиризму, он становится риторичным или сентиментальным. А там, где Кассиль говорит своим голосом, опираясь на острые и точные наблюдения, на своё умение прояснить характер героя в отлично построенных эпизодах, его повесть приобретает внутреннюю весомость и достоверность.

«Черемыш» написан ровно, уверенным пером. «Дорогие мои мальчишки» полны литературными ухабами и рытвинами — порождением некоторой искусственности замысла.

И всё же эта повесть, сколько бы возражений не вызывали те или другие эпизоды, кажется мне значительнее «Черемыша» и, в конечном счете, победой Кассиля, а не поражением.

Кассиль увидел новый, сложившийся в суровые годы войны характер, едва он начал обозначаться. Изобразил его вдохновенно, с полной художественной достоверностью и тем обогатил нашу литературу о детях.

Образ Капки, сильного духом, мужественно справляющегося с тяготами жизни, вожака ровесников, умелого и уверенного в труде, и притом вполне мальчишки — этот образ убедителен в каждой черте, в каждой детали.

Литературная судьба Кассиля своеобразна. Никто и никогда не ставил под сомнение его большую одарённость, его призвание детского писателя, но многое в его повестях вызывало возражения критики. Кассиля упрекали то за излишнюю литературность, то за недостаточную строгость вкуса, то за нечётко выписанный образ. Действительно, Кассиль часто пишет неровно. Но обычно побеждает его талант превосходного темпераментного рассказчика и умного воспитателя, отлично знающего круг интересов, характерные достоинства и недостатки своих героев, а тем самым и своих читателей.

Потому он и занял место в первых рядах нашей детской литературы. Потому и открывают школьники с жадным интересом каждую его новую книгу, любят перечитывать прежние.

 

1

Генеральная тема повестей Фраермана — пробуждение: народа, мысли, любви, природы.

Место действия одно: Дальний Восток. Герои новостей неотделимы от края, где они живут, от тайги и океана, от мирных рассветов и грозных буранов.

Позиция художника неизменна — ее можно выразить словами одного из героев Фраермапа: «Я хочу, чтобы были счастливы все. Разве нельзя этого сделать?»

Постоянство внутренней темы, места действия, угла зрения не сужаает обзора, не создаёт однообразия. Трудны поиски дороги к счастью, каждый пробирается к ней своими тропинками — и целые народы, и всякий человек, будь ему четырнадцать лет или тридцать. Различны причины, которые будят дремавшую мысль или нетронутое чувство. Бесконечно разнообразие действий, рождённых пробуждением. Неисчерпаема красота леса и моря — нужны только глаз художника, чтобы её увидеть, перо художника, чтобы красота стала зримой и для тех, кто никогда не бывал ни в тайге, ни у океана. 

Рувим Фраерман провёл годы молодости — это были годы молодости революции — на Дальнем Востоке. С партизанским отрядом, оберегавшим край от японских оккупантов, шёл Фраерман по тайге и вникал в жизнь людей и народов, о которых писал потом — гиляков, тунгусов, корейцев. Он узнал и труд своих героев, и каждодневные их заботы, и затаённые мысли, страдания, надежды. Он чутко улавливал трудноуловимое: процесс пробуждения.

Вот, может быть, самая своеобразная черта повестей Фраермана: они насыщены острыми, стремительными событиями, а рассказ о них очень нетороплив. Это иногда снижает фабульное напряжение. Но тут не вялость письма, а перенос акцента: возрастает напряжение внутреннее. Как бы ни были остры и занимательны внешние события — они большей частью лишь повод для событий в сознании и душевном строе героев.

Отсюда — замедленный темп. События внешние могут вторгаться в повседневность извне; события внутренние зреют и дают плоды в повседневности. Тут художнику нельзя торопиться. Нужно ввести читателей в быт и труд героев повести, в формы мышления и обычаи народа — словом, показать условия пробуждения, к которому приглядывается писатель в повестях «Васька-гиляк», «Никичен», «Шпион». В четвёртой повести, о которой мы будем говорить, — «Дикая собака динго» — соотношение внутренних и внешних событий несколько иное и замедленности темпа нет.

 

2

«Васька-гиляк» — первая повесть Фраермана — написана в 1924 году (опубликована тогда под названием «Огнёвка») и переработана в 1931 году. Её герой назван в заголовке, но с равным нравом можно сказать, что герой книги — народ (теперь он зовется нивхи), один из самых маленьких и ко времени Октябрьской революции самых бедствовавших и отсталых народов Дальнего Востока.

А среди всеобщей бедности не было в стойбище человека беднее Васьки. Одна у него была ценность, и гордость, и радость — лайка Орон, знаменитая среди гиляков передовая собака Васькиной упряжки. Много бы денег дал за неё сахалинский купец Сёмка-собачник, но… «Дурак ты, — сказал ему Васька. — Хочешь — жену продам, ружьё новое, а об Ороне молчи».

Сёмка знал, как надо поступить. Всю ночь пил Васька с купцом, а проспавшись, узнал, что сам при свидетелях продал Сёмке Орона. «В тот день Васька согрешил как мужчина и охотник: избил жену, растоптал её серьги, проклял священную скалу Тыри и заплакал. А Васька не плакал даже и тогда, когда в Амуре утонул его отец». Деньги, полученные за Орона, Васька в неделю тоже пропил, угощая все стойбище. А потом — ещё одна неудача: нашел лисий след, купил на последний рубль стрихнин, а лиса приманку не съела.

Рассказ об этих событиях — завязка повести — занимает всего несколько страниц. Но как много мы узнаем здесь о гиляках! Заходим в фанзу Васьки с нарами, покрытыми грязной шкурой, и с окошечком, затянутым рыбьей кожей. Видим очаг с дымоходом под нарами, еду, одинаковую для людей и собак, — вяленая рыба каждый день да ещё лепёшки на нерпичьем жиру. И тоска по редкому лакомству — мясу, собачьему или медвежьему.

Соседствуют обычаи трогательные с дикими, трезвые мысли — с наивными предрассудками. Мы узнаём, как тяжек труд охотника и сколько горя приносила гилякам водка, верная помощница купца.

Не экзотика незнакомого нам быта тут предмет изображения, а затянувшееся детство народа, канун его пробуждения. Как раз экзотику Фраерман снимает. Уже на второй странице фанза становится избой, и одно это слово приближает гиляцкий быт к русской деревне прошлого века, где тоже ведь были и тоска по сытости, и дремучие суеверия, и тяжёлый дух в избе, и кабаки, и мечты об иной жизни, выраженные в сказках и песнях народа. Вот в этом, последнем, гиляки беднее: у них нет песен.

Представление о быте гиляков Фраерман даёт в коротких характеристиках, запоминающихся деталях, выраженных в двух-трёх фразах. Эти сообщения нельзя пропустить, читая повесть, потому что они не выделены из рассказа о событиях, а вплетены в него:

«Жена уже топила печку и крошила рыбу, когда Васька вернулся домой… Семилетний сынишка Васьки, Панга, стоял у печки и, выставив живот, курил трубочку, которую мать поминутно вырывала у него, затягивалась раза три и совала ему обратно в рот.

От табаку и печки в избе было дымно, темно. Запах вяленой рыбы, нерпичьего жира, сивучьих кож, сушившихся под крышей на гвоздях, показался Ваське после тайги особенно тяжёлым. Он попросил есть.

Жена поставила на нары китайский столик на низких ножках, накрошила юколы и заварила кирпичного чаю. Тамха начала печь лепёшки, скупо смазывая их нерпичьим жиром, и в избе, кроме всего, запахло ещё горелым тестом».

Собирается Васька в долгий путь — по следу не взявшей приманку лисы. Был у него перед тем разговор с гиляцким купцом Митькой. Тот подзуживал убить русского купца и отнять у него Орона. Нет, убивать Васька не согласен — вот подстрелит голубую лису и выкупит собаку. И если потеря Орона, погоня за лисой — сюжетная завязка повести, то короткий разговор с Митькой — завязка социального конфликта. Васька начинает догадываться: не русский купец враг, как хочет его уверить Митька, а всякий купец. Но он пока не может разобраться, как совместить народную традицию честности, обязательной оплаты любого долга, с пониманием, что купцы грабят народ.

Неудачна охота, лиса ушла, а Васька упал в тайге на лыжах и не может подняться. Замерзая, примиряясь с неизбежной смертью, он подводит грустный итог: «Нет счастья бедному человеку». Но нежданно приходит спасение — удалось подняться. Васька «с минуту блаженно раскачивался, воздавая должное жизни и добрым силам её». Есть у человека вера в добрые силы жизни — это устойчивый мотив повестей Фраермана.

Вышел Васька из тайги к селу, а там партизаны — командиром у них Васькин знакомец Макаров, с которым вместе рыбачили. И друг Васьки Лутуза тут, и тунгусы- охотники, которым тоже нет житья от купцов. Немного презрительно сперва отнёсся к Ваське русский партизан Боженков, но оказался хорошим человеком. Подразнили Ваську тунгусы, но это только по привычке — «тунгус не пропустит случая посмеяться над гиляком».

Ваську покормили. Первый раз в жизни гиляк ел сахар — так, одной деталью, часто Фраерман изображает условия жизни, меру нищеты народа. Хотел Васька за еду, табак и приют отдать другу Макарову свои лыжи, единственную ценность. Не взял Макаров лыжи. Но что угощение — десять раз за день назвали Ваську «товарищем»! За это лыжами не расплатишься.

Партизаны готовятся к бою — выгнать из ближайшего города японских оккупантов. «Уйти обратно в тайгу казалось невозможным, так же как бросить охотника без помощи».

Благородство помыслов, высокая честность, потребность на приветливость ответить преданностью, за угощение воздать богатым подарком, лишая себя необходимого, — вот нравственный облик Васьки, во многом отражающий традиции его народа.

Не только непосредственное чувство влечёт Ваську в партизанский отряд. Писатель показал рождение классового самосознания своего героя.

В отряде Васька совершил подвиг — привел в плен купцов Кузина и Сёмку, удиравших на Сахалин с богатым грузом золота и мехов, и жену белогвардейца, любовницу японского полковника. Она повинна в расстреле парламентёра — первого русского друга Васьки — Макарова, который приютил и накормил его после неудачной охоты.

Это не был задуманный и организованный подвиг, произошёл он случайно: встретилась на дороге собачья упряжка, в которой передовым был Орон, а правил упряжкой Сёмка. Преданность Орона Ваське и сыграла решающую роль в этом эпизоде. Он написан остро, напряжённо, но, как почти всегда у Фраермана, выполняет подчинённую роль — важны последствия поступка для душевного и умственного пробуждения героя.

Орон теперь у Васьки. Но он взят, а не куплен. И Васька добивается пропуска в тюрьму, чтобы попросить Сёмку-собачника вернуть Орона за сто беличьих шкурок, а не захочет, так он, Васька, в суд подаст. «Дурак!» — сказал ему купец Кузин, сидевший в той же камере.

«И Васька вдруг понял, что в самом деле никакого суда не надо, что Орон навсегда его, а Сёмке-купцу — конец и Кузину — конец».

Наивный поступок — идти в тюрьму торговать Орона. Но герой повести становится нам ближе, мы лучше понимаем его душевный мир, утро его сознательной жизни.

Васька сильно повзрослел в отряде и в городе, понял, что красные — опора бедняков. Он освободился от одиночества, отъединённости своего народа, который русским не верил, — купцы грабили, попы насильно крестили, а других русских гиляки не знали. Они не дружили и с соседями-тунгусами. Освободился Васька и от безнадежной покорности своего народа, примирившегося с тем, что не выбраться из нищеты и вечных долгов купцу.

Вернулся Васька домой и «пил в этот день много, ибо лучше, чем раньше, видел грязь и бедность, больше, чем раньше, жалел свой маленький, невесёлый, никому не известный народ».

Тут вступает вторая тема повести — пробуждение народа. Оно связано с рыболовной артелыо, которую затеял Васька со своими друзьями по партизанскому отряду Боженковым и Лутузой.

Васька не способен думать о собственном благополучии, отдельном от судьбы его народа, — это и определяет развитие второй темы. В борьбе за рыболовную артель Ваське приходится преодолевать сомнения односельчан, боязнь ломки привычного уклада. Председателем сельсовета выбрали купца Митьку — он самый богатый и ему все должны. Сложна борьба с его влиянием, начатая Васькой. Психологическое содержание борьбы в том, что Васька должен добиваться влияния вопреки бедности своей и артельной.

На «медвежьем празднике», национальном у гиляков, Васькина упряжка побеждает в собачьих гонках. Побеждает потому, что Васька расставил собак, соображаясь с характером каждой, и, сравнив гиляцкую нарту и упряжку с русской, понял, что нарта лучше своя, а упряжка — русская. Впрочем, не только поэтому он победил: его страстная воля к победе — не спортивный азарт, она глубже и потому действеннее. Победа в состязании — важный этап к укреплению его влияния, а значит, и шаг к конечной цели, улучшению жизни гиляков. «Васька знал, что только уважение и слава могут у гиляков заменить богатство. Если он добьётся первенства, то артель можно будет собрать. Гиляки пойдут за ним, как на медвежьей охоте идут за самым храбрым».

Самостоятельность и восприимчивость ума, готовность перенять хорошее — эти качества помогли Ваське вырвать свое стойбище из нищеты и привычки к ней, сломить власть богатого Митьки.

В изображении медвежьего праздника, гонки упряжек — напряжённость, занимательность сочетаются с этнографической точностью, заставляющей вспомнить о книгах Арсеньева. Намного меньше знали бы мы о малых народах Дальнего Востока, строе их мышления, обычаях, традициях без книг Арсеньева и повестей Фраермана.

«Весёлое упрямство» — характер Васькиной битвы за артель. Он добился уважения — событиями медвежьего праздника, своим даром пропагандиста, впитавшего обретённый в партизанском отряде опыт и понявшего цели большевиков. Васька сумел перенести этот опыт в формы убеждения, близкие особенностям мышления и обычаям гиляков.

Внутренняя логичность, психологическая последовательность умственного роста Васьки выражены в повести ясно и убедительно. Именно поэтому мне кажется некоторой неточностью в постройке повести то, что самые решительные победы Васьки слишком тесно связаны с обстоятельствами случайными. Роман китайца Лутузы с женой Митьки заставляет купца уйти из стойбища, и тогда Ваську выбирают председателем сельсовета. А между тем очевидно, что односельчане Васьки достаточно психологически подготовлены к такому решению и без привходящих обстоятельств. Митька уже до бегства был побеждён в спорах на сходке, побежден умом и хитрой тактикой Васьки. Сюжетный ход тут несколько затушёвывает значительность моральной победы.

Есть элемент случайности и в победном конце повести. Необычно ранняя весна, ранний ход нерпы и горбуши потребовали быстрой помощи из города. Васька оказался недостаточно опытен, чтобы добиться её. Это сделал Боженков, который в день, когда уже пошла рыба, приводит шаланду, и в ней груз соли. Случайности тут — помощь в последний момент, традиционная для приключенческих повестей, и небывало богатый улов. Случайность такого успеха, быстрая победа артели, несколько уравновешена изображением тяжёлого труда, которого потребовала Удача.

Тут показано, как каждый из трех организаторов артели оказался на своем месте и все трое были необходимы для успеха. Гиляк Васька — превосходный охотник и рыбак — обеспечил огромный улов. Русский умелец Боженков оказался и отличным организатором — предусмотрев, что бочек могут не дать в городе, он заготовил лес для засольных ларей. Китаец Лутуза — виртуоз в разделке рыбы.

Начатки культуры приходят в стойбище. Боженков построил баню, из города прислали врача — ту самую женщину, которая вручила Ваське в городе партийный билет.

Она появилась как раз вовремя. На медвежьей охоте вернувшийся купец Митька, которому не у кого было теперь скупать за гроши рыбу, попытался погубить Ваську. Тяжело раненного и подмятого медведем Ваську спасает от смерти русский врач.

Сюжетных событий, опасных положений в повести так много, что кажется, вот-вот они обернутся приключениями. Нет, этого не происходит, потому что писатель не поступился вдумчивостью взгляда, неторопливой точностью в изображении повседневности. События, поддерживая интерес читателей, не подавляют внутреннего сюжета: процесса созревания героев повести — Васьки и его народа, — выхода их из узкого отъединённого мирка на простор новой жизни.

 

3

Редкий случай: писатель создаёт две параллельные повести — «Никичен» после «Васьки-гиляка».

Место действия то же: Дальний Восток, тайга, море; время действия то же — год борьбы партизан с японскими оккупантами; герой — молодой тунгус Олешек — стал проводником партизан по тайге, потом красноармейцем, а вернувшись, разогнал кулацкий сельсовет; враги тунгусов те же: купцы, поп, урядник; живет народ так жe бедно: «— Хорошо ли тебе было у них? (у партизан. — А. И.) — Я был сыт каждый день… — О-о, тебе было хорошо!» И тот же внутренний сюжет: пробуждение.

Все то же, только повесть не та — она написана в другом ключе, в другом строе.

Много сходного в условиях жизни, в обычаях гиляков и тунгусов, в детском уровне их социального сознания. Есть, конечно, и различия между народами. Создается впечатление, что в характере тунгусов, в строе их мышления и традициях больше поэтичности, чем у гиляков. Не это ли привлекло писателя и заставило его вернуться к тому же кругу событий, которому он посвятил «Ваську-гиляка»? Кажется, так: здесь отчётливее, чем в «Ваське», выражена поэтическая доминанта творчества Фраермана.

В фундаменте повести — «Предание о скале Сырраджок», которое автор (он сообщает об этом в сноске) слышал в 1920 году от тунгуса. Сырраджок — имя самой искусной вышивальщицы племени. Её слава была особенно велика, потому что «она вышивала цветы и деревья, которых никто не видал в нашей тайге».

Приплыл по морю к тунгусам чужой человек: «… и лодка его была крылата, и крылья её полны ветра». Прозвали пришельца Бородатым волком.

«Он не дарил соседям мяса, когда убивал кабаргу, но брал, когда ему дарили… Он никогда не ставил знака, если забирал из чужого капкана соболя. Овены думали, что он делает это по нужде. Они пришли к нему в юрту, чтобы помочь, если неудача идёт по его следам. Но увидели много связок соболей, голубых лисиц и беличьих спинок.

— Разве мало тебе? — спросили они.

— Мало, — ответил он. — Несите мне меха и добычу. Я вам буду платить радостью, которой полны мои бочки».

Сладкую печаль давала водка овенам, и они приносили за неё Волку соболей и рысей, «а сами были сыты одной печалью». Но они не любили Волка, и, когда Н'га- ленга (медведь) с женой и ста братьями съели его запасы и разорвали меха, никто не пришел Волку на помощь.

«Он варил на обед сосновую заболонь и запивал её своей печалью.

Для него она была горька.

За эту печаль полюбила его Сырраджок».

Она стала его женой, родила дочь. Но Волк, снова разбогатев, уплыл, бросил жену с дочерью. Затосковала Сырраджок и бросилась со скалы в море.

«Волк» — американец. Одна из сюжетных линий повести построена на том, что его правнук, американский купец, встречается с правнучкой Сырраджок — Никичен, именем которой названа повесть. Никичен вышивает такие же невиданные в тайге деревья и цветы, как ее прабабка из предания. О родстве её с американским купцом знают только читатели, а не герои повести.

Уже в этом предании (я пересказал часть его) проясняются черты нравственности тунгусов, сходные с теми, что мы видели у гиляков. Но колорит повести, её тональность определяются образностью мышления и речи тунгусов, поэтичностью некоторых обычаев.

Снова в повести много сюжетно острых эпизодов. И опять, как ни напряженны внешние события, наше внимание всё время приковано к облику народа и героев повести, их нравственным устоям, определяющим поступки.

Литературное мастерство Фраермана так же неброско, как внутренний сюжет его повестей. Это потом, раздумывая над прочитанным, удивляешься, с какой чуть ли не математической точностью отобраны детали, необходимые и достаточные, чтобы мы могли освоиться в обычаях и строе мышления кочевого племени, почувствовать строгую обусловленность душевных движений и поступков героев.

Тем, кто читал Фраермана в отрочестве, надо перечитать его повести в пору зрелости — они воспримут их иначе и глубже. Недаром книги Фраермана переиздаются параллельно в детских и «взрослых» издательствах. Для подростков напряжённость фабульных событий может несколько заслонить развитие внутреннего сюжета. Для сколько-нибудь вдумчивого взрослого читателя глубинные слои трёх первых повестей Фраермана окажутся важнее фабулы.

Впрочем, надо сказать, что все «приключенческие» ситуации повестей не отводят от верного изображения исторической действительности — того, как приходили отсталые народы Дальнего Востока к пониманию целей большевиков, как душой и разумом они приняли строй, который принёс им освобождение от нищеты и культуру.

Были критики, упрекавшие Фраермана в любовании первобытным укладом жизни и обычаями кочевых народов. Они увидели в его повестях чуть ли не призыв к «естественному человеку» Руссо. Это неверно, — Фраерману близко в детстве народов то, что им стоит сохранить и повзрослев.

Партизаны приходят в стойбище. Хачимас, отец Никичен, чтобы угостить пришельцев, закалывает её «севокина» — почётного оленя, которого она должна сберечь и привести в стадо будущего мужа. Больше накормить гостей нечем — в стойбище голод. Однако для тунгусов также естественно делиться едой, как ждать, что с ними поделятся. Это выражено уже в предании о скале Сырраджок. У партизан есть с собой еда, но им предстоит долгий поход по тайге.

Когда партизаны отправляются в путь, всё стойбище провожает их.

«— Овены будут с вами обедать, — сказал комиссару Хачимас…

И столько достоинства было на голодных лицах тунгусов, так скромно ждали они, что Небываев сказал кашевару:

— Завари погуще чай…

И назавтра было то же самое… Комиссар пришел в отчаяние и сказал Хачимасу:

— Возвращайтесь обратно. Зачем вы идёте за нами?

— Вода прибывает и убывает, — ответил Хачимас, — а люди приходят из тайги и снова в неё уходят. И если есть у них хлеб и мясо, они дают голодным, а если нет, то умирают вместе. Так живут овены».

«Мы можем умереть только в борьбе с врагами трудящегося класса!» — отвечает Хачимасу комиссар Небываев. Значит, тоже вместе до смерти, только не в покорной нищете, а в борьбе за лучшую жизнь для всех — нравственная, социальная правда партизан-большевиков. Для детского мышления тунгусов дальняя и широкая цель всеобщего блага — это пока слишком сложно, непонятно.

Близкое общение с партизанами привело Олешека — первым в его народе — к пониманию большевиков. Этот процесс пробуждения и проследил Фраерман шаг за шагом.

Олешек видит, как мужественно и стойко переносят партизаны мучительный поход, ставший смертельно опасным, когда кончились запасы еды. Люди заболели цингой, теряют последние силы. Но они упорно пробиваются к городу, где ещё нет Советской власти.

«Большевик! Что это за слово, которое заставляет человека забывать страдания?.. Чего хотят они? Если в Аяне их ждёт смерть, то зачем они идут ей навстречу? Если же нет врага, то зачем они ищут его?»

Эти вопросы — уже начало постижения. Олешек будет наблюдать и думать, пока не поймёт.

А одновременно идёт и встречный процесс: партизаны начинают понимать психологию тунгусов. Сперва, ещё в стойбище, комиссар недоумевает:

«Невозможно, казалось ему, понять этих людей, одинаково благосклонно слушавших друзей и врагов».

Как доверять таким людям? И когда в тайге — еды уже нет и силы истощены — Небываев ночью обнаруживает, что Олешек исчез, он решает — сбежал.

Но Олешек появляется.

«— Убей Олешека, — сказал он Небываеву» и признался, что потерял тропу. «Сердце его не выносило тяжести лжи».

«— Но почему ты ищешь след ночью?

— Пусть люди спят и не думают о потерянном следе. Тогда днём их ноги крепче».

Небываев тронут, доверие восстановлено. Он увидит в пути ещё одну национальную черту тунгусов — чувство братства со всеми, кто идёт по тайге. Кто-то прошёл и вернулся — положил сучок поперёк тропы; это значит, что пути тут нет. На ветвях, на земле — знаки, указывающие то верный путь, то опасность.

И нельзя брать ничего оставленного в тайге. Топор на тропе. Олешек не позволяет его взять партизанам — может быть, человек за ним вернётся.

Благородные обычаи и моральные традиции — вот что привлекает Фраермана, рассказывающего о детстве парода. Самоотверженность, забота о незнакомых братьях, готовность делиться последним, высокая честность, отвращение ко лжи — всё это хороший вклад в будущее.

А то, что порождено суевериями и предрассудками, должно уйти.

Натолкнулись на погибшего в тайге тунгуса. Рядом с его телом запас еды на санках.

«Олешек не взял бы у мертвого человека ни муки, ни мяса, даже если бы умирал с голоду. Но, глядя, как партизаны хлебали мясную похлебку и сила и радость возвращались на их истощённые лица, он подумал:

«Не правы ли они, если берут у мертвых, чтобы накормить живых?»

Олешек расстается с ненужным обычаем.

Поход по тайге с партизанами определил жизненный путь молодого тунгуса — он стал большевиком.

А Никичен? Её пробуждение проходило труднее и намного дольше, чем у Олешека. Упрямая, она цепко держится за прошлое, убеждена, что жить надо, как жили отцы и деды — только посытнее бы. К этому и сводятся все её устремления. Надо уважать богатого купца. Но, стремясь к зажиточности, не поступаться и крупицей честности. Когда в стойбище приходит с устройством лесного хозяйства и стуком топоров советская жизнь, Никичен бежит от неё с отцом в тайгу.

Любовь к Олешеку побеждает, она решается идти с ним в новый поселок, но не сразу приноравливается к новым, ещё чуждым ей условиям жизни.

«Как сетью обходят черного соболя, окружу я тебя любовью и счастьем», — обещает ей Олешек.

Бывший комиссар Небываев, теперь директор лесопильного завода, спрашивает Олешека, много ли оленей он отдал за Никичен. Юноша отвечает:

«Не платил я за Никичен оленей… Взял только одного севокина — белого оленя, самого верного, самого резвого — сердце Никичен. И привёл его из тайги на аркане длинных дней. Так говорит наша песня».

Характер мышления народа, выражавшего понятия конкретными образами, метафорами, связанными с его бытом и трудом, привлекли писателя так же сильно, как нравственные его традиции.

Поэтично для Фраермана то и другое. Это определило некоторую приподнятость стиля — авторская речь неизбежно должна была подстроиться к речи тунгусов, что заметно, например, в сравнениях: «море блестело, как свежий надрез на свинце»; «ветер тихо свистел в дуле винчестера»; «тонко, как иволга, засвистел аркан». Такие сравнения с предметами обихода тунгусских охотников словно рифмуются с характером речи самих тунгусов, как передает её писатель.

Кое-где образность речи тунгусов, иногда и авторской, кажется чрезмерно уплотнённой — скорее риторической, чем поэтичной. Но ей противостоит, как бы нейтрализуя приподнятость, строй речи партизан. В ней мало образности. Динамика коротких, большей частью деловых реплик передаёт внутреннюю собранность, средоточие всех помыслов партизан на выполнении революционного долга.

Характерен разговор перед уходом партизан в тайгу. Комиссар Небываев решает поделиться запасами еды с голодающими тунгусами. Командир отряда возражает:

«— И не думай, — тихо сказал он комиссару.

— А я думаю, товарищ Десюков, — ответил Небываев.

Он обвёл глазами дымные костры и лица звероловов.

Дети хныкали, просили грудь. А матери совали им свои трубки, чтобы они покурили.

— Я думаю, товарищи партизаны, надо дать половину наших запасов.

— Какая же это политика, — сказал Устиикии, — чтобы нам подыхать раньше их? У нас галет всего на две недели, а пути — на месяц.

— Дать! — сказал кореец Ким, самый молодой из партизан.

— Дать! — повторили другие.

Но командир Десюков был недоволен. Он наморщил лоб, посмотрел во тьму, стеной стоявшую за кострами.

— Дать-то можно, если вертаться…

— Дать! И никаких «вертаться»! — сказал Небываев. — Только вперёд! В Аяне ещё нет Советов!..

И наутро, на восходе солнца, партизаны покинули Чумукан, не удивив тунгусов ни добротой своей, ни безумством».

Тугой узел. Прямой революционный долг и приказ — дойти до Аяна. Но оставить тунгусов без помощи — нарушение нравственного долга. Всё это передано лаконичными и напряжёнными репликами партизан.

А последняя, авторская, фраза цитаты: ещё туже завязывает узел. Пропагандистского значения благородный поступок партизан не имел. Тунгусы не чувствуют благодарности, потому что делиться едой — для них непреложная норма поведения. Большевики совершили безумство, но внутренне правы — их поступок самоотвержен и гуманен (потом, голодая в тайге, они всё же не жалеют, что отдали половину запасов).

В отличие от «Васьки-гиляка» мы в «Никичен» видим не только, как избавились тунгусы от уважения к богатым (в борьбе Олешека за изгнание кулацкого председателя сельсовета и за организацию лесопильной артели много параллельного борьбе Васьки в гиляцком стойбище), мы видим, как изменилась жизнь народа позже.

Последние эпизоды повести — через десятилетие. Гиляки рядом с тунгусами зимой трудятся в лесном хозяйстве, а с весны артелью ловят рыбу. Живут в новых домах. Забыли о голоде. Дети учатся грамоте. Никичен хозяйничает в доме Олешека.

Путь к пониманию справедливых целей большевиков быстро прошёл Олешек — его образ самый выразительный и разработанный в повести. То, что привязывало к традиционному укладу, к детству народа, выражено в образе Никичен — в её долгом и упрямом сопротивлении современному строю жизни.

В одной из последних глав есть эпизод: тунгусы впервые смотрят «чудесные тени» — к ним приехала кинопередвижка. На траве сидели двое мальчишек — «они не имели билетов, которые днём за пятачок покупали у русских все. Мальчишкам стоило только повернуть головы, чтобы увидеть полотно и «картины». Но они не заплатили денег, билетов у них не было, и они отворачивались от скалы. Глаза их были полны слез…

Вот одна из тех черт душевной чистоты, трогательной добросовестности, которые стоит беречь в новой жизни. Такие черты и дороги писателю, их он любовно подмечает, рассказывая о том, как кончалось детство народа.

 

4

Повесть «Шпион» (1937). Тридцатые годы. Пограничная застава и рыболовецкий совхоз на Дальнем Востоке. Переплетаются две сюжетные линии — поимка японского шпиона и дружба двенадцатилетнего мальчика-корейца Ти-Суеви с его одноклассницей, русской девочкой Наткой. Не подумайте, что дети сами ловят шпиона и совершают немыслимые подвиги в духе тех приключенческих повестей двадцатых годов, о которых приходилось говорить в этой книге. Подвиги детей есть, но вполне представимые, некоторое участие в поимке шпиона они принимают — нечаянное, вызванное случайными встречами и обстоятельствами. Формально «Шпиона», вероятно, надо было бы причислить к жанру детективных повестей, но как-то не получается — мешают характерная для Фраермана замедленность темпа повести и некоторая притушённость событий.

Казалось бы, столько всего случается на страницах повести, так экзотична обстановка (тут и колония прокажённых, и малорослый японский офицер, притворившийся прокажённым и безумным мальчиком; под предлогом безумия он скрывается от людей на вершинах деревьев), а никакой экзотичности нет и в этой повести. Обыкновенная жизнь у пограничной заставы. Пограничники спокойно, деловито выполняют свою работу — ловят шпиона и так же деловито организуют спасение леса, гибнущего от нашествия вредной бабочки «монашенки», и даже прокажённые — обыкновенные люди…

Как же получается у Фраермана, что детективная повесть с экзотическими аксессуарами оказывается вовсе не детективом, а экзотика становится обыденностью?

Прежде всего: «шпионская» линия повести и связанные с нею события воспринимаются всего лишь как фон, на котором развертывается рассказ о маленьком корейце Ти-Суеви и его переживаниях. Пожалуй, только заглавие и акцентирует шпионскую линию — по существу же она побочная и определяет лишь ход внешних событий, а всё лирико-эмоциональное содержание повести связано с линией Ти-Суеви — Натка.

Второе, что объясняет отсутствие детективной стремительности и экзотики, — это обычное для Фраермана пристальное внимание к быту, к труду, к повседневности людей, о которых он пишет, и к природе.

Ландшафт для писателя не фон событий, а полноправный элемент повествования, столь же существенный для характеристики героев, как их быт, местные обычаи и условия труда.

Снова тайга и море — на этот раз опушка тайги и берега бухты.

Ти-Суеви влюблён в свой край, и самое горячее его желание, чтобы этот край полюбила и Натка, девочка, с которой он «никогда не враждовал». А для неё край чужой, она приезжая — и с тоской вспоминает об арбузах, которые тут не растут.

Это, в сущности, основной конфликт повести.

«А чтобы Натке не было скучно в Тазгоу, чтобы ей не хотелось обратно на запад и чтобы этот край казался ей приветливее, чем другой, Ти-Суеви разрешал Натке брать всё, что она видит.

Он приносил ей даже орехи, доставая их из норок лесных мышей, и собирал для нее среди камней чилимчиков, не требуя за это благодарности.

Но если правду сказать, то всё же Ти-Суеви хотелось, чтобы Натка при этом говорила ему: «Хорошо тут у вас жить, Ти-Суеви!» Натка же этого не говорила. Она высыпала в подол к себе чилимчиков, съедала орехи и говорила:

— А у нас там на бахчах арбузы растут.

За такие слова Ти-Суеви желал ей провалиться на месте».

Я пытался уверять себя, что повесть написана о преследовании шпиона, о гибели от его руки лесовода, приехавшего спасать лес, о спокойной уверенности и сноровке пограничников, но мне это не удалось. По-моему, суть повести в другом:

«Но всё же и сейчас, сидя рядом с Наткой на скамеечке у воды, Ти-Суеви не забывал похвалить океан и нежную рыбку иваси, которую он так ловко отцеплял от сети.

Смеясь, он показывал Натке на кучи рыбьей чешуи, высохшей и блестевшей под солнцем, как медь. Ветер слегка ворошил эти кучи, ставил чешую на ребро, катил её по твердому песку и сбрасывал в море.

— Смотри, смотри! — говорил Ти-Суеви.

Но это была знакомая для Натки картина. Море везде одинаково, только берег не тот.

— Посмотри же, что тебе стоит! — попросил ещё раз Ти-Суеви.

И, заслонив ладонью глаза от блеска неподвижной воды, Натка посмотрела на скалы, торчавшие из моря. Взглянула направо, на лесистую, всегда чёрную сопку, где просеки, словно трещины, сбегали по склону вниз, и сказала, по обыкновению своему, не то, что ожидал Ти-Суеви.

— А у нас, — сказала она, — по утрам петухи поют».

Может быть, я злоупотребляю цитатами, но не могу и дальше отказаться от этого. Слишком много теряет проза Фраермана в пересказе — не передать её сдержанной поэтичности, её ритма, умения автора определять тональность повествования ощутимостью ветра, солнца, всех деталей пейзажа, появляющихся то крупным, то общим планом.

Как-то рыбаки привезли богатый улов, и председатель колхоза попросил учителя отпустить школьников хоть на час отцеплять рыбу.

В разгар работы (она изображена в предшествующей цитате), привлечённые запахом рыбы, приплыли с другого берега свиньи. «И жадность их приводила в удивление людей». Их отгоняли.

Свирепая свинья напала на Натку.

«Тогда Ти-Суеви бросился к Натке. Он не отстранил её, не встал на ее место, но обежал вокруг и сзади ударил разъяренное животное камнем. Свинья повернулась к нему…

А Ти-Суеви смеялся. Он сбросил свои соломенные туфли, одежду и вошёл в теплое море.

А свинья, трясясь от собственной тяжести, всё бежала. Каждый шаг по камням утомлял её. Но ярости в ней ещё оставалось так много, что вслед за Ти-Суеви она кинулась в мелкие волны.

И тотчас же всё стадо, собравшееся на берегу и подгоняемое камнями и криками мальчишек, вошло в воду.

Оно поплыло назад, к берегу, над которым возвышались фанзы.

А впереди, далеко обогнав всё стадо, плыл мальчик. Голова его блестела от пены.

Он вышел на песок, взобрался на высокий камень и долго стоял там, голый, как деревцо, лишённое всех листьев».

Он увидел, вернувшись, на лицах старших одобрение, в глазах младших — восторг и зависть к его смелости…

Но даже высшая похвала старого человека не развеселила Ти-Суеви. Он чувствовал себя несчастным потому, что свиньи напугали Натку и она теперь уже никогда не скажет: «Хорошо тут у вас жить, Ти-Суеви».

И вот — мы ещё недалеко ушли от начала повести, а уже нам ясен привлекательный и своеобразный облик мальчика, его весёлая смелость, его нежность, его сноровка жителя тайги и морского берега. Мы чувствуем и остроту душевной драмы мальчика — Натка не любит его края. А его любовь к своему краю глубока и осознанна — черта, редкая для его лет.

«Он любит глухой лес. В ветер, когда по вершинам его шагала буря, он напоминал Ти-Суеви море — так же качался он и шумел. И в тихую погоду любил его Ти-Суеви. Тогда сосны скрипели, как барки, и всегда по стволам кедров, точно зверёк, снизу вверх и сверху вниз пробегал лёгкий треск. Лес никогда не был спокоен и тих. Он жил. И если Ти-Суеви хотел, то мог слышать даже его дыхание».

Слова, которых так ждал Ти-Суеви от Натки, — «Хорошо тут у вас жить» — произносит пограничник Сизов. И за эту привязанность к лесу мальчик ставит его даже выше, чем Натку.

С лесом связаны почти все события повести — и поиски шпиона (его случайно обнаружил на верхушке дерева Ти-Суеви), и спасение заражённой «монашенкой» рощи совместным походом пограничников, рыбаков, школьников, и убийство лесовода шпионом, и, наконец, путь по тайге Ти-Суеви с Наткой.

Писатель отдал Ти-Суеви добрую долю своей любви к тайге. Но и себе оставил немало. Всеми органами чувств и сердцем воспринимает он суровую красоту леса, находит слова для её изображения, равно далёкие и от пейзажа стандартов, и от нарочитости или вычурности.

«Лесная тишина вышла на дорогу, и только справа раздавался еле уловимый шорох, — может быть, это бурундук обходил муравейник или просто выпрямлялись и потягивались ветки, собираясь поудобнее заснуть».

Или — «А тьма внизу сгущалась, как смола. Луны не было. Только звёзды вырастали в глубине над лесом».

Или — о поражённом «монашенкой», опутанном густой паутиной и умирающем участке: «Лес потихоньку звенел, жаловался, тряслись на осинах листья». Или неожиданный эпитет — «Железный мрак в лесу».

Лиричность пейзажей неразрывно связана с изображением дружбы? первой любви? Ти-Суеви. Нет ни слова в повести о любви, но присутствует лирическая атмосфера её близости, её раннего утра. «В Тазгоу не растут арбузы», — много раз вспоминает мальчик, и это становится для него образом равнодушия Натки и к тайге, и к нему самому — таким неотделимым чувствует он себя от природы. А ведь Натка вовсе не равнодушно отнеслась к тому, как отважно и умело он защитил её от свирепой свиньи. Это выражено, как обычно у Фраермана, скромной деталью — Натка бережно принесла и положила на камень у ног Ти-Суеви забытые им на берегу грязные соломенные туфли.

Нераздельность помыслов Ти-Суеви о своем крае и о Натке определяет, на мой взгляд, своеобразие повести, художественное открытие писателя. В конце повести душевный конфликт Ти-Суеви разрешается торжеством.

Натка тоже совершила подвиг. Обнаруженный, уже раненный шпион пытается спастись бегством. Натка, которую он встречает на пути, «упала на землю, под самые ноги бегущему, как учил её однажды Ти-Суеви».

Фабульные случайности, как и в прежних повестях Фраермана, хорошо мотивированы — и то, что Ти-Суеви первым обнаружил шпиона, спрятавшегося на дереве, и то, что Натка оказалась на пути его бегства. Но хоть крепко и стройно слажен сюжет, в нем, пожалуй, есть некоторая искусственность. Очевидно, это потому, что здесь, как и в более ранних повестях, случайностей слишком много. Чересчур симметричным кажется построение: подвиг Ти-Суеви (спасение Натки от свирепой свиньи) — подвиг Натки, бросившейся под ноги шпиону; обнаружить шпиона помог Ти-Суеви, задержать его — Натка.

Но в конечном счете предлагаемые обстоятельства выполняют свою роль: проясняют характер и облик главного героя повести Ти-Суеви, характер и облик настолько своеобразный, что ему, кажется, не найти родственников в нашей литературе.

Ти-Суеви и Натка возвращаются после бурных событий дня. И неожиданными были для мальчика слова Натки:

«— Хорошо тут у вас жить, Ти-Суеви, — вдруг сказала она.

Он посмотрел ей в лицо.

Она говорила правду.

Тогда Ти-Суеви опустил глаза к земле. Он улыбнулся. Он взял руку Натки в свою и снова оставил, чтобы забежать вперёд и отшвырнуть ногой несколько острых камней, лежавших на её дороге.

… Дети двинулись дальше по берегу, к бухте. Они шли, а у ног их, как на цепях, качался и тихонько скрипел океан.

Ворчал прибой, катаясь по твердому песку, журчал на гравии, ворочался меж высоких и низких скал.

И, шагая вдоль границы прибоя, Ти-Суеви думал о том, что теперь, пожалуй, он не станет разводить в Тазгоу арбузы, если Натке и без них здесь жить хорошо».

Так, лирическим аккордом, кончается повесть. Время написания отразилось на фабуле, а характер таланта Фраермана определил строй мягкого и задумчивого рассказа о ранней заре любви мальчика-корейца, бесконечно преданного своему краю, и о крае, которому предан писатель.

 

5

Бывает, что композитором или поэтом долгие годы владеет одна тема, мелодия, трезвучие. Они появляются в разном контексте, варьируются во многих произведениях, то определяя тональность, то проходя приглушенно, пока не будет наконец найдена форма полного и гармоничного их выражения.

В прозе это бывает реже. Но Фраерман прозаик особого рода: он в прозе поэт. В трёх его повестях проходили всё те же мотивы: Дальний Восток, народности края, своеобразие их мышления, глубокая связь с природой, расставание с детством и — в первых двух повестях пробуждение к новой жизни, вызванное революцией, в «Шпионе» — пробуждение чувств мальчика.

В случайностях событий, неожиданных встречах, как бы мастерски ни были они обоснованы, всё же ощущалась иногда их необязательность, возможность замены одних положений другими. А движение характеров было естественным и органично связывалось с поэтичным изображением природы, чувств, быта, праздников, рыбной ловли или охоты.

И вот четвёртая повесть. Все элементы её нам знакомы по первым трём — и Дальний Восток, и мальчик-нанаец, преданный друг русской девочки, и острые события, и глубокая связь героев с природой. Но на этот раз все элементы гармонически слиты — здесь обязательно, взаимосвязано, незаменимо все: внешнее и глубинное, события, чувства и мысли.

Я говорю, конечно, о книге «Дикая собака динго, или Повесть о первой любви» — самом совершенном произведении Фраермана. Повесть читают четверть века, её долго будут читать взрослые и подростки, в нашей стране и во множестве других. Едва повесть была опубликована (сперва для взрослых в журнале «Красная новь», потом в Детиздате), о ней начали писать. И большей частью не короткие рецензии, а статьи — взволнованные, размышляющие. Все критики сходились в одном — повесть поэтична. Именно этим словом определяли её очевидное качество. Кажется, только один раз её кто-то назвал романтичной. А ведь очень часто в применении к прозе между поэтичностью и романтикой ставят знак равенства. «Дикая собака динго» не романтична, это лирико-реалистическое повествование.

Нужно вспомнить время, когда появилась повесть, чтобы стало ясно, почему она получила такой широкий отклик в критике, так привлекла внимание читателей, вызвала у тех и у других множество неравнодушных мыслей.

Кроме художественных достоинств, глубины разработки характеров, привлекла её неожиданность. Повесть была негромкой, камерной, углубленной в душевный мир героев. Фанфар нет в оркестре Фраермана.

Слишком прямо во многих произведениях той поры моральные проблемы связывались с производственными отношениями, любовь и дружба подчинялись нуждам трудовой деятельности. Прямолинейность рождала поверхностное, облегчённое изображение сложных душевных переживаний.

В книгах даже для старшего возраста слово «любовь» в применении к школьникам считалось едва ли не одиозным, а если всё же появлялось, то в таком, например, контексте:

«А ведь по существу то, что им (школьникам. — А. И.) кажется «первой любовью», совсем ещё не первая любовь. Первая любовь ещё будет, она придёт, и придёт, быть может, не скоро… И мать, и отец, и учителя помогут разобраться ребятам в их сердечном волнении, наладить простую, здоровую, содержательную дружбу между мальчиками и девочками».

Это чистейшая риторика. Автор думал, очевидно, что учителям и родителям очень просто обратить сердечное волнение в содержательную дружбу.

А ведь сколько душевных травм, иногда неизгладимых, наносит подросткам неумелое, грубое вмешательство взрослых в их переживания! Проблема так сложна, требует такой душевной тонкости, такого воспитательного таланта, что учителя зачастую предпочитают от неё отмахиваться. Это засвидетельствовал Макаренко в «Педагогической поэме»:

«Педагогика, как известно, решительно отрицает любовь, считая, что «доминанта» эта должна наступать только тогда, когда неудача воспитательного воздействия уже совершенно определилась. Во все времена и у всех народов педагоги ненавидели любовь».

Досадно, что к таким педагогам подчас присоединялись писатели. Авторы некоторых повестей, которые в сороковых годах назывались «школьными», часто не предполагали и возможности вдумчивого отношения к жизни, глубоких переживаний, душевных конфликтов у школьников. Это приводило к тому, что проблемы высокой нравственности зачастую подменялись простеньким благонравием, а душевные конфликты пятнадцатилетних — детскими ссорами.

На таком фоне появилась «Повесть о первой любви» Фраермана. Не только о первой любви — это повесть о благородстве, о высокой нравственности в решении сложных коллизий любви и долга, о контроле воли и разума над непосредственностью чувств.

Не сомневаюсь, что большинство читателей помнит повесть, но мне хотелось бы всё же вместе с ними проследить некоторые важные эпизоды.

Вечер — час прощания. С него начинается повесть. Последний вечер пятнадцатилетней Тани в пионерском лагере. И закат её детства.

Девочка ловила форель.

«Широко открытыми глазами следила она за вечно бегущей водой, силясь представить в своем воображении те неизведанные края, куда и откуда бежала река. Господи помилуй, ей хотелось увидеть иные страны, иной мир: например — австралийскую собаку динго. Потом ей хотелось ещё быть пилотом и при этом немного петь.

И она запела. Сначала тихо, потом громче».

«Неужели эта бегущая к морю река навеяла на неё эти странные мысли? С каким смутным предчувствием следила она за ней? Куда хотелось ей плыть? Зачем понадобилась ей австралийская собака динго? Зачем она ей? Или это просто уходит от неё детство? Кто знает, куда уходит оно?»

Дикая собака динго — в самом деле, зачем она Тане? В пору неясных томлений, начала перехода к новому душевному строю — от детства к юности — появляются навязчивые желания, вопросы, образы. Подлинность наблюдения писателя несомненна. Не возникает ни малейшего недоумения, почему так часто вспоминает Таня о дикой собаке, — это сразу принимаешь как достоверность.

Она подтверждается и любопытным совпадением. Через два десятилетия у Селенджера, в повести «Над пропастью во ржи» Холдена, также трудно переживающего переход к юности, как Таня, мучает навязчивый вопрос — куда деваются утки из Центрального парка, когда замерзает пруд. У Фраермана, правда, сложнее: тоска девочки по неведомой австралийской собаке обращается в метафору — товарищи, не понимая странного неровного поведения Тани в трудные для неё месяцы, прозвали её дикой собакой динго.

Тем же вечером мы знакомимся с преданным другом и одноклассником Тани — нанайцем Филькой. Его литературный предшественник — Ти-Суеви из «Шпиона». Но образ Фильки глубже и рельефнее. Отчасти это объясняется тем, что у Натки в «Шпионе» нет выраженного характера. Объемным оказывается только изображение чувства Ти-Суеви к Натке, а не взаимоотношений двух героев.

На наших глазах формируется личность Тани, её человеческое и женское своеобразие. Динамика образа Тани определяет повесть — и отношения Фильки с Таней усложняются по мере развития событий.

В первый вечер мы узнаём только его постоянную заботу о том, чтобы подарить Тане хоть маленькую радость, например угостить её нанайскими лакомствами — муравьиным соком и сырой рыбой.

Как ненавязчива и глубока его забота о подруге, мы узнаем позже, когда Филька ищет на карте загадочную страну Маросейку, где в доме 40 живёт Танин отец, или когда в душевно трудный для Тани час он пытается ей помочь. Как раз в этом эпизоде очень выразительно обрисован Филька.

«Если человек остается один, он может попасть на плохую дорогу», — думает Филька, не зная, куда ушла Таня.

«В тайге Филька бы знал, что делать: он пошел бы по её следам. Но здесь, в городе, его, наверное, примут за охотничью ищейку или посмеются над ним.

И, подумав об этом, Филька пришёл к горькому заключению, что он знал много вещей, которые в городе были ему ни к чему.

Он знал, например, как близ ручья в лесу выследить соболя по пороше, знал, что если к утру хлеб замерзнёт в клети, то можно уже ездить в гости на собаках — лёд выдержит нарту, и что если ветер дует с Чёрной косы, а луна стоит круглая, то следует ждать бурана.

Но здесь в городе никто не смотрел на луну; крепок ли лёд на реке, узнавали просто из газеты, а перед бураном вывешивали на каланче флаг или стреляли из пушки».

Но всё-таки Филька и в городе сумел найти Таню по следам. В роще, среди неподвижных деревьев неподвижно стояла Таня и плакала.

«Если человек остаётся один, — снова подумал Филька, — то он, конечно, может попасть на плохую дорогу… Но если человек плачет один, то, может быть, лучше его оставить. Пусть плачет».

Сплав таежного опыта жизни и осторожной, глубокой, иногда по-детски наивной, иногда по-взрослому тонкой заботы о самом дорогом ему человеке характеризует Фильку, определяет его переживания и поступки. Любит он Таню или только дружит с ней? Об этом в повести — ни слова, так же как в «Шпионе». Но мы понимаем, что чувство Фильки гораздо больше и серьезнее, чем школьная дружба, — оно поглощает его всецело, составляет содержание его душевной жизни. Может быть, это чувство не названо, потому что для него нет названия? Неосознанная любовь, предчувствие любви?..

После вечера неясной тоски — последнего вечера в лагере, для Тани наступает утро душевного смятения.

В городе она узнает, что приезжает незнакомый ей отец, полковник. Он, увлечённый другой любовью, оставил Танину мать, когда девочке было меньше года. Приезжает отец с женой и приёмным сыном, Колей, который будет учиться в одном классе с Таней.

Сложны переживания «думной» девочки, как называет её старая няня. В ожидании отца сердце ее не знает — «умереть от обиды или стучать ещё сильнее». Так почти до конца повести и борются в ней два эти чувства — обида на отца, оставившего семью, и тоска по его любви, по любви к нему.

Внешне доброжелательны и просты, но внутренне натянуты взаимоотношения Тани с отцом и его женой. Никто из них не может найти душевно искреннего тона — слишком много между ними невысказанного, что каждый таит про себя.

Ещё сложнее отношения Тани с Колей. Он отнял у неё любовь отца, думает Таня и ревнует. Ей кажется, что она ненавидит Колю. Каждое слово, каждый поступок мальчика вызывает её оскорбительный и несправедливый отпор. А мы уже достаточно близко познакомились с Таней и знаем, что её натуре несвойственны грубость и несправедливость. Недоумевают отец, справедливый Филька, товарищи по школе, учительница. Старается не выдавать своей растерянности Коля.

Мы начинаем понимать, что не только ревность к отцу причина Таниной грубости. Она скрывает от себя самой другую причину резкости — стремление оттолкнуться от Коли на душевно непреодолимое расстояние.

Движения чувств не подчинены законам физики. Сила отталкивания от полюса может определяться силой притяжения к тому же полюсу. Таня предчувствует опасность: её привлекает этот «всегда спокойный мальчик с упрямым взглядом совершенно чистых глаз».

Туман ещё окутывает её чувство, но скоро он поднимется.

Мы видели реку в час заката солнца и Таниного детства. Мы видим её в час рассвета, когда Таня с Колей и Филькой пришли удить рыбу.

«А там, в глубине реки, делалось что-то странное. Будто чьё-то дыхание поднимало из глубины туман, будто чьи-то невидимые руки, владевшие им всю ночь, отпустили его на волю, и он бежал теперь по поверхности реки, волоча над водой свои длинные ноги. Он бежал за солнцем, качаясь в вышине. А сама река светлела, всё выше отодвигалось небо, глубина становилась видней».

Движение пейзажа у Фраермана неотделимо от движений чувств, метафорически связано с ними. В минуту, когда рассеивается туман, начинают для нас проясняться подлинные чувства, скрытые у Тани за несправедливостью придирок, у Коли — за внешней сдержанностью. И — это тоже характерно для Фраермана — чувства выражены в едва заметных их конкретных проявлениях:

«Но если ты смотришь не на свой поплавок, а на чужой, то рыба это отлично понимает. Она, может быть, в эту секунду издевается над тобой, повернувшись головой на струю.

А Таня поминутно поднимала глаза и смотрела на удочку Коли. Коля же смотрел на её поплавок. И страх, что другой может поймать прежде, чем он, не давал им обоим покоя».

Пока ещё детское соревнование, но оно уже наполнено не вовсе детским внутренним значением. В этой повести особенно сильно проявилось умение Фраермана вскрывать глубинное в незначительных внешних признаках — во взгляде на чужую удочку или неоправданно резкой реплике, иногда только в жесте, движении, в походке.

В начале повести, когда Таня приехала из лагеря, мать была на работе. «Она не спросила у няньки, скоро ли вернётся мать. Она только потрогала её платье в шкафу, посидела на её кровати…»

Только движение, жест — и нам уже ясны любовь, нежность, которые испытывает Таня к матери.

Так и позже: «Как часто застаёт она (учительница. — А. И.) её последнее время и печальной и рассеянной, а всё же каждый шаг её исполнен красоты. Может быть, в самом деле любовь коснулась её?»

Новая походка выдала чувство простившейся с детством Тани.

Странная девочка, дикая собака динго, сама ещё не знает, что её коснулась любовь. Но она ревнует. Уже не только отца к Коле — она ревнует Колю к толстой девочке Жене, которую и прежде «не предпочитала другим».

Сложность отношений с Колей, неясность их для неё самой и заставили Таню плакать в роще, когда её выследил Филька. Ревность заставляет Таню убежать от собравшихся к ней на ёлку гостей — отца с женой, Фильки с родителями и маленькими братьями — и заглядывать в окна к Жене, у которой тоже ёлка, искать там Колю.

«Она бежала бог весть куда, блуждала без направления, пока волнение её не утихло. Но какой глубокой грустью было охвачено всё её существо!..

— Что со мной? — говорила она, неизвестно к кому обращаясь. — Что со мной? Откуда это всё, скажите мне кто-нибудь!

Береза молчала, и шумела одна только ель, неохотно пропуская сквозь хвою холодный воздух».

Близится осознание любви, уже полонившей её сердце.

Коля опоздал на ёлку, потому что ходил далеко — достать в подарок Тане красивую рыбу. Но точно такая рыба есть у Жени. Таня только что видела её в аквариуме, заглядывая в Женины окна.

«— Ты ходил за ней к китайцу? Это совершенно напрасно. Я не держу рыбок за стеклом на окне, как Женя. Придется её зажарить.

Коля сдвинул брови, глаза его стали темней, непроницаемей.

…Коля подошёл к старухе, весь вечер стоявшей в дверях.

— Няня, — сказал он, — зажарьте эту рыбу с картошкой, Таня просит.

— Да, да, — сказала Таня, — зажарьте её, няня. Они очень вкусны. Они из породы карасей.

И, подойдя к отцу, она взяла его за руки:

— Папа, мы будем с тобой сегодня много танцевать. Ты хорошо танцуешь».

А Филька, верный Филька, — о нём совсем забыла Таня, за весь вечер не сказала ему ни слова. И чтобы хоть как-нибудь привлечь её внимание, Филька подзывает Таню и говорит ей — Коля пойдет завтра на каток с Женей. «Таня схватилась за деревцо. Оно закачалось под тяжестью её руки, и серебряный шарик упал и разбился. Таня наступила на осколки ногой».

А Фильке уже стало жаль её, и, чтобы развеселить Таню, он съедает свечку с ёлки. «Действительно, Таня не могла удержаться от смеха. А на глазах у Фильки загорелись слезы».

Мирный вечер, и счастливый, весёлый отец, танцующий с Таней, и мать, дружелюбно беседующая с женой отца. А на этом спокойном, оживлённом фоне разыгрывается драма предчувствий: тревожно мечется Таня, ревнуя и предчувствуя любовь, слезы на глазах у Фильки — он предчувствует потерю Тани, и Коля с потемневшими после нового оскорбления глазами. Что он предчувствует — любовь или полный разрыв — читатель не знает, но Коле тревожно и нелегко.

Заканчивается вечер примирённо. «Будь, друг, счастлив, и забудем об этой глупой рыбе», — прощается Таня с Колей. «Она решила больше не думать о нём».

Противоречие между внешней оживлённостью вечера и бурей в душах трёх подростков определяет внутреннее напряжение и силу эпизода.

После вечера внешней безмятежности и душевных драм — день драматических событий и… душевного прояснения.

Утром забыто решение не думать о Коле. Только о нём и думает Таня — впервые с нежностью. Снова чувство выражено деталью конкретной и в то же время метафорической. Таня решает пойти на каток, где будут Коля с Женей. «Я постою там с краю, за сугробом… И, может быть, у него на коньке развяжется какой-нибудь ремешок… Тогда я завяжу его».

Нежность, и ревность, и невозможность не увидеть Колю — сплав чувств, по которым взрослый человек с душевным опытом легко определяет — он любит. Но мы читаем повесть о первой любви.

…Идут Коля с Женей. Таня спряталась в переулке, но её выдаёт Тигр — дряхлая Танина собака. Короткий разговор с Колей. Расстаются опять обиженные друг другом.

«Нет, я не буду больше прятаться от Коли за домами и сугробами, — думала Таня, шагая по улице. — Я не завяжу ему ремешка на коньках, и никогда не нужно этого делать».

И как мало Таня ни жила на земле, и как долго ей ещё ни оставалось жить, но она решила всю свою остальную жизнь больше и не вспоминать о Коле, забыть всякую мысль о нём. Ведь есть же на свете радости, лучшие, чем эта, и, наверно, более лёгкие.

Она их знала раньше, ещё совсем недавно, ловя форель в реке или слушая громкие звуки горна на линейке в одном ряду с другими».

Неисполнима мечта о возвращении простых радостей детства, об избавлении от трудных переживаний первой любви.

Приближается буран. Коля с Женей на катке. Они не замечают предвестий опасной непогоды. Бурно бьётся сердце Тани. Но она не будет торопиться. «Она придёт на каток и скажет им грубо: «Пора вам опомниться и разойтись по домам. Только не думайте, что я пришла сказать вам это. Я отводила девочку домой и случайно проходила мимо. Это ваше счастье, потому что я вижу: вы оба забыли всё».

Так она бормотала про себя, всё ускоряя шаг. Она помчалась так, что «тёмный воздух гудел в её ушах». Оказалось, что Коля повредил ногу и не может идти. Испуганная Женя убегает домой. «А Таня опустилась на лёд перед Колей, стала развязывать ремни его коньков». Так становится реальностью метафорический образ любви.

Таня бежит к Фильке, хватает его ездовых собак и мчится на нарте в уже разгулявшемся буране за Колей. Забирает его. Но перестали слушаться дикие собаки, и Таня приносит им в жертву старого Тигра, чтоб расправа с ним остановила собак. Не помогла жертва, лопнула бечева, и стая умчалась. Таня, изнемогая, тащит Колю на себе. Этот напряженный драматический эпизод, когда детям грозит гибель, — сюжетная кульминация повести. Он противопоставлен вечеру ёлки, внешне безмятежному и психологически драматичному.

Но это не значит, что эпизод спасения лишён психологического содержания. Между внутренним и фабульным напряжением повести достигнута та гармония, которой не всегда хватало прежним повестям Фраермана. Тут нет замедленности ни в движении событий, ни в движении чувств. Они развиваются синхронно и с равной напряжённостью. В час бурана выясняется, что и Колю только ревность заставила идти на каток с Женей (он думал, что Таня пошла с Филькой на спектакль). Значит, не безответной может стать Танина любовь!

Приходит спасение. Филька побежал к Таниному отцу — и на поиски детей отправляются пограничники. «В руках у каждого была длинная веревка, конец которой держал другой. Так были они соединены все до одного и ничего не боялись в мире».

Это характерная для повести фраза. Одна из важных для Фраермана примет времени — чувство локтя, коллективности. Ещё в лагере, на линейке, когда вожатый командует: «Ощущайте локтем соседа» — Таня подумала: «Хорошо, если у тебя справа друзья… Хорошо, если они и слева. Хорошо, если они и там и тут».

Во тьме бурана Таня почувствовала под своим локтем верёвку:

«— Кто тут, помогите!

И неожиданно коснулась шинели отца.

Во мгле, без всяких видимых признаков, не глазами, ослеплёнными снегом, не пальцами, помертвевшими от стужи, но своим тёплым сердцем, так долго искавшим в целом мире отца, почувствовала она его близость, узнала его здесь, в холодной, угрожающей смертью пустыне, в полной тьме».

Буран, смертельная опасность, напряжённый ход событий — и внутреннее умиротворение. Оба направления Таниной ревности, её тоска, её смятение разрешаются предвестием счастья.

Если бы тут кончалась книга, это действительно была бы только повесть о первой любви. Но самый серьёзный внутренний конфликт, определяющий нравственное значение повести, ещё впереди.

Его предваряет конфликт общественный. В районной газете появляется заметка о хулиганском поступке Тани Сабанеевой, которая в буран повезла кататься на собаках ученика того же класса, Колю Сабанеева. Этой клевете поверили и чужие Тане ученики, и один преподаватель — он потребовал, чтобы Таню исключили из школы: она «засоряет детские кадры».

Воспитательное значение эпизода немалое. Оно того же рода, что в повестях Гайдара, предупреждающих о нравственных опасностях, которые подстерегают подростков.

Друзья и педагоги защитили Таню, стали на сторону истины. Одна из глубинных тем многоплановой повести — высокая и мужественная справедливость в личных отношениях. Но можно ли её отделить от справедливости общественной? Уже в разговоре о грубости Тани в отношениях с Колей учительница говорит: «Ты сейчас поступила не как пионерка. Ты думаешь не то, что говоришь. А ведь ты всегда была справедлива!» И те школьники, что осудили Таню после газетной заметки, тоже поступили не по-пионерски, если помнить о благородных принципах организации. К смелому благородству в общественных отношениях и призывал этот эпизод повести. Его значение несколько снижено облегчённым, художественно не очень убедительным разрешением конфликта.

Таня, потрясённая несправедливостью, уставшая от тяжких переживаний, скрывается от всех и засыпает в пионерской комнате. Она видит сон, в котором её судят Гоголь и толстая девочка Женя, потом она летит, «как летают все во сне», и под ней расстилается странный пейзаж. Очевидно, по замыслу автора сон метафоричен. Но содержание метафоры, её поэтический смысл несколько туманны.

А в это время собираются пионеры с вожатым и учительницей, чтобы поговорить о Тане. Увидев, что она спит, решают её не будить и провести оправдывающее девочку собрание без неё. Это страница о доброте и заботливости, которую проявили все — не только Танины друзья, но и суховатый, несколько оказенившийся Костя-вожатый. Преувеличенно доброй и потому сентиментальной кажется эта сценка. Стремление писателя изобразить торжество справедливости здесь, единственный раз в повести, оказалось неоправданно упрощённым.

А потом — самые важные финальные эпизоды. Их завязка — драматический разговор с матерью, который стал толчком к формированию характера Тани, её воли и жизненных взглядов уже не детских, а юношеских, по-юношески бескомпромиссных и чистых.

Мать огорчена:

«— Я всё узнаю стороной: про Колю, про твоё странное поведение и странные желания, за которые дети прозвали тебя дикой собакой динго. А дома ты всегда молчишь. Неужели ты боишься меня, или не уважаешь, или не любишь? Ответь мне.

Таня повела головой. Ей трудно было говорить.

— Я всегда одна, я всегда сама, — еле слышно сказала Таня. И добавила ещё тише: — Почему отец ушёл от тебя, кто виноват в этом, ответь мне?»

Впервые самораскрывается дикая собака динго, раскрывается не только перед матерью, но и перед нами, читателями. Душевная замкнутость, глубина переживаний, мука сердца и разума, пытающегося понять, кто виноват, что так сложилась судьба семьи, своеобразие личности Тани — всё высказано в двух её фразах. Конечно, так сильно и лаконично это могло быть выражено только потому, что признание «я всегда одна» и вопрос «кто виноват» подготовлены всем ходом повести.

Никто не виноват! «Таня, — сказала мать. — Люди живут вместе, когда любят друг друга, а когда не любят, они не живут вместе, они расходятся. Человек свободен всегда. Это наш закон».

Никто не виноват, а страдают и мать и Таня.

«— Не уехать ли нам лучше, Таня? — сказала мать.

Таня схватилась за грудь.

— Мама! — крикнула она с изумлением и с глубокой жалостью. — Ты любишь его до сих пор».

Когда уже позади, казалось, смятение чувств и близок расцвет любви, другая — долгая, без будущего, любовь открылась Тане. И в новом смятении, в попытке отстоять своё возможное счастье, сохранить и любовь и начавшуюся близость с отцом, плача, шепчет Таня: «Мама, не надо уезжать отсюда…»

В драматическом разговоре с матерью усложняется, словно поднимается новой высокой волной душевный конфликт Тани, рушится надежда на лёгкое и счастливое его разрешение.

На рассвете, в день последнего экзамена в школе, условилась Таня встретиться с Колей у реки. И сказала об этом Фильке. Мальчик огорчён. Он даже испортил Тане красивое платье, чтобы удержать её. Но решение Тани твёрдо. «Словно вихрь умчал от Фильки друга».

Когда-то они шли на рыбалку в такой же предрассветный час, по тому же лесу втроем — Таня с Филькой и Колей. Теперь она идёт одна. И думает: «Что делать, если Коля скажет мне о любви… Что делать вообще, когда тебе говорят о любви, а у тебя есть мать, для которой ты в жизни одна, и нет у неё никого больше?»

Вероятно, Таня сама не знает, когда пришло решение, — может быть, только в тот миг, когда оно высказано Коле.

Вот они встретились. И Коля сказал:

«— Я думаю только о тебе.

— Всегда? — спросила Таня.

— Всегда. Даже тогда, когда я тебя не вижу. Вот что для меня странно.

…— Значит, ты будешь думать обо мне всегда, — и тогда, когда меня здесь не будет. Скоро я уеду…»

Предрассветный ветер шёл от реки по вершинам деревьев. «Рассвет катился за ним, как прибой, ударяясь в отвесную стену леса».

В лесу появляется Танин отец с Филькой, они охотятся на фазанов. Мы догадываемся — это Филька привёл сюда полковника, сердце его не хотело встречи Тани с Колей. Все четверо вместе идут домой, Таня с отцом впереди.

«Папа, — сказала она, — милый мой папа, прости меня. Я на тебя раньше сердилась, но теперь понимаю всё. Никто не виноват — ни я, ни ты, ни мама. Никто! Ведь много, очень много есть на свете людей, достойных любви. Правда?»

Трудно согласиться с М. Блинковой, когда она в литературно-критическом очерке, посвящённом Фраерману утверждает, что «автор рисует весь ход событий в истории маленькой Таниной жизни так, что перед нами поведение её отца предстаёт во всём его бездумном эгоизме».

Ни одной черты эгоизма или бездумности нет в образе Таниного отца, и совершенно неверной представляется мысль М. Блинковой, будто Фраерман своей повестью вступает в полемику с пониманием свободной любви «в те годы». Критик видит, что этому не найти никаких подтверждений в тексте и потому предлагает нам поверить, что «односторонность, скрыто эгоистический характер» понимания свободной любви в то время автор показывает «всем построением повести, разрешением каждой из её тематических линий, не формулируя открыто своего осуждения…».

Согласиться тут можно только с тем, что писатель не формулирует своего осуждения — не формулирует просто потому, что в его замысел, очевидно, вовсе и не входило осуждение второй любви отца — ни открытое, ни скрытое. Вряд ли вообще правильно называть «свободной любовью» два последовательных брака. Толкование слов Таниной матери — «Человек свободен всегда», как авторской полемики со взглядами «того времени», совершенно произвольно; ни текст, ни построение повести не дают для этого никаких оснований. Кажется несомненным, что слова Таниной матери выражают и убеждение писателя. И Танино прощальное: «Никто не виноват» — тоже не проявление снисходительности к отцу, а выстраданное ею решение. Нет повода сомневаться, что автор согласен с Таней.

В том как раз сила повести, в том нравственное и воспитательное её значение, жизненность ее и человечность, что в сложившейся ситуации никто не виноват — выход каждому надо искать в своей душе и в своем понимании справедливости.

… Таня прощается с родным городом и лесом, со всем, что здесь пережито, и с Филькой.

«Как часто за этот год, столь богатый для Тани событиями, забывала она о друге, которого в самом начале обещала ни на кого не менять! Он же её никогда не забывал, всегда снисходительный в дружбе».

Они прощались у реки, там же, где началась повесть.

«— Что-нибудь должно остаться, — говорит Таня горюющему Фильке. — Всё не может пройти. Иначе куда же, — спросила она со слезами, — куда жe девается наша верная дружба навеки?

А река убегала всё дальше к восходу, струилась меж тёмных гор».

Кончилось детство!

«— Прощай, дикая собака динго, — сказал Филька. — Прощай.

Ему хотелось горько заплакать, но он был мальчик, родившийся в молчаливом лесу, на берегу сурового моря. Он лёг на песок у воды и замер.

А Таня пошла по песку вдоль реки, и чистый ветер, прилетевший с того же сурового моря, дул ей всё время навстречу».

Это последние слова повести.

Как всё печально! Не расцвела первая любовь: Таня прощается с Колей. Теряет Филька друга, мысли о котором наполняли его жизнь. Прощается Таня с отцом, которого нашло в слепящем буране её сердце. Теряет отец Таню, ради которой приехал он служить в этот город. И у него нет душевного благополучия — «Уплыло моё счастье, не качал я её на руках».

Всё драматично, но сила искусства совершила чудо: повесть светла и прозрачна. Лёгкое чувство грусти испытываешь, дочитав её, но и эта грусть светла — течёт река жизни и чистый ветер дует навстречу…

Для того я и разобрал некоторые эпизоды повести, чтобы присмотреться, как совершилось это чудо претворения драмы в лирическую поэму.

Вспомните ещё раз, как в эпизоде ёлки буре переживаний противостоит спокойствие обстановки, а в эпизоде бурана драматизм обстоятельств сочетается с умиротворением чувств. Это равновесие композиции характерно для повести. Драматизм её смягчён лиричностью пейзажей, метафорически связанных с переживаниями Тани и Фильки, лиризмом авторских размышлений и характеристик чувств героев, часто выраженных только в жесте, во взгляде, в движении.

Но главное, чем определяется просветлённость повести, — это душевное благородство, душевная сила её юных героев. Любовь — веление сердца, но справедливость — тоже. Таня, Филька, Коля — все трое мужественно приносят в жертву возможность близких и ощутимых радостей, приносят жертву ради счастья сознавать, что никто из них не стоит на пути другого. «Человек свободен всегда». Благородно и чисто распорядились этой свободой герои повести, простившись с детством, вступая в юность. Испытываешь гордость за них — и это смягчает грусть.

Река бежит к восходу, и чистый ветер дует навстречу. Потому она светла — эта лучшая повесть Рувима Фраермана, поэта начала жизни, пробуждения сердца, мысли, характера…

 

1

Один из создателей советской научно-художественной литературы — М. Ильин (Илья Яковлевич Маршак) родился в 1895 году в городе Бахмуте. Отец Ильи Яковлевича работал техником на мыловаренных заводах — был даровитым химиком-самоучкой, изобретателем. Учился Илья Яковлевич в Петербурге.

С десяти лет он писал стихи — о звёздах, вулканах, тропических лесах и ягуарах. Летом часами просиживал перед муравейником, а зимой его любимым занятием были химические опыты. Так ещё в отроческие годы определились основные интересы жизни: природа, наука, поэзия.

Брат Ильи Яковлевича — в будущем поэт С. Я. Маршак — встречался с М. Горьким, В. Стасовым, и его рассказы об этих замечательных людях возбуждали множество мыслей, усиливали интерес к литературе и искусству.

Высшее образование Илья Яковлевич закончил уже в послеоктябрьские годы — в Ленинградском технологическом институте, где получил специальность инженера-химика. Он работал в лаборатории стеаринового завода. А с 1924 года Ильин начал писать небольшие заметки на химические темы в детском журнале «Новый Робинзон».

Тогда же открылась болезнь, преследовавшая Илью Яковлевича всю жизнь, — туберкулёз. Ему пришлось расстаться с заводской лабораторией. Но своё увлечение литературой он совместил с научными интересами. Поэтичный рассказ о науке и природе стал делом его жизни, безвременно оборвавшейся в 1953 году.

Первые книги М. Ильина появились в 1927 году. К тому времени заметных достижений в области детской литературы о науке и технике было меньше, чем в поэзии и беллетристике. Появились первые книги Б. Житкова по технике, В. Бианки — о живой природе, начали печататься в детских журналах М. Ильин, Н. Григорьев; можно было бы назвать ещё несколько имен, но основную массу научно-популярной детской литературы составляли тогда произведения главным образом компилятивные, и уровень их в общем был невысок.

Между тем потребность в идейно насыщенной, подлинно литературной книге о науке выросла неизмеримо.

В 1922 году В. И. Ленин в предисловии к книге И. И. Степанова об электрификации подчёркивал, что теперь нужны популярные книги не для интеллигентов, а для массы народа, для рядовых рабочих и крестьян.

Созданием таких книг, писал В. И. Ленин, должны заняться литераторы-марксисты. И. И. Степанов писал для взрослых, и Ленин настаивал, чтобы народные учителя не только усвоили книгу, но и умели просто и понятно пересказать её ученикам школ и крестьянской молодёжи вообще.

Тогда, в 1922 году, детских книг выходило ещё мало. Поэтому предложение Ленина пересказывать детям произведения, написанные для взрослых, имело большое значение. Но в следующие годы, когда выпуск литературы резко увеличился, стало очевидным, как важно создать библиотеку научных и технических книг специально для детей. Нужны были произведения, которые содействовали бы коммунистическому воспитанию детей, показывали огромную роль науки в построении социалистического общества и значение индустриализации страны.

Очевидно, что даже самые грамотные и добросовестные компиляции — переводы научных сочинений на доступный детям язык — не могли удовлетворить новым требованиям: скрещению познавательной темы с широкой воспитательной идеей.

Какими же литературными средствами можно было решить такую задачу? Ответ на этот вопрос нашёл Горький. Нужно создавать книги не научно-популярные, а научно-художественные.

Горький предложил обращаться одновременно к разуму и к чувству подростка, а значит, и повысить активное, лично заинтересованное отношение читателя к науке. Теоретические высказывания Горького о познавательной литературе для детей, его огромная организаторская деятельность, конкретная помощь писателям сыграли очень важную роль в развитии советской научной литературы для детей.

Взгляды Горького на задачи и методы создания познавательных книг тесно связаны с воззрениями Белинского, Добролюбова и Чернышевского. Но Горький был не только наследником идей революционных демократов. Он был учеником Ленина, деятелем социалистической революции. В своих литературных взглядах он мог и должен был идти гораздо дальше революционных демократов, бороться за решение проблем, выдвинутых новым строем общественной жизни.

«Воспитывать — значит революционизировать» — эти слова Горького отвечали требованиям социалистического общества, требованиям партии и в то же время были как бы выводом из воззрений революционных демократов. В применении к литературе о науке и технике выдвинутый Горьким принцип означал, в частности, призыв к пропагандистской направленности познавательных книг, к живой связи их с современностью.

О вещах серьёзных нужно было говорить с детьми так, чтобы завоевать их разум и сердце, — говорить всегда интересно, иногда и забавно.

Самая идея поэтического рассказа о науке не была новой. Она идет ещё от знаменитой поэмы римского писателя Лукреция Кара «О природе вещей», в русской литературе — от Ломоносова. Но научно-художественной литературы как признанного самостоятельного типа книг не существовало, кроме историко-биографических очерков, получивших широкое распространение, особенно на Западе, с начала XX века.

Всё же писатели, рассказывавшие детям о природе, как, например, Бианки, могли опираться на великолепную классическую традицию, которая восходит к С. Аксакову, И. Тургеневу и продолжается до М. Пришвина.

К. Паустовский, соединивший тему природы с темой социалистического строительства, применял метод беллетристический: его «Кара-Бугаз», «Колхида» построены как сюжетные повести. В их основу положены и обширный научный материал, и богатый запас личных наблюдений.

Труднее было найти опору в опыте предшествующей литературы писателям, посвятившим свои произведения техническим темам, — Б. Житкову, М. Ильину. О технике прежде писали либо в специальных трудах, либо в популярных книгах, обычно лишь упрощавших материал и терминологию научных книг. Художники слова к техническим темам прежде не обращались.

Есть черты сходства в работе над книгами о технике двух очень разных писателей — Б. Житкова и М. Ильина. Оба они, инженеры по образованию, совершенно свободно ориентировались в тех отраслях техники, о которых писали. Казалось бы, это условие непременное, но оно далеко не всегда соблюдалось. Популярные книги ещё часто писали люди, которых Горький назвал посредниками-компиляторами, готовыми состряпать очерк, статью или целый трактат на любую тему.

Другая черта сходства в том, что к работе над книгой о технике и Житков и Ильин подошли не как инженеры, а как писатели. Отлично владея предметом, они искали такие методы изложения, которые легко уложились бы в сознании подростка и не оставили читателя равнодушным.

Но дальше начинаются существенные различия. Житков стремился к созданию сюжета, органически включающего познавательный материал, то есть к беллетристическому решению темы, или обращался к форме свободной беседы с читателем, как бы имитировал разговорную речь.

За кажущейся разбросанностью сообщений скрывался чёткий план. К теории, к сложным техническим решениям Житков почти всегда шёл от простого опыта, от интересных, доступных детям наблюдений и сравнений.

В книгах Ильина нет сюжета в обычном смысле слова. Напряжение, эмоциональную тональность книг Ильина определяет внутренний сюжет, неизменный почти во всех его произведениях: борьба человечества за овладение тайнами природы, за покорение её сил.

Трудно вспомнить другого писателя, который так последовательно, от книги к книге, развивал бы на различном материале, в различных аспектах одну тему, всё углубляя и расширяя её.

Ильин был одержим этой темой в самом лучшем и благородном смысле слова. Он вложил в её разработку все душевные силы, весь талант, огромную страсть и трудоспособность. «Меня увлекает поэзия бурь и гроз, романтика борьбы со стихией», — писал он.

Это увлечение не было созерцательным, пассивным или оторванным от потребностей и стремлений народа.

Воспевая величие человека, познающего и преобразующего мир, величие народа, покоряющего силы природы, Ильин хотел возбудить в читателях ту взволнованность, то восхищение титаническим и гениальным трудом созидания нового мира, которые испытывал сам. Он стремился зажечь их страстью к преобразованию природы, к участию в народном труде.

По самой сути своего писательского облика Ильин — пропагандист, писатель политический.

«Каждая хорошая книга, — писал он, — агитирует за то мировоззрение, которое в неё вложено. Агитация должна быть непременно страстной, темпераментной, чтобы она действовала. Если человеку надо кого-то в чём-то переубедить, он будет говорить страстно. Мне бы хотелось дожить до того, чтобы в нашей научной литературе были такие же страстные, темпераментные книги, какие создал в художественной литературе Салтыков-Щедрин».

Это для Ильина не общая декларация, а конкретная программа, которой он следовал во всей своей писательской работе, это форма его участия в социалистическом строительстве.

Ильину мало было выполнить обычную задачу научно-популярной литературы — дать читателю запас знаний в той или иной области. Он хотел, чтобы его книги воспитывали людей, готовых все силы, дарование, весь душевный запал отдать напряжённой борьбе за преобразование мира.

Наука — могучее и острое оружие в этой борьбе. Она стала одной из основ жизни народа, его движения к коммунизму.

Именно таким пониманием науки проникнуты книги Ильина. Пропагандируя науку, он пропагандировал борьбу за коммунизм.

То, что Ильин ставил перед собой не только познавательные, но и воспитательные задачи, определило его литературный метод. Книга должна быть обращена и к разуму, и к чувству, и к воображению читателя, чтобы воспитывать его. Иначе говоря, книга должна быть художественной.

«В чём сила и значение образа в познавательной книге? В том, что он мобилизует воображение читателя на помощь способности рассуждать. Без воображения наука не создаётся и не постигается… Науке нужны не только формулы, ей нужны и зримые образы, которые помогают мысли… Но образ делается совершенно необходимым, когда наука идёт к народу, когда она хочет стать доступной многим», — читаем мы у Ильина.

А так как именно этого он и добивался — сделать науку доступной многим, — то обращение к художественному письму было для него органичным.

М. Ильин искал не только образы, детали, сравнения, выражающие суть явления и воздействующие на воображение читателя, искал не только органичную композицию и прозрачно-ясную фразу, но и тот конкретный материал, который дал бы ему возможность показать ещё один аспект постоянной своей темы: человечества, познающего и покоряющего природу.

Как гранильщик, заставляющий сверкать алмаз, М. Ильин делал зримой красоту науки. Он находил её не в результатах исследований, а в подвиге человечества, трудом и талантом добывающего истину, трудом и борьбой утверждающего свою власть над природой.

Горький говорил в статье «О темах»: 

«… наша книга о достижениях науки и техники должна давать не только конечные результаты человеческой мысли и опыта, но вводить читателя в самый процесс исследовательской работы, показывая постепенное преодоление трудностей и поиски верного метода.

Науку и технику надо изображать не как склад готовых открытий и изобретений, а как арену борьбы, где конкретный живой человек преодолевает сопротивление материала и традиции».

Именно по этому пути и шёл Ильин, с тем, впрочем, отличием, что в большей части книг его герой не конкретный живой человек, а обобщённый образ человечества, обобщённый образ народа — творца культуры. Это одна из важных и принципиальных особенностей творчества Ильина.

В первых книгах Ильина — они были посвящены истории техники — ещё только намечается то скрещение познавательной темы с пропагандистской идеей, которое в значительной мере определяет новаторство и принципиальное значение его литературной работы.

И в этих произведениях история изобретений уже дана как история труда. Книги посвящены эволюции вещей, материальной культуры, но их подлинный герой — не вещь как таковая, а человечество, создавшее её.

Найдены здесь и многие элементы той формы художественного рассказа о науке и технике, которую писатель потом развивал и совершенствовал.

Но всё своеобразие дарования, художественного метода Ильина раскрылось в «Рассказе о великом плане». Это произведение было написано, когда страна только приступила к выполнению первого пятилетнего плана. Ильин заговорил с читателями о самом важном — о том, чем жил в те годы народ, заговорил со страстью пропагандиста, изобразительным талантом художника и точностью учёного.

Работа над «Рассказом о великом плане» в значительной мере определила весь творческий путь Ильина. О чём бы он потом ни писал, какой материал ни выбирал для своих книг — все его произведения были насыщены публицистическим содержанием, пропагандой марксистско-ленинской философии и социалистического строительства.

Книги, написанные Ильиным о современности, выливались в страстный призыв к борьбе за покорение сил природы на благо человеку. Писатель всегда направлял внимание читателей на самые важные для ближайших лет участки общего труда. Это были книги о науке, но написанные так, что становилось ясным место науки в нашем движении к коммунизму, становилась ясной активность, которую приобретает наука, когда она поставлена на службу народу.

После «Рассказа о великом плане» — книги, не только знакомившей с работами первой пятилетки, но и дававшей общее представление о методах социалистического строительства, — Ильин написал о том, как применяются эти методы для выполнения важнейших работ по переделке природы. Он рассказал в книге «Горы и люди», как пустыня перестанет быть пустыней, как будут покорены реки, осушены болота, как земля станет более плодородной. Это произведение было создано в годы второй пятилетки и отражало идеи, которые тогда научно обосновывались и воплощались в реальные планы, в реальные работы.

В своё время Жюль Верн, внимательно следя за трудами учёных, с замечательным чутьём находил в теоретических разработках то, что может и должно из науки перейти в технику, воплотиться в вещах. Изобретения будущего он клал в основу своих научно-фантастических романов. Но в его произведениях обычно изобретатель-одиночка был противопоставлен обществу, находился с ним в конфликте. Великолепные технические сооружения — подводная лодка капитана Немо, самолёт Робура — оставались частной и уникальной собственностью изобретателя, бесполезной для человечества. И в этом была жизненная правда: в буржуазном обществе осуществляются только изобретения, либо приносящие быструю выгоду капиталистам, либо военные, то есть в первом случае используются далеко не все изобретения, которые могли бы принести пользу обществу, содействовать его прогрессу, а во втором случае — вредные всему человечеству, так как они являются орудиями уничтожения, а не созидания. Романы Жюля Верна говорят о скованности гения, о противопоставлении человека обществу.

Ильин писал о том, как достижения науки и техники стали у нас одним из важнейших элементов государственных планов. Это создало принципиально новую обстановку, в которой могут осуществляться замыслы невиданного размаха. Отсюда оптимистичность Ильина — оптимистичность не надежды, а уверенности, рождённой новыми отношениями между государством и наукой.

Пустыня технически может быть превращена в плодородную степь. Польза этого для общества доказана. Следовательно, это будет сделано в экономически и хозяйственно целесообразные сроки. Между посылкой и выводом у нас нет барьеров, которые создаются классовыми противоречиями в капиталистическом обществе.

Когда Ильин пишет о покорении рек, об использовании богатств наших недр, о создании новых растений, он не просто мечтает, не просто фантазирует, а доказывает осуществимость мечты и таким образом мобилизует сознание и воображение читателей на предстоящий им труд.

Началась Отечественная война. Ильин, которому болезнь не давала возможности стать в ряды защитников Родины на фронте, вёл боевую работу в тылу. Свой темперамент и талант публициста он отдал разоблачению отвратительного облика фашизма. В выступлениях по радио, очерках и статьях для зарубежного читателя Ильин страстно призывал к мобилизации всех прогрессивных сил человечества на разгром фашизма. Он противопоставлял созидательную работу советского народа разрушительным действиям и захватническим стремлениям фашистов, ратовал за торжество гуманизма в науке и в жизни.

И к голосу Ильина прислушивались прогрессивные люди во множестве стран, потому что точность, подлинность всего, что он писал прежде в своих книгах о Советской стране, подтвердились неопровержимыми фактами.

Рядом с А. Толстым, Н. Тихоновым, И. Эренбургом, со всем передовым отрядом советской литературы Ильин вёл каждодневную публицистическую работу, которая облегчала боевой труд нашим воинам и помогала людям за рубежом лучше понять ясность целей и стремлений советского народа, его силу и отвагу.

И в те же годы Ильин вместе с женой Е. А. Сегал, постоянным своим сотрудником и соавтором многих произведений, писал книгу, как будто бы далёкую от событий войны, — «Как человек стал великаном». Она была начата до войны — её первая часть, о первобытном человеке, вышла в 1940 году. «Как человек стал великаном» — история труда и мысли человечества в их неразрывной связи. Ильин создавал поэму о благородстве и красоте труда, о безграничной силе мысли, о величии тысячелетней борьбы за единственно верное, материалистическое понимание мира.

Однако не в характере Ильина — писателя, предельно увлечённого своей эпохой, трудом своего народа, — уйти надолго от самых живых интересов сегодняшнего и завтрашнего дня. Как в годы войны он совмещал труд над историко-философской книгой с повседневной публицистической работой, так после победы, собирая материал для продолжения труда по истории человечества, он пишет книги о современности. Он подхватывает новые планы партии по переделке природы, новые достижения науки и техники, чтобы подготовить читателей к решению огромных задач завтрашнего дня, к напряжённой и радостной борьбе за всё более полное овладение силами природы.

Ильин создает три книги: «Человек и стихия», «Преобразование планеты», «Покорение природы». В одной рассказывает о достижениях и перспективах метеорологии, в другой — о великолепной работе русских и советских учёных над увеличением плодородия земли, в третьей — о преобразовании степей и пустынь орошением, о мирном применении атомной энергии.

Каждое из этих произведений публицистично по-своему, но все они говорят о напряжённом мирном труде. Книги Ильина о трудовом завоевании природы и покорении стихии противопоставлены тем призывам ставить науку на службу агрессивной войне, которые были сильны уже тогда в некоторых капиталистических странах.

Достаточно сравнить небольшую книжку 1949 года «Завод-самоход», посвящённую истории станкостроения, с «Рассказами о вещах», которыми Ильин начинал свой литературный путь, чтобы увидеть, в каком направлении шла его эволюция.

В «Рассказах о вещах» ещё едва намечалась публицистическая тема. А в «Заводе-самоходе» Ильин говорит:

«Историю вещи трудно отделить от истории человека.

А жизнь человека неотделима от жизни его народа и всего человечества.

Вот почему в моём рассказе о станке идёт речь о войнах и революциях, о народах и странах.

Поговорите со старыми рабочими. Вы увидите, что в жизни каждого слесаря или токаря отразились и история его страны, и история его станка».

Мысль о любой вещи, любой научной работе для Ильина стала неотделимой от мысли о том, что эта вещь или работа должна дать народу и что даёт знакомство с ней читателю для формирования его взглядов, для становления его в жизни. Мост от рассказа о прошлом к рассказу о современности, о будущем Ильину внутренне необходим, потому что в каждой написанной им строке — он сын своего времени и своей родины.

Как велик был у Ильина запас творческих возможностей и сил, показывает написанная им незадолго до смерти, в соавторстве с Е. Сегал, книга «Александр Порфирьевич Бородин».

Впервые, на закате жизни, Ильин создал книгу, в центре которой стоит образ человека. Мастерство, с которым писатель решил новую для него литературную задачу, показывает, как широк был диапазон его таланта.

И снова от истории Ильин возвращается к современной науке и технике. Его последняя, оставшаяся незаконченной работа — «Народ-строитель» — посвящена пятой пятилетке.

Тему своей литературной жизни — человек и природа, советский народ и природа — Ильин развивал на самом разнообразном материале. Литературный метод, найденный уже в первых книгах, он постоянно совершенствовал и углублял.

В чём сущность этого метода, представляющего одну из самых важных и плодотворных линий развития советской литературы о науке?

Ответ на этот вопрос, небезразличный для уяснения некоторых особенностей того типа книг, которые мы называем научно-художественными, можно получить, остановившись подробнее хотя бы на некоторых произведениях М. Ильина.

 

2

Первые книги М. Ильина написаны об истории освещения («Солнце на столе»), истории часов («Который час?»), письменности («Чёрным по белому»). Эти темы не были новыми, неожиданными в детской литературе, они разрабатывались и прежде. Но, в отличие от прежнего типа популярных книг о технике, произведения М. Ильина отнюдь не были компиляцией или доступно изложенным каталогом научных и технических достижений.

Ильин показывал, как веками копились наблюдения над силами природы, как сперва неумело, примитивно, потом всё более совершенно и уверенно люди использовали эти силы, учились подражать природе и покорять её. Он показывал, как гениальный творческий вывод из суммы наблюдений вносил качественное изменение в материальную культуру человечества.

Эти произведения М. Ильина были как бы противопоставлены книгам ремесленников-популяризаторов, случайно, бессистемно применявших отдельные «беллетристические» приемы. Авторам таких книг не удавалось добиться образного раскрытия темы, потому что не было ни идейной, ни художественной цельности в замысле и в конструкции произведения. Идея, организующая материал, обычно вовсе отсутствовала, а метафоры и сравнения были только средством хоть немного смягчить сухость изложения научного материала.

Преодолеть же эту сухость мог только литературно одарённый автор, свободно владеющий методом и материалом той науки или той отрасли техники, о которой он писал.

«Только при непосредственном участии подлинных работников науки и литераторов высокой словесной техники мы можем предпринять издание книг, посвящённых художественной популяризации научных знаний», — говорил Горький.

В своих теоретических обобщениях, в формулировке требований к научной книге для детей Горький ссылался на первые успехи советской научно-художественной литературы, в частности на книги М. Ильина и К. Паустовского, которые он назвал «смелым и удачным опытом».

Собрание удивительных вещей и занятных историй проходит перед читателем в книге «Который час?». Ему предлагают прежде всего перелистать страницы, посмотреть картинки. Он сразу удивлён: почему такие разнообразные вещи — палка, самовар, петух, свеча, книга, колодец — собраны вместе, под одной обложкой? Оказывается, всем этим пользовались, чтобы измерять время. А как пользовались — об этом рассказано в книге.

Вот забавный эпизод. Монах-звонарь должен каждые три часа бить в колокол, чтобы в монастыре и в городе знали, который час. Измерял он время числом прочитанных псалмов. Его псалтырь был размечен по отрезкам времени. Это книга-часы.

Однажды монах заснул за чтением псалтыря, и жителей города разбудили солнечные лучи, а не удары колокола. В городе был спор — солнце ли встало среди ночи или с братом Августином что-то случилось.

А вот загадка: что означает фраза из комедии, написанной две тысячи триста лет назад, — «Приходи, когда тень будет в десять шагов»? Объяснение: час определяли в Древней Греции, измеряя ногами длину тени от столба. Можно такие часы сделать и портативными, и более совершенными — вспомним палку факира. Тут читателю предлагается приняться за дело, если есть охота: сделайте-ка сами такую палку-часы. М. Ильин рассказывает, какие и когда нужно произвести для этого измерения, как сделать насечки на палке.

Всё это способы измерять время с помощью солнца. Как же быть ночью и в пасмурные дни, если не пользоваться малонадёжным способом брата Августина? Опять загадка: откуда пошло выражение «Сколько воды утекло»? Читатель узнает историю водяных часов. И какие диковинные водяные часы, постепенно усложняя их, изготовляли древние и средневековые мастера!

Каждое наблюдение, небольшое изобретение прибавляло что-то новое к прежде найденному человечеством. И каждый рассказ М. Ильина об этом не только прибавляет кое-что новое к знаниям читателя по истории часов, но и помогает ему понять, как развивалась материальная культура человечества.

Рассказ за рассказом, плотно уложенные, хорошо скреплённые, как кирпич с кирпичом, — и вот уже перед глазами читателя первый этаж здания: эпоха приблизительного исчисления времени.

Второй этаж. Появляются часы с гирями. Понять их устройство нетрудно — это как колодец с воротом. Но ведро летит в колодец очень быстро, если ого не придерживать. А стрелки часов должны двигаться медленно. Как устроить, чтобы гиря медленно опускалась? Глава о зубчатых колесах, об их устройстве и назначении. Потом мы узнаём о том, что все часы в ту пору были великанами. Самые маленькие приходилось для перевозки навьючивать на лошадь. А как сделать маленькие часы, переносные?

Появление каждой вещи скоро вызывает потребность в замене её лучшей, более точно действующей, более удобной. Людей уже не удовлетворяют большие часы — они хотят носить время с собой, положить часы в карман. Часы с гирей не сделаешь карманными. Значит, нужен другой двигатель для часов. Изобрели пружину.

Новый скачок в материальной культуре человечества — уже не накопление опыта, а гениальный вывод из наблюдений: Галилей открыл закон маятника и понял, что маятник можно использовать для измерения времени.

Рассказ за рассказом, кирпич за кирпичом — построен второй этаж.

По пути мы узнаём ещё массу удивительных вещей: о людях-автоматах, механических игрушках XVIII века — игрушках, двинувших вперёд мировую технику, узнаём о судьбе великого русского изобретателя Кулибина, о необыкновенных часах Страсбургского собора.

И наконец, подготовленный всеми рассказами о прошлом, читатель легко понимает механизм современных часов.

Почти всякий эпизод этой книги характеризует культурный уровень, запас знаний эпохи. И потому каждая глава, а в конечном счете и вся книга оказывается шире, значительнее своей прямой темы. Это не только история часов, но и показанная на конкретном материале история цивилизации, созданной трудом человечества, история технического прогресса.

Так же широко раскрыта тема и в книгах об освещении, о письменности. Читатель узнаёт, как учились люди измерять время, побеждать тьму, как рождалась и совершенствовалась письменность. В то же время он видит, с каким трудом завоёвывало человечество каждую новую ступень культуры, как из простых наблюдений рождались теоретические выводы и становились фундаментом для новых достижений материальной культуры (от теории маятника — к часам, от изучения свойств электрического тока — к лампочке и т. п.).

Н. А. Добролюбов, рецензируя «Всеобщую древнюю историю в рассказах для детей», указывал на главнейшие недостатки книги: «Во-первых — отсутствие всякого взгляда на ход исторических событий; во-вторых — неуменье выбрать факты, для детей интересные и полезные; в-третьих — сбивчивость изложения вообще и, в-четвёртых — неуменье говорить с детьми».

Здесь совершенно ясно изложены требования, которые предъявлял Добролюбов к научной книге для детей, в частности исторической, и они нисколько не устарели.

Первое условие — отчётливость взгляда автора на исторические события — очень редко соблюдалось в научно-популярной литературе прошлого. Оно требует творческого подхода к популяризации, предполагает наличие ясного мировоззрения. Задача популяризатора, в понимании Добролюбова, не ограничивается тем, чтобы дать читателю-подростку запас более или менее полезных сведений. История должна помочь ему разобраться в современности, в ходе развития человечества, книга должна быть проникнута прогрессивной идеей.

Той же точки зрения придерживается и Н. Г. Чернышевский: «Да, нужно только умеючи приняться за дело, и с детьми можно говорить и об истории, и о нравственных науках, и о литературе, так что они будут не только узнавать мертвые факты, но и понимать смысл, связь их».

Разумеется, компилятивные книжки не могли удовлетворить этому требованию — они как раз и преподносили детям мёртвые факты. Не могли ему удовлетворить и книжки, реакционные по направлению. Они давали искажённое представление об исторических фактах. Недаром Белинский упрекал известную детскую писательницу А. Ишимову в том, что в своей «Истории России в рассказах для детей» она не даёт чувствовать никакой разницы между царствованием Анны Иоанновны и Петра I или Елизаветы Петровны и Екатерины II, словно одно царствование ничем не отличается от другого.

Это единство взглядов революционно-демократической критики на задачи научной, в частности исторической, книги для детей естественно: во всех приведённых нами высказываниях речь идёт, в сущности, о воспитательном и пропагандистском значении популярной книги, о её значении для выработки прогрессивных взглядов и материалистического мировоззрения юного читателя.

Удовлетворяют ли книги М. Ильина по истории техники первому условию Добролюбова, — есть ли в них взгляд на ход исторических событий, иначе говоря, есть ли в них идея, организующая и освещающая материал?

Да, эта идея есть. М. Ильин показывает детям, что вся наша цивилизация создана трудом. И наблюдения над природой, и создание всё усложняющихся механизмов и теоретические выводы из технических изобретений — всё это результат многогранного и непрерывного труда человечества. Именно под этим углом зрения отобран и организован материал книг, о которых мы говорим.

Герой первых книг М. Ильина — человечество, его труд, создающий цивилизацию. В пропаганде творческого труда — воспитательное значение его книг по истории техники.

Два следующих условия Добролюбова — отбор фактов, интересных и полезных для детей, ясность изложения — в большей мере зависят от первого: идея, точка зрения писателя влияют на выбор фактов и на характер изложения. Но одного наличия идеи, разумеется, мало — ни ясность текста, ни хороший отбор материала невозможны без литературного дарования и больших, разнообразных знаний.

Очень трудны поиски уменьшительных зеркал — деталей и конкретных фактов, в которых отразились бы принципиально важные, значительные явления.

Хорошо найденная деталь заменяет длинные описания и в то же время возбуждает фантазию, запоминается, помогает читателю сделать выводы из прочитанного, самому перейти от детали к обобщению.

Вот это искусство отбора и сопоставления деталей, проявившееся уже в первых книгах М. Ильина, — одна из важнейших черт его писательской индивидуальности.

Мы для того и привели здесь содержание нескольких глав книги «Который час?», чтобы дать представление о том, как М. Ильин отбирает и освещает исторический материал.

Итак, конкретные детали, эпизоды, исторические анекдоты вместо описаний и рассуждений. Не для иллюстрации рассуждения, а вместо него! Но ведь это же метод художника — изображение большого, общего в частном и конкретном. И в то же время это труд учёного, отбирающего материал так, чтобы тема была выражена достаточно полно, с совершенной научной достоверностью.

Такое соединение методов художника, действующего «главным образом на воображение и сердце читателя», и метода учёного, который ставит «главной своей целью сообщить уму читателя различные познания» (обе формулировки принадлежат Чернышевскому), и рождает особого рода литературу — научно-художественную.

Белинский в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» писал: «Хотят видеть в искусстве своего рода умственный Китай, резко отделённый точными границами от всего, что не искусство в строгом смысле слова. А между тем эти пограничные линии существуют больше предположительно, нежели действительно; по крайней мере их не укажешь пальцем, как на карте границы государства. Искусство, по мере приближения к той или другой своей границе, постепенно теряет нечто от своей сущности и принимает в себя от сущности того, с чем граничит, так что вместо разграничивающей черты является область, примиряющая обе стороны».

Так, на границе искусства и политики возникла художественная публицистика, а на границе искусства и науки явилась область, их объединяющая: литература научно-художественная.

Белинский понимал это так ясно, что даже пользовался термином «учёно-художественная» литература. Сожалея, что Пушкин не завершил работы над историей Петра, он писал: «… преждевременная смерть вырвала волшебное перо из творческих рук и надолго лишила Россию надежды иметь учёно-художественную (курсив мой. — А. И.) историю…» Петра.

Белинский тут утверждает возможность органического соединения литературы учёной и художественной. В то же время он говорит о редкости подобных книг, о необходимости крупного дарования для работы над ними.

Когда Горький писал о возможности стереть границу между научной и художественной книгой, он опирался на ещё небольшой количественно, но принципиально важный опыт, накопленный мировой и советской литературой.

В самом деле, соотношение между учёной и изящной литературой, указанное Чернышевским, меняется, например, в книгах Ильина, Паустовского, Житкова: они в равной степени обращены к рассудку и к воображению читателя, к его уму и сердцу. Вот один из важнейших признаков научно-художественной литературы.

Уже в первых своих произведениях М. Ильин находит очень разнообразные средства выразительности, которые дают ему возможность закрепить научный или технический материал в сознании читателя и в то же время вызвать к нему эмоциональное отношение, живой интерес, не затухающий с последней страницей книги.

Исторический факт, эпизод часто выполняет в его книгах ту же роль, что и образ: в частном, конкретном показывает общее, принципиальное. Но, давая представление о какой-либо вещи, определяя её, Ильин обращается и к образу в прямом смысле этого слова, обращается к сравнению. Его требования к образной характеристике очень высоки: она должна быть совершенно точной, не искажающей строго научного представления о вещи или явлении, должна быть короткой и неожиданной. Такая характеристика обладает большой ударной силой, прочно врезается в сознание.

«Главное свойство пружины — упрямство». Это сказано совершенно точно. Одним словом, взятым не из научного, а из бытового словаря, определено именно то свойство пружины, которое позволяет использовать её как двигатель. Простой, но впечатляющий образ упрямой пружины остается в памяти.

«Не шуба греет человека, а человек шубу». Эта характеристика, в сущности, не образ, а деловое определение. Но по воздействию на читателя она равнозначна образу. Афористичность определения заставляет запомнить его и пробуждает острый интерес к следующим страницам книги, к разъяснению — да может ли это быть, что человек греет свою шубу? Определение воздействует на эмоции читателя своей неожиданностью и забавностью.

Не являясь образом в прямом смысле слова, — оно продукт образного мышления, мышления художника.

«Кочергу можно заставить давать свет!» (раскалив её). Сопоставление раскалённой кочерги с лампочкой накаливания или, что менее очевидно, со свечой совершенно точно. Оно выполняет важную функцию в тексте — в предельно краткой, запоминающейся форме указывает на единство принципа свечения: «Возьмём ли мы свечу или лампу, всё равно какую — электрическую, газовую, керосиновую или какую-нибудь другую, — все они светят оттого же, отчего светит кочерга: от накаливания».

Афоризм разъяснён. Но только отчасти. Читатель уже понимает, что электрическая лампочка накаливания светит, как кочерга, потому что раскалена. А свеча, керосиновая лампа?

Тут нужны ещё разгадки.

А вместо них новая загадка: не было бы света, если бы не было копоти. Это снова не образ, а точное определение. Но оно обращено прежде всего к эмоциям читателя. Оно непонятно, возбуждает острое любопытство, заставляет работать мысль: ведь читатель знает, что копоть затемняет пламя. Любопытство возбуждено до предела — пора дать разъяснение. И оно дано — кратко и ясно.

Так от абзаца к абзацу, от главы к главе поддерживается и повышается интерес читателя к материалу. Каждое разъяснение требует нового. И не разрознённые сообщения даёт автор — он куёт крепкую цепь знаний.

Разумеется, поиски таких характеристик и определений — работа художника. Писатель всегда, так же как учёный, ищет в вещи, с которой он знакомит читателя, приметы, характеризующие и её своеобразие, и её место среди других, знакомых читателю вещей. Но, в отличие от учёного, он ищет слова, выражения, которые сделали бы предмет понятным и в то же время вызвали бы у читателя те или иные эмоции.

Подобные характеристики заставляют по-новому, с неожиданной стороны узнать предмет или явление, увидеть его в различных аспектах и связях, усвоить его самые существенные признаки.

Но это лишь одно из средств художественной выразительности, определяющих литературное своеобразие книг Ильина но истории техники.

Некоторые другие способы изложения обусловлены стремлением Ильина привлечь читателя к активному познанию материала книги, к работе над ним.

Иногда Ильин призывает нас внимательнее, чем обычно, вглядеться в рисунок в книге. И тогда с помощью автора мы можем найти в старинной гравюре множество интересных деталей: оказывается, фигуры двух мастеров за столом и двух разговаривающих в стороне от них горожан могут дать представление и о способах производства часов в XVIII веке, и о некоторых социальных моментах — о взаимоотношениях ремесленников со знатью.

А иногда автор привлекает читателя к научной работе, например давая возможность вслед за Шамполионом разгадывать египетские иероглифы и тем самым освоиться с некоторыми методами палеографии.

Часто Ильин раскрывает корневое значение слова, чтобы установить связь между различными понятиями, расширить кругозор читателя, приучить его вдумываться в слова, анализировать их и сопоставлять:

«Люди умирали, а предания оставались. Мы потому-то и называем их «преданиями», что они передавались от одного человека к другому».

Или:

«Стирать бельё — это и значит стирать с него грязь, вроде того, как мы стираем резинкой написанное на бумаге».

А иногда Ильин показывает, как сохраняются в современном языке старинные выражения:

«Задолго до того, как день был разделён на двенадцать часов, люди узнавали время по солнцу. Мы и сейчас ещё, вместо того чтобы сказать «в таком-то часу», говорим: на рассвете, в полдень (то есть когда солнце выше всего на небе), на закате, в сумерки, после захода солнца».

Так находит Ильин самые различные способы установить связи между известным читателю и новым для него, сделать сложное, незнакомое интересным и понятным.

Иначе, чем рассказы об искусственном освещении, о часах и книгопечатании, построена книга того же, первого, периода работы Ильина — «Сто тысяч почему». Она посвящена каждодневным загадкам, возникающим перед подростками, и таким, казалось бы, простым вопросам, которые и в голову не придут: почему вода тушит огонь, почему хлебная мякоть в дырочках, зачем воду пьют, что такое картошка, бывает ли у огня тень?

Потребность в таких книгах всегда была очень велика. Ещё Белинский, обращаясь к детским писателям, говорил:

«Ребёнку несравненно интереснее прочесть, отчего идёт дождь, мешающий ему бегать по двору, нежели узнать, в каком костюме ходили римляне… Но вы точно силою хотите оторвать детей от жизни, окружающей их. Говорите с ребёнком почаще о вещах ему близких расскажите ему, как строят дома, как пекут хлеб, который он каждый день ест, как делают стул, на котором он сидит. Он этого ничего не знает».

Очень характерно для Ильина, что он обратился к самым живым интересам ребёнка, к вещам, с которыми дети соприкасаются ежеминутно. И для исторических своих книг Ильин брал темы, близкие к интересам подростков. Каждой новой своей книгой он стремился ещё ближе подойти к читателю, нащупать те вопросы, на которые прежде всего нужно дать ему ответ.

Развить наблюдательность детей, заинтересовать их самыми обыденными предметами, показать, сколько интереснейших загадок связано с каждым, — одна из основных задач книги «Сто тысяч почему».

Ильин, загадав загадку, отправляется с читателем в путешествие по комнате. В этом путешествии пять станций: водопроводный кран, печка, стол и плита, кухонная полка и буфет, шкаф.

Читатель сразу заинтересован: ведь он, оказывается, ни одной загадки сам разгадать не может.

В чём особенность вопросов, предложенных Ильиным, и его ответов? Всё в том же: он берет явление простое, каждодневное и показывает всё сложное, что его обусловливает, что стоит за ним. Переход от простого к сложному в его книгах — как отлогий подъём на довольно высокую гору: идёшь без напряжения, а оглянёшься — путь пройден немалый.

Почему чайник можно сделать чугунным, а кочергу нельзя? Нам объясняют различные свойства металлов. Мы узнаем, откуда берётся это различие, как изготовляются металлы.

Трудно, пожалуй, подростку объяснить, как руда соединяется в доменной печи с углем? Нисколько, если найти подходящее сравнение: расплавленное железо растворяет уголь, как горячая вода — сахар. Отсюда несложно перейти к различиям между чугуном, железом и сталью: все зависит от количества угля в металле. А как самому узнать, много ли угля в лезвии перочинного ножа? Стоит только посмотреть, какие искры вылетают из-под острия, когда нож точат, — ветвистые или прямые.

Всё время меняя характер повествования — то рассказывая, как, подхватив заразу, простудились и погибли оловянные пуговицы, то предлагая читателю сделать самому нетрудный опыт, то показывая ему, как много интересного можно увидеть рядом, у себя же на столе, если умеешь смотреть, то просто давая деловые разъяснения, — Ильин чутко улавливает минуту, когда внимание подростка может утомиться. Тут он предложит ему неожиданный вопрос, который сразу вызывает любопытство, или расскажет забавный случай, или сообщит, что платье мёрзнет вместо человека, — и этот вопрос, или случай, или парадокс не прерывает изложения темы, а двигает его вперёд.

Сравнения Ильина точны, как те характеристики, выполняющие функцию образа, о которых речь шла выше. Они тоже удивительны, парадоксальны или неожиданно просты. «Человек-печка». Это сравнение дано загадкой: «Топится печка, а огня нет. Куда воздух входит, оттуда и дым выходит. Что это такое? Это человек».

Разъяснение этой загадки не надо принимать на веру — можно убедиться самому: «Ведь когда мы дышим, мы вдыхаем воздух, а выдыхаем воду и углекислый газ. Совсем как печка.

Вы это легко можете проверить. Дохните на ложку, она запотеет. Вот вам вода. Теперь подуйте через соломинку в известковую воду. Вода замутится. Вот вам углекислый газ.

Нос нам служит и дверцей, куда входит воздух, и дымовой трубой.

А горит в нашей печке то, что мы едим. От этого у нас тело всегда тёплое». 

Ильин искусно связывает в этой книге явления, на первый взгляд различные, непринуждённо переходит от одной темы к другой путём самых простых и естественных ассоциаций. Он даёт не детализированное, но законченное, ясное представление о предмете, которому посвящает рассказ.

За очень редкими исключениями, сравнения Ильина не только выполняют свою основную педагогическую функцию — объяснить неизвестное при посредстве известного, — они не только безукоризненно точны, но и несут дополнительную нагрузку: своей неожиданностью прочно закрепляют в сознании понятие или представление о вещи и пробуждают личное эмоциональное отношение к ней.

Поиски таких сравнений — работа художника.

И почти всегда у Ильина эти поиски удачны. Очень редко можно найти у него сравнение, которое не выполняет своей основной функции — не упрощает, а усложняет понимание. В книге «Который час?» Ильин, чтобы дать представление о том, как регулятор тормозит гирю в часах, сравнивает его с турникетом. Но турникеты почти вышли из употребления. Они, пожалуй, менее знакомы читателю, чем зубчатое колесо — регулятор часов. Автору приходится объяснять, что такое турникет. А это затягивает сравнение почти на страницу и, в сущности, делает его ненужным: проще было прямо объяснить, что такое регулятор.

Мы привели это неудачное сравнение, чтобы оттенить точное попадание в цель таких сильных своей лаконичностью, образностью, простотой сравнений, как «человек-печка» или «уголь в железе растворяется, как сахар в воде».

… Все книги, о которых шла речь, объединены позднее автором в одну — «Рассказы о вещах». Они не только дают определенный круг знаний, но и развивают у читателей наблюдательность, приобщают их в какой-то мере к методам экспериментирования и изобретательской работы, пробуждают интерес и к расширению знаний, и к самостоятельным попыткам творческого труда.

Воспитательное значение этих книг определяется общей для всех них идеей, организующей материал: цивилизация создана непрерывным, напряжённым и многогранным трудом человечества — и накоплением наблюдений над природой, и работой над практически полезной реализацией этих наблюдений, и теоретическими исследованиями, и упорными поисками все лучших решений каждой технической задачи.

«Рассказы о вещах» вызывают у читателей уважение к человеческому труду и восхищение им.

Так, уже первые книги Ильина показали, что возможен и плодотворен отличный от принятого прежде, более широкий и углублённый подход к научным и техническим темам в литературе для детей, возможны и плодотворны иные литературные методы раскрытия темы; они позволяют книгу познавательную обогатить важной для воспитания подростка идеей, органически пронизав ею материал, и вместо научно-популярной дать книгу научно-художественную.

 

3

В 1930 году была опубликована книга М. Ильина, посвящённая работам первой пятилетки, — «Рассказ о великом плане».

Выйдя из круга тем, привычных для детской научно-популярной литературы, писатель нашёл своё призвание. Особенность его в том, что Ильин не только историк техники, но и публицист. Прежде всего публицист!

Публицистики для детей как особого жанра, отличного от публицистики для взрбслых, почти не существовало. «Рассказ о великом плане» был поэтому книгой нового жанра.

В «Рассказах о вещах» найден верный тон разговора с детьми о науке и технике, найден метод изложения исторического и технического материала. Ильин стремился укрепить интерес читателя к технике, к науке.

К 1930 году, когда вышел «Рассказ о великом плане», пробуждать или укреплять интерес подростков к технике значило бы ломиться в открытую дверь. Страстный интерес, острое любопытство уже существовали, и в первую очередь к той технике, которая создавалась у нас.

Начались грандиозные работы первой пятилетки. Они стали центром интересов огромного большинства советских людей, занимали главное место в газетах для взрослых, отвоевывали себе столбцы, страницы в детской периодике.

Но лишь понемногу, отрывочно узнавали ребята иногда кое-что о Кузбассе, иногда о тракторах или новых электростанциях. Цельного представления о пятилетке, о её значении для будущего родины у подростков не было. Они могли почувствовать размах и напряжение работы, её пафос, читая динамичную, острую поэму Маршака «Война с Днепром». Впрочем, и эта книга, появившаяся в 1931 году, осталась почти одинокой. Её не могли поддержать очень скучные, не учитывавшие особенности детского восприятия брошюры и статьи в пионерских журналах, газетах, где схематично пересказывались статьи из газет для взрослых. Появлялись, впрочем, и хорошие рассказы о технике. Но они были или вовсе не связаны с экономикой и политикой первой социалистической страны мира, или связаны совершенно формально, общими фразами, лишёнными всякой конкретности и образности, фразами, не затрагивавшими чувств и большей частью не доходившими до сознания подростков.

Педагоги в школах ещё редко умели, да и не всегда считали нужным, связывать материалы урока с самыми острыми интересами современности. Проходили беседы о пятилетке на пионерских сборах. Они обычно страдали тем же недостатком, что и брошюры, — неконкретностью.

Рассказать детям о сложных проблемах пятилетки, о технике в связи с экономикой и задачами социалистического строительства было совсем не просто. Задача стояла новаторская, традиции не существовало. И, забегая вперед, основываясь уже на всём опыте советской детской литературы, скажем сразу: единственный метод, которым эта задача могла быть успешно решена, — метод научно-художественный.

В 1933 году М. Горький обратился к школьникам с просьбой написать ему, какие книги они желали бы прочитать, какие вопросы интересуют их. В «Правде» 18 мая 1934 года был напечатан составленный С. Маршаком обзор ответов детей.

«Социалистическое строительство — эта тема упоминается чуть ли не в каждом письме», — говорится в обзоре. И тринадцатилетняя девочка очень ясно сказала, какие именно книги о строительстве нужны детям: «Мы хотим книжек о нашем строительстве, только не вроде описания, а в случаях».

Это требование художественного изображения работ пятилетки высказано в той или иной форме во многих детских письмах. Оно закономерно, оно отвечает особенностям детского восприятия и мышления. Разумеется, описания не вовсе «противопоказаны» детской литературе. Но если произведение состоит из одних описаний — детям скучно. Если описания невыразительны, лишены движения, поэтичности, длинны, если они обращены только к рассудку ребёнка, а не к его воображению и чувствам — детям скучно.

Как раз такие скучные, вялые ответы часто и получали дети на свои бесчисленные вопросы о строительстве, о пятилетке. Эти ответы не отражали в конкретной, за живое берущей форме ни размаха работ, ни их романтики, которую дети хоть и не понимали, но очень остро чувствовали. Вспомним, что побеги детей из дому на Днепрострой и в Магнитогорск были явлением куда более частым, чем дореволюционные попытки побегов в Америку или Африку.

Вот обстановка, в которой появился «Рассказ о великом плане».

Ильин понял, что пришло время говорить с детьми не о современной технике вообще, а о применении её в советском строительстве. Он понял, что в годы, когда проводится первый в мире опыт планирования народного хозяйства — опыт огромного исторического значения, — нельзя рассказывать детям о технике изолированно от экономики и политики.

Подготовленный работой над «Рассказами о вещах», Ильин нашёл литературные средства, которыми эта труднейшая задача решалась без вульгаризации и упрощения.

Техника, экономика, политика связаны в «Рассказе о великом плане» неразрывно, как в жизни. Показаны особенности развития техники в социалистическом и капиталистическом обществе. И показано, что достижения техники — результат созидательного процесса, насыщенного сложной борьбой.

Для того чтобы создать новую вещь, техническое сооружение, нужно прежде всего преодолеть сопротивление материала и стихийных сил. Без борьбы и работы не даются в руки человеку ни руда, скрытая в недрах земли, ни солнечная энергия, ни новая машина, ни электрический ток.

Всякая победа техники — результат усилий труда, воли и таланта, результат борьбы с противодействующими прогрессу силами.

«Рассказ о великом плане» — книга о первой пятилетке, написанная в год, когда началось её осуществление. В ней говорится не о сделанном, а о том, что только ещё начали делать. Передать занимательно и просто на пространстве всего лишь пяти печатных листов основное содержание, политический и технический смысл грандиозного плана — работа очень сложная.

Злоупотреблять фантазией здесь нельзя: через три года после выхода книги читатель проверит, правильным ли было изображение ещё не созданного.

С неуклонной последовательностью и очень крепко связывает Ильин в единую цепь все основные проблемы пятилетки. Чтобы сделать понятной глубокую логичность плана, внутреннюю его структуру, взаимную зависимость всех элементов, Ильин повторяет эту структуру в своём рассказе о пятилетке, подчеркивает её переплетением разделов книги и главок внутри каждого раздела.

Начинается сражение с силами природы, борьба за освоение родной земли, за использование на благо народа её неисчислимых богатств. Сражение нельзя начинать без разведки. И вот отряды разведчиков отправляются в пустыню, в горы, за Полярный круг. И сразу пятилетка становится для читателя романтичной. Пробираются разведчики но горным тропам, проходят леса и степи. Они разведывают богатства, скрытые под землей, обнаруживают уголь и нефть. Они нашли огромные торфяные болота, и «торф пойдёт по проводам». Мы уже знаем по «Рассказам о вещах» у Ильина эти ударные фразы, которые заставляют читателя насторожиться, нетерпеливо ждать разъяснения — «торф пойдёт по проводам»!

Читателю-подростку становится завидно: приключения, «случаи», которые искала в книгах маленькая корреспондентка Горького, открытия, чудеса природы! А когда ещё ему удастся вступить в рабочий строй, самому стать разведчиком! Сиди тут за партой, когда такие дела вокруг тебя совершаются!

Он переворачивает страницу — и… ни минуты, оказывается, ждать не надо, парта не помеха. «Каждый школьник должен быть разведчиком» — так называется заключительная глава раздела.

«Каждый школьник мечтает о путешествии в далекие страны — в Африку, в Индию.

Но зачем ехать так далеко? Знаете ли вы ту местность, в которой вы живете? Можете ли вы сказать, есть ли в ваших местах торфяные болота, строевой лес, известняки, фосфориты, кирпичная и горшечная глина, строительный песок?

Вы этого, конечно, не знаете.

И первое путешествие, которое вы должны совершить, — это путешествие по окрестностям вашего города или вашей деревни.

Устраивайте экспедиции, составляйте подробные карты. На этих картах отмечайте всё, что может пригодиться для пятилетки. Попросите старших товарищей и учителей помочь вам, поучитесь у них определять минералы. Ведь вы ещё не умеете смотреть. Вы вряд ли отличаете кусок руды от простого камня. А это надо уметь разведчику.

И одних книг для этого мало. Тут нужно самому посмотреть и потрогать. Помните, что страна, в которой вы живете, ещё не открыта.

Открывайте её!»

Не будем пока говорить о значении книги в целом. Но вот эта глава — сколько родила она интереснейших экскурсий школьников по своему краю! Может быть, эти экскурсии не принесли полезных государству находок, но ими было сделано не менее важное дело. В таких экскурсиях воспитывались настойчивые, умеющие смотреть и искать работники — завтрашние строители коммунизма, определялись интересы и будущие профессии. Пусть ребята открывали давно открытое, пусть принимали булыжник за руду — эти разочарования не страшны. Дети бежали в библиотеку, глотали книгу за книгой, чтобы понять, почему они ошиблись, и не ошибиться в следующий раз. Они расспрашивали учителей, а иногда приходили и в исполком или к строителям узнавать, что открыто, а что и в самом деле неизвестно.

Конечно, Ильин и добивался такой активности читателя. Сперва он сообщает множество сведений о работе разведчиков родной страны — не только важных, но и увлекательных, романтичных, возбуждающих стремление поскорее включиться в работу, — а потом говорит, что можно сейчас же принять участие в этой работе, показывает, как за это приняться. И предлагает именно ту форму участия, которая нужна подростку, — соединение игры с работой. Можно, отправившись в поход за десять километров от дома, вообразить себя в глухой тайге, в пустыне, в Арктике. Можно упаковать рюкзак, как в настоящий тяжёлый и долгий поход, — это хорошая игра. А в походе можно составлять толковую карту местности, определить границы хотя бы торфяного болота — это нужное дело.

К тому же не всегда находки школьников оказывались наивными. Ребята иной раз действительно делали открытия, пусть и не общегосударственного, а местного значения.

Но вернёмся к тому, как удалось Ильину показать взаимосвязь важнейших звеньев пятилетки.

После разведчиков вступают на поле сражения «завоеватели своей страны». Ильин рассказывает, что нужно сделать за пять лет. Это грандиозно. Как успеть?

«Тут нужна такая лопата, которая сразу подымала бы вагон земли. Тут нужен такой лом, который сразу бы разбивал вдребезги огромные скалы.

Но если даже сделать такую лопату или такой лом, кто их подымет? Значит, нужны и рабочие-великаны? А разве есть рабочие-великаны?

Есть».

Это конец главы. А следующая — о рабочих-великанах: экскаваторах, подъёмных кранах, врубовых машинах.

Это конец раздела. А в следующем рассказано, откуда у нас возьмутся рабочие-великаны. Прежде всего нужна электрическая энергия. Чтобы добыть её, необходимо покорить реки.

«Нет такого человека в СССР, который не слыхал бы о Днепрострое. Но мало кто знает, какую страшную, жестокую борьбу ведут там люди с рекой».

Так появляется тема трудового героизма советских людей. О том, как строится плотина, читатель узнает не из спокойных, систематических и скучных описаний, а из напряжённых эпизодов той жестокой борьбы, о которой говорит автор.

Это не значит, что описания плотины и её постройки нет в разделе. Оно есть, оно очень точно, наглядно, и оно органически связано с эпизодами, заставляющими читателя увидеть, как трудно, как интересно, как романтично это строительство.

Ильин находит детали, удивляющие читателя и в то же время типичные: они дают представление о строительстве в целом, о размахе работы, о её напряжении. Одна из глав, посвящённых Днепрострою, называется «Как река опрокинула стальную стену», другая — «Огонь под водой». В первой рассказывается, как река погубила огромную работу, во второй — о том, как героизм и находчивость строителей помогли поднять стальную стену со дна реки. Обе главы занимают около полутора страниц. А раскрыты здесь и характер работ, и сила сопротивления реки, и умение, смелость, с которой это сопротивление преодолевается. К тому же в этих главах много познавательного материала — очень интересных сведений о том, как работают краны, ставя стену из стальных свай, как газовое пламя режет сталь под водой. Именно то, что нужно подростку!

Борьба с силами природы и победа над ними человека показана в эпизодах, как будто не очень значительных. Мало ли таких случаев было на строительствах! Но смысл каждого эпизода шире частного случая. Подъём стальной стенки со дна реки — это необыкновенно. Однако читателю ясно, что на любом участке социалистического строительства проявляются такие же находчивость и отвага, как на Днепрострое.

Этот метод изложения нам уже знаком по «Рассказам о вещах». Ильин умело оперирует материалом, выбранным им для развертывания темы. Он сопоставляет, сталкивает эпизоды так, что разъяснительную, дидактическую часть можно свести к минимуму. Изложение темы фактами и эпизодами, заставляющими читателя самому сделать выводы, вместо того чтобы получить их готовыми, не снижает познавательной и публицистической ценности книги, а ценность художественную повышает: в конкретной, нередко удивительной и хорошо запоминающейся детали показано общее, важное, основное. Мысль читателя работает, повышается активное его отношение к материалу книги. Нужно ли говорить, что страница, вызвавшая работу мысли и воображения, взволновавшая и заставившая продумать материал с различных сторон, больше даёт читателю, чем просто прочтённая.

И вот ещё о чём нужно помнить: эпизод, рассказанный длинно, теряет свою ударную силу, ослабляет ощущение его связи с соседними эпизодами. М. Ильин подбирает не любые факты, которыми можно выразить тему, а такие, которые можно изложить коротко и почти без комментариев. Он не пытается усилить авторскими ремарками, стилистическим орнаментом эмоциональное воздействие эпизодов. Каждый из них интересен сам по себе и десятками нитей связан с другими эпизодами — освещает их и освещается ими.

«Там (на Днепрострое. — А. И.) взрывают скалы патронами из жидкого воздуха и сажи. Немного воздуха, немного сажи — и огромная скала разбивается вдребезги.

Кто это придумал?

Это придумали химики».

Следует ещё несколько примеров удивительных работ, сделанных химиками. От отдельных примеров М. Ильин переходит к общей характеристике:

«Химия превращает не нужные никому вещи и отбросы в то, что полезно и нужно. Из сучьев и опилок она делает шёлк. Из сосновых пней — скипидар и канифоль. Из угольной пыли и мелочи — бензин. Из угольной смолы — краски и лекарства. Из камыша и соломы — картон и бумагу. Из воздуха и отходящих газов коксовых печей — аммиак, который необходим нам для производства удобрений.

Химия научила нас делать искусственную резину не из каучука, цветочные духи не из цветов, искусственную шерсть не из шерсти, искусственный камень не из камня, искусственную кость не из кости.

Пуговицы из творога, шёлковые ткани из опилок, нефть из угля, резиновые калоши из нефти или спирта — всё это ещё недавно показалось бы чепухой, выдумкой».

Ливень фактов! Теперь большая их часть хорошо знакома подросткам. Но в то время, когда писалась книга, они казались поразительными даже взрослым — о перспективах и возможностях химии знали немногие.

Удивительность химии и её значение для нашего народного хозяйства показаны без единого лишнего слова на огромном материале, уложенном в двадцать строк. То, что в перечислении дано одним словом, в других местах книги раскрыто в «случаях», в описании работ. Так тянутся от этих спрессованных до предела строк нити, связывающие их с другими главами и разделами.

Длинные перечисления обычно скучны. Но вряд ли девочка, мечтавшая, чтобы о строительстве рассказывали «не вроде описания, а в случаях», соскучится, читая это калейдоскопическое, так разнообразно, с таким напором сделанное перечисление.

Да, именно с напором. Эмоционально воздействует на читателя не только обилие фактов, их разнообразие и удивительность, но и темп, стремительность изложения.

Короткие, динамичные фразы сообщают повествованию взволнованность, напряжение.

«Но реке это не нравится. Перемычка у неё как кость в горле. Промыть перемычку, ворваться в котлован, утопить людей и машины! И был случай, когда реке удалось прорваться! Это случилось 24 июня 1928 года. Внезапно промыло низовую перемычку. Вода ринулась внутрь котлована. В какой-нибудь час огромный котлован наполнился водой. Люди едва успели спастись и спасти машины».

В этом отрывке (его можно было бы начать раньше и продолжить) почти нет придаточных предложений. Каждая фраза проста, лаконична и в то же время воздействует на читателя своей динамикой. Олицетворение реки повышает эмоциональное воздействие отрывка, выдвигает на первый план, конкретизирует тему борьбы человека с силами природы.

Конечно, не вся книга состоит из удивительных фактов и эпизодов. Это было бы однообразно. М. Ильин поддерживает интерес читателя различными средствами. Для сохранения длительного напряжения вовсе не обязательно всякий раз поражать читателя огнём под водой или горой, которая будет съедена экскаваторами. О каком бы участке строительства ни рассказывал М. Ильин, тема борьбы, сражение с силами природы и материалом, присутствует всегда. Сражение, борьба — это внутренний сюжет книги, организующий её.

Мы говорили пока только о борьбе с силами природы и материалом. Где же главное — публицистическая тема? Она пронизывает весь материал. С неё книга начинается. Первая глава даёт представление о двух системах хозяйства — капиталистической и социалистической. И сегодня, когда у нас за плечами весь огромный опыт советской литературы для детей, решение такой темы представляется очень сложным.

Тем более оно трудно, когда опыта не было и писателю приходилось идти по целине.

М. Ильин рассказывает о кризисах в капиталистических странах:

«У мистера Фокса завелись деньги — миллион долларов. Но деньги не должны лежать без дела. Мистер Фокс просматривает газеты, советуется с друзьями, нанимает агентов. Агенты с утра до вечера бегают по городу, высматривают, выспрашивают. Куда девать деньги мистера Фокса?

И наконец дело найдено: шляпы! Вот что надо делать. Шляпы идут хорошо, люди богатеют.

Раздумывать нечего. Мистер Фокс строит фабрику шляп.

Та же самая мысль в то же самое время приходит в голову и мистеру Поксу, и мистеру Кроксу, и мистеру Ноксу. И все они одновременно начинают строить фабрики шляп.

Через полгода в стране несколько новых шляпных фабрик.

… И тут происходит то, чего не предвидели ни мистер Фокс, ни мистер Нокс, ни мистер Крокс. Публика перестаёт покупать шляпы. Мистер Нокс снижает цены на 20 центов, мистер Крокс — на 40 центов, мистер Фокс продаёт шляпы в убыток, лишь бы избавиться от них.

Но дела идут всё хуже и хуже…

Мистер Фокс сбавляет зарплату рабочим на доллар в неделю. Мистер Крокс сбавляет зарплату на два доллара в неделю.

А дела идут всё хуже и хуже.

И вдруг — стоп! Мистер Фокс остановил свою фабрику. Две тысячи рабочих получили расчёт и могут отправляться куда хотят. На другой день останавливается фабрика мистера Нокса. Через неделю стоят почти все фабрики шляп. Тысячи рабочих — без дела. Новые машины ржавеют. Здания продаются на слом.

Проходит год, другой. Шляпы, купленные у Нокса, Фокса и Крокса, поизносились. Публика опять начинает покупать шляпы. Магазины шляп пустеют. С верхних полок вытаскивают запыленные картонки. Шляп не хватает. Цены на шляпы растут.

И тогда уже не мистер Фокс, а какой-нибудь мистер Дудль затевает выгодное дело — строит фабрику шляп. Но эта же самая идея приходит в голову и другим умным и деловым людям — мистеру Будлю, мистеру Фудлю и мистеру Нудлю. И вся история начинается сначала.

То, что происходит с шляпами, происходит и с сапогами, и с сахаром, и с чугуном, и с углем, и с керосином. Фабрики раздуваются, как мыльные пузыри, и лопаются. Можно подумать, что люди сошли с ума».

Эта цитата говорит сама за себя. Оказывается, можно рассказать подросткам о сложном экономическом явлении коротко, точно, занимательно и к тому же придать рассказу резкую политическую окраску. Перед нами памфлет, выполняющий в то же время познавательную роль.

В рассказе о капиталистических странах М. Ильин пользуется тем же методом логической связи и неизбежных выводов, что и в рассказе о социалистическом хозяйстве. «Можно подумать, что люди сошли с ума» — так кончается рассказ о кризисе. А следующая глава называется «Сумасшедшая страна». Ну как же не сумасшедшая, если в ней «миллионы машин, склады ломятся от товаров, рожь жгут вместо угля, молоко выливают в речку. И в это же самое время в этой же самой стране тысячи людей голодают».

Анархия производства, противоречия между общественным характером производства и частнокапиталистической формой присвоения показаны здесь совершенно понятно даже для детей лет одиннадцати-двенадцати. Достаточно ещё одной простой фразы для объяснения того, что противоречие это вызвано частной собственностью на орудия и средства производства: «Одному принадлежат машины, и из-за этого миллионам приходится работать на одного».

Здесь не только разъяснены детям важнейшие экономические положения. Главы книги, посвящённые капиталистическому производству и распределению, превращаются в страстную пропаганду методов социалистических, в убедительное доказательство их превосходства и грядущей победы.

Произведения, прокладывающие новые пути в искусстве, чаще всего не укладываются в определённые жанровые рамки. Они начинают новые жанры.

Мы говорим о научно-художественной литературе. Можно было бы в связи с книгами М. Ильина говорить и о художественном преподавании. М. Ильин средствами искусства — в образе, в художественной композиции эпизодов и фактов — даёт читателю запас знаний (в нашем случае политико-экономических). И в то же время он воспитывает читателя, укрепляет его патриотизм, пробуждая волю к действию, к сознательному участию в общенародном труде.

Мы говорим о научно-художественной литературе, но надо в связи с этой книгой говорить и о художественной публицистике для детей, в частности о сатирической, памфлетной её форме. Сатира в детской литературе была и прежде, однако она не выходила за пределы сатиры нравов. Политическую сатиру в детской поэзии создали Маяковский и Маршак. В прозе для детей политическая сатира начата главой о капитализме «Рассказа о великом плане». С огорчением нужно признать, что и сегодня этот жанр не получил ещё того развития в детской литературе, какого он заслуживает.

Дав в начале книги рассказ о мистерах Ноксе и Поксе, о сумасшедшей стране, где сжигают зерно и гноят картошку, М. Ильин сразу определил её публицистичность. Следующие главы, о великих работах пятилетки, воспринимаются читателем на фоне того, что он уже знает о капиталистическом и социалистическом хозяйстве.

Шаг за шагом ведёт нас М. Ильин по дорогам пятилетки. Мы читаем, как вооружённый машинами и электрической энергией советский народ будет завоёвывать свою страну. Энергетика, металл, уголь и нефть, машиностроение, химия… Во всех этих главах речь идёт о технике, о природных богатствах страны и их добыче, о работе учёных, о строительстве и заводах.

Раздел книги, посвящённый сельскому хозяйству, прежде всего пропагандистский, публицистический. Ильин ясно, на очевидных примерах, с неуклонной логичностью показывает, почему крупное, обобществлённое производство хлеба выгоднее народу, чем производство раздробленное, мелкое.

Писатель сравнивает поле с фабрикой. Теперь в научно-популярной литературе это стало обычным, но тогда было новым. Речь идёт не о коротком ударном сравнении, какими обычно пользуется Ильин, а о сравнении развёрнутом, последовательном, проведённом на протяжении всей главы и организующем всё изложение материала.

М. Ильин показывает, что общего между производством хлеба и любым фабричным производством и в чём отличие. Он говорит о лошади как двигателе и сравнивает её с трактором. Одна только фраза: «Лошадь — это прожорливый двигатель и в то же время это очень слабый двигатель» — заставляет подростка совершенно отчётливо понять место лошади в крестьянском хозяйстве. Сравнение продолжается. Читатель узнаёт о недостатках лошади как двигателя. Он задумывается над проблемой энергетики в сельском хозяйстве, и автор подводит его к мысли: нужно землю обрабатывать сообща. Артелью можно сделать то, что непосильно отдельным хозяйствам, — купить и двигатели (тракторы), и сельскохозяйственные машины, и удобрения.

Параллель с фабрикой продолжается. Оказывается, на зерновой фабрике два цеха. Ведь, кроме зерна, есть солома. Солому можно превратить в мясо и молоко. Для этого и нужен второй цех. Он называется — скотный двор. «Отброс одного цеха — солома — идёт в другой цех и превращается в молоко и мясо. Отброс второго цеха — навоз — идёт в первый цех для удобрения полей. Ничего не пропадает».

А в единоличном хозяйстве не получается. Лошадь воюет с коровой, отнимает у неё корм. Двухцеховое хозяйство не налаживается. Как тут быть? Выход всё тот же: артель, колхоз.

Читаешь о лошади и тракторе, о том, как солома превращается в мясо и молоко (параллель с фабрикой здесь особенно оправданна), — и вот уже очерчен круг основных проблем сельского хозяйства того времени, проблем экономических и политических. Они конкретизированы, даны в сравнениях, парадоксах, памфлете — снова самые разнообразные художественные средства использовал Ильин, чтобы дать цельную и графически отчётливую картину сельского хозяйства в те годы.

М. Ильин разобрал на части величественное здание пятилетки, чтобы вновь воссоздать его в воображении и сознании читателя как единое целое. Показывая, как самые смелые мечты превращаются в реальность, Ильин стремится зажечь читателя страстным желанием включиться в эту полную увлекательнейших трудностей борьбу за покорение земли и воды, гор и пустынь своей родины.

Вспомним, что в книге всего около пяти печатных листов, но в ней нет ни толкотни фактов, ни скороговорки, нет ни одного слова, непонятного подростку. Она даёт совершенно ясное представление об экономическом и политическом значении пятилетки, об объёме и характере работ, о технических средствах и о крупнейших сооружениях. Именно представление, а не сведения. Рассказ объективен, но не равнодушен. С необыкновенностью фактов гармонирует взволнованность речи, её напор, её темп. М. Ильин нашёл строение фразы, абзаца, главы — нашёл стиль, как бы отражающий напряжение и сжатость во времени работ пятилетки. Разнообразию тем, поднятых в книге, соответствует разнообразие художественных средств, которыми они выражены.

Книга вышла в свет. И тогда произошло самое удивительное. Выяснилось, что произведение, адресованное детям, нужное им в тот год, как хлеб, в той же мере нужно и взрослым. А ведь взрослые, казалось бы, получали в газетах, журналах и книгах, в художественных произведениях и статьях исчерпывающий материал о пятилетке. Нет, не исчерпывающий! Сведений в газетах было сколько угодно, отдельные участки работ показаны писателями, а общего живого представления о пятилетке в целом многим не хватало.

В библиотеках и читальнях для взрослых очередь на «Рассказ о великом плане» была так же длинна, как в библиотеках детских и школьных. Сразу же понадобились второе, третье издания книги.

Но это только начало пути «Рассказа о великом плане». Книгу стали переводить — в одной, другой, десятой стране.

Ромен Роллан объяснил, почему так велик оказался спрос на неё за рубежом: «Никакая другая книга не помогает охватить так непосредственно, доступно и понятно великое значение героической работы СССР. Надо было бы распространить её среди масс Запада».

Пожелание французского писателя, друга Советского Союза, было выполнено. С книгой познакомились люди не только на Западе, но и на Востоке, на Дальнем Севере и в тропиках. Часто издатели даже не упоминали, что книга написана для детей.

«Рассказ о великом плане» сыграл очень заметную роль в популяризации и пропаганде за границей идей социалистического планирования, грандиозных работ первой пятилетки.

Широкий успех книги за рубежом объясняется её объективностью, бесспорностью фактов, положенных в основу каждой главы в отдельности и произведения в целом. Эта бесспорность фактов вызывала доверие к книге. Подбор материала, поражающего воображение, парадоксальность определений и характеристик, разнообразие выразительных средств заставляли читателя отдать книге всё внимание. Неопровержимость доводов в соединении со страстностью тона, темпераментом автора, его убежденностью в правоте и величии совершающегося, художественные достоинства книги определили силу её пропагандистского влияния.

Равный успех «Рассказа о великом плане» в детской и во взрослой аудитории объясняется не самой темой, её значительностью и актуальностью — были ведь и другие книги о пятилетке, — а той идейной ясностью и художественной цельностью, тем писательским темпераментом которые завоевывают читателя.

Прошли десятилетия. Первая пятилетка стала историей — одной из самых величественных и дорогих нашему сердцу её страниц. А книга о народном труде тех лет живёт в новом качестве — как историческое произведение, в котором рассказано, что, ради чего, какими техническими средствами созидалось тогда, и отражены страсть, высокий пафос вдохновенной работы, передано напряжение борьбы с природой и с враждебными общественными силами.

 

4

«Книга «Горы и люди» рассказывает о том, как энергия людей, освобождённых от необходимости борьбы друг с другом за кусок хлеба, вступает в борьбу с природой за власть над нею, как коллективная энергия планомерно и непрерывно вносит в стихийную игру сил природы разумное начало, равно полезное всем людям, а не какой-либо одной группе узурпаторов физической силы и разума трудового народа».

Так писал Горький в предисловии к американскому изданию книги, которую он называл «поэмой о настоящем».

Уже то, что книга «Горы и люди» дала Горькому повод для политически острого предисловия, где он пишет и о дикой теории расизма, и об анархии производства в странах капитализма — уже одно это показывает, что «Горы и люди» — произведение, проникнутое не меньшим публицистическим и пропагандистским пафосом, чем «Рассказ о великом плане».

Книга вышла в 1934 году. Советский народ к тому времени подвел итоги первой пятилетки. Буржуазной печати пришлось забыть все её прежние уверения, что советская пятилетка обречена на провал. Она была выполнена в четыре года, и уже поднимались ввысь, росли вширь, меняя облик городов и сел, сооружения второй пятилетки.

Кому же в первую очередь необходимо рассказать, как будет дальше покорять советский народ природу, какие великие задачи он решит, на каких фронтах предстоит борьба со стихиями? Конечно, тем, кто скоро вступит в эту трудную и радостную борьбу, — подросткам.

В рассказах о перестройке пустыни, о водном хозяйстве страны, о подборе и сотворении новых растений, о покорении рек, покорении погоды, покорении гор даёт Ильин величественную и поэтичную картину предстоящего народу и уже начатого им труда.

Реки будут работать на нас, горы отдадут свои богатства, на севере будут зреть плоды южных растений, пустыни покроются зеленью. Это не мечта, не надежда, а факты будущего. Ничего не нужно читателю принимать на веру. Он прочтёт в книге, что уже построено в социалистической стране, что открыто учёными, что изобретено инженерами, что выходит сегодня и выйдет завтра из лабораторий на поля. Он прочтёт, что предстоит сделать, поймёт содержание и масштабы завтрашней борьбы с природой — борьбы, которую он, сегодняшний подросток, поведёт через несколько лет.

Вывод читателю ясен: задачи грандиозны, но для советского народа осуществимы.

Книга М. Ильина поэтична — она в равной мере плод мышления образного и строго логического. Потому мы и называем её научно-художественной.

Но возникает вот какой вопрос. Мы привыкли считать художественную литературу, по определению Горького, человековедением. А образов людей в этой книге, как и во многих других произведениях Ильина, нет. Однако было бы ошибкой считать, что в книгах Ильина нет героя. Было бы ошибкой и понимать определение Горького слишком буквально. Образа человека часто нет и в лирическом стихотворении, но никому не придет в голову отнести на этом основании лирику к литературе нехудожественной. Человек незримо присутствует в каждом лирическом стихотворении, определяет характер переживаний или пейзажа, которым посвящено произведение.

«Человеческая жизнь в искусстве и в особенности в литературе не столько даже предмет изображения в узком смысле слова (этого как раз может и не быть в том или ином произведении), сколько тот обязательный для художника угол зрения, в котором он рассматривает любое явление действительности», — читаем мы в учебнике теории литературы Л. Тимофеева.

Это верно как раз в применении к «безлюдной» научно-художественной литературе. Труд человечества — угол зрения писателя в «Рассказах о вещах», в книге «Как человек стал великаном». Труд советского народа — угол зрения Ильина в «Рассказе о великом плане», в «Горах и людях». Эти книги потеряют смысл, рассыплются, если хоть на минуту забыть, кто осуществляет переделку природы, о которой идёт речь и для кого выполняется великий труд. Работу ведёт народ, и ведёт её для себя, — это не только предпосылка, но и лейтмотив произведений Ильина, посвящённых социалистическому строительству и переделке природы в Советской стране.

В книге «Горы и люди» речь идёт не о работе, ограниченной определённым сроком, как в «Рассказе о великом плане», а о задачах, решать которые предстояло десятилетиями. И это отразилось на характере изложения, на стиле книги. Вместо сжатых до предела, стремительных глав книги о пятилетке, вместо коротких, как удары молота, фраз — в «Горах и людях» плавные, широкие рассказы, развёрнутые описания, экскурсы в смежные с темой области.

Это вовсе не значит, что в книге нет напряжения, что снят драматизм борьбы. И то и другое приняло иной характер. Различие между стилем этой книги и «Рассказа о великом плане» примерно такое же, как между стилем бега в состязаниях на короткие и длинные дистанции: меняется дыхание, меняется ритм движений.

Во введении к книге М. Ильин рассказывает о старом учебнике географии, который попался ему на глаза. Он сравнивает этот скучный учебник со складом, в котором для каждой вещи есть своя полка.

«Одна полка называлась «устройство поверхности», другая — «климатические условия», третья — «растительный мир», четвёртая — «форма правления». Здесь было как будто всё, что на самом деле бывает на свете. Но одной важной вещи не хватало.

Не хватало часов.

Это был сонный мир, в котором время остановилось…

В книжке спокойно и равнодушно говорилось о том, что на севере «простираются безлюдные тундры», а на юге «простираются безлюдные пустыни», но нигде не сказано было, что можно переделывать пустыни, овладевать тундрами. Говорилось о том, что на юге у нас посевы зачастую уничтожает засуха, но не сказано было, что человек может уничтожить засуху…

В настоящем мире вещи не лежат неподвижно по полкам, а движутся, сталкиваются, растут, рождаются, умирают, изменяются сами и изменяют одна другую.

Мне давно уже хотелось найти книгу о таком настоящем, а не выдуманном мире, книгу, которая рассказала бы о том, как строится мир и как люди участвуют в сотворении мира».

Такую книгу Ильин написал сам. В первом же рассказе, посвящённом перестройке пустыни, он словно даёт образец того, как можно бы писать учебники. Отвлечённые, мёртвые для подростка понятия пустыни, кочевого образа жизни оживают в рельефных, запоминающихся художественных изображениях и характеристиках.

«В пустыне тучи без дождя. Бывает, что найдёт чёрная туча. Вот-вот хлынет дождь, польётся на раскалённый песок. Но воздух в пустыне такой сухой и горячий, что дождь высыхает в высоте, не успев упасть на землю.

В пустыне реки без устьев. Реки, которые теряются в песках, впадают не в водяное, а в песчаное море. Эти реки живут только весной. Летом они высыхают.

В пустыне озёра без воды. Озеро — как горячая сковорода. За лето вся вода паром уходит в воздух, остается одна только соль, ослепительно белый круг соли. Соль блестит, и издали кажется, что это не соль, а вода. Но по этой воде ездят на верблюдах и ходят, как посуху.

… Летом, когда высыхают в пустыне реки, когда вода делается солёной, когда выгорают травы, — человек бежит в горы, к воде, бежит со всем, что у него есть: с семьями, со стадами, с домами.

Разве кочевники не похожи на беженцев?

Идут, качаясь, верблюды. Дети плачут у матерей на руках. Бегут по обеим сторонам дороги овцы. Мужчины верхом на лошадях подгоняют отстающих. Кажется, целый народ снялся с места и бежит от наступающего врага.

И это-то бегство, которое повторяется каждый год, называют в учебниках географии «кочевым образом жизни»!»

Как и в прежних книгах, Ильин находит характеристики совершенно точные, но воспринимающиеся благодаря своей неожиданности, зрительной конкретности, как образы: озёра без воды, деревья без листьев, леса без тени, газета, так высыхающая за день, что к вечеру ломается на куски. Эмоционально воздействует на читателя не только каждое определение в отдельности, но и обилие их, нагнетание. М. Ильин словно поворачивает пейзаж то одной стороной, то другой, показывает крупным планом то одно, то другое. И в совокупности все характеристики и определения составляют цельную, документально точную — не фотографию, нет: искусно скомпонованную картину с ритмическим движением, поэтичную и темпераментную.

Из книги мы узнаём, какой именно нужен труд, что делается уже сейчас, что предстоит сделать в будущем, чтобы победить пустыню. Мы читаем о войне в пустыне — войне с наступающими песками, войне за воду. Ильин заглядывает в будущее, вспоминает прошлое, смотрит, что происходит сегодня в капиталистическом мире.

Писатель рассказывает о великих памятниках труда — древних каналах — и о памятниках разрушения, например, об остатках грандиозной оросительной системы, уничтоженной Тамерланом.

За пять с половиной веков, которые прошли со времени нашествия Тамерлана, люди не только научились гораздо лучше строить, но и успешнее разрушать. Читатель легко сопоставит варварские, бессмысленные разрушения, произведённые в наше время фашистами, с деяниями Тамерлана, о которых рассказывает Ильин.

В современном капиталистическом мире разрушение — не только дело войны. Там создаются прекрасные технические сооружения, чтобы оросить пустыни. Однако фермерам для оплаты полученной ими воды приходится истощать плодородную почву, требуя от полей больше, чем они могут дать. Землю, ставшую благодаря орошению плодородной, вновь превращают в пустыню.

Так снова убеждается читатель, что только в стране социалистической наступление на природу может идти планомерно и постоянно. Читатель видит, что мощной технической базы ещё недостаточно для успешной борьбы со стихиями. Важно, кто владеет техникой: находится ли она в руках народа или составляет собственность капиталистов, озабоченных извлечением максимальных прибылей, а не повышением жизненного уровня всего населения.

Эта мысль пронизывает все рассказы книги, определяет её публицистичность.

Вы читаете о грандиозном сооружении, узнаёте, какое место оно займет в общем плане покорения природы, какие трудности связаны с его осуществлением, что оно даст народу. Всё это определяет просветительную ценность главы. А рядом рассказано, почему подобное сооружение нельзя было возвести в царской России и не могли бы его сегодня осуществить капиталистические страны. Факты освещаются политически, познавательная тема скрещивается с публицистической, это определяет идейную значимость, воспитательную ценность главы.

И не в отвлеченных дидактических экскурсах, которые могли бы показаться скучными юному читателю, раскрыт политический смысл факта, а в занимательных эпизодах.

Идёт, например, речь об «обуздании рек», о проблеме Волги. Трудно покорить великую реку. Сколько работы предстоит геологам, гидротехникам, сколько надо предусмотреть! Строитель, как хирург, оперирует тело планеты.

Тут — эпизод в форме сказки. Начал гидротехник строить плотину. Пришёл геолог и сказал: прекратить строительство — грунт не выдержит плотины. Пошли гидротехник с геологом искать другое место. Нашли — обоим подходит, начали строить. Приходит ихтиолог. Говорит: нельзя тут строить плотины — вся рыба в реке погибнет. Пошли втроём искать… Потом появляются агроном, директор пароходства — и у каждого свои требования. «Не стал гидротехник дожидаться нового гостя… Написал телеграмму: «Необходимо срочно созвать совещание всех специалистов».

Так весело и непринужденно рассказано о работе проектировщиков, раскрыты содержание и сложность их труда.

У нас созывает Академия наук совещание, и все специалисты договариваются между собой. А вот в Соединенных Штатах, в Западной Европе — там капиталисты друг другу мешают, не могут сговориться. Провалились, например, все проекты общеевропейской электрификации из-за противоречий между капиталистами.

Дальше забавный рассказ-воспоминание о том, как до революции пять мельников в одной деревне делили речку, как они ссорились и спорили. Этот эпизод — хорошо найденное уменьшительное зеркало. В нём точно, отчётливо отражено типичное для капиталистических стран явление. Сразу делается близким читателю, ясным для него политическое содержание главы: только при социалистическом строе возможно объединение всех электростанций огромного района в единую систему.

Не только в форме сказки, в забавных эпизодах излагает Ильин материал. Он обращается опять и к памфлету, так удавшемуся ему в «Рассказе о великом плане». Там памфлет на капиталистическую экономику открывает книгу, освещает всё, что сказано дальше о хозяйстве капиталистических стран. Здесь, в «Горах и людях», памфлеты — как бы вывод из рассказанного прежде, новое осмысление материала, акцентирование его политического и экономического содержания.

Вот мы уже прочли, как провалилась идея общеевропейской электрификации, как пять мельников в царской России делили речку. Идёт памфлетный рассказ о том, как электрическая компания «Всеобщий электрический штепсель» судилась с рыбопромышленной фирмой «Дудль, Фудль и племянники».

Этот памфлет как бы реализует утверждение предыдущей главы: «Было бы очень плохо, если бы солнечным светом завладели дельцы. Они наживали бы барыши на каждом закате и восходе, на каждом солнечном утре. Но именно так обстоит дело с электрической энергией. Она в руках дельцов».

Рассказывает М. Ильин об опытах управления погодой в Советской стране и за границей. Мало найти технические средства для управления погодой: дождь связан с политикой. Писатель цитирует книгу немецкого учёного, утверждающего, что изменение климата в одной стране, неизбежно приведёт к войне с соседней страной, не заинтересованной в таком изменении.

Это положение тоже конкретизировано в памфлете-гротеске, посвящённом «Генеральной компании погоды». Одним потребителям нужна хорошая погода, другим — плохая. Погоду компания отпускает тому, кто даст больше. Идёт борьба. «Газеты печатают статьи «О пользе дождя» и «О вреде дождя»… В парламенте идут прения. Сегодня берет верх партия хорошей погоды, завтра — партия плохой погоды. Падают и образуются министерства. Подкуп, взятки в ходу больше чем когда-либо… Целыми неделями лучшие юристы страны обсуждают труднейшие вопросы: «Кому принадлежит облако, находящееся над частным владением»… А между тем цены на дождь, на туман, на снег, на прекращение дождя, снега, тумана растут и растут». Конфликт становится международным.

Борьба между трестами переходит в борьбу между странами. «Итальянские тресты похитили хорошую погоду у французских!» «Конфликт из-за тумана в Южной Америке!» Кончается всё тем, что «делатели погоды» вывели из равновесия силы природы. Все времена года перепутались. «Погода, которую только что укротили, одичала, не желая слушаться сразу многих хозяев. Так тресты управления погодой перестали управлять погодой».

Следующая глава называется «Отчего этого не будет». Здесь показано, что «Генеральной компании погоды» не дали бы первого шага сделать в капиталистической стране, потому что противоречия между интересами различных капиталистических групп обнаружились бы сразу, помешали бы даже начать дело.

Вывод? Он ясен. Только в социалистическом обществе, где хозяин один и для полей, и для рек, и для облаков, и для ветра, можно осуществить управление погодой — нужно только найти технические средства, чтобы перенести сегодняшние лабораторные опыты на просторы страны.

Книга устремлена в будущее. Но «для того, чтобы создавать будущее, надо знать прошлое». Потому и вспоминает М. Ильин о мельниках, деливших реку, потому и говорит об экономике капиталистических стран — экономике, тоже ставшей для нас прошлым.

В сооружениях, ещё не построенных, но уже спроектированных, в научных работах, ещё не законченных, но уже зреющих, в фактах завтрашнего дня встает перед нами будущее. Оно вырастает из уже достигнутого социалистической страной как неизбежное продолжение, как логическое следствие начатого народом труда.

Неодолимость нового, прогрессивного, предопределяет успех. Ни на минуту нельзя забывать, что успех не даётся в руки сам, что предстоит борьба, часто нелёгкая, труд напряженный и страстный.

Потому и написал М. Ильин не спокойную, информационную, а страстную пропагандистскую книгу. Потому он обратился и к разуму и к сердцу читателя. Поэтическое описание, памфлет, сказку, меткое слово и сравнение, образ или факт, воздействующий как образ, — самые разнообразные средства художественной выразительности применил М. Ильин, чтобы достигнуть именно этой, пропагандистской, цели: покорить разум читателя и в то же время одушевить его стремлением к продолжению труда, начатого отцами, к борьбе за власть над природой.

 

5

Могло показаться неожиданным, что после большого успеха книг о современности писатель снова обратился к истории. Казалось бы, перед ним огромный благодарный материал советской науки и техники, развивавшейся в годы второй и третьей пятилеток великолепными темпами. Читатели ждали обобщающих книг, которые помогли бы им представить себе размах и значение работы народа. Да и сам Ильин ведь сумел проявить своё публицистическое дарование, свой темперамент пропагандиста именно в книгах о сегодняшнем и завтрашнем дне нашей родины. А он вдруг занялся… первобытным человеком.

Но если всмотреться в писательский облик Ильина, то решение его станет понятным.

Обращение к истории было для него не отходом от современной темы, а возведением фундамента, на котором сегодняшнюю нашу действительность можно показать шире и глубже. Генеральную свою тему — люди и природа — М. Ильин стремился раскрыть на материале всей истории человечества и во множестве аспектов.

Сперва он — в «Рассказах о вещах» — на частных примерах показывал, как человек постигал явления и законы природы, как учился делать из них практические выводы. Потом — в «Рассказе о великом плане» и в «Горах и людях» — М. Ильин писал о том, как советский народ ставит себе на службу силы природы. Развивая тему, можно было идти вперед — заглянуть в будущее дальше, чем в «Горах и людях». Такой замысел, очевидно, у Ильина был — об этом свидетельствует замечание М. Горького в предисловии к «Горам и людям»: «Книга М. Ильина — поэма о настоящем. Мне известно, что он готовит третью книгу, в которой намерен дать картину будущего». Возможен был и другой путь — оглянуться назад. Не на отдельных примерах, а в общем систематическом обзоре показать, как создавало человечество материальную культуру, которая стала базой для построения социалистического общества. Именно по такому пути пошёл Ильин — и выбрал самый трудный его вариант.

Каждое явление Ильин обычно описывал не изолированно, а в его многосторонних связях с другими явлениями. Это одна из существенных особенностей его произведений. Потому книги Ильина по истории техники и перерастали свою непосредственную тему. Писатель подбирал и располагал материал так, что каждый частный случай становился образом, конкретным выражением общего, типического явления. И, обратившись от частных тем к истории материальной культуры в целом, Ильин решил показать её в неразрывной связи с историей идей, историей человеческой мысли.

Замысел особенно сложный потому, что книга предназначалась для подростков.

А как важно было такое произведение, говорит Горький. В составленном им перечне книг, которые нужно написать для детей, мы находим заголовок: «Как человек стал великаном».

В принципиальной части статьи «О темах» Горький высказывает мысли, которые как раз и легли в основу книги М. Ильина и Е. Сегал «Как человек стал великаном», воспринимаются как её программа.

Авторы хотели довести рассказ до нашего времени, а в эпилоге заглянуть в будущее. Смерть М. Ильина оборвала работу, которая, разумеется, требовала многих лет. Она доведена в изданной части до эпохи Возрождения.

Когда начинаешь читать эту монументальную книгу (в опубликованной части около тридцати трёх печатных листов — размер, совершенно необычный для детской познавательной книги), с первых же страниц покоряют простота и образная конкретность изложения материала.

Природа, животный мир древнейшего периода, «рождение» человека, условия его жизни в первобытном лесу становятся зрительно представимыми и укладываются в сознании не как разрознённые картины, а в стройной системе, соответствующей современным научным представлениям о происхождении человека.

Снова Ильин обращается одновременно и к воображению подростка, и к его способности усваивать логические построения, если они конкретизированы, если общее показано в частном.

Снова Ильин мастерски управляет словом: то ставит научный термин в таком контексте, что он воспринимается как образ, то заменяет термин обиходным выражением, настолько точно передающим существо явления, что от него не отказался бы и учёный.

Мы читаем о ярусах леса, по которым расселились животные и птицы, о цепях питания, о невидимых стенах, отгораживающих лес от степи, о невидимых клетках, в которых природа держит животных, не позволяя им переступать порог. Перед читателем возникает ясная, цельная картина первобытной природы. Она обогащает знаниями и даёт пищу воображению. И, как световые блики, разбросаны по страницам такие удивительные сообщения, что хочется поскорее поделиться ими с кем-нибудь. А вы знаете… ну, хотя бы о рыбах, которые прыгают по берегу и карабкаются на деревья, используя плавники как ноги?

Рассказывая о близком родстве человека с обезьяной, авторы сразу же определяют коренное различие между человеком и всеми другими представителями животного мира. В следующих главах они говорят подробно об эволюции первобытного человека, раскрывают историю непрестанного, упорного труда, который сформировал человека современного.

Всё это читатель неизбежно воспринимает как конкретизацию и развитие предваряющего эти главы обобщения:

«Человек нашёл способ, оставаясь самим собой, проходить сквозь невидимые стены, которые держат в плену животных». Это показано на примерах. Древним ящерам понадобился миллион лет, чтобы стать птицами. И заплатили они за это потерей передних ног. А человек завоевал воздух в несколько сот лет, и для этого ему не пришлось стать безруким.

Вся история первобытного человечества предстает перед нами как тяжёлая борьба за освобождение из плена, в котором природа держит животных, ограничивая возможности их передвижения, привязывая одних к лесу, других — к степи, запирая одних на вершинах деревьев, других — в глубинах вод.

Преодолев эти ограничения, изменяясь сам, вырастая с помощью созданных им орудий труда, человек начинает покорять природу. Так возникает в книге лейтмотив почти всех произведений Ильина.

И внезапный бросок в будущее: «Со временем дикая природа, не изменённая человеком, останется только в заповедниках».

Но до этого ещё далеко. Медленно, трудно растёт человек. Сперва ноги освобождают руки для работы. Потом руки удлиняются лопатой. Человек выходит из лесов. В каменном веке он идёт в школу-тысячелетку — учиться у природы — и создаёт начатки науки, техники, искусства. Трудом сотен поколений зарабатывает себе ум.

Отлично найденные образные определения, вроде школы-тысячелетки, ног, освобождающих руки, рук, удлинённых лопатой, характеризуют способ изложения, принятый в этой книге, способ лаконичного обобщения и суммирования материала.

Авторы напрасно теряют иногда доверие к действенности метода, которым излагают они историю первобытного человека, к увлекательности своего повествования и прибегают к сравнениям, не углубляющим понимание материала, а только развлекательным. Так представляется ненужным развёрнутое сравнение книги о пути человечества со старинным романом, где подробно рассказывалось о предках и детстве героя. Обращение к читателю: «Вспомните старинные романы» — риторично, потому что подросток, читатель книги, не знает старинных романов и вспомнить ему нечего. Это сравнение использовано для другого, столь же необязательного: человекоподобная обезьяна сравнивается с бабушкой героя книги, которую нелегко увидеть целиком, «потому что от неё осталось всего только несколько косточек». Выпадает из стиля книги и характеристика перехода от матриархата к патриархату: «Реже стали покрикивать дома на мужей. А мужья стали чаще огрызаться и переходить в наступление. Раньше, бывало, тёщам, тёткам и бабушкам ничего не значило выжить из дому чужого. Теперь за ним стали ухаживать».

Такие аналогии, ничем не обогащающие читателя, вторгаются в рассказ инородным телом. Их немного, но они особенно досадны, потому что в этой книге, как и в прежних произведениях Ильина, так привлекательно, так методологически важно мастерство точных и лаконичных сравнений, характеристик, словно яркой вспышкой освещающих идею и материал книги.

Вторая и третья части книги знакомят нас с развитием человечества от времени египетской культуры до эпохи Возрождения.

Рассказ становится сложнее, требует от читателя большей сосредоточенности, большего внимания, чем в главах, посвящённых первобытному человеку. Вправе ли мы поэтому считать, что авторы обращаются во второй части к другим, более взрослым читателям?

Нет. Они рассчитывают, что усвоение сравнительно простого материала первой части подготовляет читателя к восприятию более трудных глав. Это методологически оправдано.

Но, разумеется, усложнение материала, качественное отличие его от прежнего потребовало и поисков новых выразительных средств.

До этой книги мы знали Ильина — мастера художественных, точных характеристик явлений и вещей. Во второй и третьей частях книги «Как человек стал великаном» мы находим и характеристики людей. Главы, посвящённые культуре народов или достижениям эпохи, чередуются с главами, характеризующими облик великих философов, деятелей науки, искусства, политики, их учения и труды.

Меняется и тональность повествования. Чем значительнее достижения человечества, чем отважнее и мудрее становится с веками его борьба за познание мира и покорение природы, тем поэтичнее рассказ о нём. Мы читаем словно оду человечеству.

Думается, что это изменение тональности связано не только с характером материала, но и с эпохой, в которую авторы работали над второй частью книги. Она писалась в героические годы Отечественной войны. Понятна внутренняя потребность писателя, всегда воспевавшего великолепную созидательную работу человечества, страстно говорить о благородных идеях и мирном труде, преображающих мир, в дни, когда фашисты совершали массовые убийства и бессмысленные разрушения.

Именно в это время авторы вспоминают о вековечной борьбе между силами прогресса и мракобесием.

Они показывают читателю, что, как бы ни была тяжка для человечества борьба, в конечном счёте новое всегда побеждало.

Приподнятым, почти торжественным становится повествование во второй части книги.

«Тесен был мир, в котором жил человек пять тысяч лет назад.

Когда египтянин тех времён оглядывался вокруг, он видел справа и слева каменные стены — горные цепи Ливийской и Аравийской пустынь. Посредине текла река Нил. Впереди чернела страшная пучина моря. Позади были пороги и водовороты — преисподняя, из которой Нил поднимался на землю. А над всем этим покоился голубой потолок неба, словно опиравшийся на стены гор.

И египтянин думал, что эта тесная комната заключает в себе весь мир».

Так начинается вторая часть книги. Обстановка действия, исходная позиция, с которой в ту эпоху человек начал раздвигать границы своего мира, дана лаконично и образно. Авторы ищут конкретных примет, которые помогли бы читателю освоиться — на этот раз уже не с вещами, не с явлениями природы, а с миропониманием людей той эпохи.

«Свою реку египтяне называли просто Река, а себя — «люди», как будто не было другой реки и других людей на свете». И когда они, расширяя свои познания о мире, нашли другую реку, да ещё текущую не на север, а на юг, то записали, что «в Евфрате вода, обратившись вспять, течёт назад и идёт вверх по течению…». Слова «раб» ещё нет. Новое, непривычное выражают старыми словами. «Живые убитые» — так называют пленных».

Не раз обращаются авторы к особенностям словоупотребления, фразеологии эпохи, к первичному значению слов, чтобы охарактеризовать мышление того времени. И это такой же плодотворный, хорошо найденный метод конкретизации, образного выражения отвлечённых понятий, как описание вещей или памятников материальной культуры.

То по обломкам кремня авторы восстанавливают набор орудий первобытного человека, то приглашают читателя вглядеться в изваяние Лаокоона, чтобы понять воплощённую в его образе идею борьбы человека с судьбой, то знакомят нас с программой обучения в вавилонской школе или рассказывают, какие математические задачи решали мальчики в Древнем Египте.

Десятки, сотни частных наблюдений, фактов, описаний вещей, произведений искусства, характеристики деятелей сгруппированы так, что подводят к общим теоретическим выводам и делают их доступными, подкреплёнными в сознании читателя обширным конкретным материалом.

Показывая общее в частном, авторы умеют теоретические выводы органически связать с эпизодами, с деталями. Это очень важно: чем крепче связь обобщения с конкретным материалом, тем легче, прочнее усвоит подросток и то и другое.

Иногда авторам удаётся конкретизировать и самый вывод, используя для него прежде рассказанные эпизоды.

«Было время, когда люди складывали сказки о великане Геракле, об Атланте, несущем на плечах небо.

И вот начинают рассказывать сказки не о титанах, а об учёных, не о Геракле, а об Архимеде».

Так в образной форме обозначили авторы подъём человечества на новую ступень, показали его движение от верований к науке.

А иногда важность обобщения подчёркивается поэтичностью речи:

«Все труднее было человеку пробиваться вперёд — к свободе, к истине, к власти над природой.

Он думал, что уже достиг свободы. А свобода досталась ему вместе с рабством.

Ему казалось, что он приближается к истине, но на пути к истине встала стена суеверий и предрассудков.

Он гордился своим богатством, а богатство пришло к нему рука об руку с нищетой.

Он научился добывать железо. И сделал из этого железа не только плуг, но и меч.

… Много было у него врагов. Дикие звери нападали на него, когда он ещё был мал и безоружен. Горы обрушивали на него свои лавины. Земля разверзалась под его ногами.

Но не было у него большего врага, чем он сам.

И вся его жизнь — это история борьбы человека не только с природой, но и с человеком».

В этой песне о человечестве выражено не только восхищение его трудом, его гением, но и показаны противоречия, которые замедляя поступательное движение, определили необходимость постоянной и тяжкой борьбы сил прогресса с реакцией.

Такое поэтическое осмысление уже рассказанного в книге помогает читателю шире и глубже понять материал, способствует тому, что из мозаики фактов, характеристик людей, вещей и событий в его сознании слагается величественный и эмоционально окрашенный портрет человечества. Читатель не только поймёт пути прогресса, но и почувствует, как радостны победы, как трагичны поражения. История мысли и культуры станет для него больше чем знанием — она станет и переживанием.

Лаконичные и сильные контрасты в цитированном отрывке, конкретность противопоставлений, хорошо найденный, повышающий эмоциональную действенность ритм речи определили удачу как этого обобщения, так и многих других, написанных в той же тональности.

Но нелегка и опасна для писателя такая патетическая форма изложения. Она требует кристальной ясности мысли, идеального чувства меры, строгого вкуса. Один только неверный шаг — и поэтичность, искренняя взволнованность могут обернуться холодной риторикой.

Это происходит в тех случаях — немногочисленных в книге, — когда недостаточно ясно выражено идейное содержание материала.

Вот отрывок, посвящённый греческому философу и поэту Ксенофану, основоположнику элейской школы. Для читателей и для авторов, разумеется, интересны прежде всего элементы материализма и атеизма в его учении. Ксенофан отождествлял бога и природу, мир. Он отрицал, что мир создан богом, и так как признавал единого бога — природу, то боролся с современной ему религией, высмеивал представления о богах-олимпийцах, которых человек создал по своему подобию.

Всё это изложено в главе, посвящённой Ксенофану, изложено верно, но с неточной акцентировкой. Она не соответствует всей направленности книги, пропагандирующей материализм.

«О новом боге поёт Ксенофан. Этот бог вечен, как вечна природа. Он бесконечен, как бесконечно пространство. Он един, потому что природа едина. Бог — это всё, вся природа, вся вселенная».

Этот абзац, излагающий основу учения Ксенофана, в сущности, говорит о том, как философ понимал бога. Важность сообщения подчёркивается патетичностью стиля. А нам важнее знать, как Ксенофан понимал природу. Неточно выражение «бог вечен, как вечна природа». Ведь Ксенофан не сравнивает бога с природой, а отождествляет их. Вернее взгляды Ксенофана передавали бы, например, слова: «Бог вечен потому, что вечна природа». И если бы вместо фразы «Бог — это всё, вся природа, вся вселенная» авторы написали, например: «Природа — это бог, это вся вселенная», то оказалось бы выделенным самое важное для нас — определение природы в понимании Ксенофана.

Вероятно, именно эта нечеткость в изложении учения породила и риторичность заключительных фраз: «Всё потерял Ксенофан — и землю отцов и веру отцов… Но его душа ширится, когда он видит вокруг себя всеохватывающую, вечно живую природу. Она не знает усталости, она никогда не стареет, она не может погибнуть. И какой это отдых для усталого, старого человека, когда он чувствует, что он сам только капля в океане, только часть великого целого!»

Мысли, высказанные в этом заключении главы, и эмоциональная окраска отрывка не вытекают из материала, даже уходят от него в сторону. Противопоставление не устающей, не стареющей природы стареющему человеку вряд ли выражает самые существенные элементы учения элейской школы и не очень нужно юному читателю. Оно носит неоправданно пессимистический характер, не вытекающий из оптимистических, в общем, взглядов Ксенофана. Неясно и для нас, а подростку совсем уже чуждо утверждение, будто почувствовать себя частью великого целого, каплей в океане — это отдых.

Оторванность элегического заключения от существа философских взглядов Ксенофана, нечёткость мыслей, высказанных в последних фразах, и приводит к тому, что оно воспринимается как риторическое.

Мы подробно остановились на этом не слишком существенном для книги в целом эпизоде потому, что его недостатки в различных вариантах встречаются и в некоторых других главах, посвящённых характеристике философских учений.

После выхода в свет первого издания книги критика отмечала недостаточное разграничение идеалистических и материалистических учений, прежде всего в характеристиках Сократа и Платона.

В самом деле, в посвящённых этим философам главах были оговорки, разъясняющие идеалистический характер их учений, но действенность этих оговорок очень снижалась апологетическим тоном рассказа.

Авторы восхищались личностью философов, особенно Сократа. Об их жизни и деятельности они повествовали в том же одически-приподнятом стиле, что и о древних основоположниках материализма.

Несогласие авторов со взглядами философов-идеалистов вошло тут в противоречие с их увлечением личностью Сократа и гением Платона, вошло в противоречие с приподнятым стилем, словно по инерции распространившимся и на те главы, где материалистам его следовало бы избегать.

Как влияет характер изложения на идейное содержание главы, можно показать одним примером.

В первом издании книги читаем:

«Перед Платоном возникает царство идей. Это область, где нет красок, нет образов, нет ничего, что можно было бы видеть и осязать. Здесь душа созерцает высшие идеи — истину, благо, справедливость. Здесь жилище вечной, нетленной правды. А тот мир, который мы видим, — это только тусклое отражение незримого мира.

Так живет Платон двойной жизнью, сон принимает за явь и явь — за сон. Пристально вглядывается он в глубь своей души. Он видит, как возникают в ней понятия о вещах и понятия о понятиях. Это весь мир — с его шумом, красками, формами — отражается в его душе. А ему кажется, что отражение — это и есть настоящий мир. Платон подобен человеку, который, посмотрев в воду реки, сказал бы: «Вот этот дуб в воде и есть настоящий дуб. А тот, который растёт на берегу, — это его отражение».

Осуждение философии Платона содержится только в последних фразах. Тональность предшествующего изложения заставляет думать, что перед нами апология Платона.

Во втором издании мысль изложена иначе: «Платон создаёт в своём воображении призрачное царство идей». Введение эпитета «призрачное» и слов «создаёт в своем воображении» резко меняет характер абзаца, иначе освещает его. Читатель уже насторожен, готов отнестись критически к взглядам Платона на соотношение мира реального и мира идей. И когда авторы говорят, что Платон подобен человеку, принимающему отражение дуба за подлинный дуб, то этот вывод теперь согласуется с определением «призрачное царство идей», предваряющим изложение.

В первом же издании в словах «возникает царство идей» нет и намека на неправильность учения, на то, что оно противопоставлено материализму.

В новом варианте главы о Сократе резко снижается патетичность повествования. Оно стало проще, спокойнее. Идеалистическая сущность учения Сократа теперь показана чётко, но, к сожалению, ценою значительных потерь: смутным стал облик самого Сократа. Нас знакомят с философом, в сущности, пассивным и в идейной и в политической борьбе. Сократ не только покорно принимает смертный приговор, но даже идет ему навстречу. А ради какой идеи Сократ с готовностью принимает смерть, остаётся неясным.

В первом издании книги этой пассивности Сократа не чувствовалось. Приводились его слова на суде: «Но уж если надо присудить мне что-нибудь по заслугам, то я на вашем месте присудил бы содержать меня за счёт города… Так что же другое мне избрать? Темницу? Но для чего жить в темнице, раболепствуя перед стражами и судьями?» И дальше: «Вот и меня, — говорит он, — человека медленного и старого, догнала смерть. А обвинители мои, люди сильные и молодые, пойманы тем, что быстрее: злобою».

Перед нами образ человека не пассивного, а воинствующего. Но ни этих фраз, ни какого-либо их эквивалента во втором издании нет, и образ Сократа резко изменился.

Сложная попытка сохранить для читателя обаяние облика Сократа и одновременно вскрыть идеалистический характер его учения не удалась: в первом варианте не хватает критики идей, а во втором — неясен образ Сократа.

Эта неудача — следствие нечёткости замысла. Авторы говорят во втором варианте: «Но мы судим о мыслителях не по их душевным достоинствам и недостаткам, а по тому, помогали они человечеству идти вперёд или мешали». Выяснено, что Сократ мешал. Значит, привлекать внимание к его душевным достоинствам необязательно и писать о Сократе незачем? Такой вывод ведь неизбежно следует из приведённого суждения. Но он неправилен — нельзя отрицать роль Сократа в истории культуры, а значит, и рассказ о нём в книге уместен. Беда в том, что слова авторов книги о душевных достоинствах неточны. Они и обнаруживают неясность замысла. Дело, конечно, не в душевных достоинствах — понятии неопределенном.

А. И. Герцен в «Письмах об изучении природы», которые высоко ценил В. И. Ленин, говорил, характеризуя Сократа: «Торжественнейшая сторона Сократа — он сам: его величавое, трагическое лицо, его практическая деятельность, его смерть».

Герцен подчеркивает этическое значение облика Сократа. И, очевидно, именно эта сторона его личности привлекала М. Ильина и Е. Сегал.

Но как раз этический облик Сократа не показан во втором варианте главы с достаточной ясностью и художественной убедительностью.

Можно спорить о том, какой путь правильнее для художника, отстаивающего определённое мировоззрение, определённые взгляды: противопоставление крупной личности гения его ошибочным идеям или путь, по которому пошёл Лев Толстой в полемическом изображении Наполеона как одинаково ничтожного деятеля и человека. Третий путь будет объективистским — можно показать крупного человека и дать представление о его учении, не выражая ясно своего отношения к идеям гения.

Именно по такому объективистскому пути незаметно для себя пошли авторы в первом варианте рассказа о Сократе, и это привело к тому, что идейное содержание главы вызвало серьезные возражения. Во втором варианте определено место Сократа в истории мысли, но литературный портрет философа повис в воздухе: оказалась недоказанной его органичность в книге.

Эта частная неудача связана с одним принципиально интересным вопросом: об отношении авторов научно-художественной книги к материалу, об идейном осмыслении и художественном изображении облика деятелей, которым посвящает писатель свой труд.

Тут возможно, пожалуй, сравнение с тем, о чём писал всю жизнь Ильин: с отношением человека к природе. Писатель должен не подчиняться материалу, а познать его и покорить, заставить его служить своему замыслу, — покорить, не насилуя, не искажая, а глубоко осмыслив его сущность, его идейное содержание, всё, что лежит за поверхностью фактов. Это и есть важнейший творческий акт для автора научно-художественного произведения. Это и есть борьба с материалом, покорение его.

У нас два первоисточника для суждений о Сократе — произведения Платона и Ксенофонта. То и другое — апологии личности и учения. М. Ильин и Е. Сегал, приняв апологию личности, отвергли апологию учения и не нашли художественной позиции, которая оправдала бы различие между их отношением к личности и к учению Сократа.

Творческий акт осмысления и покорения материала оказался неполным, незавершенным — отсюда дефекты и первого и второго вариантов глав, которые посвящены Сократу.

А переработка главы о Платоне удалась гораздо лучше. Там авторы нашли нужные художественные средства, чтобы выразить основное — ошибочную и враждебную нам идеалистическую основу его учения. Образ Платона — активного врага демократии и материалистической философии — согласуется с характеристикой его учения. Гениальность Платона, поэтичность его мышления и произведений не скрыты от читателей, но историческое место и учения, и общественной деятельности Платона показано ясно: он во враждебном материализму лагере.

… Мастерство характеристик, определений, сравнений в книге «Как человек стал великаном» ещё острее, чем в прежних. Да и как можно было без этого поднять такую трудную тему, сделать увлекательным и доступным для подростка огромный и чрезвычайно сложный материал? Удачных, рельефных характеристик и сравнений можно было бы привести много. Напомним хотя бы превосходное объяснение взаимодействия физического и умственного труда:

«В течение многих тысячелетий руки учили голову. Всё более умелыми делались руки, и всё умнее становилась голова. Умение расширяло ум. И чем умнее становилась голова, тем чаще принималась она управлять работой.

Рукам не под силу поднять большую каменную плиту, а плита нужна была для постройки храма или пирамиды.

И вот голова велит рукам поднести под плиту рычаг.

Но рычагом можно только приподнять плиту, а как её доставить наверх?

Опять дело не обходится без головы. Она придумывает наклонную плоскость.

Голова помогает рукам. Но руки не дают голове отдыхать, они задают ей всё новые и новые задачи.

Рукам трудно поднимать из реки воду для орошения полей. И голова придумывает колодец с журавлём, где длинный рычаг поднимает из реки вёдра».

Не будем продолжать цитату. Вся глава состоит из цепи таких же точных и простых примеров. Правильно ли говорить здесь о примерах? Это неточно: материал, привлечённый автором, как и в других книгах Ильина, не иллюстрирует тему, а выражает её.

Иные обобщения сформулированы лаконично, звучат парадоксами. Они останавливают внимание читателя, принуждают его задуматься и, окинув взглядом собственный опыт, подтвердить мнение авторов. «Работа не только отнимает время, но и даёт его». Этот хорошо запоминающийся афоризм мы находим в одной из первых глав книги. И читатель, вероятно, не раз вспомнит о нём, пока дойдёт до развернутого на большом материале подтверждения этой мысли в разделе «Голова и руки», который мы только что цитировали.

А когда авторам не удаётся найти для какой-нибудь части материала уменьшительное зеркало, в малом отражающее крупное, значительное, когда материал не связывается в узел афористическим или широким поэтическим обобщением, изложение становится вялым, глава приобретает описательный характер. Тогда исчезает со страниц книги и напряжение борьбы человечества за прогресс, иначе говоря — эмоциональная наполненность. Это ведёт к тому, что внимание читателя рассеивается, скользит по поверхности фактов.

Так случилось, например, в некоторых главах, посвящённых Киевской Руси и средневековью. Как будто нет ничего лишнего, скажем, в главе о начале русского просвещения, а она кажется затянутой. Не хватает в ней лаконичных характеристик, образных определений и сравнений, которые свели бы воедино большой материал и придали ему смысловую законченность. И в этих главах чувствуется незавершённость творческого акта: тут как раз факты не излагают большую тему, а только иллюстрируют её и потому нуждаются ещё в длинных разъяснениях. В этих главах теряется тот метод организации материала, который определяет в значительной мере творческую индивидуальность Ильина.

В таких словно перечислительных эпизодах недостаточная творческая переработка материала вызывает меньшие потери, чем в рассказе о Сократе. Ни приведенные факты, ни осмысление их в главах, посвящённых Киевской Руси или средневековью, не вызывают никаких возражений. Им только не хватает достаточно яркой эмоциональной окраски, темпераментности, свойственной другим разделам. Эпизоды оказываются бледнее, хуже запоминаются.

Неудачи, о которых шла речь, воспринимаются как непроизвольные отступления от ясно выраженного в книге метода раскрытия темы, от художественных принципов авторов и привлекли наше внимание главным образом как сигнал опасности для писателей, работающих над художественными произведениями о науке.

Книга «Как человек стал великаном» — серьезный и принципиально важный вклад в нашу научно-художественную литературу для детей.

Это первая в нашей литературе повесть о том, как труд и разум создавали материальную культуру, как формировалось самосознание человечества, возникала и обострялась борьба между идеалистическим и материалистическим пониманием мира, природы.

 

6

Историю идей и материальной культуры в их взаимосвязи, взаимопроникновении писатель не успел довести до современности.

Но если не пришлось Ильину составить генеральную карту выполненного человечеством труда, то «трёхвёрстку» он начертил. Взяв одну из областей знания — метеорологию, Ильин проследил её развитие от древности до наших дней и заглянул в будущее. И снова, как во многих других книгах Ильина, частное стало образом целого — история метеорологии стала образом истории культуры.

Путь от суеверий к знаниям, к постижению законов, управляющих стихийными силами, и дальше — к борьбе за покорение стихий, а значит, за лучшие условия жизни человечества — вот тема книги «Человек и стихия».

И это одно из лучших произведений М. Ильина. Оно создано зрелым, опытным мастером, сохранившим свежесть восприятия, публицистическую страстность и вкус к поискам новых, действенных средств выразительности.

Изучение погоды, климата неотделимо от изучения природы в целом. Ильин говорит о метеорологии в её историческом развитии и показывает прочную связь познания законов климата с прогрессом других разделов естествознания. Потому книга и оказывается шире своего непосредственного задания.

Древний человек был беспомощен перед стихиями. Они внушали ему суеверный ужас, действия их казались хаотичными. Но наступает век, когда люди — самые умные и смелые из них — перестают спрашивать, кто такая погода, кто такие океан, вода, земля, воздух. Они спросили себя, что такое вода, что такое земля, что такое воздух.

Замена вопроса «кто» вопросом «что» просто и выразительно показывает читателю переход прогрессивной части человечества от олицетворения и мистического восприятия природы к изучению её, к отважной попытке проникнуть в её тайны.

Начало изучения природы знаменует начало многообразной и сложной борьбы за власть над ней. Эта борьба, в сущности, синоним труда.

Сперва человек борется за познание законов природы. Мы видим, как огромен, как сложен путь раскрытия истины, сколько заблуждений, суеверий надо было преодолеть, сколько непроницаемых, казалось бы, покровов сорвать. Этот труд познания, как эстафета, тысячелетиями передаётся от поколения к поколению. И хотя — многие с удивлением узнают об этом — до сих пор ещё не совсем ясен для науки процесс возникновения дождя, читатель видит, какой огромный путь уже пройден, как много достоверных знаний в руках человечества.

Накоплению знаний сопутствует борьба с суевериями. У этой борьбы тысячелетний возраст, и она не закончена до сих пор.

Чем глубже проникают в тайны природы мысль и опыт человека, тем смелее и напряжённее становится его война с вредными проявлениями стихийных сил. От пассивной обороны человек переходит к активной. Он перестаёт прятаться от наводнений, а ставит искусственные преграды воде. На некоторых участках человек переходит от обороны к наступлению.

Ещё раз убеждает нас книга Ильина, как прав был Горький, когда говорил, что надо вводить читателя в самый процесс исследовательской работы, показывая постепенное преодоление трудностей и постоянные поиски верного метода.

«Человек и стихия» может служить примером точного следования этому принципу, может служить доказательством того, что горьковский принцип обязателен для художественного произведения о науке.

Рассказ об одних только достижениях науки, рассказ, в котором не показаны ни самая борьба, ни труд, которым завоевывались достижения, каким бы хорошим языком он ни был написан, какими хорошими примерами ни иллюстрировался бы, не имеет эмоционального содержания. Он остаётся популяризацией науки, не поднимется до художественного повествования — в нём отсутствует конфликт.

От абзаца к абзацу, от главы к главе мы следим в книге «Человек и стихия» за многообразной борьбой: учёные вступают в конфликт с невежеством, заблуждениями, с косностью буржуазного общества; человечество начинает борьбу со стихиями.

Борьба становится внутренним сюжетом произведения, определяет его эмоциональное напряжение.

Мы встречаемся в книге «Человек и стихия» с эпизодами трагическими — читаем, например, об английском метеорологе Фицрое, который гибнет в столкновении с консерватизмом. Он потерпел поражение в борьбе за право спасать человеческие жизни, спасать корабли, предсказывая завтрашнюю погоду, и покончил жизнь самоубийством. Мы читаем об учёных, которые платят жизнью за смелый опыт, как приманивший молнию Рихман. С благородной простотой и поэтичностью сказал о нём Ломоносов: «Умер господин Рихман прекрасною смертью, исполняя по своей профессии должность». Мы читаем и о величественных победах гениальной мысли, об отважных свершениях.

Идёт ли речь в книге о победах или о временных поражениях прогресса — характер её всё время остаётся оптимистическим и боевым. «Природа за того, кто умеет её себе подчинить» — эти слова в тексте книги могли бы служить эпиграфом к ней.

Нет потолка для достижений человечества — эта мысль пронизывает книгу. Человек наблюдает и экспериментирует, потом обобщает накопленный опыт, потом начинает воздействовать на окружающий мир, на природу. И, вооружённый опытом, знанием, проделав гигантский труд, готовый к новому неустанному труду, вырастает в космическую силу.

«Каждый год человек поднимает плугом три тысячи кубических километров земли. Это гора, равная Эльбрусу! А все реки в мире, неутомимо работая и днём и ночью, сносят в море не больше пятнадцати кубических километров почвы. Работа человека в двести раз больше работы рек!

Мощность всех двигателей, которые помогают человеку, уже дошла до двух миллиардов лошадиных сил. А мощность ветра на всей земле только в три раза больше.

… Вот какие перемены может вызвать в природе работа человека! Человек стал космической силой».

И человек — это единственная разумная, а не стихийная космическая сила.

Нет, не ограниченность интересов заставила Ильина воплощать в своих книгах всегда одну тему. Полное философского и эмоционального смысла изречение Горького «Человек — это звучит… гордо» может стать темой творческой жизни художника, потому что материал для раскрытия темы безграничен, потому что показать её можно в сотнях аспектов, потому, наконец, что это одна из самых всеобъемлющих и по самой своей сущности поэтичных тем мировой литературы.

Неизмеримо её воспитательное значение. Развёрнутая верно и умело, с марксистско-ленинских позиций, эта тема даёт возможность показать на конкретном материале движение человечества к коммунизму, она возбуждает не только уважение, но и страстную любовь к науке и к труду как двигателям культуры, морально готовит читателя к борьбе, без которой нет крупных и прочных достижений, она заставляет его осознать эту борьбу с природой и с консерватизмом как благородную жизненную задачу.

Только материалистическое мировоззрение дало возможность познать законы природы, а идеалистические взгляды задерживали прогресс — об этом говорила книга «Как человек стал великаном».

В книге «Человек и стихия» Ильин доказывает: только глубоко познав законы природы, человек может воздействовать на неё, вести ту титаническую работу, благодаря которой он становится космической силой. Путь к творчеству в области преобразования природы, к успешной борьбе со стихийными силами — всегда путь неустанного труда и накопления знаний.

Эта педагогически важная истина не высказана словами, прямым поучением, её выражает весь материал книги, вся система его организации.

Тщательно отбирает Ильин факты, излагающие тему.

Можно без особого труда, вчитываясь в текст, установить и некоторые принципы отбора.

Материал, выбранный для произведения, должен быть научно достоверным; он должен быть достаточно полным, чтобы познакомить читателей с важнейшими этапами развития метеорологии в связи с наукой о природе в целом.

Мало, чтобы материал хорошо запоминался, — он должен возбуждать воображение читателя, то удивляя его, то заставляя задуматься, то вызывая чувство гордости за силу, за отвагу мысли и деяний человечества, то возбуждая стремление самому принять участие в титанической работе покорения природы. Конечно, такое воздействие на эмоции читателя достигается не только самым отбором фактов, но и характером их изложения, композицией, стилем произведения.

Продолжая линию книги «Как человек стал великаном», Ильин отбирает материал двоякий: характеризующий работу народа, поколений и характеризующий труд замечательных учёных.

Это даёт возможность показать, что творческие достижения определяются не только личными дарованиями, но и огромным количеством упорного труда — индивидуального и коллективного.

Автор не упрощает этот мотив книги, он говорит не только о количестве, но и о качестве труда. Достаточно прочесть, например, сравнительную характеристику двух учёных — «собирателя фактов» Г. И. Вильда и смелого исследователя, новатора науки А. И. Воейкова, — чтобы понять, как качества учёного, и личные и обусловленные пройденной им научной школой, определяют направление его работы. Два диаметрально противоположных характера, темперамента и понимания задач науки обусловили диаметрально противоположные методы исследования и неравноценные их результаты.

Воейков копил непосредственные, живые наблюдения над климатом своей родины, сравнивал его в неустанных путешествиях с климатом других стран. От точных наблюдений он шёл к смелым выводам, очень обогатившим метеорологию.

Вильд занимался всю жизнь статистикой, стремился, сидя на месте, искусственно создавать для своих измерений «идеальные» условия, которые на деле искажали реальную картину. Отказываясь от наблюдений за климатом в его многообразных естественных проявлениях, Вильд хотел за своим письменным столом вывести формулы, которым подчинялась бы живая, изменчивая, многообразная природа. Он шёл от теории к природе, Воейков от наблюдений над живой природой — к теории. Небесполезны труды Вильда — огромный собранный им цифровой материал и сконструированные им приборы пригодились исследователям, но несостоятельность обобщений, умалила ценность его деятельности.

Это сопоставление двух типов учёных очень интересно. И Воейков и Вильд искали законы, управляющие погодой. Но Воейков анализировал и синтезировал свои умные, талантливые наблюдения во всей их сложности, а Вильд стремился подогнать наблюдения к простым схемам, которых и быть не могло, если принять во внимание необычайную сложность взаимодействия стихийных сил.

Ильин, не вульгаризируя специальную дисциплину, сделал её понятной самым широким кругам читателей. И это было работой не популяризатора, заменяющего термины общепонятными словами, а художника, создающего образ науки, о которой он написал свою книгу.

Страницы, посвящённые, например, изучению высших слоев атмосферы, — это в то же время увлекательный рассказ об отваге и упорстве исследователей, об их находчивости. Снова создаёт Ильин гимн человечеству, его гению и мощи, теперь отказавшись от патетичности стиля, характерной для многих страниц книги «Как человек стал великаном».

Человеку надо узнать, что происходит над землёй. Он «пытается ухватиться за клубы пара, вылетающие из кратера вулкана, за огненный след метеора, за электрический луч радиопередатчика, за светящийся занавес полярного сияния».

Менделеев поднимается на аэростате выше облаков и потом гениально обобщает свои наблюдения над солнечным затмением.

Советские стратонавты достигают высоты в девятнадцать километров, потом в двадцать два километра. За последнее достижение исследователи заплатили жизнью.

А учёным необходимо выяснить, что делается выше. Но подняться на стратостате выше тридцати километров невозможно. Тогда человек посылает ввысь на тридцать шесть километров радиозонд. Тут потолок и для прибора.

«Что послать вверх, если не только сам человек, но и его приборы оказались слишком тяжёлыми? Надо послать то, что не имеет веса».

Послали звук. Он достиг высоты в шестьдесят километров, и после сложных вычислений оказалось, что на этой высоте температура выше, чем в Сахаре.

Пар, вырвавшийся из кратера вулкана, помог установить, что на высоте восьмидесяти километров температура снова падает ниже пуля.

Сверкающий след метеора дал возможность узнать, какой ветер дует на высоте в сто двадцать километров.

Наблюдая яркость сумеречного неба, советский учёный В. Г. Фесенков вычислил плотность воздуха на высоте в двести пятьдесят километров.

Исследования полярного сияния доказали, что есть воздух на высоте в тысячу километров.

Всё выше и выше проникают учёные, и вот они уже ощупывают радиолокатором поверхность Луны.

«Нет пределов человеческой мысли. И нет в мире такого потолка, за которым ей уже нечего было бы познавать».

Величественный вывод вытекает естественно из материала главы, вернее, из способа организации этого материала. Его естественность и простота — результат сложной работы писателя над композицией произведения, сложных поисков стиля. Достаточно было, например, взять два-три факта, которые не удалось бы изложить лаконично, и потерялось бы ощущение головокружительного подъёма, а оно-то и создаёт эмоциональное напряжение рассказа. Казалось бы, в главе почти нет образов — в ней рассказывается «деловым» языком о научных достижениях, о том, как постепенно проникал взор исследователей в самые высокие слои атмосферы. Но подъём на каждую новую ступень требовал всё большей изобретательности, а часто и отваги.

Темой главы оказывается не только «подъём» в прямом смысле этого слова, но и поразительный взлёт человеческой мысли. Это сопоставление подъёма физического и взлёта мысли, ясно ощущаемое читателем, составляет образную основу рассказа.

Рассказ о мастерской погоды Ильин строит на системе образов, удачно найденной для этой темы. «Круговорот воды и круговорот воздуха — это колёса одной и той же машины, которую приводит в ход могучий двигатель — Солнце».

Назвав главу «Машина планеты», автор говорит о двигателе, котле, холодильнике, колёсах, системе центрального отопления. Образ машины, механизма погоды — образ точный, почти как термин, — проходит по всей книге. Он чередуется с другими, более вольными.

Мы читаем о жизни и приключениях воздушной массы: о битвах циклонов, о путешествиях ветра, в которых он сменяет то имя, то облик, становясь из свежего и влажного сухим и горячим. И неожиданно эта система образов переплетается с «машинной»: колесо планетной машины захватывает ветер в его путешествии и несёт с собой.

Особенность этих образных характеристик в том, что каждая из них влечёт за собой другие, того же смыслового ряда. Потому я и говорю о системах образов. От машины — ко всему, что связано с представлением о машине: её деталям, двигателю, охлаждению и, наконец, к перебоям в механизме планеты, вызванным пылью, которую выбросило в воздух извержение вулкана на Аляске.

А образ приключений ветра вызывает целую цепь образов, связанных с этим понятием, — путешествий, сражений, «переодеваний».

Нигде образ не ощущается как чуждый материалу, случайный, развлекательный. Нет, он органичен, потому что в него легко и естественно укладывается материал.

Разнообразие выразительных средств в этой книге, может быть, больше, чем в других произведениях Ильина.

Неожиданные характеристики и сравнения превосходно определяют предмет, о котором идёт речь. Когда читаешь о температурном пейзаже Земли, о том, что погода на уровне нашего носа иная, чем у наших ног, что новая весна не повторение предыдущей, а рифма к ней, или о том, как проветривается океан и какая погода у рыб, то, право же, трудно остаться равнодушным. Мы все знаем, как важно для урожая количество выпавшего за зиму снега. Но совсем, казалось бы, незначительный словесный поворот — вопрос, «кому нужен прошлогодний снег», вызывающий ассоциацию с известной поговоркой, заставит улыбнуться и с любопытством прочесть, что об этом сказано в книге.

Метеорология оказывается такой интересной наукой, что, вероятно, у многих молодых читателей «Человека и стихии» появилось желание заняться ею как профессией. И это одно из очень существенных достоинств книги. Его хочется подчеркнуть потому, что у нас ещё мало книг о науке, пропагандирующих различные профессии, помогающих молодежи сделать выбор между тысячью возможностей.

«Человек и стихия» доказывает, что вовсе не обязательно писать книги специально ради пропаганды определённой профессии. Увлекательный рассказ о какой-либо науке или отрасли техники — это и есть лучшая пропаганда профессий, связанных с ними. А о том, что интересна любая наука и каждая отрасль техники, говорить не приходится. Всё дело в умении раскрыть её поэзию и романтику, иначе говоря — в художественном даровании и мастерстве автора, его взволнованности темой. И конечно, в овладении методом и материалом науки.

Мы видели, что в некоторых главах книги «Как человек стал великаном» небольшая, казалось бы, неточность в отборе материала и характере изложения приводит к недостаточной чёткости философской позиции, к затемнению основной идеи главы и воспитательной цели, ради которой она была включена в произведение.

В книге «Человек и стихия» философская позиция автора выражена отчётливо.

Постижение законов, управляющих погодой, имеет не только теоретическое, но и важнейшее практическое значение. Оно даёт возможность предсказывать погоду, а значит, и предотвращать некоторые вредные для человека последствия её изменений. Изучение общих законов природы и развитие техники позволят в будущем непосредственно влиять в известных пределах на погоду.

А эти пределы указаны Энгельсом в «Диалектике природы»: «… Так на каждом шагу факты напоминают нам о том, что мы отнюдь не властвуем над природой так, как завоеватель властвует над чужим народом, не властвуем над нею так, как кто-либо находящийся вне природы, — что мы, наоборот, нашей плотью, кровью и мозгом принадлежим ей и находимся внутри её, что всё наше господство над ней состоит в том, что мы, в отличие от всех других существ, умеем познавать её законы и правильно их применять.

И мы, в самом деле, с каждым днём научаемся всё более правильно понимать её законы и познавать как более близкие, так и более отдалённые последствия нашего активного вмешательства в её естественный ход. Особенно со времени огромных успехов естествознания в нашем столетии мы становимся всё более и более способными к тому, чтобы уметь учитывать также и более отдалённые естественные последствия по крайней мере наиболее обычных из наших действий в области производства и тем самым господствовать над ними».

Это важнейшее положение диалектического материализма, теоретически незыблемое, подтверждённое наукой и практической деятельностью человечества в XX веке, в сущности, легло в основу книги «Человек и стихия».

«Покорение стихии, — пишет Ильин, — ещё не скоро будет доведено до конца. Оно только начинается…

Мы многого ещё не можем.

Не можем, потому что не знаем.

Но то, что ещё невозможно для нас на широкой арене природы, уже готовится, уже зреет в тишине лабораторий, в научных институтах и обсерваториях».

Именно потому, что Ильин базируется на работах учёных своего времени, именно потому, что он никогда не забывает о предпосылках воздействия на природу, указанных Энгельсом, ему удается создать очень убедительную картину будущего, которой и посвящены последние главы книги.

Предсказание завтрашней погоды, по образному определению Ильина, — путешествие в будущее. Его совершают ежедневно синоптики. Они путешествуют и дальше, чем в завтрашний день, — предсказывают погоду на месяц, на сезон.

Подобно тому, как синоптик совершает путешествие в завтрашний день, Ильин предпринимает путешествие в будущее метеорологии. Он показывает, как человек сможет воздействовать на погоду, и в связи с этим определяет научные задачи, которые предстоит решить для достижения практических результатов. Точная формулировка задач и наметившихся путей их решения, обусловленная правильной философской позицией автора, и делает таким достоверным это путешествие в будущее. За последние годы оно уже отчасти стало для нас настоящим.

Романтичность и достоверность рассказа о близких и дальних перспективах науки в значительной мере определяют пропагандистское значение книги. Оно не исчерпывается тем, что произведение может повысить интерес молодёжи к профессиям, связанным с метеорологией. Ильин показал оптимистическую сущность нашей борьбы со стихийными силами, её огромный размах при социалистическом строе. Книга утверждает безграничную мощь народа, воодушевленного великими целями, знающего, что его труд, направленный наукой, и превращает человека в космическую силу.

Книга остаётся трезвой, основанной на фактах и в части, посвящённой будущему. Романтика её не в безудержном полёте фантазии, а в совершенно реалистической основе предвидений. Возможность изменять в известных пределах климат, влиять на погоду в книге не декларируется, а доказывается.

Поэтичное, призывающее к действию, к борьбе и в то же время строго научное изображение не только настоящего, но и будущего, иначе говоря, цели борьбы — такова книга «Человек и стихия».

 

7

В 1953 году вышла в серии «Жизнь замечательных людей» книга М. Ильина и Е. Сегал «Александр Порфирьевич Бородин».

Впервые Ильин взялся за биографическую книгу. Характеристики людей были и в других его произведениях. Но там писатель обычно рассказывал о содержании работы деятеля, лишь изредка связывая труды или взгляды учёного с его человеческим обликом.

Эти эскизы — превосходные, как, например, характеристика А. Воейкова («Человек и стихия»), или менее удачные (образ Сократа в книге «Как человек стал великаном») — были как бы пробой пера, подготовкой к широкому биографическому полотну. Но подготовкой частичной, потому что принципиально различны задачи. В прежние произведения Ильин включал характеристику человека там, где она оказывалась самой ёмкой и удобной формой изложения лежащей вне биографии темы — научной или исторической. Такие характеристики выполняли как бы служебную роль.

Совсем иное, разумеется, в художественно-биографической книге. Здесь становится служебным весь включённый в произведение материал — исторический, научный, искусствоведческий. Всё подчиняется одной цели: созданию образа человека и деятеля.

Вместе с задачей меняются композиция, стиль, многие привычные для Ильина методы художественной выразительности.

И это очень характерно для него: Ильин был неутомимым путешественником в литературе. Верный своей генеральной теме — человек и природа, — он от книги к книге менял угол зрения, и материал, и литературное снаряжение, всегда шёл от найденного к новому.

Серия «Жизнь замечательных людей» стала у нас своего рода лабораторией биографических жанров. Среди сотен выпущенных в серии книг были такие блестящие произведения, как «Наполеон» Е. Тарле, «Лев Толстой» В. Шкловского. Были интересные, основанные на самостоятельных разысканиях книги, например, «Менделеев» О. Писаржевского, «Леонардо да Винчи» А. Дживелегова. В этих различных и по методу исследования, и по характеру изложения книгах есть общая для них черта: перед читателем встаёт многогранный образ гения. Были в первые годы существования серии «Жизнь замечательных людей» наряду со значительными книгами и беспомощные компиляции, повторения давно известных материалов без всякой попытки творческого осмысления их.

Задача биографа ведь не исчерпывается тем, чтобы добросовестно изложить факты жизни и работы замечательного деятеля. Надо ввести читателя в творческую лабораторию гения, показать те человеческие качества, особенности таланта, ума, характера, которые определили направление и успех его работы. Нужно показать социальные и экономические условия, которые влияли на его деятельность, среду, в которой он жил и работал, иначе говоря — человека надо показать в его времени, в его становлении и росте, в работе, в связях с идеями и людьми эпохи.

Тут недостаточно самого углублённого изучения материала, накопления сведений о человеке и эпохе. Необходимо установить личное отношение к материалу, уяснить для себя идейное и эмоциональное содержание фактов. Тогда только может идти речь о создании цельного образа и цельного произведения.

В дореволюционное время был распространен тип биографий, в которых главы, излагающие внешние факты жизни, чередовались с другими, посвящёнными характеристике или анализу работы героя книги. Появлялись такие произведения и в советское время. Подобным методом можно писать статьи для энциклопедического словаря. Но не удастся создать образ гения, раскладывая по отдельным полочкам события его жизни и характеристику деятельности. Образ возникает только тогда, когда показано взаимодействие фактов внешней биографии и творческого труда.

Для этого необязательно писать беллетристическое произведение, широко пользоваться вымыслом. Можно, ограничив себя хорошо аргументированными догадками, так отобрать, разместить и изложить материал, чтобы читатель увидел одновременно индивидуальность героя, его типические черты, обусловленные эпохой, средой, и содержание, значение жизненного труда. В руках биографа документ должен стать материалом не только для цитирования, но и для творческого анализа, широкого обобщения — словом, для воссоздания облика человека и деятеля.

Все эти задачи могут быть решены методами научно-художественной литературы так же успешно, как и беллетристическими.

Пример тому, и далеко не единственный в советской биографической литературе, книга М. Ильина и Е. Сегал об А. П. Бородине.

Бородин был одним из крупнейших композиторов своего времени и замечательным химиком. Сложность работы над биографией Бородина в том, что нужно дать представление о его деятельности в двух совершенно не соприкасающихся областях, характеризовать его достижения в науке и в искусстве, ввести читателя в две лаборатории: одну в буквальном смысле слова — в лабораторию химическую и вторую — музыкальную.

Тут, конечно, нелегко избежать того раскладывания по полочкам химии, музыки, личной жизни, которое лишает возможности создать единый образ. С этой самой большой трудностью авторы справились.

В нашей биографической литературе подобная задача уже решалась. Вспомним биографию Ломоносова, написанную А. Морозовым, и книгу Дживелегова, посвящённую Леонардо да Винчи.

При всех огромных достоинствах строго научной, основанной на самостоятельном исследовании и в то же время художественной биографии Ломоносова её автору не всегда удаётся достаточно прочно переплести множество нитей, из которых соткана творческая и личная биография великого учёного и писателя.

Это лучше удалось Дживелегову. Он тщательно и критически анализирует документы, понимая, что многие из них больше говорят о том, каким Леонардо «хотел показать себя», чем о том, каким он был в действительности. Глубокое понимание эпохи, исторического места Леонардо, противоречий его личности дало Дживелегову возможность раскрыть труд жизни художника в неразрывной связи со свойствами его характера и своеобразием эпохи, показать глубокую взаимосвязь фактов внешней биографии и творческого пути.

В книге заложены все элементы для создания эмоционально действенного, динамичного образа. Но, к сожалению, Дживелегов не преодолел обычной для научной книги сухости изложения, вступающей в противоречие с поэтичностью замысла, и это снизило действенность образа Леонардо.

Примером документально точной и литературно блистательной биографии почти столь же разностороннего деятеля, как Леонардо, может служить книга Ромена Роллана «Жизнь Микеланджело».

В этом произведении ясно выражены индивидуальность автора, его личные вкусы и взгляды на искусство. Не прибегая к вымыслам, допустимым лишь в биографической повести, он всё же даёт свое, иногда и спорное, субъективное толкование документов и фактов. Здесь право, точнее, обязанность биографа выразить свою точку зрения на личность и деятельность героя книги перерастает в цель, ради которой произведение написано. Главным становится не изложение биографии, а новое осмысление и толкование её. В советской биографической литературе с таких позиций написана, например, книга В. Шкловского о Марко Поло.

Всякая некомпилятивная, творчески выполненная автором биография в той или иной мере по-новому освещает облик деятеля, в той или иной мере становится исследованием. Особенность книг, подобных «Микеланджело» Роллана, в том, что интерес читателя привлекает не только облик героя, по и своеобразие толкования, освещения его личности и деятельности биографом.

Биография Бородина, написанная М. Ильиным и Е. Сегал, опирается не только на известные прежде, но и на новые материалы. Авторы в своей книге творчески осмысляют материал, иногда и переосмысляют его по сравнению с прежними толкованиями. Однако это переосмысление — не цель труда, как для Роллана, а часть работы, необходимая, чтобы воссоздать образ Бородина, не искажённый ошибками документов и воспоминаний или неверным их толкованием.

Впервые перед нами образ Бородина — химика, композитора, общественного деятеля, человека. Одно из важных достоинств книги — широкие и неповерхностные характеристики социально-политических идей, науки и искусства эпохи. Ильин и Сегал исследуют, чему учился Бородин у предшественников, чем обогатили его современники и чем он сам обогатил русскую культуру.

Авторы книги из элементов творческой и внешней биографии Бородина конструируют его образ. Кажется, именно этот глагол здесь уместен, так как образ Бородина в книге создаётся не беллетристическими методами, которые дают широким простор для переплетения всех биографических линий, а методом научно-художественным. Он требует более строгого отношения к материалу, не даёт права вводить вымышленных действующих лиц и вымышленные эпизоды.

Задача сложная: авторы должны воссоздать в воображении читателя не только отчётливый, но и эмоционально окрашенный облик Бородина, очень скупо и осторожно пользуясь собственным воображением. Образ конструируется с помощью умелого и тонкого сопоставления, анализа, комментирования материала и ряда экскурсов, определяющих место Бородина в науке и искусстве того времени.

Бородин — химик. Можно рассказать о содержании его исследований, о значении их для науки того времени, и нам станет ясна эта сторона его деятельности. Но поможет ли это читателю воссоздать в воображении образ Бородина?

Авторы поступают иначе. Они дают широкую характеристику состояния химии в ту эпоху, показывают глубоко принципиальную борьбу научных направлений. Они рисуют образ учителя Бородина — крупнейшего химика Зинина, образы соратников и соседей Бородина по науке — Бутлерова, Менделеева.

Мы видим прогрессивность русской школы химиков, знакомимся с Бородиным, автором ряда исследований и в то же время деятелем определённого направления, борющимся за передовые идеи в естествознании. Характеристика химических работ Бородина поэтому оказывается и характеристикой его личности, его дружеских связей, его места в обществе и, наконец, его метода лабораторных исследований.

Рассказано обо всём этом и с превосходным пониманием существа работ — ведь Ильин по образованию инженер-химик, — и с темпераментом публициста, который обличает ретроградов в науке, ратует за прогрессивные течения.

Авторы словно вторгаются в научные споры того времени и делают их для читателя живыми, важными. Спор о химии дан не в безвоздушном пространстве, а в атмосфере общественных движений эпохи. Авторы напоминают о взглядах Герцена и революционных демократов на естествознание, о роли передовых русских деятелей науки в пропаганде материалистического мировоззрения.

Ведь Бородин работал не только рядом с Менделеевым, Зининым, Бутлеровым, но и рядом с Сеченовым, Мечниковым, которые в соседних областях естествознания вели такую же напряженную борьбу с идеалистическими воззрениями, тормозившими развитие пауки, как и передовые химики.

Широта, с которой авторы показывают научную работу Бородина, множество живых человеческих черт, то взятых из воспоминаний, даже из протоколов заседаний научных обществ, то вытекающих из сообщений о работе, встречах, поездках, — всё это приводит к тому, что перед нами не анализ химических изысканий Бородина, а образ учёного и человека. Он дан так отчётливо, что представляются уже ненужными, утяжеляющими повествование подробные сведения о некоторых химических исследованиях Бородина, интересные только специалистам. Их можно было и не включать в книгу, представление о Бородине от этого не потускнело бы.

Бородин — музыкант. И здесь то же: характеристика развития русской музыки, её особенностей по сравнению с западной музыкой той эпохи, история возникновения «Могучей кучки»; образы Балакирева, Мусоргского, Римского-Корсакова, Стасова — не статичные портреты, а люди, показанные в их развитии, в их взаимоотношениях.

Внутреннее содержание и особенности стиля музыкальных произведений Бородина раскрыты в том же плане, что содержание и методы научной работы: в их неразрывной связи с идеями времени, с тем пониманием значения самобытной русской музыки, которое воодушевляло всех участников «Могучей кучки». Бородин и его соратники положили в основу своей работы огромное богатство русского народного творчества. Не только в характере музыки, но и в выборе сюжета для оперы («Слово о полку Игореве»), в программе второй («Богатырской») симфонии выразилась глубочайшая связь творчества Бородина с народным искусством.

Несомненно, что мощь народа и скованность этой мощи — тема музыки Бородина. Поэтому авторы правы, когда говорят о связи музыкальных идей Бородина с общественным движением 60-х годов. Но нельзя согласиться с их утверждением, будто «в каждом музыкальном произведении есть какое-то содержание, какая-то программа».

Содержание, разумеется, есть, а программа, то есть связь произведения с определёнными образами (как, например, в «Буре» или «Ромео и Джульетте» Чайковского, в «Богатырской симфонии» Бородина), вовсе не обязательна. Отождествление понятий содержания и программы может внести путаницу в представления читателей о симфонической музыке.

Напрасно авторы пытаются определить программу первой симфонии Бородина на том основании, что известна программа второй. Программа первой симфонии не сохранилась просто потому, что её и не существовало. Зато авторы совершенно правы, когда пишут, что музыкальный язык первой симфонии — русский.

Страницы, посвящённые подробному анализу «Князя Игоря», дают представление о Бородине-композиторе не изолированное, а отчётливо связанное с образом Бородина-учёного, Бородина-человека.

Сопоставление методов работы учёного и композитора, попытка найти здесь какие-то прямые соответствия, доказать, что Бородин создавал музыку как учёный, а в химической лаборатории был художником, несколько натянуты и, в сущности, не нужны. Образ Бородина — учёного и композитора возникает не из таких сопоставлений. Авторы создают его более точными и действенными средствами: они показывают, как те же черты личности, характера проявлялись и в музыкальной и в научной работе.

Трудными, рождавшими внутренний конфликт, были переходы Бородина от химии к музыке и обратно. Ему приходилось бросать симфонию или оперу ради лаборатории или лекции. Иной раз он чувствовал угрызения совести, что пренебрегает химией ради музыки, а друзья из «Могучей кучки» утверждали, что он недостаточно серьёзно относится к своему огромному музыкальному дарованию.

Бородин был твёрд в решении не бросать химии. Он искал выхода в том, что до предела загружал свой день трудом, отрывая время от сна, забывая пообедать.

В этой непрерывной борьбе за время, в необходимости мгновенно переключаться с научной работы на композиторскую, писать урывками, заставляя себя отвлекаться от бытовых сложностей, — внутренний конфликт, драматическое напряжение жизни Бородина.

Мягкость характера, доброта, неумение отказывать людям, покушавшимся на его время, увеличивали груз, который он взял на свои плечи. Но мягкость, проявлявшаяся в отношениях бытовых, исчезала, когда дело шло о науке, о музыкальном творчестве или об этических принципах.

В том и сказалось искусство конструирования образа авторами биографии, что всё это читатель понимает и чувствует.

Заставляя нас переходить из химической лаборатории к роялю, спешить с Бородиным на заседание, сидеть ночь с женой, страдающей бессонницей, ехать на химический конгресс в Париж или к Листу в Веймар, встречаться со Стасовым, Зининым, Балакиревым, Менделеевым, то углубляться в химические изыскания, то хлопотать об организации Высших женских курсов или задумываться над содержанием и формой симфонии, авторы создают в нашем воображении облик человека богатырской энергии и внутренней силы, человека поразительно многогранного и отзывчивого.

В документах, в воспоминаниях современников авторы нашли детали, которые помогли им без беллетристического вымысла воссоздать образ Бородина, говорящий не только разуму, но и чувству и воображению читателя. Из воспоминаний выбрано то, что даёт представление о характере, привычках, стиле мышления и поведения Бородина — о тех особенностях человека, которые создают неповторимость его облика. Документально точная обрисовка характера и жизненного поведения Бородина как бы цементирует анализ его научной и музыкальной работы.

Принципиальное значение биографии Бородина, написанной М. Ильиным и Е. Сегал, в том, что она достигает той же цели, что биографический роман, в котором автор для характеристики своего героя пользуется вымышленными персонажами и вымышленными ситуациями. Эта цель — создание объёмного, эмоционально воздействующего на читателя образа положительного героя.

Закономерны, конечно, оба метода — и беллетристический и научно-художественный. Книга такого рода, как биография Бородина, написанная М. Ильиным и Е. Сегал, выполняет одновременно две функции: художественного повествования о жизни героя и документально точной биографии.

Вымысла в книге вовсе нет, домыслы хорошо аргументированы и касаются только толкования, а не фактов жизни и деятельности.

Широта привлечённого материала, точная зарисовка общественной жизни эпохи, состояния науки и искусства, творческих и личных связей Бородина с современниками — всё это определяет важную особенность произведения: создан образ не только гениального композитора, крупнейшего химика, самобытного человека, но и образ культурного деятеля, типичного для прогрессивной русской интеллигенции 60—80-х годов.

«Бородин» — новый этап на творческом пути Ильина. Впервые он создал многосторонний, поставленный в центр повествования образ человека. При этом Ильин остался верен своему литературному методу: художественному претворению документально точного материала.

 

8

Сто с лишним лет назад Л. И. Герцен в своём знаменитом «Опыте бесед с молодыми людьми» задал вопрос: «… отчего в природе всё так весело, ярко, живо, а в книге то же самое скучно, трудно, бледно и мертво?» Ответ Герцена на этот вопрос знаменателен: «Неужели это — свойство речи человеческой? Я не думаю. Мне кажется, что это вина неясного понимания и дурного изложения». Герцен боялся механического усвоения знаний, хотел избежать его, давая пищу воображению читателя и отказываясь от привычной терминологии.

Герцен, а позже — в конце XIX века — К. Тимирязев стремились к литературному изложению научного материала, вдумчиво работали над построением и языком своих произведений для юношества. Это характерно и для Ушинского, для Шелгунова и некоторых других передовых деятелей литературы, науки, педагогики XIX века. Следующий шаг — образное решение научных тем — наметился в некоторых рассказах для детей Л. Н. Толстого.

Широкое же развитие научно-художественный метод получил только в наше время. Одна из особенностей его — многообразие жанров.

В связи с литературной работой М. Ильина нам особенно интересен жанр художественного очерка о науке и технике и, в частности, очерка научно-публицистического.

Этот жанр, начатый в детской литературе М. Ильиным, сыграл заметную роль в расширении кругозора советских читателей — и не только самых юных.

Книги о современной науке и её истории, в том числе книги М. Ильина, с живым интересом читают люди любого возраста.

И разумеется, каждый предпочтёт сухой брошюре книгу художественную, которая даёт образ, портрет науки, вводит в лабораторию учёного, знакомит с трудной борьбой, рождающей достижения.

Поэтому и получили широкое признание многие очерковые книги, посвящённые проблемам науки и техники, в первую очередь работам советского народа. Такие произведения, как «Над картой Родины» Н. Михайлова, посвящённые проблемам биологии книги А. Шарова, Н. Верзилина, Н. Плавильщикова, И. Халифмана, и многие другие любят и юные и взрослые читатели. Это только примеры. Перечислить значительные, много раз переиздававшиеся книги того же жанра здесь невозможно: понадобились бы страницы библиографии. Названные произведения роднит стремление изобразить общее в частном и, рассказывая о фактах своеобразных, но типических, показать, что «вещи не лежат неподвижно по полкам, а движутся, сталкиваются… изменяются сами и изменяют одна другую», как писал Ильин.

Их роднит, если говорить о книгах, посвящённых современности, публицистический накал, пропагандистская страстность, стремление не только просветить читателя, но и побудить его самого включиться в труд преобразования природы.

И не только для нашей молодежи ценно пропагандистское звучание художественных книг о труде советского народа. Оно важно для всего прогрессивного человечества.

По количеству переводов на иностранные языки книги М. Ильина долго занимали в советской литературе одно из первых мест. Они выходили почти во всех странах мира, и влияние их оказалось долговременным. Мы встречаем упоминание о книге «Горы и люди» в романе Л. Арагона «Коммунисты», посвящённом предвоенным и военным годам. Книгу Ильина читает один из героев романа: «Он боялся пропаганды. Но эта книга оказалась увлекательной, как Жюль Верн…» Фантастичным, как романы Жюля Верна, представлялись многим людям в капиталистических странах достижения и замыслы советского народа. И поэтичный, но строго документальный рассказ о них разрушал сооружения враждебной пропаганды сильнейшим тараном — словом правды.

Около тридцати лет работал М. Ильин в литературе. Он рано умер, полный душевных сил, замыслов, в разгар труда. Но Ильин успел при жизни получить самую нужную писательскую награду: увидел, что дело, которому он отдал свой талант, своё сердце, разрослось, получило признание, увидел, что он не одиночка, а правофланговый в строю.

 

9

Работа крупного деятеля в любой области науки или искусства в какой-то мере творческий итог из сделанного предшественниками и в то же время площадка для нового подъёма.

М. Ильин, Б. Житков, В. Бианки, сказавшие новое слово в детской литературе, посвященной науке, видели перед собой вершину, к которой не успели начать восхождение. Но снаряжение запасли, маршрут, хотя бы приблизительный, наметили, и нужно наконец отправиться в путь.

Подросток, увлечённый той или иной наукой, той или иной отраслью техники, ищет книги, которые помогут ему укрепить своё увлечение и, может быть, выбрать жизненный путь.

Книги писателей, работающих в научно-художественной литературе, здесь важный помощник. Разумеется, для тех, кто их читает. А если у подростка интерес к науке или технике ещё не пробудился, если он проходит мимо книг, которые откроют ему огромный мир творчества, — как тогда быть, чем тогда могут помочь писатели?

Тут мы и подходим к выводу, который необходимо сделать из опыта работы Ильина, Житкова и многих их соратников.

Есть книги о науке, которые читают все дети без исключения, — школьные учебники.

Однако вот что поразительно. Почти каждый взрослый человек с благодарностью вспоминает о внешкольных книгах и об учителях, которые заставили его увлечься той или иной наукой, иногда и помогли определить профессию. Но многие ли отзовутся с тем же тёплым чувством признательности, не угасающим всю жизнь, о школьном учебнике? Приходилось ли вам встретить подростка, который любил бы свой учебник так же горячо, как внешкольные книги по геологии, физике или географии?

С болью и страстью писал Б. Житков: «Невозможно, чтобы было трудно учиться: надо, чтоб учиться было радостно, трепетно и победно». О том, чтобы удовлетворить это естественное стремление детей, редко заботятся авторы учебников.

Нелегко найти издательство, которое приняло бы к печати научно-популярную книгу, написанную так сухо и коряво, таким плохим языком, как многие вышедшие десятимиллионными тиражами школьные учебники.

Педагогам, родителям, которые стараются приучить детей к свободному, живому выражению мыслей, приходится не опираться на учебники, а вступать с ними в борьбу, противопоставлять языку учебников язык художественной и хорошей научной литературы. Эта борьба трудна, потому что школьнику легче вызубрить, запомнить механически косноязычную фразу учебника, чем перевести её на хороший русский язык.

Автор учебника анатомии пишет не «потеря крови», а «кровопотеря», организм у него переваривает не «пищу», а «пищевые продукты». Он не позволит себе сказать, что обтирания закаляют организм, а напишет, что «наиболее доступной формой использования воды как закаливающего фактора являются обтирания».

Невозможно понять, зачем приучать к подобной мертвечине детей, так радостно откликающихся на каждое живое слово! Неужели только потому, что это своего рода стилистическая традиция?

К изучению курса анатомии, изложенного таким стилем, ученики восьмого класса подготовлены в седьмом, где изучали зоологию. Они уже знают, что можно пользоваться такими уродливыми словами, как «местообитание», которые и поймёшь-то не сразу, а если захочешь навести справку в толковом словаре, то обнаружишь, что нет таких слов.

Некоторые обороты речи словно заимствованы из канцелярской переписки: «в случае голода животные…» и не просто животные, а «ранее рассмотренные».

Вряд ли удалось бы натянуть тройку ученику восьмого класса, написавшему в сочинении о современной Греции, что в «пограничных районах с соседними странами проживают македонцы, болгары…». Педагог указал бы, что фраза совершенно невразумительна, так как слово «районах» должно было стоять после «странами», что нельзя путать слова «пограничный» и «граничащий», что люди не «проживают», а «живут». Но как быть учителю, когда школьник признаётся, что он дословно списал эту фразу из учебника экономической географии зарубежных стран? Перелистает педагог книгу, прочтет ещё фразу: «Имеется добыча угля и железной руды» — и, вздохнув, захлопнет.

А ученики привыкли. Они ведь читали прежде в учебнике физической географии, что «сила падающей воды превращается в энергию на электростанциях», и пожимали плечами, так как знают из физики, что сила падающей воды — тоже вид энергии, и следовало сказать: «превращается в электроэнергию».

Иные фразы в учебниках невольно воспринимаются как пародия, как доведённое до абсурда стремление во что бы то ни стало сделать язык книги непонятным, нерусским. Открываем учебник домоводства и читаем там: «Обеденный стол может располагаться как в центре комнаты, так и примыкать к стене, в тех случаях, если площадь комнаты невелика и постановка стола в середине будет создавать неудобства при хождении». А ведь эту несложную идею можно выразить не только грамотно и понятно, но и втрое короче, например: «Обеденный стол ставят посреди комнаты, а если места мало, то у стены».

В другом учебнике вы прочтёте, что «важнейшим средством против заражения… является содержание в чистоте рук». Да кто же так говорит? Кто так пишет, кроме авторов учебников? Только авторы канцелярских инструкций.

Учебник литературы уж во всяком случае должен быть образцом хорошего стиля. Между тем он даже грамматически небезупречен. (Я уж не говорю, что грамматических ошибок, неправильных согласований в учебниках по другим дисциплинам ещё больше!). Нельзя сказать «поднял к революционной борьбе», можно — «побудил к борьбе» или «поднял на борьбу». Неправильно сообщение, будто «никогда в истории русской литературы не было такого разнообразия литературных направлений». Направления были в самой литературе, а не в его истории. Или: «Из задачи, поставленной Радищевым в «Путешествии» — показать правовое и материальное положение всех классов…» Задача Радищевым не «поставлена», а решена. Существенная разница! Эти первые попавшиеся примеры взяты с шести соседних страниц учебника для 8-го класса.

Глаголы авторы учебников выбирают самые мёртвые и невыразительные. «Ни одно государство не имеет такого обилия рек, как СССР», реки «имеют течение медленное», озёра «имеют удлиненную форму». Даже в толковом словаре сказано, что глагол «иметь» в этом значении книжный и соответствует по значению более живым оборотам — тем самым, которых авторы учебников не любят.

Я привел так много примеров (мог бы привести их сотни), чтобы показать, что все эти «имеет», «имеется», «являться», «в случае голода», «закаливающие факторы», «постановка стола» — обороты, удаляющие учебник на бесконечное расстояние от литературно написанной книги, — характерны для того рода детской литературы, который называется школьным учебником. Эта беда так широко распространена, что заслуживает серьёзного общественного внимания. Написанный литературным языком школьный учебник — не обязательное, необходимое условие выпуска его в свет, а нечаянная радость. Хорошо написанные учебники есть, но их немного. И это приводит к тому, что часто неуклюжи, невыразительны речь и письмо студентов, молодых рабочих. А некоторые из них становятся потом педагогами или авторами учебников и пишут их, заботясь только о научном и методическом улучшении прежних, а не об улучшении языковом, стилистическом.

Крупнейшие русские учёные не жалели сил и времени для работы над популярными, подлинно народными книгами о науке. Они писали их превосходным языком — вспомним Тимирязева, Мечникова, Ферсмана, Обручева… Но, к сожалению, не у них учатся авторы учебников. А у кого же? По-видимому, у авторов предыдущих учебников.

Ведь это издавна повелось. О плохом, невнятном изложении научных знаний с болью писал Герцен. Рецензировали школьные учебники Белинский, Добролюбов, Чернышевский. «Что за охота приучать детей к такому варварскому слогу?» — горестно спрашивал Белинский, прочитав учебник грамматики.

Внимательно присматривался к характеру и стилю изложения учебных пособий Лев Толстой. Он тратил много времени на отделку своих маленьких рассказов для детей о науке и технике, создавая множество вариантов. Трудясь над «Азбукой», Толстой жаловался в письме, что «работа над языком ужасная — надо, чтобы всё было красиво, коротко, просто и, главное, ясно».

Вот этой «ужасной работы» авторы учебников большей частью избегают, перекладывая её целиком на плечи учителя.

Как бы ни были высоки научные и методические достоинства учебников, их коэффициент полезного действия в очень сильной мере снижается отсутствием заботы о хорошем изложении. Нужно ли повторять, что язык — единственное средство выражения мысли, и, значит, плохой, неточный язык лишает мысль ясности, делает предмет изложения туманным и скучным.

Откуда же берётся такая небрежность к литературным качествам учебников? Неужели она объясняется только тем, что чтение учебника обязательно для подростка, независимо от того, нравится ему книга или не нравится?

Довести учебник по литературному качеству до уровня хороших научно-популярных книг — задача очевидная, необходимая, но это, пожалуй, только первая часть задачи.

М. Ильин мечтал об учебнике, в котором вещи не лежали бы неподвижно по полкам, а двигались, сталкивались, изменялись сами и изменяли одна другую, как в настоящем мире.

Об этом мечтал и Б. Житков. Он говорил в письме к И. Халтурину:

«Я думаю, что надо наконец начать кому-нибудь писать настоящие учебники. Учебники — для детей. Это ведь тоже, выходит, детская книжка. И, скажите мне на милость, почему с беллетриста такой спрос: если на первой полустранице «ничего не начинается», то всякий вправе захлопнуть книжку и обругаться. А с «руководства» — никакого спросу, лишь бы вмещал курс.

Я… хочу завернуть курс дифференциального исчисления с цветными картинками для рабфаковского человека. Чтобы читалось, как роман, как Рокамболь, и чтоб ни на волос не отходить от математических догматов, а не то, что математика для бедных».

В самом деле, можно ли забывать, что школьные учебники — это детские книги и к ним применимы все требования, которые мы предъявляем к любым другим книгам о науке для детей. Иначе говоря, учебник должен давать пищу воображению, должен иногда обращаться к разуму при посредстве чувства, не чураться образа, как дьявольского наваждения, — словом, он должен обладать хотя бы некоторыми качествами, свойственными научно-художественной литературе.

Ведь каждый хороший педагог пользуется на уроках образом, художественной речью. Почему же так подчёркнуто бестемпераментны многие учебники, почему их авторы так скупо, боязливо обращаются к образу, почему их политические обобщения и экскурсы не перерастают в художественную публицистику, не задевают воображения, апеллируют только к разуму, но не к чувствам?

Научно-художественная литература совмещает просветительную задачу с воспитательной. Преподаватели на уроках широко пользуются и материалом научно-художественных книг и их методом, обращаясь одновременно к разуму и эмоциям подростка. А на учебники вся наша богатая художественная литература о науке не оказала ни малейшего влияния.

Задача их иная? Лишь отчасти. В учебнике должно быть систематически изложено всё, что нужно знать школьнику в данной области науки. Автор книги научно-художественной не обязан давать весь комплекс знаний, предусмотренный программой, не обязан излагать материал в строгой, выработанной методистами последовательности. Не обязан, но может! Такая задача по силам писателю, хорошо ориентированному в науке, которой он посвящает свою книгу.

Примером могут служить хотя бы произведения Н. И. Михайлова. Их познавательные и литературные достоинства, их воспитательное значение широко признаны. «Над картой Родины» даёт сведения по экономической географии СССР в объёме, близком к школьному курсу, хотя материал иначе расположен. В отличие от учебника, социалистическая экономика показана в этой книге не статично, а в развитии, в ощутимом для подростка движении. Есть всё основное. Но есть и детали, наблюдения, которые определяют эмоциональность рассказа, портретность, а не фотографичность литературного изображения. И при этом размер книги меньше учебника экономической географии для восьмого класса.

Вот два абзаца на одну тему.

Первый из учебника географии СССР, а второй из книги Михайлова.

«Её (Западной Сибири. — А. И.) природные богатства: громадные запасы каменного угля, металлов, химического сырья и водной энергии, равно как и возможности развития сельского и лесного хозяйства, способствуют быстрому развитию её хозяйства и в первую очередь промышленности».

Есть ли смысл в сообщении о том, что возможности развития хозяйства способствуют быстрому развитию хозяйства? Верно ли, что развитие хозяйства области составляет часть её природных богатств? Ведь именно это означает двоеточие, поставленное после слова «богатства». Не говоря уж о невыразительности, незапоминаемости текста, фраза грамматически неправильна и запутанна.

В книге Н. Н. Михайлова «Земля русская» читаем:

«Как за спиной машиностроительного Харькова стоят уголь и металл Донбасса, так за спиной Новосибирска стоят уголь и металл Кузбасса. Хлопок приходит сюда по Турксибу в тех вагонах, которые отвозят в Среднюю Азию сибирский лес и хлеб. Дешёвый водный путь Оби подаёт Новосибирску древесину и пшеницу».

У Михайлова упомянуто всё, что есть в учебнике, и, кроме того, дано сравнение Западной Сибири с Украиной, показаны связи края со Средней Азией. Вместо невнятной, грамматически сомнительной и потому трудно усваиваемой фразы учебника у писателя понятный и легко запоминающийся рассказ. Он богаче содержанием и притом короче. Несложный образ («за спиной Новосибирска») и сравнение с другим, похожим по хозяйственному облику краем очень облегчает усвоение.

То, что книги Н. Н. Михайлова по характеру и объёму материала близки к школьной программе, что их воспитательное значение гораздо больше, чем учебника, что запомнить их, заинтересоваться предметом несравненно легче, чем изучая учебник, утверждает в мысли, что интересен и важен опыт создания учебников научно-художественных.

Бесспорно, писатели-биологи, чьи произведения с увлечением читают подростки, могли бы с большой пользой принять участие в работе над учебниками. А разве Л. Успенский, автор интересной и своеобразной книги «Слово о словах», не обогатил бы учебник грамматики примерами и экскурсами, которые оживят правила, заставят запомнить их легко и навсегда? И в области физики, математики, химии, не говоря уж о гуманитарных науках, можно назвать книги, авторам которых — писателям и литературно одарённым учёным — по силам работа над научно-художественными учебниками.

А для первоклассников? Право же, «Весёлый счёт» С. Маршака — это готовое вступление к учебнику арифметики, которое можно было бы сразу ввести в обязательный школьный обиход, если бы руководящим методистам и деятелям педагогической науки не показалось кошмаром: учебник в стихах!

В задорных, легко запоминающихся строфах Маршак нашёл такие примеры, образы начертания цифр, что их не забудет и не спутает ни один малыш. И о каждой цифре — стихотворный рассказ, делающий обучение первоначальному счету занимательной игрой, которая даёт пищу фантазии ребёнка, его активности. Но превратить учебник в игру, сделать труд обучения весёлым и радостным?..

Можно подумать, что ещё живо утверждение, ставшее знаменитым после гневной отповеди Горького, будто «тенденция позабавить ребёнка даже в серьёзных… темах — есть не что иное, как недоверие к теме, неуважение к ребёнку, с которым не хотят говорить серьёзно о серьёзных вещах».

Школьные учебники — книги народные, в самом широком понимании слова. Не очевидно ли, что именно поэтому они должны быть самыми вдохновенными и совершенными научными произведениями для детей, должны сделать, по слову Б. Житкова, труд учения «радостным и победным».

Не очевидно ли, что учебник, возбуждающий воображение, затрагивающий чувство подростка, даст знания более прочные и широкие, чем скучный и сухой. Мало того, научно-художественное учебное руководство станет сильным орудием воспитания молодёжи — оно побудит серьёзно и увлечённо выбрать профессию, сможет оказать такое же влияние на жизненный путь человека, как талантливый педагог, завоевавший доверие и любовь учеников, как лучшие «внешкольные» книги о науке, питающие разум и творческую фантазию.

С огромным темпераментом, с искусством художника и знаниями учёного раскрывал М. Ильин в своих книгах мощь и увлекательность науки, её значение для советского народа. Он хотел пробудить в читателях страсть к созидательному труду, к борьбе за покорение сил природы. Он стремился сам и призывал своих товарищей по литературной работе рассказывать детям о науке так, чтобы они полюбили её действенно и навсегда.

Можно ли благороднее применить опыт, накопленный за десятилетия нашей научно-художественной литературой для детей, возможен ли лучший памятник пионерам этой литературы М. Ильину и Б. Житкову, чем реализация их мечты: создание библиотеки увлекательных и образных научных книг, изучение которых обязательно для всех школьников страны.

В той своеобразной области детской литературы, которую мы называем школьными учебниками, нужно того же рода смелое новаторство, какое создало славу, определило огромное воспитательное значение советской литературы для детей, в частности научно-художественной.