1. Характерные черты любви

Любовь – одна из самых больших загадок человеческого бытия.

Зачем нужна любовь человеку? Почему существует так много видов любви? Почему любовь приходит и уходит? Как изменяется любовь с изменением общества? Когда она возникла и всегда ли она будет существовать? И так далее до бесконечности.

Как уже отмечалось, даже в случае эротической любви многое остается совершенно неясным.

В частности, наряду с любовью к противоположному полу, есть люди, которые испытывают искреннюю, длящуюся годами любовь к представителям своего же пола. Ни о каком продолжении рода здесь не может быть и речи. Тогда для чего нужны обществу гомосексуалисты и лесбиянки? Для демонстрации чистой, не замутненной никакими привходящими соображениями любви?

В Советском Союзе гомосексуалистов наказывали в уголовном порядке. Сейчас однополые браки разрешены в Бельгии, Голландии, Испании. Можно ожидать, этими странами дело не ограничится. Во всяком случае, фестивали приверженцев однополой любви, проходящие ежегодно в Берлине, собирают более миллиона человек.

Основатель психоанализа З. Фрейд трижды приступал к вопросу о природе гомосексуализма. Его первая работа на эту тему звучала мажорно: ему казалось, что он знает ответ на данный вопрос и этот ответ является элементарно простым. В более поздней работе Фрейд усомнился во всем том, что ранее говорил о гомосексуалистах, и поставил целый ряд вопросов, на которые так и не сумел ответить. При последнем обращении к теме гомосексуализма Фрейд прямо заявил, что природа этого влечения, кажущегося весьма странным для обычного человека (для «натурала», как сказали бы сейчас), с точки зрения психоанализа совершенно непонятна. Похвальная самокритичность.

Приступая к обсуждению вопроса о природе, или смысле, любви, нужно быть готовым к тому, что никаких эпохальных открытий здесь ожидать не приходится. Смысл любви, такого, казалось бы, простого и ясного чувства, пропитывающего ткань нашей жизни и делающего ее эластичной, останется, как и был, тайной.

Единственное, что здесь возможно, – это чуть-чуть приоткрыть завесу над этой тайной. Для этого нужно выявить наиболее очевидные особенности любви, связать любовь с современными представлениями о природе человека, попытаться понять ее роль в жизни индивида и общества и т. д.

Двигаясь по этому пути, проанализируем любовь как ценность, проясним ее роль в социализации индивида, в укреплении коммунитарных отношений в обществе, в достижении счастья и т. д.

Начнем с описания тех особенностей любви, которые лежат, так сказать, на поверхности.

Прежде всего, любовь социальна по своей природе. Более того, она является высшим проявлением социальности человека. Особенно очевидно это в случае эротической любви, меняющей свой стиль и способ существования от эпохи к эпохе и от культуры к культуре. Впрочем, достаточно отчетливо это видно и в случае некоторых гораздо менее ярко выраженных разновидностей любви, таких, как, например, любовь к антиквариату, которая невозможна в среде, где древнее не отличается от просто старого и ветхого.

Социальность человека не означает его стадности. Превращение общества в однородное стадо, к чему стремился тоталитаризм, способно уничтожить не только человека, но и само общество.

Одним из первых на опасность появления «массовых» людей и превращения общества в стадо обратил внимание Ф. Ницше. Сущность стада составляют три инстинктивные силы: инстинкт стада против сильных и независимых; инстинкт страждущих и неудачников против счастливых; инстинкт посредственности против исключений. Стадо видит высшее в середине и в среднем. Все должны быть равны, все обязаны быть одинаковы, поэтому всякое исключение, стоящее над стадом, воспринимается его членами как нечто враждебное и вредное. В стаде невозможны одиночество, оригинальность, самостоятельность; в стаде каждый должен быть прозрачен и понятен для остальных. Убеждение стада: «Ты должен быть доступен познанию, твое внутреннее Я должно обнаруживаться в отчетливых и неизменных знаках, иначе ты опасен. Если ты зол, твоя способность притворяться крайне вредна для стада. Мы презираем таинственных, не поддающихся познанию. Следовательно, ты должен сам себя считать познаваемым, ты не должен быть скрытым от самого себя, ты не должен верить в свою изменчивость».

О тех опасностях, которые подстерегают общество, превращающееся в стадо или, как его еще называют, в «высоко интегрированную массу», позднее писали Х. Ортега-и-Гассет, К. Ясперс и др.

Эти опасности оказались реальными: тоталитарные режимы недавнего прошлого во многом превратили общество в высоко интегрированную массу и поставили под угрозу саму природу человека.

Превращение общества в стадо, возглавляемое проницательным «вождем», «фюрером» и т. п., постепенно меняет природу человека и ведет к примитивизации и, в конечном счете, к вырождению любви. Любовь к «будущему прекрасному миру», «любовь к дальнему», к вождям, восторженное отношение к «порядку», устанавливаемому твердой рукой, ограничение всех потребностей человека только его естественными, не превышающими прожиточный минимум потребностями, – все это искусственные, можно сказать, головные виды любви.

Такая любовь не является уже полноценным выражением глубин личности, конечности человека, его свободы, открытости человека будущему, его неповторимости и метафизичности, постоянных попыток познать границы своих возможностей и т. д.

Любовь в закрытом обществе несет на себе явный отпечаток определенной, достаточно примитивной, чтобы быть доступной для всех, теории развития общества. В коммунистическом обществе это марксизм-ленинизм, в национал-социалистическом обществе – расовая теория и убеждение в биологически предопределенном превосходстве «нордической расы» над всеми иными расами. Ведущие формы любви коммунистического и национал-социалистического обществ – результат специального обучения, притом обучения, всегда сопровождаемого жестокими репрессиями, террором не только против инакомыслящих, но и против, если можно так выразиться, инакочувствующих.

Люди, несущие на себе «родимые пятна» старого, свободного общества не способны испытывать интимные и глубокие чувства в отношении неопределенного, но совершенного во всех отношениях «будущего мира», живущего в этом мире «идеального человека», приходить в восторг от собственного аскетизма, служащего скорейшему наступлению прекрасного будущего, и т. п.

Всякая любовь является любовью к конкретным, данным в чувстве вещам. Любви к абстрактному, воспринимаемому только умом, не существует. «Мыслимое, – категорично утверждает Г. Гегель, – не может быть любимым». Любовь к ближнему – это любовь к людям, с которыми вступаешь в отношения, любовь к добру – любовь к конкретным его проявлениям, тем поступкам, в которых оно находит свое выражение, любовь к прекрасному – влечение к вещам, которые несут в себе красоту, но не любовь к «красоте вообще». Нельзя любить «человечество», как нельзя любить «человека вообще», можно любить только данного, отдельного, индивидуального человека во всей его конкретности.

Любовь является ведущей потребностью человека, одним из главных способов укоренения его в обществе. Человек лишился природных корней, перестал жить животной жизнью. Ему нужны человеческие корни, столь же глубокие и прочные, как инстинкты животного. И одним из таких корней является любовь. «Что любовь есть вообще драгоценное благо, счастье и утешение человеческой жизни – более того, единственная подлинная ее основа – это есть истина общераспространенная, как бы прирожденная человеческой душе» .

Это касается, прежде всего, разных видов любви к человеку, но не только их, а в определенной мере и всех других видов любви. «Социальная направленность в своем высшем проявлении – это любовь, – пишет психолог Э. Шпрангер. – Она может быть основополагающим чувством, обращенным ко всей жизни. Но она может быть направлена и на отдельный предмет или круг предметов и при этом не терять характера ведущей потребности, определяющей все индивидуальное бытие» .

Человек – не предопределенное, не окончательное, не завершенное существо. Его жизнь по самой своей природе должна быть чему-то посвящена. Если человека не влекут большие цели, наподобие всеобщей свободы или несметного богатства, он посвящает себя простым, скромным привязанностям, вроде собирательства или общения.

Х. Ортега-и-Гассет замечает, что путешественникам очень нравится, что, если спросишь испанца, где такая-то улица или площадь, он часто идет с вами до самого места. «И я все думаю, – задается вопросом Ортега, – шел ли он вообще куда-нибудь? Не гуляет ли мой соотечественник лишь затем, чтобы встретить и проводить иностранца?» . Вполне возможно, что так оно и есть. Если у человека нет пусть небольшой, но значимой для него цели, его жизнь может заполняться совершенными пустяками, относительно которых сложно даже решить, зачем они вообще ему нужны.

С проблемой социального измерения любви связаны вопросы, в какой период человеческой истории возникла любовь и может ли она когда-либо исчезнуть?

На второй из этих вопросов ответить достаточно легко. Любовь – неотъемлемая черта антропологически понимаемого человека, и она будет существовать до тех пор, пока не изменится кардинально природа человека.

Что касается вопроса о времени возникновения любви, можно лишь сказать, что ее истоки покрыты глубоким мраком. Любовь – гениальное изобретение человечества, одно из наиболее эффективных средств его социализации. В этом плане любовь подобна естественному языку, морали и религии. Последние начали складываться на самых первых этапах формирования человека как разумного животного. По-видимому, в этот же период начала зарождаться и любовь, причем не только эротическая любовь, но и любовь к близким, любовь к человеку (прежде всего, к человеку своего племени или рода), любовь к власти, к славе, к справедливости и т. д.

Любовь имеется у всех известных народов и племен, включая и те, которые находятся на весьма примитивных стадиях развития. Способны любить и представители первобытных племен, живущих в нетронутых современной цивилизацией уголках тропических лесов Южной Америки и Юго-Восточной Азии, эскимосы и чукчи, таитяне и жители острова Пасхи. Любовь вряд ли старше нашего повседневного языка, но вполне возможно, что она древнее морали и тем более религии.

Существует чисто биологическая теория эротической любви, объясняющая последнюю медленным, растягивающимся на долгие годы взрослением человека. Птенцы, вылупившиеся весной из яиц, к лету уже начинают летать, осенью становятся настолько крепкими, что улетают, вместе с взрослыми птицами в более теплые края. Человек же только после года начинает говорить, лишь к семи годам он осваивает речь и приобретает определенные зачатки логики. Трудовую деятельность он способен начать только гораздо позднее. Если бы не было любви между мужчиной и женщиной, молодой отец, подобно самцам едва ли не всех иных животных, тут же оставил бы женщину с совсем крохотным ребенком, и она оказалась бы, по сути, в безвыходном состоянии. Любовь к ребенку, но еще в большей степени любовь к его матери должна удерживать мужчину в семье и помогать растить свое дитя, рожденное любимой женщиной.

Эта наивная теория представляет эротическую любовь простым следствием медленного с точки зрения биологии формирования человека и отрывает такую любовь от всех иных видов любви.

Можно предположить, что даже в примитивном обществе женщина могла бы вырастить своих детей, если бы ей помогал в этом не любящий ее мужчина, а все взрослые представители племени.

Чисто биологический подход к возникновению любви упускает из виду то, что было очевидно для всех теоретиков «совершенного общества», начиная с Платона: воспитание детей является в первую очередь не проблемой той пары, которая произвела их на свет, а задачей всего общества. Эта задача настолько важна для общества, что воспитание детей, возможно, вообще не следует доверять семье, а сразу отбирать их у отца и матери и назначать для подрастающего поколения уважаемых и ответственных общественных опекунов.

Любовь – одно из важнейших средств если не преодоления, то компенсации конечности человеческого бытия. Человек случайно попадает в мир. Он не выбирает ни время своего рождения, ни своих родителей, ни свою социальную среду, ни родину, ни язык, на котором он будет говорить, ни даже, как полагают некоторые, свою сексуальную ориентации. Рождающийся человек почти ничего не выбирает, все первостепенные факторы его жизни совершенно не зависят от его воли и его выбора. Сверх того, его жизнь – всего лишь одно мгновение в сравнении с эпохами и цивилизациями и тем более в сравнении с временем существования небесных тел.

Что удерживает человека в его быстротекущей жизни? Если смерть неминуема, а это совершенно очевидно, то не лучше ли ускорить ее приход? Если ни ближайшее окружение, ни родина, ни ничто другое человека не устраивают, какой смысл ему растягивать свою жизнь, нередко представляющую собой цепь непрерывных страданий? Именно любовь в самых разных ее видах, начиная с эротической любви и любви к жизни и кончая самыми отдаленными окраинами любви, влечениями и привязанностями, является связующей нитью между человеком и жизнью.

Можно не боясь преувеличения сказать, что любовь – это и есть сама человеческая жизнь.

Особо следует подчеркнуть такую черту любви, как ее универсальность: каждый человек находит, в конце концов, свою любовь и каждый является или со временем станет объектом чьей-то любви. Красив человек или безобразен, молод или не очень, богат или беден, он всегда мечтает о любви и ищет ее. Причина этого проста: любовь – главный и доступный каждому способ самоутверждения и укоренения в жизни, которая без любви неполнокровна и неполноценна.

В ранней молодости настойчиво ищут, прежде всего, эротическую любовь, позднее приходит любовь к детям или к Богу, к прекрасному или к своей профессии и т. д. Любовь может вспыхивать и гаснуть, одна любовь может замещаться или вытесняться другой, но человек всегда или любит, или надеется полюбить, или живет воспоминаниями о былой любви.

Н. А. Бердяев как-то заметил, что в эротической любви есть что-то аристократическое и творческое и что она дана лишь немногим. Может быть, это и справедливо в отношении высоких образцов такой любви, но это явно не относится ко всем ее проявлениям. Эротическая любовь настолько демократична, что сообщение человека, что он никогда не был влюблен, окружающими, скорее всего, будет встречено с недоверием. Почти столь же демократичны и такие виды любви, как любовь к творчеству, любовь к известности и т. п., если, конечно, не иметь в виду под творчеством только то, что переворачивает все прежнее мировоззрение, а под известностью – всемирную известность. Тем более демократичны такие виды любви, как любовь к путешествиям, к развлечениям и т. п.

Трудно выделить отчетливо виды любви, или ее «ступени». Еще труднее, а если говорить прямо, то просто невозможно перечислить все разновидности любви, которые относятся к той или иной ее конкретной «ступени». Ранее упоминались такие формы любви, составляющие шестой ее «круг», как любовь к справедливости, любовь к истине, любовь к добру и т. д. Все ли разновидности любви «шестого типа» здесь перечислены? Разумеется, нет. Можно было бы обсудить любовь к красоте и ее противоположность – пристрастие к безобразному, стремление к равенству и его противоположность – требование четкого выделения в обществе разных слоев, или страт, обладающих разными правами и привилегиями и образующих некоторую пирамиду, основание которой составляют многочисленные «плебеи», а на вершине находятся немногие «аристократы», и т. д.

Проблема состоит еще и в том, что в ходе социального развития виды любви не только меняются, но и появляются и исчезают. К примеру, хорошо известная теперь и кажущаяся едва ли не вечной любовь к свободе начала складываться только относительно недавно – в эпоху Возрождения, с началом формирования капиталистического устройства общества. Непосредственно связанные со свободой права человека, включая право на достойное существование, на свободу слова и т. п., были четко сформулированы и приняты международными организациями только в середине прошлого века. Наше государство формально поддержало эти права всего тридцать лет назад. И только в последнее десятилетие оно, как кажется, смирилось с тем, что вопрос о нарушении прав человека в какой-то стране не является ее чисто внутренним делом. Он затрагивает интересы всего человечества, так что любая страна может ставить проблему нарушения прав человека каким угодно другим государством.

Из природы человека вытекает, что каждый человек заслуживает любви. И, не особенно преувеличивая, можно сказать, что каждый, в конечном счете, ее находит. Но если в духе наивных, но полных благородного энтузиазма моралистов, ограничивать поле зрения эротической любовью и любовью к богу, то утверждение, что каждый уже любит или вот-вот (ибо человеческая жизнь коротка) полюбит, будет звучать наивно. Есть люди, не способные даже представить себе, что такое эротическая любовь, и таких людей довольно много. Они всю свою жизнь проживут без такой любви и не почувствуют себя обделенными чем-то жизненно важным. В современном постиндустриальном обществе редко кто искренне верит в бога, хотя многие обращаются к нему с наивными просьбами принести успех в бизнесе или в семейной жизни, как если бы бог был их личным агентом по улаживанию сложных ситуаций или выделял каждому из просящих особого ангела-хранителя. В современной России, как говорят социологические опросы, всего четыре процента верующих, а вместе с теми, кто колеблется и больше верит в существование бога, чем не верит в это, – около семи процентов.

Мысль об универсальности любви, об охвате ею каждого человека становится правдоподобной, только если имеется в виду не какой-то частный вид любви или узкий круг ее видов, а принимаются во внимание все возможные виды любви, начиная с эротической любви и любви к себе и заканчивая любовью к моде. Кто-то находит себя в эротической любви и любви к близким. Другие посвящают себя любви к богу или любви к справедливости и борьбе за нее. Третьи всем сердцем любят богатство и всю свою жизнь увлеченно занимаются нагромождением миллионов долларов, рублей, рупий и т. п. на уже имеющиеся миллионы. Есть люди, которые не мыслят своей жизни без постоянной борьбы за власть или славу, без творчества и т. д.

Любовь всегда означает новое видение: с приходом любви и ее предмет, и все его окружение начинают восприниматься совершенно иначе, чем раньше. Это выглядит так, как если бы человек в один момент был перенесен на другую планету, где многие объекты ему незнакомы, а известные видны в ином свете.

Особенно радикально меняет видение эротическая любовь. Это «страшное землетрясение души» (Г. Гейне) способно заставить человека смотреть по-новому буквально на все, включая и самого себя. «Он всем превратно поражен и все навыворот он видит…» – эти слова Е. А. Баратынского – точная характеристика восприятия мира влюбленным.

Не столь решителен переворот в восприятии, вызываемый другими видами любви, скажем, пробудившейся жаждой славы или богатства, но переворот всегда есть.

Новое видение, сообщаемое любовью, это, прежде всего, видение в ауре, в модусе очарования. Оно придает объекту любви особый способ существования, при котором возникает ощущение уникальности этого объекта, его подлинности и незаменимости.

С чувством подлинности нередко сопряжена иллюзия, что объект любви уже давно был известен, что он уже был наш. «Невольное воспоминание» более ранних встреч с любимым объектом внушает мысль о предопределенности пар: они встречаются как ранее знакомые, как припоминающие друг друга. Ощущение подлинности находит свое выражение в ритуале и культе, когда объект любви воспринимается как близкий и в то же время недосягаемо далекий и неприкосновенный.

Любовь, создающая ореол вокруг любимого объекта, сообщает ему святость и внушает благоговение.

О том, сколь сильным может быть благоговение, говорит, к примеру, то, что даже самые уродливые изображения богоматери находили себе почитателей, и даже более многочисленных, чем хорошие изображения.

«Самые глупое и бесполезное, – пишет русский философ В. В. Розанов, – говорить влюбленному, что «предмет» его не хорош, потому что суть влюбления и заключается в неспособности увидеть, что предмет «не хорош». Явление это столь известно, так необъяснимо, и на нем до такой степени основывается всякая любовь, что иногда хочется сказать, что любящий видит собственно не конкретного человека, не того «Ивана», на которого все смотрят и ничего особенного в нем не находят, но как бы ангельскую сторону конкретного человека, двойника его, и лучшего, небесного двойника» .

Ореол, вне которого не видится предмет любви, – это самое непонятное в ней, заключает Розанов. Но если бы ореол отсутствовал, «все любви пали бы на одного или немногих избранных, наилучших в духовно-физическом отношении людей». Без ореола нельзя объяснить и случающиеся огромные разрывы в возрасте влюбленных. Юная Мария Кочубей полюбила Мазепу, своего крестного отца; неверно, будто она не видела, что он старик, просто она смотрела на него иначе, чем все.

А. Шопенгауэр и З. Фрейд полагали, что любовь ослепляет, притом настолько, что в любовном ослеплении человек способен совершить преступление, ничуть не раскаиваясь в этом. Но любовь не ослепление, а именно иное видение, при котором все злое и дурное в любимом предстает только как умаление и искажение его подлинной природы. Недостатки любимого, замечает С. Л. Франк, – это как болезнь у больного: ее обнаружение вызывает не ненависть к нему, а стремление выправить его .

Вряд ли верно также, что любовь идеализирует или что она абстрагируется от негативных черт своего объекта. Мать любит своего ребенка, даже замечая все дурное в нем. Она всегда воспринимает его пороки как болезнь его души, которая сама по себе остается, несмотря ни на что, прекрасной и священной.

Любимый объект не есть нечто идеальное или очищенное с помощью абстракции, это всего лишь по особому рассматриваемый объект. И, быть может, такое его видение и является наиболее верным. Во всяком случае, только оно позволяет «узреть красоту в безобразном» (Л. П. Карсавин).

«Свойство любви таково, что любящий и любимый составляют уже как бы не двух отдельных людей, а одного человека» (Иоанн Златоуст). Идея, что сущность любви – в отождествлении влюбленного с предметом его любви, очень стара. Она есть уже у Платона, описывающего, как любящие были когда-то одним существом, разделенным затем на две, обреченные искать друг друга половины.

«Между любящими, – пишет русский философ П. А. Флоренский, – разрывается перепонка самости, и каждый видит в другом как бы самого себя, интимнейшую сущность свою, свое другое Я, не отличное, впрочем, от Я собственного» . Соединение двоих в одно связано с изменением видения и возникающим в результате этого ореолом: два дотоле разных человека под воздействием любви изменяются так, что становится возможным их слияние.

Ситуация, создаваемая любовью, парадоксальна: два человека становятся одним и одновременно остаются двумя личностями. Это ведет к тому, что любовь приобретает не только облик совпадения и согласия, но и облик конфликта и борьбы.

Эту внутреннюю противоречивость любви хорошо выразил французский философ и писатель Ж.-П. Сартр, считавший конфликт изначальным смыслом «бытия-для-другого». Единство с другим неосуществимо ни фактически, ни юридически, поскольку соединение вместе «бытия-для-себя» и «другого» повлекло бы за собой исчезновение отличительных черт «другого». Условием отождествления «другого» со мною является постоянное отрицание мною, что я – этот «другой». Объединение есть источник конфликта и потому, что, если я ощущаю себя объектом для «другого» и намереваюсь ассимилировать его, оставаясь таким объектом, «другой» воспринимает меня как объект среди других объектов и ни в коем случае не намеревается вобрать меня в себя. «… Бытие-для другого, – заключает Сартр, – предполагает двойное внутреннее отрицание» .

Поскольку любовь – это конфликт, на нее можно перенести все общие положения о социальном конфликте. В частности, можно сказать, что чем больше эмоциональная вовлеченность, тем острее конфликт; чем крепче было раньше согласие, тем острее конфликт; чем он острее, тем больше будет неожиданных поворотов, выше их темпы и т. д.

Однако, хотя любовь всегда включает не только единство, но и конфликт, она почти всегда приносит с собою ощущение радости, счастья и специфического внутреннего освобождения.

 

2. Любовь и социализация индивида

Всякая социальная группа, как и общество в целом, предполагает определенную систему ценностей. Последняя обеспечивает не только конечное единообразие оценок, выносимых входящими в эту группу или общество индивидами, но и известное единообразие их действий, всегда опирающихся на оценки.

В философской теории ценностей (аксиологии) и в социологии под ценностями обычно понимаются те социальные по своему происхождению образцы, на которые обычно опираются оценки .

В этом смысле говорят об «этических ценностях» (моральные добродетели, сострадание, любовь к ближнему и т. п.), «эстетических ценностях», «ценностях культуры» (гуманизм, демократия, автономия и суверенитет индивида и т. д.) и т. п. «Ценность, – пишет, например, финский социолог Э. Асп, – приобретенное, усвоенное из опыта обобщенное и стабильное понятие о том, что является желательным; это – тенденция выбора и критерий постановки целей и результатов действий… Каждое общество имеет четко определенные главные ценности, с которыми члены этого общества в целом согласны» .

Таким образом, образец (ценность) есть устойчивое представление о том, каким должен быть рассматриваемый объект. Образцы можно подразделить на образцы действий, или идеалы, и образцы иных вещей, или стандарты.

Идеал – это такое поведение (реальное или моделируемое) лица или группы лиц, которому надлежит следовать.

Подражание образцу, имитация чужого поведения может быть спонтанной. Имитирующий тип поведения имеет большое значение в социальной жизни. Повторение одного и того же поведения, принятого за образец в данном обществе, не нуждается в обосновании, поскольку образец обладает определенным авторитетом и престижем. Одни образцы предназначены для всеобщего подражания, другие рассчитаны только на узкий круг людей.

Своеобразным образцом, например, является Дон Кихот: ему подражают именно потому, что он был способен самоотверженно следовать избранному им самим образцу.

Образцом может быть реальный человек, взятый во всем многообразии присущих ему черт. Нередко в качестве образца выступает поведение какого-то реального человека в определенной, достаточно узкой области: есть образцы любви к ближнему, любви к жизни, самопожертвования и т. д. Образцом может служить также поведение вымышленного лица: литературного героя, героя мифа, легенды и т. д.

Безразличие к каким-либо образцам само по себе может выглядеть как образец: в пример иногда ставится тот, кто умеет избежать соблазна подражания.

Наряду с образцами существуют также антиобразцы, которые используются, чтобы определить отталкивающие примеры поведения и тем самым отвратить от такого поведения.

Не только для действий, но и для всего, с чем регулярно сталкивается человек, будь то топоры, часы, пожары, церемонии и т. д., существуют свои образцы, говорящие о том, какими должны быть объекты данного рода. Для вещей разных типов существуют разные стандарты: свойства, ожидаемые от хороших молотков, не совпадают со свойствами, требуемыми от хороших адвокатов, и т. п. И идеалы, и стандарты изменяются со временем: хороший римский военачальник вполне мог бы оказаться плохим современным полководцем, и наоборот.

Не для всякого поведения имеются образцы, точно так же как не для всяких объектов существуют стандарты. Идеалы и стандарты складываются в процессе человеческой деятельности и являются своеобразными выводами из нее, касающимися лишь регулярно вовлекаемых в эту деятельность объектов. Образцы служат обычными основаниями формулируемых человеком оценок, однако далеко не каждая оценка опирается на тот или иной образец. Для новых форм поведения и новых видов вещей не существует каких-либо образцов.

Часто образцы, указывающие, какими должны быть объекты, именуются ценностями. Так, говорят о ценностях доброжелательности, объективности, любви к ближнему, уважительного отношения к старшим и т. п.

Отождествление образцов с ценностями утвердилось в философии ценностей благодаря неокантианству (В. Виндельбанд, Г. Риккерт). В современной аксиологии, в социологии и т. д. под ценностями обычно понимаются именно образцы. «Ценности – это абстракции на фоне целей, конкретизирующие цели и притязания в планы действий и, наконец, в конкретные действия. Ценности – это, следовательно, такие феномены, которые представляются людям чрезвычайно важными и, ориентируясь на которые, они действуют, принимают решения и делают выбор» .

При всем удобстве подобной терминологии следует, однако, учитывать, что она вносит двусмысленность в понятие ценности и не вполне соответствует обычному употреблению этого понятия. Ценностью обычно считается сам объект желания, стремления, интереса и т. п., а не тот образец, которым иногда руководствуется человек, позитивно оценивающий данный объект. «Ценность есть опредмеченная цель…» (М. Хайдеггер).

Иногда ценностью называется само отношение между представлением о том, каким должен быть оцениваемый объект, и самим объектом. Если объект отвечает предъявляемым к нему требованиям, т. е. является таким, каким он должен быть, он считается хорошим, или позитивно ценным; объект, не удовлетворяющий требованиям, относится к плохим, или негативно ценным; объект, не представляющийся ни хорошим, ни плохим, считается безразличным, или ценностно нейтральным.

Иначе говоря, ценностью может называться любой из трех элементов, из которых обычно складывается ситуация оценивания: оцениваемый предмет; образец, нередко (но отнюдь не всегда) лежащий в основе оценки; отношение соответствия оцениваемого объекта утверждению о том, каким он должен быть.

Например, если человек спасает утопающего, ценностью может считаться или само действие спасения; или тот идеал, который требует приходить на помощь человеку, терпящему бедствие; или, наконец, соответствие ситуации подразумеваемому или формулируемому явно принципу, что тонущего следует спасать.

Многозначность понятия ценности затрудняет оперирование им. Нередко обсуждение ценностей оказывается почти бесполезным, поскольку говорящие имеют в виду под «ценностью» совершенно разные вещи.

Среди типов ценностей, привлекающих наибольшее внимание аксиологии, моральные ценности, правовые ценности, ценности научного познания, ценности человеческой истории и социальных теорий, ценности, связанные с природой человека и смыслом его жизни и т. д.

Аксиология выясняет отношение между сущим и должным, проясняет условия повышения объективности суждений о ценностях, исследует те мыслительные операции, которые, подобно операции понимания, неразрывно связаны с ценностями, и т. д.

Ценности играют центральную роль в процессе социализации индивида, включения его в систему социальных связей и отношений. В сущности, этот процесс представляет собой усвоение индивидом ценностей, признанных его средой и тем обществом, к которому он принадлежит, и неотступное, почти автоматическое следование этим ценностям в своей практической деятельности, и, прежде всего, во взаимосвязях с другими людьми.

Общество представляет собой определенную общность, некоторый обширный коллектив, члены которого действуют совместно и связаны между собой тысячами и тысячами нитей. Древний предок человека был стадным животным и, отбившись от стада, погибал. Человек как homo sapiens также не способен существовать вне определенного человеческого сообщества. Более того, вне такого сообщества он не способен даже стать человеком. Если ребенок растет, как это иногда случалось, среди дикой природы, позднее, оказавшись среди людей, он остается диким существом, не способным сделаться полноценным человеком.

Общество – это определенная взаимосвязь коллективности и индивидуализма, действий человека в составе определенных сообществ и его автономных, индивидуальных действий. Противопоставление друг другу коллективистического (закрытого) общества и индивидуалистического (открытого) общества не имеет в виду умаления важности коллективистических начал в жизни общества: без них общественная, т. е. совместная, жизнь людей невозможна. Умаление коллективистических начал в любом обществе, будь оно закрытым, открытым или промежуточным, чревато разрушением этого общества. Общество представляет собой определенное равновесие коллективного и индивидуального.

Своеобразие закрытого общества лишь в том, что оно доводит коллективные принципы социальной жизни до крайности. Под флагом глобальной цели коренного переустройства общества оно стремится растворить индивида в его коллективе и в обществе в целом, лишить личность всякой автономии, предельно ограничить ее свободу и сделать ее тем самым простым «винтиком» огромного социального механизма.

Открытое общество, напротив, предоставляет своим индивидам существенную независимость в определенных сферах их деятельности, но постоянно рискует при этом нарушением хрупкого баланса коллективного и индивидуального в своей жизни.

Социальный мир, в котором живут и трудятся люди, активно конструируется ими самими в ходе их социальной деятельности. Это происходит по преимуществу не осознаваемо для них. С другой стороны, общество с помощью самых разнообразных средств социализирует индивида, формирует из него личность, приспособленную к жизни в определенной социальной среде.

Социализация индивидов, составляющих общество, является необходимой предпосылкой его устойчивости, поскольку она всегда осуществляется в духе основных ценностей конкретного общества, его традиций, предрассудков, стиля мышления, мировосприятия и т. д.

Социализация является предпосылкой нормального функционирования любой социальной системы. Социализация осуществляется путем согласования поведения индивида с поведением других людей и их групп, на основе усвоения им определенных норм и ценностей. В этом процессе существенную роль играют подражание, социальное внушение, «психическое заражение» и т. п. В социально-психологическом плане социализация означает стремление к соответствию каким-то признанным или требуемым стандартам. Иногда человек принимает стандарты, навязываемые ему группой, к которой он принадлежит, чисто внешне, не отказываясь от своих взглядов, но и не противопоставляя их групповому консенсусу. Но чаще индивид меняет свои первоначальные убеждения под давлением группы. Обычно господствующее мнение усваивается не в силу особой вескости приводимых в поддержку этого мнения аргументов, а из боязни неодобрения действий индивида группой.

Наиболее сильным мотивом для вытеснения тех мнений и представлений индивида, которые не согласуются с групповыми представлениями, является, как подчеркивает Э. Фромм, боязнь изоляции и остракизма, изгнания из группы.

Для человека, насколько он человек – т. е. насколько он превосходит природу и осознает себя и свою смертность, – чувство полного одиночества и обособленности близко к умопомешательству. Человек как человек боится безумия, а человек как животное боится смерти. Человеку нужно поддерживать отношения с другими людьми, обрести единство с ними, чтобы остаться в здравом уме. Эта потребность быть вместе со всеми другими является сильнейшей страстью, более сильной, чем желание жить. «Боязнь изоляции и остракизма… заставляет людей вытеснять из сознания то, что является табу, поскольку его осознание означало бы, что человек не такой как все, особый, и, значит, он будет изгнан из общества. Поскольку индивид должен закрыть глаза на то, что группа, к которой он принадлежит, объявляет несуществующим, или принять за истину то, что большинство считает истинным, даже если бы его собственные глаза убеждали его в обратном. Для индивида настолько жизненно важна стадность, что стадные взгляды, верования, чувства составляют для него большую реальность, чем то, что подсказывают ему собственные чувства и разум… то, что человек считает правильным, действенным, здравым, – это принятые в данном обществе клише, и все, что не подпадает под это клише, исключается из сознания, остается бессознательным. Нет, пожалуй, ничего такого, во что бы человек не поверил или от чего бы не отказался под угрозой остракизма, будь она внутренней или внешней» .

В процессе социализации индивид обычно не ощущает никакого особого группового давления или принуждения. Иногда даже сам факт выбора групповых ценностей и норм поведения ускользает от внимания человека, расстающегося с какими-то своими прежними ценностями и нормами. Как говорит социолог Ч. Кули, социальная природа человека «вырабатывается в человеке при помощи простых форм интимного взаимодействия или первичных групп, особенно семейных и соседских, которые существуют везде и всегда воздействуют на индивида одинаково» . Эта природа представляет собой некий общий для всего общества комплекс социальных чувств, установок, моральных норм, составляющий универсальную духовную среду человеческой деятельности.

Социальное действие – это действие, учитывающее установки других людей, их цели, убеждения, оценки и т. д. Человек смотрит на мир своими глазами, но видит его через призму тех представлений, которые сложились в окружающей этого человека социальной среде.

«Человеческие существа живут в мире значимых объектов, – пишет социолог Г. Брамер, – а не в среде, состоящей из стимулов и самоконструирующихся сущностей. Этот мир имеет социальное происхождение, ибо значения возникают в процессе социального взаимодействия. Так, различные группы вырабатывают различные миры, и эти миры меняются, если объекты, их составляющие, меняют свое значение. Поскольку люди расположены действовать, ориентируясь на значения, которые имеют для них объекты, мир объектов группы представляет собой истинный смысл организации деятельности. Для того чтобы идентифицировать и понять жизнь группы, необходимо идентифицировать мир ее объектов; идентификация должна осуществляться в терминах значений, которые имеют объекты в глазах членов группы. Наконец, люди не прикованы к своим объектам, они вольны прекратить свою деятельность по отношению к ним и выработать новую линию поведения. Это обстоятельство вносит в жизнь группы новый источник трансформации» .

Социализация индивида не является каким-то кратким процессом обучения его основам социальной жизни. Социализация начинается с момента рождения человека и продолжается до самой его смерти. Механизмы, используемые в процессе социализации, простираются от обучения родному языку и усвоения традиций своего общества до привития индивиду определенных вкусовых предпочтений и внушения ему более или менее ясных представлений о моде.

Анализ процесса социализации сложен и во многом остается делом будущего. Здесь важно отметить, что любовь, будучи социальной по своей природе, является одним из необходимых средств превращения индивида в полноценного члена исторически конкретного общества.

Можно даже сказать, не боясь преувеличить значение любви, что она представляет собой одно из наиболее действенных средств социализации индивида, приобщения его к культуре своего народа, к своеобразному видению им окружающего мира.

В этом плане любовь подобна морали, религии, естественному языку и т. п.

Особая ценность морали как средства упрочнения общества в том, что от контроля морали невозможно уклониться. Моральная совесть индивида остается с ним даже тогда, когда он находится наедине с собой; угрызения совести способны воздействовать не только на внешне наблюдаемое поведение индивида, но и на самые тайные его мысли и намерения. В этой своей вездесущности с моралью сходна религия. Но если всезнающий и всевидящий бог пребывает вне индивида, то моральный эквивалент бога – совесть – коренится в самом сознании индивида.

Любовь тоже вездесуща, и от нее нельзя уклониться. Она присутствует в душе человека точно так же, как моральная совесть или как тот бог, в которого верит человек.

Особая сила религии как средства социализации вызвана тем, что боги (или бог в монотеистических религиях) постоянно держат человека в своем поле зрения. Даже оставаясь один, он помнит, что есть инстанция, способная оценить его поведение и наказать его, если он отступает от системы норм и правил, поддерживаемой религией. Не только любые поступки, но даже все мысли и намерения человека, скрытые от окружающих его людей, не являются тайной для божества.

Но точно так же обстоит дело и с любовью, непрерывно держащей человека в поле своего зрения.

 

3. Любовь и коммунитарные социальные отношения

Существует важное различие между коммунитарными (общинными) и структурными социальными отношениями. Первые – это отношения равенства индивидов, вторые отношения их неравенства: начальники и подчиненные, богатые и бедные, одетые модно и одетые кое-как и т. п. Сейчас, обсуждая смысл любви, полезно обратиться к этому противопоставлению двух типов социальных отношений.

Любовь – парадигма, или образец, коммунитарности вообще.

Социальная жизнь представляет собой процесс, включающий последовательное переживание коммуны (общины) и структуры, равноправия и неравенства.

Структурные отношения можно истолковать как отношения власти или принуждения, если власть определяется как способность одного индивида оказывать давление на другого и изменять его поведение. Структурность, или власть, рассеяна во всем обществе, а не сконцентрирована в рамках правящей элиты, правящего класса и т. п. Отношение принуждения или давления имеет место не только между руководителями и их подчиненными, но и во всех тех случаях, когда в той или иной форме обнаруживается неравенство индивидов, начиная с неравенства их статусов и кончая неравенством их возможностей следовать моде.

Коммунитарные отношения особенно отчетливо проявляются в ситуациях перехода: перемещение в пространстве (пассажиры транспорта), перемена работы (сообщество безработных), выборы органов власти (сообщество избирателей), радикальные социальные реформы и революции (общество в целом) и т. п. Коммунитарные отношения характерны для религиозных общин, члены которых, готовясь к переходу в иной мир, равны и добровольно подчиняются духовным наставникам. Коммунитарные отношения существуют в ячейках гражданского общества (союзы, ассоциации, клубы), в политических партиях и т. п.

Общество представляет собой как бы две «модели» человеческой взаимосвязанности, накладывающиеся друг на друга и чередующиеся. Первая – это модель общества как структурной, дифференцированной и зачастую иерархической системы политических, правовых и экономических уложений с множеством типов оценок, разделяющих людей по признаку «больше» или «меньше». Вторая модель, особенно отчетливо различимая в переходные периоды (выборы, революции и т. п.), – это общество как неструктурная или рудиментарно структурная недифференцированная общность равных личностей, подчиняющихся верховной власти ритуальных «вождей».

Особенно отчетливыми проявлениями коммунитарных отношения являются подлинная дружба и любовь. В дружбе и любви индивиды выступают как целостные личности, во всем или почти во всем равные друг другу.

«Только в любви и через любовь можно понять другого человека» – это означает, что предпосылкой глубокого понимания являются чисто коммунитарные отношения между людьми, вступающими между собой в контакт.

Структурность – это антикоммунитарность, неравенство индивидов, многообразие их классификаций и противопоставлений по статусу, роли, должности, собственности, полу, одежде и т. д.

Коммунитарные отношения иногда называются связями «горизонтального характера», а структурные отношения – связями «вертикального характера». Фундаментальный контраст между горизонтальными и вертикальными связями вполне очевиден.

Коммунитарные отношения только в редких случаях проявляются в чистом виде. Обычно они переплетаются со структурными отношениями. Например, в семье, где все ее члены, в общем-то, равны, есть вместе с тем дети и родители.

Коммунитарные отношения выражают глубинную сущность человека – единство всех людей, их родовую общность. В известном смысле они фундаментальнее структурных отношений: президент компании, его жена и его шофер в первую очередь люди, существа, принадлежащие к одному виду животных, а уже затем и на этой основе – разные люди, различающиеся своими должностями, ролями и статусами. Коммунитарные отношения выражают сущностную и родовую связь между людьми, без которой немыслимо никакое общество.

Социальная жизнь – это всегда сложная динамика равенства и неравенства, коммунитарных и структурных отношений. Если одни из них получают явный перевес над другими, об обществе можно сказать, что оно нездорово.

Преувеличение роли структуры ведет к тому, что коммунитарные отношения проявляются извне и против «закона». Преувеличение значения коммунитарных отношений в политических движениях уравнительного типа, как правило, вскоре сменяется деспотизмом, бюрократизацией или другими видами структурного ужесточения.

Характерным примером в этом плане являлось коммунистическое общество. Оно намеревалось сделать коммунитарные отношения господствующими и постепенно вытеснить структурные отношения из всех или почти всех сфер жизни (отмирание государства, права, централизованных экономики и управления, превращение общества в систему самоуправляющихся общин, или коммун). Реально же попытка создания «общины равных» привела к деспотизму, однозначным иерархиям, структурной жесткости и пренебрежению всеми теми видами любви, которые не связаны непосредственно с построением нового, совершенного мира, представляющего собой реальное воплощение коммунитарности.

Удивительная сила коммунистических идей, захватывавших не так давно умы трети населения нашей планеты, объясняется, как и магическая сила христианской проповеди любви, в первую очередь тем, что это был призыв к замещению структурных социальных отношений коммунитарными, наиболее ярким выражением которых является любовь.

В старой России большую часть населения составляли крестьяне, жившие общинами. Вплоть до XX века индивид был неразрывно связан со своей общиной: он получал свой земельный надел в результате решения общины и мог выйти из нее только в порядке исключения, да и то на непродолжительный срок.

Тянувшийся веками приоритет общинного над индивидуальным породил, в конце концов, теорию, будто бы индивидуализм, личная свобода, независимость от общины и т. п. являются чем-то предосудительным и что подлинная жизнь, наделенная глубоким смыслом, возможна только в некотором коллективе единомышленников и единоверцев, при условии растворения индивидуального в коллективном.

В отечественной публицистической литературе второй половины XIX – начала XX веков оживленно обсуждалась особая форма объединения людей, и в частности единения всех людей в любви. В русской религиозной философии – от основателя славянофильства А. С.Хомякова до С. Л. Франка, умершего в середине прошлого века, – много говорилось о «соборности», под которой понималось объединение людей в духе, в живой вере и т. п. Высшим видом соборности считалось объединение людей в любви.

Основной смысл идеи соборности близок рассматривавшемуся уже понятию обнаженности, или прозрачности, индивида для его окружения. Соборность – это полная растворенность индивида в коллективной целостности, реализующей некую глобальную цель. Добровольный и энтузиастический отказ индивида от всего личностного и неповторимого, его слияние с «мы» и активное участие в «соборной» деятельности является, будто бы, непременным условием раскрытия богатства и внутреннего достояния человека.

Другие люди, говорит, например, Франк, даны нам, прежде всего, через откровение; бытие «мы» – еще более первичный вид откровения. «В откровении «мы» нам дан радостный и укрепляющий нас опыт внутренней сопринадлежности и однородности «внутреннего» и «внешнего» бытия, опыт интимного сродства моего внутреннего самобытия с окружающим меня бытием внешним, опыт внутреннего приюта души в родном доме. Отсюда – святость, умилительность, неизбывная глубина чувства родины, семьи, дружбы, вероисповедного единства. В лице «мы» реальность открывается как царство духов, и притом через внутреннее самооткровение самой себе».

«Мы» – это, прежде всего, духовное объединение, соединение людей, жертвующих своей индивидуальностью и неповторимостью ради реализации общими усилиями какой-то великой идеи.

В чем именно должна состоять «великая идея», ради которой индивид должен жертвовать своей неповторимостью, для тех, кто развивал представление о соборности, оставалось, однако, неясным. Чаще всего в эту идею вкладывался религиозный смысл: создание на земле подобия «царства Божия», в котором люди объединены главным образом религиозной верой, любовью к Богу и т. п.

Иногда за идеей соборности явно сквозила мысль об особом величии и особом историческом пути России, призвание которой – указывать дорогу в будущее другим народам. Из этого вытекало убеждение, что если представители других народов могут любить свою родину, но могут – в порядке исключения – и не испытывать к ней горячих чувств, то в случае русского человека дело обстоит совершенно иначе: он должен пламенно любить свое отечество, иначе какой же он русский?

К понятию соборности близко по своему смыслу понятие всеединства, означающее, согласно историку русской философии С. С. Хоружему, «принцип совершенного единства множества, которому присущи полная взаимопроникнутость и в то же время взаимораздельность всех его элементов» .

Развивавшиеся в русской философии «системы всеединства», отмечает Хоружий, далеко не единообразны и не составляют одной узкой школы. Они самым тесным образом связаны с предшествующей метафизикой всеединства на Западе (Псевдо-Дионисий Ареопагит, Николай Кузанский и др.), и для каждой из них можно указать, к какому конкретному учению, или корню, восходит принятое в ней понимание всеединства. По этому признаку может быть дана классификация «систем всеединства»: некоторые из них опираются на мифологему Софии Премудрости Божией (В. С. Соловьев, ранний П. А. Флоренский, С. Н. Булгаков, Е. Н. Трубецкой). Другие – на учение Николая Кузанского (С. Л. Франк, Л. П. Карсавин), третьи – на монадологию Г. В. Лейбница (Н. О. Лосский, отчасти Карсавин). Четвертые – на идеи античного символизма (поздний Флоренский, А. Ф. Лосев) и т. д. По принципу всеединства построены многие ключевые символы в буддизме, где всеединство входит в круг тем буддийской медитации. Символ всеединства присутствует в большинстве систем оккультизма и мистики (от каббалы до теософии и антропософии). Эмблемой всеединства часто служил лотос, семя которого содержит миниатюрное подобие целого растения .

Конкретно-исторический подход к истории русской философии мало что оставляет, однако, от многообразных предложенных обоснований идеи соборности, или всеединства.

Очевидно, что социальной предпосылкой формирования и широкого распространения идеи соборности являлся в первую очередь закрытый, коллективистический характер российского общества, экономическая отсталость страны, медленное и противоречивое вызревание в ней капитализма.

Понятно, что «объединение людей в любви» остается абстрактной фразой, пока не указывается, на что именно должна быть направлена объединяющая людей любовь. В средневековом обществе они объединялись, прежде всего, в любви к богу. В России XIX в. ни бог, ни тем более царь не могли быть предметом особой любви и основой объединения людей.

Именно поэтому само понятие соборности оставалось – и сейчас остается – чрезвычайно смутным. Оно подчеркивало желательность и даже неизбежность коллективных действий, соединяющих людей в единое целое, но не указывало той цели, на которую могли бы быть направлены эти действия.

«Единение людей в любви» остается пустой фразой до тех пор, пока не указан предмет этой любви. Превознесение соборности, опирающееся на мысль об исключительности некоторого народа, его особой миссии в истории и т. п., является, в общем-то, националистической идеей.

Подводя итог обсуждению любви как парадигмы коммунитарных отношений, можно дать – но, разумеется, только частичный – ответ на вопрос: «Зачем нужна любовь?». Этот ответ является простым, как и сама любовь: она необходима для объединения людей на основе уравнивания их в том или ином отношении. Любовь – одно из средств, делающих из общества, образования структурного и насквозь пронизанного противопоставлениями одних индивидов другим и, соответственно, неравенством, общину равных. Но равенство, даваемое любовью, касается только отдельных аспектов человеческой жизни.

Любовь – одно из основных средств коммунитаризации общества, связывания его индивидов горизонтальными отношениями равенства.

Преимущество любви – в ее вездесущности: она пронизывает всю человеческую историю и не исчезает ни в одну эпоху и ни в какой форме общества. Любовь в открытом обществе существенно отличается от любви в закрытом обществе, но любовь есть и там, и там. Существуют многие типы обществ, промежуточных между явно выраженными открытым и закрытым обществами. Но в каждом из промежуточных обществ имеются свои многообразные виды любви.

 

4. Любовь к ближнему и гражданские добродетели

Любовь, понимаемая в широком смысле, не как что-то сугубо личное и приватное, а как то, что включает и определенные социальные чувства, является глубинной основой гражданского общества и связанных с ним гражданских традиций.

Гражданское общество – это среда, в которой только и способны сложиться гражданские традиции. С дугой стороны, без устойчивых гражданских традиций, невозможно и эффективное гражданское общество.

Еще в XVI веке итальянский политический мыслитель Н. Макиавелли, размышлявший о бурной истории итальянских республиканских институтов, говорил, что процветание или крах социальных установлений зависит от характера граждан, от их «гражданских добродетелей». Последние, будучи усвоены большинством граждан и пройдя испытание временем, превращаются в гражданские традиции.

Гражданские традиции – это настолько устойчивые привычки совместной социальной жизни, что они становятся как бы сами собою разумеющимися свойствами человеческой природы.

В открытом обществе гражданские традиции являются фундаментом демократического образа жизни. Они представляют собой ту необходимую предпосылку, без которой изощренная техника демократии становится неэффективной, а сама демократия вырождается в режим личной власти с диктаторскими методами правления (авторитаризм) или в господство импульсивной, не считающейся с законами массы (охлократия).

Гражданские традиции включают честность, уважительное отношение к закону, доверие к окружающим, уважение их прав, терпимость, готовность помочь, естественную гуманность в общении, отказ от насилия над группами меньшинства, постоянную нацеленность на компромисс в житейских вопросах и др. Гражданские традиции предполагают фундаментальную привязанность к общественному равенству и обширнейшее распространение структур гражданской солидарности.

Эти традиции устойчивы, если в массе населения постоянно живо сознание свободы, если оно всегда направлено на конкретные реалии этой свободы и люди помнят, какой ценой она была завоевана в ходе исторического процесса, и заботятся о том, чтобы сохранить ее.

Можно сказать, что гражданские традиции – это одна из наиболее конкретных и эффективных форм выражения любви к ближнему, о которой когда-то говорилось: «Возлюби ближнего, как самого себя» и которая нашла хорошую почву для своего развития только в современном открытом обществе.

Гражданские традиции составляют основу гражданственности, ключевыми признаками которой являются заинтересованность в общественных целях, преданность общему делу, четкое осознание общественного блага и готовность принести ему в жертву чисто индивидуальные или сугубо частные цели.

Устойчивость гражданских традиций позволяет воспроизводиться крепкому гражданскому сообществу. В свою очередь, повседневная жизнь гражданского сообщества способствует установлению и укреплению гражданских традиций.

Члены гражданского сообщества не просто активны, общественно ориентированны и равны. Они помогают и доверяют друг другу, уважают мнение других, даже не соглашаясь с ним. Гражданское сообщество не свободно от конфликтов, поскольку граждане по всем вопросам имеют собственное суждение, но при этом они неизменно терпимы к своим оппонентам.

Нужно специально остановиться на постепенном формировании гражданских традиций открытого общества в современной России.

Посткоммунистическая Россия вынуждена строить демократические системы фактически на пустом месте. Сейчас у нас в стране теоретическое и политическое возмужание либеральной демократии сопровождается растущим разочарованием основной массы населения в практических ее результатах. Секрет успешного функционирования как будто вполне демократически избранной власти кажется почти утраченным из-за слабости и неустойчивости существующих гражданских традиций, а значит, и нашего гражданского сообщества.

Гражданское сообщество представляет собой совокупность огромного множества общественных организаций, или ассоциаций, выросших самостоятельно – без поддержки властей и по инициативе граждан – для того, чтобы вместе бороться за их права и отстаивать их интересы. Поскольку демократия и гражданское сообщество неразрывно связаны друг с другом, эффективная демократия возможна лишь в том случае, если есть разветвленное и устойчивое гражданское сообщество, способное использовать ее в качестве инструмента обновления государства и постоянного контроля за ним.

В сегодняшней России демократия пока что малопродуктивна, поскольку призванное использовать ее гражданское сообщество остается весьма слабым. В короткий период наша демократия способна стать ширмой авторитарного режима. И определенное движение в этом направлении уже намечается.

Центральными в описании гражданских традиций должны быть понятия гражданского общества, демократии, правового государства, автономии и суверенитета личности, модернизации, регионализации и др. Только с их помощью могут быть проанализированы такие важные темы, непосредственно связанные с гражданскими традициями, как эффективность демократических институтов, становление демократического образа жизни, постепенное укрепление гражданственности и гражданской вовлеченности, изменение индекса гражданственности, стирание, хотя и весьма медленное, различий между более гражданственными и менее гражданственными регионами, взаимосвязь гражданственности и политизированности общества (необходимо специально подчеркнуть, что эти понятия не тождественны), зависимость гражданственности от успешного решения вопросов регионализации, влияние укрепления гражданских традиций на темпы социоэкономических изменений и др.

История становления гражданского сообщества в России, начавшаяся еще в XVIIb., в период царствования Екатерины II, была оборвана на длительный период Октябрьской революцией 1917 г. Постепенное возрождение и укрепление гражданского сообщества началось только после середины 80-х гг. прошлого века.

Члены гражданского общества не в состоянии игнорировать мощные импульсы частной инициативы и не обязаны быть альтруистами. Но вместе с тем граждане призваны обладать тем, что А. Токвилль называл «правильно понимаемым интересом», т. е. уметь вписывать свои потребности в контекст общественных нужд. «Просвещенный частный интерес» должен брать верх над интересом «миопическим», или близоруким, – частное дело живо лишь общим делом. Сами связи, основанные на частном интересе, приобретают иной вид, оказавшись вплетенными в социальную сеть взаимного доверия. Именно доверие позволяет гражданскому обществу преодолевать ситуации, когда общий интерес не осознается и каждый индивид, действуя изолированно, имеет соблазн уклониться от коллективного действия.

Гражданское общество предполагает три фундаментальных гражданских достоинства, называемых также гражданскими добродетелями, – солидарность, доверие и терпимость.

Очевидно, что хуже всего сейчас у нас в стране обстоит дело с доверием.

Ситуацию нельзя представить как игру с двумя стабильными полюсами, в случае которых если каждый ожидает, что другой будет честным, то все оказываются честными, а если каждый ждет со стороны другого обмана, то все начинают обманывать. Ситуация ближе к персональной стратегии: если все честны, я тоже честен, но если все обманывают, то и я обманываю. Люди мало полагаются друг на друга, а глубокое недоверие сложно преодолеть в реальной практике взаимосвязей, так как оно либо блокирует соответствующие формы социального опыта, либо же влечет за собой формы поведения, поддерживающие недоверие.

В течение последних десяти лет недоверие настолько утвердилось, что очень трудно разобраться, в каких ситуациях оно являлось обоснованным, поскольку оно всегда способно к самовоспроизводству. В развитом гражданском сообществе жизнь отличается постоянным и обычно оправдывающимся ожиданием того, что другие тоже будут следовать установленным правилам; опираясь на эти предчувствия, граждане склонны откликаться на ожидания своего окружения. У нас, поскольку гражданские добродетели еще не укоренились глубоко, большая часть людей ожидает, что их ближние тоже нарушат правила. В итоге кажется неразумным подчиняться, например, правилам дорожного движения или налоговому законодательству, поскольку редко кто их не нарушает.

Недостаток доверия и самодисциплины заставляет людей требовать твердой власти, «наведения порядка» или же искать сильных покровителей.

Членство в гражданском обществе предполагает равные права и обязанности для всех, что достигается горизонтальными связями взаимности и кооперации. В нашем обществе многие рассчитывают, однако, на вертикальные связи авторитета и подчиненности, так что зачастую граждане взаимодействуют не как равные, а как клиент с патроном или подчиненный с начальником. Ориентация на личное доверие заставляет различать индивидов в зависимости от того, насколько каждому из них можно доверять, в то время как социальное доверие, предполагаемое гражданским обществом, основывается на убеждении, что сама структура ситуации значительно важнее личных особенностей.

Вместе с тем в России имеются определенные, исторически сложившиеся предпосылки укрепления гражданского общества и гражданских добродетелей. В первую очередь, это сильная коммунитарная («общинная») традиция, из-за которой история либерализма, делающего упор на индивидуализм и индивидуальные права, оказалась у нас такой запутанной и противоречивой. Обостренное чувство равенства и стремление основной массы граждан участвовать в политике также являются позитивными условиями для совершенствования гражданских традиций.

Упрочению таких традиций препятствует целый ряд объективных обстоятельств, преодоление которых может потребовать – даже при благоприятном варианте развития событий – нескольких десятилетий. К этим, тормозящим развитие гражданского сообщества факторам, судя по всему, относятся:

бедность основной массы населения, вынужденного думать не столько об участии в общественной жизни и в разного рода ассоциациях, сколько о «хлебе насущном»;

– низкие пока темпы социального развития и роста экономического благосостояния;

– доминирование вертикальных связей подчиненности над горизонтальными связями равноправного сотрудничества;

– слабая ориентация граждан на общие ценности гражданского общества;

– распространенность того, что можно назвать «аморальной семейственностью» и что предполагает распределение должностей не на основе компетентности и профессионализма, а по принципу «личной преданности» и принадлежности к определенному клану;

– коррупция, подрывающая доверие граждан к демократически избранным органам власти;

– широкое использование «грязных технологий» в ходе избрания представителей едва ли не всех уровней власти;

– низкая правовая культура большинства граждан;

– чрезмерно усложненная процедура регистрации общественных организаций, слабость их материальной базы;

– проведенная не вполне ясно и последовательно регионализация (распределение власти и денежных потоков между центром и регионами), контуры которой постоянно изменяются;

– неравномерность развития отдельных регионов, существенные перепады между ними в уровне экономического благосостояния;

– ограничения свободы слова, имеющие в последние годы тенденцию усиливаться и др.

Особого упоминания заслуживает чрезмерная политизированность российского общества. Она объясняется резкостью перехода от разлагавшегося тоталитарного общества к демократическому обществу. Глубоко политизированные люди склонны рассуждать о государстве в целом, видеть в верховной власти источник всех благ и бед, противиться вовлечению в горизонтальные связи кооперации и сотрудничества.

Политическая культура, экономическое развитие и стабильная демократия внутренне связаны друг с другом. Существование устойчивого гражданского сообщества, поддерживаемых большинством граждан традиций сотрудничества и доверия предполагают достаточно высокий уровень социально-экономического развития общества. Эмпирический опыт показывает, что эффективная демократия является коррелятом социоэкономической модернизации. Благосостояние облегчает и частную, и общественную жизнь, одновременно оно совершенствует социальное устройство. О демократическом образе жизни можно говорить лишь в том случае, когда гражданские добродетели сделались гражданскими традициями, вошли в привычку основной массы населения, сделались как бы «второй натурой» граждан.

Отдельную тему составляют демократически избранные институты власти. Каким образом их форма влияет на практическую политику, на деятельность центрального и регионального правительств?

С точки зрения нового институционализма политические институты формируют политику, те правила и типичные процедуры, которые составляют основу их деятельности, структурируют политическое поведение; сами институты складываются исторически и им присуща определенная инерционная устойчивость.

Имеется связь между функционированием институтов и гражданским обществом, системой норм гражданской вовлеченности. Институты особенно важны в период реформ, подобных тем, которые протекают в России. Автономия институтов измеряется степенью того, насколько их собственные интересы и ценности обособлены от интересов и ценностей иных политических сил. Задачами региональных институтов являются городское планирование, экономическое развитие, здравоохранение и экологические проблемы и др.

Одна из тенденций, характерных для современной России, состоит в том, что руководители регионов, члены местных правительств, региональные партийные лидеры постоянно теряют очки, хотя пять лет назад постоянно набирали их. Это означает сдвиг к доминированию региональных чиновников.

Социологические опросы показывают, что россияне хотели бы не ограничивать региональные правительства, а сделать их более эффективными. Новые институты должны быть ближе к народу. Важная их задача – помочь устояться терпимому, прагматичному, умеренному стилю политики и разрешения конфликтов. Нетрудно заметить, что некоторые региональные правительства постоянно оказываются более удачливыми, чем другие, одни территории управляются лучше, чем другие, причем при идентичных ресурсах. Используя индекс гражданственности, можно показать, что происходит это, как правило, в наиболее гражданственных регионах.

Почти неисследованной остается сложная многоаспектная проблема регионализации, имеющая важное значение с точки зрения формирования гражданских традиций. Пока в России регионализация – перераспределение компетенции и ресурсов между центральной и региональными властями – проведена неполно и непоследовательно. Не вполне ясны отношения между местной, региональной и центральной властями. Все время на повестку дня ставятся вопросы полного подчинения местных властей региональным, а региональных – центральным. Это говорит о том, что российская политическая система еще не стала подлинно федеративной. Конституционный и политический статус российских регионов пока еще не сравним, в частности, с положением американских штатов или германских земель.

Вместе с тем страна существенно продвинулась по пути децентрализации. Данные социологических опросов говорят, что большинство россиян хочет, чтобы законность и правопорядок оставались в руках центральных властей. Но половина хотела бы, чтобы регионы усилили свои полномочия в образовании, промышленном развитии и др.; две трети – в здравоохранении, сельском хозяйстве, охране окружающей среды и др.

Регионализация несомненно способствует укреплению гражданских традиций. Местные ячейки гражданского общества, «пересаженные» извне, как правило, малоэффективны. Наибольших успехов добиваются те ассоциации, которые реализуют «родные» инициативы в относительно сплоченных местных общинах. С другой стороны, политика в менее гражданственных регионах является более элитарной, региональная элита вербуется из самой привилегированной части населения, ей меньше нравится идея политического равенства, она более скептично относится к советам рядовых граждан и т. д.

Россия находится на начальных этапах сложного процесса перехода от тоталитарного коммунистического общества к современному демократическому обществу. Этот переход займет по меньше мере несколько десятилетий, но, можно надеяться, он позволит стране войти в число развитых постиндустриальных государств.

Важным аспектом идущих преобразований является становление гражданского общества и последовательное укрепление гражданских традиций. Качество демократии определяется качеством ее подданных. Гражданские ассоциации способствуют эффективности и стабильности демократической власти двояко: воздействуя на отдельных людей и влияя на политику государства. Они вселяют в своих членов дух сотрудничества, солидарности и преданности обществу. Эти процессы должен отразить, в частности, индекс гражданственности.

Демократические институты не могут быть «насажены» искусственно в российскую почву, они должны основываться на устойчивых гражданских традициях, постепенно вызревать в толще отечественной социальной жизни.

Еще одна важная общая идея, анализ которой требует привлечения индекса гражданственности – наличие взаимной связи политической культуры, успешного экономического развития и стабильной демократии. Стабильная демократия, сочетающаяся с процессом модернизации и ростом экономического благосостояния, является необходимым условием укрепления гражданского сообщества и упрочения гражданских традиций.

Демократические институты должны рассматриваться двояко: как автономные и как зависимые. В качестве независимых переменных они позволяют увидеть, каким образом институциональные изменения влияют на самоидентификацию, представления о власти и стратегию задействованных в политике людей. При истолковании институтов как зависимых переменных, удается понять, каким образом институциональная деятельность обусловливается историческими обстоятельствами.

Метод исследования гражданских традиций должен носить эмпирический характер. Он должен основываться в первую очередь на использовании статистических данных, касающихся как страны в целом, так и ее регионов, на проводящихся социологических опросах и т. д. Только эмпирическое исследование способно представить достаточно ясную и обоснованную картину современного состояния гражданских традиций в России, дифференцировать эту картину по регионам, дать «карту гражданственности», включающую если не все, то большинство регионов страны.

 

5. Любовь и счастье

Любовь является одним из необходимых условий счастья. Трудно, а, скорее всего, просто невозможно, представить себе человека, который был бы счастлив, но одновременно ничего не любил: ни самого себя, ни каких-то иных людей, ни славу или власть, ни родину или «порядок», ни истину или богатство, ни что-то иное. Человек, не наделенный способностью любить, не испытывающий острого, чувственного влечения к каким-то объектам, не способен быть счастливым.

Представление о счастье – удивительное изобретение человека. Оно не дано нам от природы, а сконструировано людьми в процессе интуитивного массового творчества. Это представление должно утешать и успокаивать человека, создавать видимость того, что он, несмотря на все его неприятности, а, может быть, беды и страдания, все-таки счастлив.

Опросы социологов показывают, что около семидесяти процентов людей – независимо от их биографий и материального положения – чувствуют себя определенно и несомненно счастливыми. Тяготы, выпавшие на их долю, полагают они, носят временный и преходящий характер, а в целом жизнь улыбается им и раскрывает им свои радостные объятия. Еще пятнадцать процентов колеблются при ответе на вопрос, счастливы они в целом или же, скорее, несчастливы. Остаются, таким образом, лишь те, кто тяжело и неизлечимо болен, но кто считает свою смерть явно преждевременной, и те, кому болезни причиняют тяжелые физические страдания.

Удивительно, но даже человек, намеревающийся в ближайшем будущем покончить с собой, на вопрос, счастлив ли он, обычно без особых колебаний отвечает на этот вопрос утвердительно.

Представление о счастье – это, как и представление о боге, поддержка и утешение человека в его обычно нелегкой жизни. Перефразируя изречение К. Маркса, относящееся к религии, можно сказать, что обычное представление о счастье – это опиум для народа.

Не удивительно, что когда человек уверяет, что он прожил в целом счастливую жизнь, мы ничуть этому не удивляемся, хотя и имеем, быть может, очень скудные сведения о его жизни. Единственное, в чем мы можем быть твердо уверены, так это в том, что этот человек что-то искренне и горячо любил. Никогда и ничего не любивший человек явно обманывается, считая свою жизнь удавшейся и даже счастливой.

Понятие счастья, являющееся результатом стихийного творчества миллионов и миллионов людей, создано в первую очередь для того, чтобы утешать человека, внушать ему оптимизм и веру в собственные силы. А если человек уже немолод, то и убеждение в том, что жизнь его была прожита не зря, и ему удалось добиться столь многого, что он имеет все основания отнести себя к счастливым людям.

Не удивительно поэтому, что представление о счастье не зависит от того, богат человек или беден, живет он в развитой стране или, наоборот, в чрезвычайно отсталой и небогатой, пользуется широкими правами или же за каждым его шагом следят и т. д.

Особенно рискованно выдвигать в качестве необходимого условия счастья богатство, материальное благополучие.

Трудно сказать, где было больше счастливых людей: в древних Афинах, где свободные граждане вели достаточно скудную по современным меркам жизнь (известно, например, что Сократ был вынужден отправиться в военный поход без теплого плаща и необутым), или в современных Соединенных Штатах Америки, где один человек из тысячи является миллионером. Если отвлечься от репрессий в СССР в 30-е гг., то опять-таки сложно решить, где было больше счастливых людей в этот период: в Советском Союзе, гражданам которого казалось, что они успешно и с опережением всех сроков строят коммунизм, до которого осталось рукой подать, или же в пораженных тяжелейшей экономической депрессией Соединенных Штатах.

Счастье и свобода человека тоже связаны между собой не так тесно, как это иногда представляется. Человек открытого общества, предоставленный самому себе и наделенный максимально возможной свободой, опирающийся на собственные волю и разум, не обязательно обретает благополучие и тем более счастье. Счастье – вещь чересчур тонкая и субъективная, чтобы на него можно было опираться, рассуждая о свободе.

Есть, как кажется, две главные разновидности счастья: счастье как кратковременное, едва ли не мгновенное высочайшее удовлетворение и пик индивидуальной жизни и карьеры, и счастье как устойчивое блаженство и довольство жизнью во всех или почти всех ее проявлениях.

О счастье первого рода писатель И. Бунин как-то заметил, что семь минут такого счастья на одну человеческую жизнь – это чересчур много.

Приближает ли любовь к счастью? Определенно да, если под счастьем понимается момент высшего ликования. Без сомнения можно сказать, что это так и в отношении устойчивого состояния счастья.

Любовь, всегда связанная с выбором и риском, с везением и невезением, дает шанс неожиданного крупного успеха и мгновенного ощущения счастья, счастья как события. Если, действительно, семи минут такого счастья приходятся на каждого человека, можно с уверенностью сказать, что шесть из них связаны именно с острой, обычно внезапно пробудившейся любовью. Это может быть любовь к другому человеку, но, что бывает чаще, любовь к какому-то иному объекту: творчеству, славе, власти, богатству, коллекционированию и т. д.

Счастье как состояние вряд ли существенно зависит от степени индивидуальной свободы, если, конечно, последняя не ограничена далее известного предела. Но оно, несомненно, зависит от любви. Можно любить что-то годами и десятилетиями и все это время чувствовать себя совершенно счастливым, несмотря на все жизненные передряги.

В одном телевизионном интервью журналист задает вопросы вору-рецидивисту, в третий или в четвертый раз попавшему в тюрьму. В завершение беседы журналист спрашивает: «Вам еще нет сорока лет, а уже более двадцати из них вы провели в тюрьме. Как вы думаете, счастливый вы человек или нет?» На минуту задумавшись, заключенный убежденно отвечает: «Конечно счастливый! Выйдешь на свободу, там деньги, вино, женщины… Всего выше головы!» – «Но на свободе вы в последний раз были всего три или четыре месяца.» – «Ну и что! Потом, конечно, сел, но здесь, на зоне, я свой человек. У меня нет здесь никаких проблем, знаю, как выпутаться из какой угодно ситуации, где что можно достать. Что еще человеку требуется для счастья?»

Ф. М. Достоевский где-то пишет, что любовь к жизни – чрезвычайно сильное чувство человека, которое почти невозможно перебороть. Поставьте человека в узком ущелье на маленькую ступеньку, чтобы он не мог сделать даже шага в сторону, и так высоко, чтобы вокруг все время шли тучи, и он почти ничего не видел. Предложите ему: «Если не нравится так жить, прыгай в пропасть!». Не прыгнет, будет стоять годами.

Продолжая эту мысль, можно спросить у человека, простоявшего десять или двадцать лет над пропастью: был ли он счастлив? Скорее всего, он ответит, что да, хотя могло быть и лучше.

Последние годы жизни художника О. Ренуара были омрачены его болезнью. После приступа паралича, случившегося в 1912 г., он был прикован к инвалидному креслу, однако продолжал писать кистью, которую вкладывала ему между пальцев сиделка. Более того, несмотря на свой почтенный возраст, он даже попытался заняться скульптурой, давая указания своему помощнику, что и как он должен лепить. К этому времени ревматические боли стали настолько сильными, что иногда художнику приходилось спать под простыней, натянутой на деревянную раму, поскольку даже прикосновение легкого полотна причиняло ему невыносимую боль. Но несмотря ни на что, Ренуар никогда не терял бодрости духа и любил повторять: «Что ни говорите, а я – счастливчик!». Любовь к творчеству была у Ренуара настолько сильна, что она делала его счастливым человеком, несмотря на невозможность работать в полную силу и постоянные мучительные физические страдания.

И, наконец, последний пример, касающийся связи любви и счастья. В романе Достоевского «Бесы» некто Кириллов, человек, несомненно, умный и тонко чувствующий, собирается в ближайшее время покончить с собой. Он не лишен чувства любви, и его намерение совершить суицид совершенно не связано с отсутствием любви к чему-то интересному и важному для него.

Кириллов любит жизнь, искренне любит людей, особенно детей, он любит также дорогое оружие, и при случае покупает его. Зашедшему к нему домой Ставрогину «бедный, почти нищий Кириллов, никогда, впрочем, и не замечавший своей нищеты, видимо с похвальбой показывал теперь свои оружейные драгоценности, без сомнения приобретенные с чрезвычайными пожертвованиями».

Сам Ставрогин тоже не прочь застрелиться, но он нетверд в своих намерениях: «Я, конечно, понимаю застрелиться… я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая мысль: если бы сделать злодейство или, главное, стыд, то есть позор, только очень подлый и. смешной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать будут тысячу лет и вдруг мысль: «Один удар в висок, и ничего не будет» Какое дело тогда до людей и до того, что они будут плевать тысячу лет, не так ли?».

Ставрогин спрашивает у Кириллова:

«– Вы любите детей?

– Люблю…

– Стало быть, и жизнь любите?

– Да, люблю и жизнь, а что?

– Если решились застрелиться.

– Что же? Почему вместе? Жизнь особо, а то особо. Жизнь есть, а смерти нет совсем.

– Вы стали веровать в будущую вечную жизнь?

– Нет, не в будущую вечную, а в здешнюю вечную. Есть минуты, вы доходите до минут, и время вдруг останавливается и будет вечно.

– Вы надеетесь дойти до такой минуты?

– Да. Когда весь человек счастья достигнет, то времени больше не будет, потому что не надо. Время не предмет, а идея. Погаснет в уме» .

Самое поразительное в том, что Кириллов чувствует себя счастливым, даже очень счастливым человеком:

«– Вы, кажется, очень счастливы, Кириллов?

– Да, очень счастлив, – ответил тот, как бы давая самый обыкновенный ответ».

Любовь к жизни, к детям, к оружию, острое ощущение счастья не способны, однако, удержать Кириллова от самоубийства. У него есть более сильная и острая страсть, из которой, по его мнению, прямо вытекает мысль и самоубийстве. Это – любовь к новому человеку, способному преодолеть страх перед смертью, и к тому новому миру, миру свободы и счастья, который возникнет сразу же, как появится новый человек. Такой человек будет равен богу, и поэтому бог перестанет быть нужным.

Вот как объясняет ход своих мыслей сам Кириллов в разговоре уже с другим собеседником:

«– Вся свобода будет тогда, когда будет все равно, жить или не жить. Вот всему цель.

– Цель? Да тогда никто, может, и не захочет жить?

– Никто, – произнес Кириллов решительно. – … Жизнь есть боль, жизнь есть страх, и человек несчастен. Теперь все боль и страх. Теперь человек жизнь любит, потому что боль и страх любит. И так сделали. Жизнь дается теперь за боль и страх, и тут весь обман. Теперь человек еще не тот человек. Будет новый человек, счастливый и гордый. Кому будет все равно, жить или не жить, тот будет новый человек. Кто победит боль и страх, тот сам бог будет. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, все новое. Тогда историю будут делить на две части: от гориллы до уничтожения бога и от уничтожения бога до…

– До гориллы?

– … До перемены земли и человека физически. Будет богом человек и переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли и все чувства… Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы; тут все, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот бог. Теперь всякий может сделать, что бога не будет и ничего не будет. Но никто еще ни разу не сделал.

– Самоубийц миллионы были.

– Но все не затем, все со страхом и не для этого. Не для того, чтобы страх убить. Кто убьет себя только для того, чтобы страх убить, тот тотчас же бог станет».

Любовь к новому человеку, равному богу и отменяющему тем самым бога, и любовь к новому миру – миру свободы и счастья заглушают в душе Кириллова все иные виды любви, привязывающие обычного человека к жизни.

Что касается конкретных рассуждений Кириллова о новом человеке и новом мире, то эти рассуждения напоминают, на первый взгляд, обычные концепции построения закрытого, «совершенного во всех отношениях» коллективистического общества, в котором живет новый, лишенный всех недостатков человек.

Однако Кириллов, постоянно общающийся с радикальными социалистами, постоянно твердящими о необходимости ценой неимоверных усилий и миллионных жертв создать новое, совершенное общество и нового, достойного этого общества человека, остается равнодушным к социалистической идее.

Мысль Кириллова идет своим путем. Можно, принимая во внимание время его жизни, сказать, что он не социалист, а сторонник сложившегося в начале XIX века нового стиля в искусстве – романтизма. Он не абстрактный теоретик, а, скорее, художник-романтик, полагающийся главным образом не на убедительное рассуждение, а на непосредственное чувство.

В искусстве реализм – это изображение мира таким, каким он является, или, как говорят, правдивое его изображение, избегающее как приукрашивания, так и очернения реального положения вещей. Художник-реалист видит несовершенство жизни и рисуемых им людей, но избегает противопоставления им некой иной, более возвышенной жизни, в которой действовали бы совершенные герои. Романтизм, напротив, делает предметом изображения не типическое, постоянно повторяющееся в реальной жизни, а необычное и, создавая особый мир воображаемых обстоятельств и исключительных страстей, показывает личности, особо богатые в душевном, эмоциональном отношении, сложные и сильные. Реальные люди кажутся романтику чересчур прозаическими, чтобы вызывать какой-то интерес. Завет романтиков – «совершенный человек в совершенной природе» (Новалис).

Поэт К. Бальмонт ключевым положением романтизма считал любовь к дальнему: «Любовь к далекому, что связано с мечтой и достижением, – вот, быть может, первый из признаков. Романтик, воплощая в себе жажду жизни, жажду разносторонности, являясь четкой вольной личностью, всегда стремится от предела к Запредельному и Беспредельному. От данной черты к многим линиям Нового» .

Романтики намного раньше Ницше стали употреблять слово «сверхчеловек» и противопоставлять совершенного во всех отношениях человека будущего обычному, слабому и не достойному любви человеку.

Кириллов, как его описывает Достоевский, только внешне напоминает радикального социалиста. Главное для Кириллова, как и для всех романтиков, любовь, хотя и несколько странная и даже непонятная, поскольку вместо того, чтобы привязывать любящего человека к жизни, она, напротив, толкает его к смерти.

Разные виды любви способны, таким образом, вступать между собою в резкий конфликт. И если одни из них утверждают человека в стремлении жить, то другие могут с еще большей силой навязывать ему желание умереть. Но и в том, и в другом случае любовь – будь то любовь к жизни или любовь к радикальной переделке мира и человека – дает ощущение счастья.

 

6. Переход России к открытому обществу и трансформация любви

Нужно особо остановиться на тех переменах, которые происходят в последние десятилетия в России и как они сказываются на изменении любви.

В начале этого периода постепенно, а затем с катастрофически нарастающей скоростью стал разлагаться советский коммунизм и распался державшийся волей и дисциплиной коммунистической партии Советский Союз. Россия начала неожиданное для многих движение от закрытого (коммунистического) общества к открытому (капиталистическому, или, если это окажется возможным, посткапиталистическому) обществу.

Происходящие в России перемены сказываются и на любви – наиболее интимной стороне человеческого существования. Она тоже не стоит в стороне от универсального потока изменений, хотя это, быть может, не бросается в глаза. Сейчас уже можно судить об общем направлении изменения любви и о том, какой она будет в новом обществе.

Нынешний грандиозный поворот в российской истории, сравнимый по своей глубине с Октябрьской революцией 1917 г., происходит на наших глазах. Большое, как говорится, видится на расстоянии, и нам, современникам происходящих радикальных перемен, трудно уловить их направление и предсказать их последствия. Тем не менее, это необходимо попытаться сделать, не надеясь, однако, что в вопросах, касающихся ближайшего прошлого и тем более современности и обозримого будущего удастся прийти к какому-то общему мнению.

В развитии советского коммунизма отчетливо выделяются три основных этапа:

– период становления коммунистического общества, завершившийся к началу 1930-х гг.;

– период стабильного и крепнущего коммунистического общества, охватывающий время с начала 1930-х гг. и примерно до середины 1950-х;

– период постепенного, вначале едва заметного, а затем все более ускоряющегося разложения коммунизма, завершившийся в самом начале 1990-х гг.

Стабильный коммунизм часто называют «сталинизмом». Переход от сталинизма к так называемому «умеренному», а, в сущности, постепенно разлагающемуся коммунизму связан с именем Н. С. Хрущева. Его критика жестокости и крайнего аскетизма сталинского режима привела к «оттепели» и такому размягчению реального социализма, которое потом уже не удалось остановить.

После смерти Сталина в жизни страны произошли важные перемены. Прекратился террор, исчезли массовые чистки и сенсационные процессы с фальшивыми признаниями. Была объявлена широкая амнистия политическим заключенным, стали исчезать концлагеря, смягчились законы и судебная практика. Угроза сурового наказания, постоянно висевшая над советским человеком, ослабла. Сделались возможными контакты с иностранцами. Шире стали дискуссии, смягчилась политика коммунистической партии в области истории и искусства.

К примеру, художник и скульптор Э. Неизвестный, осмелившийся публично полемизировать с Хрущевым, остался жив и невредим, хотя ему всячески мешали работать.

Заметно ослабла роль органов государственной безопасности, которые были подчинены теперь партии и не могли действовать ей в ущерб. Исчезло обожествление вождя, и он перестал наводить ужас на своих соратников. Заметно разрядилась атмосфера страха, составлявшая главную особенность сталинизма. Стало очевидно, что коммунистический энтузиазм постепенно изнашивается и его нужно поддерживать особо завлекательными обещаниями. Руководство страны стало уделять больше внимания повышению уровня жизни, производству товаров широкого потребления. Несколько более гибкими, чем раньше, сделались отношения с другими странами социализма. В «холодную» войну между социализмом и капитализмом начали вторгаться элементы «разрядки».

Это были изменения внутри коммунистического режима. Он пытался проводить различные реформы, но так, чтобы они ни в коем случае не затрагивали его основ. Полностью оставалось в силе положение о руководящей роли коммунистической партии как в экономике и государственных делах, так и в духовной жизни.

И, тем не менее, перемены, происходящие с коммунизмом, все более отчетливо говорили о постепенном его ослаблении и отходе от той его ортодоксальной формы, в которой он был способен существовать устойчиво. К тому же многие изменения, задуманные коммунистической партией, не удавалось реализовать, несмотря на все ее усилия. Наряду с этим стали все более обнаруживаться явления, плохо, а то и вовсе не совместимые с грандиозными задачами строительства коммунизма и формирования нового человека, владеющего единственно научным марксистско-ленинским мировоззрением и достойного жить в коммунистическом обществе.

Глубинным свидетельством ослабления идеологии коммунизма явилась новая программа коммунистической партии, провозглашавшая, что «нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». Это был тот пряник, который должен был заменить сталинский кнут. Обещание наступления коммунистического изобилия уже в ближайшие десятилетия говорило о непонимании коммунистической партией не только процессов, шедших в советской экономике, но и самой сути коммунизма.

Вера в реальность построения коммунизма стала быстро угасать только в конце 1970-х гг. Коммунизм предполагает, конечно, энтузиазм масс, но более надежным средством достижения своих целей считает все-таки страх.

Включение в новую, брежневскую Конституцию особой статьи о «руководящей и направляющей роли коммунистической партии» также было свидетельством растущей слабости коммунистического режима. Раньше эта партия была необходима как воздух, и точно так же как воздух она была незаметна в делах государства. Теперь же она сделалась одним из элементов государственного механизма. Ее руководящая роль, выполняемая ею все хуже и хуже, могла стать объектом критики. Прямое разложение коммунистического режима и в самом деле началось с требования устранить из Конституции статью об особой роли коммунистической партии.

Уже в конце 1950-х гг. произошло расслоение стремящихся к переменам людей на тех, кто сотрудничал с режимом, и тех, кто этого делать не собирался. Первых было несравненно больше, позднее они получили название «шестидесятников». Они руководствовались идеей «больше социализма», но не репрессивного сталинского, а «подлинно ленинского социализма». Последний они представляли себе как «социализм с человеческим лицом»: демократический, обращенный к человеку и его нуждам, заботящийся о его правах и свободах.

Писатель А. Я. Сергеев, относившийся к тем, кто разделял идею «неучастия», вспоминает: «И вдруг появляются «шестидесятники», которым подавай хорошего Ленина, добрую, умную советскую власть. Да не может такого быть! Ленин говорил, что расстреливать надо массовидно – мне такого доброго Ленина не надо. «Шестидесятники», полезшие сотрудничать с советской властью, сделали огромный шаг назад по сравнению с тем осознанием природы режима, которое существовало в нашем андерграунде».

Эта оценка «шестидесятников» является неоправданно суровой. Нет сомнения, что они внесли важный вклад в ослабление ортодоксальной коммунистической идеологии и очищение моральной атмосферы советского общества. Во многом наивные и непосредственные, «шестидесятники» подготовили почву для более суровых и последовательных критиков коммунистического режима– инакомыслящих, или диссидентов. Последние сосредоточили свое основное внимание на правах и свободах человека, что было уже прямым вызовом режиму.

Коммунизм по самой своей природе не способен выдержать экономическое состязание с капитализмом. Экономическую суть коммунизма (социализма) выражает не туманный принцип «От каждого – по способностям…», а скорее, сложившаяся в советском обществе пословица «Трудящиеся делают вид, что они работают, а государство делает вид, что оно им платит».

Экономическая слабость коммунизма особенно наглядно проявилась в его неудачных попытках провести экономические реформы, необходимость которых сделалась очевидной еще в начале 1960-х годов. С А. Н. Косыгиным, предложившим довольно сдержанный план реформирования неэффективной экономики, вступил в острую полемику Ю. В. Андропов.

Как пишет в своих воспоминаниях последний, по сути дела, председатель КГБ СССР В. Н. Крючков, спор между Косыгиным и Андроповым имел явную политическую подоплеку: «Андропов опасался, что предлагаемые Косыгиным темпы реформирования могут привести не просто к опасным последствиям, но к размыву нашего социально-политического строя». Реформы, толком еще не начатые, были свернуты. Позднее сам Андропов, добравшийся до самой вершины партийной власти, попытался проводить некие «правильные реформы» . Суть их сводилась к решительному укреплению дисциплины и ужесточению наказаний. Людей принуждали отбывать положенное время на работе, прогульщиков отлавливали в банях, кинотеатрах и т. д. Крючков точно и просто подводит итоги деятельности коммунистических реформаторов: «В политике, экономике, практике и теории – повсюду свирепствовал догматизм, ни о каких серьезных реформах не было и речи. Для многих было очевидно, что мы пожираем самих себя. Не могло не вызывать озабоченности и то обстоятельство, что государству становилось все труднее сводить концы с концами».

Коммунистическая политическая система отторгала любую экономическую модернизацию и одновременно выдвигала наверх удобных посредственностей.

Коммунизм, ввязавшийся в «холодную» войну и экономическое соревнование с капитализмом, в том числе соревнование по уровню жизни, потерпел очевидное поражение. Для истощения, а потом и крушения коммунистической системы вполне хватило бы уже того, что СССР, в несколько раз уступавший странам НАТО по экономическому потенциалу, добился равенства потенциала оборонного. Одно это требовало обобрать свой народ и подорвать весь потенциал развития. Вторжением в Афганистан кремлевские старцы нанесли последний, уже смертельный удар по собственному режиму.

Как пишет Э. Геллнер, к моменту наступления – при Горбачеве – второго этапа либерализации коммунизма были окончательно подорваны два основных его постулата: убеждение в том, что коммунизм способен опередить капитализм в технической области, и убеждение в нравственном превосходстве идеалов коммунизма. «…Убогая, хотя и относительно мягкая брежневская эпоха подорвала веру в идеалы гораздо сильнее, чем пронизавший все общество тотальный, непредсказуемый и в высшей степени разрушительный сталинский террор, который, по крайней мере, можно было воспринимать как леденящее душу драматическое предвестие рождения нового общества, пришествия нового человека. Почему-то казалось естественным, что наступление новой эры должно быть освящено таким количеством пролитой крови. Но убожество и разруха не предвещали ничего, кроме, может быть, еще большего упадка. Можно жить посреди всеобщей разрухи, особенно если ответственный за нее режим относительно терпим к тем, кто не возражает и не восстает против него открыто, хотя вряд ли можно усматривать в такой жизни проблески наступающей зари человечества».

«Лет до ста расти нам без старости», – предсказывал когда-то В. Маяковский. Его прорицание оказалось ошибочным. Уже в тридцать лет коммунизм стал обнаруживать определенное недомогание, в шестьдесят с небольшим он был уже при смерти.

Ослабление коммунистического режима было одновременно и ослаблением его политической и духовной основы – коммунистической партии. Она являлась тем железным обручем, который стягивал воедино очень разные по своим истории и культуре союзные республики. Как только власть партии резко ослабла, Советский Союз рассыпался, как рассохшийся деревянный бочонок.

Советский коммунизм умер, как говорят, естественной смертью. Он саморазрушился под грузом тех неразрешимых проблем, которые были порождены им же самим. Мечтать сейчас о его воскрешении – это все равно, что фантазировать об оживлении человека, умершего от неизлечимой болезни и похороненного много лет назад. Если бы даже этот человек вдруг воскрес, благодаря какому-то чуду (иначе ему, понятно, не воскреснуть), он в самом скором времени все равно отправился бы в мир иной.

Беглый обзор развития советского коммунизма показывает несостоятельность еще одной иллюзии – стойкого убеждения отдельных людей, будто жизнь в коммунистическом обществе была заметно лучше, чем нынешняя жизнь. Это явно не относится ни к периоду сталинизма, ни к 50-м и 60-м гг. Несколько легче и обеспеченнее стала жизнь только в 1970-е гг., и когда с ностальгией вспоминают коммунизм, обычно имеют в виду именно данный короткий период. При этом как-то забывается, что в это время коммунизм был уже неизлечимо болен и катился, все ускоряясь, к собственному краху. Со всей наглядностью это обнаружилось уже в 1980-е гг.

Нужно иметь короткую память, чтобы хотеть вернуться в то внешне благополучное, но неустойчивое и обреченное общество, которому оставалось существовать считанные годы.

С крушением коммунистического общества в России начало складываться новое общество. Чтобы понять его кардинальное отличие от коммунизма, достаточно вспомнить основные, определяющие черты последнего и сопоставить их с нынешней ситуацией.

В новом российском обществе все типично коммунистические способы устройства социальной жизни постепенно замещаются прямо противоположными. Во многом разрушена централизованная экономика. Подверглась либерализации внешняя торговля. В целом в экономике идет движение, общее направление которого – от плана к рынку. Исчезла единая для всего общества шкала ценностей: в одном и том же месте, и притом не обязательно в суде, могут собраться люди, одни из которых отстаивают коммунизм, другие – какую-то новую форму социализма, а третьи вообще выступают за посткапитализм. Нет единственной правящей партии с ее непременным вождем и ее единственно верной и даже «научной» идеологией. Средства коммуникации обрели известную независимость, хотя о подлинной свободе слова говорить было бы наивно. Нет тотального контроля, как нет и прямого преследования за убеждения. Исчезает пренебрежительное отношение к той демократии, которую коммунизм неизменно называл «формальной», слово «демократ» постепенно приобретает хвалебный оттенок. Слово «либерализм» скоро не будет сопровождаться непременным эпитетом «гнилой», а справедливость не будет отождествляться с распределением немногого, но зато на всех и поровну.

Перемены очевидны, как очевидно и то, что новое общество, несмотря на все стоящие перед ним трудности, не намерено возвращаться в коммунизм. Коммунистический реванш более России не грозит.

Реформы М. С. Горбачева шли под лозунгом восстановления «подлинного социализма». И сейчас еще «социалистический выбор» завораживает умы многих. При этом забывается, что слово «социализм» чрезвычайно многозначно, и прежде чем высказываться в пользу социализма, необходимо уточнить, что именно имеется в виду.

Марксистско-ленинский социализм является наиболее полно и последовательно разработанной формой теоретического социализма. Однако он никогда не был реализован на практике. Сомнительно, что он вообще может быть воплощен в жизнь в сколько-нибудь полном объеме, поскольку является внутренне непоследовательным. Ближе всего к этой форме социализма стоит сталинский социализм (реальный, устойчивый коммунизм), отличавшийся, особенно в последний период своего существования, определенным национализмом. Национал-социализм представляет собой, как уже отмечалось, крайне правую форму социализма, соединяющую социалистические тенденции с крайним, воинствующим национализмом.

Оценивая различные формы социализма, можно сказать, что все его формы, тяготеющие к рыночной экономике и конкуренции, неустойчивы, и если держаться за них достаточно долго, неминуем глубокий экономический спад. Формы, ориентированные на монополию в экономике, политике, идеологии и т. д., ведут, в конечном счете, к деспотизму и тоталитаризму. Кроме того, в условиях современной экономики эти формы неустойчивы.

«Если социализм означает жестко планируемое производство, организованное преимущественно внутри экономических систем национальных государств, – пишет Э. Гидденс, – то он наверняка постепенно исчезнет. Важным открытием двадцатого века в плане социальной и экономической организации является то, что очень сложные комплексные системы, такие, как современные экономические порядки, не могут эффективно управляться с помощью кибернетического контроля. Предполагаемое детальное и постоянное отслеживание состояния таких систем должно осуществляться скорее «на местности» небольшими структурами, чем сверху».

Россия с трудом и с огромными потерями в темпах своего развития ушла от сталинского социализма. Вряд ли какая-то другая, пусть более мягкая форма социализма способна показаться теперь привлекательной. Выбор предстоит осуществлять не между разными формами коллективистического общества, каким является социализм, а между разными формами современного индивидуалистического общества.

Новое общество, сложившееся в России, является переходным и потому корпоративным обществом. Государство здесь уже достаточно властно, чтобы посягать на свободу отдельного человека, но недостаточно могущественно, чтобы противостоять давлению сплоченных групп, объединенных отраслевыми, профессиональными или политическими интересами. Военно-промышленный комплекс, топливно-энергетический комплекс, крупные банки, олигархи и т. д. ведут, хотя и мирными средствами, непрекращающуюся войну с обществом. Доходы «групп интересов» определяются преимущественно не рынком, а их связями с правительством и ходом политического процесса. Каждая из этих групп «выбивает» у правительства особые преимущества, и от этого зависит распределение государственных средств. Сама деятельность правительства, не способного противостоять требованиям хорошо консолидированных групп, имеет закрытый и во многом хаотический характер. Исполнение бюджета, социальные гарантии, обещания инвестиций, способствующих подъему экономики и т. п., оказываются почти что условностями. Высшие правительственные чиновники о проблемах экономической реформы говорят только общо и туманно, иногда какими-то обрывками фраз.

Корпоративное общество – образование крайне нестабильное, неупорядоченное и плохо управляемое. Переход от него к стабильному строю – индивидуалистическому или коллективистическому – в первое время ощущался бы большинством населения как явное благо. Только та мрачная, кровавая память, которую оставил после себя коммунизм, не позволяет ему прийти на смену корпоративному обществу в условиях еще незрелой демократии. В этом обществе нельзя ожидать становления полноценных политических партий: их воздействие на власть несопоставимо с влиянием на нее «групп интересов». «Общество, в котором все выступают как члены организованных групп с целью понуждать правительство оказывать им поддержку в получении того, что им хочется, саморазрушительно» ,– писал Ф. А. Хайек. Переход от нестабильной корпоративной системы к устойчивому рыночному порядку – одна из центральных задач нового российского общества.

Ушла в прошлое коммунистическая культура. Россия находится в процессе перехода к новому общественному устройству. Во всех основных своих чертах оно должно оказаться прямой противоположностью тому обществу, которое семь с лишним десятилетий упорно и самоотверженно строило коммунизм. Новое общество, черты которого становятся все заметнее, является открытым, или индивидуалистическим. Переход к нему от закрытого коммунистического общества представляет собой подлинную социальную революцию. Этот переход радикален еще и потому, что в России открытое общество никогда раньше не существовало.

Коммунизм – это естественный способ устройства социальной жизни, современная (индустриальная) форма того коллективизма, который является, наряду с индивидуализмом, постоянным фактором человеческой истории. Коммунизм ослабевал и деградировал в течение тридцати с лишним лет. Его уход из жизни не сопровождался насилием, сопоставимым с тем, с каким было связано его становление и существование. И, тем не менее, расставание с коммунизмом – длительный и болезненный процесс.

Общество, складывающееся в России, еще не обрело ясных и твердых очертаний. Оно носит отчетливо переходный характер. В нем представлены все мыслимые и немыслимые кризисы: экономический, идеологический, политический, военный. Государство не способно избавиться от коррупции и теневой экономики, обеспечить безопасность своих граждан. Однако оно не спешит ограничить свою власть, прежде всего в экономике, и отказаться от старых имперских замашек. Становление гражданского общества идет с большим трудом. Нет, в сущности, среднего класса, увеличивается опасный разрыв между самыми богатыми и самыми бедными. Политические партии или эфемерны, или обращены в прошлое. Подвергается сомнению сама дееспособность демократии – одного из ключевых инструментов построения открытого общества, проводимые выборы нередко оказываются выбором между совсем плохим и еще худшим.

И, тем не менее, процесс становления открытого общества сделался уже необратимым. Сложно сказать, какой из возможных его вариантов реализуется в ближайшем будущем в России, но очевидно, что основное направление ее движения к такому обществу уже определилось.

Здесь нужно сделать одно замечание об идеологии и о так называемой «национальной идее», которую необходимо якобы немедленно выработать и в дальнейшем от нее не отступать.

С середины XIX в. споры по поводу идеологии стали обычным делом. Расхождение мнений о природе идеологии настолько велико, что некоторые объявляют всякую идеологию «ложным сознанием» (К. Маркс), другие же считают, что возможна даже «научная идеология» (марксизм-ленинизм).

Идеология – это принятая в конкретном обществе система представлений и идей, в которых осознаются и оцениваются отношения людей к обществу и друг к другу, осмысляются социальные проблемы и конфликты и намечаются цели социальной деятельности.

Идеология говорит не только о том, что «есть» в социальной жизни, но и о том, что «должно быть» в ней. В задачи идеологии входят, во-первых, понимание общества и человека и, во-вторых, организация и стандартизация сознания людей, управление ими путем формирования определенного типа их сознания. Идеология имеет, таким образом, два аспекта: мировоззренческий (общее представление об обществе и человеке) и практический (правила мышления и поведения).

Человек всегда ориентирован на смысл. Стремление к поиску и реализации человеком смысла своей жизни некоторые психологи рассматривают как врожденную мотивационную тенденцию, присущую всем людям и являющуюся двигателем поведения и развития личности. Общество, как и человек, также нацелено на смысл. Оно стремится понять смысл своего существования и ощущает фрустрацию или вакуум, если это стремление остается нереализованным. Результатом поиска обществом смысла своего существования и является создаваемая им идеология.

Особенность идеологии как средства упрочнения общества в том, что она не просто вписывает человека в общество, в систему социальных связей, а стремится сделать его приверженцем вполне конкретного общества и противником всякого иного общественного устройства и любой иной идеологии.

Всякое общество имеет идеологию. Однако идеологии индивидуалистического и коллективистического обществ принципиально различны. Особенно наглядно это можно продемонстрировать на примере противопоставления двух современных идеологий – идеологии посткапиталистического общества и идеологии коммунистического общества.

Буржуазная и коммунистическая идеологии различаются уже в следующих формальных аспектах.

– Буржуазная идеология складывается стихийно, подобно естественному языку или морали, у этой идеологии есть история, но нет конкретных авторов. Коммунистическая идеология, напротив, сформулирована, во всяком случае, в своем ядре, определенными людьми, которым она постоянно воздает хвалу. Эта идеология считается в основных своих чертах, заданных ее классиками, неизменной и как бы не имеющей собственной истории.

– Буржуазная идеология не систематична, она расплывчата и аморфна, не является чем-то подобным связной доктрине или концепции и не имеет ясно очерченного обоснования. Коммунистическая идеология представляет собой определенную систему идей, претендующих не просто на то, чтобы быть теорией, но даже на то, чтобы считаться научной теорией. Ее основания четко очерчены, и ее теоретическим ядром является вполне определенная концепция (марксизм-ленинизм в Советском Союзе, маоизм – в Коммунистическом Китае, идеи чучхе – в Северной Корее и т. п.), включающая философскую и экономическую части, а также коммунистическое пророчество, которое эти части призваны обосновывать.

– Буржуазная идеология не является государственной идеологией, и государство не следит за тем, чтобы все члены общества имели о ней ясное представление и строго следовали ей. За отступления от этой идеологии не предусматривается специальных наказаний, самые резкие ее оппоненты (в том числе и ее коммунистические критики) не могут ущемляться в своих правах и свободах. Коммунистическая идеология – это государственная идеология, ее основные положения закрепляются в конституции и законах коммунистического государства, и малейшее отступление от нее сурово преследуется.

– Буржуазная идеология не обслуживается какой-то особой, направляемой из единого центра группой, или кастой, людей. Внедрение этой идеологии в умы и души людей не является чьей-то профессией. Коммунистическую идеологию обслуживают многочисленные профессиональные идеологи («работники идеологического фронта»), следящие за тем, чтобы она проникала во все, самые мельчайшие поры коммунистического общества. Распространением данной идеологии занимается специальный аппарат, направляемый из единого центра.

Коротко говоря, буржуазная идеология незаметна, почти как тот воздух, которым дышит человек буржуазного общества. Коммунистическая идеология жестка, как те поручни на трапах корабля, за которые вынуждены держаться его пассажиры в неспокойную погоду. Чье-либо демонстративное отступление от коммунистической идеологии вызывает такую же бурную реакцию, как крик на палубе: «Пожар!».

Иногда высказывается мнение, что в капиталистическом обществе нет идеологии в указанном смысле этого слова. Иллюзия, будто буржуазная идеология исчезла или сделалась чем-то таким, что вообще нельзя назвать идеологией, проистекает из устойчивости капиталистического общества и, соответственно, его идеологии, с отсутствием ей ясных альтернатив и из того, что эта идеология постоянно и без особых проблем и усилий воспроизводит себя.

«Достижения прогресса, – пишет Г. Маркузе, – пренебрегают как идеологическим приговором, так и оправданием, перед судом которых «ложное сознание» становится истинным. Однако это поглощение идеологии не означает «конца идеологии». Напротив, в специфическом смысле развитая индустриальная культура становится даже более идеологизированной, чем ее предшественница, ввиду того, что идеология воспроизводит самое себя».

Ю. Хабермас, подчеркивающий, что буржуазная идеология все более теряет характер мировоззрения, общего представления о мире, истории и человеке, отмечает постоянное размывающее воздействие на эту идеологию научных и близких им традиций: «Буржуазные идеологии – это уже остатки мировоззрений, которые временно убереглись от несущих на себе печать элиминации требований устраниться, исходящих из политико-экономической системы и системы науки. Между тем четко прослеживается подобное размывание традиций: когнитивное притязание постичь реальность уступает место постоянно меняющимся популяризаторским обобщениям данных науки и искусства, которое в десублимированном виде переходит в жизнь. Отпочковавшиеся от теоретических объяснений верования и моральные представления субъективируются и существуют вне научного признания. В настоящее время не существует эквивалента для функционального обеспечения идентичности, которое выполняла ныне разрушающаяся традиционная система мира» .

Систематичность и твердость коммунистической идеологии дают возможность легко оценивать малейшие отклонения от нее и доводить ее до уровня лозунгов, широко внедряемых в повседневный обиход («Наша цель – коммунизм!», «Народ и партия – едины!» и т. п.). Но эти же особенности данной идеологии, из здания которой нельзя вынуть ни одного камня, в периоды кризиса коммунистического общества оборачиваются ее недостатком: как только начинаются подвижки, она обрушивается едва ли не вся сразу. Если буржуазная идеология динамична и способна воспринимать критику, то коммунистическая идеология чрезвычайно статична, боится не только критики, но даже идущих сверху попыток приспособить ее к новым обстоятельствам социальной жизни.

Двумя главными линиями оппозиции коммунистической и буржуазной идеологий являются: равенство против свободы и защищенность против неустойчивости и риска. Эти линии представляют собой одновременно два основных направления противостояния коллективистической и индивидуалистической идеологии вообще.

Коллективизм обещает своим индивидам в первую очередь равенство и социальную защищенность. В отношении индивидуальной свободы он ограничивается туманными заверениями насчет «новой свободы», которая якобы едва ли не автоматически последует за проведенным последовательно и до конца равенством. Свобода не является приоритетной ценностью коллективизма. Он добивается не свободы, а освобождения, и в первую очередь освобождения от эксплуатации, основанной на имущественном неравенстве. Что касается нестабильности положения индивидов и риска, дающего каждому из них возможность испытать свою судьбу, то коллективизм явно предпочитает неустойчивости и риску минимальную, но твердо гарантированную защищенность.

Защищенность, обещаемая современным коллективизмом, и в частности коммунизмом, и защищенность, обеспечиваемая современным капитализмом, исходят из разных принципов. Ф. А. Хайек пишет об этом: «… Надо с самого начала различать два рода защищенности: ограниченную, которая достижима для всех и потому является не привилегией, а законным требованием каждого члена общества, и абсолютную защищенность, которая в свободном обществе не может быть предоставлена всем и должна выступать в качестве привилегии… Таким образом, речь идет, во-первых, о защищенности от тяжелых физических лишений, о гарантированном минимуме для всех и, во-вторых, о защищенности, определяемой неким стандартом, уровнем жизни, о гарантированном относительном благополучии какого-то лица или категории лиц. Иными словами, есть всеобщий минимальный уровень дохода и есть уровень дохода, который считается «заслуженным» или «положенным» для определенного человека или группы… В обществе, которое достигло такого уровня благополучия, как наше, ничто не мешает гарантировать всем защищенность первого рода, не ставя под угрозу свободу» . Защищенность второго рода требует централизованного планирования и является опасной для свободы.

Современная Россия уходит от коммунистического, закрытого общества, и ее идеология носит отчетливо переходный характер. Не прекращающиеся и сейчас попытки создать некую «общенациональную идеологию» и новую систему ценностей, которую могло бы принять на свое вооружение государство, во многом попытки стимулируются туманными, но все еще распространенными представлениями об особом величии России и уникальности ее исторического пути. Предполагается, что новая, уже не коммунистическая, идея консолидирует общество, и поэтому ее следует едва ли не насильственно внедрять в умы людей.

В царской России консервативные силы навязывали в качестве национальной идеи «самодержавие, православие, народность». Известно, к чему привела царский режим эта идея – к социалистической революции. Теперь в качестве национальной идеи предполагается что-то подобное триаде «государственность, православие, патриотизм». В сущности, ничего нового в сравнении со старым консерватизмом в этой троице нет: та же «вертикаль власти», во главе которой стоит авторитарный правитель, то же косное, не способное к реформам православие и, наконец, то же ожидание восторженного одобрения народом проводимой верхами политики.

Все это противоречит постепенно формирующейся в России идеологии современного, постиндустриального общества. Последнее является светским и не пытается опереться на религию. Оно выдвигает на первый план не государство, а гражданское общество и свободную личность. Оно не истолковывает патриотизм как всеобщее любование действиями правящей верхушки и всем тем, что есть в собственной стране, независимо от того, хорошее это или плохое. Попытка навязать столь примитивную и несовременную идеологическую схему в качестве ядра «общенациональной идеологии» способна только затормозить развитие страны.

Коль скоро Россия начала движение по пути к современному постиндустриальному обществу, никакой «национальной идеологии» как четко сформулированной доктрины не может быть. Новая российская идеология складывается стихийно и постепенно, и она окажется, как и всякая посткапиталистическая идеология, почти что незаметной.

Подводя итог обсуждению ближайшего будущего России, необходимо подчеркнуть те основные задачи, которые стоят теперь перед страной.

Вопрос о возвращении ее к коммунистическому устройству общества отпал окончательно и в обозримый исторический период не будет всерьез обсуждаться даже в теоретическом плане. Вместе с тем десятилетия застоя и разложения коммунизма, а затем неудачно проводившиеся реформы привели к существенному ослаблению страны.

Если в начале 1960-х гг. по уровню экономического развития она была на втором месте в мире, то сейчас российская экономика составляет одну десятую американской, половину индийской и две трети бразильской. По данным ООН, по продолжительности жизни Россия стоит на 103-м месте в мире для женщин и на 137-м месте для мужчин; по уровню здравоохранения она находится непосредственно перед Суданом, а по уровню коррупции на двадцать пунктов опережает Нигерию. При огромной территории России, быстро падающей численности ее населения и ее многонациональном составе – это опасная позиция.

Интересы единства страны и ее устойчивого развития требуют энергичного экономического подъема. В течение четверти века России нужно войти в число современных постиндустриальных стран. Такой рывок позволит обеспечить ее целостность и принести народу благосостояние, сопоставимое с благосостоянием европейских соседей. Единственным эффективным средством для этого является либеральная рыночная экономика. Успех экономических преобразований возможен, однако, лишь при реализации политической программы, провозглашающей в качестве высшей ценности человека, его права и свободы.

Таким образом, наиболее важные и вместе с тем неотделимые друг от друга задачи современной России сводятся к следующим:

– последовательная защита прав и свобод личности;

– обеспечение условий для эффективной либеральной экономики;

– высокий и устойчивый экономический рост.

Решение этих задач не предполагает отказа от своеобразия отечественной культуры и от собственных национальных традиций. Исторический путь России – это не только реализация общих для современных развитых стран экономических и политических принципов, но и целостная динамика всей сложной, пропитанной исторической памятью жизни страны. В этом смысле предстоящие экономические и политические преобразования не означают следования чужим идеалам и утраты исторического своеобразия страны и ее культуры.

Разрыв между Россией и постиндустриальными обществами увеличивается. Отказ от указанных приоритетов или недостаточно энергичная их реализация приведет страну к необратимому отставанию. Россия уже сейчас рискует утратить статус великой державы, который определяется не владением ядерным оружием, а, прежде всего, хорошим состоянием экономики.

У страны есть объективные данные для наращивания экономического потенциала и последовательного вхождения в постиндустриальное общество. Это, прежде всего, огромные природные ресурсы, высокая квалификация работников и особый национальный дух, чрезвычайно важный в периоды кризисов. В истории страны случались уже времена предельного ее ослабления, после которых она неожиданно для всех вновь быстро набирала мощь. Достаточно вспомнить сокрушительное поражение в Крымской войне в середине XIX в., гражданскую войну, последовавшую за социалистической революцией, начало Великой Отечественной войны.

Существование России как великой державы отнюдь не является исторически вечным… Оно не диктуется историческими законами и не является предопределенным ни некой особой миссией России, ни ее географическим положением между Европой и Азией, ни какими-то другими подобными им надуманными или несущественными факторами.

Возрождение России требует не только объективных, но и определенных субъективных данных. В числе последних – полное расставание с коммунистическими мечтаниями и иллюзией особого, никем ранее не изведанного пути в будущее, использование опыта и потенциала современных развитых – в первую очередь европейских – стран, смена нынешней политической элиты, пришедшей из коммунистической номенклатуры или из выращенных ею и пропитанных ее духом органов безопасности, концентрация усилий на реализации основных ценностей постиндустриального общества.

Субъективный фактор в то же время способен не только существенно затормозить жизненно важные реформы, но и вообще свести их на нет.

О том, что такая опасность реальна, говорят события последнего времени. Это – все более проявляющееся неприятие властью какой-либо критики, попытка создать в стране хорошо известную ей по недавнему прошлому атмосферу единомыслия, стремление поставить под государственный контроль средства массовой информации и политические партии, ограничение демократии и т. д. Ситуация все более склоняется к непомерному возвеличению государства и растущему ослаблению контроля за ним со стороны гражданского общества.

Два характерных примера. По «Индексу свободы слова», составляемому ежегодно международной организацией «Репортеры без границ» в начале 90-х гг. Россия входила в число пятидесяти первых стран; в 2004 г. в рейтинге «свободы слова» она заняла уже 148-е место из 166 и оказалась позади даже таких государств, как Эфиопия, Афганистан и Бангладеш. В царские времена в России пили 1,5–2 литра водки на человека в год, в середине 90-х гг. прошлого века – уже 8 (это оценивалось медициной как критическая черта, за которой начинается деградация общества), сейчас пьют 12 литров водки в год на каждого россиянина, включая младенцев.

Растущее информационно-психологическое давление государства на общество способствует поддержанию в стране тревожно-депрессивного синдрома. Одновременно средствами массовой информации, и, прежде всего, телевидением, создается атмосфера напускного энтузиазма и звучат бодрые призывы к солидаризации и ожесточенной борьбе с не очень определенными «внутренними и внешними врагами».

Это напоминает радикальное коммунистическое общество, преобладающими чувствами в котором являлись энтузиазм и страх. Неумеренное потребление алкоголя – наивная попытка некоторых людей избавиться от стресса и травматических личностных изменений.

Слабость субъективного фактора означает, что ближайшее будущее России пока остается неопределенным.

Можно, тем не менее, с уверенностью сказать, что попытки приостановить становление в России открытого общества могут лишь на какой-то период затормозить ее развитие, но не способны привести к стойкому успеху. С другой стороны, потерянное десятилетие будет трудно восполнимой утратой.

Вместе с изменением социальной жизни меняется и одна из важных ее составляющих – любовь. Общее направление этих изменений очевидно – постепенный отход от форм любви, характерных для закрытого общества, к формам любви, типичным для открытого общества.

Коммунистическое общество ставит под сомнение все те виды любви, которые, как ему представляется, разобщают людей вместо того, чтобы их соединять. Одновременно превозносятся те виды любви, которые в индивидуалистическом обществе не получают сколько-нибудь широкого распространения, но хорошо согласуются с коммунистической идеологией.

К последним относятся любовь к вождям, любовь к единственной правящей партии, любовь к своему коллективу, который всегда хорош и всегда прав, любовь к своей работе, независимо от того, является она творческой или рутинной, любовь к «закону и порядку» и, естественно, к тому государству, которое устанавливает справедливые законы и поддерживает надлежащий порядок в обществе.

Первой поверхностной и, можно сказать, комической приметой некоторого ослабления коммунистической идеологии было неожиданное появление в 1950-е гг. так называемых «стиляг». Эти молодые люди неожиданно для подавляющего большинства населения вышли на улицы крупных городов, причем на их центральные улицы, в узких брюках, броских пиджаках с неумеренно широкими плечами, ярких галстуках и туфлях на высокой подошве.

В здоровом коммунистическом обществе нет стремления следовать требованиям моды, как нет и самой моды, а есть только слабые намеки на нее. Единообразие, царящее в одежде, напрямую свидетельствует о глубинном сходстве, едва ли не о совпадении индивидов коммунистического общества.

Коммунистическая идеология предполагает, что люди не должны различаться не только своими мыслями и чувствами, но и своей одеждой. Отказ некоторых представителей молодежи от «идеологически выдержанных штанов» был воспринят обществом резко отрицательно. Комсомольцы и «общественность» ловили стиляг, распарывали им брюки, прорабатывали стиляг на разного рода собраниях. Однако само появление в стране победившего социализма «доморощенного Бродвея», как тогда говорили, озадачивало.

Простое сопоставление тех форм любви, которые относительно устоялись у нас в стране в последние десять – пятнадцать лет, хорошо показывает, насколько изменилась любовь за этот, исторически совершенно незначительный промежуток времени.

Наиболее радикально изменилась любовь к делу построения совершенного коммунистического общества. О ней помнят лишь немногие из тех, кто сумел пронести ее через годы брежневского застоя. Но даже у них она существенно ослабла. Ностальгические воспоминания некоторых людей о тех временах, когда общество в едином порыве строило коммунизм и ни о чем другом не помышляло, – это чаще всего ностальгия по ушедшей молодости и память о тех немногих годах в середине брежневского правления, когда – по коммунистическим меркам – жилось относительно неплохо. Все большему числу людей идея коммунизма представляется теперь не просто благодушной мечтой, а той, чрезвычайно опасной утопией, попытка реализации которой неизбежно принесет обществу неисчислимые бедствия.

Ушли в прошлое и в обозримом будущем вряд ли вернутся к жизни такие виды любви, как любовь к партии и любовь к вождям. Партий стало много, они появляются и исчезают, и сомнительно, что даже их члены относятся к своим партиям с любовью. Место вождей постепенно занимают высшие чиновники, находящиеся на службе у государства и исполняющие свои обязанности до новых выборов или до нового своего назначения. Эти чиновники оцениваются, прежде всего, по своим деловым качествам и видеть в них каких-то «отцов народа» и «лучших друзей детей и спортсменов» почти никому уже не приходит в голову.

Во многом изменилась старая любовь к героям. Герои как люди, внесшие особый вклад в дело построения совершенного общества и потому заслуживающие всенародной любви, постепенно исчезли. Люди, жизнь которых привлекает теперь особое внимание и вызывает особые чувства, но отнюдь не у всего общества, – это уже не герои в прежнем смысле, а всего лишь кумиры: выдающиеся певцы, музыканты, спортсмены и т. п. Они не посвящают свою жизнь «освобождению человечества» и не стремятся научить всех остальных жить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы.

Слабеет и меняет свои формы характерная для закрытого общества любовь к дальнему. Вряд ли вызвала бы сейчас энтузиазм попытка оказать братскую, бескорыстную помощь тем народам, которые приняли бы «социалистическую ориентацию» или вызвались бы идти по «сходному с нами пути». Наш собственный путь нам самим пока не особенно ясен, и мы не стремимся навязать его кому-либо.

Существенные изменения претерпел патриотизм, ранее непременно связывавшийся с представлением о родине как стране, первой построившей социализм и демонстрирующей всему человечеству единственно верный путь в будущее. Однако зачастую и за современными представлениями о патриотизме по-прежнему слышится старая, столь популярная в прошлом идея, будто Россия – уникальная страна, призванная историей являть собою пример другим народам. Одни думают, что ее предназначение – указывать другим народам путь в будущее или же идти таким особым путем, которому все будут завидовать, но которым никакая иная страна не сумеет пойти. Другие, вслед за А. Чаадаевым, полагают, что Россия для того и существует, чтобы показывать другим народам, как не следует действовать. Россия – уникальная страна, это несомненно. Но каждая иная страна уникальна с точки зрения своего исторического пути, так что делать представление об особой миссии России в мировой истории основным содержанием патриотизма наивно.

Расширилась и наполнилась новым содержанием любовь к жизни, и это в то время, когда большинству общества живется, в общем-то, нелегко.

Изменились любовь к истине и любовь к добру. Мы уже не проверяем каждую истину на предмет соответствия ее «основополагающему учению» и не рассматриваем добро исключительно с точки зрения построения идеального общества.

Стало возможным, не боясь обязательного и категорического осуждения, признаваться в любви или стремлении к славе и даже в любви к власти. Некоторые осмелели настолько, что вслух говорят о возможности и допустимости любви к богатству, о чем прежде нельзя было даже заикнуться.

Утрачивает свою подозрительность и любовь человека к самому себе. Ее все чаще сближают теперь не с эгоизмом, а с его противоположностью – альтруизмом и рассматривают как особый случай любви к человеку и одну из основ становления человека как личности.

Несомненно возросла в глазах общества ценность таких, раньше не имевших твердой почвы и остававшихся экзотичными видов любви, как любовь к развлечениям, к игре и к путешествиям.

Получила законные права любовь к коллекционированию, когда-то вызывавшая стойкие подозрения в связях со спекуляцией.

Нет нужды особо отмечать новую ценность эротической любви и связанного с нею секса. Если раньше секс нередко отождествлялся с развратом и можно было на полном серьезе утверждать, что у нас в стране секса нет, то теперь о сексе говорят, быть может, излишне много и чересчур громко.

Прорезался, или, точнее сказать, постепенно прорезается, голос у сексуальных меньшинств. Можно ожидать, что в скором времени они заявят о своем притеснении, начнут проводить манифестации и потребуют, как в некоторых западных странах, возможности заключения браков между представителями одного и того же пола.

Эротическая любовь, ранее принижавшаяся и оттеснявшаяся на обочину теми видами любви, которые представлялись социально более значимыми, все более перемещается в центр всего многообразия видов человеческой любви и становится несомненной парадигмой любви вообще.

Меняются, таким образом, как отдельные виды любви, так и их иерарахия. И этот достаточно быстро идущий процесс перемен показывает, что любовь постепенно обретает те формы, какие она имеет в развитом открытом обществе. В сфере чувств изменения идут в том же направлении, что и в других областях, – от коллективизма к индивидуализму, от закрытого общества к открытому.

 

7. Любовь как тайна

Огюст Ренуар, один из основателей импрессионизма, как-то заметил, что настоящее искусство должно быть необъяснимым и неповторимым. Настоящая любовь, подобно произведению искусства, также необъяснима и неповторима. И это касается не только эротической любви, но и всех иных разновидностей подлинной любви: любви к ближним, любви к добру и справедливости, любви к богатству и т. д., вплоть до самых дальних окраин любви.

Аббат Прево в романе «Манон Леско» прекрасно описывает любовь совсем юных людей – Манон Леско и кавалера де Грийе. Кавалер подыскивает для Манон богатых любовников, а потом, выманив у них деньги, влюбленные скрываются, чтобы приступить к поискам нового богатого поклонника. Говоря современным языком, де Грийе можно было бы назвать сутенером, если бы не одно обстоятельство: он искренне и глубоко любил Манон и готов был пожертвовать ради нее своей жизнью.

Уникальность каждого человека налагает на каждый случай любви оттенок необычности и неповторимости.

Красивая замужняя женщина Анна Каренина внезапно и против своей воли полюбила князя Вронского. Она до безумия любит своих детей, любит ставшего ее мужем Вронского и вдруг, неожиданно для самой себя, бросается под поезд. Что толкнуло ее, любящую и любимую женщину, на этот почти безумный шаг? Не измены князя – он горячо любил Анну и был верен ей. Не отлучение их обоих от высшего света и вынужденная жизнь в поместье. Причиной явилась, как кажется, своеобразная любовь Анны, требовавшая от любимого человека полного растворения в ее любви. Вронский не мог вообразить себе жизни, состоящей из одной только эротической любви, и самоубийство Анны было для него еще более неожиданным, чем гром среди ясного неба.

Писатель Александр Покровский в романе «Модельное агентство» рассказывает о муже и жене, которые соревнуются, у кого из них окажется больше половых связей.

«– Оксана, – просит путану ее подруга Анна, – расскажи, пожалуйста, как жены состязаются с мужьями в этом самом…

– В изменах! – вставил Виктор.

Оксана взглянула на них недоуменно.

– Измены здесь ни причем! Это обычная работа. – Потом она поправилась. – Для нашей бригадирши, или, как мы говорим «мамки», – это работа, а для ее мужа – вроде хобби. Но можно сказать, что и у него тоже работа. История очень простая. Мамка, ее зовут Галиной, работала путаной. Ей очень нравилась эта профессия. Тем более Галина была красивая, мужики к ней так и липли. За вечер и ночь она полтора десятка пропускала. Некоторые даже в очередь к ней становились. Она еще одежду на себе не оправит, сигаретку не выкурит, как уже следующий клиент за руку ее тянет. Она покоряла не только красотой, но и особым, прямо звериным темпераментом. В руках мужчины она сгорала, как свеча. Зажигала и его, даже если он был седьмой или восьмой за вечер. Все равно для нее он был первым и единственным. Только он дотронется до нее, а она уже мягкая, как прогретый воск. Доходило до того, что забывала плату за работу брать. Говорят, иногда даже сама доплачивала, чтобы клиент не уходил сразу, а еще часик побыл с нею. Но я этого уже не застала…

Виктор слушал с недоверием.

– Путана сама платит клиенту! Все выворачивается наизнанку.

– Это темперамент! Не перебивай, пожалуйста! – Оксана увлеклась своим рассказом, а неверие Виктора только добавляло в него остроты. – Так она трудилась, а по утрам вела свой любимый дневничок. На улице ведь не запишешь сексуальные приключения на видео! Хотя бывают интересные моменты. Можно было бы потом просмотреть их с друзьями. И вот однажды зарезали у них охранника. Пришел новый. Высокий, симпатичный. Новенький, как обычно, прошелся пару-тройку раз по всем девушкам из группы. А потом стали замечать, что больше всего его к Галине тянет! Она с клиентами, а он рядом ошивается, за кустом или около автомашины. Не успеет она освободиться, он на нее тут же напрыгивает! Любовь, что еще могло быть! – Оксана негромко рассмеялась. Анна и Виктор тоже заулыбались. В неожиданно вспыхнувшей любви охранника к опекаемой им путане сквозило, казалось им, что-то комическое. – Потом они стали жить вместе, а немного спустя расписались. Работу свою, конечно, не бросили. Другой специальности у них ведь нет! Да и привыкли уже. Но он ревновал, дико ревновал! Боялись даже, что он какого-нибудь ее клиента прикончит или что-то с собой сделает. А она. Есть все-таки в ее характере стервозность! После трудовой ночи она доставала свой дневник и записывала туда свои подвиги. А потом зачитывала все своему любимому мужу! Можете представить, как он бесился! Я уверена даже, что она там все преувеличивала. Количество клиентов он, конечно, знал. А вот размеры их достоинства. Тут она, я думаю, изрядно привирала, чтобы его позлить. Кончилось все совершенно неожиданно! Когда число записанных мужчин перевалило у нее за две тысячи, он тоже стал вести такой же дневник! Сядут они утром на кухне за стол, позавтракают, а потом за дневники. Она записывает тех мужчин, которые были у нее ночью, а он своих женщин. Новых, конечно, женщин! Ведь ее мужчины почти все время новые.

– А где он брал этих женщин? У нее – платные клиенты, а у него кто? – Виктор не мог понять, откуда у охранника появлялись все новые женщины.

– Где, где. – Оксана небрежно махнула рукой. – Во-первых, в группе, которой руководила Галина, все время появлялись новенькие. Он ни одну из них не пропускал. А во-вторых, на улице их сколько угодно. Он знает многие группы. Интересуется, есть ли у них свежие поступления. Отлучился на часик, смотришь, двух-трех приплюсовал. Он парень видный. Горячий мужчина. Любая с удовольствием… не откажет.

– Бесплатно, что ли? – допытывался Виктор.

Оксана посмотрела на него с сожалением.

– А разве эти вещи делаются только за деньги? Бывает, что и без всяких денег. Просто по симпатии. А охранники из других групп поддерживают его. Если девушка не возражает, то им какое дело? Они тоже в нашу группу иногда захаживают, хотя мамка это не очень приветствует. Но должна же у девочек быть и личная жизнь, не одна же работа! Мужчины хотят, чтобы он опередил, наконец, свою жену. Мужская солидарность! Но ему еще далеко до нее. У нее за четыре тысячи перевалило, а у него только три с половиной. Так что, соревнование продолжается.»

Эта немного странная история хорошо показывает, как и случай с Манон и де Грийе, что эротическая любовь и секс вовсе не так тесно связаны, как это обычно представляется, и что измена любимого человека – это по преимуществу социальное понятие, во многом зависящее от тех образцов верности влюбленных, которые приняты в конкретной среде.

Что трудно понять, так это то, что измена друг другу любящих людей становится для них своего рода хобби: ведь эротическая любовь – это, как кажется, растворение двух людей друг в друге и их предельная верность.

«Тайна сия велика есть» сказано о любви еще в глубокой древности.

Рассмотренные особенности любви – это лишь то, что понятно в ней, или, лучше сказать, то, что лежит перед глазами.

Но в любви, несомненно, есть и что-то непонятное, роковое и даже мистическое. И возможно, как раз эта, не поддающаяся объяснению сторона тяготения душ друг к другу, и является главным в любви.