Лед вскрылся поздно. И, как будто желая наверстать даром упущенное время, дробился и скользил по течению реки с какой-то особенной яростью, невыносимо скрежетал, унося на себе кем-то забытую упряжку, не забранные вовремя дрова. Запоздалая весна отражалась на всем. Яблони вдоль дороги стояли ни живые ни мертвые, за долгую зиму зайцы обгрызли их низ до самого основания, и было неизвестно, зацветут ли деревья вообще. Но ближе к вечеру дул все-таки теплый ветерок, и в этом чувствовалось дыхание медленно идущей весны.
Последний месяц беременности Варвары Исидоровны выдался на редкость легким, она каждый день читала псалтирь, прося у Бога благополучного разрешения, и, когда после долгих молитв, на нее нисходила благодатная сладость, дремала, даже во сне повторяя Иисусову молитву.
— Ну, шо, Варвара, кого хочешь? — спрашивала, бывало, у нее по воскресеньям возле церкви соседка, указывая на живот.
— Кого Бог даст…
— И тебе не любопытно?
— Нет.
— Вот это смирение, — вздыхали прихожанки, идущие рядом и добавляли: — А оно так и правильно, все одно буде, как Боженька-то даст, наша воля такая, непричемная…
А ближе к вечеру Варвара, любовно гладя живот, говорила мужу:
— Сдается мне, что весна будет особливой, вот и яблоньки не торопятся цвести, видать красок хотят накопить больше, и каштаны не распускаются, значит, лист у них будет крупней обычного. Так, говорят, в старину бывало.
— Это тебе так кажется, — успокаивал жену Ефрем, который служил приходским священником. — Потому что матери всегда больше кажется. И она этим живет. Для каждой матери все, что касается ее ребенка, особенное. И весна, и день, и вон та курица, разгребающая во дворе солому. Погоди немножко, потерпи, скоро у тебя будут иные заботы. Вон, родится маленький, и будешь за ним ухаживать, любить, кормить, пеленать…
— Ефрем, я думаю, что маленький будет иметь особую милость у Господа….
— Говорю же тебе — все матери так думают. Нам надо молиться о другом, чтобы Господь даровал ему мудрость, чтобы он всегда помнил о Боге.
— Ефрем, а можно я, ну, когда буду рожать… буду псалмы читать.
— Чудачка! Ты думаешь, тебе будет до книги? — молодой священник улыбнулся, вопросы жены казались ему иногда просто забавными.
— Ну, что ты смеешься, — начала сердиться Варвара, — я же не книгу буду в руках держать, а наизусть говорить, по памяти.
— Ты псалмы наизусть знаешь? — удивился батюшка.
— Да! — уверенно ответила молодая жена.
— И сколько ты выучила?
— Шестьдесят….
— Ого! — невольно вырвалось у мужа, он встал и горячо поцеловал жену.
— Осторожно, — прошептала она.
— Молодчина ты, Варя, да пошлет Бог по твоим молитвам разумное дитя, имеющее страх Божий!
В душе молодой женщине каждый раз после чтения псалтыри поселялась умиротворяющая тишина, и она особенно чувствовала биение сердца ребенка.
— Какой будет жизнь у этого маленького сердечка, — размышляла она, — часто ли оно будет тревожиться? А может, даст Бог, оно будет спокойным, и будет ровно биться до глубокой старости, радуясь детям и внукам?
Так незаметно текли часы и дни, и, казалось, все вокруг застыло в ожидании. Но после того, как речка внезапно вскрылась, как будто кто-то громадным топором разрубил тяжелые льдины, а вскоре на яблонях появились малюсенькие почки.
Откуда ни возьмись, подул ветер, который усиливался с каждым порывом. Он собрал всю накопившуюся за долгую зиму грязь и унес ее куда-то за горизонт. А потом, притихший, вернулся и начал тщательно со всех сторон обдувать каждую веточку, каждую прорезающуюся травинку, основательно подготавливая землю для весны. Потом, по всей видимости, любуясь проделанной работой, он ненадолго застыл в камышовых зарослях, успокоив водную гладь, заодно внимательно прислушался к земному пульсу и, как только его уловил, стал дуть в такт.
Под звуки слышной разве что небесным созданиям мелодии начала уверенно зеленеть земная твердь. Природа медлила. Она застыла в ожидании, как застывает музыкальный оркестр до взмаха дирижерской палочки.
А утром прилетели ласточки, и сразу сделалось шумно. Оказалось, что давно уже проснулись от зимнего сна муравьи, в одиночку стали летать разбуженные пчелы, жуки-короеды облепили пару придорожных деревьев и уже к вечеру стали птичьим кормом. Талая вода тихо стекала в реку, но ее ручейки становились все меньше и меньше, и вскоре стало ясно: для полного пробуждения земли нужен дождь. Это было особенно понятно при закате дня, когда густые сумерки начали окутывать землю, та вдруг выдохнула так горячо и сухо, что стало трудно дышать.
И как будто по заказу ночью пошел тихий теплый дождь, который послушно поил страждущую землю до самого утра, а на рассвете ударил гром. Молния вспыхнула одновременно в двух местах, затем посыпался густой и холодный град, который своим шумом заглушил, казалось, целый свет. Именно по его вине многие коровы остались вовремя не доенными, хозяйки боялись выйти на улицу, редко кто решался пробежать сквозь ледяную струю.
Варвара Исидоровна плохо спала в ту ночь. Уж сколько раз она осеняла себя крестом, а все равно видела одно и то же: палубу, залитую кровью, склоненного мужчину с рассеченной нижней губой, благословляющего всех, кто его бьет….
…А его пинают с какой-то остервенелостью и часто. Но вот ужасный момент: кто-то с насмешкой привязывает ему камень на шею и заставляет прыгать в воду. Под веселое улюлюканье он подходит к концу палубы и шепчет: «Не вмени им это, Господи, ибо не ведают, что творят…» Он кротко поворачивается, снова благословляет всех, его взгляд полон любви и сострадания.
— А-ну, пшел отсюда, — кто-то сзади больно толкает его и он летит в водную пропасть, камень тянет на дно, воды над головой все больше и больше, и до берега далеко, а руки связаны, эх, взмахнуть бы ими как крыльями…и улететь, но где-то внутри теплое пульсирует, волнуется. Еще немного, и его тоже охладит каменисто-безжизненная вода. Но это повторяет: «Не вмени им это, Господи, ибо не ведают, что творят». И вдруг становится легко и светло, из доставшего до дна реки тела вылетает что-то главное, и, направляясь в солнечную высь, видит теплоход, палачей играющих в карты на людские жизни, обращается вверх и уверенно говорит: «Не вмени им это, Господи, ибо не ведают, что творят». И так несколько раз. Пока могучая волна не уносит его вверх. Насовсем…
— Ефрем, — тихо позвала жена мужа, — Ефрем, я, кажется, рожаю. Маленький просится на свет божий… Знаешь, мне такое снилось. Мне снилось….
Молодая женщина не успела договорить и закричала.
— Тише, тише, — успокоил муж, — сейчас за доктором пошлю. Все будет хорошо, не пужайся. А снам не верь, мало ли что может привидеться во сне. Молись, помнишь, ты про псалмы говорила. Давай начнем «Живый в помощи», и живот гладь, успокой маленького, он должен знать, что все будет хорошо. Что его здесь очень ждут, вон даже люльку смастерили…
— Ой — голос Варвары Исидоровны словно оборвался, она снова отчетливо увидела теплоход с палачами, и теперь уже у нее появилась уверенность, что все это имеет самое прямое отношение к ее рождающемуся ребенку. — Ох, ангел мой, если бы ты знал, если бы ты только знал, что за доля тебе уготована, разве бы ты так просился на свет?
— Тише, Варенька, что ты такое говоришь, — начал успокаивать муж, — хорошая доля у нашего ангелочка будет, добрая. Не зря ты вон сколько псалмов знаешь. Продолжай: живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небесного водворится…
— Ой, я не могу! Больно!.. Мама! …Матушка ты моя! Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под крыле его надеешися: оружием обыдет тя истина Его…
Дверь открылась без стука, вбежал растерянный доктор и крикнул:
— Что, Варенька, началось? Батюшка, — обратился он к священнику, — что ж вы так долго тянули? Младенчик-то, похоже, уже в пути на свет божий.
На какое-то время роженица отвлеклась, глядя, как доктор достает инструменты из чемоданчика, затем продолжила:
— Не убоишися от страха нощного, от стрелы, летящия во дни, от вещи во тме приходящия, от сряща и беса полуденного.
— Я отойду, Варвара, — прошептал на ухо жене Ефрем, — тут с тобой останется доктор и его помощница Домна, не пужайся их, делай, что скажут, и молись. Пусть маленькому ангелы помогают…
Батюшка благословил жену и удалился, а она, словно ничего не слышала и не видела, говорила кому-то невидимому:
— …Падет от страны твоея тысяща, и тма одесную тебе, к тебе же не приближится…
— Варвара Исидоровна, пожалуйста, делаем глубокий вдох, — взял за руку женщину доктор.
Женщина вздохнула снова принялась за псалом:
— …обаче очима твоима смотриши и воздаяние грешников узриши. Яко ты, Господи, упование мое, Вышняго положил еси и прибежище твое…
— А теперь давайте будем немного тужиться, — обратился к ней доктор. — Домна, принеси таз с теплой водой, открой склянку со спиртом, достань немного брому.
— …Не придет к тебе зло, и рана не приближится к телеси твоему, яко Ангелом Своим заповесть о тебе, сохранити тя во всех путех твоих. На руках возьмут тя, да не когда преткнеши камень о ногу твою, на аспида и василиска наступиши, и попереши льва и змия.
— Варенька, вдох, а потом, по моей команде, выдох. Р-раз! Молодец! Вот это матушка! Настоящее сокровище! Д-два, выдыхаем…
— …Яко на Мя упова, и избавлю и: покрыю и, яко позна имя Мое. Воззовет ко мне, и услышу его; с ним есмь в скорби, изму его, и прославлю его, долготою дней исполню его, и явлю спасение Мое…
— А теперь… тужимся. Вот так. Вдох! Держим дыхание! Выдох! Молитесь, молитесь, молодчина, матушка, роды дело такое…
Он не успел договорить, у роженицы снова начались схватки. Она отвела взгляд в сторону и увидела на окне со стороны улицы две ярко-желтых бабочки, они словно прилипли ко стеклу и будто наблюдали за родами.
— Красота-то какая, — сказала Варвара и снова закричала.
Врач осенил себя крестом и приказал:
— Теперь тужимся изо всех сил, чтобы воды прежде времени не вышли. Та-а-ак, — он показал, как надо тужиться, и, полушутя, подмигнул.
Роженица изо всех сил напряглась и закричала. Она снова явственно увидела теплоход и лицо человека, которого зверски бьют чем-то тяжелым, плюют в него и в насмешку надевают ему камень на шею… Лицо показалось ей родным и знакомым до боли, хотя она раньше его никогда не видела. Большой кровоподтек у мученика на лбу, вдруг она больно ощутила на себе сильный удар в грудь тоже и, теряя сознание, еле слышно прошептала:
— Как Христа… совсем как Христа распинают… Господи, не вмени палачам греха, ибо не ведают, что творят…
Внезапно на палубе раздался сатанинский смех. Откуда-то изнутри, снизу донеслось веяние ада, гогот многочисленных тварей оказался таким сильным, что проходил сквозь время и пространство.
— Христа… видите, Христа распинают, — лепетала Варвара Исидоровна.
— Ну, что вы, что вы, хорошая моя, видится вам это, — успокаивала роженицу Домна, — вон какого богатыря родили. Дай Бог всем таких, здоровенький, голосистый, ай да хлопец! Ай да молодец! С сыном вас…
Роженица посмотрела на потолок и снова увидела теплоход, затем явственно ощутила ледяную воду незнакомой реки, острую физическую боль… вот она достала до дна, понимает, что это ее тело тонет, а теплое и безразличное покидает его и сквозь толщу воды рвется ввысь. Один взгляд. Тело с раскинутыми, как у тряпичной игрушки, руками колышется в такт волнам и стремится вниз по течению, но камень тянет его вниз, рыбы проплывают равнодушно и смотрят стеклянными взглядами, как бы дивясь человеческой жестокости. Но теплому, внутреннему это неинтересно, оно в порыве, словно стучит в невидимые двери, повторяет слова мученика: «Не вмени им Господи, ибо не ведают, что творят…» Последний взгляд. Пробитый камнем череп уткнулся в редкие водоросли. Роженица испуганно вздохнула.
— Нашатырь, быстро!
Она понимает, что эти слова доктора адресованы ей, но сказать ничего не может, кроме выстраданного: «Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят…»
— Варенька, ну, что ты, что, мы же тебе добра желаем, — слышит над собой ласковый голос мужа, — мы же добро творим… тебя к сыночку возвращаем, ну, посмотри на него, видишь, какой…
Варвара Исидоровна почувствовала, как малыш инстинктивно прижимается к груди, и заплакала.
— Здравствуй, маленький. Ангелочек мой ненаглядный, вот и пришел ты в этот грешный мир. Счастье мое, да хранит тебя Господь во всех путях твоих…
Взгляд упал на окно, оттуда неспешно улетали две бабочки.
Внезапно в комнате воцарилась тишина. Вместе с новым днем начиналась новая жизнь. Лучи солнца проникли в комнату и озарили люльку, где тихо сопел младенчик; возле печки подал голос сверчок. А прямо над кроватью висела икона святых Петра и Февронии, подаренная архимандритом на свадьбу как благословение молодым. Все это теперь наполнилось особым смыслом.
— Ну, давайте с Богом, — прервал тишину доктор, — мы с Домной пойдем, а то за последние тридцать шесть часов это уже третьи роды, будто сговорились, честное слово, а третьего дня в Сенниках жена конюха разрешилась двойней, такие парни, во-о, кровь с молоком, и, что примечательно, все чаще мужеский пол, больше, много больше его, чем в былые годы. Я не суеверный, видит Бог, но все одно думаю: к чему бы это?
Домна молча перекрестилась. Следом за ней медленно осенила себя крестом и Варвара.
— Да ну, будет вам, — улыбнулся батюшка, — в иные годы больше девок рождается, в иные — парней, так издавна заведено… и гадать тут нечего. Спасибо вам за вашу работу.
Священник уже было потянулся к висевшему рядом подряснику за деньгами, но доктор уверенным жестом взял его за руку и сказал:
— И не думайте, что вы, батюшка, мы же у вас всем семейством окормляемся, как я могу от вас что-то взять? Не заставляйте меня краснеть.
— Да как-то неудобно, вы же вон как помогли.
— Удобно, удобно, я старше вас и знаю, что удобно, а что нет. Да и как я жене в глаза посмотрю, если у вас хоть копейку возьму, она вас чтит едва ли не наравне с Николаем Угодником.
— Что вы такое говорите?
— Чисту правду!
— Поговорите с ней, чтить положено святых, а не нас, грешников, прости Господи, да разве так можно?
— Вот вы сами и поговорите, — взял за руку собеседника доктор и направился к двери. Затем повернулся и, не меняя выражения, сказал:
— Вечером зайду, а до вечера роженице только постельный режим, к обеду придет к вам Домна и покажет, что надобно делать. Еще раз с сыном вас и до вечера, если что, не дай Бог, дайте знать, хорошо? И не медлите! Договорились… Ну?
— Право, как-то неловко…
— Значит, договорились. Да и чуть не забыл, окно не открывайте в комнате, сквозняк здесь пока не нужен.
— Я вас провожу…
Тишина снова наполнила комнату, и Варвара Исидоровна закрыла глаза. Ей снилось большое теплое солнце, переливающееся всеми цветами радуги. Сначала ближе к светилу подошел ярко-зеленый цвет, плотным кольцом окружил его и даже пытался забрызгать желтое ядро своими зелеными каплями, затем цвет сменился и стал ярко-синим, следом за ним красный…
А солнце все вертелось и вертелось вокруг разноцветных обручей; и Варваре казалось, что оно набирается сил, чтобы в один прекрасный миг из них выпрыгнуть. Все эти разноцветные круги напоминали какую-то хорошую игру, в которой было много тепла, света и красок.
Роженица открыла глаза. Чувство радости, пришедшее к ней во сне, заполнило явь. Варвара легко вздохнула, пощупала по привычке живот, вспомнила и рассмеялась. В эту минуту лежащая с растрепанными волосами, она была сама нежность, ее розовые щеки постепенно, как будто от прикосновения солнечных лучей, наливались здоровьем. Ей хотелось всем людям на Земле сделать что-нибудь хорошее, чтобы чувство радости непременно вселилось в каждого. Неизвестно, сколько бы она так пролежала, если бы вдруг не заметила, что в глубине комнаты на коленях стоит и горячо молится ее муж. Его глаза смотрели куда-то вдаль, на лбу от долгой и напряженной внутренней работы выступили испарины, казалось, он отчетливо видит того, кому молится, и то ли благодарит, то ли просит о чем-то очень важном. Прядь влажных волос прилипла к щеке, на стене еле слышно тикали часы, но молодой батюшка ничего этого не замечал.
— Ефрем, — еле слышно позвала супруга, — Ефрем, слышишь…
— Что, ласточка моя? — отозвался священник, словно пробудился ото сна.
Его бороды мягко коснулась улыбка, он ласково посмотрел на жену, поднялся, встал, на долю секунды по его лицу проскочила измученная гримаса, видимо, из-за затекших ног, но чувство нежности, передавшееся от супруги, взяло верх, и он направился к ней.
— Ефрем, счастье-то какое, сыночек наш…
— Богатырь и красавец, я, веришь, раньше никогда таких не видел, сколько крестил.
— Может, тебе так просто… сдается. Ты же никогда не крестил своих…
— Никогда… Только вот…
Молодой батюшка немного задумался. Но жена не дала ему уйти в раздумья и быстро спросила:
— Что? Что вот?
— Какой-то он у нас молчаливый, думается мне, родился, покряхтел-покряхтел и уснул, обычно дети ревут, а этот ведет себя так… так… даже не знаю, как сказать…
— Как будто нас давно знает, — сказала жена.
И молодая чета весело рассмеялась.
— Ну, ты, Варенька, и скажешь! Как скажешь, так не в бровь, а прямо в глаз! Тихоня у нас родился. Послушным, стало быть, будет.
Оба родителя вместе, будто сговорившись, посмотрели на младенчика, потом друг на друга, улыбнулись, и священник нежно потрогал жену за руку.
Молодая жена закрыла глаза и зевнула.
Муж погладил ее по распущенным волосам и прошептал:
— Устала ты сегодня… спи.
Затем сладко поцеловал ее в лоб и вышел из комнаты.
Родившегося младенца решили назвать Георгием в честь святого Георгия Победоносца, именины которого пришлись аккурат на крестины.
Небесный покровитель по старой русской традиции считался заступником воинов. Варвара Исидоровна внимательно прочитала его житие и, как водится, выучила молитву ему, чтобы в случае каких невзгод с ребенком призывать на помощь заступника.
В крещение Георгия природа бушевала. В цветниках распустились нарциссы и пионы, источая дивный аромат. Вдоль дорог зацвели яблони и черешни, на аллеях каштаны начали сбрасывать цвет, матовыми лепестками устилая высохшие и убранные дорожки. С самого утра пошел мелкий дождь, и уже ближе к полудню небо озарила большая радуга, и если смотреть на солнце, со стороны реки, где она брала начало, то можно было увидеть солнечные лучи самых разных оттенков. Варвара Исидоровна глянула на небо и застыла в изумлении: такое же сочетание красок на небе она видела во сне, когда только родила. Тогда она не придала особенного значения сну, теперь же подумала то, что в таких случаях думает любая мать: ребенок у нее особенный и обязательно станет великим. От этой мысли на душе Варвары Исидоровны сделалось празднично, и в таком настроении она проходила целый день.
Георгий и вправду рос каким-то особенным, нездешним. Говорил мало, больше молчал и улыбался. Сызмальства сдружился с отцом и часто помогал ему во время службы. Ближе к пяти годам у мальчика обнаружился неплохой голос, и мать часто просила его что-нибудь спеть.
У приходской матушки оставалось не много времени на собственных детей: все свои силы она тратила на хлопоты по хозяйству и приходу, стараясь в меру сил помочь мужу, а в трудные минуты призывала святых. Так и жила эта семья: по воскресным дням устраивали обеды для нищих, к которым батюшка особенно благоволил, стяжав себе славу нищелюбца и странноприимца. К тому же семейству порой явно благоволил Господь, награждая щедрым урожаем даже в пору засухи.
Георгий с детства избегал шумных игр и веселых компаний, предпочитая уединяться с книгой где-нибудь в саду.
Однажды сквозь щель в заборе сада уличные мальчишки подглядели, как он молится, и прозвали монахом. Поначалу маленькому Гоше кличка показалась обидной, но после того, как они с отцом побывали в мужском монастыре, — смирился. «Монах, — думал он, — чем хуже других людей? А может быть, даже и лучше…»
Но однажды с мальчиком произошло нечто во многом предопределившее его жизненный путь.
Все начиналось также, ранней весной, накануне Георгия. В соседнем селе осенью подчистую сгорела церковь, селяне собрали денег и принялись строить новую, в считанные дни поставили сруб, сделали каркас крыши и колокольни, а потом решили отдохнуть, тем более, что подъехал всеми любимый батюшка и начал рабочих благословлять на окончание строительных работ. Один за другим подходили люди к своему пастырю, и тут кто-то крикнул:
— Смотрите! Смотрите! Ребенок на колокольне!
Маленький Гоша уверенно ступал по стропилам, на собравшихся внизу не обращал внимания, как и они на него поначалу, занятые разговорами со своим пастырем. Упав с такой высоты, мальчик неминуемо разбился бы, тем более что стропила, по которым он шел, заканчивались, а до веревочной лестницы нужно было одолеть два больших проема, что и взрослому-то было затруднительно. Внизу все застыли в изумлении. Как ребенок мог туда забраться, никто не знал: все подъемы, кроме одного были убраны. Минута — и ребенок полетит в пропасть. Помочь ему можно было одним способом: когда он сорвется, подставить что-нибудь мягкое, чтобы не сильно ушибся. Но на такой высоте… Женщины одна за другой быстро стали стаскивать тряпки, платки на землю под тем местом, где бежал малец, кто-то из мужиков решил карабкаться наверх… Батюшка зажмурился, он не хотел видеть смерть любимого сына.
— Господи… — прошептал он.
— Ну, зачем ты туда пошел? Кто тебя позвал? — одна из женщин заплакала.
— Хорошо одно — мать не видит, а то не выдержала бы, две смерти в дом…
Внезапно все наблюдавшие вскрикнули. Откуда ни возьмись, поднялся ветер и поднял веревочную лестницу прямо к ногам ребенка; Гоша, неизвестно кем ведомый, ухватился за нее и в мгновенье слетел вниз, основательно ободрав руки о жесткие канаты. Приземлился на расставленные у основания сруба доски, не удержался и попой плюхнулся на расстеленные платки, и, увидев испуг собравшихся, обиженно и звучно заревел…
— Ну, Гога, жить тебе сто лет без старости, — с такими словами молоденькая девчушка подбежала к нему и крепко схватила его, обняла, подняла с земли и с торжествующим видом закричала, — цел! — А потом уже повернувшись к батюшке: — Цел ваш Гошка!
Когда плачущего ребенка поднесли к отцу, тот рухнул в обморок. А Гошке с того дня запретили лазить даже на деревья и чердаки, хотя родительское сердце чуяло, что неспроста Господь сохранил дитя, видать, в самом деле, важную миссию ему уготовил.
А Гошка рос на радость всей округе. Все его любили. Однако особенно теплые чувства он вызывал у животных.
В сельской местности поповские дети всегда на виду, об их характере и привычках известно всем и каждому; о Гошке же обычно говорили так: «А-а! Чего о нем сказывать! Поглядишь, и сразу ясно — божий ребенок!»
Когда Гоша был уже подростком, Варвара Исидоровна серьезно заболела. Тяжелый грудной кашель не лечился никаким лекарством. Она молча лежала и смотрела вдаль, за окно. Доподлинно было неизвестно, то ли она простыла, то ли заразилась от кого. Доктор приходил к больной по два раза в день и, уходя, старался не смотреть в глаза домочадцам. Причину болезни не могли даже в областной больнице установить, полагали поначалу, что имеют дело с симптомами начинающегося туберкулеза, однако детальный врачебный осмотр это исключил.
Состояние Варвары Исидоровны ухудшалось и ухудшалось. С каждым днем ей становилось труднее дышать. Больная скрывала свое состояние, как могла, стараясь при домашних держаться, не показывать слабости. Но бледность лица, усталый взгляд, так или иначе, выдавали боль, и все искренне жалели Варвару. Особенно потянулся к ней маленький Гоша, он, бывало, молча подходил к матери и обнимал ее, и они стояли так какое-то время, вслушиваясь в тишину. Иногда молчание прерывалось признание ребенка:
— Мамочка, я за тебя молился…
Мать нежно гладила сына по голове и говорила:
— Ну, вот и хорошо, я чувствую себя намного лучше.
Сын не оставлял мать. А когда подрос, собрал денег и поехал к Иоанну Кронштадтскому — просить его молиться о здоровье любимой матушки, чем привел того в умиление. «Боже, боженька, прошу тебя, очень-очень, помоги моей матери», — эти слова постоянно крутились в голове Георгия. И вскоре здоровье Варвары Исидоровны пошло на поправку.
Гошенька, как звали его в большой и на редкость дружной семье, больше всего любил сочетать молитву с учебой. И после окончания классической гимназии, поступил в университет. Закончил сразу три факультета — юридический, историко-филологический и математический. Затем настал черед получения духовных знаний.
Георгий поступил в Духовную академию и был пострижен в монашество. Нарекли его Гермогеном. Через два года он стал иеромонахом. Окончив академию со степенью кандидата богословия, отец Гермоген был назначен инспектором, а затем — ректором Духовной семинарии с возведением в сан архимандрита.
А через пару лет он был хиротонисан во епископа Вольского, викария Саратовской епархии, потом — назначен епископом Саратовским. И сразу вызван для присутствия в Священном Синоде, где за непримиримую и принципиальную оппозицию обер-прокурору, в том числе по некоторым вопросам и в связи с выступлениями против влияния Григория Распутина, епископ был уволен и сослан в Белоруссию. «Своими выступлениями в Синоде, — писал епископ по поводу своего увольнения, — я начал борьбу не с иерархами, в Синоде заседающими, — их положение я понимаю, — а с тем чиновничьим отношением к делам церкви, какое наблюдается в Синоде за последнее время… Я неоднократно указывал членам Синода на необходимость рассмотрения вносимых обер-прокурором дел, а не только их проведения согласно желаниям и видам светской власти, ибо сейчас, когда в церкви наблюдается полный развал, голос Синода должен быть твердым, ясным, определенным и строго согласованным с канонами и учениями церкви».
Путь Гермогена был предопределен.
В далеком Тобольске в ссылке жизнь сведет епископа с царской семьей. Николай Второй передаст ему земной поклон и извинения, Гермоген в ответ тоже попросит прощения. И будет молиться за царя-мученика, служить молебны, поминать членов царской семьи на богослужениях, чем, кстати, вызовет недовольство новой власти. Но что выше прощения и любви?
Он провидел. И, еще будучи в ссылке, епископ скорбел о будущем России и царской семьи, прорекая их гибель: «Идет, идет девятый вал; сокрушит, сметет всю гниль, всю ветошь; совершится страшное, леденящее кровь — погубят царя, погубят царя, непременно погубят».
На фоне нарастающего, как снежный ком, неверия в дореволюционной России Гермоген даже среди священства выделялся ревностным горением веры, непримиримостью, огромной любовью ко Христу и людям. Несомненно, что такой светильник веры не мог не вызывать злость и раздражение у пришедших к власти большевиков. Они только искали повод арестовать архиерея. И быстро нашли.
В январе восемнадцатого года был принят декрет об отделении церкви от государства. Патриарх Тихон призвал провести крестные ходы. Власти строго-настрого запретили это. И все же на Вербное воскресенье тоболяки совершили крестный ход вокруг Софийского двора и по улицам города. «Я от них пощады не жду, — чувствовало сердце святителя скорую гибель в эти тревожные дни, — они убьют меня, мало того, они будут мучить меня, я готов, готов хоть сейчас». Но вначале ему предстояло заточение в тюрьме Екатеринбурга. Он назвал пребывание в темнице своим духовным училищем. «От этих потрясений, — писал он из тюрьмы, — усиливается и утверждается в душе спасительный страх Божий…»
В стылое утро отца Гермогена вывели на палубу вместе со священником Петром Карелиным. Привязав к сокамернику два больших камня-гранита, сбросили в воду. Такая же участь ждала святителя. До последней минуты он творил молитву. А когда палачи привязывали камень, он пастырски благословил их и посмотрел на небо, в его взгляде была любовь… Палач отвернулся.
В ту же ночь расстреляли его двенадцатилетнего племянника — Сергия, который отказался отрекаться от веры, а его мать заставили смотреть на смерть сына. В ту роковую ночь он писал: «Прощайте, друзья и родные. В тюрьме это Вам я пишу. Все ближе часы роковые, когда за Отчизну умру… я сижу на дощатых нарах и пишу эти строки, на душе спокойно. Что-то будет этой ночью. Увижу ли утро? Не знаю, но я спокоен и счастлив от осознания, что страдаю за свою дорогую Родину, и я готов ей отдать все, что могу, даже свою молодую жизнь…»