1. Поездка в Раковую Опухоль

Этот день начинался неудачно. Сначала неприятная процедура чистки котла. То, что часов на двенадцать усадьба оставалась без электричества и тепла на мартовском холоде, ещё не так паршиво. Главное: арматура начала прогорать, пора думать о замене. Реальнее всего съездить с соседями на кладбища техники сейчас, к лету уже можно будет подготовить запчасти и отремонтировать всё. А вдобавок стало ясно, что в последнюю поездку в Можгу Евгений промахнулся: ему предлагали солнечные батареи всего за три палладиевых империала, но жаба задавила: котла вполне хватает. А потом ведь пять палладиек выкинул на прибамбасы для стрекозы. Правда, зато автономный приёмник стрекозы с морзянковой ленточкой дал возможность не потерять сообщения и сейчас. Почему-то в доме Евгений на аккумулятор для резервного питания электроприборов не разорился: дескать, электричество своё, от дяди не зависим. А полдня-денёк в случае профилактики перебьёмся: ведь сами решаем, когда её делать.

Одно из сообщений было подписано именем и личным кодом погибшего во время Смуты учителя. Евгений удивился, кто это так виртуозно рыбачит, и решил всё-таки прочитать длинное сообщение до конца. Оно заняло метров семь бумажной ленты.

«Уважаемый коллега Евгений Анатольевич! Мы давно следили за Вами, и Юрий Николаевич в начале Смуты оставил нам свой личный код, чувствуя, что шансы погибнуть достаточно велики. Надеюсь, Вы не забыли его рассказы про критический эксперимент, в котором ему довелось участвовать. Мы понимаем, что Вы отнесётесь с недоверием к нашему сообщению, но для подтверждения мы приведём эпизод, которого не было в распространявшихся записках Ю. Н., и о котором он Вам говорил наедине. Владимир Шалаев прошёл эксперимент в будущем и вернулся совершенно седой и больной раком в последней стадии. Он сказал Ю. Н.: «Ты обозвал Москву раковой опухолью. Проклятие на тебе: неосторожные слова становятся явью». Как Вы сами понимаете, больше, кроме намёка, он не мог сказать из-за информационных запретов.

Посмотрите, как сейчас весь мир называет Москву: мёртвой столицей рака. Это город, где 99 % населения, жившего там перед Смутой, вымерло от рака. Конечно, Вы знаете, что это явилось результатом применения биологического оружия умирающего вашингтонского правительства США, которое было уверено, что, убив Москву и Кремль, оно получит всю Россию и ещё лет двадцать продления вампирского существования. Но Смута в России практически закончилась через полтора года, и во время неё попытки агрессии и коллаборационизма пресекались всеми сторонами безжалостно, а в цивилизованном мире хаос наступил уже через пару месяцев после начала Смуты, и быстро перешёл в мировую войну, во время которой Россия, благодаря Смуте, осталась нейтральной».

Евгений улыбнулся саркастически: как можно благодарить события, которые привели к уменьшению населения в три раза и к полному распаду централизованных систем энергетики и транспорта. Ведь большинство крупных городов оказались почти уничтожены, железные дороги, видимо, уже не восстановишь, автомобильные тоже существуют лишь в некоторых районах, и единственным доступным транспортом оказались стрекозы и дирижабли.

«Россия ещё раз продемонстрировала умение выживать в критических ситуациях, и находить новую форму в новых условиях. Но практически весь мир оказался погружён в бездну войны всех против всех, которую удалось пресечь у нас. Сейчас, когда Россия выглядит по сравнению с почти всем остальным миром очагом зажиточности и спокойствия, мы ждём страшнейших атак, и, может быть, даже бессмысленно террористических: если у нас, правоверных, дерьмово, какое право имеют гяуры жить прилично? Ещё сотню атомных бомб биосфера планеты выдержит лишь ценой нового Великого вымирания. Таким образом, наша цивилизация оказалась более губительной, чем мы самонадеянно думали.

Из центров критических экспериментов в мире сохранились лишь два, а функционален лишь наш, московский. Мы понимаем, какой риск для Вас поездка в резервацию Раковая Опухоль: в место, куда выселяются те, кто желает жить по законам голубиной стаи, а не по волчьим правилам чести и благородства. Но надеемся, что Вы, как один из немногих выживших кандидатов на возможность стать исправителем, прибудете. Новых мы, по понятным Вам причинам, подбирать не имеем возможности. Желаем Вам счастливо добраться. В конце позывные, которые Вы должны начать транслировать за 10 минут до развалин университета, чтобы наша охрана подготовилась Вас встретить.

Успеха Вам в любом случае.

Руководитель Московского центра критических экспериментов Олег Программенко».

Послание вызвало адскую головную боль. Конечно, семья проживёт пока и без него. В усадьбе, состоящей из пяти дворов хороших соседей, есть пара тех, кому можно передать слежение за котлом. Но имеет ли смысл идти на такой риск?

И тем не менее ноги сами привели в сени, где висела кобура с с пистолетом, к ящику с «казной» усадьбы, из которой он взял свою пятую долю и оставил расписку, а затем понесли к цистерне со спиртом, Евгений заправил стрекозу, поднялся и передал своим соседям радиограмму:

«Улетаю на запад по важному делу. Примерно неделю не буду. Если через месяц не вернусь, значит, погиб».

Семье, с которой он не попрощался, он оставил письмо:

«Жена моя, дети, внуки! Срочное и важное дело. Не буду врать: опасное. Молитесь за меня и желайте успеха. Вынужден был взять долю нашей семьи из общинной копилки, но не больше, и вы общине ничего не должны. Ещё что-то сказать не имею права. Ваш муж, отец, дед Евгений».

Уже в полёте он с некоторым юмором подумал, что через пару дней была его очередь идти в Постол охранять волостную канцелярию. Ведь первым указом императора и Сейма было введено деление России на губернии, уезды, волости и города, гарантировано всеобщее вооружение граждан и самоуправление общин, и было оговорено, что в волости или в городе до ста тысяч человек есть один и только один имперский чиновник с одним солдатом охраны, который командует гражданами, поочерёдно охраняющими казну и канцелярию. Всё остальное должно было делать самоуправление. Из этой системы были выведены лишь маленькие имперские зоны, часть из которых была объявлена запретными, и большая зона Раковой опухоли.

* * *

Жетон полноправного гражданина давал право летать повсюду, кроме запретных зон, без предупреждений и без других официальных формальностей. Четвёртая заправка была недалеко от границы Раковой Опухоли. Резервация объявлена запретной зоной. Поэтому вблизи заправки стояла комендатура с красным флагом Российской империи и с целым взводом солдат около неё. Давно уже Евгений не видел сразу нескольких чиновников и много солдат в одном месте. Но здесь действительно реальная опасность: из зоны никого не выпускали… или, вернее, выпускали очень немногих по спецпропускам, потому что в зоне было несколько маленьких анклавов, содержавших важнейшие объекты. А вот пройти в зону имел право любой, даже преследуемый преступник, объявленный вне закона, если ему посчастливилось избежать пуль граждан.

Евгений зашёл к коменданту, будучи готов расстаться с палладийками и всё равно без уверенности в успехе, но оказалось, что на него уже выписан пропуск.

Около границы резервации стрекозу обстреляли. Видимо, «шалили» новоприбывшие салаги, которых ещё не успели перебить «деды». Про «дедов» ходили легенды вне зоны. Эти россказни сходились в одном: «деды» уже не стреляют зря, но убить любого и по любой разумной для них причине готовы всегда. Стрекозу, явно без груза, «деды» подбивать не стремились: вот поймать её на земле и захватить целенькой они были не прочь.

Развалины бывшей Москвы выглядели ужасно. Евгений вёл стрекозу с помощью унаследованной от старых времён системы Глонасс, впрочем, новой Россия пока что не собиралась создавать. Евгений помнил белокаменное здание университета, теперь на месте дворца науки была груда развалин, среди которых виднелись обломки стен и колонн. В ответ на постоянные сигналы с паролем последовала морзянка, приглашающая сесть к северу от руин, и там загорелись посадочные огни.

Неулыбчивые военные сверили данные биометрии Евгения с записанными у них и пропустили. «А если бы вместо меня другой прилетел?» — вырвался неуместный вопрос. «Ему было бы два пути: или к нам, людей у нас мало, или в могилу», — ответил старший. «Если я через месяц не вернусь, что будет со стрекозой?» — «Вернём твоей общине за плату, если будет возможно. У нас стрекоз хватает. И больше не трепись. Иди, куда ведут. Если обосрёшься, возвращайся сразу же, и можешь улетать к чертям собачьим. Но горючки мы тебе не дадим».

Среди развалин вилась узенькая тропочка. Она упиралась в стальную дверь, явно сваренную уже после разрушения университета. По ней Евгений спустился в подвал, прошёл ощупью шесть перегонов по неосвещённой полуразрушенной бетонной лестнице и оказался перед дверью, на которой светилась красная кнопка. Пути назад не было. Раз уж пришёл, надо входить. И Евгений нажал кнопку сигнала.

 

2. Критический центр

Через пару минут после звонка дверь открылась, в лицо ударило ярким светом, а изнутри пошёл тёплый воздух, отчего всё вокруг заволокло туманом.

— Евгений Анатольевич?

— Я.

— Заходите, Олег Олесьевич ждёт Вас с момента, когда охрана сообщила о Вашем приземлении. Надеюсь, стрекоза не повреждена?

— Нет, всё в порядке. Около границы какие-то идиоты дали пару очередей, но в молоко.

Внутри воздух был несколько спёртый: видимо, система кондиционирования и вентиляции уже действовала плоховато. Старая дубовая мебель… На фотоснимках Юрия Николаевича столы были пластиковые, стандартные. Видимо, когда начался крах, местные спасли часть вещей и архивов из гибнущего университета. А потом часть университета захватили демсоюзовцы, а нацболы расстреляли демшизу вместе со зданием ракетами. Словом, памятник того времени, когда умирающие экстремисты остервенело убивали друг друга, будучи изолированными в кольце карантина. Сколько помнил Евгений по Переславлю, местная самооборона и местное самоуправление в коренной России начали создаваться почти сразу после начала эпидемии в Москве. То, что болезнь не заразная (если, конечно, не есть трупы умерших от рака, не пить заражённую воду и так далее) выяснили не сразу, но и после этого карантин не сняли. На территории Москвы и ближнего Подмосковья творилась полная голубятня: те, кто совсем недавно были невинными голубками, яростно клевали и мучили друг друга. А понятия абстрактного гуманизма очень быстро заменились на жестокие, но разумные, правила полевой медицины. Тем более, что по рекам рак дошёл до Самары, опустошив Рязань, Нижний, Казань и ещё несколько городов. Там смертность от болезни была гораздо меньше, но в мегаполисах у людей в критической ситуации начинали действовать разрушительные этологические инстинкты перенаселённой популяции, которая должна самоочиститься, и в результате на месте мегаполисов ныне стали города в пятьдесят — сто тысяч жителей.

Олег был седым высоким и дородным мужчиной с пышной гривой волос на затылке и большой лысиной спереди, с длинной густой бородой, в тёмных очках.

— Женя, можно я тебя так буду называть?

— Пожалуйста, Олег.

— Мы виделись пару раз ещё до Смуты, и тогда я потихоньку проверил тебя и на интеллект, и на интуицию, и на физические данные. Конечно, годишься ты лишь где-то на две трети, но и таких в живых почти не осталось. А, судя по всему, единственный шанс сейчас у нас: оказать важнейшую услугу какой-то другой Земле, чтобы по законам взаимности нам кто-то помог вылезти из задницы, куда мы залезли так глубоко, что выбраться не удаётся. Сейчас во внутреннем помещении активизируют оборудование, это займёт пару часов, но даже после готовности я не советовал бы тебе торопиться. Выясни как можно больше здесь, ведь тебе придётся спасать наш мир от нашей участи.

Олег горько улыбнулся, осознав точность и парадоксальность своего последнего предложения. Ведь Женю забросит в прошлое именно нашего мира (и множества других миров). А эта его реализация останется неизменной в любом случае. Но в ней может появиться свой исправитель. Если ещё не поздно… И если спасение человечества не погубит затем Землю…

— Совсем как в популярных до Смуты писаниях про попаданцев и прогрессоров: ты герой, от которого зависит спасение мира, — в ответ съязвил Женя.

— А вот это брось! — Лицо Олега Олесьевича вдруг перекосилось жёсткой гримасой. — Геройствовать там тебе нельзя. Любое прямое действие приведёт к противодействию, и в лучшем случае всё восстановится. Не зря наши миссии называются критическими экспериментами. Придётся нащупать критическую точку и незаметно подействовать на неё. Чем лучше её идентифицируешь, чем меньше и эффективнее будет воздействие, тем лучше будет нам здесь и им там.

— Это ещё намного тяжелее… И спастись, а затем переиграть, как в квесте, нельзя будет.

Лицо Олега озарилось грустной усмешкой.

— Будь у нас, как до Смуты, сеть для выявления потенциальных исправителей, можно было бы переиграть, правда, тебя бы это там не спасло. Но сейчас мы практически отрезаны от остального мира и даже от России. Империя чуть-чуть помогает нам, но, видимо, наверху практически никто не представляет себе нашу деятельность. А ведь даже продемонстрировать не можем: если человек не готов быть исправителем, то ему либо вообще не удастся войти в главный зал, либо там он увидит лишь древнее непонятное бездействующее или еле-еле работающее оборудование. Так что они рассматривают нас как общину чудом спасшихся безумных учёных, которые охраняют некие уже никому не нужные раритеты, но на всякий случай их нужно сохранить, потому что они заодно ведут раскопки в МГУ и порою находят ценные знания. А также как социальный эксперимент: община внутри запретной зоны.

Олег попросил женщину принести кофе и поесть. Еда была бедная: немного картошки и грибы, явно выращенные на подземных плантациях. А вот кофе неплохой.

— Откуда у вас такой хороший кофе?

— От бразильских коллег. Они прилетали по именному разрешению императора. Надеются восстановить функциональность своего критического центра. Мы, слава Богу, быстро сообразили, в чём дело, ещё когда американский десант в Москве высадился. И успели отрезать информационные каналы, заранее перепрограммировав обеспечение на автономную работу. А бразильцы, когда в Америке во время гражданской войны и распада США всё полетело, успели только предотвратить необратимые поломки оборудования. Ведь американцы вставили в обеспечение программу самоуничтожения центра, если сетевое управление крахнется.

— Это что, американский десант ради вас высадился?

— В значительной степени да. Пожалуй, в основном ради нас. Ведь это они позаботились, чтобы мы могли выжить.

— Как так?

— Светлая память Андрею Денисовичу Савельеву. Он был руководителем нашего центра четверть века. Этот человек пользовался абсолютным доверием американцев, но в момент истины стал на защиту своей страны. Он горько шутил, что он — Георгий Саакадзе, грузинский полководец, верно служивший иранскому шаху, охраняя тем самым жизнь родной страны, пока персы не пошли войной на восставшую Грузию. Мне, впрочем, кажется, что его позиция сформировалась постепенно. Он из каждой поездки в Америку возвращался задумчивым. И уже потом сказал, что видел, как в угоду позитивному мышлению американцы упрямо игнорируют свидетельства, что будущее вовсе не Pax Americana, и упорно мчатся в тупик. А за собой тянут весь мир.

— Ну и что же?

— Поскольку наш центр был намного эффективнее других: русские из любой непредвиденной ситуации выпутаются, а рутины здесь нет — американцы были заинтересованы в том, чтобы сохранить его, и даже подготовили всем нам и нашим семьям паспорта граждан США, не требуя от нас заявлений о приёме в гражданство. Года за полтора перед этой людоедской бактериологической атакой мы получили секретный ящик с замком, который открывался по сигналу из США. Одновременно с началом атаки ящик открылся, там были паспорта, ограниченное количество респираторов и вакцины против вируса быстротечного рака: на нас и наши семьи.

— А где же ваши семьи?

— Это нынешняя наша община. Сейчас они в основном наверху, в нескольких восстановленных зданиях внутри периметра запретной зоны. Но, оказывается, ещё при постройке центра американцы заложили независимые подземелья, где могут жить обычные люди, и там был запас продуктов, которых нам хватило бы лет на пять. Эти подземелья нам открыл Андрей Денисович, как только увидел, что в ящике.

— И как вам удалось вывести свои семьи без паники?

— Паника и погромы начались через пару дней. Мы просто собирали семью в МГУ на приём, а затем запирали в подземелье. Там начинались скандалы и истерика, которые утихли лишь дня через четыре, когда женщины и старики поняли, что их спасли.

— А как с энергоснабжением? Ведь, когда начались бои, Москву быстренько отключили от энергии и воды.

— В жилых убежищах есть своя скважина для воды и автономная система электроснабжения. Как мы выяснили потом, предусмотрительные американцы использовали и термопары, и мини-гэс на подземных потоках, и даже преданные ими анафеме как лженаука генераторы Теслы. Словом, четырёхкратное дублирование, всё до сих пор отлично работает.

— А что же на самом деле случилось с десантом?

— Прорваться к нам они не смогли. Проход узкий, взрывчатку и газы им сначала запрещали использовать, чтобы сохранить оборудование и людей. Они были уверены, что защищаемся не мы, а спецназ, и скоро спецназовцы передохнут либо сдадутся. А нас, дескать, их морские котики благородно спасают от агентов путинской диктатуры. Потом стало не до нас, когда слишком многие вместо того, чтобы тихо подыхать, в остервенении накинулись на них с тыла.

— Это тогда здание МГУ разрушили?

— Нет. Котики покинули главное здание МГУ и отступили в физический корпус, где отбивались несколько дней. Когда поняли, что их правительство никого к ним на выручку не пошлёт, и когда выяснилось, что вакцина лишь замедляла болезнь (чтобы после операции убрать лишних свидетелей без шума), они сдались. Но их расстреляли на месте.

— Я думал, что МГУ штурмовали национальные землячества. Ведь они первыми начали бунт в Москве.

— Амеры всё хитро рассчитали. Первыми стали помирать именно нацмены. Так что под конец остались наши экстремисты, тоже умирающие, но медленнее. Вот они, как я уже говорил, и устроили здесь побоище. Демшиза рвалась на помощь амерам, видимо, рассчитывая, что их вылечат. Иначе такое поведение этих трусов я просто объяснить не могу. Но не успели, и их снесли вместе со зданием.

— А вас завалило?

— Да, и основательно. Целый год пришлось потом откапываться. Но это и хорошо: когда вышли наружу, всё уже стало восстанавливаться. Правда, Андрей Денисович объявил о нашем существовании лишь тогда, когда убедился, что империя возродилась и держится. Он сразу заявил создание общины Свободная республика Университет. А затем ему удалось убедить императора сохранить общину в запретной зоне. Запретную-то зону здесь создали практически сразу, как только убедились, что здесь выжило более чем двести нормальных людей и что они нашли кое-что ценное в развалинах университета.

Зашла женщина, которая приносила еду.

— Всё готово. Можно начинать.

Олег провёл Евгения через ещё одну комнату в зал, где стоял старый экран во всю стену, уже кое-где с чёрными пятнами не работающих элементов. На нём была карта Земли, медленно вращающаяся. Выделялись четыре ярких точки, которые при приближении Евгения стали ещё заметнее.

— Ну слава Богу, этот подошёл! — услышал Евгений голос темпераментного Олега, который всё высказал вслух. — А то один оказался негоден, другой затянулся куда-то в мелкое дело, а на фига сейчас нам мелочи?

Четыре точки: Италия, Кашмир, Перу, и, как ни странно, Северный ледовитый океан возле Северного полюса.

— Жень, ты отойди чуть подальше. Я их сначала исследую сам. А то затянет тебя туда, куда ты не хотел бы ни за что, — грубо, но заботливо, отпихнул исправителя Олег.

— Так, так. Ни хрена себе! Тринадцать тысяч лет назад, около Северного полюса, ледовый материк Гиперборея! Вот это да! Слушай, как тебе к охотникам на мамонтов и шерстистых носорогов попасть?

— Если другие варианты хуже, не против, — улыбнулся Евгений, который начал входить в азарт.

— А это какая-то працивилизация где-то шесть тысяч лет назад. Видимо, описанная в Бхавад-гите и Махабхарате. Но ничего себе древняя культура! Летающие боевые корабли! — произнёс Олег, вглядываясь в звезду в Кашмире.

— Интересно! — воскликнул Евгений.

— Подожди, подожди. Какие-то пирамиды в Андах. И древний Рим, самое тривиальное, что здесь есть.

— Знаешь, к атомной бомбе Шивы меня как-то не тянет. Достаточно атомных взрывов насмотрелся во время мировой войны, слава Богу, по сетям, а не вблизи. К индейцам тоже. Лучше уж к охотникам на мамонтов.

— Ну как знаешь. Тогда смотри на эту звёздочку.

Евгений подошёл к экрану, чтобы посмотреть наверх. Видимо, никто не думал, что миссии будут рядом с полюсом, и задирать голову было неудобно. Он повертел головой и случайно упёрся взглядом в римскую звёздочку. Она его потянула к себе с неодолимой силой. Евгений ушёл на свой критический эксперимент.

 

3. Алусия

Евгений проснулся в новом теле. Видимо, в момент ухода получатель спал. И поскольку он был нагой (очень жарко и душно), приходить в сознание не пришлось. Ведь, как помнил Евгений по рассказам исправителей, все предметы, находящиеся на теле, слетают, а тут сниматься было нечему. Ложе оказалось жёстким, в комнате не было окна, чуть-чуть света пробивалось лишь через щёлки вокруг двери. Всё тело в комариных и клопиных укусах («Лишь бы не малярия или чума!» — сказал про себя засланец), голова адски болела, саднила пара мест и на лице.

«С перепою, что ли, мой приёмник был?» — преодолевая головную боль, подумал Евгений, открыл дверь, куда ворвался свежий утренний воздух. Солнце ещё не взошло, но уже было светло. Стало чуть полегче. Проделав несколько упражнений цигуна и боевой гимнастики и чуть-чуть утихомирив головную боль, наш человек огляделся. На стене висели видавший виды, погнутый во многих местах боевой панцирь, такой же шлем, старые поножи, меч, тоже, судя по всему, ветеран битв. Под ними стояли сапоги, относительно новые. Рядом со всем этим — новые туника и плащ. Словом, набор бойца ждёт только сигнала, чтобы стать в строй. Попаданец оглядел своё тело. На боку и на ноге шрамы от ран. Сухощавое, подвижное, только чуть прихрамывает. Лет пятьдесят на вид. Зеркала не было, и лицо разглядеть было нельзя, хотя что-то подсказывало: впечатление будет не очень приятным.

Вспоминая, что древние вроде бы не очень стеснялись показываться голыми, и чувствуя неодолимое желание облегчиться и помыться, Евгений выскочил во двор. Во дворе у печки стряпала женщина лет сорока на вид, в рабском платье.

— Проснулся, козлина (culus hircorum)! Жаль, что живой вчера вернулся, — ворчливо, без всякого пиетета по поводу хозяина, отреагировала стряпуха. — А то я бы уже красный колпак надела.

Евгений отложил толкование слов на потом, чётко поняв лишь, что «culus» — это не имя. Нос повёл страждущего к выгребной яме в бузине на задворках двора. Пока он сидел на корточках, пытаясь не свалиться в противную выемку, услышал журчание воды. Несколько ниже, за покосившейся оградой, в которой был то ли пролом, то ли проход, тёк ручей. Новоиспечённый римлянин быстро сбежал к нему, стал яростно мыться и пить воду: жажда заставила забыть о санитарии.

— Ну, сосед, вчера ты здорово отчебучил! — раздался голос с другой стороны ручья. — Небось, головка бо-бо? Ты как, в Рим с нами отправишься? Или на фиг пошлёшь эти комиции? Лучше с нами иди, ты там у всех заработчиц (meretricum) скидку получишь: так тебя разукрасили! Слушай, я понимаю, с чего ты голый на ручей побежал, но ты весь ручей не выпей, — расхохотался сосед. — А Сервилию ты четыре зуба выбил, так что он теперь на тебя много зубов имеет.

— Не бойся, тебе оставлю! — через силу улыбнулся Евгений. — И в город с вами пойду.

Голова потихоньку начала работать, и наш человек стал вспоминать, что римские граждане, в отличие от греков и этрусков, голыми не ходили даже дома. Рабыня, судя по всему, его любовница, и по завещанию он её отпускает на волю, почему она и пошутила про красный колпак.

Глянув в маленькую заводь ручья, Евгений увидел то, к чему уже был готов: лицо украшали не только боевой шрам, но и несколько большущих синяков. Один глаз был подбит. Судя по всему, вчера была большая гулянка, и, нащупав болезненное место на макушке, Евгений понял, что получил он не только по морде, но и по башке. Наверно, хорошими ударами дубинками по крепким безмозглым головам соседи утихомирили драчунов. Видимо, домой его принесли в бесчувственном состоянии. Одно жаль: сосед так и не назвал его имени.

Вернувшись в дом, Евгений надел положенную стряпухой на постель ещё влажную тунику, тогу и башмаки. Ведь на комиции полагалось явиться в полном одеянии римского гражданина.

Выйдя во двор, хозяин обнаружил на столике около очага миски супа и просяной каши с куском скверно пропечённой лепёшки. В качестве питья была чашка вина. Рабыня спросила:

— Какие приказания будут, meum domine? Лигур и Сикул ждут.

«Опять не назвала по имени! Однако, влип! Учителя забросили как нового человека. И все документы он успел прочитать. А я даже не знаю, как зовут меня, мою любовницу, есть ли у меня дети и что же делать? Может быть, перед едой полагается помолиться каким-то богам местным… Чего-то вспоминаю про пенатов и ларов. Да, кстати, тут какой-то столбик. Побрызгаю на него вином, прежде чем пить».

— Скажи им сама, что нужно. Голова болит, не видишь, что ли?

— Совсем старому разум отшибло. Как несчастье это на него свалилось, так в разнос пошёл. А сейчас ларам принёс жертву. А не пенатам, как полагается хозяину, — ворчала рабыня.

Кое-как поев и выпив кислого вина, Евгений взял посох, надел шляпу (это автоматически сделало его тело) и вышел. Около дома лежал камень с надписью QEF. «И что же означают сии письмена?» — всё более запутываясь, подумал несчастный исправитель.

Ноги сами принесли его на деревенскую площадь («Надо, значит, чаще ум отключать. Может, тогда бы я этим пенатам пожертвовал, а не ларам. Заученные действия подсознание помнит, а вот сознание получателя ни на вершок недоступно» — сделал унылый вывод наш человек).

Собралось шестеро хозяев, решивших сходить на комиции в Рим. Увидев Евгения, они пришли в прекрасное настроение.

— Ну у тебя и вид, сосед! — рассмеялись все. — Сервилий хоть решил не идти. А, кстати, вот он выглядывает.

В грязной пелёнке и босой, улыбаясь щербатым окровавленным ртом, появился мужик, раза в полтора тяжелее, но, судя по всему, увалень.

— Ну, Эбуций, ты меня вчера как следует отделал. Да и я тебя разукрасил на славу. Добрая драка получилась! Давай теперь обнимемся, чтобы зла друг на друга не держать.

И подравшиеся, судя по всему, по пьянке, а не по злобе, соседи обнялись.

Небольшой отряд, в котором была одна повозка, поскольку сосед Септимий заодно вёз продукты на рынок, почему прихватил с собой сынишку и раба, неспешно шёл к Городу. Эбуций уныло отвечал, что не вызывало удивления: все были уверены, что башка у него ещё долго будет болеть. На самом деле с болью наш человек уже почти справился. Но вид у него по-прежнему был именно такой, как у сильно стукнутого и весьма похмельного.

«Ну и имечко оказалось у получателя! Не удивительно, что здешняя жизнь, судя по всему, имеет его во все дырки. И, главное, из разговоров так почти ничего и не разберёшь. Вот, оказывается, как тяжело понимать хороших соседей, если не знаешь ничего об их жизни, а они-то уверены, что ты всё прекрасно знаешь».

— Сосед, расплатился ты с этим пауком Аппием Клавдием? Он-то в счёт процентов с тебя в случае чего всю шкуру спустит, образина спесивая!

«Аппий Клавдий? Было несколько родовитейших и дубоголовейших сенаторов с этим именем. Оказывается, этот род не брезговал ростовщичеством. Вот откуда идут богатства отцов-сенаторов, которые потом всячески от такого открещивались. Но ведь передали это ближайшим по знатности: всадникам» — работала голова у несчастного замордованного Эбуция.

Дорога была ещё не «римской»: почти что русский деревенский просёлок, кое-где в самых низких местах засыпанный щебнем. По сторонам раскинулись прекрасные дубовые и буковые леса с кипарисами, каштанами и ещё какими-то деревьями, латинские названия которых, всплывавшие в голове, Евгению ничего не говорили. Леса перемежались небольшими деревнями или бедными по современным меркам поместьями. Домики в деревнях были просто жалкими хижинами из веток, обмазанных высушенной глиной и кое-как покрытых тростником, а те, что чуть «побогаче» — соломой (свой дом Эбуций рассмотреть не успел: голова была занята другим). Когда дорога спускалась в низины, она частенько шла среди болот, и порою под ногами хлюпала вода.

Через три часа квириты вышли на большую дорогу, и ещё через час подошли к воротам Города, который пока не присвоил себе самозваный титул вечного. Сбоку от ворот стояла пара человек в богатой военной одежде.

— Побаиваются нас отцы-прощелыги! Вон даже сынков своих на ворота поставили, чтобы те перед комициями всех проверяли — пробурчал Фавст, рыжеволосый молодой крестьянин.

— Привет, Гай Пизон Манлий! — торжественно сказал один из добровольных стражей. — Привет вам, граждане славной Алусии! А это ты кого с собой прихватил, раба, что ли, продавать ведёшь? — нагло глядя на Эбуция, оскалился юнец. — Видать, здорово он тебя разозлил! Отделал ты его красиво.

Манлий набычился.

— Это Квинт Эбуций Фефилий. Он дослужился до второго декана в третьей центурии, и, если боги будут благосклонны, в этой войне, как и я, центурионом станет. Мы, плебеи, за вас, отцы-благодетели, воюем, и вы же нас, Клавдий, за это рабами называете! А у него месяц назад последний сын Марк на войне погиб. Вот он пьёт и дерётся. Не плакать же ему, как бабе!

— Не обижайся, Манлий! Пошутил я. А то, что сыновья умерли ради сената с народом римским, лишь чести их служит. Не в пьяной драке и не от болезни подохли. Усыновит он племянника или внука, и род свой продолжит.

— Вы, Клавдии, готовы были бы всех нас сожрать и действительно рабами сделать! Наделы за долги отнимаете, людей в долговую кабалу забираете и потом продаёте этрускам, пунийцам или гречишкам. Если бы не нужны были вам наши мечи, давно бы всех нас распродали, а имущество себе забрали!

— Манлий, не все Клавдии таковы. Ты же сам видел, как я дрался в бою. Я за народ римский и за город наш всё отдам! — И, не удержавшись, Клавдий добавил слова, которые сразу смазали всё предыдущее:

— Не забудьте об этом, когда голосовать на комициях будете.

И путники вступили в город. А Эбуций наконец-то узнал своё имя, семейное положение и ближайшие угрозы. Вот что значили буквы QEF на межевом камне.

 

4. Бунт

Рим внутри выглядел совершенно непрезентабельно: большинство домов ещё хуже деревенских хижин. Улицы не мощёные, грязные, кривые, правда, дерьмо на них, в отличие от позднейшей цивилизованной Европы, не выливали. Но вонь его доносилась из выгребных ям во дворах. Из харчевен несло ароматом жратвы (запахом еды его как-то назвать не поворачивался язык) и слышался галдёж пьяных. Люди на улицах были какие-то смурные. Те, кто был в тогах с пурпурной полосой, жались к стенам, поскольку большинство в тогах без такой полосы смотрели на них зверями и ругались:

— Отец наш, разоритель, Марк Публикола! Много ты квиритов продал пунийцам? Тебе что, захваченных вольсков не хватило? Sus insatiabilis!

— Да не свинья он, а hog stupri.

— А ты, легат Септимий Клелий, так из-за спин наших в сражении и не вышел. Бережёшь свою кровь патрицианскую, пусть за тебя презренные плебеи дерутся! Faex asini!

И так далее…

Словом, в городе явно назрела очередная распря. Судя по всему, богатые патриции от жадности потеряли разум и стали порабощать своих сограждан, совершенно не думая о том, что вокруг враги, и каждый год бывает по войне, а то и по несколько. Впрочем, сколько древних государств именно на этом погорело!

Неизвестно, куда собирались затем идти соседи Квинта, но он пока что счёл за лучшее плестись за ними.

Форум был большой кое-как замощённой булыжником площадью, вокруг которой стояло несколько грубо построенных каменных (отнюдь не мраморных, из необделанных камней) и деревянных храмов. На возвышении (трибунале) никого не было. Форум был заполнен плебеями, патрициев не было видно (видимо, предпочитали не соваться, от греха подальше).

И вдруг с одной из улочек донеслись крики и ругань. Запыхавшийся старик в рваной одежде вбежал на площадь. А за ним гналось четыре мордоворота, явно холуи богача. Этих сразу же как следует оттузили, и они почли за лучшее удалиться с руганью, утирая кровь из разбитых носов и держась за подбитые глаза.

— Марк, что с тобой? — спросил один из плебеев, выглядевший зажиточным и уверенным в себе.

— Опилий, защити меня трибунской властью. Посмотрите на меня, вот что творят наши отцы-благодетели с римскими гражданами.

Старик сбросил грязные лохмотья. Тело его было в шрамах от ран, спина в полосах от бича, на ногах кровоподтёки от колодок, на руках следы от кандалов.

— Что сотворил с тобой Ларций?

— Вы же знаете, что я был ранен на сабинской войне.

— Да. Там ты был центурионом, — подтвердили плебеи.

— На следующую войну я не мог идти, вот меня и обложили налогом, а денег не было. Проклятый Тит Ларций «помог» мне. На следующий год в счёт процентов он забрал наше родовое поле. На второй год всё имущество и дом мой. А затем и меня самого! И держал меня в колодках, в темнице, и видите, что делал со мною!

Опилий взошёл на трибунал.

— Плебеи! Квириты! Вы видите, что делают с нами патриции и сенаторы. Прогнали мы царя. Так теперь у нас каждый год два царя и триста царей в Сенате. Дай им волю, они весь народ в рабов своих превратят. А на войну ходить требуют! Вот и сейчас вольски грозят нам отомстить за всё то, что мы с ними сотворили. Но разве пойдём мы получать раны, чтобы потом разные титы и аппии у героев войны, у храбрых воинов, забирали всё имущество, а потом и свободу? Пусть отцы сами себя и свои богатства защищают!

— Верно! Не пойдём на войну! Долой Сенат! Долой патрициев! — заволновались граждане.

Четыре патриция, на беду свою проходившие через Форум, были схвачены, ободраны и их начали пороть.

— Нечего нам оглядываться на патрицианский хищнический Сенат и на их якобы законную власть! Выберем своих сенаторов-плебеев, они назначат диктатора и будем править Римом! Аппий Клавдий, ты кто такой? Давай до свиданья! — раздался голос невысокого человека с бешено горящими глазами. Таких Евгений уже видел: те, кто оттеснены от кормушки, и сами изо всех сил стремятся пролезть к ней.

— Гай Сициний, тебя трибуном не избрали, вот теперь ты диктатором хочешь стать. И трибуны тебе слова не давали, — осадил его кто-то.

Всё-таки римские плебеи не какие-то московские «глисты» времён второго идиотского протеста. В людях разбираться умеют.

Опилий продолжил свои слова:

— Уйдём и создадим свой город!

Но тут раздался шум: с Палатина на Форум спускался человек среднего роста, постарше средних лет, с крепко сжатыми губами и каким-то каменным лицом. Перед ним двенадцать ликторов несли фасции с топорами. На нём была тога с широкой пурпурной каймой, а на голове венок.

— Аппий Клавдий пришёл! — заволновался народ. — И какая наглость: внутри померия фасции с топорами!

— Консул, прикажи ликторам вынуть топоры и склонить фасции перед державным народом, — твёрдо произнёс Опилий. — И выслушай, что народ хочет сказать тебе и всем отцам-патрициям.

Увидев, что на трибунале стоят три трибуна, и, следовательно, сходка имеет легальный статус плебисцита (плебейского собрания), Аппий безропотно, не выражая ничего на лице, подчинился законам. Народ отпустил выпоротых патрициев. Те, пара с бешеной руганью, а пара как побитые собаки, удалились с Форума.

Тем временем на Форум стекались всё новые и новые плебеи, многие вели с собой обращённых в кабалу должников, бежавших от хозяев или отбитых у них. Они тоже показывали свои раны и рубцы от побоев, а то и от раскалённого железа. Народ негодовал всё больше и больше. Но Аппий Клавдий был невозмутим, хотя на него сыпался град оскорблений.

— Опилий, я прошу тебя предоставить мне слово на вашей сходке. Есть важнейшие новости.

Опилий поразился корректности обращения спесивого патриция и консула, и смягчился:

— Консул, говори.

— Фециалы, выйдите к народу! — произнёс Аппий, обращаясь к регии.

Регия была самым большим зданием на Форуме, святилищем сразу нескольких культов.

Толпой народа Евгения поднесло к самому трибуналу, там он и задержался, ухватившись за столб. Ему очень хотелось вмешаться в события, но он помнил какой-то роман, кажется, времён ещё до Дурацкой Революции 1988–1993 годов. Там исправитель, засланный на феодальную планету под именем дона Руматого, некоторое время пытался не вмешиваться в события, исправляя критические мелочи и внимательно наблюдая. Но затем правители втянули его в придворные интриги, дон Репа, практически правитель государства, попытался привлечь его на свою сторону и, кажется, подсунул ему хорошую девушку в любовницы. А бешеный революционер Арата Горбатый устроил под видом опричников дона Репы атаку на дом Руматого. По привычке революционеров всех времён и народов, его боевики застрелили любовницу Руматого, и спровоцировали того на дикую месть, конечно же, тем, кого он считал виновными в убийстве, и кто тоже были гораздо ближе к чертям, чем к ангелам. Естественно, Руматый задание провалил, но по обыкновению избегать жёстких и правдивых концов, его не прибили во время бешеной атаки на дворец и не оставили, как и полагается, навсегда в мире, где он подвёл всех, а «гуманно» спасли свои. Видимо, засылали его амеры, а не русские, поэтому этот Руматый и вёл себя так тупо… Из обрывков разговоров, пока он ждал в Критическим центре, Евгений понял, что амеры своих пытались вытягивать после неудачи (правда, не всегда удавалось, и последствия для мира от этого были катастрофические). А «Эбуцию» нельзя было ошибаться. Спасать и его, и мир, откуда он заслан, никто не будет.

Вышли жрецы-фециалы и объявили:

— Только что наш коллега вернулся с границы. Вольски нам объявили войну и уже двинулись на наши земли.

Плебеи расхохотались.

— Так вам и надо, отцы-благодетели! Защищайте сами себя! А мы в войско не пойдём, чтобы нас потом вы в оковы заключали, плетьми били да железом жгли!

Гай Сициний, протиснувшись к Аппию, закричал:

— Прикажи ликторам сложить своего орла! Сними венок! Мы изберём своего консула, если вы хотите, чтобы мы вас защищали! И свой Сенат!

На лице Аппия Клавдия наконец-то отразилась эмоция: брезгливость и решимость. Он приказал ликторам схватить бунтовщика. Народ, вообще-то не очень почитавший Сициния, сплотился вокруг своего товарища и был видно, что вот-вот ринется на консула и растерзает его.

Но тут появился второй консул: Публий Сервилий Приск.

— В чём дело? Изложите, квириты, мне свои просьбы. Ведь время такое, когда нам нужно к согласию прийти.

Начались крики: «Нас порабощают»! «Нас порют и железом клеймят»! Но Опилий жестом утихомирил народ и сказал:

— Народ больше не желает идти на войну, потому что воинов наших за долги в рабство обращают, а военную добычу всю забирает Сенат, воинам ничего не достаётся. Сервилий, прислушайся к народу!

— Народ кое в чём прав, — произнёс Сервилий.

Лицо Аппия перекосила презрительная гримаса. Наконец-то он показал свои чувства в полной мере.

— Трус! — прогремел Аппий. — Уступаешь бунтовщикам!

— Не бунтовщикам, а плебеям, собравшимся на законную сходку под руководством трибунов. И не уступаю, а стремлюсь дела уладить к вящей славе Рима и народа его. Надо собрать Сенат, и он, я уверен, решит всё по справедливости. Не по причине страха перед народным волнением, а потому, что справедливость лежит в основе республики нашей.

Народ ещё поволновался, но затем нашёл себе дело. Почти никто из сенаторов не осмелился показываться в городе, и люди разбежались вытаскивать сенаторов из домов и собирать их на заседание. Через час все находившиеся в городе сенаторы были препровождены в дом Сената. Тот быстро проголосовал за то, чтобы доверить решение консулу Сервилию. Аппия, который настаивал на аресте и казни главарей бунтовщиков, поддержало только пять сенаторов.

Сервилий поднялся на трибунал и, не обращая внимания на Аппия, угрюмо сидевшего на курульном кресле, произнёс:

«Властью, доверенной мне Сенатом и народом, я решаю следующее. Ни один римский гражданин не может быть удержан в кабале и в оковах, если он желает сражаться за Рим и народ свой. Никто из семьи воина не может быть во время войны забран в кабалу за долги. Ничто из его имущества не может быть изъято заимодавцем. Во время пребывания воина в походе проценты на долги не берутся и не начисляются».

Настроение народа переменилось. Все закабалённые сразу стали записываться в войско. Те, у которых были долги, тоже. А за ними потянулись и остальные. Эбуций тоже записался, и его сделали первым деканом.

Аппий приметил спокойно ведущего себя и всё внимательно слушающего без всяких эмоций гражданина, навёл о нём справки у своих клиентов, и узнав, что это его должник, и, видимо, неоплатный, прислал к нему пару клиентов с приглашением быть его гостем до отхода войска.

Мгновение поколебавшись, Евгений принял приглашение: хотелось посмотреть дом одного из богатейших сенаторов изнутри, да и информацию надо было получать из первых рук. Из разговоров Евгений уже понял, сколько в писаной истории переврано: Рим не только победы одерживал, но и били его больно. Плебеи, оказывается, при царях бывали сенаторами, и некоторое время при республике избирались в консулы и плебеи. Но патриции постепенно наглели, и некий жрец изрёк повеление Юпитера, дабы больше в Сенате и среди магистратов плебеев не было. Особенно распоясались патриции после смерти последнего царя: до этого они всё-таки боялись, что плебеи призовут обратно изгнанника Тарквиния Гордого.

 

5. Домус Аппия Клавдия Сабина

Пока шли к дому Клавдия, хлынул ливень.

Дом патриция выглядел лучше почти всех других. Он был сложен из известняка, скреплённого глиной. Эбуция провели в атриум (поскольку латынь досталась ему по наследству от приёмника, он осознал второе значение этого слова: закопчённый дымный). В большой зале горел очаг, на котором готовился ужин. Дым выходил в отверстие в потолке (комплювий), которое было низшей точкой потолка, и дождевая вода стекала из комплювия в небольшой бассейн под дырой (имплювий). Провожатые омыли лицо и руки в имплювии, и Эбуцию пришлось сделать то же самое.

Напротив входа была комната-ниша, в которой сидела матрона и её несколько служанок и товарок из числа, видимо, жён и дочерей клиентов. Матрона и гражданки пряли и приказывали рабыням.

В атриуме, видимо, сегодня был ужин для клиентов. Гора свиного мяса, сколько угодно супа и просяной каши, хлеба, кислого вина. Всё самое простое, невкусное, но качественное.

— Небось сам патриций ест повкуснее, — заявил молодой клиент с повадками будущего паразита (в смысле Рима: лизоблюда, готового предать своего патрона).

— Помолчал бы, Руф! — оборвал его солидный лысый пожилой клиент, явно пользовавшийся уважением среди других. — Я бывал иногда на его семейных трапезах, ест он то же самое, только нам он отваливает не скупясь, а себя и своих домашних строго ограничивает. Ведь плебс любит обжираться за чужой счёт, и надо доставлять ему это удовольствие. А мы, отцы, должны соблюдать честь и чистоту имени своего.

— Ну да. Вспоминается эпизод с поваром! — расхохотался красноносый, похожий на сатира, дядька лет тридцати.

Все стали гомонить, и постепенно Эбуций сложил себе картину анекдотического случая, не нашедшего отражения в писаной римской истории.

Привезли греческие пираты продавать рабов. Один из них был толстый, с рыхлым телом, но требовали за него больше всего.

— А это что за толстяк? — спросил Аппий, пришедший прикупить пару слуг и служанок.

— Это ценный раб, Потэс

— Lurco (обжора), перевёл Аппию раб-грек. Сам Аппий знать греческий считал ниже своего достоинства.

— И чем же этот обжора ценен?

— Это прекрасный повар. Захватили в финикийской колонии. Умеет готовить такие изысканные блюда, что царям на стол подают.

— Ну у нас царей давно прогнали. Значит, он ублажает ваше пузо, а заодно и своё. Как квестор, я требую выставить такого редкого раба на аукцион.

Пришлось работорговцам выставить Потэса на продажу «с молотка». И Аппий громогласно выдал первый запрос:

— Этот раб вреден, он будет развращать хозяина, делать его таким же жирным и слабым. Но я сумею использовать его. Поэтому я предлагаю за него один медный грош.

Эта речь задала тон торговле, и Потэса продали за один сребреник — один сестерций, вдесятеро дешевле обычных рабов.

Эбуций чувствовал себя под пристальными взглядами доверенных клиентов патриция. Они изучали каждое его слово и каждый жест. Матрона тоже его разглядывала, не переставая прясть. Он умеренно поел, немного выпил. После примерно получасового разговора все стали подниматься. Эбуция вывели наружу и подвели к домусу с другой стороны, заведя в небольшое низенькое помещение — таберну, и показав ему дорогу на антресоли — пергулу, где лежала жёсткая постель.

Примерно через полчаса к нему залезла женщина. Во тьме разглядеть её было трудно, но тело казалось не старым. Эбуций подумал, что хозяин прислал к нему рабыню. Ночная гостья разделась, они слились, после чего уснули. Утром Эбуций увидел рядом с собой особу лет двадцати пяти, довольно симпатичную.

— Ты кто?

— Я вдова клиента Аппия, Овидия. Я была в свите матроны, и хозяйка спросила меня, понравился ли мне ты с твоими геройскими знаками на лице. А затем попросила меня обнять тебя. А ты мужчина сильный, крепкий и ласковый. Ты мне симпатичен.

Ещё до восхода солнца, как и полагалось, Эбуций поднялся.

Первые полдня его никуда не отпускали, чувствовалось, что агенты Аппия продолжают изучение. Затем, угостив обедом и постаравшись как следует напоить, его провели в одну из таберн, открывавшуюся в атрий. В весьма скромно обставленной комнате сидел Аппий.

Он сразу велел налить себе и гостю вина (себе в маленький, а гостю в громадный кубок). Вино было то же самое: кислое домашнее.

— Эбуций Фефилий, ты почти всю жизнь вёл себя по принципу «Spero, sic moriar, ut mortuus non erubescam». (Надеюсь, я так умру, что мёртвый не постыжусь). Но за последнее время очень сдал, пожалуй, ещё до смерти сына Марка. Однако доблесть и честь твоя в критический момент вновь воскресли. Вчера ты вёл себя достойнейшим образом в сошедшей с ума толпе. Если бы этот Опилий не придал ей статус легальной плебейской сходки, и если бы большинство сенаторов во главе с моим коллегой не перетрусили бы, я бы поступил с бунтовщиками так, как они заслуживают. Но закон был не на моей стороне. А «Seditio civium hostium est occasio». (Несогласие граждан удобно для врагов).

— Это видно, что ты подчиняешься закону. Даже когда тебе велели склонить фасции перед народом, ты подчинился законному требованию.

— Зато народ забыл, что «Salus patriae suprema lex». (Благо отечества — высший закон). Они вели себя бесчестно, и не думали, что «Qui ventum seminat, turbinem metet». (Кто сеет ветер, тот пожнет бурю).

Евгений поглядел в прямое, уверенное лицо консула и вдруг решил сказать правду в глаза:

— Ты, консул, тоже это забыл. И, по-моему, нужно помнить, что «Salus populi suprema lex». (Благо народа — высший закон). Без народа отечество погибнет. А я всегда пытался вести себя по принципу «Virtus quam numma» (Честь выше денег), — перефразировал Эбуций латинскую пословицу.

— Да, а коллега мой повёл себя как торгаш, по принципу «Serva me, servabo te». (Выручи меня — я выручу тебя). Вместо того, чтобы напомнить о чести и силой привести в чувство тех, кто забыл о ней, он начал торговаться. Я подчиняюсь законам, хоть они стали мерзкими. Любой трибун приказывает консулу, власть наша стала почти призраком. Народ разлагается на глазах. «Quae fuerunt vicia, mores sunt». (Что было пороками, теперь нравы).

— А ты готов поступить по принципу: «Pereat mundus et fiat justicia» (Пусть мир погибнет, но свершится правосудие).

На лице Аппия неожиданно появилась сдержанная улыбка.

— Прекрасные слова! Я сделаю их девизом нашего рода. Эбуций, ты меня поражаешь.

Евгений вдруг понял, что крайне деспотичный и твердолобый Аппий своим жестоким и прямолинейным поведением отпугнул от себя всех самостоятельно мыслящих нижестоящих. А ему хотелось бы иметь вблизи себя тех, кому можно доверять и кто мог бы наедине сказать ему правду в лицо.

— Тогда вспомни, Аппий Клавдий, что «Servitus est postremum malorum omnium». (Неволя — наибольшее из всех несчастий). Вот народ и решил, что смерть или поражение — несчастья меньшие.

— Те люди, которые попали в кабалу, забыли, что «Non bene pro toto libertas venditur auro». (Позорно продавать свободу за золото). Никто их не заставлял взять деньги в долг, а если уж взял, выполняй клятвы свои и отдавай долг вовремя и полностью. А они, получивши деньги, и не думали о том, как выручить или накопить на честную расплату. Думаешь, если бы с кем-то из них настоящее несчастье произошло, неужели отцы бы не осудили того, кто попытался бы с несчастного долг взыскать? И неужели те же проклятые трибуны за него не заступились бы? Ведь кое в чём они действительно полезны.

— «Tu ne cede malis, sed contra audentior ito»! (Не покоряйся беде, а смело иди ей навстречу!) В этом я готов согласиться с тобой, консул. Действительно, много я видел таких, которые, получив деньги, жили сегодняшним днём. А когда приходит время расплаты, начинают плакать и жаловаться. Не зря говорят: «Vulpes pilum mutat, non mores». (Лиса меняет шерсть, но не нрав).

— И действительно ведь, «Virtus nobilitat». (Честность облагораживает). Эбуций, я рад тому, что ты честно и разумно говоришь со мною. Я уверен, что боги пошлют тебе в этой войне достоинство центуриона, и помогу тебе.

Аппий на минуту вышел, и вскоре четверо клиентов принесли отличные меч, шлем, панцирь, копьё и поножи.

— Благородный первый декан и будущий центурион Квинт Эбуций Фуфилий! Поскольку «Salus patriae suprema lex», даю тебе для защиты отечества достойные тебя оружие и доспехи.

Евгений с достоинством поблагодарил, не обратив внимание на глагол «даю» вместо «дарю».

— Мои честные клиенты! При свидетелях я предлагаю Эбуцию следующее. По праву патрона я могу выдать за него замуж честную добродетельную вдову Овидию. У неё два прекрасных сына. Так что ты сможешь усыновить одного из них, если боги не даруют вам своих детей, и продолжить род свой.

Насчёт добродетельности вдовы Евгений несколько сомневался. Но шлюхой она не казалась.

— А тебе лично, Эбуций, я предлагаю следующее. Вот твоя долговая бирка. Если ты принесёшь мне клятву клиента, то я принесу тебе клятву патрона. Бирку я уничтожу и при свидетелях заявляю, что ты станешь свободен от всех своих долгов мне и от процентов на долги. Надеюсь, ни к кому другому ты в кабалу не залез? Под моей защитой ты сможешь жить спокойно. И я буду призывать тебя тогда, когда мне понадобится услышать голос честного и благородного представителя плебса.

Клиенты зверями смотрели на неожиданно возвышающегося Эбуция. А Евгений вдруг ощутил, что он должен сделать.

— «Unusquisque sua noverit ire via». (Пусть каждый идёт своим путём). Благодарен тебе за предложение и отказываюсь. Говоря твоими же словами, «Non bene pro toto libertas venditur auro».

И Евгений, взяв своё оружие, вышел и пошёл куда глаза глядят.

Аппий же, покачав головой, произнёс пословицу:

— «Virtus post nummos». (Добродетель после денег).

После этого он дописал к долгу полный комплект оружия и скрепил это подписями четырёх свидетелей.

 

6. На войну!

Евгений шёл куда глаза глядят по вечернему городу. Большая клоака ещё не была перекрыта и издавала непередаваемое зловоние, но всё-таки это было лучше, чем вековое дерьмо под ногами. Вдруг к нему ринулась из соседней таверны подвыпившая компания.

— Эбуций, как ты сегодня отбрил этого Аппия Клавдия! — выдохнул винищем в лицо красномордый великан восточного вида (как сейчас бы сказали, кавказской национальности) со шрамами на руках и ногах и без глаза.

У римлян вольноотпущенник становился гражданином, в отличие от других древних народов, где освобождённый раб становился свободным чужаком, варваром, не имевшим никаких прав, если ему не оказывал личное покровительство гражданин. Однако по обычаям хозяин, если он не прогонял раба на свободу в качестве наказания, сразу брал на себя покровительство над отпущенником. Так же поступали его наследники, если раб освобождался по завещанию. В Риме эта обязанность хозяина была узаконена, как и обязанность вольноотпущенника почитать своего бывшего хозяина и помогать ему. Так что, если хозяин был знатным и честолюбивым, он получал дополнительный голос на народном собрании. Вольноотпущенник получал родовое имя хозяина и считался членом его большой семьи (фамилии). Впрочем, даже рабы считались членами фамилии, хотя и почти бесправными. Но сын вольноотпущенника уже был полноправным римским гражданином.

Значит, новость о дерзком плебее уже разнеслась по Городу.

— Ты что же, совсем голову потерял, друга не узнаёшь? — вдруг обиделся великан.

— Клелий, угомонись! Человеку и так плохо!

— Прости, Клелий, задумался, — с облегчением сказал Эбуций.

— Уже поздно, до Алусии ты не доберёшься, пойдём выпьем с нами, а потом у меня переночуешь, — сразу подобрел Клелий, похлопав своей ручищей Квинта.

Кутёж, сначала в мужской компании, а потом с присоединившимися к ней рабынями хозяина и заработчицами, растянулся чуть ли не на всю ночь, и поспать удалось лишь часа два. Клопов и блох в хижине Клелия было видимо-невидимо, половина времени ушла на пробуждения от самых болезненных укусов. Так что наутро Эбуций встал такой же хмурый и неприглядный на вид, как и хозяин.

— А ведь военный плащ ты забыл, — напомнил ему Клелий, когда гость надевал на себя полное боевое снаряжение. — Я знаю лавочку рядом, там сможешь дёшево купить поношенный плащ.

Пришлось купить ещё плащ и запасную тунику. Проходя через форум, Эбуций обратил внимание на lapis niger: чёрную каменную плиту в центре форума, на которой бустрофедоном (первая строка вправо, вторая влево, и так далее) старинными буквами на архаичном языке была написана эпитафия:

«Лежит здесь царь Ромул. Боги тьмы, имена которых называть нельзя, покарайте любого, кто потревожит прах его. Народ римский, помни: ваш первый царь слушает вас. Будьте его достойны».

Римская армия собиралась у западных городских ворот. Граждане были экипированы весьма разношёрстно. Унаследованная память подсказала Эбуцию, что большинство пользовалось купленными или трофейными доспехами и оружием: чаще всего этрусским и греческим. Своего римского было мало.

Лица у большинства воинов были хмурые. Резко выделялся лишь отряд из закабалённых должников. Они весело распевали воинственные песни, шутили друг с другом и высмеивали остальных за уныние.

Появились два консула. Объявили, что сегодня по жребию командует Сервилий, завтра Аппий и так далее. Евгений подивился, как так можно, когда каждый день у армии меняется командующий? Но, судя по всему, это было делом обычным: равенство консулов прежде всего. Неудивительно, что в трудных ситуациях назначали диктатора.

Примерно три часа ушло на организацию. Слава богам, что устроили перекличку, и Евгений напряг память, запоминая имена своего центуриона и солдат своего десятка. Трибун Опилий был сотником в другом манипуле. Наконец, армия двинулась в путь.

Первую милю шли, несколько приободрившись, более или менее держа строй и распевая песни. Затем строй сломался, песни стихли (если не считать одержимых боевым духом бывших должников), и начались разговоры.

Обсуждали достоинства оружия и единогласно ругали своих римских оружейников, которые делают вещи дерьмового качества. Правда, зато самые дешёвые, так что новобранцы из бедных сначала вооружаются римским оружием.

— Правда, сейчас начали появляться хорошие мастера, вот как у тебя, Эбуций. Сделано явно греком, но по римскому образцу.

— Так это у него от Аппия Клавдия. Кровопийца наших обдирает, как липку, а сам накупил греческих мастеров, привлёк за большую плату этрусских. Большинство греческих он освободил, с этрусков взял клятву клиентов, и теперь у него прекрасные мастерские, где работают вольноотпущенники и клиенты. Только строптивые греки, кто пытался сбежать или дерзить, остались рабами и работают, прикованные на цепь.

Аппий открылся Евгению ещё с одной стороны. Да, сложный человек при всей его внешней прямолинейности. Безжалостный кредитор, упорный защитник интересов знати и вместе с тем настоящий патриот своего города и своего народа. Как показалось Евгению, он даже понял нацистскую логику Аппия: закабаляя слабодушных, одновременно привлекать настоящих мастеров и улучшать народ.

Евгения поднесло толпой к Опилию. Люди подбадривали его, но немного пеняли, что он сам не защитил должников. Неожиданно Опилий вспылил.

— Я же не магистрат Республики и не должностное лицо! Сервий Туллий разрешил плебеям, когда допустил их в армию, выбирать народных трибунов, чтобы были люди, которые могут говорить от имени плебеев перед сенаторами и должностными лицами. Ведь обычный человек не может даже выступать. А я хотя бы могу задавать вопросы и созывать плебейские сходки. С вами спесивые отцы-сенаторы даже разговаривать не будут, а меня обязаны выслушивать. Выслушают и решат по-своему!

Оказывается, трибуны пока ещё власти не имеют, но уже существуют! И правильно: в писаной истории они взялись как будто из головы Юпитера, а на самом деле постепенно развивались из представителей плебеев. Ведь римляне были помешаны на законности и порядке. Говорить перед народом могли лишь те, кто заслужил это право. Но, впрочем, разве это сумасшествие? Это скорее разумный подход!

Из разговоров Евгений также понял, что последняя война с вольсками закончилась вничью, что на самом деле этрусский царь Порсенна, пришедший после брутовой революции реставрировать царя Тарквиния, взял Рим. Но жители, не желая служить ставленнику этрусков, стали стремительно разбегаться, и Порсенна предпочёл забрать своего родственника и удовлетвориться данью, которую римляне выплачивали каждый месяц до его смерти.

— Муции своего Сцеволу теперь идолом делают. А он на самом деле, конечно, не трус, но и не дурак был. У них в роду все левши. Муций с другими молодцами пошёл ночью пошерстить этрусский лагерь, да попал в плен. При этом он успел убить любимца Порсенны, и царь присудил его к отсечению кисти руки. Муций, не желая просить, чтобы ему отрубили правую вместо левой (да вдруг ещё палач и царь не соизволят ответить на просьбы), положил правую руку на огонь, и пришлось отсечь её. История и так красивая, но зачем же понадобилось ещё врать?

— Да, эта элита врёт по привычке, даже когда правда была бы ещё лучше.

Неспешно двигались, несмотря на то, что к отряду прибегали женщины, дети и старики с вестями о разорённых деревнях. Один из стариков принёс весть, что Алусия полностью сожжена. На ночь остановились бивуаком, а не лагерем, правда, каждый десяток дежурил часть ночи. И не зря: небольшой отряд вольсков попытался напасть, но их отбили. Погибло двадцать вольсков и пять римлян, среди них Опилий.

Поэтому утром Евгения из первого декана сделали последним центурионом.

На следующий день, под командой Аппия Клавдия, войско шло побыстрее. Отстающих немедленно наказывали розгами. Вечером разбили лагерь вблизи границы с вольсками. Вольски отступили на свою территорию и тоже встали лагерем.

После того, как лагерь был готов, Аппий собрал войско у трибунала и объявил:

— Добыча этой войны будет разделена поровну между эрарием народа римского и воинами армии.

Он ожидал ликования войска, но даже бывшие закабалённые, с ненавистью на него смотревшие, утратили свой энтузиазм. Эбуций, которого поднесло к трибуналу, когда Аппий уходил, услышал, как тот пробурчал:

— Плебеи на деньги не польстились! Неужто они из быдла действительно народом становятся? Или, скорее, действительно считают, что «Servitus est postremum malorum omnium» (Неволя — наибольшее из всех несчастий), как мне заявил этот дубина Эбуций?

Три дня прошли в мелких стычках дозоров. На четвёртый Аппий вывел войско в поле, предлагая битву. Увидев впереди войска Аппия, вольски на битву не вышли, но на следующий день, когда командовал Сервилий, с боевыми песнями стали строиться. Римское войско строилось в основном в угрюмом озлобленном молчании.

 

7. Война с вольсками

Итак, на поле битвы сошлись два почти равных по численности войска: голодные, злые и на своё правительство, и на врагов римляне (ели всё это время практически только захваченные с собою просяные лепёшки и запивали водой из речки) и сытые, довольные жизнью и ходом войны вольски.

Стройные линии фаланг почти сразу же сломались на неровностях. Но уже тогда италики придерживались принципа: «Прежде всего, сохраняй строй сотни. Затем, если возможно, строй манипула. Затем строй когорты. А уж в последнюю очередь строй всей армии». Выход из строя карался беспощадно, и врагами, и своими. Так что битва отнюдь не походила на свалку.

Натиска с победными кличами не было. Стена щитов и копий — то, что несёт гарантированную смерть первой паре рядов при глупом азартном наступлении. Мерным шагом подошли две армии друг к другу, ударили копьями в щиты и панцири, отошли назад по нескольку раненых, и ряды застыли друг против друга. Изучив положение армий, полководцы — и Сервилий, и диктатор вольсков Акуин — убедились, что уязвимых мест нет. Всадников в обоих армиях было по нескольку десятков, они схлестнулись на одном из флангов, и численно уступающие римляне отошли под защиту копий пехотинцев и канавы, потеряв одного человека. Вольски потеряли двух.

Вялые попытки атаковать продолжались часа полтора, пока должники, мимо которых проезжал Аппий, не закричали:

— Почему никто не даёт приказ наступать?

Аппий угрюмо улыбнулся и отдал приказ когорте должников, не теряя строя, попытаться прорвать строй вольсков. На левом фланге закипела ожесточённая схватка. Другие тоже попытались двинуться вперёд, и Евгению вновь не повезло. Унаследованных умений владеть копьём не хватило, а сражаться копьём он никогда не учился, так что разум помочь не смог. Прекрасное копьё сломалось о панцирь, и слабым утешением было отступление в задние ряды слегка раненого противника.

Вспомнив занятия восточными единоборствами, Эбуций выхватил меч, упал под ноги врагам и под их стену копий и ранил в ноги двух врагов, а потом добил их, упавших, ударами в шею и рот. Но при этом меч вылетел из руки. Евгений перекатился влево и голой рукой раздробил колено ещё одному воину, а ногой пнул того, кто нацелился на него копьём из второго ряда. Третьего он ударил в незащищённый снизу пах. Строй сломался во втором месте. Чуть раньше его проломили должники. И воины Рима пошли вперёд, а вольски бросились бежать, правда, не бросая оружие и поддерживая легко раненых. Их конница, доказавшая преимущество перед римской, прикрывала отступление.

Подобрать меч и острие копья Эбуций не смог. Товарищи ему объяснили, что вольски сразу присвоили оружие смельчака.

Когда подсчитали потери, Евгений удивился: в бою римляне потеряли всего трёх убитых пехотинцев, правда, раненых было несколько сотен. Трупов врагов насчитали тридцать два (правда, сначала добив тяжелораненых), и сорок вольсков попали в плен. Так что битва была отнюдь не кровопролитной.

Победителям достался лагерь с едой и вином. А Аппий, который в момент атаки Евгения оказался рядом, после прихода во вражеский лагерь велел ликторам схватить центуриона и заявил:

— За нарушение строя и потерю оружия приговариваю бывшего центуриона Квинта Эбуция Фефилия из Алусии к лишению звания и порке.

Солдаты встали стеной, и подошёл консул Сервилий.

— В чём дело?

— Центурион Эбуций в одиночку прорвал строй врага после приказа на атаку, а его хотят наказать.

— Сегодня командую я. Наградить Эбуция венком и дать ему право выбрать оружие из трофейного взамен потерянного.

А воины проголосовали, что при разделе добычи Эбуций получает двойную долю центуриона.

Отправив в Рим добычу, войско стало преследовать отступивших врагов, теперь уже разоряя их селения. Большая часть армии вольсков заперлась в городе (скорее, укреплённой деревушке) Свессе Помеции. Римляне обложили городок и четыре дня его осаждали, разоряя соседние деревушки. На следующий день пришёл посол от вольсков и предложил мир на следующих условиях.

Люди из Помеции выходят в одной одежде и им не причиняют вреда. Город отдаётся на разграбление римлянам на семь дней, а римляне обещают не сжигать и не уничтожать его. Спорные куски земли отходят Риму.

Сервилий, который вновь командовал в этот день, принял условия мира, невзирая на недовольство Аппия, и отправил послов в Сенат заключать мирный договор. Вольски стали выходить из города. Мужчины в туниках, женщины в платьях. Неожиданно Аппий, командовавший охраной ворот, поглядев на одну из старух, велел всем женщинам раздеться и распустить волосы. Мужчины хотели было возмутиться, но город уже был занят и оружие сдано.

А дело оказалось очень простым. Женщин заставили снять все драгоценности, которые многие из них пытались вынести в причёсках или под платьем. Та старуха ухитрилась вокруг тела намотать целый пояс с монетами, серьгами, кольцами, ожерельями. Вольски уныло смотрели, как их женщины претерпели заслуженный за хитрость позор. Но очевидно было, что при первом удобном случае они попытаются отомстить, и уж тогда римлян-то если и выпустят, то даже без единственной одежды.

Всего на денёк Эбуций сумел заскочить в «родную» Алусию. Дом был сожжён, всё имущество основательно разграблено, посевы вытоптаны. Рабов и рабыни не было. Руки его сами отрыли в золе обгоревший ящичек, в котором ранее хранились остатки его денег, и он нашёл среди досок одну медную монетку. Правда, он привёл из военной добычи корову, двух коз, осла и тележку зерна, а также принёс немного денег и украшений. Но всё это было ничем по сравнению с потерей неплохого, налаженного хозяйства.

И тут вновь прискакал вестник: армия не распускается, теперь с другой стороны напали сабины. Эбуций вместе с селянами пошёл прямо к сабинской границе, к месту сбора армии, оставив жалкие остатки имущества отделанному им в пьяной драке соседу Гаю Грекулу Сервилию (судя по имени, потомок греческого раба, служившего роду Сервилиев). Тот ждал ещё чего-то, но Евгений уже включил разум и так и не понял, чего же от него хотят.

 

8. И вечный бой

Сабины, пограбив несколько деревень, побыстрее ушли, объевшиеся и упившиеся, унося добычу и не приняв боя, под защитой подошедшего сабинского легиона (так называлось основное войско народа независимо от его численности). Но пройтись быстрым маршем римское войско они заставили.

Ещё одно событие, которое в первый момент казалось прекрасным, произошло во время этой карикатурной войнушки. Явилась делегация от города вольсков Эцетрии. Они просили римлян о вечном мире и союзе. Аппий послал их в Сенат с рекомендацией заключить вечный мир в обмен на часть эцетрийских земель, а союз пока что не принимать, поскольку предатели своего народа могут предать и римлян: «Aditum nocendi perfido praestat fides». (Доверие, оказанное вероломному, даёт ему возможность вредить).

Сводить счёты с сабинами не было возможности: прибыли послы от аврунков. Консулы были при армии, и поэтому аврунки прежде всего явились к ним. Командовал в этот день Аппий.

— Римляне! Дела наши с вами не огорчатся, если вы ограничитесь отмездием вольскам за грабежи. Но вы заняли Помецию и часть эцетрийских земель. Мы везём вашему Сенату и народу мир и дружество или войну и разорение. Выбирайте путь свой. Ежели вы земли вольские очистите, то будет с нашей стороны всё лучшее. Ежели нет — будет всё худшее.

— Спесь говорит в вас, аврунки, — гордо произнёс Аппий. — Но мы привыкли смирять гордецов. Ответ вам должен дать Сенат, а я пошлю с вами охрану и своё слово Сенату, советуя принять войну, а не мир.

И войско направилось на третью подряд войну, крайне усталое и раздражённое, но обуреваемое боевым духом после двух побед.

Аврунки не стали даже разбивать лагеря. Они, подойдя с утра к римскому лагерю возле Ариции, сразу выстроились в боевой порядок. Аппий, вновь бывший командующим, вывел своё войско и принял бой.

Этот бой совсем не походил на сражение с вольсками. Обе армии дрались с угрюмым ожесточением. Ни та, ни другая не уступали: где немного потеснят аврунки квиритов, появляется консул и приказывает контратаковать. А где потеснят римляне — там тут как тут царь Гелий Аврунций, и линия тоже восстанавливается. До самого вечера продолжалась битва, большинство воинов с обеих сторон были легко ранены.

Евгений шёл всё время в первых рядах своей сотни, несмотря на несколько ран, наскоро перевязанных лоскутами захваченной на поле боя запасной туники (за это воины его сотни поутру, до начала схватки, подшучивали над ним, а под конец битвы зауважали: сами они раны присыпали землёй). Трофейное вольское оружие было намного хуже по качеству. Меч был железный, плохо выкованный, дурно центрированный и отвратительно закалённый. Аппий же вручил ему клинок из дорогой бериллиевой бронзы, которая в те времена была по качеству несравнима с железом. Копьё Евгений, по лени своей, не потрудился подогнать под себя, и оно тоже было неудобным. А вот доспехи и щит Аппия очень помогли: несмотря на множество ударов, ни одной серьёзной раны Эбуций не получил. На сей раз Евгений не выходил из строя и не лез на копья или под них, но его стойкость и кажущаяся неуязвимость, вместе с матерными шуточками и руганью (как пригодилась здесь память богатейшего на эти выражения русского языка!), вдохновляли его сотню. Воины после битвы чуть ли не на руках понесли его к консулу, требуя награды.

— Да, Эбуций, ты как будто возродился. И дерёшься намного лучше. И говоришь так, что тебя впору трибуном избирать, — полушутливо-полусерьёзно сказал Клелий.

— Меня, нищего? — улыбнулся Эбуций. — У меня же и дома теперь нет, вольски сожгли.

— Дом построить — пять дней работы. И мы тебе поможем, заодно скинемся на выплату твоего долга, — сказал декан Гай Туллий.

Когда солнце стало приближаться к горизонту, аврунки в порядке отступили, и ночью ушли, признав поражение. Третья война была практически закончена за один день.

Аппий, вечером награждая отличившихся, с каменным лицом поднёс Эбуцию венок, велел налить ему большой кубок вина и дать кусок консервированного мёдом жареного мяса. При этом он произнёс: «Quale opus est, tale est praemium, sine ira et studio» (По делам и награда, без гнева и пристрастия).

Подсчитали римляне потери: семьдесят три убитых и много тяжелораненых, которые останутся калеками либо умрут. А сколько ещё погибнет от заражения крови после лёгких и средних ран! Так что победа вышла трудная и горькая, зато половинчатая. Настроение войска упало, но четвёртой войны не случилось: этруски-вейяне, услышав о третьей победе римлян, отозвали своих послов и отменили сбор войск.

На следующий день Эбуций наткнулся в лесу на Аппия. Тот в компании двух ликторов куда-то шёл. Аппий сразу же отослал ликторов быстрее передать весть о его приходе, а Эбуцию, поглядев на него непреклонным взглядом, сказал:

— Сейчас я наедине, перед богами, предлагаю тебе вечную дружбу себя самого и моих наследников или вечную вражду. Выбирай.

— Я не враг тебе, консул. Я и не друг тебе.

— «Tertium non datur». Третьего тебе не дано.

— И всё равно, «unusquisque sua noverit ire via». (Пусть каждый идёт своим путём). Это моё последнее слово.

— А моё слово ещё не последнее. Непокорных гордецов римские властители смиряют, а покоряющихся щадят и возвышают. Ты вспомнишь об этом.

И два врага разошлись.

 

9. Суд Аппия

Войско подошло к воротам Города и было распущено. Евгению пришлось пару дней покутить в компании своих соратников и дружков Эбуция. Значительная часть денег из мешочка при этом растаяла.

Честно говоря, в Алусию идти не хотелось, но в Риме тоже было делать уже нечего. Евгений решил отпустить подсознание на волю, задумавшись о «высоких материях» (что же тут исправлять??) и шагая, куда ноги несут. Они принесли на Форум, где восседал на курульном кресле Аппий Клавдий, дождавшийся присутственного дня и отправляющий суд.

Как раз завершилось первое из рассматриваемых дел. Патриций в тоге с пурпурной полосой и бедно одетый плебей (может быть, убогость одежды была не признаком бедности хозяина, а способом разжалобить судью и привлечь сочувствие народа, который постепенно стекался на Форум).

— Высказались! — непреклонным тоном произнёс Аппий. — Итак, установлено неопровержимо, что Публий Валерий Лукреций, променяв закон на грубую силу, самочинно передвинул межевые камни на границе с полем Турна Аквилия Гердония. Этим он оскорбил богов и весь народ римский. Он приговаривается к отсечению головы.

Не ожидавший такого поворота патриций пытался было апеллировать к народу, закричал Аппию:

— Несчастный! Теперь тебе и роду твоему будут все Лукреции врагами на вечные времена! Проклинаю тебя!

Аппий не обратил внимания на крики осуждённого, которого народ вовсе не поддерживал, а осмеивал:

— Поплатился, отец наш, за гордость и наглость. Иди теряй глупую голову, fallator!

Консул произнёс:

— «Uti, non abuti. Simul consilium cum re amisisti»? (Употребляй, но не злоупотребляй; Неужели с деньгами ты потерял рассудок?), — и велел ликторам увести Публия за городские ворота, обезглавить и выдать тело семье для погребения. А сам занялся следующим делом.

Клиенты богатого патриция привели пахнущего вином плебея. Сам патрон, поклонившись консулу, заявил:

— Консул, взываю к справедливости. Я, согласно эдикту Сервилия, отпустил кабального моего Паквия Туллия Тирона на войну, а теперь он отказывается вернуться ко мне и даже заплатить проценты по неотработанному остатку долга.

— Смотрите, народ римский, на раны мои! Вспомните, как я и вся наша когорта должников сражались в трёх войнах! — закричал Паквий, разрывая тунику на груди и показывая раны.

Тут народ был явно на стороне ответчика. Но Аппий не обращал на это внимания.

— Паквий Туллий Тирон, ты был награждён за доблесть полуторной долей добычи воина, — произнёс консул, поглядев на таблички, поднесённые ему рабом-секретарём. — Готов ли ты частично расплатиться с долгом, отдав всю свою долю?

— Я её заработал своими ранами и своей храбростью в битве и теперь должен сразу же отдать? Никогда!

— Значит, ты считаешь, что безденежье хуже всего? Тогда ты произнёс приговор себе. «Nemo liber est, qui pecuniam servit» (Тот невольник, кто раб денег). Высказались! Ты возвращаешься в кабалу до отработки долга и процентов. Твоя рана в бою засчитывается как выплата десяти сестерциев из процентов к долгу.

Люди возмущались, но между прочим говорили и следующее:

— Паквий сыграл героя, а на самом деле он уже почти всю добычу пропил и прогулял на радостях, что вышел на свободу. Так что отдавать ему было просто нечего.

Переход к следующему процессу был задержан инцидентом. Приговорённый Публий вернулся в сопровождении ликторов и почтенного старца.

— Гней Валерий Лукреций, как ты посмел воспрепятствовать исполнению приговора? — грозно вопросил Аппий.

— Я прошу тебя, консул, предоставить мне право покарать опозорившего наш род Публия отцовской властью. Мы виноваты, что не досмотрели за ним вовремя. Но не надо срамить весь наш род приговором.

Против ожиданий Эбуция, Публий весь съёжился и стал молить консула не отменять приговор.

— Я виновен и готов понести кару, консул. Неужели ты уступишь свою власть другому?

На этот демагогический аргумент Аппий жёстко усмехнулся.

— Это урок всем патрициям. «Venienti occurrite morbo» (Торопитесь лечить болезнь вовремя). Почтеннейший сенатор и бывший эдил Валерий Лукреций, я милую Публия и передаю его тебе, чтобы ты и род твой поступили с ним по заслугам.

Отец сорвал одежду с сына, слуги связали Публия и отец погнал его бичом с Форума. Позднее стало известно, что он запорол сына до потери сознания, а затем отрубил ему голову. Но род Лукрециев избежал бесчестья.

Затем пошли вновь дела с должниками. Аппий решал их столь же сурово, как и первое. Почувствовавшие себя свободными закабалённые возвращались к кредиторам, а народ всё больше волновался. Трибуны вытребовали на Форум консула Сервилия и потребовали от него защитить тех, кто понадеялся на его эдикт. Но Сервилий лишь стал уговаривать Аппия:

— Коллега, «Arcus nimium tensus rumpitur». (Слишком натянутая струна лопается). Ведь эти люди кровью и смелостью своею приносили нам победу.

— «Dura lex, sed lex». (Закон суров, но это закон). А ты, коллега, стоишь на стороне беззаконников. Их раны я честно засчитываю как частичную уплату процентов по долгу.

Лишь одного кабального в этот день Аппий практически оправдал. Спурий Павел отдал всю свою добычу, и тут Аппий оценил её по высшей цене, засчитал её и рану воина как уплату почти всей основной части долга, а не процентов, и ввиду того, что теперь проценты на оставшуюся часть долга стали очень маленькими, освободил Спурия от кабалы, несмотря на недовольство кредитора. Но народ это не успокоило. Трибуны пытались задавать вопросы и вставлять реплики, но им было далеко до покойного Опилия. На этом фоне всё больше и больше тон задавал Гай Сициний. После того, как Аппий поднялся со своего кресла, может быть, желая затем продолжить суд после перерыва, трибуны немедленно объявили плебисцит, и народ избрал на освободившееся место третьего трибуна Гая Сициния Беллута.

Знакомые Эбуция подошли к Евгению и предложили отправиться с ними и переночевать в Элесине, по дороге в Алусию. В Алусию было идти часа четыре, и до темноты Эбуций уже туда не успевал.

 

10. Обстановка накаляется

Добравшись на следующий день до Алусии, Евгений застал пару уже восстановленных халуп. Ещё раз посмотрев на вытоптанные посевы и разорённый двор, он почувствовал, что нет желания возрождать уничтоженное хозяйство. Но тем не менее, заняв у соседа топор, он отправился в лес соорудить пока что хотя бы шалаш.

Переночевав под «собственной крышей», он проснулся намного позже восхода солнца, что было не очень прилично. Но ведь для себя любимого всегда найдёшь оправдание: хоть раз за много дней удалось выспаться в приличных по сравнению с тем, что было, условиях. Клопы не успели ещё мигрировать в шалаш, перед сном Евгений тщательно помылся в ручье, простирал и прожарил над костром одежду, так что донимали его лишь комары. И храпящих, воняющих и толкающихся во сне сотоварищей рядом не было.

Заставил его очнуться от дрёмы голос снаружи:

— Квинт Эбуций Фефилий! Пришёл срок уплаты процентов по долгу, и Аппий Клавдий Сабин требует от тебя возврата данного тебе для защиты отечества оружия.

Соседи зароптали: «Феликс, ты мог бы подождать, пока воин проснётся? Пришёл, слуга кровопийцы, так уж веди себя прилично». Евгений стряхнул с себя сон и вынес доверенному рабу Аппия панцирь, щит, шлем и поножи.

— А где меч и копьё?

Евгений присовокупил вольские меч и копьё.

— Это не те. Сказано: меч из тартесской бронзы, копьё из тиса с наконечником той же бронзы, работы мастера Аппия Клавдия Филиппа.

— Сгинули в битве, — возразил Эбуций.

— А теперь отдавай что можешь в уплату процентов. Я не принимаю оружие, поэтому долг за него в тысяча пятьсот шестьдесят сестерциев добавляется к основному в две тысячи сестерциев. Два процента составляют семьдесят один сестерций и один асс.

Евгений отправился к Гаю Грекулу потребовать отданную на сохранение добычу. Но тот, глядя честными глазами в лицо Эбуцию, ответил:

— Ты не передавал мне на хранение ничего. Свидетельствую перед квиритами и богами, что мы не составляли никакого договора и, главное, не приносили установленных жертв богам и не соблюдали никаких ритуалов.

И тут Евгений понял, что попался. Римляне были помешаны на ритуалах и формальном праве. Если он не взял с Гая клятвы вернуть вещи в целости и сохранности, не произнёс вместе с ним установленных формул, не призвал в свидетели соседей (впрочем, без этого можно было обойтись), а, главное, оскорбил богов, пренебрегая молитвами и установленными жертвоприношениями, то он просто отдал Гаю вещи без всяких условий. И остался Евгений в своих одеждах с тремя сестерциями и четырьмя ассами в кошельке. Да и это деньги перекочевали в мешок Феликса. А Феликс заявил, что Евгений должен подождать на этом же месте до завтра, поскольку прибудут люди квестора для оценки его поля, изымаемого в счёт долгов.

И на следующий день ушло поле в счёт процентов за два месяца вперёд. А что будет на третий, Евгений предпочёл не задумываться. Конечно же, друзья, предлагавшие в пылу после битвы скинуться для уплаты долга, скинуться не пожелали, но, по крайней мере, от него не отвернулись, и каждый с охотой приглашал его в гости, тем более что он славился как остроумный собеседник и жертва произвола антинародного аппиизма. Несколько дней у одного, несколько дней у другого… Евгений использовал эти вынужденные скитания, чтобы погрузиться в окружающую обстановку, разобраться во взаимоотношениях людей, в законах и в обычаях, чтобы не оказаться вновь в таком же пролёте, как с Гаем Грекулом.

А в Риме продолжались судебные процессы. Консул Сервилий, на которого давили и его невыполненные обязательства перед народом, и единодушное осуждение его мягкотелости со стороны круга сенаторов и близких людей, предпочёл вообще устраниться от дел по долгам, разбирая лишь имущественные споры примерно равных по положению граждан или дела о правонарушениях. Аппий же, несмотря на всё возрастающую ненависть народа, подогреваемую криками Гая Сициния, который теперь имел право высказываться и задавать вопросы, упрямо вёл свою линию.

Тем временем вольски осадили Эцетрию, которую считали теперь городом предателей. Не согласные с подчинением Риму открыли ворота, инициаторов сдачи Риму распяли, жителей немного пограбили в наказание. После этого вольски отправили послов в Рим, требуя вернуть земли Эцетрии и уйти из Свессы Помеции.

Дело в том, что в клятве, принесённой при заключении мира, не было обязательства вернуть Свессу Помецию после разграбления вольскам. Обычно это подразумевалось само собой: город отдан на определённое время и поэтому затем должен быть возвращён хозяевам. Но при уходе войска из Помеции консулы отпустили из армии десяток молодых наглых патрициев из рода Юниев и их клиентов. Эти личности, формально на свой страх и риск, обосновались в Помеции. Возвращающихся жителей они любезно приглашали жить под их защитой как римских подданных. Это возмутило всех соседей Рима.

Теперь сабины предъявили Риму требование вернуть вольскам незаконно занятые земли, а вольски обложили Помецию, пока что не начиная военных действий. Сенат объявил набор в армию.

Эбуций, придя на Форум, обнаружил, что в армию НИКТО не записался. Консулы пытались выкликнуть имена граждан, но те сразу отступали в глубину толпы, не отзываясь. Так же поступил и Эбуций, когда Аппий Клавдий назвал его имя.

Гай Сициний вопил:

— Власть патрициев незаконна! Пусть властвуют над собой! Юнии бесстыдно захватили Помецию, ведомые алчностью и коварством своим, в нарушение всех клятв, пусть теперь Юнии сами её защищают! Долой Аппия! Долой бесхребетного Сервилия!

Как слышал Эбуций и как подтверждали другие, Сициний поливал грязью перед народом все решения Сената, все приговоры Аппия, а в последнее время и все приговоры Сервилия. Сенаторы и консулы просто перестали его слушать: что ни сделаешь, он всё равно объявит злодейством. А народ всё более распалялся. Конечно, отцы возлагали вину за это на Сициния, но ведь и у них самих рыло было в навозе по самые уши…

Сенат начал бесплодные прения. Аппий предложил назначить диктатора, но сенаторы не решились на это. Сервилий предлагал уступить народу, но очень робко, и его тоже не слушали. Страх перед тем, чтобы остаться беззащитными, и свиная жадность — не отдать того, что уже лежит в твоей кормушке — разрывали на части ум сенаторов и не давали им ни до чего договориться.

Наконец Аппий, закрыв лицо тогой, сказал:

— Поскольку моя власть разрушена правом апелляции преступников к обществу таких же преступников, поскольку вы, отцы-сенаторы, не можете ни до чего договориться, и поскольку боги нас карают за то, что мы повели себя криводушно, я предлагаю согласиться на требования посольства сабинов. «De duobus malis minus est semper eligendum». (Из двух зол выбирай меньшее).

Юниев выпустили из Помеции даже без одной одежды. Теперь вольски почувствовали себя отомщёнными и успокоились на некоторое время. А Аппий продолжал гнуть свою линию и сгибать уже сломавшегося Сервилия.

Через два месяца Феликс вновь потребовал уплаты процентов, но платить было нечем. И за три дня до истечения срока полномочий, в свой предпоследний присутственный день, Аппий вызвал на суд Эбуция.

 

11. Pereat mundus et fiat justicia

Рим бурлил. Дело в том, что в некоторых редких случаях Аппий отдавал должников не просто в кабалу, а в рабство заимодавцу. Это происходило, когда плата подёнщика в разы уступала процентам по долгу, и у закабалённого не было членов семьи и имущества. Формально закабалённый оставался гражданином и не мог быть продан, но практически заимодавцы частенько переуступали кабальных друг другу за соответствующую мзду, а некоторые даже продавали их подальше: пунийцам или грекам. Продажа морально осуждалась, но формально запрещена не была: ведь даже отец мог продать своего сына. Никто не отметил как важную особенность, что в обычных приговорах закабаления Аппий начал добавлять оговорку: право на долг и на кабалу не подлежит передаче другому лицу. Зато каждый приговор о рабстве вызывал возмущение народа и запоминался.

— «Crudelitatis mater avaritia est». (Жадность — мать жестокости), — прокомментировал Эбуций эти рассказы, когда плёлся на суд, не ожидая от него ничего хорошего.

Дело Аппия к Эбуцию оказалось шестым, и Эбуций извёлся, увидев, как пять должников были без лишних разговоров отданы в кабалу. Впрочем, он был не одинок. Народ волновался уже не глухо. А Гай Сициний сопроводил пять обвинительных приговоров своими вопросами:

— Не собирается ли неуважаемый консул всех плебеев отдать в кабалу?

— Как хорошо, что ты через три дня уходишь. Но сколько ты ещё зла успеешь сотворить! Этот твой приговор служит примером неправосудия.

Но почему неправосудия — это Сициний не потрудился объяснить.

— Этот человек проливал кровь за Рим, а теперь ты именем республики превращаешь его в раба.

Тут возразил Аппий, который презрительно игнорировал большинство реплик Сициния и других трибунов, отвечая: «Выслушано»:

— Я его не в рабство, а в кабальное служение отдал, нужно внимательно слушать приговоры!

Но Сициний продолжал комментировать каждый процесс:

— Этот приговор показывает, что в тебе и упрямство, и ум от осла. Тебе надо было бы называться Ассий, а не Аппий.

— Ты дождёшься мести народной, неправедный судья!

И вот настала очередь Эбуция. Здесь Аппий был тщателен. Он зачитал долговую расписку и добавления к ней полностью, привёл факты об уплате процентов и о просроченной уплате, что у должника больше нет имущества, дабы отвечать за уплату.

— Audiatur et altera pars. Следует выслушать и другую сторону. — сказал он и предоставил слово Эбуцию.

— Первое, что я могу сказать, что почтенный консул и одновременно заимодавец дал мне оружие для защиты Рима, прибавив: «Salus patriae suprema lex». (Благо отечества — высший закон). А затем добавил это оружие в долг. Так что он пытался обмануть республику, богов и меня.

— Уважаемый Квинт Эбуций Фефилий не потрудился, из презрения ко мне, произнести формулу принятия дара, после чего я был бы обязан произнести формулу дарения. Он лишь спесиво и кратко поблагодарил меня, что могут подтвердить четыре свидетеля, да и сам Эбуций, который известен мне как человек доблести, чести и долга, но спеси, несоразмерной его состоянию и положению, я уверен, не станет лживо клясться, что он соблюдал ритуал. «Velox consilium sequitur poenitentia». (За поспешным решением следует раскаяние).

Эбуций почувствовал, что первый раунд проигран начисто. Теперь он уже запомнил и записал для себя на дощечках стандартные формулы клятв, сделок и молитв, а также какие жертвоприношения когда надо совершать. Но Сициний тем не менее закричал:

— Вот видите! Дают нам оружие, чтобы мы их защищали, а потом за него дерут втридорога с процентами и свободы лишают! Мы дерёмся, выходит, не за вольность нашу, а за неволю нашу!

«Выслушано», — презрительно ответил Аппий и повернулся к Эбуцию, который продолжил:

— Второе и гораздо более важное. Аппий присвоил себе права, большие, чем Республика. Республика может казнить гражданина, но не лишить его надела и дома и не поработить его. Он забрал мой надел, а теперь хочет лишить меня и свободы.

В Риме заключение в тюрьму как наказание для граждан было неизвестно. В тюрьму порою бросали, чтобы сохранить для суда и казни или для торжественного ритуала, скажем, триумфа. Так что лишить свободы гражданина государство не могло. Да и обложить его постоянным налогом тоже. Налоги могли быть лишь чрезвычайные и разовые.

Аппию эта дискуссия явно начала доставлять удовольствие.

— Я не могу сравнивать себя с Римом. Но лишить граждан права продавать свой участок это как раз означает сделать их всех несвободными. Гражданин может распоряжаться всей собственностью, которая у него есть, в том числе и самим собой. Но свобода распоряжения означает ответственность. Если ты распорядился дурно, Эбуций, ты можешь лишиться собственности. Так что это ты хотел лишить народ свободы. Я защищаю свободы и права всех разумных и ответственных граждан и охраняю их от произвола безответственных и охочих брать чужое, но не расплачиваться за взятое.

Второй раунд явно закончился вничью. Собравшиеся позади трибунала аристократы были на стороне Аппия, а народ на стороне Эбуция. Дело испортил Сициний, заоравший:

— Видите сами! Он ведь сказал, что всех нас поработить хочет, поскольку мы, дескать, собой распоряжаться не можем! А сначала забрать у нас всё имущество! «In vas pertusum congerere». (Дырявого кувшина не наполнишь). Аппий, ты почему так жаден и безжалостен?

На сей раз Аппий удостоил Сициния более развёрнутым ответом:

— «Inutilis quaestio solvitur silentio». (Неуместный вопрос освобождается от ответа).

— Можешь ли ты что-то добавить, Эбуций? Как ты намерен расплачиваться с долгом и процентами? — сказал Аппий.

Эбуций решил самый сильный аргумент приберечь на момент после оглашения приговора.

— Нет, я кончил. Взывать к твоей жалости и гуманности я не буду.

— Всё правильно. «Una salus victis nullam sperare salutem». (Одно спасение для побеждённых — не надеяться на спасение). Поскольку ты должен ежемесячно выплачивать семьдесят два сестерция, а плата подёнщика десять сестерциев в месяц, я предлагаю тебе выход. Наймись ко мне в гладиаторы, ты будешь получать сто сестерциев в месяц с моими харчами, жилищем и одеждой. Хватит и на уплату процентов, и на частичную выплату долга, а те же десять сестерциев останутся тебе на выпивку и женщин.

Итак, теперь Аппий решил низвести Эбуция в самые подонки общества. Гладиатор, тем более тот, кто стал им по своей воле — презреннейшее существо, живой мертвец, будущая жертва неназываемым тёмным этрусским подземным богам, подстерегающим мёртвых на пути в Аид. Но явно римляне всячески открещивались от человеческих жертвоприношений: гладиатор умирал в бою, а не на алтаре.

— Я отказываюсь.

— Высказались! Квинт Эбуций Фефилий, поскольку твой долг неоплатен, ты становишься рабом кредитора.

— Твоё решение незаконно! Я не принимаю его!

— Это почему же? — с любопытством спросил Аппий.

— «Te potest sit iudex in causa sua» (Ты не можешь быть судьёй в твоём собственном деле).

— Почему это я не могу быть им?

— Потому что «Lorem ipsum dolor sit iudex in propria causa» (Никому нельзя быть судьей в собственном деле). Это противоречит основам правосудия.

— Ошибся, Эбуций! Ведь если бы ты был прав, царь не мог бы судить заговорщиков и предателей, и вообще никого, кто совершил преступление против государства! Ведь государство — его дело. Так что приговор вступает в силу.

Вот теперь ошибся, и весьма сильно, Аппий Клавдий. Услышав слово «царь», народ заволновался, а аристократы попятились. Правда, пошушукавшись, они вновь заняли позиции сзади судьи. Сициний закричал:

— Слушай, народ римский! Аппий хочет быть царём! Он сам только что признался! Смерть предателю!

Многие, не расслышавшие сути дела, но слышавшие слово «царь», двинулись к трибуналу. Аппий же хладнокровно приказал:

— Казнить Гая Сициния Беллута за призыв к бунту и убийству консула! И за ложное обвинение должностного лица в заговоре против республики!

Ликторы двинулись к Сицинию, сорвали с него одежду, заткнули рот и привязали к дереву, но бичевать его народ не дал, окружив ликторов и схватив их за руки. Их бить не стали: они служители, исполняющие волю консула. А на консула посыпался град обвинений и камней. Оставшиеся ликторы отбивали камни фасциями.

— Уступи народу, Аппий! — молили его сенаторы и второй консул. — Отпусти трибуна! Ведь тебя убьют!

— Убьют, возьмут на себя тягчайший грех святотатства и нарушения клятвы. «Principes mortales, respublica aeterna». (Правители смертны, государство вечно).

— Консул, Сенат просит тебя отменить свой приговор, — произнёс первоприсутствующий Сената почтенный старец, бывший консул и диктатор Тит Ларций.

— «Pereat mundus et fiat justicia» (Пусть мир погибнет, но свершится правосудие).

И тут, наконец, Сервилий сказал, что, если Аппий не отменит свой приговор, он наложит вето. Аппий был вынужден отменить приговор.

В этой суматохе про Эбуция забыли, и слуги Аппия увели его в рабство.

 

12. Рабство

Эбуция заковали в ножные кандалы и посадили на цепь в глиняной каморке. Правда, покормили его достаточно сытно и в первый день работать не заставляли. На следующее утро его вывели во внутренний двор, и рудиарий (вольноотпущенник-гладиатор) Аппия Сард, ухмыляясь, сказал:

— Хозяин велел передать тебе: не хотел быть гладиатором свободным, «Sponte sua, sine lege» (Добровольно, без принуждения), станешь им как невольник. «Non de ponte cadit, qui cum sapientia vadit». (Не падает с моста тот, кто умно ходит). Будешь выходить на всех похоронах членов рода, пока не погибнешь. «Vae victis». (Горе побеждённым). «Ducunt volentem fata, nolentem trahunt». (Желающего судьба ведёт, не желающего — тащит).

Судя по всему, Сард передавал слова хозяина как можно точнее.

Начались тренировки. Вместе с Эбуцием занимались ещё три гладиатора: два раба и рудиарий Круделий. На самом деле опыт восточных боевых искусств, которому Евгений уже успел обучить тело Эбуция, делал тренировки примитивными. Евгений попытался выполнять приёмы боевой гимнастики, и сразу получил бичом за самовольство. Но в следующее мгновение бич оказался вырванным из руки Сарда, и на лице его вспух след от удара. На Эбуция хотели наброситься, но рядом оказался сын Аппия, Аппий Клавдий младший. Он заметил, что Эбуций не стремится бежать, и спросил:

— Ты почему бил наставника?

— Этот наставник умеет драться хуже, чем я. И он пытался разучить меня в силу своего невежества. «Damnant quod non intelligunt». (Осуждают то, чего не понимают).

— Слышал я уже легенды о твоей спеси, но посмотрим, каков ты будешь в деле. Разрешаю тебе упражняться, как считаешь нужным.

После этих слов все четверо гладиаторов зверями посмотрели на Эбуция. Теперь нужно было в любую секунду ожидать подвоха от них. Поэтому он старался во время занятий не поворачиваться к ним спиной. А в учебном бою, ожидая любой гадости от Круделия, быстрее вывернул ему руку, за что Евгения нещадно выпороли.

— Калечить и убивать будешь на похоронах, — приговорил Аппий старший.

Обычные граждане-клиенты в основном сочувствовали Эбуцию и рассказывали ему римские новости. В Городе всё по-прежнему бурлило. В предпоследний день своего консульства Аппий произнёс эдикт:

— Поскольку некоторые кредиторы злоупотребляют своими правами по отношению к кабальным, я строго определю, что они имеют и что они не имеют права делать. Никто не имеет права уступать кабалу другому лицу и переуступать другому долг закабалённого, поскольку закабалённый не раб и не может быть продан. Закабалённого разрешается наказывать лишь бичом и не до крови. При этом хозяин должен собрать трёх соседей, высказать им, в чём вина закабалённого, выслушать его оправдания и по совету соседей назначить наказание. Закабалённый не должен спать в одной комнате с рабами и есть с ними за одним столом, если сам при трёх свидетелях не выскажет такое желание.

Тут все немного посмеялись, представив себе закабалённого, который вынужден объявлять трём соседям, что желает спать в одной комнате с рабыней.

— Если закабалённый попытался бежать, его можно заковать, но сразу же представить консулу или эдилу, которые по закону определят наказание за побег. Сам хозяин не имеет права держать закабалённого в оковах. Если кредитор нарушит эти правила в первый раз, то он лишается права взимать дальнейшие проценты по долгу. Если он нарушит их во второй раз, кабальный немедленно освобождается и долг аннулируется. Я высказался.

Конечно же, Гай Сициний сразу же закричал:

— Вы слышите, Аппий приказывает всем кредиторам бить кабальных плетью до крови! А если попытается бежать, заковать и представить на суд консула. Сами понимаете, что решат эти спесивые консулы?

Сервилий попытался было внести эдикт, запрещающий порабощать римских граждан, но Аппий потребовал от него отозвать своё решение:

— Почтенный коллега покусился на основу нашей республики: на наши семьи и мораль. Ведь тем самым он лишает отца власти над сыновьями, а мужа власти над женой.

Сенаторы и многие пожилые плебеи поддержали Аппия, и, невзирая на вопли Сициния, которого уже никто не принимал всерьёз, Сервилий отозвал свой эдикт. За это его и народ, и знать запрезирали ещё больше.

А затем Сенат, чтобы немного успокоить страсти, предложил народу назначить того, кто освятит новый храм Меркурия. Такая разовая передача полномочий была в порядке вещей в Риме. Это тем более было целесообразно, что Аппий и Сервилий так и не сошлись в мнении, кому доверить почётное и выгодное действо. Ведь тот, кто освятил храм, должен был стать учредителем торговой коллегии и ведать снабжением Города хлебом. Народ демонстративно избрал лицом с правами эдила первого центуриона Марка Летория.

Этим конфузом закончились полномочия Аппия и Сервилия. Консулами избрали Авла Вергилия и Тита Ветузия. Но плебеи им не доверяли, и всё время собирались на ночные сходки, договариваясь, как вести себя на Форуме. Сенаторы боялись какого-то восстания или предательства со стороны народа, и консулы заподозрили то же. Они обратились в Сенат. Ветузий сказал:

— Вместо того, чтобы устраивать законные плебисциты под руководством трибунов, плебеи тайно, как заговорщики, сходятся по ночам то на Эсквилине, то на Авентине, то в других местах. Там они сговариваются, и днём мы видим вместо народного собрания на Форуме тысячеустого Гая Сициния. Прошу вас принять меры для спасения республики.

Но сенаторы закричали, затопали, и назначили говорить Аппия Клавдия.

— Ventis loqueris. (Говоришь напрасно) Будь вы, консулы, настоящими мужами, вы не допустили бы, чтобы наше народное собрание разошлось по тысяче беззаконных ночных сходок то на Эсквилине, то на Авентине, то лишь неназываемые боги знают где. Власти у вас вполне достаточно, чтобы обуздать зачинщиков, остальные убоятся и успокоятся. Враги наши смотрят на раздоры в Городе и ждут лишь удобного момента, чтобы напасть на разделённый внутри себя народ. Domus divisa in se, non stabit. (Дом, разделившийся внутри себя, не устоит). А вам стыдно перекладывать свои проблемы на Сенат.

— Да, если бы консулом был настоящий человек, такой, как Аппий Клавдий, он бы немедленно разогнал бы незаконные сборища и не стал бы перекладывать ненависть к себе на Сенат, — высказался Авл Постумий, бывший диктатор. — Но мы имеем тех консулов, которые у нас есть. И я предлагаю следующее. Народ развратился от праздности. Надо провести воинский набор как можно строже и затем победоносную войну.

И консулы отправились выкликать граждан для записи в армию. Но вновь никто не шёл на зов. Люди, названные по имени, сразу отступали внутрь толпы. А сенаторов, которые так храбро выступали внутри курии, рядом не было. Раздражённые консулы вернулись в Сенат.

Тут сенаторская молодёжь набросилась на них с криками:

— Трусы! Ничтожества! Сложите свою власть, если не можете пользоваться ею, чтобы защищать республику!

— Это кто трусы: те, кто вышел к беснующемуся народу или те, кто требует от других усмирять народ, а сам отсиживается? — жёстко ответил Тит Ветузий. — Если хотите, чтобы мы действовали по всей строгости, идите вместе с нами к народу, чтобы видом и достойным поведением своим образумить плебс.

Пришлось почтенным отцам-сенаторам покинуть курию и идти на Форум. Авл Вергилий заметил в первых рядах наглого плебея и выкрикнул:

— Кезон Туллий Мамерк, подойди ко мне!

Сразу же плебеи сплотились вокруг Кезона и не подпускали к нему ликтора. Делалось это даже как-то добродушно и с шуточками: народ почувствовал свою силу.

— Децим, не трать силы зря, всё равно не протолкнёшься! Вон консул без тебя уже истосковался, возвращайся лучше к нему.

Сенаторов это взбесило, и они побежали вытаскивать Кезона. Но их стали бить. Правда, до оружия и камней дело не дошло, и помятые и побитые сенаторы со стыдом отправились восвояси.

От позора в этой суматохе случился сердечный приступ с Гаем Клавдием Сабином, младшим братом Аппия, тоже сенатором, но человеком тихим и нерешительным. Его унесли домой.

Вернувшись в курию, сенаторы стали обсуждать сложившееся положение. Никакого порядка не было. Все кричали наперебой, показывая разорванные одежды и синяки, и требуя строжайшего наказания дерзких. Наконец первоприсутствующий Тит Ларций, бывший диктатор, сказал:

— Стыдно, отцы-сенаторы, вести себя так же бестолково, как плебеи на Форуме.

Аппий Клавдий припечатал:

— Плебеи померли бы со стыда, если бы узнали, что их с вами сравняли. Они выдвигают трибунов, немедленно сплачиваются вокруг своих и если кричат, то одно и то же, и хором. А тут все галдят как галки, а не как мужи почтенные: вразнобой и бестолково. Предлагаю слушать первых по списку.

Было выдвинуто три предложения.

Публий Вергиний предложил:

— Аппий Клавдий при нашей, отцы-сенаторы, поддержке поступил с народом неправедно. Тех, кто был освобождён по эдикту Сервилия, надо выпустить на свободу и простить им долги, так как они заслужили своей кровью эту награду, а мы оказались по отношению к ним чуть ли не клятвопреступниками.

— Мой бывший коллега не оговорил в своём эдикте освобождение от долгов, и я рассматривал каждый из случаев отдельно и вновь, не ссылаясь на предыдущие решения по делам освобождённых на время похода. Так что нельзя обвинять меня и весь сенат римский в клятвопреступничестве. Это те, кто не пожелали отдавать долги, нарушали договор и клятвы, — непреклонно возразил Аппий Клавдий.

Тит Ларций сказал:

— Весь народ опутан долгами. Если вознаграждать только часть, то это приведёт к ещё большему недовольству и раздорам. Необходимо освободить всех кабальных.

— Но ведь эти наглые плебеи после такого решения долги перестанут отдавать! — возмутились отцы-ростовщики.

Аппий Клавдий предложил назначить диктатора.

В конце концов, сенаторы проголосовали за третье решение. Последний камень в основу этого решения положил Аппий Клавдий.

— Корень зла в распущенности народа. А распущенность порождена беспорядком. Любое решение судьи может быть опротестовано перед другим консулом или перед сборищем таких же преступников, называющим себя Народным собранием. Посмотрим, как поведут себя эти плебеи, когда их спины и шеи будут ничем не защищены от слова диктатора, от фасций и топоров его ликторов. Ведь достаточно будет толкнуть ликтора, и диктатор имеет полное право выпороть и казнить наглеца за оскорбление достоинства римского народа в лице его высшего магистрата, и никто не может задержать казнь или отменить её.

Собирались уже назначить диктатором Аппия, но тут Тит Ларций заметил:

— А ведь уважаемый и непреклонный Аппий Клавдий чуть ли не царём себя назвал во время процесса Фефилия. Так что народ сразу решит, что он через диктаторство царскую власть себе присвоит. Вы, отцы, голосуете за бунт и за разрушение Рима.

И тут Аппий впервые почувствовал, что его карьера, возможно, закончена. Неосторожное слово будут ему припоминать в самые трудные моменты. Он гордо снял свою кандидатуру.

Диктатором назначили Мания Валерия, брата Публия Валерия, который произнёс закон, дающий народу право апелляции.

В ту же ночь Гай Клавдий умер. Поскольку время было бурное, похороны готовили срочно, но гладиаторский бой на них должен был состояться.

 

13. Квинт Гладиатор

Итак, Эбуций шёл в составе похоронной процессии. Аппий не поскупился: на похоронах должны были драться три пары гладиаторов. Две из них были смешанными: собственный гладиатор хозяина и срочно купленный раб, явно предназначавшийся на роль жертвы. В третьей же должны были сойтись Евгений и Круделий.

На счету Круделия было двенадцать выигранных боёв. У Аппия он служил не только гладиатором, но и палачом, пытая пленных, у которых надо было срочно получить сведения, или казнимых рабов: консуляр был расчётливым хозяином, и, если уж приходилось убивать раба, делал это не в пылу гнева и максимально эффективно для устрашения остальных. Да и в боях рудиарий прославился тем, что старался не просто убить соперника╦ а сначала изувечить, затем ранить его максимально мучительно, а затем уж добить, поиграв с ним, как кошка с мышкой. Впрочем, домашние кошки римлян ещё не приручили.

Бои состоялись на Марсовом поле. В первом из них хозяйский секутор (гладиатор с мечом и щитом) быстро прикончил неумелого ретиария с трезубцем и сетью, а во втором, наоборот, умелый ретиарий махавшего мечом, как палкой, секутора. Граждане были недовольны: бои оказались явно халтурными. А ведь собралось более десятка тысяч народу, включая почти всех сенаторов. Пришёл даже сам диктатор.

Эбуцию дали снаряжение ретиария, а ведь тренировался он в битве с мечом. Видимо, в качестве издевательства и чтобы продлить мучения врага, ему положили и доспехи, которые в своё время дал Аппий в долг и которые вернулись к нему за бесценок. А вот Круделий получил снаряжение скиссора, отличавшееся от секуторского тем, что в левой руке вместо щита было нечто типа больших ножниц, чтобы терзать противника, нанося неглубокие, но мучительные раны и вырывая куски тела.

Неожиданно пришло решение. Не надевая доспехов и не беря в руки оружия, Евгений вышел в середину круга и заявил: «Я готов». Круделий, полностью экипированный, расхохотался добрым смехом (у хищника, который смотрит на обречённую жертву, отрицательных эмоций и злости нет) и двинулся на него, предвкушая забаву.

Евгений вошёл в боевой транс и начал уворачиваться, постепенно выводя противника из себя и ловя момент, когда тот потеряет равновесие. Через несколько минут взбешённый Круделий, которому не удалось нанести ещё ни одной раны и над которым уже начали насмехаться зрители, поскользнулся, и моментально правая рука его оказалась сломанной. Но в левой были грозные ножницы, и противник успел нанести Эбуцию глубокую рану на ноге, из которой хлестала кровь, но движений она, слава Марсу, не сковывала. Медлить было больше нельзя, и, вновь выведя противника из равновесия, Евгений вырвал его гениталии. Народ потребовал прикончить раненого, да сейчас это было скорее милостью. Евгений раздробил Круделию горло ногой.

Кровь остановили, и восхищённые народ и сенаторы потребовали свободы Эбуцию. Диктатор провозгласил его свободным. Аппий воспринял это с каменным лицом: всё было по закону. Но тут Эбуций неожиданно для всех попросил Мания Валерия:

— Диктатор, можно обратиться к тебе с просьбой?

— Имеешь право, как герой дня.

— Объяви, что я не считаюсь рудиарием, поскольку я не брал гладиаторского оружия и не надевал гладиаторских доспехов. Я не хочу, чтобы меня считали презренным отбросом и называли гладиатором.

Народ зааплодировал, а Валерий на минуту задумался:

— В пылу ссоры всё равно тебя будут так называть. Раз уж не избежать опасности, нужно превратить вред в пользу. Я присваиваю твоему роду cognomen Гладиатор, который для тебя будет agnomen. Поэтому тебя никто не сможет оскорбить этим словом.

Итак, полное имя теперь стало Квинт Эбуций Фефилий Гладиатор, а дети, если они появятся, будут Эбуции Гладиаторы. Действительно, теперь это слово не бесчестило. Ведь позорное прозвище «скотина» превратилось в почтенный cognomen Брут.

— Слава Квинту Гладиатору! — кричали зрители. Теперь Евгения все будут называть именно так.

И тут у Квинта Гладиатора неожиданно зачесалась интуиция, подвигнувшая его ещё на одну дерзость. Он попросил ликоподия для жертвы, и улыбающийся Валерий пожаловал ему щепотку ладана. Герой дня демонстративно поднял доспехи, подошёл к алтарю Марса и сказал:

— Я принимаю перед лицом бога Марса дар, преподнесённый мне консуляром Аппием Клавдием Сабином со словами: «Salus patriae suprema lex» (благо Отечества — высший закон) и возжигаю в знак этого и во искупление того, что в момент преподнесения дара у меня не было рядом алтаря Марса, чтобы достойно возблагодарить бога за данное по воле его благо, в жертву Марсу этот ладан и клянусь использовать полученное вооружение во благо Отечества и не во вред дарителю.

И Квинт благоговейно посыпал в огонь ладан, воскурив благовоние.

Вот теперь Аппий дико сверкнул глазами, но сдержался. Его собственные слова во время процесса вернулись к нему самым жестоким и позорным способом, и он, подойдя к алтарю Марса, объявил:

— Я дарю ради блага Отечества центуриону Квинту Эбуцию Фефилию Гладиатору эти доспехи в полную собственность, не требуя никакой платы или услуг и не обременяя их никакими обязательствами или условиями. И при этом я клянусь Марсом, что я и весь род мой будут на вечные времена врагами роду Эбуциев Гладиаторов и станут вредить им всеми способами, не наносящими ущерба Отечеству и невинным людям.

Аппий возжёг ликоподий, и народ стал шушукаться: «На достойную жертву поскупился, жадина!» При этом все забыли, что Аппий жертвовал своё, а Квинт — благоприобретённое. Евгения вдруг неудержимо потянуло добить врага, тем более что члены его рода оказались не очень довольны: не пристало роду знатнейших патрициев публично враждовать с ничтожным плебейским родом. Но самое главное, сородичам совсем не нравилось, что клятва Аппия связывала в то же время их.

— Повторная клятва ничтожна. Ты, Аппий, уже клялся мне перед богами в помецийском лесу в вечной вражде.

Законоговоритель и диктатор подтвердили, что, поскольку римляне нерушимо соблюдают клятвы, повторная клятва не имеет силы. Род Клавдиев облегчённо вздохнул.

Поскольку у римлян ещё не было писаных законов, у них, подобно исландцам, была должность законоговорителей. Они помнили законы и эдикты. Правда, для облегчения запоминания они записывали краткие формулы законов на дощечках и в случае необходимости порою долго рылись в своих дощечках, хранившихся без всякого порядка. Но сейчас такой нужды не было.

На сей раз героя дня стали наперебой приглашать в гости богатейшие плебейские роды, и Евгению пришлось быстренько попросить дощечку и записывать на ней приглашающих, чтобы никого не обидеть и наносить визиты в последовательности высказанных приглашений. Присутствовавшие плебеи и некоторые патриции (видно, многие из них были втайне довольны полным поражением Аппия, и в первую очередь диктатор) собрали денег. Словом, на ближайшие пару месяцев, а то и больше, думать о хлебе насущном и о жилище нужды не было.

 

14. Царь Аппий

Целых три народа объединились на сей раз в союзе против римлян: вольски, сабины и эквы. Если бы они не потратили время зря, договариваясь друг с другом, и напали бы, пока диктатора не было, у них были бы все шансы на победу. Узнав о назначении диктатора, они стали медлить ещё сильнее, обговаривая новые планы, а заодно, может быть, дожидаясь истечения полномочий Валерия.

Квинт Гладиатор по нескольку дней жил у самых влиятельных плебеев. Они присматривались к победителю Аппия Клавдия. Если бы он не был начисто разорён, его, наверно, выдвинули бы в трибуны, чтобы он использовал своё красноречие и умение находить неожиданные для спесивых патрициев юридические ходы на благо народа. Но эту беду собирались поправить: практически в каждом доме ему представляли вдову и выражали готовность дать за нею в приданое хорошую усадьбу. Все эти вдовы имели сыновей и прослеживался второй слой такого благодеяния: по обычаям, ныне бездетный Квинт должен был немедленно усыновить одного из пасынков, и ему, как старшему сыну, перешло бы по наследству недвижимое имущество приёмного отца, тем самым фактически вернувшись в род. Приходилось выкручиваться, чтобы не испортить отношения и отделаться от «невесты». У Канулеев, например, произошёл такой диалог. Глава семьи, Гней, представил женщину лет тридцати с хвостиком.

— Это почтенная Канулея, вдова Тиберия Фидения. У нее было четверо сыновей, старший, Тит, унаследовал имущество отца, а двое выживших младших — Спурий и Маний — готовы служить тебе, pater familia.

Заметив большую бородавку на шее Канулеи, Квинт дерзко пошутил:

— Спасибо тебе, Гней Канулей. Но я боюсь, что ночью в пылу страсти потеряю разум, приму эту бородавку за фаллос врага и вырву его с корнем, как сделал с Круделием. Ведь не хочется же тебе, чтобы прекрасная Канулея истекла кровью?

Все расхохотались, и вопрос был исчерпан.

Но у Ретия Порция дело пошло по-другому. Он представил ему Порцию, вдову Нумерия Мафенаса. Поскольку Нумерий был третьим сыном, фамилия Мафенасов отпустила вдову с её сынишкой Авлом. Порция вышла, держа за руку четырёхлетнего черноглазого пострелёнка, который сразу забрался Евгению на колени:

— Дядя Квинт, ты ведь тот самый герой, который перебил сто вольсков голыми руками, а здесь прикончил подлеца Круделия и победил самого Аппия Клавдия?

— Авл, всех погибших у вольсков было сорок. Так что молва врёт. «Utile non debet per inutile vitiari». (Правильное не следует искажать посредством неправильного).

Поговорили ещё немного о разных мелочах, и тут пострел выдал:

— Дядя, говорят, что ты станешь моим отцом? Вот ведь как хорошо было бы!

Все невольно расхохотались, хотя сначала для порядка нахмурились и прогнали Авла. А двадцатилетняя симпатичная пепельноволосая, белокожая, сероглазая Порция «смутилась», закутав лицо покрывалом и поглядывая искоса на Квинта. Словом, Квинт был сражён.

Свадьбу решили сыграть торжественно и дать вдове в приданое усадьбу недалеко от Пренесте, возле герникских гор. Место, дескать, красивое, благодатное, хоть и не безопасное, но не герою уходить от военных тревог. Поэтому потребовалось совершить все обряды, объявить заранее о помолвке, и свадьба была назначена через месяц, сразу с оговоркой, что, если за этот месяц вспыхнет война, то в первый счастливый день после роспуска армии.

Почти у всех гостеприимных хозяев повторялись истории, подобной той, что случилась с молодым Павлом Канулеем.

Он на второй день рано утром встретил Квинта при выходе из его таберны и попросил:

— Славный Квинт Гладиатор! Твоё боевое искусство стало уже легендой. Нет ли на тебе обета перед богами сохранить его в тайне, и мог бы ты немного обучить меня?

Евгений, зная, что практически у всех народов, у которых ставка в войне делалась не столько на организацию, сколько на индивидуальную смелость и умения, были школы рукопашного боя, не счёл это нарушением культурного эмбарго и не отказался.

— Есть на мне обеты, но они не мешают мне учить достойных. Выйдем во внутренний двор.

Всё у Павла шло наперекосяк. Где нужно было расслабиться, он напрягался, где нужно было отключить мысль, начина думать и терял время. Но, весь избитый и многократно поверженный наземь, он лишь воспылал ещё большим желанием.

— Если ты не запрезирал меня за тупость и неумелость, мог ли бы ты завтра ещё раз преподать мне урок?

На следующий день у Павла стало получаться ещё хуже. Поэтому на третий день Квинт сказал:

— Духовно ты не готов. Сейчас попытаемся начать учить тебя следить за духом и разумом своим. Садись, как я тебе покажу, и повторяй сначала за мной, а потом мысленно, слова.

И Евгений произнёс мантру, которую он создал сам таким образом, чтобы она ничего преждевременно не открывала.

— Бог, имя которого неизвестно, светлый создатель мира, царь мира нашего и всех миров и времён, тот, перед кем отчитываются все боги всех народов, даруй мне ясность и твёрдость духа, а я обязуюсь использовать её, чтобы твёрдо и честно идти путями своими.

Никогда не сидевший по-восточному Павел стойко выдерживал необычное упражнение, и, когда еле-еле встал на затёкшие и болевшие ноги, вдруг сказал:

— Я понял, сколько я не понимал. Мне нужно было бы долго и упорно учиться у тебя или у твоих загадочных учителей.

— Ты сейчас сказал решающие слова. «Radices litterarum amarae sunt, fructus dulces». (Корни наук горьки, плоды сладки). Если мне боги дадут возможность учить тебя по-настоящему, я буду. Но тебе это недёшево обойдётся во всех смыслах.

— Я и моя семья готовы. Если на тебе нет обета, мог бы ты сказать, где учат такому бою?

— Могу лишь сказать, что в неблизких краях на востоке.

— Понял. Я уже слышал, что ты в молодости ездил с купцами в Грецию и там исчез лет на пять. Мне рассказывали о греческой борьбе панкратионе. Но я думал, что это лишь развлечение, игры гречишек.

Другие поняли, что Квинт учился в Египте или вообще в далёкой загадочной Вавилонии. Один даже робко высказал догадку про Индию. Заодно всем стало ясно, почему Квинт раньше свои боевые навыки не применял: наверняка обучение было связано с жестокими и неразглашаемыми обетами могущественному неизвестному в Риме богу. Сейчас этот бог разрешил показать искусство и учить ему. Квинт уже стал подумывать о том, чтобы зарабатывать на жизнь, создав «школу боевых искусств».

Тем временем умер пожилой царь жертвоприношений Гай Юлий Цезарь. Это звание римляне ввели после брутовой революции, поскольку по ритуалу на многих религиозных обрядах председательствовать должен был царь, а кое-где лично приносить жертву. Не было титула почётнее и ничтожнее, чем этот. Избирался или назначался диктатором царь жертвоприношений пожизненно, носил древний драгоценный венец и пурпурную тогу, сидел в Сенате и на Форуме на курульном кресле, но не мог занимать никакой другой должности и говорить в официальной обстановке имел право лишь тогда, когда это требовалось по ритуалу молитв и жертвоприношений, и лишь ритуальные фразы. Царь жертвоприношений немедленно исключался из списка Сената и не мог голосовать даже на Народном собрании.

Поскольку народ, и особенно трибун Гай Сициний, всё время припоминали Аппию, что он назвал себя царём, как кричали демагоги, или приравнял себя к царю, как говорили те, кто больше считался с истиной, Валерий решился на эффектный шаг, дабы пресечь недовольство граждан и полностью обезвредить соперника. Он назначил Аппия Клавдия царём жертвоприношений. Сенат почти единогласно утвердил это, а народ ликовал.

После того, как Аппий с каменным лицом надел на себя царский венец и уселся в курульное кресло, Валерий вызвал к народу послов от латинов. Эквы, которым надоели бесконечные переговоры о союзе, вторглись в латинские земли. После последней латинской войны пленников отпустили без выкупа, но в обмен на это потребовали от латинов больше не начинать войн и не брать оружия. Теперь латины просили либо защитить их, либо разрешить им воевать самим. И Сенат, и народ были единодушны: лучше воевать за латинов, чем дать им вновь вооружиться и объединиться. Латинским послам ответил диктатор:

— Друзья и родичи наши! Были между нами войны, но, слава богам, раздоры наши в прошлом и теперь мы в искренней дружбе и союзе. Вы верны союзу, а Рим всегда верен своим союзникам. Республика поможет вам всеми своими силами, мы немедленно начинаем войну, и я вижу по настроению граждан, что они все поддержат её, что все, кто может носить оружие, от самых высших до закабалённых, встанут в строй. Возвращайтесь и передайте это своему народу и своим городам. А мы сейчас займёмся своими делами.

Обрадованные (хотя некоторые из них чуть меньше, чем если бы удалось вернуть право на войну) послы удалились. Валерий произнёс указ, почти совпадавший с эдиктом Сервилия:

«Чтобы Республике не было нанесено никакого ущерба, я решаю следующее. Ни один римский гражданин не может быть удержан в кабале и в оковах, если он желает сражаться за Рим и народ свой. Никто из семьи воина не может быть во время войны забран в кабалу за долги. Ничто из его имущества не может быть изъято заимодавцем. Во время пребывания воина в походе проценты на долги не берутся и не начисляются. После возвращения из похода все дела должников, как закабалённых, так и других, проливавших кровь за Отечество, должны быть заново разобраны триумвирами, назначенными Сенатом».

Указ диктатора не мог быть оспорен, но Сенат и народ имели право подтвердить или не подтвердить его после истечения полномочий диктатора. Не подтверждение указов — единственный способ, которым Сенат и народ могли оценить деятельность диктатора. Если другие должностные лица после истечения срока полномочий могли быть привлечены к суду за свои деяния, то диктатор заранее освобождался от всех ограничений, чтобы он мог эффективно решить поставленную перед ним при назначении задачу.

И народ, и знать сейчас были едины. Валерий показал себя как настоящий властитель для такого трудного момента. Все наперебой записывались в войско. Конницы было набрано гораздо больше, чем обычно, а легионов целых десять. Квинт Гладиатор по этой причине поднялся сразу до седьмого центуриона в первом манипуле, и пришлось знакомиться со своими новыми воинами. По три легиона были даны консулам, а четыре и основную часть конницы взял себе диктатор. Легион Квинта оказался среди отданных консулу Вергилию.

 

15. Победа и её плоды

Квинт Гладиатор шёл на войну с несколько нестандартным оружием. За месяц передышки он вырезал и как следует обделал по руке более чем двухметровый боевой шест типа японского бо. Ведь копьём он владел слабо, не удавалось пробудить навыки тела приёмника. Так почему же не использовать навыки своей души?

Другому такое демонстративное нарушение весьма относительного, но всё-таки единства вооружения с рук не сошло бы, а над Гладиатором только подшучивали:

— Новые боевые приёмы показать вольскам хочешь?

— Да не вольскам, а на вольсках.

— Будешь дубасить их по тупым головам? Такой палкой как бахнешь по шлему, так сразу весь последний ум выбьешь!

— Ты что, опять вперёд строя вылезешь? Ведь такой палкой в строю не размахнёшься.

Последний аргумент уже занимал Евгения. На первом же привале он собрал вокруг себя двадцать лучших воинов сотни и начал их тренировать расступиться в стороны, чтобы дать свободу боевому посоху, и ударить в ослабленный строй неприятеля, как только те попытаются взять дерзкого числом.

Потренироваться удалось целую неделю. Вергилий, увидев, что вольски заперлись в лагере, оставил вместо себя в лагере командовать легата Секста Апулея, а сам с одним легионом отправился на соседние поля.

— Забирайте всё, что покажется нужным. Поля вытаптывайте, деревья рубите, дома ломайте и жгите. Всех встречных убивайте или в неволю забирайте.

Консул следил за тем, чтобы войско наносило максимальный ущерб. Небольшой отряд вольсков, патрулировавший окрестности, попытался напасть на отошедших от основных сил римлян, но был отбит. Преследовать их консул запретил.

— Пусть расскажут вольскам, что мы делаем с их землёй.

На следующий день консул послал легион Апулея, а на следующий легион Плетония, в котором служил Квинт. Вольски попытались выпускать более сильные патрули, но удержать римлян от опустошения земель не удавалось.

Война, когда командующий был постоянным, велась значительно систематичнее и с единым замыслом.

На восьмой день вольски не выдержали и вышли из лагеря на битву, тем более что они уже оценили: римлян значительно меньше. Вольски на сей раз тоже собрали самое большое войско за время войн с Римом.

Увидев, что римляне выходят из лагеря, вольски ринулись на них бегом, чтобы не дать им построиться. Численность придавала им уверенности, а гнев на опустошителей своей земли — отчаянности. А римские легаты, ликторы и контуберналы стали передавать приказания Вергилия:

— Быстро разобраться по сотням и манипулам. Копья воткнуть в землю, на ругань не отвечать, не двигаться. Когда вольски подбегут, взять их в мечи!

И закипела схватка беспорядочного, алчущего мести и обуреваемого боевым духом, но уже уставшего от бега на километр войска вольсков с уже в значительной степени восстановившим порядок, отдохнувшим, сытым и тоже настроенным только на победу воинством римлян.

Весь ход схватки Евгений не видел. Он встал в первом ряду, держа посох вертикально. Сотня построилась так, чтобы дать ему место для замаха. Несколько вольсков вырвалось вперёд, набросившись на дерзкого выскочку. Но после первых взмахов посоха пара из них побрели назад, держась за отбитые руки, три глупых головы в шлемах издали громкий звон, двое из ошеломлённых упали, а третий, бросив щит и схватившись руками за голову, потащился обратно. Входить в боевой транс было нельзя, поскольку главной обязанностью центуриона было не личное геройство, а командование.

Вольски в этом месте приостановились, начали говорить на своём непонятном языке, и Евгений разобрал слова: «Кинту Гадиатру». Явно слава его дошла уже и до вольсков. Кое-как построившись, они двинулись на дерзкого, но тут Евгений, как и было на тренировках, ещё пару раз махнув посохом со значительно меньшим успехом (выбита пара копий), отскочил назад. В принципе уже это было командой бить с боков, но он крикнул: «Херачь их сбоку!»

В дальнейшей битве Евгений участвовал уже как командир. Вольски быстро побежали, встретив неожиданный кровавый и организованный отпор. Но сил бежать у них уже не было, и римляне легко нагоняли их и приканчивали. Вот эта битва была кровавая. Тем более что многие вольски, чувствуя, что их нагоняют, останавливались, стремясь подороже продать свою жизнь, и порою им это удавалось.

Один из вольсков бросил оружие, метнулся к Евгению, упал в ноги и закричал:

— Пачади, Кинту!

Евгений догадался, что это значит: «Пощади, Квинт!» и связал ему руки его же туникой. Другие воины тоже щадили сдавшихся, тем более что это было выгодно: если пленника не выкупят, он становился рабом. Но просящих милости было немного. Пленных отправили в тыл под охраной раненых римлян.

Вольски даже не пытались оборонять лагерь. Они в панике бежали толпой. Спаслось бы больше, если бы они рассеялись во все стороны, но воинская привычка ходить строем их подвела.

Услышав от вольских всадников о разгроме армии, жители города Велитры стали спасаться, но в безумном ужасе многие из них помчались навстречу римлянам. Вольски добежали до города, и на их плечах римляне ворвались в Велитры. Началась резня.

Евгений наблюдал за сценами убийства всех сопротивляющихся, грабежа и насилия отстранённо: здесь ничего не изменишь, такие уж обычаи войны в эти времена. И ведь вольски тоже не вели себя как ангелы, когда им улыбалась удача. Римляне хотя бы щадили сдающихся. Ликующие солдаты из его сотни, пробегая мимо Евгения, поздравляли его с подвигом и вручали ему что-либо из награбленного в знак уважения. Так что, по крайней мере, самому заниматься грабежом и мародёрством не было нужды. Но вдруг любовь воинов преподнесла сюрприз.

Они вытащили из одного из соседних домов красивую черноволосую кареглазую смуглую молодую женщину, полностью ограбленную, но невредимую.

— Квинт, погляди, какие груди! Какой крепкий зад! Какие бёдра! Эта женщина достойна быть твоей. Прими её от нас.

Тут Квинт вспомнил, что его ждёт невеста, а, главное, пострелёнок Авл, к которому Квинт уже успел привязаться.

— Не могу принять, друзья! Сразу по возвращении свадьба!

— Ну и что? То жена, а то рабыня. Думаешь, твоя наречённая вдовушка с другими не утешалась?

Квинт пропустил мимо ушей упоминание о нравственности Порции, поскольку уже поддался её женским уловкам и попал в капкан.

— Сказал, не могу, значит, не могу! — заявил он и сразу пожалел.

Теперь женщину, как подлежащую продаже с торгов, уже ничто не защищало. Была бы она девственницей, может быть, воины удержались бы, чтобы подороже взять за неё, но в данном случае стесняться было незачем. Её повалили прямо посреди улицы и начали насиловать. Она покорно раздвинула ноги, однако один раз задрожала и от стыда, что допустила такой порыв, застонала. Но стон вышел страстным. Декан Марк Анний, сочетавшийся с нею в этот момент, довольно улыбнулся.

Семеро натешились над нею, а потом сказали ей:

— Поднимайся и иди на центральную площадь к рабам.

И тут вдруг женщина заплакала и заговорила на почти чистой латыни:

Воины с симпатией стали расспрашивать Вулли (так звали женщину). Оказалось, что муж её сбежал и прихватил сына, а она осталась, хотя и знала, что её ограбят и изнасилуют. Но, может быть, она дедушку спасёт. Она росла сиротой, и очень любила своего деда Суллу, который вырастил её и души не чаял в своей единственной внучке.

— А теперь дедушка больной. Он никому не нужен, вы его не тронули, но он ведь умрёт без меня.

Евгений задумался. Надо было предложить решение. Женщина была теперь добычей римского народа. Ох, если бы он сразу принял её, тогда бы всё решилось наилучшим образом! И денег, чтобы выкупить её на месте, при себе нет. Но декан Анний погладил плачущую женщину и сказал:

— Все жители города всё равно будут выселены и город станет римским. Мы возьмём в плен и дедушку твоего, его продадут вместе с тобой, не прося за него денег. Ты обойдёшься, может быть, чуть дешевле, но зато доброе дело сделаем: ты до конца его жизни сможешь о нём заботиться. А в Риме ему будет не хуже.

— Но он же не дойдёт до Рима!

— Сделаем носилки, и ваши пленники будут его поочерёдно нести. Воины, клянёмся Марсом и Венерой, что мы сохраним деда этой женщины?

Все воины, которых собралось рядом уже полтора десятка, поклялись, и Евгений тоже.

— Боги вознаградят тебя, римлянин, за доброту! — сквозь слёзы улыбнулась Вуллия (как теперь её стали звать) и поцеловала Анния.

Анний отреагировал, как полагалось римлянину, который никогда не упустит своего:

— Сладок твой поцелуй, когда ты даёшь его по собственной воле, и ещё слаще твои объятия. Ты теперь связана с нами договором. Эти воины, что поклялись спасти деда твоего, заслужили вознаграждение, а у тебя сейчас нет и не будет до продажи ни одежды, ни украшений. Так что обнимай их сама и нежно всю дорогу до Рима. Поклянись сейчас в этом Венерой.

И женщина, понимая, что другого выхода нет, повторила за Аппием клятву обнимать воинов на каждом привале нежно и страстно и целовать их от всей души, а по вечерам плясать перед костром их десятка. Воины быстро соорудили носилки, пригнали двух пленных вольсков, попоили дедушку вином и дали ему кусок сушёного мяса и лепёшку:

— Ешь, старина, и не бойся ничего. Ты теперь под защитой Рима, Марса и Венеры. Твоя внучка спасла тебя.

Вуллия бросила на Квинта, которого, видимо, считала причиной своих бедствий, ненавидящий взгляд, но Евгений не придал этому значения. Однако этот взгляд пробудил у него мрачные раздумья. Конечно, Клавдии не желали быть связаны клятвой Аппия, но по доброй воле они будут теперь поступать именно так, как описал Аппий. А те из сенаторов и патрициев, кто к нему «благоволит», никогда не защитят его по-настоящему, чтобы не рассориться из-за какого-то плебея с Клавдиями. Конечно, можно принести клятву клиента кому-то из могущественных и благожелательных отцов, но сейчас это было бы всеми расценено как малодушие.

Подсчитали потери. Римлян погибло чуть больше сотни, а сосчитать мёртвых вольсков не удалось: их было, может быть, даже больше двух тысяч. Пленных воинов было около четырёхсот, а захваченных вольсков почти две тысячи. Словом, наконец-то полная и безусловная победа. Город Велитры вместе с его полями отошёл Риму и туда вывели римскую колонию.

Консул наградил Квинта венком и, улыбаясь, преподнёс ему тот отличный меч, который был потерян в предыдущей битве, а сейчас взят обратно как трофей.

В других провинциях (так назывались районы военных действий) тоже всё сложилось наилучшим образом для римлян. Диктатор, пользуясь преимуществом в коннице, прорвал строй сабинян и разгромил их. Консул Ветузий воевал дольше всех. Эквы построили хорошо укреплённый лагерь на холме и вели войну на истощение. Почти месяц Ветузий пытался вызвать их на битву и даже сам разъезжал в виду их лагеря, понося эквов и их царя за трусость и обзывая их самыми неприличными именами. Ему досталось по доспехам камнем из пращи, но больше никакого эффекта от его вылазок не было. В конце концов воины обступили консула в лагере.

— Консул, ты что, хочешь дождаться конца полномочий Валерия, чтобы не выполнять его указ?

— Конечно! Он друг царя Аппия, вон сынишка Аппия то и дело появляется в лагере, они явно заговоры строят!

— Веди нас в битву немедленно!

Валерий, которому и в голову не приходило тянуть до восстановления своих консульских прав, попытался аргументировать:

— Воины, вы видите, какую удобную позицию заняли эти эквы. Если бы они вышли из лагеря, я первый повёл бы вас в битву. Но они отсиживаются за стенами. Не станете же меня обвинять в трусости, когда я сам чуть ли голову в пасть врагам не совал, вызывая их на битву?

— Всё верно! Ты демонстрировал, что ты-то смелый, а мы никуда не годимся как воины и не сумеем взять жалкий лагерь варваров! Веди нас в бой! Или отправляйся к диктатору и проси его командовать самому либо назначить легата.

Поняв, что воинов не усмирить словами и не желая действовать наказаниями, консул назначил на завтра атаку, и сразу дал всем центурионам команду: если лагерь взять не удастся, занимать соседний с ним холм, чтобы построить свой лагерь там и поставить эквов в положение осаждённых.

Когда эквы увидели мчащихся с боевыми воплями римлян, на них напала внезапная паника. Может быть, потому, что они уже знали о разгроме двух других союзников. Они бросили лагерь и бежали, не принимая боя. Война была выиграна бескровно. А добычи в лагере нашлось более чем достаточно, чтобы войско было счастливо.

Теперь три армии двигались к Риму, где диктатор должен был справить заслуженный триумф.

 

16. Ты не умеешь отступать

Победители отнюдь не сразу вернулись в Рим. Сначала они основательно пограбили Велитры, отправили под конвоем большинство добычи и раненых в Рим, похоронили трупы и стали немного расчищать развалины после войны. Вольски стали выкупать пленников, в основном мужчин. Иногда муж или отец выкупал женщину, но чаще всего убивал её сразу за стенами города или же начинал беспощадно бичевать как опозоренную. Поэтому женщины стали просить их не отдавать. Пришёл и муж Вуллии, свирепо глянул на неё, но здесь было всё ясно: уже принесены взаимные клятвы. И пришлось незадачливому ревнивцу убираться прочь побыстрее.

Вольски не были италийским народом, они пришли с гор Иллирии и сохранили многие варварские обычаи.

Послы от вольсков убедились, что римляне не уходят, находятся в полном порядке, исполнены боевого пыла и готовы двинуться дальше. На самом деле, если бы консул приказал идти дальше, воины были бы недовольны. Но в присутствии послов воины принимали наглый и бравый вид и вели между собой речи типа:

— И чего этот трус консул не приказывает нам идти дальше? Мы бы теперь всю землю вольсков взяли.

— Говорят, у вольсков мужей сильных уже не осталось. Их женщины без мужских объятий тоскуют. А они очень ничего. Воины, давайте потребуем у консула двигаться дальше и захватим себе по четыре вольских наложницы!

— Гай, ты и с женой своей еле справляешься при помощи соседа. Куда тебе ещё четыре наложницы! А вот ещё немного помахать оружием я был бы не прочь, согласен с тобою.

Формально римляне вели себя с послами вежливо, но ведь не запретишь воинам говорить между собою. Пару дней послушав такие речи и поняв, что во избежание худшего надо мириться, послы вольсков в сопровождении римского легата отправились к диктатору Валерию, а затем в Сенат. В итоге мир был заключён на условии передачи Риму города Велитры и его полей. А затем воины ещё на некоторое время задержались. Чтобы присутствием своим поддержать фециалов, совместно с вольсками устанавливавших на новых границах Рима камни с четырьмя буквами SPQR (Senatus Populusque Romanum, земля Сената с Народом Римским).

Вуллия, как связанная клятвой с воинами Квинта, оставалась в это время в своём доме в городе, куда отнесли обратно её дедушку, как его теперь называли, Суллия. Ещё в первый же вечер она, когда один из солдат подошёл к ней и потребовал (правда, мягко) выполнения клятвы, стала на колени и начала молиться Венере:

«О членолюбивая дочь Сатурна, та, милостью которой люди поражаются страстью и порождают богатырей и красавиц! Клятву я давала тебе, и теперь посвящаю мои объятия с воином Примусом как жертву тебе. Дай мне огонь страсти и радость от неё, благослови мои объятия и чрево моё, чтобы принять в них всю мужскую силу воина, а я тебе пожертвую семя его. А ему дай всю силу фаллоса и тела и нежность мужскую, чтобы он смог полностью насладиться даруемой тобой радостью, богиня! И пусть эта наша совместная жертва укрепит его члены и сделает его семя плодородным, но не в чреве моём».

После такого обряда воин отнёсся к объятиям не как к сношению со шлюхой, а как к жертвоприношению в честь богини, и вышел из домика весь счастливый.

— Намного лучше объятия, посвящённые богине, чем сношение с заработчицей или женой!

И женщина, судя по всему, от такого благоговейного отношения к исполнению договора тоже выиграла. Из дома доносились её счастливые стоны. А после жертвы она вышла из дома, вся переполненная семенем Примуса, и намазала вытекающей мужской влагой камешек около дома.

После этого она танцевала вечером у костра, тоже предварительно помолившись богине. Перед объятиями со следующим воином она тоже помолилась, и воин вместе с ней. Так что она завоевала уважение не только солдат Квинта и Анния, но и многих воинов римского войска. Они приходили полюбоваться на неё и искренне завидовали тем, с кем она оказалась связана взаимными клятвами. Один из любопытных высказался:

— Вы думали сделать из Вуллии грязную волчицу, а получили жрицу богини. Повезло вам!

Тут Евгения прорвало:

— Вы на своих врагов не клевещите! Волки и вольски враги, но ведь вольски смелы и честны в исполнении договоров. А учителя мои и ученики их по обету своему годами жили рядом с волчьей стаей и добивались того, чтобы волки считали их своими и даже охотились вместе с ними и делились друг с другом добычей. Волк и волчица никогда не изменяют супругу, в отличие от мужей и жён. На зиму они уходят в стаю, а весной опять возвращаются в своё логово и рожают новых волчат. Новую семью могут создать, лишь если муж или жена погибает. Волчата чтут своих родителей. Это собаки развратились в обществе людей. А волки намного более благородны и менее жестоки, чем люди.

Римляне так и не поверили, а среди воинов ещё больше распространились легенды о таинственных восточных учителях Квинта, которые живут рядом с логовами волков, медведей, львов и тигров и в скоплениях змей и учатся у них боевым и военным приёмам.

Уже на следующий день Вуллии подарили красивое платье, и она перестала ходить нагой, но перед молитвой Венере и танцем обнажалась. Воины наперебой дарили ей гребни и украшения. Анний принёс небольшую этрусскую статуэтку Венеры, которую он выменял у другого воина, и посоветовал:

— Имуществом рабыни могут быть лишь деньги и священные амулеты. Поэтому перед приходом в Рим, где тебя мы вынуждены будем передать квесторам, продай всё, кроме богини. Даже одежду.

За статуэтку Анний, конечно же, получил совместное жертвоприношение почти на всю ночь, и теперь Вуллия стала молиться перед украшенной цветами богиней, нижнюю часть живота которой она смазывала семенем любовников.

Евгений наблюдал за всем этим холодным взглядом дона Руматого. Значит, поскольку язычество целиком держится на клятвах, обетах и ритуалах, всё, что угодно, можно освятить. То, что сделала Вуллия, конечно же, было остроумным и хорошим выходом из ситуации, но Евгений вспоминал обрывки сведений о вакханалиях, о торжествах в честь Аттиса, не говоря уже о человеческих жертвоприношениях. А к чему приводит святость клятвы, показано в финале «Одиссеи». Когда Одиссей убил главных виновников своего позора: вождей банды женихов Пенелопы, — другие, которые присоединились затем, чтобы дать ей возможность выбирать мужа не из одних мерзавцев, стали убеждать его, что месть уже совершилась. Все подтверждали, что оставшиеся женихи подлостей не делали, но Одиссей упрямо, почти как Аппий, заявил: «Я дал клятву убить всех, и убью всех!»

Суллий нужды не знал. Все, конечно же, кормили его и помогали ему, но позор его внучки убивал старика. По латыни он практически не говорил, и только молился на своём языке.

Однажды вечером посмотреть танец и полюбоваться самозванной жрицей Венеры пришёл сам консул Вергилий. Воины воскликнули: «Император пожаловал!» Императором называли в то время победоносного полководца после победы и до триумфа либо сложения полномочий. Он был восхищён (да и Вуллия танцевала просто вдохновенно), а затем Вуллия припала к статуэтке богини и после тихой молитвы объявила, что богиня разрешает ей принести жертву вместе с консулом. Воины зааплодировали и стали произносить в шутку здравицы, возглашаемые на свадьбах. Теперь консулу был позор отступать (да и не хотелось), и он подошёл к Вуллии, которая вновь упала на колени и стала молиться:

«О светлая богиня радости и плодородия! Перед твоей силой порою склоняется даже царь богов Юпитер. А сейчас перед нею склонился властитель великого города. Даруй ему счастье в любви на все времена, любовь самых красивых женщин, которым я недостойна даже прислуживать, мощь ума и воли, силу чресл и плодовитость семени, прекрасных дочерей и добрых сыновей всему его роду. Убереги его от тех женщин, которые отдаются не телом и душой, а хитростью и коварством, которые не жертвуют тебе свою чистую радость и не дают её мужу славному, а ищут выгод и злодейств. Дай мне силу и умение доставить ему такую радость, которой он достоин, а ему силу испытать её в полной мере и выйти из схватки любви таким же победителем, каким он вышел из войны».

После жертвы Вергилий подарил Вуллии золотой браслет и сказал:

— Ты сейчас связана клятвой и обетом богине. Иначе бы я выкупил тебя немедленно. Просить тебя в качестве доли добычи позорно. Но я буду иметь право одной из первых покупок на распродаже, договорюсь с другими, куплю тебя с дедом твоим. Ты будешь у меня этрусской танцовщицей, а Суллий доживёт свой век в спокойствии и довольстве.

У этрусков не только мужчины, как у греков, но и женщины, особенно знатные, показывались нагими. На праздниках танцевали нагие танцовщицы. У греков женщины, в отличие от мужчин, не обнажались публично. Исключениями были спартанки, критянки и фессалийки, сохранившие древние обычаи, которые, видимо, вместе с древней эллинской религией унесли с собой и этруски.

А затем император, знавший язык вольсков, поговорил с дедом и успокоил его, что его внучка не шлюха, а служит богине. Суллий просто ожил и даже стал сам выходить из дома, опираясь на палку.

После этого Вуллия просто расцвела: перед нею открывалась ясная перспектива в жизни, и в будущем она стала уверена.

Теперь Вуллия стала всё чаще вызывающе поглядывать на Квинта, который ещё не приносил жертвы. А над Квинтом воины подсмеивались: «Врагов не боится, Аппия не боялся, а перед женщиной робеет. Может быть, тебе в боях уды повредили?» Однажды утром она, помолившись по-вольски, просто обняла Квинта, и ему пришлось пойти с нею, конечно же, сначала помолившись в сердце Богу, имя которого неведомо. Перед тем, как войти в дом, Квинт воскликнул:

— Бог, имя которого неведомо людям, помоги мне!

А в уме Евгений добавил: «То есть прости меня за то, что я воззвал к Тебе в такую минуту!» Он счёл, что это не нарушение культурного эмбарго. Ведь в Риме позже был даже алтарь Неведомого Бога. Ничего страшного, если он появится раньше, чем зафиксировано в писаной истории. Ведь трибуны тоже появились раньше.

После двух часов жаркой страсти Вуллия вышла и заявила:

— А говорили, что он герой! Он всю меня облизал, а как мужчина оказался ничем!

Квинт подскочил, выбежал наружу и закричал:

— Посмотрите на её вульву! Она не в слюнях, она переполнена семенем!

И действительно, семя текло по бёдрам. Воины засмеялись.

Вуллия заплакала:

— Богиня, я верно служила тебе и сейчас просила твоей помощи. Почему же ты мне не помогла?

Раздались ехидные голоса:

— Значит, бог, которому дал обет Квинт, сильнее.

А после этого Анний отошёл с Квинтом в сторону и грустно сказал ему:

— В бою ты знаешь, когда надо вовремя отступить и укрыться за спинами других, и от этого тебя трусом не считают и подвиги твои лишь ещё больше превозносят. А в жизни ты этого не умеешь. Ну ладно, Аппий уже обещал тебе наедине перед богами вечную вражду. Но, если бы он связал своей клятвой род свой, то сородичи следовали бы ей крайне неохотно. А теперь они с превеликим удовольствием подставят тебе ногу при первом удобном случае, а то и убьют из-за угла. Одержав победу, ты восстановил против себя целый род. И с Вуллией ты наделал ошибок. Ты не понял, насколько это незаурядная женщина, а такие не прощают, если кто-то пренебрёг ею, особенно если этот человек ей нравился. Ты не дал ей одержать победу и сегодня, а опозорил её. Посмеялись бы над тобой. Но ведь все слышали её стоны, и многие сразу понимали, что она хитрит. Она удовлетворилась бы своей местью и, вероятнее всего, успокоилась бы. А теперь она твой смертельный враг. Да и Вергилий ведь к тебе уже почти как к другу относился, видно, допёк его этот Аппий.

Евгений так и не понял в тот момент, причём тут Вергилий?

И вот наконец войско медленно двинулось к Риму. Надо было подождать легионы Ветузия, чтобы три императора вступили в Город с триумфом.

 

17. Триумф

На первом же бивуаке на Квинта попытались напасть, когда он в темноте отошёл в сторону. Хорошо, что чувство опасности сработало, видимо, из-за того, что после вечерней пьянки голова была пустая-пустая и Евгений шёл на инстинкте. На самом деле он был не очень пьян и моментально протрезвел. В итоге двое нападавших сбежали, а третий согнулся с разбитым коленом и вывихнутой рукой. Это оказался Секунд Мамерк, клиент Аппия Клавдия. Ну что же, царь выполнял клятву.

Незадачливый убийца всячески выгораживал патрона, говоря, что он сам с друзьями решил отомстить за позор Аппия. Мамерка как следует поколотили и вправили ему вывих. А утром консул добавил ему ещё розг и отпустил. Тот, опираясь на палку, поковылял к себе.

Вергилий ещё пару раз смотрел танец Вуллии. Та с каждым разом танцевала всё лучше, и петь, как оказалось, она умеет хорошо, правда, первоначально песни знала только вольские. Больше консул и танцовщица совместной жертвы не приносили: Вуллия после танца, глядя на консула, начинала что-то шептать на ухо Венере, потом прислушивалась и разочарованно вздыхала. Из воинов постепенно создался импровизированный оркестр: нашлись пара флейтистов, тот, кто отбивал ритм на гонге и даже арфист.

В принципе стало ясно, что в мире Евгения Вуллия могла бы быть незаурядной артисткой. Но в Риме театров ещё не было, а участь обычной музыкантши и уличной танцовщицы была явно ниже её дарований и умений. А здесь прослеживалась возможная линия жизни: сначала нечто типа домашней артистки у Вергилия, затем вольноотпущенница, затем выгодный брак и кончает жизнь с мужем-подкаблучником и достаточно богатым семейством. Но по дороге было множество препятствий, и главной опасностью была жена.

Конечно, порою римляне соблазняли чужих жён (или чужие жёны их), но это серьёзно осуждалось. А вот с рабынями можно было себе позволить всё, что угодно. Вольноотпущенницы занимали промежуточное положение: с ними иметь связь считалось скорее доблестью, чем проступком, но здесь уже надо было добиться добровольного согласия любовницы.

Положение римских жён было и почётным, и достаточно свободным, и полностью подчинённым. Муж обладал полной властью над женой, имел право продать её в рабство или убить. Это очень сильно смягчалось тем, что жена (как и муж) обладала полной свободой развода. Достаточно было при шести свидетелях произнести формулу развода. Позднее устный ритуал был заменён разводным письмом. Любовница никаких прав, в отличие от жены, не имела, кроме одного. В принципе была свобода брака. Торжественный брак заключался по воле родителей или глав родов, но достаточно было незамужней гражданке прожить у неженатого гражданина год и день, не ночуя три ночи подряд вне его дома, и они считались мужем и женой. Такой род брака назывался usus (использование).

В доме жена имела ключи от всех кладовых, была своего рода домашним бухгалтером и завхозом и в связи с этим обладала полной властью над соответствующими рабами. А уж рабыни должны были ей подчиняться беспрекословно. Считалось позорным ревновать мужа к рабыне (хотя это сплошь и рядом происходило). Поэтому хозяйка изводила очередную любовницу мужа тяжёлыми и грязными работами, наказывала её по всякому поводу и без оного, и при первой возможности продавала её или провоцировала мужа отпустить её на волю (второе обычно нравилось рабыне намного больше). В храме, посвящённом Юноне, рабыни появляться не могли. Один раз в год был праздник жён, и его кульминацией было то, что рабыню затаскивали в храм, зверски избивали и мучили и еле живую выбрасывали на улицу, вымещая на ней всю накопившуюся злость против наложниц мужей.

Так что прийти в дом Вергилия его любовницей было не лучшим решением, и Вуллия явно готовила какой-то план, как избежать гнева и мести жены. Но, может быть, это был не просто план, а что-то более фундаментальное. Случайно подслушанный Евгением разговор заставил его призадуматься.

Выйдя днём в лес, он услышал голоса, интуиция подсказала ему подобраться поближе. Говорили Вуллия с незнакомцем:

— Женщина, ты получишь золотой эллинский браслет, если завлечёшь ещё раз подонка Гладиатора в свои объятия и напоишь его вином, куда подольёшь этого снадобья.

— А если он заметит, что вино отравлено?

— Не бойся, вкуса у яда нет. Да и вообще, что ты за служительница Венеры, если не можешь заставить мужика ничего не соображать?

— Так не пойдёт.

— Он умрёт не у тебя в объятиях, а позже, от кровавого поноса, самым позорным образом.

— Нет, не могу.

— Боишься, что ли, его?

— Его ни капли не боюсь и ненавижу. Боюсь того, кого не грех бояться даже римским правителям и Риму: могущественного неведомого Бога, коему этот подонок принёс обет и коему он служит как клиент или раб. Меня Венера предупредила, что этот Бог сильнее её и просила не вредить его любимцу прямо. Вот соблазнить его и подстроить так, чтобы ты потом его вином угостил, я могу.

Но незнакомцу явно не улыбалось самому быть отравителем, да ещё при этом ссориться с могущественным неведомым Богом. Он попрощался и ушёл.

Евгений вспомнил, что по теориям некоторых психологов и историков, в ранней античности был двухъярусный тип сознания: люди начали учиться рефлексировать, но ещё не представляли себе, как человек может со стороны смотреть на себя и дела свои. Эти мысли отражались в их сознании как слова божеств. Может быть, Вуллия в момент молитв Венере, в которых она формулировала как можно более честно и чётко свои проблемы, слышала внутренний голос, который воспринимала как советы и повеления богини.

Перед Римом Вергилий купил у Вуллии все её драгоценности и красивые одежды, а деньги взял себе на сохранение, произнеся соответствующую формулу перед собравшимися солдатами. Так что Вуллия накинула рвань, которую не жалко было оставить работорговцам, и взяла лишь свою статуэтку.

Наконец-то был назначен счастливый день для триумфа. У Квинта забрали его боевой посох, но самым почётным образом: на него приделали значок манипула, и он теперь был как знамя в современной армии. Хотели дать ему копьё, но он попросил солдат, те раздобыли ему ровных палок и он отрезал себе палку, похожую на его боевой посох. Для триумфа сойдёт, а потом всё равно придётся мастерить новый.

И вот диктатор на колеснице, Вергилий на коне рядом с ним, а Ветузий чуть сзади (как одержавший наименее славную победу) возглавили торжественное шествие. Воины выкликали вперемежку здравицы и беспощадные оскорбительные напоминания полководцам об их слабостях:

— Вергилий настолько страшен, что Венеру напугал, и она его во второй раз в лоно своей служанки не пустила! Теперь он с женщинами не сможет иметь дело, вол вонючий!

— Вергилий стены Велитр без лестниц перепрыгнул!

— Вергилий любит денежки взаимной любовью. Что ему в лапы попало, то навеки в сундуке его пропало.

— Вергилий вольсков обхитрил, и тысячами их пленил!

Подобные шуточки, явно все основанные на реальных фактах, придавали этому шествию характер настоящего, не официозного, праздника. Но праздник кончается, и начинается обычная жизнь, которая сразу поставила Квинта на место. Будущая жена встретила его сценой ревности:

— Перед свадьбой надо чистоту соблюдать, а он со служанкой Венеры любовь крутил! Как я теперь твой грязный фаллос в своё лоно пущу?

Оправдываться было бесполезно, и пришлось Гладиатору поступить по подсказке японцев: обнять невесту, не дождавшись свадьбы.

Славным мужским оружьем

Ревнивой супруге своей

Он рога обломал.

 

18. Римские интриги

Свадьбу назначили через три дня. Авл всё время крутился вокруг будущего отца, Евгений с удовольствием учил его, гулял с ним и рассказывал ему сказки из своего мира. Авл был в восхищении.

Порция немного дулась, но видно было, что способ, которым Квинт закончил ссору, ей очень понравился. Её родственники были довольны, что Квинт вернулся с добычей, что при разделе ему причиталась хорошая доля, и что он даже привёл раба. Того вольска, что бросился ему в ноги, посчитали его личным пленником. Евгений назвал его Квинтипор (мальчишка Квинта, Квинтишка; в те времена рабов было мало и небогатые люди давали рабу своё имя с уменьшительным суффиксом). Ну что же, надо теперь учиться быть рабовладельцем. Хорошо, что рабы Эбуция сгинули в прошлую войну. Окончательный раздел добычи должен был состояться после распродажи рабов: в те времена их ещё не сбывали сразу же оптовикам, квестор организовывал торги, где их распродавали поодиночке.

Свадьбу сыграли довольно торжественно. Порции заявили, что зятя отпустят в новое имение лишь через месяц, и пришлось ему пока что жить в их домусе на правах почётного гостя.

Наутро после жаркой свадебной ночи Порция, считая, что муж полностью расслабился и доволен, подвела его к алтарю Гименея и, ласково обнимая его, стала говорить, что сейчас он принесёт клятву вечной верности жене: не иметь соитий ни с рабынями, ни с вольноотпущенницами, ни с пленницами. На самом деле голова у Евгения работала прекрасно, он заметил, что клятва не совместная. Он лихорадочно подыскивал предлог, чтобы отвертеться от клятвы и не обидеть жену, но ему помогла молодёжь.

В атрий ввалились четверо молодых Порциев и десяток их друзей.

— Сестра, уходи в свои покои. У нас серьёзные мужские дела, — без обиняков заявил младший брат жены Плавт.

— А мне можно остаться? — спросил неизвестно откуда вынырнувший Авл.

Все рассмеялись.

— Тебе можно, ты ведь мужчина и уже начал обучаться бою у будущего отца. А нас он ещё не учил. Ты, Квинт, понял, что мы просим тебя именем Рима и Марса обучить нас твоему боевому искусству? Мы готовы на тяжкое учение.

— Бог, которому я давал обеты, потребует от нас уединения и чистоты. Готовьтесь! Когда через месяц я отправлюсь на свой надел, те, кто действительно хочет учиться, пойдут со мной, своими руками построят хижины себе и будут повиноваться мне как учителю. Но сначала я проверю их перед лицом неведомого Бога, подходят ли они? И придётся дать строжайшие обеты на всю жизнь.

Насчёт обетов и необходимости почитать неведомого Бога юноши не сомневались. Белоручками и неженками даже богачи в те времена не были, так что необходимость жить в глуши и в суровых условиях никого не пугала. А вот слова «повиноваться мне как учителю» их удивили. Они стали шушукаться. В Риме, в отличие от многих других стран, в то время, да и позже, совершенно не было понятия учителя как второго отца. Первый даёт душу и тело, второй — знания. Учитель рассматривался как наёмник, в лучшем случае, как жрец. Но это Евгению ещё предстояло осознать потом.

Сразу же после возвращения диктатор Валерий выступил в Сенате. Все его единодушно восхваляли за победы, но, когда он заговорил о необходимости назначить триумвиров для разбора дел освобождённых должников, сенаторы все как один начали собачиться друг с другом.

— Давайте назначим Постумия. Он бывший диктатор.

— Но ведь он слишком пожилой для разбора таких утомительных дел. Давайте назначим Тита Ларция.

— Уж лучше тогда сразу Гая Сициния назначайте! Гая Вергиния надо!

Словом, ни за одного не высказывалось более четырёх сенаторов. Весь день поругавшись, сенаторы разошлись до следующего присутственного дня. А народ ободрял уныло вышедшего из Сената диктатора, оказавшегося бессильным перед собственными крючкотворами.

— Валерий, не сдавайся! Хорошо, что ты Аппия царём назначил. А то отцы эти его в триумвиры бы единогласно выдвинули.

— Валерий, мы знаем, что ты верен своему слову и за народ!

В промежутке между заседаниями Сената состоялась распродажа захваченных вольсков. Жена привела Квинта на торги:

— Нам нужен ещё один раб, и мне служанка.

День был для Рима исключительно холодный, ночью даже выпал снег и кое-где виднелись белые пятна. Несчастные рабы кутались в невообразимые дерюги и грелись у очагов на заднем дворе торжища. Впрочем, и гражданам было нелегко. Понятия зимней одежды у римлян не водилось, они надевали много обычных плащей, туник, платьев. Мужчины обматывали голые ноги тряпками, женщины не делали этого, хоть ноги у них тоже сильно мёрзли: главное, выглядеть красиво. Квинт захватил у вольсков пару шерстяных плащей и перед походом на торги предложил один из них жене. Но та не захотела выглядеть как варварка.

Рабов, за исключением пожилых, перед выходом на помост обнажали. Хорошо ещё, что торги шли бойко, им долго не приходилось стоять голыми под моросящим ледяным дождём. Порция быстро выбрала себе служанку средних лет и поуродливее, и отправила её домой с братом, который тоже купил пару рабов. Конечно, она должна была бы сама отвести рабыню, но не хотела отпускать Квинта ни на минуту. Приличия заставляли их держаться поодаль, но она всё время не спускала глаз с мужа.

На помост вывели Вуллию. Сразу предложил цену консул Вергилий (сейчас он стоял как частное лицо, поскольку после назначения диктатора консулы формально приостанавливали полномочия, а армия уже была распущена). Его перебил содержатель семи таверн, от самого «фешенебельного» до самого трущобного районов Рима Тит Титурий Лупанар.

Лупанар был мужчиной средних лет, с большим животом, кривыми толстыми ножищами, лысой головой, лицом, на котором были следы всех пороков и масса бородавок, так что неясно было, как его бреют. Его таверны славились как гнёзда разврата. Женщина обычно начинала путь в богатейшей из них и заканчивала жизнь в самой нищей. Видимо, от него, а не от волков, впоследствии в Риме произошло наименование «лупанарий» для домов терпимости. А в те времена таких заведений в Городе ещё не водилось: таверны выполняли заодно и функцию блудилищ с подневольными и добровольными шлюхами.

Все посмеялись: разок не поднять цену на такую знаменитую рабыню было просто стыдно. Конечно же, Вергилий сразу же поднял цену. Но когда Лупанар поднял цену вторично, все вокруг набросились на него и пинками прогнали с торжища, дав Вергилию перебить его цену и купить Вуллию. Ясно было, зачем этот тип хотел выкупить её. Евгений, несмотря ни на что, симпатизировавший Вуллии, облегчённо вздохнул. Жена это заметила и её лицо передёрнула гримаса, но при людях устраивать сцену было неприлично. Кумушки-соседки вовсю стали обсуждать это с ней и вокруг неё, наслаждаясь мучениями Порции.

А Вуллия поставила в снег свою статуэтку Венеры, упала перед ней на колени и громко произнесла обет:

— Богиня, клянусь всю жизнь не сворачивать с пути служения тебе и доброму господину моему.

Продавец возгласил:

— Рабыня Вуллия, или как её угодно будет назвать хозяину, продана Авлу Вергилию Трикосту Келиомонтану.

И тут у Евгения вновь засвербила интуиция: как будто кто-то ему подсказывал неожиданное решение. Он вскочил на тумбу и громогласно сказал:

— Я передаю благословение неведомого Бога Вуллии честно пройти выбранный ею путь служения! Иди по своему Пути, и не сворачивай на чужие!

Все обернулись. Слухи про то, что Квинт Гладиатор получил своё искусство от Бога, имя которого неведомо, но не имеющего ничего общего с неназываемыми этрусскими подземными демонами, уже разошлись. А Вуллия неожиданно спрыгнула с помоста, все перед нею расступились, она подбежала к Квинту и жарко поцеловала его:

— Квинт, благодарю тебя от себя и от богини Венеры за то, что ты помирил своего Бога с моей богиней!

Квинт почувствовал, что ошибка исправлена, но не удержался и решил закрепить успех:

— Если твоя богиня скажет тебе, что ей угодна моя жертва, я её принесу в честь Бога своего и Пути твоего! Ты достойная служительница Венеры!

— Конечно же, сразу позову тебя, если богиня возжелает и господин мой мне разрешит! — ответила Вуллия, к которой уже шли слуги Авла Вергилия. А сам консул громким командным голосом объявил:

— Когда богиня возжелает, служанка моя будет повиноваться ей. Я почитаю наших богов и уважаю неведомого Бога.

Вуллия ещё два раза жарко поцеловала Квинта, на неё набросили плащ и она ушла к господину. А Порция просто извивалась от злобы и ревности, но одновременно ей было приятно, что её мужа так высоко оценили. Она с радостью слушала ехидные, но унылые, подколки соседок и не удержалась, чтобы не сказать:

— А вот ваших мужей богиня Венера в упор не видит.

После этого она моментально рассорилась с половиной своих кумушек.

Сынишка Авл вечером спросил: «Папа Квинт, говорят, что тебя сама богиня Венера любила и целовала?» — «Как всегда, слухи привирают», — улыбнулся Евгений. Мужское общество, в котором он ужинал, довольно расхохоталось и стало добродушно подшучивать над Квинтом. Соитие с богиней грехом среди мужчин не считалось.

Вечером, конечно же, наедине была сцена истерики, а потом жаркие объятия всю ночь:

— Муж мой, я не хочу отдавать тебя даже богине! Но как сладки твои ласки! Небось, Венера вошла в тело этой Вуллии и наслаждалась ими. А теперь ими наслаждаюсь я, и буду наслаждаться всегда!

На следующий день Квинт наконец-то смог усыновить Авла, который теперь звался Авл Эбуций Гладиатор Мафениан. У римлян усыновлённый сохранял напоминание о том, из какого рода он вышел.

И в следующий, и в третий присутственный день отцы-сенаторы топили назначение триумвиров в обструкции. Одновременно говорили они всё более согласно и нагло: ведь опасность прошла по крайней мере на год. Валерий был в отчаянии. В конце концов, он произнёс:

— Я больше не хочу морочить сограждан и быть напрасным диктатором. Когда меня назначали, надо было водворить внешний и внутренний мир. Внешний мир достигнут. Внутреннему препятствуют. Я намерен присутствовать при плодах жадности, недальновидности и прочих ваших деяний как частное лицо, а не как диктатор. Вы скоро ещё пожелаете, чтобы другие защитники прав народа были подобны мне.

Затем диктатор вышел к народу и объявил:

— Я слагаю досрочно полномочия диктатора. Я не хочу быть диктатором при бунте народном.

Народ, зная, как ведут себя отцы-сенаторы, проводил Валерия до его дома с благодарностью, как победителя. А сенаторы, воспользовавшись тем, что диктатора больше нет и народ отвлёкся, просто не утвердили его указ. Люди заимодавцев вновь стали хватать должников и возвращать в кабалу.

 

19. Решимость плебеев

Утром Евгений первым делом уединился и начал ревизию, что же случилось за год, и прежде всего, как дела с его миссией? Постепенно пришло чёткое ощущение, что ни шиша он ещё не сделал, но смягчаемое тем, что ни шиша он и не напортил. Единственное, что он наконец-то освоился в этом мире и, возможно, создал условия, чтобы занять положение достаточно близко к центрам силы и вместе с тем полностью вне них. Кроме того, стал ясен по крайней мере один способ заработать не только на жизнь, но и на многое другое. А неожиданно свалившаяся на него семья оказалась, кажется, отнюдь не худшим вариантом. Его передёрнуло, когда он представил себе, как он становится любовником Вуллии и она его постепенно подминает под свою красивую ногу (каблуков тогда ещё не носили). Так что по крайней мере одну опасность пронесло мимо.

И тут он услышал голос Авла: «Батюшка, ты где?» — «Здесь я, сын». Авл подбежал и сразу выпалил:

— Там циклоп одноглазый пришёл! Клелием себя назвал. Тебя ищет. Папа, ты ведь его не боишься?

— Клелий циклоп добрый, — улыбнулся Квинт. — А злого нужно обхитрить и победить, как Одиссей сделал.

— Я знаю, ты обхитришь и убьёшь, если тебе людоед попадётся! — с искренней любовью сказал Авл. — Мы сегодня будем боем заниматься? А сказки ты мне расскажешь? А читать будем?

— Ох сколько ты сразу наговорил! — ухмыльнулся по-доброму Квинт. — Всё, что я успею, будем. Но чую я, что неспроста этот циклоп меня ищет.

Из-за угла вывалился Клелий и вскинул руку в приветствии.

— Perpetuam felicitatem тебе, Эбуций, и семье твоей! Тьфу, ты Квинт Гладиатор ведь теперь! Неспроста ищу, Квинт! Сегодня ночью, когда стемнеет, приходи на Эсквилин. Плебеи там собираются, трибуны всех отцов семейств требуют.

Да, положение отца семейства накладывало и серьёзные обязанности. Но, по крайней мере, весь день был в распоряжении Квинта.

Появилась жена.

— Кто это?

— Десятник Публий Цезенний Клелий, пришёл по поручению трибунов.

Жена сразу же вышла и вскоре появилась с большим кувшином вина (чашу она сочла для Клелия маловатой), хлебом, оливками и сыром. Клелий отдал должное угощению, оставив только крошки и капли вина, пролитые в честь пенатов, и удалился.

Квинт с сыном отправились на задний двор, и там Квинт занялся боевой гимнастикой, в которой с удовольствием принимал посильное участие и Авл. Жене эти упражнения казались каким-то неприличным кривлянием, но она высказывалась весьма осторожно: всё-таки именно за боевое мастерство муж получил всё, в том числе и её с сыном. Когда наступила передышка, она принесла Квинту вина с водой, а Авлу — воды с уксусом.

Появились молодые Порции.

— Что творится в городе! Народ никому не даёт уводить должников в кабалу! Только раздаётся крик кабального, как со всех сторон сбегаются плебеи, и если мордовороты патрицианские оказываются тупы, их колотят беспощадно! Все ждут ночи.

Квинт понял, что и Порции (хоть и богатые, но плебеи), тоже будут на Эсквилине.

Сенат собрался на экстренное заседание, но ничего решить не мог. Масла в огонь неожиданно подлил Аппий Клавдий, который, произнося молитву Юпитеру, добавил к ней слова: «И карай беспощадно, как и ранее карал, нарушителей клятв и договоров». Сенаторы истолковали это в свою пользу: должники, увиливающие от ответственности — нарушители договоров. Народ — в свою, считая, что Сенат нарушил клятвы.

Через полчаса, несколько опомнившись, сенаторы подступили к Аппию Клавдию, как он смел изменить текст молитвы? Тот показал полотно, на котором был записан во времена царя Анка Марция текст молитвы, свернув его так, что были видны слова проклятия нарушителям договоров и клятв. На самом деле с тех пор текст молитв менялся много раз, да и в молитве времён Анка Марция было много такого, что сейчас устарело или же Аппий Клавдий счёл ненужным восстанавливать. Но приведённое доказательство сенаторов убедило, а копаться в старых дощечках и полотнищах им не хотелось.

Теперь стало ясно, почему Аппий столько времени после назначения царём проводил в регии, где хранились священные архивы. Он просматривал тексты молитв и ритуалов. Даже к своей чисто парадной должности он отнёсся со всей ответственностью.

В ночной темноте стекались плебеи на Эсквилин. Сходку возглавляли три трибуна: Гай Сициний Беллут, Гай Лициний и Луций Альбин.

— Вы слышали, что даже Аппий Клавдий принял нашу сторону? — витийствовал Сициний. — Он произнёс проклятие нарушителям клятв. А ведь дважды сенаторы нарушали клятву, которую давали народу с их согласия консул и диктатор. Поэтому все решения о долговой кабале недействительны, не хотели отцы по совести и справедливости разбирать дела тех, кто их защищал в римском войске, пусть подавятся своим решением и жадностью! Мы их ударим по самому больному месту: по их драгоценной мошне.

В числе прочих, кого трибуны пригласили высказаться, оказался и Квинт Гладиатор. Евгений произнёс целую речь:

«Римляне! Квириты! Державный народ!»

«Каждый из нас совершал грехи и поступки, каждый из нас порою даже упивался и гордился своими нечестными делами, но когда целое сообщество поставило крючкотворство, обман и хитрость на место чести, совести и справедливости, это уже смертельная болезнь всей Республики! Высшие понятия подменены низшими».

«Я не хочу одной краской мазать всех сенаторов и патрициев. Вы видели среди них диктатора Валерия, который вёл себя по чести и совести, и даже Аппий Клавдий, хоть и враг наш, но враг честный, как он доказал запрещением перепродавать кабалу и своей молитвой Юпитеру. А жадную свору нужно поставить на место. И здесь я соглашусь с Гаем Сицинием: бить надо не по морде, они утрутся и продолжат безобразничать, а по мошне! Мы решаем, что всякая долговая кабала незаконна, и это будет для отцов-ростовщиков признаком того, что терпение народа лопнуло. «Crudelitatis mater avaritia est». (Жадность — мать жестокости)».

«Но раз мы так решаем, надо будет соответствовать решению своему, а то получится: «Mare verborum gutta rerum». (Море слов — капля дел). Ведь именно так выходит у наших противников, да и мы, плебеи, ещё не сумели показать свою силу и организованность. Мы должны наладить дежурство у тех, кто должен быть забран в кабалу, и сразу собирать народ, если их пытаются схватить. Не стоит зря проливать кровь. Если слуги и клиенты будут драться, побить их нужно и отпустить. А если будут ругаться и оскорблять, просто не допускать их к кабальному и смеяться над ними. Тогда мы будем благороднее наших противников, и Судьба станет нам благосклонна: Fata favorabilia. Так что решение обязывает нас к дисциплине, почти что как в бою. Это и есть наш бой, но мирный, безоружный, и по мере возможности без насилия и крови».

«А трибуны должны собрать днём по тысяче плебеев и освободить кабальных у трёх патрициев. Я предлагаю трёх самых завзятых ростовщиков, не считая Аппия Клавдия, которого пока не стоит трогать, поскольку он Persona sacrosancta (Священная особа). Это Тит Ларций, Гней Карвилий и Тит Титурий Лупанар».

Народ заволновался: ведь Титурий был плебеем!

«Да, именно так, квириты, если вы хотите быть державным народом! «Dura lex sed lex» (Закон суров, но это закон). Если мы будем карать только чужих, а своих, кто грешен ещё больше, оставим безнаказанными, все скажут, что у нас respublica in capite (нет царя в голове). А в головах и на небе должен быть царь».

Предложение Квинта было принято. Лициний и Альбин поздравили его, а Сициний что-то невнятное пробурчал, проходя мимо. Видно было, что он начинает завидовать новому народному вождю.

А у Евгения в голове вдруг сильно закололо, как будто в макушку воткнули копьё. Значит, становиться народным вождём вредно для его цели. Он сейчас на грани решающей ошибки. Но ведь мог бы не обратить внимание на этот знак: на минуту острая боль, а потом прошла бесследно! И, наверно, не обратил бы, если бы утром не занялся «ревизией».

Организованный отпор и освобождение должников (в том числе и у одного плебея, конечно же, пресловутого и бесчестного) перепугали сенаторов так, что сенаторский нужник оказался переполнен. Опять Сенат собрался на заседание, и уже некоторые с надеждой поглядывали на Аппия: вдруг тот в молитве выдаст подсказку. Но Аппий произнёс формулы без всяких изменений.

Тит Ларций, пытаясь оставаться хладнокровным после вчерашнего вторжения хорошо организованной армии плебеев с дубинками в его домус, произнёс:

— Народ присягал не диктатору, а консулам. Я не слышал, произнёс ли царь Аппий формулу роспуска войск после триумфа?

Аппий демонстративно молчал. Первоприсутствующий Ларций продолжил:

— Сенаторы, если никто не возражает, я потребую у Аппия ответа, произносил ли он эту формулу?

— Нет, — кратко сказал царь.

— Ну, значит, войско ещё не распущено. Я слышал, что эквы вновь угрожают войной. Пусть консулы выведут войско из города, и страсти утихнут. «Nulla tempestas magna perdurat». (Большая буря не бывает продолжительной).

Услышав о том, что консулы вновь созывают войско, плебеи опять собрались на Эсквилине, Сициний выступил кратко и ясно:

— Убьём консулов и клятвы сами собой станут недействительными.

Два других трибуна сначала даже поддержали Сициния, а потом задумались:

— Сограждане, «Festinationis comites sunt error et poenitentia». (Спутники поспешности — ошибка и раскаяние). Надо бы нам точно выяснить, избавит ли нас от клятвы убийство. А то совершим страшное преступление, а вдобавок к нему ещё и непростительный грех. Надо спросить мудрого человека.

И тут Евгений вновь не удержал слова:

— Лучше всего Аппия Клавдия!

— А лучше всего было бы послать тебя к нему, — ехидно сказал Гай Сициний.

Всё собрание расхохоталось, представив встречу двух заклятых врагов. Но Альбин, выждав, пока народ утихнет, произнёс:

— «Рarvorum statuendi» (мелочи решат дело). Действительно, лучше всего задал бы вопрос Квинт, а ответил бы на него Аппий. Но Гладиатору, согласно клятве, Аппий волен и должен дать ложный ответ. Так что мы поручим Гладиатору научить выбранного нами посла, который должен быть умным, но тихим и незаметным человеком, как именно задать вопрос. А посол должен в точности передать ответ нам.

И средних лет тихий плебей Серторий Педий отправился на следующий день к Аппию и задал ему вопрос:

— Царь Аппий, я дал клятву должностному лицу. Избавляет ли меня смерть должностного лица от этой клятвы?

— Не избавляет, если ты его убил сам или убили по твоему приказу. А в других случаях всё зависит от того, как ты произносил клятву. Если ты, скажем, клялся консулу Вергинию, то смерть его избавляет тебя от клятвы. Если ты клялся консулам, не называя их имён, то клятва действительна до конца срока их полномочий, хотя бы они и были заменены суффектами. Если ты покинул Рим и землю римского Сената и народа с намерением не возвращаться на неё, то клятва римскому магистрату перестаёт тебя связывать, — произнёс Аппий, сверкнув глазами, но с каменным лицом. Что творилось у него внутри, понять было невозможно, и лишь лёгкая краснота щёк свидетельствовала о внутренней буре.

И в эту же ночь народ принял предложение Гая Сициния уйти из Рима и основать собственный город. Половина плебеев вышла на следующий день со своим движимым имуществом и семьями, среди них было и семейство Квинта. Авл был вне себя от радости: почти военный поход, и отца его воспринимают как одного из командующих войска!

Плебеи пришли на Священный холм и стали там разбивать лагерь.

 

20. Священный холм

Первые два дня ушли на обустройство лагеря. Его укрепили по всем правилам: ров, вал, частокол. Распланировали пространство внутри него, поставили палатки так, чтобы чётко прослеживались улицы, а в центре сделали главную площадь с трибуналом: постаментом из дерева. А затем трибуны созвали народ на центральную площадь, чтобы решить, что делать дальше.

Первым выступил Луций Альбин:

— Квириты! Хоть нас и угнетали патриции и сенаторы, хоть мы и ушли с намерением не возвращаться, будет плохо, если мы не дадим им времени одуматься. «Urbes constituit aetas, hora dissolvit». (Города создаются столетиями, а разрушаются в один час). Поэтому я предлагаю дней десять подождать. Даже, может быть, и дней двадцать, пока не пройдут выборы, и новые консулы не смогут разобраться с нашими претензиями по справедливости. Ведь в Городе остались наши друзья и родичи. Заодно мы дадим возможность тем, кто не ушёл сразу, присоединиться к нам, если уж рок будет желать безжалостно покарать Сенат и патрициев за спесивость и разрушить Рим за их вины. А, может быть, просто разойдёмся с Римом как друзья. Ведь «Vicinus bonus ingens bonum». (Хороший сосед — большое благо). И тогда будет у нас с городом патрициев настоящая «Inter pares amicitia». (Дружба между равными).

Вторым — Гай Лициний, который поддержал коллегу. Третьим говорил Сициний.

— Плебеи! Свободный народ! Я понимаю, что «Via trita via tuta». (Проторенный путь безопасен). Но нужно помнить и то, что «Occasio aegre offertur, facile amittitur». (Удобный случай редко представляется, но легко теряется). «Ignavia est jacere, dum possis surgere». (Малодушие — лежать, если можешь подняться). Есть город Велитры, который плебеи завоевали своими жизнями и кровью, там сейчас почти никто не живёт. Займём его и будем независимы от всех.

Квинт сразу же представил себе, что будет, если выселиться в Велитры. Рим этого не стерпит, начнётся война, и придётся идти в подчинение к вольскам. А если стерпит Рим, не стерпят вольски. Но он решил пока этого вслух не высказывать, приберегая для решающего момента. А большинство собрания явно склонялось на сторону Сициния. У Квинта настоятельно требовали речи, и он, поднявшись на трибунал, сказал всего одно предложение:

— «Malum est consilium, quod mutari non potest». (Плохо то решение, которое нельзя изменить).

Эти слова решили исход голосования: большинство высказалось за то, чтобы подождать.

На следующий день, чтобы добыть еды, многие плебеи пошли убирать свои поля и забирать запасы из своих амбаров, заодно прихватывая поля и припасы патрициев. Вооружённых стычек не было, кое-где подрались с рабами и клиентами патрициев, но те, увидев полное численное превосходство и решимость плебеев, особенно не упорствовали и ушли максимум с подбитыми глазами и расквашенными носами. А в большинстве случаев дело ограничилось взаимной руганью. Несколько плебеев пришло из Города, несколько присоединилось к фуражирам. Так что народ благодарил двух трибунов за правильное решение.

В Риме сенаторы полностью растерялись. Они не знали, что будут делать ушедшие плебеи, а поскольку те не проявляли явной враждебности, бесконечно спорили, как к ним относиться. Пара патрициев попыталась послать отряды своих клиентов помешать фуражирам, а тут как раз очередь возглавить фуражировку подошла Квинту.

— Плебеи, это поле Публия Валерия Публиколы. Если желаете собрать провизию, идите на свои поля.

— Марк Валерий Публикола не чета предку своему. Тот даже дом свой перенёс к подножию холма, чтобы народ не думал, что он глядит на плебеев свысока, — улыбнулся Павел Канулей, пошедший в отряде Квинта. — Это компенсация за кабалу, в которую он обращал граждан, и за безжалостные проценты, которые он драл со всех.

— Уходите, иначе мы прогоним вас оружием до самого вашего лагеря, — сказал предводитель отряда, Постумий Публикола, сын сенатора. — И всех пленных заберём в кабалу для отработки убытков.

— «Ante victoriam ne canas triumhum». (Не кричи о триумфе до победы), — сказал Квинт, предварительно внезапным приёмом обезоруживший и скрутивший Постумия. — Если хочешь, я тебе руку сломаю. Не хочешь, прикажи своим: оставляйте своё оружие нам на хранение и присылайте раба за ним. А сами убирайтесь в Рим.

И Квинт нажал на руку. Постумий скрипел зубами, но не хотел отдавать приказ. А его люди, кроме троих, сложили оружие. Трое оставшихся присоединились к плебеям. После этого Постумий со слезами на глазах снял доспехи и поплёлся к Риму.

Второй отряд сразу отступил, услышав о сраме первого.

Так прошло ещё несколько дней. Сенаторы пребывали в полной нерешительности, не зная, как относиться к оставшимся плебеям. Ежедневно ещё несколько человек уходили на Священную Гору. А вдруг плебеи решат атаковать Рим, и оставшиеся в нём ударят патрициям в спину? В такой обстановке готовились выборы консулов.

В лагере Сициний каждый день подзуживал плебеев:

— «Non progredi est regredi». (Не продвигаться — значит отступать).

Два других трибуна просили Квинта выступить. Но тот отнекивался: «Unum habemus os et duas aures, ut minus dicamus et plus audiamus». (У нас один рот и два уха, чтобы меньше говорить и больше слушать).

Когда Аппий Клавдий возносил торжественную молитву по случаю выборов консулов, он неожиданно для всех добавил к ней слова: «domus divisa in se non stabit» (Дом, разделившийся в самом себе, не устоит). Избранные консулы Спурий Кассий и Постум Коминий получили от Сената наставление: попытаться решить конфликт мирным путём. Но как приступить к делу, они не знали.

А в домусе консуляра Авла Вергилия обстановка была достаточно напряжённая. Жена, конечно же, была недовольна появлением красивой рабыни, тем более, уже ставшей любовницей хозяина. Но её несколько примирило, что хозяин при ней дал рабыне приказ танцевать перед почётным гостями и на семейных праздниках, и если богиня Венера даст ей разрешение, приносить затем совместную жертву с гостями. Вуллию переименовали на этрусский манер в Велтумну. Она сразу же поклонилась хозяйке и попросила у неё разрешения поставить статуэтку Венеры на заднем дворе и ежедневно на восходе солнца и сразу после заката, если в этот день нет пира у хозяина, танцевать перед нею. Хозяйку, «ненароком» пришедшую посмотреть на танец, шокировало, что pater familia сидел в кресле и любовался нагой танцовщицей, которой он вернул лучшие из её драгоценностей и добавил к ним ещё пару подходящих к её коже и волосам. Но Велтумна даже не пыталась его соблазнять, а вот молодые клиенты, пара из которых стали играть на флейте и отбивать ритм на бубне, прямо пожирали её глазами и бледнели. После танца она, припав к статуэтке и помолившись, вдруг сказала: «Флейтист…» — «Спурий» — уточнил хозяин — «…может заболеть, умереть или загулять от сдерживаемой страсти. Богиня велела мне спасти его, если хозяин разрешит». Вергилий милостиво кивнул. Спурий бросился к Велтумне, но хозяин сурово одёрнул его: «Сначала помолись и принеси жертву. И при соитии помни, что ты жертву приносишь, а не похоть тешишь». За обедом Велтумна, одетая в скромное платье, прислуживала вместе с другими госпоже. Та сурово глядела на неё, и вдруг, когда хозяйка отошла в свою каморку, рабыня дерзко сказала:

— Не годится мне отбивать мужа у хозяйки моей. Если только богиня Венера не велит мне в некий день иного, не буду я сожительствовать с хозяином. Вот развлекать его, тебя, хозяйка, гостей его и твоих песнями и танцами я должна и буду. Но тоже в первую очередь как служение богине. Перед танцем я всегда молюсь. И богиня велела мне каждый день танцевать, пока я смогу это делать и пока ей будут угодны мои танцы.

Хозяйка нахмурилась и стегнула Велтумну розгой:

— Не говори так дерзко со мною! Так уж и быть, иногда я буду тебя спрашивать, не угодна ли Венере жертва мужа? Лучше пусть он с богиней будет, чем с той, которая готова ему и мне горе принести.

Танцовщица почти каждый вечер танцевала перед хозяином и его гостями или перед хозяйкой и её приятельницами. Матроны вначале осуждающе глядели на танец нагой танцовщицы, и одна из них даже подарила ей красивое широкое платье. Велтумна почтительно приняла его, спросив разрешения у хозяйки, а потом сказала:

— По обету моему и по велению богини, я должна танцевать без единого клочка одежды, пока богиня не прикажет обратного. Вот песни петь и на арфе играть я буду в твоём прекрасном платье, почтенная Юлия.

После этого женщины успокоились: ведь нарушать клятву богине и идти против неё ни в коем случае нельзя.

Один из молодых патрициев, попытавшийся отнестись к Велтумне как к обычной проститутке, был с позором и, главное, с проклятием богини, выпровожен из спальни. Потом он чуть ли не целый месяц не мог сожительствовать с женщинами: в этот момент на него нападал понос. Пришлось ему приносить искупительные жертвы Юпитеру и Венере. Этот случай ещё добавил славы Вергилию и его танцовщице. А довольная матрона спросила Велтумну, не желает ли богиня разок приласкать её мужа? Богиня возжелала.

А сейчас, после совета царя Аппия, Авл Вергилий спросил Велтумну, не желает ли её олимпийская патронесса Квинта Гладиатора? В этот день богиня не возжелала, но на следующий ответила, что хочет, и на священный холм отправился раб Вергилия с его посланием.

Увидев послание патриция, плебеи, естественно, прочитали его. И сразу между них начались споры. Одни говорили, что это дело священное: Квинта требует себе богиня. Другие кричали, что его желает проститутка и вызывает к себе для тёмных дел враг, а Сициний подлил масла в огонь:

— «Simulans amicum inimicus inimicissimus». (Самый опасный враг тот, кто притворяется другом). Вергилий хочет завлечь в объятия своей шлюхи нашего славного Квинта, чтобы склонить его к предательству. А сколько я слышал, перед этой женщиной не может устоять даже самый сильный мужчина. Предлагаю запретить Квинту уходить из лагеря.

Порция в данный момент готова была расцеловать этого противного Сициния: он спасал её мужа от коварной нимфы, которая в объятиях приколдует его к себе и отворотит от жены! И она обрадовалась, когда большинство проголосовало за предложение Сициния. Но радость была недолгой. Квинт поднялся на трибунал и заговорил:

— «Si etiam omnes, ego non». (Даже если все за, я против). Вы собираетесь проявить трусость перед нашими соперниками и одновременно перед оставшимися в Риме нашими братьями. «Capienda rebus in malis praeceps via est». (В беде следует принимать опасные решения). Я понимаю, что «Gravissimi sunt morsus irritatae necessitatis». (Укусы разъярённой необходимости наиболее опасны). Но если после того, что я высказал на рабском рынке, я не пойду, ссылаясь на ваше решение, все скажут: «Re succumbere non oportebat verbis gloriantem». (Не следовало сдаваться на деле, если на словах был героем). И я буду следовать принципу: «Suaviter in modo, fortiter in re». (Будь мягким в обхождении, но твёрдым в достижении цели). У меня есть броня, которую не пробьёт это коварное оружие.

Все посмеялись насчёт мягкости обхождения Квинта. А насчёт брони все, кроме двух, были уверены, что это могучий неведомый Бог, который сильнее и Венеры, и коварного Меркурия.

Когда Квинт зашёл за посохом и парадной одеждой в свою палатку, жена набросилась на него:

— «Alienos agros irrigas, tuis sitientibus». (Орошаешь чужие поля, а твои стоят сухими).

— «Utile non debet per inutile vitiari». (Правильное не следует искажать посредством неправильного). Вынужден идти орошать чужое поле, но что твоё не поливал, тебе грех жаловаться!

— Все кумушки теперь надо мной будут смеяться!

— «Mea mihi conscientia plures est quam omnium sermo». (Моя совесть важнее мне, чем все пересуды), — отвечай им. А смеяться будут они потому, что ещё сильнее тебе завидуют. Чтобы ты знала, за что молиться, пока меня нет, скажу тебе: моя броня не неведомый Бог. По такому поводу беспокоить его гибельно. Моя броня — моя любовь к тебе и к сыну моему. И ваша любовь ко мне!

И тут вступил в разговор сынишка:

— Мама, отец так любит тебя! И он такой смелый! Неужели тебе хочется быть женой труса? Отец, мы будем молиться за тебя до твоего возвращения. Какого бога молить?

— Молитесь неведомому Богу и просите у него душевных сил для меня. Ни в коем случае не просите у него никаких выгод и никаких несчастий для других. Повторяю ещё раз: просите силы для меня, чтобы я преодолел все опасности и вышел из них с честью!

И Квинт вышел из палатки и двинулся к Риму. Что-то подсказало ему: идти в повседневной тунике, а свежую тунику и парадную тогу отдал нести рабу.

Красивые рабыни обмыли его в ванне в доме Вергилия и надели на него венок. Тут и пригодилась свежая одежда.

Ужин был, так сказать, интимным. Авл, его сыновья и зять. Явно он хотел переговорить лишь в кругу самых близких людей.

— Квинт, мне рассказывают, что ты удерживаешь плебеев от необдуманных шагов?

— Не я один.

— Что же вы собираетесь делать?

— Это зависит от вас, отцы.

— Тогда я напомню: «Sublata causa tollitur effectus». (С устранением причины устраняется и следствие). Мы, которые были обязаны по решению Сената вести вас на сомнительную войну, сложили наконец-то полномочия.

— Устранён повод, а не причина. Причина в бесправии тех, кто защищает Город.

— Тогда стоит вспомнить, что «Novus rex, nova lex». (Новый царь, новый закон). Новые консулы могут провести благоприятное для вас решение.

— Сенаторам стоило бы всё время помнить главное: «Iniqua nunquam imperia retinentur diu». (Несправедливая власть недолговечна).

— Значит, нужно совместными силами сделать её справедливой. Посоветуй, как этого достичь.

— «Sermo datur cunctis, animi sapientia paucis». (Язык дан всем, мудрость — немногим). Пошлите мудрого человека, которому плебеи доверяют. И доверьте ему принять решение самому, без утверждения Сенатом и консулами.

Пока неторопливо тёк разговор, Велтумна танцевала плавные танцы, а затем, когда ужин стал завершаться, станцевала огненный и страстный, помолилась Венере. Танцовщица выглядела цветущей, а танцы её стали почти совершенны. Словом, женщина нашла своё призвание и оформила его для себя таким образом, что оно было священным служением, а не «бизнесом». Хотя, судя по её драгоценностям, и материально это служение было отнюдь не безвыгодным. Чуть-чуть выждав ещё, пока хозяин стал вставать с ложа, она сказала:

— Богиня подтвердила своё желание. Помолись, Квинт, со мною вместе.

Евгению неожиданно вспомнилась индусская поэтесса Лал-дэд, которая была храмовой танцовщицей-девадаси и посвящала Богу свои танцы и свою любовь. Квинт демонстративно вышел на середину атрия, поднял глаза к видневшемуся в комплювии небу и произнёс:

— Бог, имя которого неведомо! Укрепи дух мой и силы мои перед предстоящим мне трудным испытанием и дай мне мудрости преодолеть все опасности, не нанося ущерба невиновным, щадя обманувшихся и не сбивая других с пути их служения.

После этого он подошёл к идолу Венеры, где молилась Велтумна, и сказал:

— Я попросил у Бога, которому я служу, сил духовных для себя и для тебя, чтобы ты достойно шла своим путём, а я своим. Сейчас наши пути сплелись на короткое время, и теперь разойдутся навсегда, сколько я могу чувствовать ответы Бога неведомого. А для тебя получил наставление:

Наставленье дал учитель: «Кратки славы времена.

Внутрь своей души проникни, и познаешь всё сполна».

Это слово душу Вулли пробудило ото сна,

С той поры она танцует, круглый год обнажена.

(по мотивам стихотворения Лал-дэд)

Велтумна неожиданно для себя проговорилась:

— А я просила у богини помочь мне приворожить тебя к себе навсегда. Но твой Бог сильнее, и мне придётся взять этой ночью всё, что можно, для своей покровительницы.

Этим Велтумна и занялась, выпустив наутро Квинта, измочаленного до крайности. Он не смог сразу идти в лагерь, но нашёл благовидный предлог: полюбоваться утренним танцем Велтумны. На танец вышел и дедушка Суллий, опираясь на ровную палку, явно вырезанную специально для него. Дедушка выглядел ухоженным и сытым, волосы и борода были аккуратно подстрижены, словом, в качестве раба ему материально жилось лучше, чем в своём доме в Велитрах.

— Дедушке не спится, и поэтому он нашёл себе работу, — щебетала Велтумна. — Он по ночам обходит домус и сторожит его. Он помнит тебя и благодарит за наше спасение и за то, что помогли найти хороший дом и дело.

К середине танца появлся и хозяин с взрослыми сыновьями. Неожиданно в конце танца Велтумна порхнула к Квинту, обняла его, сладко поцеловала, прижавшись красивыми грудями, и ласково сказала:

— Если уж нам суждено разойтись, можно продлить счастье. Сегодня ночью богиня была полностью удовлетворена и передаёт тебе поцелуй. Да и я впервые за много времени насытилась ласками. Останься ещё на пару дней, я буду тебя ласкать, и, наверно, вновь войдёт в меня богиня и будет ласкать тебя вместе со мною.

— Недостойно мужу забывать о делах своих ради эроса, — твёрдо ответил Квинт. — меня ждут в лагере, и я должен передать им важную весть. А богине я отвечу благодарностью и тем же, что она мне дала.

Квинт жарко поцеловал «девадаси», как он про себя назвал Велтумну. Та охнула:

— Я чувствую, что и в тебя сегодня ночью вселился твой неведомый Бог. Надеюсь, что он тоже остался доволен нашей службой?

Квинт улыбнулся и поцеловал артистку последний раз, после чего мягко отстранил. Она прошептала:

— Передай твоему Богу просьбу богини и мою: пусть он смилостивится над нами и позволит нашим путям служения вновь сплестись.

После всего этого Квинта вновь угостил Вергилий и предложил ему коня. Но Квинт отказался:

— Если я вернусь от тебя на коне, все популяры сразу обвинят меня, что я подкуплен.

А на самом деле Евгений просто не умел ездить верхом и боялся положиться на память тела Эбуция…

Собираясь для выхода в лагерь, Евгений вдруг просчитал, что же произошло ночью. Он себя отнюдь не считал «половым гигантом», хотя теперь такая слава разойдётся по всему Риму. Конечно, наверняка он был более ласковым и больше обращал внимания на чувства женщины, чем почти все мужчины грубого полуварварского Рима. Но главное было не в этом. Для римского мужчины страшным позором считалось иметь сношение с женщиной, которая находится сверху. Было даже ругательство Crisarus, означавшее такого «извращенца». А Квинт просто разрешил любовнице, уже до крайности возбуждённой танцем и молитвой и повалившей его в момент соединения, оставаться наверху, сказав, что в этой жертве такое допустимо. И ещё одно он понял. Уже сейчас Вулли очень опасна для мужчин, а если ей дать ещё и духовную тренировку…

 

21. Переговоры

Квинт не спеша шёл в лагерь. Весенний день был жарким, да и сил, честно говоря, оставалось не так уж много. К нему присоединились ещё несколько плебеев, ходивших к своим друзьям и родным в Город или, наоборот, направляющихся к родичам в лагерь. Слухи по Риму разносились с невероятной быстротой, и все обсуждали соитие Квинта с Венерой, поздравляя его. Мужская сила ценилась в Риме наравне с военной доблестью. Но, конечно же, уже чувствовалось недоброжелательство некоторых, раздражённых неожиданной популярностью этого выскочки. Группа постепенно росла, так как шли не торопясь и её догоняли другие, которые затем в основном оставались в ней почесать языки. На полдороге присели у ручейка, попили и чуть перекусили лепёшками. Когда солнце стало клониться к вечеру, добрались до священной горы.

Неприлично было римлянину целовать жену при людях, и Квинт воспользовался тем, что надо было оставить посох, чтобы зайти в свою семейную палатку. Авл бросился к нему, а Порция отстранилась:

— Уже дошли слухи о твоих подвигах, муж Венеры! И не стыдно тебе в глаза жене смотреть?

Оправдываться в таком случае было самое худшее, и Квинт сгрёб жену и поцеловал.

— Целуешь меня, а думаешь о танцовщице! — ответив на поцелуй, продолжила выяснение отношений супруга.

Квинт не стал продолжать разговор, который явно будет надолго, и пошёл к трибунам. Все его расспрашивали, чего же ждать? Евгений отшучивался, но вопросы становились всё более настоятельными, и кто-то уже начал упрекать его в предательстве. В тот момент Квинт не придал значения тому, что в группе, пришедшей с ним, была пара клиентов Аппия Клавдия. Три трибуна уже ждали его на трибунале.

— Нам нужно теперь ждать посла от Сената и консулов. Сенаторы хотят попытаться помириться. Остальное скажу трибунам наедине.

— Предатель! Обольстили тебя и подкупили, а теперь ты хочешь и трибунов совратить! — раздались крики.

Сициний сжал губы и громогласно выпалил:

— Говори при всех.

— Хорошо. Нам нужно сразу же задать послу вопрос: имеет ли он право заключить договор с нами без утверждения консулами и Сенатом? Если не имеет, разговаривать нечего. А если имеет, то патриции проявили мудрость и нам нужно будет тоже оказаться достойными звания римлян.

— Почему ты нас называешь римлянами? — возмутился Сициний. — Я предлагаю выслушать посла, но, если он не пойдёт на все наши требования, немедленно идти и занимать Велитры.

— «Non annumerare verba sed appendere». (Слова следует не считать, а взвешивать). Вот теперь я отвечу, почему совет Гая Сициния гибелен. Займём мы Велитры. Рим посчитает это объявлением войны, и кому мы тогда вынуждены будем подчиниться как бесправные союзники? Вы молчите? Да, вольскам! А теперь посмотрим, что будет, если Рим стерпит. Вольски не имеют договора с нами, и они сразу пойдут забирать Велитры обратно. Нам придётся или подчиняться Риму без всяких условий, или попадать в неволю к вольскам. Так что, Сициний, лучше предлагай прямо: плебеи, отправим посла к вольскам и подчинимся им, поскольку мы не хотим договариваться с Римом, где мы могли многое решать. Лучше исправить своё положение там, где мы уже имеем права, чем молить врагов о снисхождении. «Patriae fumus igne alieno luculentior». (Дым отечества ярче огня чужбины).

После такой речи разговоров о переселении в Велитры уже не было. А Сициний бешеными глазами смотрел на Квинта, почувствовав, что, по крайней мере на время, он потерял свой авторитет. Единственное, что он смог противопоставить, было повторение и усугубление обвинения:

— Плебеи! Сразу видно, что Квинт — предатель! Он подкуплен и обольщён, он теперь будет стоять за патрициев! Предлагаю изгнать его вместе с семьёй из лагеря, пусть убирается к своей любимой проститутке в Рим!

И тут Евгений сообразил о клиентах Аппия Клавдия. На демагогию нужно отвечать демагогией, на атаку — контратакой. Оправдываться ни в коем случае нельзя!

— Плебеи! По-моему, тут шныряют клиенты царя Аппия, именно они распространяют разговоры о том, что я подкуплен!

Хоть обвинение было и бездоказательным, оно попало в яблочко: люди подтащили за шиворот к трибуналу четырёх лизоблюдов Аппия, которые не смогли придумать лучшего, чем начать оправдываться:

— Мы правду говорили. Аппий сказал, что он лично от Вергилия слышал, что Квинта приручили. Вергилий ему тяжёлый золотой браслет для жены подарил.

— Порция! — закричал Квинт. — Выверни мой дорожный узелок наизнанку перед всеми!

Жена, которая со смешанными чувствами слушала всю перепалку, поскольку и сама была очень обижена на мужа, в решающий момент встала на правильную сторону. Она вывернула узелок, где были две луковицы, обломок лепёшки, пара сребреников и несколько медяков, которые Квинт прихватил на всякой случай.

— Вы что, на мне золотой браслет видите? — закричала она. — Ничего не принёс муж из Рима, только силы у него забрали!

Народ расхохотался: легенды о ночном подвиге Квинта ходили по лагерю наравне со слухами о его предательстве. И он припечатал:

— «Plus stricto mendax offendit lingua mucrone». (Язык лгуна сильнее обнаженного меча).

После этого он немедленно сошёл с трибунала. А лагерь продолжил шуметь. В бестолковых спорах прошёл остаток вечера и следующий день. Когда подошло время решать, народ оказался не готов. Они знали, против чего идут, но не могли понять, за что же конкретное борются. Общие слова про свободу теперь не работали.

Конечно же, ночью жена, вместо того, чтобы обнимать мужа, стала пилить его за измену. Говорила она тихо, чтобы соседи не услышали, а когда подняла чуть голос, её сразу одёрнул Квинт, который не отвечал, а только время от времени пытался обнять супругу:

— Тише, представляешь, как твои кумушки обрадуются, услышав нашу перепалку! И себя опозоришь, а меня мужики лишь ещё больше уважать будут.

Кончил это Авл:

— Мама, спать мешаешь! Папа тебя очень любит. И он победил в битве, а ты что, хотела, чтобы он вернулся опозоренный и побеждённый?

— Не хотела я позора, сынок, но и не могу его отдавать этой хищнице!

— Ты что, богиню хищницей назвала? — перешёл в контрнаступление Квинт.

— Венеру я почитаю. А хищница — это та, кто, богиней прикрываясь, тебя в своё лоно затянула.

— Вот здесь ты права, жёнушка моя! Я до сих пор усталый.

— Муж мой милый! Как тебе трудно пришлось! И богиня на тебя, и волчица хищная! И обеих ты усмирил и победил! — осознав ситуацию, прошептала жена. Обними меня, я тебя утешу.

Квинт обнял жену и начал её нежно ласкать, не соединяясь. Ей было хорошо, она стала тянуться к мужу, и вдруг отшатнулась:

— Меня обнимаешь, а об этой шлюхе думаешь!

— Жёнушка, как ты желаешь с богиней поссориться? Это не шлюха, а танцовщица и служанка Венеры. И как только я вас с Авлом вижу, я даже намеренно подумать о ней не могу: вы моя семья и моя защита, а я — ваша защита!

— А когда меня нет, значит, можешь? — уже более примирённо сказала жена, вновь придвинувшись. — Ну что же, все мужчины таковы.

Квинт ничего не ответил, и лишь продолжал ласкать жену.

— Как приятно даже просто получать твои ласки! — растаяла жена и вдруг спросила с надеждой:

— А когда ты эту Велтумну обнимал, ты на самом деле обо мне думал? Почему же я не чувствовала, что ты Венеру в моём образе обнимаешь?

— Если бы богиня заметила фальшь, что я думаю не только о ней, я не смог бы победить, — ушёл от прямого ответа Квинт.

Конечно же, в объятиях артистки было не до мыслей о других, тем более что он действительно воспринимал это как сражение, и нельзя было расслабляться ни на мгновение: хищница моментально почувствовала бы слабину и вцепилась бы в слабое место. А что будет, когда она полностью разовьётся? Страшно представить!

Жена удовлетворилась ответом, восприняв его как то, что Квинт об этой разлучнице тоже не думал, он лишь посвящал себя богине и, наверняка, своему могущественному Богу. Но вдруг её пронзила ещё одна мысль. Она ещё более интимно прижалась к мужу. И тот, уже чуть отдохнувший, слился с нею:

— Муж мой милый! А что мне сделать, чтобы в меня Венера вселилась на время нашего соития?

— Жёнушка моя! Неведомым Богом клянусь, что ты для меня и так лучше богини! А такое служение Венере — это страшный обет на всю жизнь.

— Муж мой! Я рада, что ты под такой защитой, что можешь сказать правду даже о богине. Но какие же страшные испытания ты наверняка выдержал, и какие жестокие обеты принёс!

Квинт поразился. В жене открывались новые способности. И он со вздохом подтвердил:

— Ты даже не можешь представить, какие жестокие, страшные и на всю жизнь. Но тебя это не касается: наш брак благословлён Богом и людьми.

— И даже богиней Венерой, а не только Юноной! — прошептала жена, легонько лаская мужа. — Я чувствую, как она хотела сначала насладиться тобой, потом лишить сил и победить, и лишь после твоей победы зауважала. Я тебе помогу восстановить силы. И какой ты мудрый, что не остался ещё «на денёк». Ведь эта хищница, подзуживаемая богиней, наверняка тебя приглашала? А на вторую ночь она бы лишила тебя всех сил и высосала бы тебя, как ламия. Осталась бы только пустая оболочка.

Квит поразился ещё раз.

— Ты умница, жёнушка моя! Так и было. Но я, как и подобает настоящему мужу, отказался.

И вот сейчас жена его окончательно простила, крепко обняв его, а затем аккуратно разъединившись:

— Мне ты нужен полный и живой. Я не лишила тебя остатков сил?

— Ты их немного восстановила. Я думаю, что через пару дней полностью приду в себя, — ответил Квинт и добавил про себя: «Amantium irae amoris integratio». (Гнев влюбленных — восстановление любви).

И, наконец, супруги присоединились к сынишке в объятиях Морфея.

Навалилась ещё одна напасть, на самом деле предсказуемая. На Квинта насели женщины, прежде всего девушки и вдовы, но и жёны тоже не отставали. Всем им хотелось соблазнить любовника Венеры. А мужики готовы были его побить при любом подозрении на покушение на «честь» их женщин. Пришлось Квинту громогласно пригрозить проклятием неведомого Бога и Венеры, что на время отпугнуло женщин. Но он понимал, что атаки будут продолжаться. А жена в слезах стала ему жаловаться, что почти все от неё отвернулись и не хотят разговаривать.

— Вот только четыре подружки верные утешают меня, — прохныкала она, прижимаясь к мужу.

Однако Квинт уже заметил, что «верные подружки» норовят то бедром, то грудью к нему прикоснуться и с вожделением на него поглядывают. И он сурово, по-мужски, приказал:

— А этих прогони сама! Они на меня глаз положили и соблазнить пытаются.

С воплями жена выгнала товарок из палатки и упала в объятия мужу:

— Муж мой, что будем делать теперь?

— Жить и крепко любить друг друга! Но жить теперь придётся по-другому.

На следующий день в лагерь прибыл один из старейших сенаторов, консуляр Менений Агриппа. Он был плебеем, пока патриции, присвоив себе исключительное право сенаторствовать и избираться, не причислили всех консуляров-плебеев к патрициям. Народ собрался его выслушать. Неожиданно для всех, Менений начал рассказывать басню, а не говорить о ближайших событиях.

«В те времена, когда не было, как теперь, в человеке все согласовано, но каждый член говорил и решал, как ему вздумается, возмутились другие члены, что всех их старания и усилия идут на потребу желудку; а желудок, спокойно сидя в серёдке, не делает ничего и лишь наслаждается тем, что получает от других. Сговорились тогда члены, чтобы ни рука не подносила пищи ко рту, ни рот не принимал подношения, ни зубы его не разжёвывали. Так, разгневавшись, хотели они смирить желудок голодом, но и сами все, и всё тело вконец исчахли. Тут-то открылось, что и желудок не нерадив, что не только он кормится, но и кормит, потому что от съеденной пищи возникает кровь, которой сильны мы и живы, а желудок равномерно по жилам отдаёт её всем частям тела».

(Тит Ливий, История)

«И сейчас вижу я в нашем Городе такое же нестроение, как в теле в басне. Подумайте сами, разве лучше будет, если каждый будет решать по собственному разумению? «Gens una sumus». (Мы одно племя). И мы найдём способ воссоединиться и укрепить нашу родину».

«Сообщаю, что Сенат и консулы доверили мне совместным эдиктом заключить с вами соглашение к благу нашей Родины и благу нашего народа, такое, которое будет одновременно выполнять два условия: «Salus patriae suprema lex» (Благо отечества — высший закон);

«Salus populi suprema lex», (Благо народа — высший закон). Заключённое соглашение нужно будет подтвердить совместной клятвой моей, трибунов и народа, а после моего возвращения в Рим к ней присоединятся Сенат, консулы и оставшиеся в Риме квириты».

Эта речь вызвала смешанные чувства. Большинство было раздражено: «Надо о деле говорить, а он нас сказочками потчует!» Но довольно значительное меньшинство было согласно, что Менений достаточно точно описал, что произойдёт и с плебеями, и с Римом, если усобица продолжится. Квинт отметил, что Менений пришёл именно с теми полномочиями, которые оговаривались с Вергилием. Трибуны вовремя не навели порядок, и началось хаотическое обсуждение, прерванное предложением Сициния:

— Плебеи, вы ведёте себя недостойно, как какие-то сенаторы, а не как державный народ! Я предлагаю: поблагодарить Менения за его труды, угостить его и предложить ему удалиться из лагеря и подождать где-то вблизи, чтобы завтра после полудня продолжить переговоры.

Неожиданно умеренное и разумное предложение Сициния вызвало единогласные возгласы одобрения, и после угощения посол удалился.

Когда люди Менения покинули лагерь, Сициний вновь поднялся на трибунал.

— «Potior visa est periculosa libertas quieto servitio». (Свобода в опасности лучше рабства в покое). «Quod dubitas, ne feceris!» (Сомневаешься — не делай!) «Praevenire melius est, quam praeveniri». (Лучше опередить, чем опередят тебя). Предлагаю немедленно собраться. В лагере оставить часовых, чтобы отбивали стражи и развели костры, и двинуться на Велитры. Когда римляне узнают об этом, город уже будет наш, мы пригласим туда Менения и будем вести переговоры как независимая равноправная сторона.

На сей раз большинство плебеев, раздражённое сказочкой Менения, было склонно поддержать Сициния. Поэтому Квинт решительно поднялся на трибунал, что задним числом было ему разрешено трибуном Лицинием.

— Плебеи! Державный народ! Вы понимаете, что, если вы примете предложение Сициния, нас ждёт не просто война, а bellum civilitas, война гражданская! Что брат будет воевать против брата, сын против отца, друзья друг против друга, родственники между собою? А такой раздор всегда приводит к зверствам и жестокостям. «Memento patriam!» (Помни о родине!) А Сицинию я скажу: «Vincula da linguae vel tibi vincla dabit». (Свяжи язык, иначе он тебя свяжет). Ты своим красноречием поставил нас на грань гибельного решения. Народ, я предлагаю следующее. Пусть переговоры проведут трибуны, а мы дадим им наказ. Самое главное, чтобы народ получил возможность без применения силы защищать своих людей от злоупотреблений властью. Если даже какие-то законы не очень справедливы, нужно, чтобы их несправедливые применения можно было отменить. Народу нужно иметь свою часть власти, и именно такую, которая будет защищать народ, а не такую, которая сначала будет уничтожать врагов народа, а потом, разохотившись, и за сам народ возьмётся. Поэтому потребуем, чтобы трибуны составили договор, по которому мы сможем иметь своих представителей во власти, защищающих народ! А далее надо было слушать: Менений имеет полномочия скрепить окончательный и неотменимый договор своею клятвой, и после того, как мы поклянёмся, поклянутся в верности соглашению Сенат и консулы!

Предложение Квинта было поддержано, но народ не доверил решение трём трибунам. Он увеличил их число до двадцати, и в эту двадцатку вошёл Квинт, как он ни отказывался.

Двадцатка совещалась почти всю ночь. Но зато на следующий день совместно с Менением было быстро выработано решение. Трибуны становятся магистратами. Они могут остановить любое решение суда, Сената или другого магистрата, нарушающее справедливость и права плебея. Они могут освободить арестованного из-под конвоя и из темницы, кабального из кабалы. Их решения не могут быть опротестованы другими магистратами. Но, чтобы не разлагать военную дисциплину, власть трибунов ограничивается померием: стенами Города и милей вокруг них. В военном походе приказывают консулы либо диктатор. А чтобы трибуна не могли убить, их особы объявляются священными и поднявший руку на трибуна должен быть принесён в жертву Юпитеру, его имущество расхищено народом, дом сожжён и место, на котором он стоял, объявляется проклятым на тридцать лет, а семья преступника продана в рабство. Поскольку теперь трибуны — должностные лица республики, они должны, как и другие магистраты, переизбираться ежегодно. Избирают их плебеи на своих плебисцитах.

Народ единодушно одобрил договор, но из трёх трибунов доверил стать магистратами лишь двум, выведя из их состава Сициния. Пытались ввести вместо него Квинта, но тот заявил:

— Обет, нерушимый и страшный, принесённый мною неведомому Богу, запрещает мне занимать государственную должность. А тебе, державный народ, советую. Кое-кто уже начал сворачивать палатки. Задержимся здесь, пока Сенат и консулы не поклянутся в выполнении договора и не приведут к присяге патрициев и оставшихся в Городе плебеев. «Saepe mora est melior». (Часто промедление полезно).

Поняв, что промедление будет гибельно, за три дня Сенат и консулы привели к присяге народ Рима, и плебеи во главе с двумя трибунами двинулись в Город. Чтобы скрасить Сицинию поражение, трибуны предложили назначить им трёх помощников, одним из которых стал Сициний.

 

22. Первый день в лесу

Жить в Риме было опасно из-за постоянных интриг, а для Порции невыносимо из-за полного бойкота её «женским обществом». Поэтому Квинт объявил, что желающие быть его учениками должны будут вместе с ним жить во время ученичества в горах.

К Квинту пришли молодые плебеи из числа тех, кто уже выражал желание получить его уроки:

— Квинт Гладиатор, скажи, если мы будем учиться у тебя, мы тоже должны будем дать обет не занимать государственных должностей?

Квинт улыбнулся: на лишения и трудности эти юноши были готовы, почитать неведомого Бога — тоже, а вот честолюбие смирить не желали. Да и вредно было бы сейчас их смирять.

— Такой обет должен дать лишь тот из вас, кто намерен учить единоборству других. Не давши его, вы можете учить лишь своих детей.

Это разъяснение вполне удовлетворило молодёжь, и они стали осаждать Квинта, требуя быстрее начать обучение.

Тем временем Квинт немного обучился ездить на лошади, рассказав, что в наказание за слишком ретивую езду на богине Венере его Бог лишил его умений всадника и велел ему учиться заново. Объяснение было принято, над Квинтом подсмеивались, но в целом отношение к нему мужчин стало даже лучше.

Через несколько дней Квинт решился съездить в компании пары слуг Порциев осмотреть свои владения. Они были расположены в горах недалеко от границы с герниками и эквами, по традиции называвшейся оскской. Участок был довольно большой, но абсолютно невозделанный, что Квинта устроило. Наметив места для своего дома, домиков учеников, поля для боевых упражнений, сада и (это необходимо было сделать!) алтаря неведомого Бога, он вернулся и объявил всем желающим, что через пять дней нужно выходить, если не помешает очередная война. Война назревала, и опять с вольсками. Но разразилась она несколько позже.

До отъезда Квинту довелось участвовать в Народном собрании, где сенаторы поставили вопрос: заключить ли вечный союз с латинами, дав им право вооружиться и соединив силы в борьбе против общих врагов, или оставлять их разоружёнными? Народ решил (в согласии с Сенатом), что защищать всё время латинов — истощить свои силы напрасно, нужно заключить с ними честный и выгодный для обеих сторон договор о вечном и нерушимом союзе на главном условии: латины имеют тех же друзей и тех же врагов, что и Рим. Тем самым за Римом была закреплена привилегия и ответственность принимать решения, латины не имели здесь права голоса. А в остальном союзники не могут быть ни в чём ущемлены, они должны управлять делами своих городов сами, в Риме находятся под полной защитой законов, имеют право брака с римскими гражданами и немедленно становятся гражданами при переселении в Рим, военную добычу нужно делить с ними честно. О прочем предоставили договориться одному из консулов, назначенному Сенатом.

Никто не предполагал, что переговоры продлятся целых полгода, но завершились они полным успехом, договор был вырезан на бронзовой колонне, которая стояла в Городе многие столетия.

На Склон неведомого Бога прибыл целый караван из семьи учителя, двадцати трёх кандидатов в ученики и слуг некоторых из них. Наутро после прибытия Квинт собрал учеников перед камнем, на котором вырезал слова: IGNOTO DEO «Неведомому Богу».

— Прежде чем начать обучение, я должен проверить вас, потому что не всех неведомый Бог разрешает учить тайным умениям и знаниям. Смогут остаться только те, кто не занимался ростовщичеством. Каждый из вас сейчас поклянётся перед лицом неведомого Бога, что он не давал взаймы под проценты, не участвовал в задержании должников-неплательщиков, не пользовался услугами закабалённых и тех, кто обращён в рабство за долги.

Четверо собрались и ушли. Восемнадцать принесли клятву. Марий Ювенций взмолился:

— Дал я своему знакомому деньги под проценты. И проценты были маленькие: всего один процент в месяц. И сумма небольшая. И долг он мне вернул вовремя. Неужели теперь я не могу учиться у тебя и служить неведомому Богу?

Увидев искреннее желание юноши, Квинт произнёс:

— Ростовщичество — позорнейшее занятие в глазах Бога. Даже шлюхи и палачи лучше ростовщиков. Запомните это раз и навсегда, и сейчас вы принесёте обет, что вы сами никогда в жизни не будете давать деньги в рост или что-то в долг под проценты, не будете помогать другим в этом бесчестном деле и пользоваться его плодами. Если вы будете учить своих детей или кого-то ещё, вы должны с них взять ту же клятву. Марий сейчас может дать вместе с вами клятву и затем помолиться вместе со мной. Если Бог разрешит, ему предстоит пройти очищение. А если нет, то всё равно придётся уйти.

Ученики произнесли торжественную клятву, а затем Квинт велел Марию:

— Запомни и произноси в уме молитву: «Бог, который вне всех времён и миров, создатель и законодатель их, обращаюсь к Тебе. Сбился я с путей служения Тебе, и прошу Тебя дать знак, простил ли Ты меня. Буду служить Тебе по свободной доброй воле как клиент Твой, а не как раб Твой. Если Ты простишь меня, обещаю Тебе всю жизнь идти предназначенным мне Тобою путём, поступать по чести, совести и справедливости, никогда никому не лгать, даже врагу своему, и завещать это же детям своим, если они окажутся достойны. А у Тебя прошу сил духовных и воли, дабы идти твёрдо по пути испытаний, кои мне в этом мире предназначены, разума и веры, дабы, если оступлюсь или собьюсь с Пути своего, подняться, искупить вины свои и вернуться на Путь свой, даже если он ведёт к страшным мукам и смерти, и не занестись, если Путь мой приведёт меня к славе, почестям и процветанию. Убереги меня от лжи и козней тирана мира сего, Люцифера».

Несколько раз повторил Марий эту молитву, пока не запомнил, а остальные тоже использовали случай выучить её.

— А теперь ложись, прислонись ухом к алтарю и повторяй про себя эту молитву, пока не получишь знак, что тебя или простили, или прокляли.

Минут десять в напряжённом молчании все следили, как Марий, не обращая внимания на комаров и мух, ползающих по нему, шевелит губами и прислушивается. И вдруг запел соловей. Марий подскочил:

— Я прощён!

— Теперь тебе нужно будет семь дней очищаться: поститься. До завтрашнего утра не ешь и не пей, и с другими не занимайся. Затем шесть дней пьёшь только чистую воду из ручья и ешь в день по одной лепёшке, можешь сдабривать её дикими травами. А заниматься будешь наравне со всеми. Не думай о женщинах и об эросе, не прикасайся к деньгам и трупам, в том числе и к мясу. Не вдыхай запах варёной и печёной пищи. Спать будешь поодаль от всех, сооруди себе шалаш из веток, он будет местом очищения для согрешивших.

То, как восприняли ученики эту сцену, подсказало Квинту, что он нашёл первое правильное решение.

— Учитель, мы все должны будем принести присягу клиента неведомому Богу?

— Да!

— Ты научишь нас ритуалам и молитвам?

Квинт подозвал радостного, несмотря на будущее очищение, Мария, который уже стал резать ветки для шалаша: «Подойди сюда и послушай о Боге».

— Молитвам научу, но этот Бог выше всех миров. А ритуалы и тела наши в мире и времени нашем. Зато души наши во всех мирах и во всех временах живут. И поэтому молитвы нужны, лишь если слова не рвутся сами из ваших душ. А ритуалы — лишь для поддержания души и веры вашей. Бог этот не считает грехом нарушение обрядов и ритуалов, но считает грехом, когда ваши души с Пути правильного сбиваются.

Для учеников это было полным разрывом со всей формальной и магической практикой римской религии.

— Но ведь если не по ритуалу молить Бога о благах, то Он благ не даст, — удивлённо спросил Анк Бруттий.

— Молить Его о благах: страшнейший грех и преступление перед Ним. Тем самым вы низводите его до низкого божка одного из миров и даже его части. Молить Его можно лишь о силах духовных, а если они у вас будут, всё остальное приложится! — ответил Квинт. — И тем более нельзя призывать проклятие Его и несчастья на головы ваших врагов и даже врагов Бога. Нужно молить, чтобы Он остановил их, сбившихся с Путей своих, и вразумил тех из них, кто прислушается к Его предупреждениям и советам. И тогда упорствующие в ложных путях сами себя накажут.

— А как же не лгать даже врагам своим? — спросил Тит Ватиний. — Ведь на войне нужно перехитрить врага.

— Вы не обязаны говорить всю правду. Нужно сказать так, чтобы враг сам себя обманул, а ваша душа не загрязнилась грехом лжи, — непреклонно ответил Квинт.

— Значит, учитель, ты будешь нас учить не только бою, но и мудрости? — продолжил Тит.

— Прежде всего владению своим духом и основам мудрости. Мудрости кое-кто из вас сможет достигнуть лишь сам, в итоге своего трудного Пути. Я могу лишь положить камни в основание здания, которое каждый из вас будет возводить для себя.

— А мы, когда дадим присягу клиента неведомому Богу, сможем ли молиться нашим римским богам и соблюдать ритуалы? — спросил Маний Альбин.

— Молиться не сможете, а произносить молитвы и соблюдать ритуалы сможете. И оскорблять своих божеств даже в мыслях нельзя, и возноситься над ними, что вы служите высшему для них, тоже. Они заслужили право быть наместниками малой части одного из миров, а вы даже такого права не получили. Но просить их теперь ни о чём нельзя. А если приходится повторять со всеми вместе слова мольбы к божеству, нужно говорить внутри себя: «Бог Единый, весь народ мой просит о милости наместника Твоего. Не ставь им это в вину, потому что они Тебя не знают, но на самом деле почитают именно Тебя». Молиться Юпитеру всё равно, что молиться диктатору. Диктатора вы почитаете, приказов его слушаетесь, но лишь безумец будет молиться ему. Как только в Риме появятся статуи людей, которым нужно поклоняться как божествам, Рим начнёт гнить и гибнуть. И не называйте неведомого Бога при других Богом Единым.

Ученики были шокированы. Произносить молитвы и соблюдать ритуалы и молиться — совсем разные вещи! И грозные слова «Бог Единый» дали понять, что они вступили на дорогу, ведущую в одну сторону, и попытаться вернуться — скатиться в пропасть. «Высший для богов-олимпийцев»… Да, история с Венерой и полный провал Аппия, наверняка истово молившегося божествам, вымаливая их кары на голову врага своего и прося помощи в борьбе с ним, подтверждают: этот Бог могуч. А раз Он могуч, страшно представить, как Он разгневается, если Его молить не по делу.

А к подходу, что нельзя просить о благах и карах, нужно просить сил для себя, чтобы самому их добывать и вершить, — на самом деле эти римляне морально были готовы.

Тут Маний Альбин вдруг вспомнил ещё одни слова учителя:

— Квинт, ты сказал, что нашим миром правит злой Люцифер? Разве не светлые олимпийские боги и не Бог Единый?

Квинт уселся на траву по-восточному и заговорил:

— Люди — не высшие существа даже в нашем мире. Демоны и божества неизмеримо выше их. И самым сильным из светлых божеств нашего мира, зародившихся при его сотворении, был Люцифер, Светоносный. Бог Единый почтил его великой почестью: возложил на него служение охранителя всей Земли нашей, и Рима, и Италии, и всех других стран. Но Люцифер возгордился, проникся спесью, счёл, что великий ум его является великой мудростью, и что он сможет править всем миром сам, единолично, по разумению своему, как тиран. И как всякий тиран, покатился он в глубокую пропасть духовную. И стал из светлого и доброго охранителя самозванным правителем. Он сбивает всех на пути служения себе и потом по справедливости беспощадно карает. Ради успеха своего у людей и божеств он дозволяет просить у себя блага и даёт их в долг, как ростовщик. А потом до конца времени и мира нашего будет взимать проценты. Поэтому тираны и ростовщики — самые презренные в глазах Бога Единого. Люцифер умнее и хитрее не только вас, но и тех божеств, которым поклоняется Рим. Если ты пытаешься обмануть или перехитрить его, ты уже обманут. Если он ухватил тебя за ноготь, вырви ноготь. Не удалось — отруби руку! Он лжёт даже правдой. Одно из его имён: Отец Лжи. Но он предпочитает имена: Отец Свободы и Поборник Справедливости.

Ученики зашушукались, и вдруг Авл Теренций спросил со слезами на глазах:

— Значит, и… некоторые из римских божеств служат Люциферу?

Многозначительна была пауза перед словом «некоторые». Отсюда один шаг до христианского канонического толкования: «Маскированные черти, олимпийские лжебоги». Но допустить разрушения набожности и благочестия Рима было нельзя. Квинт лишь вздохнул и закрыл глаза, а другие вдруг зашушукались:

— Всё точно! Неназываемые этрусские подземные демоны служат ему!

— Теперь вы поняли, почему одним из обетов будет не приносить кровавых жертв, не устраивать гладиаторские игры, — припечатал Квинт.

— Готовы! — загомонили ученики.

Перспектива быть адептами тайного учения могущественнейшего Бога Единого явно соблазняла молодёжь, а то, что придётся всю жизнь бороться с Люцифером и его слугами и рабами — римлянам не привыкать воевать! Тем более, что в качестве «бонуса» прилагается уникальное боевое искусство, да, судя по всему, ещё кое-что полезное для жизни.

И тут Евгений принял у всех присягу быть верными клиентами Бога Единого; не поклоняться низшим божествам и идолам; не разрушать веры и благочестия непосвящённых, не отступать от чести, совести и справедливости; искать при помощи Бога Единого свой Путь, который предназначен при зачатии; не сворачивать с него, а если по слабости или ошибке оступишься, немедленно возвращаться на него; проходить его, не мешая другим проходить Пути свои. После чего были даны обеты не заниматься ростовщичеством; не присваивать себе единоличную власть; не лгать; не убивать невинных; не убегать от вызовов и искушений и не обольщаться успехами и наслаждениями; поддерживать тайно честных людей, которых преследуют несчастья; с момента зачатия готовить детей своих к службе Богу Единому и посвящать в её секреты тех из них, кто окажется достойным; не приносить кровавых жертв; во время занятий подчиняться учителю.

А затем Квинт сказал:

— Там, где я учился, учитель считается вторым отцом. Отец даёт душу, мать даёт тело, учитель даёт знания, без которых душа и тело обречены. Когда кто-то из вас почувствует, что мои занятия направляют его на Путь свой, он должен будет назвать меня вторым отцом, и лишь тогда я назову его своим учеником. После этого в духе мы станем одной семьёй, а в мире будем по-прежнему членами родов своих. Я запрещаю вам называть меня так ранее, чем через год.

Это привело учеников в состояние остолбенения: второй отец! Ведь отец в Риме имел право даже казнить сына. Имущество сына считалось пекулием, уступленным ему в пользование отцом семейства. Но семьёй станут лишь в духовном смысле, что чуть-чуть успокаивало.

А Порция, как и было оговорено, поставила короб:

— Сюда складывайте плату за месяц учения. Давайте не больше десятой месячного дохода вашего семейства, и каждый столько, сколько ему подскажут честь, совесть и справедливость.

Вечером, пересчитав серебро в коробе, Квинт вздохнул:

— Если бы я раньше стал учителем, я с этим пауком Аппием за два месяца расплатился бы.

— И тогда на мне не женился бы, — улыбнулась Порция. — Так что Судьба вела тебя правильно.

Порция замолчала, серьёзно глядя на Квинта, и вдруг спросила:

— А женщины могут служить Богу Единому?

— Могут, — ответил Квинт. — Но тогда тебе нельзя будет просить ни о чём твоих привычных богов и богинь. А ты ведь не мужчина. Хватит ли у тебя сил идти самой по Пути своему?

— Опираясь на твоё плечо и будучи поддерживаемой твоей рукой, смогу! — решительно сказала Порция и принесла клятву Богу Единому.

После присяги ученики разошлись строить свои хижины, а их слуги стали помогать строить домики Квинта с супругой, амбар, сарай для скота. Снаружи поставили под навесом очаг. Порция была вне себя от радости: своя земля, свой дом, а что далеко по понятиям тех времён от города (почти целый день в пути) — сейчас даже лучше, нет этих змеюк-женщин, шипящих от зависти при одном её виде и нагло стремящихся отбить её мужа.

Когда спустилась ночь, Квинт вновь собрал учеников, усталых, но радостных:

— За два дня слуги помогут нам достроить всё, и после этого мы их отпустим. Вы должны всё делать своими руками.

— Слышали и готовы! — загомонили ученики.

— А теперь посмотрите на это ясное небо в звёздах! Вы думаете, что это твердь? Нет, это как горизонт: идёшь к нему, а он уходит. В бесконечной дали в нашем времени множество миров. Каждая звезда — как наше Солнце, и она даёт свет и жизнь мирам около неё. А Млечный Путь — это мириады мириад звёзд, ещё более далёких. Смотрите и поймите, насколько велик мир Бога Единого, насколько он больше pax Romana и даже нашей Терры-Земли.

— Учитель, и все эти миры ходят вокруг нашего главного мира, нашей Земли? — спросил Авл Теренций.

— Нет, Авл. Земля ходит вокруг Солнца и служит ему. Ведь не бывает так, чтобы высший служил низшему. Земле свет и тепло даёт Солнце, и она обязана ему служить.

— А почему же мы видим, что Солнце ходит вокруг Земли?

— Когда ты плывёшь в лодке по тихой реке и уснёшь, в первый момент, проснувшись, ты видишь, что берега плывут мимо тебя. А Земля так аккуратно и прилежно служит Солнцу, так плавно движется, что её движения для нас неощутимы.

Аргумент о высших и низших более или менее убедил учеников. Но Теренций продолжал:

— Если бы Земля двигалась, на ней дул бы страшный ветер и все мы падали бы с неё. Почему же этого нет?

— Ходит вокруг тебя рабыня, соблазняет тебя. А на ней вши. И почему-то с неё не падают, — ответил Квинт.

— Так что же, мы не хозяева Земли, а вши на её теле?

— Да! — отрезал Евгений. — Вы слышали, что один, несравненно более могущественный, чем олимпийцы, попытался быть хозяином и поплатился! А если люди вообразят Землю рабыней, а не матерью, их ждёт беспощадная справедливая кара.

У Евгения возникли сомнения: он разрушает геоцентрическую систему, но ведь древние мудрецы неоднократно её опровергали! И предупреждения нет. Значит, культурное эмбарго не нарушено.

 

23. Краткая передышка

Два месяца удалось спокойно пожить в горах Евгению, если, конечно, называть спокойствием каждодневные, весь день от восхода солнца чуть ли не до полуночи, занятия с учениками, а когда ученики получают передышку или должны справляться сами, с Авлом. Порция вместе с рабыней Клулией готовила всем похлёбку, рабы Квинтипор и Авлипор ходили за дровами, убирали нечистоты и делали грязную работу. Муку ученики сами мололи на ручных зернотёрках, хлеб и мясо пекли себе тоже сами. Регулярно трое-четверо учеников и один из рабов, возглавляемые Порцией, отправлялись на рынок в Пренесте и докупали провиант. В первый раз пошёл с ними и Авл, но затем стал оставаться на Склоне:

— Тут интереснее! И военные занятия, и учебные бои, и боевые танцы, и молитвы, и твои рассказы, отец! А там скучные торговцы да неумелые плясуны и мимы.

Пару раз устроили охоту, Квинт настоял, чтобы отошли подальше от Склона, и зверей, которые живут рядом, не распугивали. Пару раз видели волков и один раз медведя. Затем волки задрали одного из ослов. Хотели поохотиться на ближних волков, но Квинт запретил: «Около своего логова волки никого не трогают. Это пришли дальние мародёры. А мы ещё не научились читать следы так, чтобы догнать виновных и наказать их. Пусть рабы возьмут себе столько ослятины, сколько захотят, а остальное отнесём туда, где видели волков. Соседи поймут, что мы их не виним. И ещё одну вещь сделаем. Пометьте границу нашего лагеря так, как это делают собаки: мочой на деревья и камни».

Посмеиваясь, ученики весь день старательно помечали границу. Квинт и Авл тоже в этом участвовали. А вечером заметили тень волка, который помечал те же предметы с другой стороны:

— Волк принял наше предложение мира и тоже устанавливает границу! — зашушукались ученики, радостно подталкивая друг друга.

— Вы уже догадались, что испытанием на высший ранг воина будет сдружиться с семьёй волков или с медведем, — сказал Квинт. — Не всем это удастся. Надо будет уважать своих соседей, не унижаться и не надмеваться перед ними, понять их язык и их обычаи, научиться немного говорить на их языке, а решающим испытанием будет, чтобы они пригласили тебя к совместной охоте и честно поделили добычу.

— Трудно будет! — заулыбались ученики, и кое у кого загорелись глаза: побрататься с волками или с медведем! Это же наверняка верные друзья. Хоть завоевать их доверие очень сложно, но как это будет почётно и славно!

Ученики уже привыкли, что благородные поступки учитель называет «волчьими», а хитрые, но честные, либо решения проблем грубой силой — «медвежьими».

После месяца учёбы ученики на три дня разошлись по домам. Квинт тоже вынужден был на пару дней съездить в Рим. В частности, он, поскольку тонкую сталь ещё плохо умели ковать, а бронза уже была отличная, потратил полдня, чтобы объяснить мастеру-литейщику Нумерию Туску, какие звёздочки из бронзы ему отлить. Евгений собирался их использовать вместо сюрикенов: получались потяжелее и намного дороже, но тоже достаточно убойные. У камнерезчика он заказал сорок камней одинакового веса и размера со сквозными отверстиями, на нескольких из них должно было быть вырезано изображение волка. Это были заготовки для боло. Словом, своих учеников Гладиатор собирался оснастить достаточно смертоносным оружием.

Во время поездки он побывал на незапланированном народном собрании. После того, как трибуны получили власть, в Городе стало намного спокойнее. Если кого-то забирали в кабалу, сразу звали трибуна, он разбирался на месте и во многих случаях освобождал должника (от кабалы, но не от долга). Все приговоры о порабощении за долги немедленно отменялись трибунами, и их перестали выносить. Но в последние дни заимодавцы стали действовать по ночам. Вваливались в жилище должника и уводили его побыстрее. А трибуна затем просто не пускали в свой дом, где содержался кабальный: имели право.

Ночью на должника Статия Герия напали рабы и клиенты Гая Аквиния. Статий сумел ускользнуть, добежал до дома трибуна Луция Альбина, но тот оказался заперт. Пока в доме обсуждали, что сделать, вооружались и организовывались, должника уже уволокли. Возмущённый народ потребовал собрать плебисцит.

Выступивший на нём Сициний заявил:

— Наши трибуны до сих пор ещё не осознали, что они теперь магистраты, а не частные лица, что их особы священны, и на них никто не может покуситься. Они просят, вместо того, чтобы требовать. Они робеют, когда нужно быть смелыми. Они защищаются, когда нужно нападать. Я предлагаю, чтобы двери домов трибунов были открыты круглые сутки, и днём, и ночью. В любое время плебей должен иметь возможность найти защиту!

Предложение прошло единогласно.

— И ещё к этому я присовокупляю, что надо бы нашим трибунам являться в курию во время заседаний Сената, чтобы они слушали обсуждения и могли немедленно воспрепятствовать глупым решениям отцов-сенаторов.

Против этого предложения выступил и Альбин, и Лициний, они оба отметили, что оно приведёт лишь к раздражению и возобновлению беспорядков. И лишь через десятилетия отцы-сенаторы сами сообразили, что вето, высказанное без лишних ушей и глаз, намного предпочтительнее интерцессии, наложенной публично. Тогда трибунов допустили в Сенат, смирив на время свою сенаторскую спесь.

Квинт несколько опасался, не уйдёт ли кто-то из учеников? Но они все собрались наутро четвёртого дня и привели с собою ещё четырёх молодых плебеев. Павел Канулей, который, хотя его успехи и были весьма средними, пользовался уважением сотоварищей за упорство и волю, сказал:

— Мы показали своё незрелое боевое искусство друзьям и семьям, и те восхищены. Наставник, вот ещё четверо, которые хотят учиться у тебя. Никто из них в ростовщичестве не замешан. Посмотри на них, и разреши идти с нами тем, кого допустит к себе Бог.

Квинт внутри отметил грубую ошибку Канулея, но виду не подал. Поговорив с четырьмя новичками, принял их и сказал: «Поскольку им придётся догонять, двое из старших должны будут заниматься с младшими». Ученики выбрали десятниками Канулея и Ювенция.

Вечером, когда новички ушли строить свои хижины, Квинт выговорил Канулею, но так, чтобы слышали все старые ученики:

— При непосвящённых никогда не говори: Бог. Называй: неведомый Бог, Бог Квинта, можно иногда наш Бог. Нельзя давать даже повода клеветать, что мы сомневаемся в римских богах и пренебрегаем ими. И новые ученики будут принимать присягу Богу Единому лишь через месяц. А вы сейчас поклянитесь, что год будете учиться у меня каждый день, кроме тех дней, когда я вас буду отпускать, и войн.

Ученики радостно поклялись. Они уже чувствовали себя тайным обществом, причём его основателями. Этого ли хотел Евгений? Он пока не мог понять.

Смерклось, и в этот вечер был метеоритный дождь. Пытливый Теренций спросил прямо:

— Наставник, ты говорил, что звёзды — это миры больше нашего. А как же сейчас они падают и сгорают?

— Посмотри на небо. Исчезла ли на нём хоть одна звезда? Двадцать тысяч лет звездочёты наблюдают за небом, и ни одна звезда не пропала. Это на самом деле летящие на нас из необъятных глубин камешки и прочее. Они накаляются и сгорают в воздухе. А самые большие иногда и на землю падают. Вы видели такой небесный оплавленный камешек в стене храма Ромы.

— Это что, наверху воздух такой горячий? Вроде бы, когда на гору поднимаешься, он холоднее становится? — продолжил Теренций.

— Наверху он действительно горячее. Но дело даже не в этом. Когда ты сверлишь палочкой огненную подставку, палочка нагревается, трут загорается и ты раздуваешь огонь. Когда ты бежишь, тебе становится жарко. А эти камни и прочий мусор летят так быстро, что горят.

— Почему же они тогда раньше не сгорают? — спросил Бруттий.

— Воздух — это одежда и броня Матери-Земли. Она им защищается от ударов из глубин других миров. Если бы не воздух, эти камни долетали бы до нас и пронзали бы нас сильнее стрел. А Землю бы безобразили шрамами. Если бы вы знали, какая красивая наша Земля, когда смотришь с ближнего неба! Её одежды голубые, с белыми узорами облаков на них.

— Вне одежд Земли, значит, полная пустота, ужас и страшный холод? — вступил в беседу Альбин. — И кругом камни летят, как будто пущенные богами из пращи?

— Почти что так… — вздохнул Квинт. — И поэтому берегите нашу мать-Землю пуще даже семьи своей и Рима!

— А почему Луна не голубая? Ты говоришь, что Земля намного красивее? — спросил Ватиний и продолжил, не дожидаясь ответа. — Впрочем, я, может быть, сам сообразил. Луна — служанка Земли, и госпожа обычно подбирает себе служанок уродливее себя, чтобы они её господина не соблазнили. Ведь из того, что ты говоришь, видно, что Солнце Землю любит. Только неясно, она дочь его или жена?

— Жена, — улыбнулся Квинт. — Солнце оплодотворяет её, а она порождает, в частности, таких самоуверенных существ, как мы. Но достаточно Солнцу плюнуть или Земле как следует вздрогнуть, как от людей и следа не останется.

— Значит, это правда, что земля дрожит тогда, когда люди ведут себя плохо? — вступил вновь Теренций. Квинт кивнул.

— Всё стало понятно! — воскликнул Теренций. — Мы и Луна служим Земле, Земля — Солнцу, Солнце — Богу, который укрыт за Млечным Путём!

— За Млечным Путём укрыт не Бог, а главный наблюдатель его за нашими мирами. Бог един для всех миров, даже тех, которые мы видеть не можем, и всех времён, — жёстко ответил Квинт.

— А на Луне почему мы облаков не видим, — вдруг ещё раз спросил Теренций.

— Она голая. У неё своего воздуха нет. И она вся обезображена шрамами от небесных камней.

— Всё понятно! Рабыня должна ходить голой, если хозяин или хозяйка прикажут, — улыбнулся Теренций. — А Земля, наверно, своей бронёй защищается заодно от злых дальних демонов и чужих божеств, которые хотели бы её пограбить или завоевать? И они ведь сгорят?

— Ну если такой полетит со всей дури, стремясь атаковать Землю побыстрее, то сгорит дотла, — усмехнулся Квинт.

А когда все уже хотели расходиться, неугомонный Теренций вдруг спросил:

— Наставник, ты почему нас не ругаешь и не бьёшь палкой за вопросы и за споры?

— Попробуй кто-то спросить или заспорить не по делу, а чтобы себя показать, сразу такой палки получит! — сурово сказал Квинт. — Вот если кто-то требует, чтобы всё, что он сказал, принимали без возражений, или ещё страшнее: болтает, что он говорит словами Бога единого, убейте его! Не удастся убить — уходите подальше вместе с семьёй и воюйте с ним и с его приспешниками не на жизнь, а на смерть!

— Значит, мы будем не просто воинами, а воинами Бога, — подытожил Теренций.

— К этому я вас и готовлю! — улыбнулся облегчённо Квинт.

— Мы постараемся стать не просто воинами, а Его легатами!

— До центурионов хотя бы поднимитесь! — расхохотался Квинт.

И ученики прозвали наставника после этого «центурион Бога».

* * *

Случилось ещё одно анекдотическое происшествие. Ученики занимались нагими. Квинту пришлось модифицировать изученные им в другом теле стили рукопашного боя, поскольку те в некотором отношении были ориентированы на одежду (особенно противника): европейскую, китайскую или японскую. Когда Порция в связи с месячными удалилась в маленькую хижинку для уединения, построенную позади жилища семьи Квинта, к Квинту пришёл ночью Канулей.

— В чём дело?

— Учитель, ты нас учишь, как спартанцев. А ведь у них принято, что старшие не просто учат младших, а любят их.

— Не у спартанцев я учился… А здесь помните следующее. Мерзость иметь дело с женоподобными существами мужского пола или евнухами. Если два воина слишком тесно сдружились друг с другом, это допустимо, это порою неизбежно возникает в результате крепкой дружбы, но хвастаться и выставлять это перед всеми не стоит.

И тут Евгений обнаружил, что около двери стоят все посвящённые ученики, видимо, ожидавшие решения наставника, чтобы затем побыстрее разойтись и установить «очередь» или же послушать очередное наставление.

— Значит, Юпитер, соблазнивший Ганимеда, поступил нехорошо, а у Аполлона, который с Кипарисом и Гиацинтом занимался спортом и военными упражнениями, всё было допустимо? И не зря спартанцы устраивают Гиакинфии, а Ганимедии никто не празднует? — неожиданно в первый раз вступил в беседы Луций Порций, который до сих пор предпочитал молчать и слушать. Правда, греческие имена он произносил на этрусский лад: Гасинта, Кипрас, но понять можно было.

Евгений улыбнулся и кивнул.

— Но помните, что всё равно это извращение. Когда нечто естественное начинает удовлетворяться неестественным образом или переходит границы, оно становится грехом. А каждый грех требует искупления. И любовь к женщине может стать извращением, когда человек теряет себя в эросе и становится бешеным самцом оленя во время гона или тряпкой, о которую красавица ноги вытирает.

— Как Велтумна об Луция! — раздался тихий, но отчётливый голос.

— И не только об него, — добавил Порций.

— Значит, мужчине лучше избегать общения с такими женщинами?

— Если у тебя нет сил противостоять ей — конечно! Если же ты желаешь проверить себя и победить в трудной битве — можешь попытаться, ты ведь воин. Если ты переоценил свои силы, нужно суметь вовремя отступить. Позор поражения намного меньше позора плена, а прельститься такой хищницей до потери сознания — это хуже, чем плен и рабство!

Тихонько слушавшая всё это из своей хижины уединения Порция, как только разошлись ученики, пришла к мужу и нежно поцеловала его:

— Как я рада, что я — твоя жена! И что ты такой сильный!

— А я рад, что я твой сын, — вдруг прижался к ним якобы спавший Авл. — Мама, ты родишь мне брата и сестру?

— Постараемся вместе с мужем, и рожу, если Богу будет угодно, — улыбнулась мать, погладив по голове сына.

— Жёнушка моя, не возлагай на Бога наши мелкие дела. Скажи: «Если Судьба соизволит».

— Если Судьба даст это нам, — повторила жена.

Евгений записывал многое на различных дощечках и палках, и однажды вынес их из дома посушиться на солнце. Раб Квинтипор подумал, что хозяин эти деревяшки выбросил, и растопил ими очаг. Квинт заметил это, когда большая часть записей уже горела. Он дёрнул за ухо Квинтипора, тот съёжился, ожидая наказания, но хозяин собрал оставшиеся дощечки и угрюмо ушёл к себе, передав ученикам, что вечером беседы у очага не будет. Квинтипор хотел было дать стрекача (хотя бы на время), но ученики, заметившие, что он «крадётся» к лесу, пригрозили, что поймают и полшкуры с него спустят, прежде чем хозяину вернут.

На следующий день хозяин взял раба за ухо и вывел к ученикам:

— Мой гнев прошёл, и теперь я по справедливости должен наказать раба. Квинтипор, ты виновен в том, что сжёг мои записи. Почему ты взял мои дощечки и палочки?

Сжавшись под спокойным холодным взглядом хозяина и холодно-гневными — учеников, Квинтипор не осмелился соврать:

— Лень было идти хворост на растопку собирать.

— Значит, ты виновен дважды. Взял без разрешения и испортил вещи хозяина, и совершил это по недоумию и лени. Ученики, какого наказания он заслуживает? Я жду ваших советов.

Большинство учеников высказалось за отменную порку, чтобы потом неделю спал на животе. Кое-кто предлагал колодки или слегка выпороть и привязать на сутки голого к деревьям, растянув руки и ноги и намазав причинные места мёдом, чтобы комары и мухи как следует покушали. Квинт собственноручно взял плеть, отсчитал сто ударов и затем сказал рабу:

— Поднимайся. Хотел всыпать тебе двести, но ты принял наказание как должное, привязывать тебя не пришлось. Поэтому прощаю половину. Сейчас жена помажет тебе спину соком подорожника и приложит его листья. Пока не заживёт кожа, будешь ходить голый и лечиться. А работать станешь по-прежнему.

А ученики удивились, и поэтому сразу спросили, когда раб ушёл:

— Зачем ты спросил нашего совета, наставник? Ведь с рабом ты сам можешь всё решать? Он же не кабальный гражданин, про которого нужно спросить трёх соседей, прежде чем наказывать?

— Я показывал, как обращаться с провинившимся рабом. Он ваше говорящее орудие, он подчиняется вашим приказам, и вы ответственны за его проступки и его преступления. Все грехи раба лежат на вас, пока он делает что-то по вашему приказу. Если раб убил кого-то по приказу хозяина, убивайте хозяина, а не исполнителя! Другое дело, если это сделал вольноотпущенник, или клиент, или наёмник. Тут ответственны оба, потому что у исполнителя была свободная воля. Не наказывайте раба в гневе, подождите, пока успокоитесь. Обязательно объясните ему вину так, чтобы он понял. Выслушайте его оправдания. Не определяйте наказания в тайне, посоветуйтесь с друзьями или соседями, потом решайте сами. А вот наказывайте собственноручно, чтобы принять на себя ответственность за ваше решение и за его исполнение. Ведь если бы я отвёл раба к палачу и заплатил бы за двести плетей, как делают сердобольные гречишки, палач и влепил бы ему эти двести плетей нещадно. А тут я видел, как он принимает наказание, что с ним делается, и наказал по справедливости.

И, улёгшись спать, Квинт подумал: «Вроде получается плебейский рыцарский орден, боевая часть которого видна всем, а вот вера тайная. Это что же, я заранее создаю альтернативу масонству? Орден, основанный на чести и совести, орден бойцов, орден волков, а не лисиц и шакалов? Но вдруг получится нечто ещё более страшное?»

Ответа от высших сфер не последовало.

 

24. Кориолан

Назревавшая война наконец-то разразилась. Консул Коминий созвал войско. И одновременно посыльный принёс опечалившую всех весть, что старый мудрый Менений Агриппа, примиривший плебеев с патрициями, умер, и что у семьи его не хватает денег на достойные консуляра похороны. Все плебеи Рима скинулись по грошу, а вот патриции не дали ничего.

Ученики хотели бросить жребий, кому оставаться защищать склон и семью наставника. Но Квинт, взвесив всё, затем выпив большую чашу вина и перепроверив с помощью интуиции, принял решение:

— Квинтипор и Авлипор, возьмите мечи, копья, щиты, пращи и кожаные доспехи. Будете защищать от мародёров наш склон. И волки помогут, — улыбнулся наставник, почувствовав, что это не будет наглой ложью.

Рабы с радостью вооружились. Хозяин у них был добрый, наказывал только за дело, работу давал посильную, кормили их досыта. Хозяйка тоже была ему под стать, а сынишку они просто полюбили. Развратиться они ещё не успели: ученики бы им не дали, да и хозяин внушал уважение и значительную толику суеверного страха. А теперь открывается прямая дорога в вольноотпущенники.

Небольшой отряд Квинта (четверть сотни), вооружённый отличным, зачастую нестандартным, оружием, с песнями шёл в Рим. Трое из его учеников были готовы метать боло, ещё трое — звёздочки. Вместо копий у большинства были или посохи, или «голые руки», снабжённые нунчаками, бронзовыми кастетами или просто каменными тяжёлыми браслетами, сделанными по руке хозяина и укреплёнными на ремнях типа тех, что использовались для кулачного боя. К отряду Квинта подтягивались отдельные воины и семьи, уходившие под защиту городских стен.

В Риме к Квинту подошёл молодой патриций: Гней Марций.

— Знаменитый Квинт Гладиатор, я хотел бы учиться у тебя.

Отряд с ожиданием смотрел на наставника.

— Гней Марций, ты патриций. У нас плебейское содружество. Если хочешь учиться, пусть тебя усыновит плебей. Могу я.

Поражённый и разозлённый Марций отошёл. Ученики и окружающие плебеи поздравили Квинта. А он понял, что нажил ещё одного врага.

Набор в армию проходил в обстановке всеобщего энтузиазма. Сформированные легионы двинулись к границе с вольсками. Квинт теперь уже был третьим центурионом первого манипула в своём легионе.

Пока шли, из разговоров выяснилось, что энтузиазм энтузиазмом, а положение в Риме, в перспективе угрожающее. Из-за революции большинство полей осталось незасеянными, и цены на хлеб уже начали расти. Но это ещё добавляло воинственности: хорошенько пограбить вольсков было очевидным близким выходом.

Вольски недооценили опасность и сразу вышли на битву. Римляне с пением боевых песен, мерным шагом пошли в наступление. Сотня Квинта, на четверть состоявшая из его учеников, а в остальном почти целиком из тех, кто уже дрался под его командой, по пути успела немного отработать действия в начале боя.

Вначале вышли вперёд три болеадора и три звёздочника за ними. Боло, пущенные по ногам, оказались страшным оружием: ноги пяти воинов были переломаны. Поножи не спасали, камни, обвиваясь вокруг ног, залетали сзади. Болеадоры отступили назад на несколько шагов, а звёздочники, пригнувшись, вышли вперёд и пустили пару раз свои звёздочки, намазанные едким соком молочая. Затем вторично ударили болеадоры, теперь уже поверх опущенных щитов, и опять звёздочники, и застрельщики быстро отступили в строй.

Вольски не были трусами, и восстановили порядок. А из строя вышли ученики Квинта, ударили своим нестандартным оружием и вновь все, невредимые, и нанёсшие ещё потери человек в десять-пятнадцать, отступили в надвигающийся строй. Не отошёл вовремя лишь Петрон Тиберий, впавший в боевой транс и крушивший врагов своими нунчаками. Он положил десяток вольсков и сам был убит.

После такого начала сотня Квинта легко разбила строй вольсков. Впрочем, почти все остальные манипулы тоже быстро сломали врага. Началось преследование, резня и захват пленных. Удалось даже подобрать все боло и звёздочки, кроме одной. На плечах у панически бегущих вольсков ворвались в город Лонгины, и тут консул проявил полководческую мудрость: отделил половину войска вместе со всей конницей и послал на город Полуску, убедившись, что Лонгины уже не устоят. Полуска тоже была взята с ходу ввиду внезапности. Удержать от грабежа войско, захватившее за день два города и военный лагерь, было невозможно, да и нецелесообразно. Квинту пришлось «насладиться» пленницей, мощной молодой женщиной, которую привели к нему ликующие ученики. Она покорно отдалась, а затем, плача и обнимая победителя, стала просить не выдавать её на общее позорище, взять в рабыни себе. Квинт не выдержал и согласился. Тогда ему привели ещё одну пленницу, молоденькую симпатичную белокурую голубоглазую девственницу: «Квинт, ты заслужил первоклассную добычу. Та женщина будет тебе и твоей семье служанкой, а эта девушка достойной любовницей».

В награду войско проголосовало, что две рабыни достаются Квинту. Погибшего Петрона обрядили в богатые одежды, возложили на голову венок и приготовились погребать как героя. Но Квинт потихоньку собрал своих учеников.

— Для войска и Рима он остаётся героем. А для нас, к несчастью, будет служить примером недоучки и дурака. Он не смог удержаться и не вовремя вошёл в боевой транс. Не выполнил команды отходить в общий строй. У вас у всех либо ран нет, либо царапины. А он погиб. И десять вольсков — недостойная плата за его голову.

Вечером в своей палатке Квинту пришлось разбираться с двумя женщинами. Аулти, уже изведавшая его объятий, побыстрее сбросила одежды и явно предъявляла права на постель хозяина. Шиани, девушка, плакала в углу, но как-то слишком часто с неё сползал наброшенный Квинтом плащ. По поводу Аулти всё стало ясно: нужно было немедленно показать её место.

— Я обещал не выдавать тебя на общее позорище. Ты теперь моя рабыня, и будешь делать то, что я прикажу. Мои ученики соскучились по женщинам и заслужили награду. Будешь обнимать их. Двух обнимешь сейчас. Ещё двух — утром. И потом так же каждый день, пока мы в походе. А если будешь верно служить и сама пожелаешь, когда придём ко мне на Склон, я тебя выдам замуж за своего слугу.

Рабыня вздохнула, но видно было, что ей приказ хозяина не противен. Молодые, красивые, сильные, ловкие, темпераментные ученики против худого, жилистого, бесстрастного, седеющего хозяина, почти старика по понятиям тех времён. Почётнее, конечно быть наложницей главаря, но и второй вариант Аултию устроил. Немного повздыхав, пустив слезу и помолив хозяина не давать такого приказа (но так, чтобы он не отменил его), она сочла, что приличия выдержаны, отправилась к костру учеников и передала им повеление хозяина. Те в шутку поздравили её с двадцатью тремя мужьями и предоставили ей выбор четырёх, с которых она начнёт службу.

Шиани, переименованная в Сиянию, со страхом глянула на хозяина:

— Хозяин, когда ты меня девственности лишишь, ты и меня пошлёшь к ученикам?

Волнение в её голосе было явно неподдельное.

— Если уж прикажешь, то хоть не сегодня и не завтра… — продолжила она, умоляюще глядя на Квинта.

— И не сегодня. И не завтра. Аултия сама этого хотела. А тебя я выдам замуж за честного слугу.

— Благодарю, хозяин! Но я не хочу, чтобы девственности меня лишил раб.

И пришлось Квинту обнимать девушку, что он проделал на самом деле с удовольствием, постаравшись, чтобы и ей было хорошо.

— Я знаю, что у тебя есть жена и что ты любовник богини, — сказала Сияния утром. — Мои родичи будут рады, если я рожу сына от героя и полубога. Разреши мне быть с тобою, пока я не понесу. А потом я буду рада, если ты выдашь меня замуж или позволишь родичам меня выкупить.

Видно было, что Сияния очень боится жены Квинта и его небесной любовницы, и, если уж сама не может быть его женой, желала бы держаться от супруги подальше. Квинт улыбнулся и ещё раз обнял женщину.

Через восемь дней всё войско, разорив два города, двинулось к Кориолам. Те были готовы к обороне, и началась осада. Десять дней стояло римское войско под городом, пока не подошли вновь собранные вольские легионы, собравшиеся в Антии. Почти всё войско развернулось против пришедших на выручку, оставив небольшие отряды на страже у ворот города. Казалось, что битва вот-вот начнётся, как вдруг из города донёсся женский плач и поднялся дым пожарищ. Выяснилось, что жители Кориол попытались сделать вылазку, но весьма бестолково, малыми силами. Против ворот стоял отряд Гнея Марция. Тот встал впереди своих воинов, набросился на как-то неуверенно наступавших вольссков, и, когда те побежали, крикнул:

— Квириты, вперёд!

Римляне бросились за ударившимися в панику кориольцами и ворвались в город. Марций схватил факел, горевший у ворот, и поджёг ближайшие пару домов. Его люди сделали то же. Поднялся женский вой, и жители города подумав, что город взят, перестали сопротивляться.

То же решили и вольские легионы, и отступили без боя. Война была выиграна. Торжествующее войско славило Марция и присвоило ему cognomen Кориолан. В ликовании все даже позабыли о консуле, приписывая победу Марцию, и лишь Квинт с учениками поздравили Коминия с блестяще проведённой войной.

А тем временем в Риме наконец-то был скреплён клятвами союзный договор с латинами.

Когда войско вернулось в Рим, Коминию даже не дали триумфа. Большинство приписывало победу Кориолану, в одночасье сделавшемуся кумиром знати, да и многих плебеев тоже.

Внимательно прочитав текст договора с латинами, Квинт неожиданно понял, насколько прочные основы Римской республики он заложил. Практически те же, к которым через боль, кровь и дурацкие революции пришла Россия. Полная автономия общин в отношении внутренних дел при сильной центральной власти и единстве юриспруденции при столкновении интересов граждан разных общин. Всеобщее вооружение граждан. Полное формальное материальное равенство столицы и союзников. Рим как коллективный Император. В этом обществе присоединённые не будут чувствовать себя покорёнными. А вот когда появятся провинции… республика начнёт разлагаться.

В числе прочих из дверей таберны второго этажа домуса Вергилия Кориоланом любовалась Велтумна в весьма рискованном и красивом наряде, открывавшем одну грудь и в разрезах платья, доходивших до талии, прекрасные ноги и бёдра. Она завлекающе улыбнулась герою и помахала ему. Марций, который из гордости ранее не пытался претендовать на объятия танцовщицы, теперь счёл, что он достаточно прославлен, чтобы сражаться на равных, и помахал ей.

«Orci scorto inter crura» (Ад между ног у блудницы) — вдруг услышал Квинт. Он поднял голову и увидел царя Аппия, наблюдавшего эту сцену из своего домуса. Евгений неожиданно для себя ответил:

— «Veritatis simplex oratio». (Речь истины проста). «Veritas odium parit, obsequium amicos». (Истина создаёт врагов, а лесть — друзей).

Аппий с уважением глянул на своего врага и поправил:

— «Veritas odium parit, obsequium falsa amicos». (Истина создаёт врагов, а лесть — мнимых друзей).

После этого он уронил на голову Квинта тяжёлый кубок, но, возможно, с неохотой, лишь для исполнения клятвы, потому что сначала пошумел и Квинт успел отскочить в сторону.

 

25. Голодный год Рима

Пришлось ещё ненадолго задержаться в Городе, так как близились выборы консулов. Квинта всячески вовлекали в предвыборную борьбу, но он предпочитал не отвечать прямо, кого поддерживает, а намекать, как царь Аппий. Задержка оказалась полезна ещё и потому, что дала возможность избавиться от значительной части ожидающих дома неприятностей. Сиянию, которая уже имела в чреве, выкупили её родичи из знатного вольского рода Туллу (Туллиев, как их называли римляне). В мирное время вольски и римляне спокойно посещали друг друга, хотя чуть ли не каждый год сцеплялись. Родичи хотели внести выкуп деньгами, но Квинт настоял на зерне и скоте, и впоследствии хвалил себя за предусмотрительность. В отношении размера выкупа вольски совершенно не торговались, и поблагодарили Квинта за благородное поведение по отношению к Шиани.

Старший Порций, на правах близкого родственника, полупосочувствовал-полупопенял Евгению:

— Зять, молись своему неведомому Богу, чтобы Сияния родила дочь. Если она понесла от тебя сына, то готов вольскам пожизненный диктатор либо царь: сын неведомого Бога и их знатнейшего рода. Вокруг такого они и сами сплотятся, и соседей к союзу привлекут, и тогда трудно придётся Городу.

Квинт грустно усмехнулся: пожалуй, тесть был прав.

Когда Квинт с учениками после выборов консулов и трибунов, на которых консулами стали Тит Геганий и Публий Минуций, а в трибуны наконец-то прорвался Сициний, вернулся на Склон, жена с презрением глянула на Аултию и велела ей продолжать свою службу, даже не заикнувшись о браке. Впрочем, и Аултия тоже о нём не напомнила, поглядев на Квинтипора и Авлипора. Но от их объятий это не уберегло. Порция с ликованием рассказала, как небольшой отряд аврункских мародёров хотел пограбить Склон, но волки навели на них ужас своим воем, а рабы проводили их камнями из пращей, поранив пару наглецов.

— Квинтипор и Авлипор заслужили награду, — заявила Порция. — Я уже выдавала им дополнительно вина и мяса, а теперь ты, Аултия, обними их как можно горячее и крепче! Скажи спасибо, что я не приказываю тебе обнять ещё Лелия Лупуса, главу семейства волков, он своей жене, в отличие от Квинта, не изменяет! Лупусу и его семье мы пожертвовали барана: выгнали его за границу. Соседи поняли, что мы оценили их союзничество и с благодарностью приняли нашу жертву. Показались не только Лупус и Лупия, но и их дети.

Слушавшие это ученики разинули рты: сказка, которую они считали почти что красивой легендой, стала претворяться в жизнь. Молодые ученики приняли присягу Богу Единому и принесли ему цветы и ликоподий в жертву на алтаре. А вновь принятые в ученичество ещё трое юношей были отправлены строить себе хижины.

А Квинт вспомнил, что он до сих пор вёл себя непростительно легкомысленно по понятиям римлян: не составил завещания. Он немедленно написал завещание, по которому рабы в случае его смерти получали свободу, по сотне сестерциев и весь свой пекулий (имущество, которое было в их пользовании). Естественно, жена и сын тоже не были забыты. Опеку до совершеннолетия сына он поручал тестю, а в случае его смерти либо отказа — младшему Порцию.

За Сиянию жена почти не пеняла, и даже похвалила чуть-чуть:

— Теперь вольски на наш Склон нападать не станут, особенно если у Сиянии будет сын. И торговать с ними можно без опаски. Но зря ты взял с них зерном и скотом. Ведь добычи захватили много, и голода не предвидится.

Но на самом деле провианта было награблено недостаточно на год, и перед Римом встал призрак голода, скоро воплотившийся в реальность. Правда, голод обошёл Склон: и предусмотрительность Квинта сыграла свою роль, и торговля с вольсками. Вольские юноши просились в ученичество к Квинту, Клиенту неведомого Бога, отцу знатнейшего из вольсков Атту Кинту, сына Шиани и внука Атту Туллу, Властителю волков. Квинт мягко отказывал, ссылаясь на то, что вольски плохо знают латынь и превратно поймут его наставления, а это гибельно для тела и души. На самом деле он пока что не хотел создавать соперника римскому элитному отряду, хотя какие-то мысли о необходимости не класть все яйца в одну корзину у него проскальзывали.

Порция вначале не отпускала Квинта к вольскам, потому что была почти уверена: там он будет ночевать в постели Сиянии. Как ей передали, бывшая пленница осталась верна своему первому возлюбленному и отвергала всех женихов, говоря, что после посла неведомого Бога и мужа Венеры-Мокши она не может соединяться с обычным смертным. Но, когда вольские гости намекнули, что Квинта просто задарят, что всё будут продавать ему вдвое дешевле, хозяйственная жилка победила. Тем более что Порция уже сама была с большим животом: её мечта о ребёнке осуществилась.

Когда Квинт прибыл к вольскам, его встретили почти как царя. Квинт отказался от колесницы и всех почестей. Принял только прекрасного каурого жеребца. Шиани вышла к нему на площадь и положила к его ногам сына. Квинту пришлось поднять его и тем самым признать своим законным ребёнком. Естественно, что спал он в одной постели с Шиани

В это время вольски оказались поражены повальной болезнью типа тяжёлого гриппа. Но репутация Квинта очень сильно упала бы, если бы он побоялся эпидемии. Ему удалось не заболеть и не принести болезнь с собой. Может быть, потому, что он всё время мыл руки и тело водой с уксусом, пил лишь кипячёную воду и вино, обдавал фрукты и овощи кипятком или водой с уксусом. То, что он заставляет кипятить воду, а потом иногда добавляет в неё трав типа мяты, зверобоя, ромашки, шокировало вольсков и римлян, но Квинт был в таком положении, что мог себе позволить такое.

Вождь вольсков Атту Туллу, удочеривший свою двоюродную племянницу Шиани и теперь считавший Квинта своим зятем, во время пира прямо спросил его:

— Кинту, ты на войне будешь опять сражаться против нас?

Поглядев на благородное лицо Аттия Туллия, Квинт ответил прямо:

— Я и мои ученики будем честно и изо всех сил сражаться за свою родину. А во время мира я буду твоим лучшим другом. Если же во время войны или мира тебе туго придётся, приходи ко мне на Склон и получишь убежище.

А подносившая вино и блюда Сияния тихо сказала:

— Как была бы я счастлива, если бы ты и твой неведомый Бог встали бы на нашу сторону. Я готова была бы признать нашего сына младшим, а твоего пасынка старшим. А твою нынешнюю жену равноправной с собою женой.

— Жена, даже богиня Венера не сбила меня с моего Пути. Я не вижу, что наши Пути враждебны. Но пока ещё им далеко до того, чтобы сойтись.

Туллий рассмеялся:

— Ты ответил честно. И я скажу честно: во время битвы не жди, что я буду удерживать оружие своих воинов против тебя. Но если тебе придётся туго, я и мой народ ждут тебя, твой род и твоих учеников. Примут как дорогих родственников и знатных людей. Мы с тобой вместе завоевали бы всю Италию. А если ты возьмёшь власть над Римом, чего ты достоин как посол неведомого Бога, муж Венеры и царевны, я буду рад заключить между нами вечный, справедливый и равноправный союз.

А Рим пытался выпутаться из петли голода. Сенат направил торговые миссии повсюду: серебра и драгоценностей, в отличие от еды, хватало. Вольски и жители Свессы Помеции просто отправили торговцев назад, не желая иметь с ними дело. Если бы не эпидемия, вольски с радостью напали бы на голодающих римлян. Тиран Кум Аристодем, женатый на внучке царя Тарквиния и считающий себя его наследником, задержал римские корабли, потребовав расплаты за разграбленное революционерами имущество царя. Из Сицилии корабли ещё не вернулись (в первый раз римляне послали свой крупный флот так далеко). Корабли, посланные к этрускам, вернулись ни с чем, но купцы высадились, дошли до внутренних этрусских городов, у которых не было давних счётов с Римом, закупили хлеб и зерно и сплавили по Тибру. Этим удалось поддержать простой народ и кое-как накопить на посев.

 

26. Охотник Сильвий Цецина

В начале года голодного консульства Гегания и Минуция в посёлок на Склоне пришёл человек в шкуре рыси вместо плаща. Когда незнакомец приближался, дважды выли волки. Он представился Сильвием Цециной из латинского города Аускула, попросил разрешения переночевать и передохнуть, и внёс в качестве вклада за ночлег трёх зайцев. Косых немедленно освежевали и отправили в похлёбку, шкурки Порция отдала рабыням для выделки.

Поскольку при постороннем говорить о своей тайной вере и о делах содружества было нельзя, да и потому, что по свежему человеку соскучились (в Город строгий наставник отпускал лишь раз в месяц; но, если в это время ученик проходил очищение после греха или грубой ошибки, то постящийся оставался на Склоне), начали расспрашивать охотника, заранее настроившись на хвастливые, но забавные, охотничьи байки. Но скоро разговор стал более серьёзным. Сильвий прекрасно знал повадки зверей, а когда он вдруг произнёс:

— Слышал я, что у вас тут в союзниках волки. Проверил, предупредил их о своём приходе и они дружески повыли в ответ.

— Если ты такой умный, — улыбнулся Квинт, — отойди к вон тем камням и справь на них малую нужду.

Сильвий отошёл, принюхался и ушёл во тьму. Вернулся он через полчаса.

— Границу вы неплохо провели, и себя не унизили, и волков не задели. Я с отцом семейства пообщался, вроде поняли друг друга.

Ученики глядели во все глаза: оказывается, такие легендарные личности есть и в Лациуме! А Квинт решил кое-что проверить.

— Меня немного учили в далёких странах общению с волками. Но здесь я не понимаю их языка.

— Правильно! Даже вороны на севере Этрурии каркают по-другому, чем у нас в Лациуме. Вот сигнал тревоги паданских ворон, слушайте.

Сильвий каркнул. Раздалось несколько карканий в ответ и всё стихло.

— А вот сигнал наших, — и странный пришелец каркнул вновь.

Раздался гомон, стая ворон снялась и полетела в темноту. Пару раз коротко провыли волки.

— Зря я волков потревожил. Они ведь знают, что вороны — лучшие сторожа. Мать всех своих созвала, и теперь будут проверять, нет ли откуда опасности, — как ни в чём ни бывало, продолжил охотник.

— Настоящий фавн или сильван! И имя у него Сильвий, — зашушукались ученики. — Откуда ты всё это узнал и этому научился?

— Вы ведь мне тоже не всё пока что рассказываете, — вдруг сжал губы Сильвий.

И тут Квинт понял, что он должен сделать. Он подошёл к пришельцу и глубоко поклонился. Ученики были шокированы: римляне никому не кланялись, а тут знаменитый воин кланяется неизвестному бродяге!

— Сильвий Цецина… — подождал Квинт, чтобы охотник дополнил своё имя.

— Сальтий Фавн, — дополнил тот.

— Сильвий Цецина Сальтий Фавн, я прошу тебя быть наставником моим и моих учеников в лесном и охотничьем деле. Я вижу, что это угодно неведомому Богу, которому мы служим. И что это лежит на предписанном тебе жизненном Пути. Я рад, что повстречал тебя, и, если смогу научиться у тебя чему-то полезному, публично признаю тебя вторым отцом по духу.

Ученики сообразили, что наставник распознал незаурядного и редкого человека, и стали наперебой просить его учить их. В них всё больше вкрадывалось понимание, что настоящий учитель — не наймит, а второй отец, и что узы между учителем и учеником должны быть столь же крепкими, как между отцом и сыном, родиной и гражданином. Если сам Квинт не постыдился молить Сильвия об наставничество, то им это может быть лишь к славе, пользе и почёту. Порция, наблюдавшая всю эту сцену, дала Аултии кувшин вина и подтолкнула её. Та, всё сообразив, передала кувшин Сильвию, прижавшись к нему будто нечаянно грудью, а затем, якобы споткнувшись и приобняв, призывно заглянула ему в глаза, когда он её поддержал. Ночью она старательно «уговаривала» истосковавшегося по ласкам Сильвана остаться на Склоне, и утром тот, весь помятый, принял предложение.

Не все ученики оказались способны к лесной науке. Зато Авл просто не отставал от Сильвия, используя любую свободную минуту и быстро учился понимать голоса птиц и зверей, читать следы, таиться в лесу и стрелять из лука.

Затем Квинт на месяц уехал к вольскам, а когда вернулся и выдержал двухдневную атаку упрёками со стороны Порции, неожиданно услышал от неё такое:

— Муж, ты человек необычайный, и тебе сейчас Судьба будет посылать встречи с незаурядными людьми. Одни, хорошие, будут сами тянуться к тебе, другие, злые, будут пытаться тебя использовать. А есть ни те, ни другие, и с ними надо особенно внимательно обходиться. Вот посмотри, сколько встретилось уже на твоём пути: царь Аппий, Велтумна, Сияния, Аттий Туллий, Сильвий.

— Ты забыла ещё двух, — улыбнулся Квинт.

— Кого же?

— Себя и Авла.

И супруги нежно поцеловались: большего нельзя было позволить, потому что Порция была на сносях.

— Я надеюсь, что наш младший сын будет ещё лучше, — прошептала Порция.

— А я надеюсь, что, если будет дочь, она тоже не подкачает!

В первый же день по возвращении Квинта Сильвий принёс присягу Богу Единому и стал полноправным членом содружества. Решили, что незнатный латин равен плебею.

Авл за месяц уже многому научился из лесных умений, и быть охотником (и партизаном, как внутри себя добавил Квинт) ему всё больше нравилось. А вот юноши проявили себя довольно слабо, хотя умения прятаться и стрелять из засады, а затем убегать, приобрели.

— Наверно, надо начинать учить лесной науке ребятишек в возрасте Авла или чуть старше, — задумчиво предложил Квинт Сильвию.

— Согласен. Сам хотел так сказать.

Квинт заметил, что ученики наделали себе пряжек на пояс с изображением волка. Он сразу навёл порядок:

— Я закажу себе серебряную пряжку. А вы пока что вырежьте осиновые и подготовьте из акации, их наденете после посвящения. Септимий Порций и Павел Канулей, лучше всего овладевшие лесной наукой, добавят на значок листья. Все, кто убил врага или захватил пленного, добавят голову Марса.

— А почему из акации? — спросил Плавт Порций.

Квинт стукнул его посохом, но не сильно:

— Колючая, крепкая, трудно горит, но кривая, плохо обрабатывается, почти ни к чему не годная.

Ученики рассмеялись.

— И те, кто пожелают, смогут идти домой. А те, кто хочет учиться дальше, останутся. Всем поручение. Наберите теперь детишек лет шести-девяти. Они лучше вас освоят лесную науку.

После посвящения Сильвий решил, что и ему надо поделиться секретами. Оказывается, он бывал у кельтов за Альпами и учился у друидов.

— Эти бородачи столько знают про природу, растения, зверей! Умеют взять у матери-Земли так, чтобы она богатела. Мы, италики, по сравнению с ними ведём себя просто как грязные жадные свиньи!

Почему-то Евгению вспомнилось, что римляне подвергли друидов безжалостному геноциду везде, куда смогли дотянуться.

За время отсутствия Квинта Сильвий сдружился с семейством Лупусов настолько, что один раз даже участвовал в общей охоте и принёс большой кусок оленины. Он ввёл в стаю сначала Авла, а затем Порцию, но даже двум «успевающим» сказал, что их волки как своих ещё не примут. Квинта они приняли хорошо, обнюхали и дружески потёрлись об его ноги. Но в стаю не взяли.

Ученики со смешанным чувством удивления, обиды и уважения рассказали, что во время охоты Сильвий запрещает убивать самых лучших животных:

— Вы клан Волков! Вы бойцы и хищники, вы должны охотиться, но так, чтобы улучшать мир. Бейте тех, кто отстаёт, слабых и больных. А лучшие пусть остаются, чтобы род оленей процветал.

— Так что, и оленят бить нельзя?

— Если оленёнок отстал от стада, можно и нужно! Природа не жалостлива, а вы должны стать её частью, — пояснил Сильвий.

Квинт остался очень доволен и подтвердил наставления Сильвия.

Неожиданно Порция получила жестокий выговор от Квинта. Она приказала Авлипору и Квинтипору обработать делянку для овощей. Квинт, увидев это, набросился на рабов с бичом, но, услышав, что они исполняют приказание хозяйки, ограничился выговором:

— Крестьянское дело благороднейшее! Землю не должны насиловать рабы и наймиты! Станете вольноотпущенниками, будете иметь право возделывать свой участок и помогать друзьям!

Были ошарашены не только рабы и Порция, но и все ученики. Делянку закончили обрабатывать Квинт с Авлом.

Ученики сходили в Рим, затем вернулись, уже решив, кто уйдёт, а кто останется. Из четырёх Порциев два уходили, оставались Плавт и Септимий. Это было правильно, нельзя ослаблять род ближайших родственников даже на время. Всего из первых двадцати трёх остались восемь. Новичков пока не приводили, поскольку обряд посвящения — тот момент, когда допускаются лишь присягнувшие.

Вам хотелось бы пышного описания дня посвящения? Обряд действительно был разработан сложный и даже красивый, Сильвий многое взял у друидов, добавили Евгений и Порция. Но к главной задаче он явно не имел никакого отношения, за исключением двух моментов.

После того, как стемнело, к пирующим приблизилось всё семейство Лупусов. Волки-союзники отведали положенного для них мяса, попили воды с мятой и воды с солью, налитых в корыта. Рабыни хотели было завизжать, но их остановил жёсткий взгляд хозяйки. Они просто убежали в свою хижину.

Все посвящённые дали клятву по первому зову бросить все дела и даже войну в защиту Отечества, если надо будет воевать в защиту Бога Единого.

— Рим стремится навести на Земле порядок, а Люцифер — управляемый хаос. Так что если на время победит Люцифер и его войско, то они и Рим уничтожат. Или, ещё хитрее и коварнее, разложат его и превратят в полное дерьмо, — обосновал Квинт.

Во время пира после посвящения Квинту вдруг задали вопрос.

— Вольски называют тебя послом неназываемого Бога, а то и его воплощением. Ты посол Бога Единого?

Вторая часть вопроса не была произнесена, хотя вертелась на языке.

У римлян в то время не было слова и понятия «пророк». Впрочем, и арабское rassul точнее перевести «посол». Квинт жёстко ответил:

— Помните две вещи. Если кто-то себя называет послом Бога, убивайте! Называть так могут лишь другие. А если Бог вынужден вочеловечиться, значит, люди довели себя и Землю до ручки и Он пытается показать им Путь к спасению. Ведь Бог не Люцифер, Он советует, а не подсказывает, и никогда никого не лишает свободной воли. Он может показать Путь, а люди свободны его извратить и направить прямо в пасть Люцифера.

И тут неожиданно кто-то из задних рядов заметил:

— Если некто называет себя рабом Божьим, он хочет втереться в Его семейство и снять с себя ответственность за свои дела. Ведь за раба отвечает хозяин и даёт ему приказы! Значит, и таких надо убивать!

— Осторожнее, а то вы всех перебьёте! — грустно пошутил Квинт. — Убивать нужно тех, кто учит якобы известной им окончательной истине либо путям Люцифера. Слишком многие могут просто быть одураченными или заблуждающимися, и после смерти соблазнителя одумаются. А «рабы Божии»… Им кажется, что, называя себя так, они возвышают Бога. Его возвысить невозможно! А вот подменить на Люцифера очень даже можно, для этого достаточно пытаться льстить Ему и восхвалять Его, а не служить Ему; просить у Него благ, а не сил! Вот если кто-то утверждает, что он знает имя Божие, то после попытки объяснить ему, что оно не может быть ведомо людям, упорствующего в своём оскорблении Бога надо убить.

— Но ведь ты, учитель, получил приказ от Бога? — прямо спросил Теренций.

И тут вся тяжесть задачи, возложенной на него, видимо, самим Богом Единым, навалилась на Квинта. Евгений согнулся под тяжестью креста своего и обхватил голову руками, повторяя про себя моление Христа о чаше. А вдруг он, желая получить вакцину от фанатизма, на самом деле развяжет джихад и инквизицию? Неожиданно его тронул за плечо Сильвий и сказал:

— Я тебя понимаю. Лёгких настоящих путей нет.

А суть ответа Квинта поняли все: «Да! И почти невыполнимый».

Порция родила дочку. Называть её Эбуция или Гладиатора Квинту не хотелось. И в некотором противоречии с обычаями он назвал её Квинтия.

 

27. Бегство Кориолана

Прошли новые выборы консулов и трибунов. Сициния переизбрали. Казалось, что, наконец-то дорвавшись до власти, он стал гораздо более спокойным и умеренным. По традиции Квинт был во время выборов в Риме. Как-то постаревший и потерявший уверенность за прошедший год консуляр Авл Вергилий неожиданно сам подошёл к Квинту и пригласил его быть своим гостем. О том, что творилось вокруг домуса Вергилия и в нём, уже ходили легенды, и Квинт решил рискнуть и посмотреть своими глазами.

По дороге из близлежащего домуса царя Аппия вновь упал тяжёлый предмет, на сей раз менее ценный: утюг. Квинт, задумавшись, ничего не почувствовал, и утюг просвистел в сантиметре от лица, по счастью, упав не на ногу. Квинт не удержался, поднял голову, улыбнулся и приветливо помахал Аппию. Тот кивнул и сразу оговорился:

— Приветствую не тебя, а твоего неведомого Бога, который опять тебя предохранил.

Около домуса Вергилия толпилось семеро молодых патрициев. Вид у них был почти как у наркоманов: бледные лица и остекленевшие глаза. Когда из домуса вышел клиент и назвал имена двух из них, они сразу оживились и ожили, а другие стали ругаться в их адрес:

— Павел Приск, всё равно тебя сегодня Венера опять не выберет! Только зря браслет потратишь!

— Тебе, Деций Фабий, завидно, что меня приглашают, и я уже семь раз имел соитие, а ты всего два раза побывал в её лоне и больше тебя не подпускают!

Словом, результаты «деятельности» Велтумны были налицо.

С другой стороны подошёл к домусу Кориолан. Он был без свиты, в роскошной тоге и венке. Глаза у него были тоже какие-то полубезумные, но в целом он выглядел и вёл себя достойно.

— Ну раз Кориолан появился, ждать нечего, — раздались тихие голоса, и подсевшие на вульву представители золотой молодёжи расползлись в разные стороны.

Квинт слышал, что Велтумна приняла в себя Кориолана лишь на пятое его посещение, но зато теперь обнимает его намного чаще других. Хозяина Вергилия подпускает к себе примерно раз в месяц, но этого достаточно, чтобы тот уже не мог жить без своей танцовщицы. Словом, столкнувшись с такой незаурядной женщиной, римляне оказались бессильны. Евгений про себя сравнил эту высококлассную блудницу с ЛСД его мира: формально не наркотик, поскольку не вызывает физиологического привыкания, но впечатления от приёма настолько сильные, что слабый человек быстро подсаживается на всю жизнь.

Кориолан весьма спесиво и холодно поприветствовал Квинта и в ответ получил такое же приветствие. Они зашли в домус практически вместе: никто не хотел пропустить другого вперёд. Хозяин ласково улыбнулся им обоим и указал на места в разных концах триклиния, явно не желая конфликта во время пира. Квинт оказался на центральном месте слева, где собирались незнатные, а Кориолан занял самое почётное место среди знати. Правда, почтенных отцов семейств не было: одна молодёжь, и все бешено смотрят друг на друга, как на соперников. На конце простых людей обстановка была гораздо более непринуждённой.

Из разговоров Квинт узнал многое. Хозяйка дома смирилась с Велтумной, но перед матронами она больше не пляшет: слишком у многих она высосала и сломала родственника или даже сына. Хозяйка всё время плачется насчёт того, что почти каждый день приходится давать обеды, но на самом деле она не в убытке: регулярно вызывает к себе Велтумну, приглашает хозяина и при нём перебирает подаренные куртизанке драгоценности и наряды, забирая те, которые «ей не идут». Она полностью в своём праве: у рабыни нет своего имущества, и ведёт себя тонко, действительно «реквизируя» самые некрасивые, но зачастую зато самые тяжёлые, вещи. Сама Велтумна вроде за богатством не гонится, ей вполне достаточно того, что у ног её ползают самые красивые и знатные юноши Рима. Поскольку молодёжи разрешалось погулять, пока что актриса не вызвала открытого гнева отцов семейств, но это близится.

Впорхнула нагая танцовщица. Цветущее тело и какой-то хищный вампирский взгляд: «Все вы ничтожества. Все вы будете передо мной ползать, если я захочу. Ваши силы — мои силы, ваши драгоценности — мои драгоценности». Во время танца она несколько раз посылала улыбки и обещающие взгляды Кориолану и хозяину, пару раз посмотрев и на других. Заметив Квинта, она на секунду помрачнела, но сразу взяла себя в руки.

Поразило Квинта, что после танца она первым делом порхнула к нему, жарко поцеловала его, заодно соблазняя змеиными движениями прекрасного тела, и даже не удивилась, что наставник Волков ответил вежливым поцелуем, его глаза стали ироничными и никакого подарка он не вручил.

— Хозяин, почему же ты не сказал мне, что у нас будет Квинт? Богиня не подготовилась к встрече с его Богом, а я — с ним? — спросила искусительница, ласково целуя хозяина.

А «возжелала богиня» сегодня не Кориолана, а одного из уже растоптанных молодых людей: Прокула. Как ни странно, Кориолан остался доволен:

— Я немного боялся, что ты вновь выберешь меня и сегодня я окажусь недостоин Венеры. Две ночи подряд с тобою требуют четырёх ночей отдыха, я уже знаю.

— Это у тебя, любимец Марса, четырёх, — вдруг сказал сегодняшний избранник. — Я больше месяца в себя приходил.

— Так ты же, глупышка, ещё третью ночь тогда у меня вымолил, — улыбнулась то ли фея, то ли нимфа, то ли ведьма. — Скажи спасибо Венере, что жив остался.

Видно было, что она уже уверена: по одному мановению её глаз Прокул пойдёт на любое преступление ради ещё пары ночей.

Перед тем, как все разошлись, хозяин задержал Квинта.

— Только ты сумел совладать с этой служительницей Венеры. Я, когда на пару дней отлучаюсь из Города, уже тоскую без неё. Каждая ночь с ней как прекрасный сон: она так нежна и ласкова со мной… Другие говорят, что у них сил не остаётся. А у меня они как будто прибывают. И жена довольна: я теперь орошаю её поле почти каждый день и с радостью. Но перед глазами у меня при этом стоит Велтумна, и я воображаю, что проникаю в её лоно. Кориолан предлагал купить её, но я с ней связан взаимными обетами, да и она не хотела оказаться в его власти. А теперь он предлагает за ту же сумму выкупить её из рабства. Он уверен, что, когда Велтумна станет отпущенницей, он преуспеет в том, чтобы сделать её своей постоянной сожительницей.

— И своим орудием для подчинения других, — вдруг добавил Квинт. — Но скорее он станет её орудием. Я бы советовал тебе, консуляр, согласиться. Тогда ты не будешь виновен в больших неприятностях, которые надвигаются.

Сколько слышал потом Квинт, на следующий день хозяин пытался робко заговорить с Велтумной об отпуске на волю. Танцовщица стала его целовать, ласкать и говорить, что она не желает расставаться с таким добрым хозяином, что она на самом деле любит его больше всех. А затем она подвела его к алтарю Венеры, и там хозяин принёс ей какую-то клятву.

Больше чем через год после отправки вернулись корабли из Сицилии, но с неожиданным успехом: сами до краёв забитые дешёвым зерном и вместе со многими кораблями сицилийских купцов, которые прослышали о высоких ценах в Риме и решили как следует поднажиться. Сенат за несколько дней известили о приходе кораблей, и он успел провести постановление, что хлеб скупает эрарий, выставить стражу в Остии и закупить практически всё зерно оптом. Хотя сицилийцы и не получили того барыша, на который рассчитывали, прибыль у них была изрядная, и они покинули берега Рима, в котором не производилось в то время ничего роскошного, чтобы направиться в Этрурию за тамошними знаменитыми товарами.

Свалившееся на Сенат довольство пробудило звериную жадность большинства сенаторов. Они предложили продавать зерно понемногу и по «установившимся справедливым ценам». Все взоры обратились к царю Аппию, и тот вставил в молитву фразу: «Privata publicis postpone!» (Предпочитай общественное личному!)

Тут поднялся Гней Марций Кориолан.

— «Pecunia est ancilla, si scis uti; si nescis, domina». (Умеешь пользоваться деньгами — они служат тебе, а если нет — ты им). У нас теперь есть деньги и хлеб, и мы должны разумно воспользоваться богатством. Если народ хочет прежних низких цен на хлеб — пусть вернёт патрициям прежние права. «Plenissime pristinae» (Восстанавливать старое, так полностью). Почему патриций, даже заслуженный, должен как из-под ярма глядеть на на могущество Сициния? Почему он должен оглядываться на плебейских магистратов, как будто они выкупили его жизнь у разбойников? Скорее они разбойники, у которых мы по трусости выкупили свою жизнь уступками. Я ли вытерплю такое унижение дольше необходимого? Отцы, не снёсши царя Тарквиния, нам ли сносить теперь Сициния? Пусть опять удаляется, пусть зовёт за собой народ — вот ему дорога на Священную гору и на другие холмы тоже. Пусть они грабят урожай с наших полей, как грабили три года назад; вот им хлебные цены, виной которых — их собственное безумие. Смею сказать, укрощенные этой бедой, они сами предпочтут возделывать поля, чем с оружием в руках мешать их возделыванию.

Но половину сенаторов задавила жаба: как так, добровольно отказаться от ожидаемой прибыли? Продавать зерно по низким ценам, когда у них монополия? Дудки! Раздражённый Кориолан глянул на Аппия, и тот вставил в молитву слова: «Desunt inopiae multa, avaritiae omnia». (Бедным не хватает многого, алчным — всего).

— Видите, отцы, не желая прислушаться к разуму, вы теряете редкий случай! «Accidit in puncto, quod non speratur in anno». (В один миг случается то, на что не надеешься и годами). Но «Crescit amor nummi, quantum ipsa pecunia crescit». (Растет любовь к деньгам по мере того, как растет само богатство). Решайтесь! Если вы будете продавать зерно по нынешним ценам, будет бунт. А если вы уступите, и народ заставим уступить.

Но в первый день Сенат не принял никакого решения, хлеб в продажу не поступил и цены ещё более возросли. А когда через пару дней предложение Кориолана было принято, это не было воспринято как добровольная уступка: плебеи уже вооружились. А у Сициния вновь проснулся революционный пыл:

— Плебеи! Нас, как врагов в осаде, пытаются выморить голодом! И сдачу нам диктуют на тех же условиях, что и побеждённым: сдайте оружие, пройдите под игом и выдайте своих вождей связанными на бичевание Гнею Марцию Кориолану! Вот когда он насытится муками и казнями, может быть, соизволит отпустить вам немножко гнилого зерна по низким ценам. Он пытается поставить перед нами выбор: «mortem aut servitutem» (Смерть или рабство). А сенаторы… что о них говорить! «Avarus animus nullo satiatur lucro». (Скупого не насытят никакие богатства). Но «Qui seminat mala, metet mala». (Кто сеет зло, тот зло и пожнет). Их ростовщические аппетиты ограничили, так теперь они пытаются нажиться на бедствиях народных, а заодно и возвратить себе право закабалять нас и продавать в рабство! Идём на Сенат и убьём Кориолана!

Второй трибун, Гай Нумиций, несколько утихомирили народ, предложив не убить Кориолана, а судить его. Сицинию это тоже понравилось: увидеть молящего о пощаде спесивого патриция не хуже, чем убить его. Показавшись в дверях курии, Кориолан надменно заявил:

— Трибуны сошли с ума. Их власть распространяется только на плебеев и только на защиту, а они обвиняют патриция.

Эта выходка подогрела всеобщее возмущение, и сенаторы затащили силком Кориолана внутрь, согласившись на суд: лучше пожертвовать одним, чем всеми.

Первый присутственный день был через четыре дня. В эту же ночь среди плебеев стали шнырять клиенты патрициев.

— Постумий, ты ведь понимаешь, что, если ты проголосуешь за суд и смерть Кориолана, то оба твоих соседа по полю станут тебе врагами? И поле нечаянно сожгут и вытопчут, и тебя побьют.

— А ты, паразит Аппиев, заткнулся бы, cacator!

— Планк, почтенный Секст Фурий уступит тебе спорный участок без разбирательства, если ты и твои друзья будут голосовать за отмену суда.

— Подкупить меня пытаешься! Potes meos suaviari clunes!

Словом, этот номер не прошёл. Тогда все сенаторы стали молить плебеев:

— Уступите нам одного человека! Если сочтёте его невиновным, то проявите справедливость. А если осудите и простите — благородство!

Но и это не помогало.

В ночь перед судом Кориолан собрал группу обожавшей его «золотой молодёжи» и совершил налёт на домус Вергилия. Выломав дверь, побив нескольких пытавшихся сопротивляться слуг, нападавшие прошли прямо к таберне Велтумны. Она сама вырвалась из объятий очередного любовника, который пытался её «защитить», и повесилась на шею Кориолану, восхищённая его поступком. А вышедший Вергилий бессильно наблюдал за этим, держась рукой за сердце. Жена его, наоборот, смотрела из своей ниши, потирая руки от радости.

Друзья думали, что помогают молодцу в удалом деле. Вождь поблагодарил и распустил их. Сразу после этого Кориолан с Вулли, несколькими верными рабами и клиентами бежал из Рима, бросив семью и детей. Наутро весть о двух ночных событиях разнеслась по всему Городу.

 

28. Второй суд

Квинт и Сильвий построили дома в Городе. Это было необходимо. У Квинта средний домус отца семейства с расчётом на то, что в его табернах будут жить рабы и вольноотпущенники. У Сильвия рядышком небольшая халупа. После формального переселения в Рим Сильвий, согласно союзному договору, автоматически стал римским гражданином и полноправным плебеем. Так что теперь никаких формальных придирок по поводу его статуса в Волчьем Содружестве не могло быть.

Вести о Кориолане приходили отнюдь не самые лучшие. Он ушёл к вольскам и всячески подбивал Аттия Туллия к войне против Рима. За ним потянулись молодые патриции, особенно подсевшие на Вулли, и, как часто бывает с эмигрантами, там вели себя как злейшие враги своей родины, поливая её грязью и призывая раздавить гадину.

В Риме Кориолана заочно осудили и приговорили к смерти (ушедший в изгнание, чтобы избежать суда, автоматически считался виновным). А дальнейшее его поведение подтвердило обоснованность этого приговора даже в глазах патрициев. Такой конфуз делал необходимым восстановление престижа сенаторского сословия и осуждение какого-то авторитетного плебея в качестве «равновесия» осуждению Кориолана. Квинт не удивился, когда выбор сенаторов пал на него.

Целых десять сенаторов выдвинули десять разных обвинений против Квинта. Спросили царя Аппия. Тот в молитве высказался: «Melius non incipient, quam desinent». (Лучше не начинать, чем останавливаться на полпути). Услышав эти слова, сенаторы решили вопреки обычному порядку сделать судьями сразу двух консулов, чтобы никто из них не мог опротестовать приговор коллеги ни по одному из десяти обвинений. Консулы послали двух ликторов схватить Квинта и бросить в темницу до суда, но плебеи увидели их, требовательно стучащихся в двери домуса Гладиатора, и сразу помчались за трибунами. Первым успел Сициний, понимавший выигрышность ситуации для него: защитить плебейского героя, несмотря на личное соперничество! Это какой рост престижа в народе! Это избрание на третий срок! Он одним словом остановил ликторов и увёл Квинта к себе в домус.

Два дня до суда Квинт жил в домусе Сициния, а в его домусе управлялась жена. В те времена было совершенно не принято притеснять жён и детей обвиняемого или хватать их в качестве заложников. Даже семья Кориолана спокойно жила в Риме, и на её имущество никто не посягал. Им скорее сочувствовали: глава семейства оказался предателем, подпавшим под власть этой вольской сучки.

Сициний воспользовался случаем, чтобы как следует поговорить с одним из лидеров умеренного крыла плебеев.

— Квинт Гладиатор, теперь у плебеев есть своя военная сила, которой нет ни у патрициев, ни у вольсков, ни у других соседей. Как ты считаешь, пора нам брать власть в Риме или же нужно ещё увеличить число Волков?

— Гай Сциний, сможешь ли ты справиться с властью, которую возьмём? Ведь надо будет не критиковать и отменять приказы, а решать самому.

— Как будто сенаторы с этим хорошо справляются!

— Каждый консул, которого я видел, по отдельности справлялся неплохо.

— А почему же вместе эти люди образуют неразумную толпу?

Квинт улыбнулся. Сициний задал важнейший и принципиальный вопрос.

— «Scientia humana vanitas, ignorantia sit infinitus» (Знания человека ничтожны, невежество бесконечно). Отцы думают, что, решая совместно, они соединяют мудрость свою, а на самом деле складывают ошибки и невежество.

— Так что же, выходит, два консула довольно разумны, потому что их лишь два? А ещё лучше диктатор… или царь.

— Царь Аппий? — решил разрядить шуткой опасный поворот разговора Квинт.

Собеседники расхохотались. Но скрытые амбиции Сициния на секунду выглянули. Он знал, что обет запрещает Квинту быть магистратом. Но он не был уверен, запрещает ли неведомый Бог Гладиатору стать диктатором или царём? После разговора он решил, что скорее всего запрещает, но полной уверенности здесь нет. А ведь Волки — это готовая царская гвардия! И Аттий Туллий наверняка сразу же поддержит своего «зятя», даже головы Кориолана для него не пожалеет. А суд — удобный случай убить обоих консулов и всех опасных сенаторов и провозгласить власть плебеев, то есть Квинта или, если он не может, Сициния.

— Коли тебе твой обет запрещает брать власть, а нам, плебеям, придётся это сделать, то я клянусь следовать твоим советам, если меня посадят на курульное кресло, — решил сделать важнейший ход Сициний. А про себя он добавил мысленную оговорку: «Следовать твоим советам, до тех пор, пока не сочту нужным избавиться от тебя». Во всяком случае, так прочитал его прищуренный взгляд Квинт.

Перед судом, наведя справки, какой приговор готовится, Сициний спросил Квинта:

— Почтенный Квинт Гладиатор, не хотел бы ты уйти в изгнание? Мои люди проводят тебя и защитят, пока ты не пересечёшь границы владений Рима. И твоих Волков тоже позовут.

Квинт наотрез отказался, но только через несколько дней понял, что Сициний пытался самым «благородным» образом избавиться от соперника и принципиального оппонента.

И вот наступил день суда. Квинт поднялся на трибунал, выше его сидели два консула и по очереди выходили десять обвинителей. Было решено, поскольку обвинителей много, что ответчик может говорить сразу после каждого из них, дабы судьи и народ могли сразу оценить обоснованность утверждений истца. Сенаторы построили своё наступление достаточно умело: обвинители выступали примерно в порядке от наиболее лёгкого обвинения к наиболее тяжёлому.

— Квинт Гладиатор забрал себе после взятия Лонгин двух красивейших пленниц. Одну из них знатную, за которую дали большой выкуп. Тем самым он присвоил себе добычу римского народа.

— Римский народ в лице воинов пожаловал мне этих пленниц в качестве награды за доблесть. Консул Коминий подтвердил это решение. А что за Сиянию потом дали большой выкуп… Я уверен, что если бы ты, почтенный отец Нумерий Ларций, обрюхатил бы её, выкуп дали бы ещё вдесятеро больше.

Народ расхохотался, оценив шутку Квинта. Сенатор Ларций скривился от унижения и злости.

— Квинт Гладиатор поклоняется своему неведомому Богу, а не римским богам.

— Почтенный отец забыл, что римляне никогда не враждуют с другими богами и почитают их. Даже богов врагов перед битвой уведомляют, что воюют не против них, а против тех, кто позорит своих небесных патронов, и просят, если они пожелают, переселиться в Рим. Вот и мой Бог решил прийти в Город и распростёр над ним плащ своего внимания и благожелательства. Неужели вы отвергнете и оскорбите Его?

— Он приносит своему Богу жертвы и молитвы втайне, на своём Склоне, что показывает, что в этих молениях может крыться злоба и колдовство. Ведь чистые молитвы не стыдно возносить при всех.

— «Ultra posse nemo obligatur». (Никто не обязан сверх возможного). В Риме нет даже алтаря Бога неведомого. Был бы он в Городе, я мог бы возносить свои молитвы при всех гражданах.

— Квинт Гладиатор — пример того, как «Pelle sub agnina latitat mens saepe lupina» (Под шкурой ягнёнка часто скрывается нрав волка). Он вроде бы утихомиривает плебеев, а на самом деле всё делает, чтобы они сплотились против патрициев и Республики. Он сеет раздоры. Он не принял участие в жертвоприношении овцы и телёнка.

На такое обвинение можно было ответить шуткой.

— Разве я прячусь под шкурой ягнёнка? У меня на поясе изображение волка! Мы будем всегда грызть, как волки, врагов Рима и народа его! Все знают, что мой обет запрещает мне принимать участие в кровавых жертвоприношениях, а в таком случае римскими обычаями принято строго соблюдать клятву.

— Квинт Гладиатор подготовил молодёжь сражаться вне строя. Они скорее походят на стражу тирана либо царя, чем на воинов Республики. Патрициев он не допускает в свою школу. Значит, он готовит заговор против Сената и властей Республики.

— Почему же не допускаю? Патриций может быть усыновлён плебеем и стать плебеем. И разве мои ученики сражаются против Рима? Они всё время отлично бились против его врагов! Разве они разрушали воинскую дисциплину? А что приходится строиться по-другому, так «Tempora mutantur et nos mutamur in illis». (Времена меняются, и мы меняемся с ними).

— Квинт Гладиатор — отец внука Аттия Туллия, царя вольсков. Он женат на его дочери. Он — такой же предатель Рима, как и Кориолан.

— С каких это пор в Риме считается позором для мужчины, если его вольноотпущенница продолжает любить своего патрона? А поскольку она знатного рода и я взял её девственность, мне не позорно было поднять и признать своего сына.

— Квинт Гладиатор слишком популярен среди плебеев. Они его в любой момент могут царём провозгласить.

— Все плебеи знают, что мой обет запрещает мне занимать государственные должности. Так что обвинение ничтожно.

— Квинт Гладиатор оскорбляет сенаторов, называя их ничтожными тварями. Тем самым он оскорбляет величие римского народа. Он надменен более, чем Кориолан. Даже на суд он пришёл в праздничной тоге, а не в одеянии просителя и кающегося.

Квинт решил, что здесь лучшая форма ответа — жёсткая контратака.

— Величие римского народа оскорбляют те сенаторы, которые занимаются презренным ростовщичеством. Мой Бог ставит таких ниже клеймённых рабов, шлюх и палачей. Давно пора Сенату запретить своим членам практиковать занятие, достойное лишь подонков типа Тита Титурия Лупанара. Вот царь Аппий освободил всех своих кабальных и больше не даёт в долг под проценты. Он подал вам прекрасный пример, отцы-сенаторы! Так что пеняйте на себя, если вас оценивают по вашему грязному ремеслу! И после этого мне ещё надевать рубище кающегося перед теми, кто не до конца искупил свои занятия недостойными делами и вины перед народом римским!

Обстановка явно накалялась. Обвиняемый превращался в обличителя.

— Я обвиняю Квинта Гладиатора в том, что он своим благословением направил Велтумну, а за нею Кориолана, на путь пороков и предательства. Он заранее обеспечил эту блудницу помощью неведомого Бога на пути её греха. Она совратила множество лучших молодых людей, она довела до смерти двух любовников, она в своих объятиях уговорила Кориолана предать Рим и сама предала Рим! Я обвиняю его в поощрении развратительницы и предательницы и в пособничестве предателю.

— Прежде всего, замечу, что ни один из моих Волков не поддался ядовитым и опасным чарам, и я тоже вышел невредимым из её объятий.

— Конечно, — вновь вступил сенатор, — она заключила договор с твоим могучим Богом и не трогала его слуг. Так что себя и своих людей ты обезопасил, а всех остальных отдал ей на растерзание.

— А теперь другое возражение. Велтумна не может быть названа предательницей. Она в некотором роде вела себя как честная и преданная дочь своего народа: вольсков. В Риме она была рабыней. Если бы ей предоставили свободу, тогда бы мы могли судить её за предательство, тогда она стала бы частью народа римского. А, будучи рабыней, она оставалась частью народа вольсков. И она даже не сбежала, её похитили! Я предлагал почтенному консуляру Вергилию освободить её, но он не стал этого делать. Так что мы можем осуждать её только за одно: если она нарушила свои клятвы хозяину. Давайте спросим его самого.

Вергилий, ещё больше постаревший, но державшийся по мере сил гордо, поднялся на трибунал:

— Я подтверждаю, что Квинт Гладиатор предсказывал мне большие неприятности, если я не освобожу Велтумну, и что я по слабости своей не смог этого сделать. Я заявляю, что она не нарушила клятв, поскольку незадолго перед похищением она ласками своими побудила меня поклясться в том, что я не буду препятствовать ничему, что ей повелит Венера, и не буду удерживать её в неволе, если она сама пожелает уйти. А сейчас я должен зачитать римскому народу письмо, которое она мне прислала.

«Мой любимый хозяин в месяцы неволи моей! Тот, кто так хорошо обращался со мною, тот, благодаря которому я нашла свой путь служения богине и смогла сдружиться с нею. Я покинула тебя, потому что ты каждый месяц слабел от общения со мною и от самой близости моей. Мне не хотелось бы, чтобы я подточила здоровье твоё, ты не юный самонадеянный хлыщ, который переоценил свои силы и заслужил кару богини. Я извещаю тебя и Рим, что Венера ушла вместе со мною к вольскам».

Тут в народе поднялось волнение: «И богиня нас предала!» «Вот почему последнее время моления Венере бесплодны!» «Худшие времена наступают!» Настроение квиритов стало меняться не в пользу Квинта.

И тут вышел младший Аппий Клавдий с самым страшным обвинением.

— Один из лучших и любимых учеников развратителя молодёжи Квинта Гладиатора, сын почтенного плебейского семейства Гай Порций, вместо жертвы и молитвы пенатам во время нашего застолья произнёс кощунственный стих:

Всего лишь голый камень — храм, всего лишь камень — бог,

Одно и то же вещество — всё с головы до ног.

Кому же молишься ты, жрец? И что же ты познал?

Свой разум лучше сочетай с началом всех начал.

— Тем самым я утверждаю, что Квинт Гладиатор не просто молится неведомому Богу, он заодно отвергает всех римских богов и учит такому кощунству молодёжь. Он заслуживает быть сброшенным со скалы как святотатец и развратитель молодёжи. Это моё выступление в качестве обвинителя не связано с тем, что мой отец дал нерушимую клятву вражды со всем родом Гладиатора. Я отстаиваю лишь честь и достоинство Рима и его богов.

— А как ты заставил Порция рассказать этот стишок? Не выдумал ли ты его сам? — спросил Луций Альбин, вновь избранный трибуном на этот год. — Ведь он знал о вашей вражде к Гладиатору, и вряд ли стал бы с тобой пировать за одним столом.

— Сошлись вместе две компании. А дальше «Fecundi calices quem non fecere disertum!» (Кого не делали красноречивым полные кубки!) — ответил младший Аппий, но больше всего подтвердило его слова смущение Гая Порция.

Это был тяжелейший удар. Мнение плебеев тоже стало склоняться на сторону обвинителей. Но как всех подвёл Гай Порций! Ведь этот стих поэтессы-девадаси Лал Дэд можно было произносить лишь про себя в качестве замены недостойных Единого Бога молитв и обрядов! Квинт полностью собрался.

— Представьте себе ликтора диктатора, которому предлагают отдать почести жалкому привратнику. Разве это будет достойно? Человек, посвятивший себя высшему Богу, должен почитать и наместников Его в земле римской и в небесах над нею. Он должен снисходительно относиться к их слугам и рабам. Но заставлять его поклоняться рабам наместников — оскорбительно и для неведомого Бога, и для богов-олимпийцев, которым остаётся всё почитание последователя нашего Бога, оставшееся от высшей сущности. Мы потеряли богиню-предательницу. Мы приобрели помощь гораздо более могущественной силы, с которой богиня под конец пребывания в Риме уже не осмеливалась тягаться и лишь робко просила об очередном снисхождении.

Народ возликовал. А царь Аппий покачал головою и что-то записал на своих дощечках. Два консула вели себя по-разному. Марк Минуций сжал губы и готовился вынести смертный приговор. Авл Семпроний как будто наслаждался интереснейшей интеллектуальной битвой и заранее предвкушал её безвредный исход. Но оба они проголосовали за приговор, произнесённый Минуцием:

«Квинта Эбуция Фефилия Гладиатора, уличённого в том, что он забыл римских богов ради чуждого неведомого Бога, развращал молодёжь, подучая её не почитать и оскорблять римских божеств, готовил отряд заговорщиков, который может быть использован для захвата власти, сбросить со скалы. Этот приговор не направлен против неведомого Бога, которого Рим уважает и приглашает поселиться у себя. Тем, кто уже принёс обет неведомому Богу, разрешить продолжать служить ему, и для этого воздвигнуть в Риме алтарь неведомого Бога».

И тут трибуны ринулись к курульным креслам. Семпроний позволил им подняться, и первым, оттолкнув коллегу, вскочил наверх Гай Сициний:

— Консулы! Отцы-сенаторы! Народ римский! «Jus summam saepe summa malitia est». (Высшее право часто есть высшее зло). Нам только что это продемонстрировали. Благороднейшего из плебеев хотят приравнять к предателю Кориолану. Я навёл справки. Когда он был у вольсков, он убеждал их заключить прочный мир и союз с Римом, не нападать на нас, пользуясь голодом, который вызвали отцы-сенаторы. Его Волки воюют за Рим и против врагов его. А Кориолан и его грязные псы, сбежавшие за текущей сучкой, изблёвывают ложь и злобу насчёт родины своей и призывают всех подряд её уничтожить! Но в приговоре половина слов правильна. Нам необходим в Городе алтарь неведомого Бога. Поэтому я накладываю вето на смертный приговор Квинту и подтверждаю приговор о воздвижении алтаря. И я предлагаю направить Квинта послом к вольскам, чтобы противопоставить его мудрость наглости Кориолана.

Второй трибун подтвердил решение Сициния. Консулы вынуждены были согласиться. Порция и дети, ждавшие неподалёку в лохмотьях, чтобы в случае печального исхода жалобами, плачем и мольбами своими пытаться смягчить народ и судей, выскочили с радостными криками. Квинту одели на голову венок и понесли на руках к его домусу. Он ухитрился услышать, как поднявшийся с курульного кресла и тем самым переставший быть должностным лицом Аппий-старший сказал сенаторам:

— Вы смогли только «Excitare fluctus in simpulo». (Поднять бурю в стакане воды).

Обсуждавшие свой второй конфуз сенаторы решили, что им надо было назначить диктатора специально для разбора дела Квинта. Позже, по крайней мере, однажды Рим прибег к подобному решению.

А Квинт вечером вызвал всех учеников к себе в домус и беспощадно избил своим посохом Гая Порция, заодно потребовав от него очищаться целый месяц от своих глупых ошибок, которые могли очень дорого обойтись всему содружеству. Порция же сказала ему ночью:

— Очень тяжело мне отпускать тебя к сопернице. Но благо Родины и решение народа превыше всего. Желаю тебе сил и буду молить Бога Единого, чтобы Он укрепил тебя и направил бы тебя на пути, лучшие для нас всех.

 

29. Приобретение и алтарь Бога

До того, как отправиться к вольскам, надо было подготовиться во всех отношениях. Прежде всего, Квинт вызвал к себе Павла Канулея, приказал ему в полном вооружении направиться к Аттию Туллию и спросить его, примет ли он Квинта Гладиатора с двумя его Волками как послов римского Сената и народа и на какой срок?

— А если вольски нападут на меня, потому что я иду вооружённый?

Евгений решил, что можно пользоваться не только русским матом, но и русской мудростью, и ответил:

— «Unus vir non bellator est, nisi viator» (Один в поле не воин, а путник).

Надо также было позаботиться о римских домах, оставив в них слуг. Переселять в Рим Авлипора или Квинтипора было опасно: ведь они много чего видели и слышали на Склоне, и почти наверняка сболтнут такое, что проступок Порция покажется детской игрой. Поэтому Квинт отправился в Остию, чтобы купить у пиратов или работорговцев раба и рабыню, поженить их и поселить в римском доме. Конечно, браки между рабами не признавались римским законодательством, но Квинт твёрдо решил проводить линию, что раб — тоже человек, хоть и потерявший на время рабства собственную волю, и что рабовладелец несёт всю ответственность за раба.

Остия в тот момент была даже не гаванью, а скорее маленькой торговой площадкой. Пристани не имелось, корабли вставали на якорь в удобной бухте в устье Тибра и перевозили товары на берег на лодках. Как раз пришли три пиратских корабля, пограбивших Великую Грецию: греческие колонии в Южной Италии и Сицилии. Главной добычей были рабы. Греки имели в Риме в то время репутацию болтливых, необязательных и несерьёзных слуг, римляне предпочитали лигуров, сардов, сикулов и прочих заведомых варваров: работящих и более выносливых. Греки формально были крепки и мускулисты, поскольку свободный человек должен был заниматься спортом, но плохо переносили длительный труд и лишения, а максимум к 40 годам обычно уже становились полными развалинами. Впрочем, это могло было быть связано с тем, что греки не могли смириться с неволей, и постоянное недовольство съедало их изнутри. Даже положение вольноотпущенника их угнетало, а другие рабы смотрели на него как на полную свободу: больших прав они и дома не имели. Правда, молодых гречанок и греческих мальчиков охотно раскупали для постельных нужд. Здесь нужно сделать оговорку: суровые патриции не одобряли такие покупки своей молодёжи, что делало дальнейшую судьбу этих наложниц и наложников ещё более безнадёжной: как только они надоедали молодым хозяевам, отец семейства стремился возвратить (хотя бы частично) деньги, потраченные на безделье, и рабы попадали в лапы Лупанара. Право стать вольноотпущенником в те времена нужно было заслужить делами.

Квинт прошёл вдоль рядов нагих рабов, высматривая наиболее прилично выглядящих раба и рабыню лет под тридцать. Греческого и этрусского он не знал, поэтому предусмотрительно взял с собой Сильвия, который в человеческих языках разбирался не хуже, чем в звериных. Он прекрасно говорил по-этрусски и по-вольски, неплохо знал греческий и пунический. А какие ещё языки — Квинт мог пока только догадываться.

В криках пиратов, расхваливавших свой товар, Квинт вдруг уловил слова: «geometron» и «philosophia». Подойдя к их источнику (красномордому пирату с клочковатой бородой и без двух пальцев на левой руке), он увидел среди других рабов экземпляр, который было не стыдно назвать интеллигентом. Нагой мужчина лет тридцати с крепким телом (явно гимнастикой не пренебрегал), старающийся держаться с достоинством даже в таком положении, со спиной в рубцах от плети, видимо, за строптивость, с ясным лицом и печальными глазами, руками не белоручки, но явно больше привыкшими к стилосу, чем к молоту или плугу. Как слуга и подёнщик он был для большинства покупателей качества ниже среднего. Ремёсел он, видимо, не знал. Учителей греческого и литературы в то время в Риме ещё не покупали. Квинт начал думать, как проверить его знания без греческого языка. Переводу Сильвия в этом случае доверять не стоило. И пришла идея.

— А ну-ка, я проверю этого умника, — велел он перевести Сильвию. — Пусть он со мной отойдёт на песок пляжа, посмотрим, чего он стоит.

Хозяин не возражал.

Квинт нарисовал на песке равнобедренный треугольник и написал на обеих его сторонах букву «альфа» А. Затем он пометил один из углов и написал в нём бету В. Пленник дико взглянул на необычного варвара, который протянул ему прутик, и написал во втором угле тоже букву В. Первый тест пройден. Тогда Квинт провёл высоту и опять отдал прутик. Грек посмотрел на него с любопытством, вроде даже как-то выпрямился и написал в обоих углах при пересечении высоты с основанием букву О (прямой угол, orthos), половины основания пометил гаммами, а половины угла при вершине дельтами. Тогда Квинт нарисовал прямоугольный (насколько у него это получилось) треугольник, поставил в прямом угле букву О и нарисовал квадрат на гипотенузе. Квадрат получился корявый, и геометр не понял. Квинт написал во всех четырёх углах квадрата букву О, пометил гипотенузу буквой Н и поставил ту же букву у одной из боковых сторон квадрата. Грек просто выхватил у него прутик и нарисовал ещё два квадрата на катетах.

Теперь наступило время торговли. Квинт неожиданно для грека заругался, стёр чертежи и плюнул на несчастного, который только начал на что-то надеяться.

— Этот самонадеянный индюк мало знает и много ошибается! — произнёс Квинт тривиальное утверждение о любом человеке, но оно было воспринято как оценка квалификации несчастного Гигия (так звали грека).

После такого Квинт по дешёвке купил жалкого плачущего Гигия. Но это было незапланированное приобретение. На роль домоправителя философ и геометр явно не годился. Его место было на Склоне. Пришлось купить ещё раба и рабыню средних лет. К их удовольствию, Квинт сразу объявил им, что они будут жить как муж и жена в его доме в Городе и следить там за порядком. Работа нетрудная, и «личная жизнь устроилась». Так что в доме появилась супружеская пара домоправителей: Эпихарис и Алфея.

Сразу по возвращении в Город Квинт собрал Волков и при них, прикоснувшись палочкой и произнеся соответствующую юридическую формулу, отпустил на свободу Гигия, который стал теперь Квинт Гладиатор Гигий.

Тот искренне недоумевал, почему хозяин с ним так: то обращается с уважением, то вдруг плюнул и обвинил в невежестве? Всё понявший Сильвий объяснил греку, зачем Квинт разыгрывал эту сцену в Остии.

А Квинт, после того, как Гигий немного успокоился (вольноотпущенничество ведь намного лучше рабства), через Сильвия объяснил ему, что римляне нерушимо соблюдают клятвы, и взял с него клятву жить на Склоне, никому вне Склона не рассказывать, что там происходит, без прямого разрешения Квинта либо Сильвия, учить тех из Волков и детишек-учеников Сильвия, кто пожелает, греческому языку и геометрии и не учить философии никого, кроме тех, на кого явно укажет лично Квинт.

Через неделю вернулся Павел Канулей, довольный приёмом у Аттия Туллия и хорошенько подравшийся с некоторыми эмигрантами.

— Набил как следует морду выродкам Манлию, Геганию и Тицинию, которые кричали, что с Римом иметь дело нельзя. Первые двое хоть пытались драться честно. Но куда им до Волка! А третий хотел кинжал в ход пустить, ну я ему не только морду разукрасил, но и ударил, соблюдая меру, по мужским удам так, что пару недель о Велтумне мечтать не сможет. Руку, в которой этот шакал кинжал держал, ему пришлось вправлять.

Квинт посмеялся.

— Ты правильно сделал, что не убивал и не калечил. Но ты забыл о самом главном: о своём поручении.

— Сейчас достану табулу, чтобы не перепутать слова Аттия. Слушай:

«В любой день и на любое время приму Квинта Гладиатора как родственника и высокую персону, и его Волков вместе с их семьями и имуществом. Если кто-то из них пожелает остаться насовсем у вольсков, получит надел, построим ему дом и дадим коня, он сможет жениться на любой девушке из знатных родов. А как посла народа римского жду моего зятя после новолуния на два месяца. Достойное жилище для него, его ликторов и Сиянии будет подготовлено, и эти два месяца он будет гостем народа вольсков».

Итак, после новолуния нужно в путь.

А до этого римский народ воздвиг алтарь неведомому Богу. Конечно же, прежде всего спросили Квинта, а затем Аппия. Святилище было кубом из серого гранита, на котором вырезаны слова: IGNOTO DEO. Народ выбрал фламином (жрецом) неведомого Бога Квинта (кого же ещё!) Аппий, который в этом случае имел право вето, не вмешался. Пришлось Квинту всю ночь молиться, чтобы высшие силы подсказали ему молитвы и ритуалы для обычных римлян, которые пожелают почтить неведомого Бога.

На восходе солнца он возжёг ладан на жертвеннике рядом с алтарём и произнёс для собравшихся римлян.

«Римский народ славится своей благочестивостью и верностью клятвам. Рим выбрал тяжёлый путь устанавливать порядок и справедливость в мире, борясь со всеми, кто стремится водворить хаос, и принимая к себе в союз и в граждане тех, кто стоит за порядок. Идёт единая большая война: сил порядка против сил хаоса. Рим выбрал свою сторону, и он никогда не предаёт союзников.

Бог, имя которого неведомо, который поддерживал меня в трудные минуты и которому я стремлюсь быть верным клиентом! Ты соизволил распростереть плащ внимания своего над Римом и его землёй, увидев, какой трудный Путь избрала Республика, как она неуклонно идёт по нему через победы и поражения, как она возвращается на него, когда сбилась. Римляне, принимает ли народ римский помощь (Квинт чуть не оговорился: Бога Единого) Бога, которому я служу, и клянётся ли не отступать от своего Пути и возвращаться на него, когда по ошибке или слабости на время собьётся?»

Это было удивительно: требуют не клятву верности неведомому Богу, а клятву верности римскому Пути. Все, и патриции, и плебеи обратились взглядом к царю Аппию, наблюдавшему за ритуалом, сидя в кресле. Тот встал с кресла и первым поднял руку для клятвы. Римляне повторили слова клятвы за Квинтом:

«Клянёмся неуклонно, через все опасности и трудности, идти по Пути порядка и справедливости, не падая духом после поражений и не надмеваясь после побед. Клянёмся принимать к себе всех, кто согласится разделять с нами этот Путь. Клянёмся беспощадно карать тех, кто поступает против чести и совести, кто разрушает порядок и справедливость. Клянёмся, что честь для нас выше всего, что, поступая по чести и справедливости, не будем забывать о совести и будем по возможности милосердными. Клянёмся не уничтожать невинных намеренно и искупать вину свою, если это случится непреднамеренно. Твой Путь, Бог, имя которого неведомо людям, наш Путь».

Квинт подождал, когда люди успокоятся после такой необычной клятвы. Аппий смотрел на него с удивлением. Может быть, он ждал редкого момента, когда мог бы проявить свою власть и наложить вето на действия Квинта, но пока что всё, что делал Квинт, согласовывалось с взглядами Аппия. Клятва явно способствовала величию римского народа и подъёму его духа. Квинт продолжил:

«А теперь я расскажу о том, как почитать неведомого Бога и в каких он отношениях с олимпийцами. С низшими божествами и демонами у него отношений нет, с ними разбираются олимпийцы и люди».

«Римские боги дают тем, кто молит их, блага, если молящие ведут себя благочестиво. Земля Рима, небо Рима, блага римского народа — это их удел. Бог неведомый не вмешивается в удел других богов. Поэтому о благах нужно просить олимпийцев. Поэтому лишь олимпийцам можно посвящать кровавые жертвы и игры. Поэтому неведомого Бога нельзя просить ни о каком зле, даже для злейших врагов».

«Бог неведомый требует от вас, чтобы вы становились лучше, чтобы вы совершенствовали себя, учились сами и учили других. Твёрдо идти по своему Пути и при этом становиться всё лучше и лучше — таково благое служение Богу неведомому, которое является наилучшей из возможных молитв и жертв Ему. Если человек перед смертью сможет с чистой совестью сказать:

— Я шёл по своему Пути и прошёл столько, сколько возможно. Я совершенствовал себя и других. Я не сбивал других с их Путей. Когда я сбивался со своего Пути или впадал в страсти, я возвращался на него и выходил из плена опасных страстей с закалённой душой. Когда мой Путь причинял зло другим, я каялся в этом и по мере сил заглаживал то, что сделал, расплачиваясь за свои ошибки и сотворённое мною сполна. Я был верным клиентом неведомого Бога, — и если это было правдой, а не самообольщением, то Бог неведомый откроет душе вашей пути в миры, недоступные даже для олимпийцев».

«Никогда не восхваляйте неведомого Бога, Он неизмеримо выше людей и недоступен лести и страстям. Никогда не просите у Него благ, просите у Него сил душевных для себя или для тех, за кого молитесь, и обязательно говорите, какие обязанности при этом берёте на себя. Просите у него ясности духа, чтобы Он вовремя дал вам понять, что вы сбились с Пути своего, и сил для возврата на Путь свой, сколь бы мучительным и опасным этот возврат ни был. Он — не тиран и не наместник. Он — учитель и наставник. Он тот, кто даёт вашей душе при зачатии её Путь, определяет, какие испытания она должна пройти в этом мире, чтобы закалиться и стать лучше. Он милует по Любви своей, если вы согрешили на Пути своём и сделали всё, чтобы загладить грех. А наказывает человека в самую первую очередь сам человек, когда сбивается с Пути благого Бога и благой Фортуны на кривые дорожки злого Фатума и самого сильного из демонов зла, Люцифера. Люцифер и его пособники, неназываемые подземные демоны, лишь помогают в этом наказании и наслаждаются его плодами».

«Если вам захотелось принести жертву неведомому Богу, перед этим день не ешьте и не пейте, перед жертвой выпейте чистой воды, чтобы голос ваш был крепок, и жертвуйте цветы, возжигайте благовония или сбрызните землю вокруг алтаря вином. Не приносите двух жертв и не возносите двух молитв за один раз. Если молитва при этом рвётся из сердца вашего, и в ней нет лести Богу неведомому и проклятий врагам, если каждой просьбе соответствует ваше обязательство, и обязательство это направлено на то, чтобы сделать вас и ваших близких лучше, молитесь как вам Бог на душу положил!»

«Если же не можете подобрать слова сами, вот вам молитва за близкого человека».

— Бог, имя которого неведомо людям! Дай силы Паппию, дабы он преодолел трудности и болести, что встали у него на Пути. Я готов взять половину его грехов на себя и помогать ему словом и делом своим».

«А теперь запрещения. Тот, кто занимался ростовщичеством, должен очиститься, прежде чем молиться неведомому Богу. Для этого он должен рассказать о своих мерзостных для неведомого Бога деяниях публично, в присутствии фламина или его помощника, и получить от фламина или помощника указание, что сделать для очищения. Очищение может занимать даже год или два. Тот, кто устраивал гладиаторские игры, тоже обязан покаяться и очиститься. Тот, кто силой взял женщину, даже рабыню или пленницу, тоже подлежит покаянию и очищению. Тот, кто не поднял ребёнка своего, подлежит очищению».

«Очистившись и помолившись, мужчина и женщина, свободные от уз брака, могут заключить на этом алтаре союз. Такой брак считается благословенным. Расторгнуть его простым заявлением нельзя. Нужно помолиться на алтаре и попросить Бога наставить на верный путь: что сделать, чтобы сохранить брак? Если же через год станет ясно, что союз безнадёжно болен, на алтаре неведомого Бога можно произнести разводные слова. Но после этого оба супруга в течение полугода обязаны воздерживаться от соитий с кем бы то ни было, дабы не разводились, чтобы броситься в объятия другого или другой. Брак или молитва на этом алтаре не считаются принесением клятвы клиента неведомому Богу и не препятствуют никаким молениям и жертвам другим богам».

«А теперь возгласим все вместе»:

— Бог, имя которого неведомо людям! Добро пожаловать в Город, который по собственной воле, свободно выбрал Путь служения, одобряемый Тобою и предписанный при его основании, и пытается идти по нему настолько твёрдо, насколько это возможно для людей. Укрепи наши силы и дух, а мы обещаем и дальше идти по Пути нашему и возвращаться на него, если собьёмся.

«И последнее. Если кто-то захочет дать обет служения неведомому Богу, он лишается права сам просить что-то у богов-олимпийцев и низших божеств. Он может лишь присоединяться к мольбам народа римского. Так что сто раз подумайте, прежде чем давать обет моему небесному патрону».

Весь этот ритуал вымотал Квинта до крайности. Любое неверное слово в ту или иную сторону могло быть здесь гибельным для него (полбеды) или выгодным, но гибельным для дела (беда).

А, когда люди разошлись, Квинт обвенчал на этом алтаре своих рабов Эпихариса и Алфею.

Сильвий внимательно слушал всё происходящее и переводил Гигию. Тот тоже слушал в основном с удовольствием, но пару раз на лице его появлялась тревога или неудовлетворённость. Сам Сильвий никак своего отношения не выразил. Да он ведь уже был клиентом Бога Единого.

Аппий утвердился в каких-то своих подозрениях и немедленно послал трёх верных людей куда-то на корабле.

 

30. Псалом

Квинт назначил на время своего посольства помощниками и заместителями своими у алтаря Неведомого Бога Павла Канулея и Луция Порция, а сам отправился на Склон, захватив с собой приобретение: геометра Гигия. Гигий по дороге пытался с ним поговорить о геометрии и астрономии, но отрывочных познаний в греческом Квинта и в латинском Гигия не хватало, а времени усесться и начать рисовать чертежи не было. Квинт подумал: «Как жаль, что математические формулы ещё не изобретены: это ведь действительно интернациональный язык».

Порция два дня то плакала, то обнимала его. Видно было, что её душа разрывается между нежеланием отпускать мужа к сопернице и честью римской матроны: долгом перед отечеством. Перед отъездом она ему сказала:

— Муж, возьми сына своего от этой вольской царевны сюда. Мы его воспитаем как Волка и римлянина, и он не будет врагом Городу.

— Возьму, если будет возможно, — твёрдо обещал Квинт, не делая никаких мысленных оговорок. — А если за ним мать его сюда явится?

— Ну что же. Почти у всех знаменитых римлян есть любовница из вольноотпущенниц. Придётся и мне с таким смириться, и я буду обходиться с ней наилучшим образом, если она не станет наглеть, — стиснула губы Порция, видимо, уже заранее понявшая такую возможность.

Квинт сжал в объятиях свою жену:

— Спасибо Судьбе и Риму, что они послали мне такую достойную спутницу жизни! Ты ведь действительно следуешь клятве римской жены: «Куда ты, Гай, туда и я, Гайя»!

И вот наконец-то дорога. День был прекрасный: не жаркий, не дождливый, как сейчас говорят: «Переменная облачность и лёгкий ветер». Конь Кавр, подаренный в прошлую встречу Аттием, ровной рысью отмеривал путь к вольскам. Рядом с Квинтом скакали два Волка, два Порция: Плавт и Септимий. Теперь уже Квинт чувствовал себя на спине скакуна (седла в современном понимании ещё изобретено не было, спины лошадей покрывали попоной) достаточно уверенно и мог заодно думать.

Он внезапно осознал, что сотворил три дня назад на освящении алтаря. Евгений принципиально отверг вторую заповедь Моисея. Получается, что он пытается внедрить единобожие, в котором поклонение идолам считается несравненно меньшим грехом, чем низведение Бога до идола: пытаешься поклоняться Ему, а не служить и почитать, лучше иди по своему пути другим способом. И на самом деле он заложил ещё один камень в основание нового мировоззрения: нужно не «спасаться», а честно пройти свой Путь и совершенствоваться. Вместо религии спасения получается религия развития. Конечно, развиваться намного опасней. Для спасения надо бежать от страстей, для развития нужно встречать их лицом к лицу и уметь преодолевать. Для спасения нужно не грешить, для того, чтобы пройти свой Путь, надо действовать. Да, тут получается полный разрыв и с христианством, и с буддизмом. Впрочем, христианства ещё нет, и возникает вопрос: а не состоит ли главное исправление в том, чтобы люди взяли на себя тяжесть последствий своих дел и неизбежных ошибок, вместо того, чтобы возложить их на Спасителя, помощью которого всё равно не смогли толком воспользоваться?

Тут наступило просветление в голове: первый маленький шажок сделан, и, главное, осознан. Теперь самое важное не сбиться с Пути. Но сразу же Квинта стала грызть мысль: религии ведь не измышляются, а ниспосылаются. Измышляются только лжеучения. А на пророка он явно не тянет. Но ведь у пророков всегда бывают предтечи, подготавливающие мир к принятию пророчества! Может быть, эта тяжёлая задача возложена на него? Опровержения не последовало. Теперь всё понятно. И тут последовал тяжелейший удар, так, что Квинт даже покачнулся в седле и побледнел.

— Что с тобой, наставник? — спросил поддержавший его Плавт.

— Пытался грубо ошибиться, солгать самому себе, и Бог Единый меня предупредил, — решил сказать полную правду Квинт.

— Да, Квинт Фламин (так стали звать Квинта после избрания священником), мы чувствуем, что служение Богу Единому намного труднее, чем поклонение божествам. Но, когда трудно, действительно нужно просить сил, разума и воли, а то ведь всем известно, как боги исполняют неумные просьбы тех, кто просит о благах или проклятиях. Даже от болезни самый простой способ избавиться — умереть или получить такие неприятности, что про болезнь забудешь.

На глазах рождалась новая поросль римлян. Столь же безжалостно-последовательно развивавшая свои понятия, как римляне в писаной истории, но ориентированная на другое. И боль сменилась ласковым покалыванием, излечивающим её остатки.

— Ты, мой ученик, сейчас излечил меня, показав Богу Единому, что ты многое из важнейшего понял и стал уверенно идти по своему Пути, — улыбнулся Квинт.

Плавт вдруг воздел руки к небу:

— Учитель! Ты меня, первого из всех Волков, назвал своим учеником! Постараюсь быть достоин тебя. У меня родился гимн. Пока я его создавал, Бог меня не предупреждал, и я его сейчас спою: вокруг никого нет…

Наш Бог — надёжный наш оплот,

Наш верный щит и меч,

Он дал нам силу рук и плеч,

Чтоб в брани пал недоброхот.

Подобен дыму человек:

Легчайший ветерок развеет

Его все планы и затеи,

Закончит дней и тщеты бег.

На силу Божью уповаем,

Что словом горы воздвигает.

Когда час битвы наступает,

К Тебе в моленьях прибегаем.

Дай силы варваров стереть,

Чьей волей Люцифер владеет,

Которые во лжи коснеют,

И наш народ готовы съесть.

Да будут наши сыновья

Крепки, здоровы и бесстрашны,

А наши дочери прекрасней,

Чем те цветущие поля.

Безмерно счастлив тот народ

Над кем Ты плащ свой простираешь,

Кому свет веры проливаешь,

Кто Твой на сей земле оплот.

Квинт поразился. Практически псалом Давида:

1. Благословен Господь, твердыня моя, научающий руки мои битве и персты мои брани,

2. милость моя и ограждение мое, прибежище мое и Избавитель мой, щит мой, — и я на Него уповаю; Он подчиняет мне народ мой.

3. Господи! что есть человек, что Ты знаешь о нем, и сын человеческий, что обращаешь на него внимание?

4. Человек подобен дуновению; дни его — как уклоняющаяся тень.

5. Господи! Приклони небеса Твои и сойди; коснись гор, и воздымятся;

6. блесни молниею и рассей их; пусти стрелы Твои и расстрой их;

7. простри с высоты руку Твою, избавь меня и спаси меня от вод многих, от руки сынов иноплеменных,

8. которых уста говорят суетное и которых десница — десница лжи.

9. Боже! новую песнь воспою Тебе, на десятиструнной псалтири воспою Тебе,

10. дарующему спасение царям и избавляющему Давида, раба Твоего, от лютого меча.

11. Избавь меня и спаси меня от руки сынов иноплеменных, которых уста говорят суетное и которых десница — десница лжи.

12. Да будут сыновья наши, как разросшиеся растения в их молодости; дочери наши — как искусно изваянные столпы в чертогах.

13. Да будут житницы наши полны, обильны всяким хлебом; да плодятся овцы наши тысячами и тьмами на пажитях наших;

14. да будут волы наши тучны; да не будет ни расхищения, ни пропажи, ни воплей на улицах наших.

15. Блажен народ, у которого это есть. Блажен народ, у которого Господь есть Бог.

А стихи получились у Плавта, пожалуй, не хуже, чем у Ломоносова.

Ломоносов: ПРЕЛОЖЕНИЕ ПСАЛМА 143

1

Благословен Господь мой Бог,

Мою десницу укрепивый

И персты в брани научивый

Сотреть врагов взнесенный рог.

2

Заступник и спаситель мой,

Покров, и милость, и отрада,

Надежда в брани и ограда,

Под власть мне дал народ святой.

3

О Боже, что есть человек,

Что ты ему себя являешь,

И так его ты почитаешь,

Котораго толь краток век.

4

Он утро, вечер, ночь и день

Во тщетных помыслах проводит;

И так вся жизнь его проходит,

Подобно как пустая тень.

5

Склони, Зиждитель, небеса,

Коснись горам, и воздымятся,

Да паки на земли явятся

Твои ужасны чудеса.

6

И молнией твоей блесни,

Рази от стран гремящих стрелы,

Рассыпь врагов твоих пределы,

Как бурей, плевы разжени.

Значит, веры в Бога Единого неизбежно сходятся… Но нет! В молитве Плавта заодно показана большая опасность. И вдруг Квинт Фламин воздел руки к небу и громко сказал:

— Бог Единый! Спасибо Тебе, что вовремя предостерёг нас от того, чтобы свернуть на гибельную тропку с Пути Твоего. Народ, который начинает почитать себя избранным, потому что Ты плащ свой над ним простёр и он осознал силу Твою, уходит с Пути Твоего на торную дорогу в пасть Люцифера. Молю Тебя, дай силу и мудрость народу римскому никогда не впасть в такой соблазн! А я обещаю приложить все свои силы, чтобы предотвратить это, даже если ради такого придётся пойти на несчастья и смерть. Только не оставляй меня Твоими знаками, дабы я мог понять, когда я ошибаюсь, и вовремя поправить ошибки свои.

Обернувшись к ученикам, поражённым зрелищем, Фламин сказал:

— Никогда в нашем кругу не называйте Бога Бог наш или Господь наш! Когда мы говорим с другими, так говорить надо, чтобы они не подумали, что мы надмеваемся над их божествами. Ни один народ, ни одна вера не могут считать себя избранными Богом. И мы, люди, не избранные: другие существа тоже могут служить Богу, если по воле своей добровольно изберут Путь его.

Что ещё надо сделать? Впрочем, одно неизбежно: вера мертва или выродится, если не будет встроена во всю систему общества. Теперь понятно также другое: пытаясь прийти к системному, комплексному решению, практически все пророки (может быть, кроме Будды, но тот вообще крайне скептически смотрел на мир сей и на самом деле создал исключительно жестокую веру) создавали заодно с верой и «шариат». А эти две стороны системы должны быть чётко разделены! Вера исходит от Бога, хоть и в неизбежно упрощённом и искажённом посредниками и апостолами виде. Закон исходит от людей, как это сейчас прекрасно понимают в Риме. Закон должен согласовываться с религией, а не сливаться с ней.

 

31. Анций

Город Анций был самым сильным среди городов вольсков, и чаще всего именно там обосновывался их царь, диктатор или выборный глава. Атту Туллу был сначала выборным полководцем типа римского консула, затем его назначили диктатором. В итоге он взял царскую власть (тем более, что его дед тоже был царём вольсков, но затем город Анций потерпел поражение в междоусобной войне и временно гегемония перешла к городу Сатрику).

Словом, вольский союз основывался на временной гегемонии какого-то из городов, а не на признанной роли города-лидера. На свары между собой вольски тратили значительную часть сил.

Город стоял на красивой и здоровой холмистой местности практически на берегу удобной морской бухты. Мыс, лежащий к северо-западу от города, венчала сторожевая башня. Это была уже не укреплённая деревня, а настоящий город, но жителей в Риме было раза в четыре больше. Дальше к юго-востоку начинались Помптинские болота.

По дороге случился неприятный, но предсказуемый, инцидент. Когда проезжали мимо Сатрика, римские эмигранты примерно вдесятером напали на Квинта и его спутников. Поскольку Квинт предвидел попытку убийства или захвата, он заранее велел своим спутникам в таком случае не вступать в словесную перепалку (с которой хотели начать эмигранты), а бить первыми, но по возможности щадить всех, кроме Кориолана. Однако как раз его-то среди нападавших не было: если убьют Квинта — хорошо, но я ни при чём, провалится — тоже я в стороне. Обошлось почти без крови, правда, трём из нападавших придётся лечить переломанные ноги-руки. Остальных отделали как следует и разоружили. Один, выронив копьё и держась за раненую звёздочкой правую руку, ускакал.

Возле городских ворот пришлось чуть подождать, пока доложили Аттию. Навстречу Квинту вышли встречающие с колесницей. На ней стояла Сияния с сыном на руках. Квинту подставили руки, явно приглашая сойти с лошади и перейти на колесницу к вольской жене. Он спрыгнул с коня, что-то ему подсказало, что вольски — не римляне, он может и должен обнять и поцеловать жену. Отец взял на руки сына, который сосал что-то вкусное (видимо, ребёнку специально это дали, чтобы он не заплакал: каприз посчитали бы дурным знамением), и передал его дальше сопровождающей женщине, явно няньке. Затем Квинт поцеловал жену и вновь взял сына. Колесница двинулась к дому Аттия Туллия. Народ вдруг начал приветствовать сына:

— Здоровья и радости будущему царю всех вольсков и Италии Аттию Квинтию! Здоровья и радости его отцу и матери!

Народное мнение уже склонялось к тому, чтобы сделать сына Квинта и Сиянии царём вольсков, преемником Аттия Туллия. Так что решение Порции, видимо, было единственно разумным. Против прав отца на сына и мужа на жену вольски ничего не скажут, а отъезд Сиянии в дом Квинта воспримут как признание её полноправной законной супругой. В Риме Сияния имеет официальный статус: вольноотпущенница. Тем самым она не пользуется правами супруги и называется сожительницей, но зато сожитель тоже не имеет никаких прав на неё. Всё может происходить лишь по взаимному согласию.

Аттий встретил зятя на пороге своего дома. Дом, как и городские стены, был сложен из розового туфа. Этот мягкий камень вулканического происхождения в изобилии добывался в соседних горах. Честно говоря, дома вольской знати показались лучше построенными и более красивыми, чем римской. Город гармонировал с окружающей местностью, давно не ведал штурмов и грабежей, и поэтому выглядел как почти что построенный по плану, здания были не халупами-времянками, как большая часть в Риме, а прочно построенными обиталищами постоянных хозяев. Даже улицы были большей частью устланы камнями. Сточные канавы по их бокам явно служили лишь для дождевой воды, а не для нечистот.

После пира в семейном кругу Квинта проводили в предназначенный для него дом, а его учеников поселили в двух выходящих наружу помещениях этого же дома. Ученикам дали на ночь по рабыне, а Квинта наконец-то обняла Сияния. Вдруг она заплакала:

— Я так тосковала без тебя. Ты ведь опять уйдёшь, и неизвестно, когда вновь увидимся.

— Я возьму с собой сына.

— Я его не отпущу! Он — твоя кровь и моя плоть, твоя душа и моё тело!

— Я должен воспитать его как настоящего своего сына и преемника.

— А я его не отдам тебе и твоей Порции!

— Моё решение непреклонно. Я отец его, и имею все права.

— Тогда я побегу за твоей лошадью, пока ты не отдашь сына или пока не умру от усталости!

— Ты что, готова уйти из своей страны за сыном?

— За мужем и сыном готова!

— Тогда ты отправишься со мной и будешь жить на Склоне Волков. Готова?

Сияния ещё сильнее, но уже счастливыми слезами, расплакалась и обняла мужа.

— Аттий, отчим мой, говорил, что так может случиться. Вольски дадут за мной хорошее приданое. Мы объявим публично об этом?

— Объявим. Когда — решит Аттий.

И счастливая Сияния постепенно уснула на груди у мужа, прижимаясь к нему всем телом. Квинт забылся не сразу. «Нашёлся пророк-многожёнец!» — мысленно ругал он себя. — «Интересно, как всю эту историю в Риме воспримут? С чисто юридической стороны всё чисто: я имею право содержать вольноотпущенницу и усыновить ребёнка от неё. Но ведь этот царь Аппий наверняка такое скажет, что мне вновь выпутываться придётся. А каково будет на Склоне, когда там появятся две жены, бешено ревнующие друг друга?»

На следующий день к Аттию явился Кориолан и потребовал суда и справедливости.

— Квинт Гладиатор и его Волки напали на моих людей и покалечили двенадцать воинов, ограбив их до туник.

Квинт понял, что самое лучшее расхохотаться, к нему присоединился Туллий.

— Трое напали на двенадцать и побили их? А может, твоих было ещё больше? — держась за живот, ответил разгневанному Кориолану царь вольсков. — Впрочем, надо выслушать и другую сторону.

— Когда числом превосходящие недруги обходят со всех сторон моих людей, Волки бьют первыми, — отрезал Квинт.

— Твои люди заслужили трёпку. А ты… тебе было определено место жительства в Сатрике. Ты без вызова явился в Анций. Твои люди пытались напасть на моих гостей и послов Рима. Если бы их не побили так позорно, ты заслуживал бы казни за попытку развязать войну. А сейчас убирайся! Вулли остаётся, пока я её не отпущу.

Оказывается, вместе с Кориоланом прискакала и его любовница, которая ждала снаружи. Вождь римских эмигрантов удалился, как побитый шелудивый пёс, а Вулли, обстреляв всех своими взглядами, прошла через зал в отведённое ей помещение, не высказывая неудовольствия: ей велели готовиться выступить вечером на большом пиру, и у неё уже явно были свои планы. Даже речи о возврате «военных трофеев» не было: честная добыча. Пришлось опозорившимся выкупать своё оружие и доспехи, но это случилось через две недели, когда волна возмущения среди эмигрантов, которые поняли, что их ценят только как «мясо», поутихла: Рим и вольски в конце концов всё равно рассорятся, да и среди вольсков многие им сочувствуют.

В этот день, так же как и в предыдущий, Аттий не заговорил о делах, а Квинту было неуместно начинать разговор первым: время ещё есть, главное — наладить доверие. Задача ведь не быстрый сиюминутный успех, а прочный мир и по возможности полная нейтрализация Кориолана и эмигрантов. Туллий лишь выразил удовлетворение тем, что муж и жена наконец-то воссоединяются, и даже не намекнул на желательность развода с Порцией. Когда кто-то из старейшин обмолвился: «Как же так? У Квинта уже есть жена», Аттий отрезал:

— Герою позволено! Вон у Геркулеса сколько жён было! Квинт Фламин, ты ведь справишься с обеими? Лишь бы одна из них от ревности ему рубашку ядом не намазала, — и вождь вольсков расхохотался.

— Буду просить сил телесных и душевных, дабы удовлетворять и успокаивать обеих, — в тон ему ответил Квинт.

— Всё правильно. Силы ведь не блага, их можно просить у твоего Бога. Я велел камнерезу вырезать на плите туфа слова: IGNOTO DEO. Освятишь алтарь, сможете молиться и приносить жертвы возле своего дома.

— И ваши люди смогут молиться на нём. Но помнят ли они, чего нельзя делать?

— Слухи уже дошли, — сказал Аттий, — А ты лично произнесёшь речь и расскажешь моему народу, как поклоняться неведомому Богу.

Квинт посуровел.

— Не поклоняться, а почитать! Расскажу.

— Сначала расскажешь мне, и я за тобою буду повторять всё по-вольски, — улыбнулась Сияния, руку которой Квинт держал в своей ладони.

И тут вдруг выглянула из своей каморки Вулли, которая уже успела раздеться, натереться благовонными маслами и нарядиться в украшения и драгоценности.

— Я лучше сумею всё рассказать вольскам вслед за Квинтом, если он мне сначала всё объяснит.

Квинт внутренне содрогнулся. Она ведь сможет незаметно сместить акценты в свою пользу и в ту сторону, которую она посчитает выгодной. Заодно в замаскированной форме она высказала претензию на его ночь и постель: ведь ясно, где он будет рассказывать жене о неведомом Боге.

— Тебе нельзя. У тебя свой Путь — верного служения богине Венере, ты идёшь по нему, и поэтому ты не можешь объяснять Пути неведомого Бога. Богиня обидится на тебя как на изменницу, а неведомый Бог разгневается за то, что ты привнесёшь в его Путь свой путь и путь богини.

Вулли обиделась:

— Богиня мне разрешила!

— А мой Бог мне запретил! — отрезал Квинт, и не получил удара-предупреждения.

— Я решилась! — вдруг сказала Сияния, которая с тревогой слушала эту перепалку. — Муж мой, перенесём рассказ для вольсков на послезавтра. Завтра ты освятишь алтарь, и я на нём принесу присягу служить твоему… вернее, нашему Богу. А потом я смогу с полным правом пересказать твои речи своему народу.

Квинт обнял Сиянию и на глазах у всех страстно поцеловал, она ответила ему радостно и чисто. Вольски зааплодировали, а взбешённая Вулли убралась в свою комнату.

Вечером она как-то отчаянно, но от этого лишь ещё более зажигательно, танцевала, явно соблазняя Аттия, но тот остался неприступен (может быть, заодно не хотелось ударить в грязь лицом перед иронически смотрящим на всё Квинтом), и пришлось ей удовлетвориться двумя молодыми вольсками.

— Дважды она завлекла меня «принести жертву», — сказал Аттий Квинту. — Я понял, почему перед ней мало кто может устоять. Все беженцы-римляне готовы на всё по одному её слову. А вольсков я ей строго запретил ломать, и постановил, что никто из наших не может быть с нею чаще одного раза в шесть месяцев.

Квинт улыбнулся и выпил вместе с Аттием и Волками ещё по бокалу вина в честь тех, кто может преодолеть соблазн. Но ситуация его всё больше беспокоила: римляне оказались в массе своей полностью бессильны против обольщения, а ведь сколько ещё и каких сильных искушений будет стоять у них на Пути!

На следующий день Квинт возжёг вместе с Волками и Сиянией благовония над вытесанным из розового туфа скромным алтарём. Но вырезанные в нём буквы были, в отличие от Рима, позолочены. После этого он объяснил Сиянии, что, принеся присягу неведомому Богу, она лишается права молить о чём-то других богов и богинь, а у Бога можно просить лишь сил и указаний, не сбился ли с Пути своего, причём каждой просьбе должно соответствовать обязательство. Но Сияния уже твёрдо решила, и поклялась быть верной последовательницей Бога, имя которого не может быть ведомо людям. Потом Квинт и Сияния с сыном отправились в большой сад Аттия, заранее попросив, чтобы там больше никого не было, а Волки охраняли их от лишних глаз и ушей, а заодно присматривали за сыном и нянчились с ним. Когда в самом начале беседы Квинт упомянул, что в своём кругу надо говорить Бог Единый, Сияния отшатнулась на минуту:

— Доходили слухи, что вы поклоняетесь Богу Единому. А ведь такие страшные бедствия он принесёт нам.

— Неправда это! — уверенно возразил Квинт. — Он не приносит бедствия. Он никого не проклинает и не наказывает. Но тот, кто сбивается с Путей его, наказывает сам себя.

Сияния успокоилась и бросилась в такие крепкие и надёжные объятия своего мужа. Поэтому Евгений почти забыл об этом эпизоде и не подумал, что бедствия могут принести люди, поклоняющиеся Богу, а не сам Бог. Сияния записывала на дощечках то, что рассказывал Квинт, в промежутках они играли с сыном, который уже начал привыкать к Квинту, и тот был вне себя от восторга, услышав слово pater (произнесённое скорее как па-та). Пару раз приходили слуги, принося еду и напитки, и сразу удалялись. Волков не было видно и слышно (кроме времени, когда приносили еду), но они зорко стерегли сад, и, как потом узнал Квинт, хорошенько намылили шею нескольким любопытствующим. Словом, день прошёл в семейной идиллии.

Ночью Сияния отправила сына к няньке (тот не очень возражал: нянька, судя по всему, его любила, и Аттий Квинтий её тоже). Всю ночь жена то обнимала мужа, то вновь выслушивала его объяснения, что каждый раз заканчивалось всё более тесными объятиями и соединением, то полчасика отдыхала вместе с ним. Словом, они ничего не слышали вокруг себя.

А утром их разбудил гомон толпы. Оказывается, ночью Велтумна решилась на отчаянный шаг: она залила весь алтарь своей мочой. Раб видел это, но не осмелился поднять тревогу, потому что фурию поджидала пара эмигрантов. С ними она ушла из города к Кориолану.

Евгений лихорадочно искал, что нужно сделать. Обратиться к народу с требованием наказать святотатцев? Судя по настроению людей, вполне можно, и тем самым будет разгромлено гнездо эмигрантов. Но тут же последовал болезненный удар. «Mea est ultio, et ego retribuam» (мне отмщенье и аз воздам) — вспомнил Квинт и произнёс эти слова от имени Бога.

Тут пронёсся сильнейший порыв ветра, хлынул страшный ливень с грозой и бурей, и непогода продолжалась два дня. Все сочли, что неведомый Бог омыл свой алтарь после святотатства. Мстить Вулли и эмигрантам не стали, помня слова Квинта. Когда через пару недель Аттий заехал в Сатрик, он сначала потребовал от Кориолана выдачи Вулли и двух святотатцев. Вулли, услышав это, согласилась быть выданной и бросилась царю на шею прямо на глазах Кориолана. В итоге ночи Аттий простил святотатцев, повторив слова Квинта, как он их понял:

— Сам неведомый Бог сказал, что Он, а не люди, должен вас наказать. Я вмешиваться не буду, а удовлетворение за неприятности я получил.

«Проповедь» Квинта состоялась через два дня после бури: немедленно после неё все были заняты устранением повреждений и похоронами погибших. Перед проповедью алтарь дополнительно омыли розовой водой.

В пирах, охоте и семейной идиллии прошёл первый месяц посольства. Аттий заключил с Евгением личный союз дружбы и гостеприимства (такое было в порядке вещей, и изменой не считалось). Было обговорено, что обе стороны не будут выставлять претензии друг другу: «quid possident». Это был успех, потому что вначале вольски выставляли претензии, что римляне вывели колонию в Велитры, и теперь укрепляют эту колонию; а Рим завоевал столько, что ему надо было время для освоения новых земель, и на новые захваты сейчас не претендовал. По традиции в мирное время римляне и вольски посещали празднества друг друга. Было решено, что неприкосновенность гостей на праздниках будет подкреплена клятвами должностных лиц, но, если случатся стычки, то каждая сторона будет наказывать своих участников. А простые драки решено было предавать забвению.

В общем, дела продвигались неспешно, но успешно. Конечно же, Аттий, выждав месяц, поставил Квинта перед неизбежным следствием воздвижения алтаря:

— Люди мои молятся на алтаре неведомого Бога и довольны. Уже нескольким больным молитвы помогли, и другие тоже получил помощь твоего Бога. А силу Его они увидели во время бури. Нам нужны священники неведомого Бога.

И Квинт понял, что он влип. Теперь невозможно было отказаться взять на Склон в обучение группу молодых вольсков. Одно утешало: вроде бы мир становился всё более прочным, тем более, что вольсков отвлекали дела с самнитами, авсонами и герниками. Да и эквы, народ, родственный вольскам, их традиционный союзник, попросили помощи в войне с марсами и пелигнами. Одному из Волков пришлось скакать в Рим за разрешением вольскам пройти через земли римлян. Словом, Италия напоминала клубок жалящих друг друга змей.

Квинт отбыл из Анция вместе с войском вольсков, которое проходило мимо Склона. Кориолана и эмигрантов на эту войну не взяли, хотя они просились: боялись инцидентов во время прохода через римские земли. Аттий с небольшой свитой и десятком отобранных Квинтом и Волками вольсков завернул на Склон, помолился неведомому Богу, прося сил и мудрости для будущей войны, и пообещав в случае победы воздвигнуть храм в Анции. По пути через римские владения вольски, как и было оговорено, ничего не трогали, а римляне выходили к дороге продавать еду и другие товары. В дальнейшем так же мирно прошли вольски и назад, а война осталась нерешённой: пока вольски собирались, эквов уже хорошенько побили, и удалось лишь вытеснить врагов обратно на их земли. Сражаться ни марсы, ни пелигны, уже довольные победой и добычей, не пожелали, и вольски ограничились тем, что денёк пограбили их в отместку: надо было быстрее возвращаться домой, где нависла самнитская опасность.

Порция встретила соперницу предельно вежливо, но столь же сдержанно. Квинт решил, что резиденцией Порции будет римский домус, а Сиянии — Склон. В случае приезда в Рим Сияния не будет заходить в домус (поскольку тем самым она могла бы претендовать на статус полноправной жены), для неё будет построен маленький домик рядом с домом Сильвия. Впрочем, для Сиянии запрещение входить в домус Квинт мотивировал нежеланием конфликтов между двумя хозяйками. В случае, если хозяин и обе хозяйки находятся в одном месте, ночи делятся между жёнами поровну.

Авл вначале немного дулся на отца (прежде всего за то, что тот его не взял к вольскам). Но Квинт быстро восстановил отношения. Всё это время Авл перенимал лесную науку у Сильвия, так что не скучал и не бездельничал. Гигий начал учить его греческому. Но, кроме Авла, учеников у него нашлось лишь двое, и Порция даже попеняла Квинту:

— Взял бездельника, который никому не нужен. Другое дело — Сильвий! Да и соперница в хозяйстве поможет, мне было трудно справляться одной с двумя домами, приданое её тоже к месту. Если уж надо, пусть живёт с нами, лишь бы меня почитала и тебя не отбивала.

— Это не Велтумна, — улыбнулся Квинт. — А Гигий ещё очень пригодится. Я сейчас его запрягу так, что пищать от натуги будет.

 

32. Неожиданные последствия

Рим, что было необычно для него, уже четвёртый год жил в мире. Были проведены большие игры в честь Юпитера, которые ранее обещали в благодарность за победу. Почти все римляне смеялись над тем, что произошло ранним утром в день игр.

Греческий юноша Эпафродит был свежий раб Лупанара, проданный ему Корнелиями после того, как молодой Корнелий как следует насладился своим имуществом, а некоторые матроны из семейства стали на мальчика слишком уж заглядываться. После первых же суток отвратительного сексуального рабства, когда его брали мужчины, а в промежутках облизывавшиеся на свежий фаллос и симпатичного мальчика шлюхи практически тоже насиловали, несчастный сбежал, как был, нагишом. Тит Титурий Лупанар лично погнался за ним, настиг его на поле, где всё было готово для проведения Игр, и погнал бичом обратно, стараясь не портить кожу и не ухудшать качество товара, издевательски приговаривая:

— Ишь какой! На поле для игр сбежал! Ну тогда попляши, а потом ко мне на ложе.

То, что через месяц Эпафродит умер, никого не волновало: жалкий презренный раб. Последствия наступили позже.

Порция освоилась со своим новым положением, тем более что женское общество у неё опять появилось, и уже другого качества. Как жена верховного жреца одного из признанных в Риме богов, она получила доступ в высшее общество. Даже матроны из семей консуляров приходили к ней или приглашали её, чтобы получить совет, как лучше помолиться неведомому Богу, этой странной силе, которую нельзя хвалить, нельзя умиротворять подношениями и жертвами, нельзя прямо просить о том, что тебе нужно, но которая доказала свою мощь и полезность. Словом, патриции приступили к «обволакиванию» влиятельного, богатого и ценного плебея.

Больше всего были довольны больные. Римляне (как и вольски) быстро убедились, что молитва на алтаре неведомого Бога часто помогает. В самом деле: больному просили сил, и он (или она) начинал бороться с болезнью, вдохновлённый этим и прямо пообещавший во время молитвы Богу приложить полученные силы для борьбы с болезнью. Родные борющегося вынуждены были давать обет прилежно ухаживать за ним и помогать ему. Это не то, что поставить свечку за здравие и отправиться по своим делам.

Квинт заметил, что в тогдашнем Риме не было врачей (в отличие от греков, пунийцев, египтян и этрусков: самых цивилизованных тогда наций окрестных земель). В принципе надо бы съездить к грекам с Гигием, но Квинт совершенно не доверял геометру в качестве спутника: наверняка, оказавшись среди эллинов, Гигий такого наболтает… Он поговорил с Сильвием о своих проблемах, Сильвий вскоре куда-то исчез и вернулся через три месяца с двумя бородачами-друидами и одной юной симпатичной друидкой.

— То, что я рассказал про наше почитание Бога Единого, в основном понравилось моим учителям. Эти пришедшие со мной друиды: Ллуэллин, Мастариг и Медб — прекрасно умеют врачевать. Их отправили сюда на всю жизнь. Они готовы присягнуть Единому Богу после того, как ты обучишь их основам нашей веры, помогать Богу лечить людей и даже готовить на Склоне новых врачевателей и целительниц. А мои учителя передают тебе: «Наши боги рады, что Бог Единый признаёт власть богов-наместников и не будет вмешиваться в их дела. Они вместе с их людьми готовы служить Ему. Они поздравляют тебя, Первосвященник Квинт Фламин, с тем, что ты сделал правильный выбор. Они и их люди не будут рассказывать кому попало, что неведомый Бог то же самое, что Бог Единый, про которого ходит много грозных пророчеств».

Квинт поприветствовал прибывших и ушёл к себе, сказав, что ему необходимо сосредоточиться и помолиться. Друиды понимающе закивали головами и улыбнулись. Видимо, это им понравилось.

У Квинта голова чуть не взрывалась. Вот так вот. Уже титулуют первосвященником, и явно скоро запросят к себе в обмен священников и учителей. Но ведь Рим с кельтами всё время яростно враждовал? Да, но разве постоянные свары с вольсками помешали сотрудничеству? Словом, ситуация становится всё более запутанной. Одно ясно: в этот мир вброшена закваска, и брожение началось. Интересно, почему этруски и греки не проявляют никакого желания узнать, что же творится на Склоне и вокруг него? Видимо, мешает спесь цивилизованных людей: не может у полуварваров быть нечто достойное! «Разве из Галилеи Христос придёт? Из Назарета может ли быть что доброе?»

Гигия Квинт, как и обещал, немедленно приставил к делам. После трёх дней разговоров с ним, частично через Сильвия, частично на языке чертежей и чисел (латинский Гигий осваивал очень медленно; ещё и поэтому Порция была им недовольна), выяснилось, что на самом деле познания Гигия отнюдь не только теоретические. Что Илиаду и Одиссею, и многие стихи Сапфо и Гесиода он знал наизусть, было всего лишь приятным дополнением к тому, что он умел применять геометрические методы к расчёту конструкций и даже частично к их проектированию (учёт статических сил). Квинт с Гигием немедленно спроектировали более подходящий для Квинта дом: с двускатной крышей и окнами (слюда была уже известна, и затянуть оконные отверстия слюдой… тоже не нарушение культурного эмбарго: кое-где так уже делали). Конечно же, печь спроектировать было уже выше сил Гигия, так что пришлось предусмотреть место для очага и съёмный кусок крыши над ним. В доме был центральный зал типа атриума, но со сплошной крышей над ним, четыре комнаты, открывающиеся внутрь (для хозяина, хозяйки, сыновей и дочерей), и две комнаты, открывающиеся наружу (для Гигия и для гостя).

Гигий пытался показывать Волкам приёмы панкратия, но почти все они оказались намного примитивнее принесённых Евгением из восточных единоборств и самбо. Эллин был удивлён отсутствием алтарей других божеств и духов, кроме IGNOTUS DEUS. В веру свою его пока что не посвящали.

Квинт огорошил грека тем, что дал ему полотна и велел записать на свитках Илиаду, Одиссею, известные ему стихи и то из греческой истории, что помнил Гигий. Ведь история городов Великой Греции дошла очень фрагментарно: историки были в самой Элладе. Далее, он проверил знания в греческом Авла и пары учеников, которые занимались с Гигием, после чего похвалил Авла, а ученикам досталось палкой и по дню очищения: они, оказывается, в основном узнавали то, что нужно для торговли на рынках.

— Забывать о том, что нужно сейчас, нельзя! Но, если вы будете знать только это, Рим никогда не станет более велик, чем Греция, и не пройдёт свой Путь!

Ещё пара ребятишек из группы Волчат Сильвия тоже немного занималась с Гигием, и Квинт демонстративно перед всеми похвалил их, а Сильвий присоединился к нему:

— Вам, Лесным Волкам, надо будет ходить через многие страны, смотреть и слушать, запоминать и записывать, перенимать всё лучшее и приносить предостережения по поводу худшего. Нужно знать греческий, этрусский, пунический, кельтский. А, может, ещё придётся овладеть египетским и мидийским.

Мидянами тогда часто называли персов.

Чтобы Гигий быстрее учился латыни, Квинт приказал ему составить учебники по геометрии, астрономии и статике. После этого овладение языком пошло намного шустрее. А Квинт грустно усмехнулся про себя:

«Теперь будут передаваться из поколения в поколение не Элементы Евклида, а Elementa Hygii».

Гигий донимал Квинта и Порцию просьбами купить ему мальчика или, в крайнем случае, молодую рабыню. Он пытался намекнуть на свои желания Волкам и Волчатам, но те на первый раз и на второй предупредили его, а на третий основательно поколотили. В итоге Порция, сначала тщательно разузнав всё и хорошенько познакомившись с кандидаткой и её семьёй, привела на Склон третью дочь из бедного семейства рода Порциев: Постумию. Пришлось Гигию обвенчаться с ней на алтаре Бога и забыть свои греческие склонности. Более свободное положение римских женщин привело его в восторг.

— Рим немного похож на Спарту. Вы говорите кратко и чётко, как спартанцы. И в боевых искусствах не хуже их. Вот в силе, росте и красоте подкачали. Но спартанцы своих детей развивают с утробы и отбирают лучших, худшие умирают.

Квинт удивился. Он помнил, что спартанцев изображали мощными, красивыми, но низкорослыми. А насчёт лаконичности… скоро нашёлся повод сравнить красноречие греков и аргументацию римлян. Квинт попросил Гигия выступить с речью в прославление и в пользу геометрии, астрономии и механики. Мы приведём лишь один пассаж из этой речи, которая длилась почти час.

«Блаженствуя в синеголубых небесах и на вечносвятом Олимпе, благие боги олимпийские даровали наилучшим и добродетельнейшим из людей земных крупицы высшего знания своего, которое они получили от Мирового Света и Мирового Разума, осеняющих наш мир своими благодеяниями, и вкушающий горьких снаружи, но сладких в сердцевине, плодов сих наук уподобляется блаженным богам, насколько может подобен быть человек несовершенный совершеннейшим существам, озаряет ум и душу свою светом Истины и видит те Слова, что в основе мира лежат».

Квинт был весьма доволен, когда Теренций ответил почти что так, как в подобном случае сказали спартанцы:

— Audiens medium initio lectus. Memorans initio finem non audio. Вreviter repetere. (Слушая середину, забыли начало. Вспоминая начало, не слушали конец. Повтори кратко).

— «Brevis esse laboro, obscurus fiо» (Если я стараюсь быть кратким, я становлюсь непонятным), — ответил грек.

Пришлось Квинту объяснить кратко:

— Мир наш сотворён Словом Божиим. Бог есть и Свет, и Разум, и Истина. «Deus est infinitus, creaturae sunt finiti» (Бог бесконечен, твари конечны). Поэтому человек неизбежно порою погружается во тьму невежества. Поэтому он часто следует страстям, а не разуму. И поэтому высшая истина для него недоступна. Но он может пытаться достичь её, подняться так высоко, как его природа позволяет. И греки изобрели такой способ: это геометрия и астрономия. Геометрия позволяет увидеть красоту чистого высшего Разума. Астрономия — вечную красоту нашего мира. Механика — применить это на деле, чтобы строить сначала в уме своём, а затем уже воплощать в жизнь сотворённую разумом красоту. Тем самым человек уподобляется Богу, насколько он может.

После такого пассажа пришлось потрясённого Гигия приводить к присяге богу Единому. Он дрожал от страха и пытался уклониться: «Мой учитель, ученик самого Пифагора, не раз твердил нам, что поклоняться Богу единому — гибель для мира, потому что человек бесконечно ниже Его». «А мы не поклоняемся. Почитаем и служим», — уже привычными словами отрезал Квинт.

Сияния родила ещё одного сына, а через шесть месяцев Порция вторую дочь. На некоторое время это обострило отношения между женщинами, поскольку Порция чувствовала себя ущемлённой: у неё дочери, а у наложницы сыновья! Но затем, хорошенько поругавшись, женщины вдруг помирились и начали что-то обсуждать между собой, скрывая даже от Квинта.

А в Риме произошло ещё одно неоднозначное событие. Родственники принесли к алтарю неведомого Бога парализованного Тита Латиния. Они помолились, прося ему сил, а сам Тит попросил их добавить: «И ясности ума, и воли, чтобы понять Путь свой и пойти по нему, несмотря ни на что». После чего помолился сам и вдруг встал! Все закричали, что Бог явил чудо. А Квинт, который, по счастью, был рядом, счёл нужным вмешаться:

— Этот человек всей душой открылся Богу. У него была больна именно душа, а «Nam pharmacum aegri mentis est oratio» (Молитва — лекарство для больного душой). Тит Латиний, я знаю, что ты должен был что-то важное сделать, но не мог. Теперь тебе дали силы выполнить свой долг. Расскажи всем, что случилось.

— Явился ко мне во сне сам Юпитер и гневно заявил, что первый плясун на Играх был неугоден ему и оскорбителен для Города и богов его. Он велел мне передать Сенату, что нужно повторить Игры полностью, и с подобающей пышностью. А иначе город и войско его будут ввергнуты в пучину несчастий. А я, поскольку я ничтожный плебей, не осмелился это сделать. Да и стал бы Сенат меня слушать? Я же не трибун и не Квинт Фламин. Тогда семью мою стало постигать несчастье за несчастьем, бог вновь явился ко мне во сне и за трусость поразил меня параличом. Теперь я рассказал, и ты, Фламин, можешь передать всё Сенату. Ой. Почему так заболела голова?

Тем временем на слух о чуде стекался народ. Появился и царь Аппий. Неожиданно для Квинта, он снял венец и сказал:

— Говорю как частное лицо. Неведомый Бог и Юпитер вместе поразят тебя беспощадно, Тит Латиний, если ты лично не выполнишь своего долга. Сенат должен услышать всё не в пересказе, чтобы иметь возможность задать вопросы. А ты, Квинт Фламин, вместе со мною сопроводишь этого плебея в курию.

Квинт понял, что глупо и неуместно обижаться на то, что сейчас Аппий ему нечто приказал. Вместе они сопроводили Латиния, которого пришлось полдороги нести, в Сенат. Там, очень удивившись такой странной свите, расспросили плебея. Аппий, усевшись в своё кресло, объявил Великие игры совершёнными огрешно и назначил через год новые Великие Игры.

— Город сейчас наслаждается миром и процветанием. И мы должны провести эти Игры так, чтобы их великолепие поразило всех соседей. Даже надменных этрусков из Вейй.

Но не всё было хорошо. Если патрициев, и особенно сенаторов, трибуны немедленно осаживали, когда те пытались кого-то взять в кабалу, то «своих» плебеев они расспрашивали и часто позволяли увести кабальника. Так что ростовщичество спустилось от сенаторов к плебеям.

 

33. Обманчивое спокойствие

Рим тщательно готовился к Играм. Из Этрурии и Великой Греции пригласили лучших танцовщиц и танцоров. От всех италийских народов созывались певцы и рассказчики. Финикийские и пунические мимы и фокусники тоже начали стягиваться в Рим к началу Игр. А вместе с ними и всякая шушера: воры, шлюхи, нищие, мошенники. Но в целом даже расходы по подготовке Игр сейчас шли на пользу Риму, который продолжал богатеть.

Квинт вынужден был мотаться между Римом и Склоном. К Склону он прикупил ещё пару соседних наделов, но почему-то при этом лицо у процветающего плебея было несчастным. На одном из новых наделов обосновался лагерь сообщества вольских учеников, другой практически полностью присвоили жёны и Медония (друидка Медб). Они попросили выстроить там домик, купили, чтобы хозяйничать в нём, немую рабыню и частенько обретались там, не подпуская никого из мужчин (правда, со своими малолетними детьми и с тремя девочками, младшими дочерьми из семейств Волков: Терцией, Спурией, Петрой). Квинту они отговаривались тем, что на участке много лечебных трав и что Медония передаёт им и девочкам-ученицам тайные рецепты снадобий и тайные способы лечения.

Вольски, которых стало уже пятнадцать, по согласованию с Квинтом, Сильвием и двумя друидами: Ларом Друидием Луллием (Ллуэллином) и Серторием Друидием Мастариксом (Мастаригом) — взяли своему сообществу имя Рысей. Друиды предупредили, что рыси — гораздо более коварные и своенравные твари, чем волки, но трудность задачи подружиться с рысями не отпугнула вольсков и первые шаги к этому они уже сделали.

Маний Туллий, один из лидеров Рысей, пригласил в Анций Медонию Друидию, и та отобрала двух вольских девочек в дополнение к трём римлянкам.

Как говорили римляне, Лупанара настигла кара богов. Он заболел отвратительным недугом: вшивой болезнью. Слава о друидах-врачевателях уже разнеслась по Риму, и Тит Титурий послал к ним своего раба с богатыми дарами. Но друиды подношений не взяли, сказав, что грешник должен сначала очиститься и помолиться неведомому Богу, и лишь затем они смогут его лечить. Титурия перекосило, поскольку буквально во всех тяжких грехах он был виновен. Но, поколебавшись дня три, и будучи дальше не в силах выносить медленное гниение и съедение заживо, он решился.

Для тяжелобольных было разрешено пройти очищение после молитвы, но покаяться в своих грехах обязательно и публично. Народ собрался слушать покаяние Лупанара. Тот начал с того, что по его знаку на алтарь вывалили кучу золота и драгоценностей.

— О великий и могущественный Бог, имя которого не может быть ведомо людям! К тебе, высочайшему, прибегает ничтожнейший из квиритов Тит Титурий Лупанар! — начал ростовщик и сводник свою исповедь и молитву. — Грешен я и недостоин просить Тебя, всемилостивого, надеюсь лишь на милость Твою и молю Тебя спасти мою душу и тело, о высочайший! Я даю обет никогда не почитать никаких других богов и после выздоровления поставить Тебе храм.

Квинту хотелось смести с жертвенника нечистые приношения и в гневе прогнать «кающегося мытаря». Резкая боль в голове остановила его. А Луллий хладнокровно расчистил часть жертвенника и возжёг благовония.

Лупернал каялся в блуде, в насилии, в ростовщичестве и даже в убийствах. Квинт ощутил, что народ завороженно слушает это покаяние, а Тит уже чувствует себя героем дня и перечисляет свои грехи со всё большей гордостью, не переставая плакать и восхвалять неведомого Бога. Но вдруг Лупанар посинел, захрипел и умер прямо у алтаря.

— Наш Бог покарал нераскаянного грешника, кощунника и льстеца, который пытался Его подкупить! — возгласил Луллий.

Народ был восхищён ещё одним свидетельством силы нового Бога. В тот же вечер Квинт спросил Луллия:

— Необычно пахло воскурение. Ты что, туда яда подложил?

— Нет, не совсем яда, — улыбнулся Луллий. — Снадобья, которое может взорвать изнутри сердце и мозг лгущего и надмевающегося.

А у Квинта вновь начались тяжёлые мысли: допустимо ли такое? И что делать с подношениями, ведь все религии начинали разлагаться, как только храмы и монастыри становились озабочены стяжательством. В данном случае выход нашёлся простой: на пожертвованные деньги построить приют для не поднятых отцами детей. Когда семья Лупернала попыталась потребовать возврата денег, Квинт ответил просто: «Разве неведомый Бог не избавил его от болезни?» Консул согласился с этим доводом.

Когда обе жены были на своём участке, они по очереди приходили на ночь к Квинту. Медония, хотя и смотрела с восхищением на Фламина, никаких поползновений не предпринимала. Иногда она вступала в связь с кем-то, чаще всего с тем, кого в данный момент врачевала. Когда Квинт пожелал выдать её замуж, она объяснила, что целительницы-друидки дают строжайший обет безбрачия, потому что для исцеления иногда может потребоваться полюбить борющегося с болезнью или раной. Но однажды случился эпизод, вошедший затем в легенды сообщества.

Поскольку у Сиянии были месячные, Порция несколько ночей подряд приходила к Квинту. Когда Сияния наконец-то очистилась и пришла к мужу, там уже ждала Порция.

— Сегодня по очереди моя ночь! — гордо заявила римская жена.

— Но ведь я четыре своих ночи уступала тебе, — растерялась Сияния.

— Веди себя скромнее, наложница! — вспылила Порция и сразу же почувствовала, что допустила грубую ошибку, но от этого ещё больше распалилась на соперницу и на мужа, который не принимал никакого решения.

Сияния ответила ошибкой на ошибку. Она истерично завизжала:

— Ты плебейка, а я царская дочь! Ты сына родить ему не можешь, а я уже двух принесла! Он больше любит меня, чем тебя!

Неизвестно, что было бы дальше, но тут рядом с разгневанными матронами выросла невысокая и уверенная в себе шатенка Медония.

— Раз вы не можете поделить мужа и наносите ему душевные раны, я на эту ночь забираю его себе, чтобы исцелить то, что вы, ревнивицы, навредили.

Обе жены с гневом посмотрели на неожиданную соперницу а затем на мужа, которому принадлежало последнее слово. Квинт улыбнулся, взял Медонию за руку и со словами: «Принимаю твою помощь, прекрасная целительница», ввёл её в свой домик. Обескураженные жёны сразу помирились и побрели к себе на участок, перемывая по дороге косточки Медб.

Квинт ожидал неистовой страсти. Страсть была. Но главным образом Медб учила его, как обходиться с женщиной, причём давала советы и показывала приёмы разные для темпераментной Порции, которой необходима прежде всего сила и интенсивность объятий, и для нежной Сиянии, которой нужна длительная гармоничная ласка. Утром объединённые силы соперниц выстроились у входа, но Медония их обезоружила.

Она выбежала из дома нагой и стала кататься по холодной росе, подначивая женщин:

— Лучший способ омолодиться и сделать кожу мягче. Но вы ведь неженки и не осмелитесь на такое.

Первой сорвала одежду и стала принимать ванну из росы, душистых трав и цветов Порция. За ней последовала Сияния. Ученики любовались и выкликали здравицы. А затем, омытые и прекрасные, три женщины: мощная, фигуристая, черноволосая, черноглазая, смуглая Порция, тонкая, изящная, нежная, беленькая, светловолосая, сероглазая Сияния, маленькая, крепкая, золотокожая, острогрудая, кареглазая шатенка Медония — взялись за руки и стали кружиться вокруг Квинта, как были нагими, смеясь.

— Три грации, — раздался чей-то голос.

— Нет, три богини, — возразили ему.

Кто-то бросил Квинту красивое краснобокое яблоко. Женщины смотрели на него, не переставая кружиться. Квинту хотелось отдать яблоко Медонии, но он нашёл лучший выход: съел его сам. Женщины расхохотались, довольные, что другой не отдали предпочтение, и быстро оделись. А ученики призадумались и вечером Теренций вдруг спросил:

— Нагие танцовщицы или рабыни всегда вели себя так, чтобы соблазнять мужчин. А сегодня нам показали, что женская нагота и добродетельное поведение совместимы. Неужели совместимы также нагота и целомудрие?

— Если нет добродетели и целомудрия в душе, то никакие одежды и запоры не предохранят от блуда, — отрезал Квинт. И, вспомнив о том, что было принято в совсем другом мире (не в том, который он оставил, и не в этом), добавил:

— Нагота — одежда вашей души. И главное в том, какова душа и как вы себя ведёте. Вы видели такие платья женщин, которые специально созданы для соблазна. Если её душа жаждет завлекать, то любая её одежда будет для этого предназначена. Если женская душа добродетельна и целомудрена, то женщина не наденет одежду шлюхи, и нагота её будет столь же чиста, как скромное платье. «Vera ornamenta matronarum pudicitia, non vestes». (Лучшее украшение женщины не одежда, а скромность).

После этого девочки и женщины иногда занимались спортивными упражнениями вместе с Волками и Рысями. А затем Медония как-то позвала Квинта на женский участок, и там он увидел тайную друидскую женскую гимнастику. Это были не статические позы йогинь. Медленные плавные движения, исключительно привлекательные и провоцирующие мужчину перетекания из одной скульптурной позы в другую.

— Те девочки, которые посвятят себя целительству или семье, смогут давать своим мужчинам одновременно телесную радость и духовное соединение. Те, кто посвятят себя страсти, смогут давать им высшую возможную телесную страсть и тем самым закалять и испытывать их дух, достойных поднимать на свершения и подвиги, а недостойных своевременно низвергать. Те, кто посвятят себя целомудрию, не будут страдать фантазиями по поводу того, от чего добровольно отказались, — пояснила Медб. — Но ты видишь, что сюда можно допускать лишь полностью духовно подготовленных мужчин.

Павлу Канулею и Квинту выпало ещё одно серьёзное испытание. Павла пригласили к себе герники, которые хотели познакомиться с неведомым Богом. Пока Павел воздвигал и освящал алтарь, умер его прадед, старейший в их большой фамилии: Гай Канулей Древний. Отец семейства и все другие его почтеннейшие члены решили, что похороны будут недостойны без гладиаторского боя. До этого уже было несколько боёв, но что-то останавливало Квинта от прямого вмешательства, он лишь продолжал клеймить гибельный обычай в своих проповедях.

Павел, примчавшись на похороны, по праву члена семейства воспротивился гладиаторскому бою. Разгневанный отец хотел принести сына в жертву неназываемым подземным демонам. По римским законам он имел это право: отеческая власть. И тут Квинт бросил вызов своему другу Гнею Канулею:

— Ты ведёшь себя как трус! Если ты хотел защитить душу деда от демонов, почему ты сам не вышел на бой? Я готов биться с тобою не как гладиатор с гладиатором, а как свободный гражданин со свободным гражданином, чтобы Фортуна и оружие решили, кто из нас прав!

Обычая поединков между гражданами среди латинов не было. У вольсков такое встречалось. Собравшиеся граждане зароптали:

— Ты, Фламин, нас в вольсков обратить хочешь?

— Я ещё раз заявляю, что обычай гладиаторских боёв грешен, мерзок и труслив. Обычай поединков честен и благороден. Гней, вбей мои слова мне в глотку, если я неправ!

Взбешённый Гней Канулей принял вызов, но вся семья бросились его успокаивать.

— Бой будет нечестным, если ты выйдешь сам. Любой из нас может тебя заменить. Даже Павел готов драться.

Обсудив между собою, Канулеи решили, что сражаться ученику с учителем неприлично, и выдвинули старшего сына Гнея младшего. Противник был настоящим богатырём. Но Квинт был уверен в себе, хотя некоторые ученики также пытались заменить собою учителя.

Никакого равенства в оружии не предполагалось. Каждый из сражающихся снарядился, как он пожелал. Гней младший надел бронзовую кирасу и поножи, железный шлем, взял медный овальный щит, два дротика, копьё, меч и кинжал. Квинт надел свой бронзовый доспех, кожаный шлем, вооружился боевым посохом, мечом и кинжалом, на спину повесил на всякий случай маленький круглый щит.

Первый дротик Квинт отбил посохом. От второго уклонился. Он не хотел убивать Канулея, но Судьба вознамерилась сразу показать, на чьей стороне правда. Сильнейший удар посохом переломил основание черепа. Парализованный противник упал. Рана была безусловно смертельной.

К поверженному бросились Мастарикс и Медония. Медония взглядом отослала Мастарикса и стала воздействием на энергетические точки и пением заклинаний снимать боль. А Квинт, невзирая на её осуждающий взгляд, наклонился к умирающему и громко сказал:

— Иди в лучшие миры, Гней Канулей! Ты почитал своих богов, но Путь свой ты прошёл до Предназначения. Ты показал всем, что гладиаторские бои — неправедны и недопустимы. Ты вышел без колебания на смертный бой, доблестно сражался в последнем бою, и даже то, что дрался ты за неправое дело, полностью смыто твоей смелостью и твоей честной смертью. Души тебя и прадеда Гая теперь под защитой неведомого Бога. Он отбросил с их посмертных путей подземных демонов-чертей, и даже олимпийцы и сам Фатум не смогут воспрепятствовать их подъёму в лучшие миры. Ты достойно выдержал испытание, предназначенное тебе в этой жизни. Иди теперь к новому, в лучшей!

Глаза Канулея прояснились, он улыбнулся. И вдруг Медония сказала:

— По-моему, ты, Гней, хочешь уйти, служа неведомому Богу. Если так, моргни два раза.

Умирающий моргнул дважды. И Квинт принял у него присягу клиента Бога Единого, произнеся её шёпотом и требуя после каждого предложения подтверждения морганием глаз. После этого отец обратился к Квинту:

— Я тебя прощаю, друг мой! Помоги душе сына уйти.

Квинт хотел было сказать, что он уже помог, но понял, что имел в виду Гней старший, и сказав умирающему: «Прощай, друг, сын друга и брат ученика!» — вонзил кинжал в сердце раненого.

В тот же вечер Гней Канулей пришёл к Квинту и попросил его принять в клиенты Бога Единого всю семью Канулеев. Квинт решительно заявил:

— Всю семью не могу. Тебя, если ты твёрдо решил не просить благ ни у кого, не молиться и не поклоняться никому больше, не разглашать, кому ты служишь, приму. Остальных будешь принимать вместе со мной и своим сыном по мере того, как они станут готовы.

Так что начали в Риме появляться семьи почитателей Бога Единого. А Квинт почувствовал, что религиозная часть его миссии почти завершена, но осталось в других областях ещё выше крыши.

Павла соблазнила Оппианния. Поскольку она была до соития невинной девушкой и происходила из хорошей семьи плебеев, Павел решил честно жениться на ней на алтаре Бога Единого. Но Квинт велел им вступить в брак по обычному обряду: поглядев на невесту, он почувствовал, что верности и искренности в ней маловато. Так что был создан ещё один прецедент: слуги Бога могут соблюдать обряды римских богов, если это необходимо по закону.

На ясном небе появились предвестники непогоды. Кориолан с эмигрантами-патрициями вовсю агитировал против Рима и склонил на свою сторону часть вольсков. Начались стычки римских колонистов Велитр и Кориол с эмигрантами, к которым присоединялись некоторые вольские юноши. Атту Туллу велел эмигрантам убраться из Сатрика в Анксур, на границу с Кампанией. Может быть, он выгнал бы эмигрантов совсем, но в войнах с кампанцами, герниками и самнитами они показали себя отлично, а Кориолан — незаурядным командиром.

В Риме новая предвыборная кампания прошла совсем по-другому, чем остальные. Пять кандидатов боролись за два места консулов, и каждый обещал прежде всего, как он великолепно организует игры. На Квинта повеяло духом поздней Римской республики…

 

34. Кориоланова война

Склон потерял четырёх человек. Волк Гней Опитер, который успешно налаживал контакты с другой волчьей стаей, стремясь быстрее получить сосновую пряжку посвящённого второй ступени, был загрызен волками. Перед этим все видели, как Сильвий делал ему выговор. Прочитав вместе с другими следопытами, что же случилось, Сильвий пояснил:

— Опитер пал жертвой собственной самонадеянности и наглости. Я его предупреждал, чтобы он не спешил, но Гней пытался получить посвящение до Игр, причём перепрыгнув через ступень. Он вознамерился стать вожаком волчьей стаи. Их вождь почувствовал соперника. И, когда Гней первым бросился на оленя, посягнув на привилегии вожака, покарал его.

Алойшу Шанатяу из Рысей был найден искалеченным и еле живым возле трупа рыси почувствовавшими неладное друидами и Сильвием. Сильвий прокомментировал:

— Я предупреждал, что рыси и другие кошки крайне своенравные и опасные в гневе существа. Алоисий, сам того не подозревая, разозлил рысь, но, когда она напала, достойно сражался, в отличие от Опитера, и победил.

Алойшу думал, что его, как никуда не годного калеку, отправят домой, но друиды велели ему оставаться:

— Теперь тебе указан путь во врачеватели и в хранители тайных знаний. Не уклоняйся.

Во время занятий в лесу сорвался со скалы мальчик Тит. К этому отнеслись как к обычному несчастному случаю. Родители тоже не поднимали скандала: отдавая сына в учение, они знали, что наука будет трудной и опасной. Тита похоронили с почётом.

Точно так же поступили и с Пассонией, девочкой, сломавшей шею во время упражнений по акробатике. Мать её поплакала, но почести, оказанные мёртвой дочери, помогли заживить душевные раны.

Вот и подошло время Великих Игр. На них стянулись к Риму многие соседи, в том числе и вольски во главе с самим Аттием Туллием.

Квинт перед тем, как с учениками отправиться в Рим, собрал их всех.

— В Риме во время игр могут быть стычки. Хорошо, если обычные драки, а если дело дойдёт до побоищ между римлянами и вольсками? Ведь среди римлян есть такие, которые ненавидят вольсков как демонов зла. И среди вольсков, даже пришедших на Игры, есть довольно много тех, кто очень не любит римлян.

Квинт приостановился, предлагая всем желающим высказаться. Первые же предложение обрадовали его.

— Будем ходить группами из Волков и Рысей и утихомиривать буянов. Если понадобится, силой.

— Да. Волки будут вразумлять римлян, Рыси — вольсков.

— Бить, но не убивать и не калечить.

— А если вольск полезет на Волка?

— Такой дурак заслуживает, чтобы Волк как следует его отделал.

— Ага. И то же с римлянами и Рысями.

Квинт спросил:

— А если бабы начнут визжать и истерить?

— Прикрикнем и рыкнем, — раздалось из задних рядов.

— А если не поможет?

— Тогда и их понадобится малость помять. Но так, чтобы нас не обвинили в приставании. Придётся портить им красоту, бить по морде. Остальные мигом разбегутся.

Квинт остался доволен. Ученики заранее разбились на группы, чтобы праздновать и усмирять буянов вместе.

Когда уже все собирались расходиться спать, Квинт неожиданно задал вопрос:

— А что делать, если вспыхнет война между римлянами и вольсками?

Единодушный ответ был:

— Будем честно сражаться за своих, но не становиться в строю друг против друга.

— А если в битве вас столкнёт?

Ученики на секунду задумались, потом один из Рысей сказал:

— Тогда надо биться и друг с другом, но в плен не брать без просьбы.

Его сразу же дополнили:

— И брать по первой просьбе.

— А если придётся убивать, то быстро и без мучений.

— А что делать после войны с теми из наших, кто попал в плен?

Сразу же появился ответ, который соответствовал обычаям личных союзов и договоров гостеприимства:

— Постараться, чтобы этих пленников отдали нашим, и отпустить.

— А если не удастся взять себе, как гостеприимцев?

И постепенно «рыцари» пришли к решению: своих надо выкупать всем вместе.

— После войны мы перестаём быть врагами, а братьями мы стали навсегда, — подытожил Павел Канулей.

Даже Велтумну простили и пригласили танцевать на Играх. Она прибыла в Город накануне Игр вместе с Аттием Туллием. Царя вольсков сразу пригласили к себе консулы Спурий Навтий Рутил и Секст Фурий Медуллин Фуз. Квинт уже чувствовал, какие они мелкие и бездарные, но спесивые, личности. Однако меру их некомпетентности он просто вообразить себе не мог.

Аттий Туллий высказал почти те же опасения, что и Квинт:

— Последние годы у нас мир и дружба. Но многие римляне по старой памяти не любят вольсков. А у нас тоже есть такие, да вдобавок ваше патрицианское отребье, набежавшее с Кориоланом,

При этих словах оба консула поморщились. Но Аттий ничего не заметил и продолжал:

— Эмигранты настраивают многих из наших против римлян, и я боюсь, что вспыхнут стычки. А тут ещё кое-кто из нашей молодёжи взбесился, попробовав Вулли или просто услышав россказни тех, кого она обнимала. Они вбили себе в голову, что танцовщица обучилась своим штучкам у римских девок и матрон. Как я слышал, они вознамерились украсть себе римских невест и любовниц, как вы когда-то сабинянок украли. Надо заранее принять меры.

Аттий поговорил ещё о другом. Но у консулов в голове билась мысль: а ведь если вольски римлянок украдут, народ консулов живьём съест! Вдобавок государственным мужам почему-то показалось после обсуждения, что красть будут прежде всего патрицианок. Как и все некомпетентные правители, консулы не решились сами принять адекватные меры или поручить их компетентному человеку (к примеру, Квинту Фламину). Они помчались в Сенат.

По дороге у дома консуляра Вергилия они увидели сцену, которая их ещё больше встревожила. Велтумна демонстративно плакала, окружённая толпой вольсков.

— Римляне уморили дедушку Суллу! Если бы не обещания потанцевать перед богами, я бы немедленно убралась из этого проклятого города! Клятвопреступники, палачи, ничтожества! Звания мужчин не заслуживают!

Подобные слова текли рекой. Они настраивали вольсков на мрачный лад, и те уже начинали тоже ругать римлян, правда, пока что ещё сдержанно, помня, что они в гостях.

Дед Велтумны, про которого она и думать забыла, когда её похищали, умер от горя через неделю после бегства Кориолана с Велтумной. До сих пор Вулли даже не интересовалась, жив ли он, но, придя в Рим, сразу вспомнила о любимом дедушке.

Придя в Сенат, консулы изложили грозящую опасность и попросили указаний, что делать. Сенаторы выбрали самое тупое и прямое решение: немедленно выгнать всех вольсков из Города. Не остановило отцов даже высказывание царя Аппия во время молитвы перед голосованием: «Ab alteri expectes, alteri quod feceris». (Жди от другого того, что ты сделал ему сам). Во все концы Рима разослали глашатаев, объявлявших, что вольски должны до захода солнца покинуть город; те, кого завтра заметят внутри померия, будут рассматриваться как враги. Недоумевающие «туристы» поспешили по домам и тавернам, где оставили вещи, и, проклиная подлых римлян, стали удаляться.

Конечно же, Аттия и Велтумну не гнали, но они тоже присоединились к своим сородичам. Велтумна сразу же направила пару своих конных друзей к Кориолану, а в римские колонии ещё раньше Сенат послал гонцов с сообщением, что вольски изгнаны из Рима, чтобы граждане были готовы к возможным неприятностям со стороны возвращающихся восвояси недругов. Колонисты Велитр и Кориол, уже ранее раздражённые мелкими стычками, не прекратившимися и после переселения эмигрантов, решили, что это — объявление войны вольскам и что для них настал удобный момент захватить Сатрик. Они преуспели в своём намерении и принялись грабить захваченный врасплох город.

А Кориолан, получив с гонцами Велтумны весть о наглом оскорблении со стороны римлян, немедленно поднял своих эмигрантов и сочувствующих им вольсков и выгнал римлян из Цирцей, куда те вывели небольшую колонию, поскольку город обезлюдел после эпидемии. Далее он поспешил к Сатрику, присоединяя по дороге вольсков, и легко отбил город у увлёкшихся грабежом и перепившихся римлян.

Пока Атту Туллу и вольски, которые вышли из Рима, совещались и возмущались, войско Кориолана, которое росло не по дням, а по часам, вышло на старую латинскую дорогу и принялось отбивать ранее захваченные римлянами города. Полуразрушенные Лонгула и Полуска были заняты без боя. Когда Аттий подошёл к Кориолам, римляне бежали и Кориолан вторично занял город, теперь уже как полководец другой стороны.

В Кориолах состоялось общее собрание знати и воинов всех семи племён вольсков и эмигрантов. Атту Туллу произнёс речь:

— С тех пор, как мы осели в Лации, мы терпим обиды от наглых римлян. Много чего они сотворили, прикрывая каждое своё подлое деяние лицемерными словами о справедливости. Последние несколько лет мы согласились признать их захваты и у нас наступили мир и вроде бы дружба. Но сами посмотрите: разве с друзьями так поступают? Нас сначала зазвали, а потом выгнали, как будто мы мерзки не только для людей, но и для богов, которым посвящены Игры, как будто мы не гости, а вторгшиеся завоеватели! Римляне таким деянием оскорбили не только нас, но и божеств, своих и наших. Не будет им теперь счастья и удачи! А то, что они сотворили — объявление войны! Мы были почти безоружны и в чужом городе, лишь поэтому мы немедленно не отомстили за смертельное оскорбление. Я призываю все племена вольсков и римских эмигрантов на справедливую войну!

До этого Атту Туллу подчинялись лишь пять из семи вольских племён. Оставшиеся два не голосовали за его избрание царём, титула они не оспаривали, но приказов царя не признавали. Теперь объединились все. Конечно же, после блестящих успехов Кориолана в начале войны его единогласно избрали командующим, но, поскольку чужаку не очень доверяли, в коллеги ему дали царя Аттия. Вольски двинулись к Велитрам, оперативное командование Аттий полностью доверил Кориолану.

Римское войско, наспех собранное консулами, не потрудившимися предвидеть последствия своих действий, тем временем тоже стягивалось к Велитрам. Велитры и Лавиний оставались последними двумя городами, занятыми римлянами в период их успехов и свар между вольсками.

Волки шли мрачно. Они единогласно решили, что война несправедливая, что консулы и Сенат поступили глупо и подло. Квинт, когда его спросили, ответил, кое-как переведя на латынь русскую поговорку:

— «Fatuus cum orat deos non facit orationem vulnera capitis» (Заставь дурака Богу молиться, он и Богу не помолится, и лоб пробьёт).

Возник вопрос: что же делать, если вынужден воевать в явно несправедливой войне? Тут Квинт почувствовал, что отклонение в любую из сторон гибельно. Но опаснее всего пойти по пути, который описал аватар Искусителя Кришна в Бхавад-Гите: делай что угодно, лишь бы ты делал это «во имя исполнения долга», а не из личной заинтересованности. И он, прислушиваясь к предупреждениям интуиции и к сигналам внутри головы, заговорил:

— Человек не может быть полностью прав или полностью неправ. Если наша страна неправа, а мы откажемся защищать её, то враги обнаглеют от безнаказанности и уже они станут неправыми. Так что, защищая свою страну, мы защищаем и её противников от их собственных грехов. Если нам суждено Судьбой поражение как расплата за наше нечестие и ошибки, то мы должны постараться уменьшить его вред. Если же Судьба принесёт нам, несмотря ни на что, победу, мы, как честно сражавшиеся, сможем сдержать заносчивость наших соратников и вождей, которая увлекла бы нас в бездну пути Искусителя, на котором последует затем страшнейшая расплата. Другое дело, что даже справедливая война становится мерзкой Богу, если стремятся добиться победы любыми подлыми средствами. А уж в несправедливой наше дело мешать любой подлости, дабы не отягочить наши прегрешения и смягчить неизбежную расплату.

Большинство войска тоже шло с обречённым видом, считая войну несправедливой. Держались бодро лишь кучка ура-патриотов (в основном пьяных) и консулы (может быть, по должности).

На второй день после того, как войска встали друг против друга возле Велитр, состоялось сражение. Командовал в этот день Секст Фурий. Упоминание об этом сражении было вычеркнуто из римской писаной истории. Это было не поражение. Это был даже не разгром. Это было позорище.

Вольски под командованием Кориолана медленно, сохраняя строй, надвигались на римлян. Ура-патриоты потеряли весь свой пыл. Римское войско стояло с чувством обречённых. Квинт попросил консула отвести Волков назад и переставить их против эмигрантов. Эмигранты, увидев, кто встал против них, с ненавистью хотели кинуться в атаку. Но Кориолан, понимая, что даже в случае полной победы он лишится своего собственного войска, приостановил наступление и переставил эмигрантов на другой фланг. Квинт увидел возможность затянуть сражение и свести его вничью и предложил консулу Фурию вновь переставить Волков. Но тот отверг предложение Квинта, поскольку оно осталось ему полностью непонятным, а поведение плебея показалось наглым.

И наконец Кориолан дал сигнал общей атаки. Велтумна, появившаяся на кобыле рядом с ним, пообещала лучшему бойцу каждого племени две своих ночи. Первыми столкнулись с римлянами на правом фланге Рыси и эмигранты. Элитные отряды моментально обратили в бегство своих противников. А за ними, едва столкнувшись с врагом, побежали и остальные римляне. Лишь на левом фланге, где стояли Волки, вольски не осмелились атаковать, и Волки начали правильное отступление. Увидев это, некоторые дураки попытались напасть и отхлынули, оставив убитых и раненых.

Волки принимали в свой строй тех, кто подходил без паники и просился к ним. А орущих и бегущих трусов били, некоторых даже до смерти, опасаясь, чтобы те не расстроили ряды. В итоге Волки вышли из боя без потерь и вывели с собой более тысячи римлян.

После битвы Квинт послал половину Волков на Склон. Он был уверен, что Аттий Туллий имение не атакует, и почти уверен, что эмигранты попытаются разгромить ненавистное плебейское гнездо. Кориолан без боя занял Велитры. На следующий день он подступил к Лавинию. Римляне пытались его защищать, но при первом же приступе бежали. Кориолан задержался в Лавинии и отпустил пленников-патрициев без выкупа. Некоторые из них присоединились к эмигрантам.

Квинт сказал своим Волкам:

— Если вольски не двинутся дальше, наше дело теперь ратовать за мир между нашими народами. Если же они пойдут брать римскую землю, вы примените своё искусство боя вне строя и из засад, чтобы уничтожать грабителей и мародёров. Идите на Склон. Старайтесь воевать так, чтобы не ясно было, кто нападает. А я с Порциями и Канулеем пойду в Рим, там моё место.

Когда первые Волки подошли к Склону, там уже стоял отряд Рысей. Выяснилось, что Рыси на пару часов опередили эмигрантов, которые рвались разграбить и уничтожить гнездо плебеев. Разочарованные предатели убрались восвояси, не вступая в схватку с союзниками.

В Риме сбежавшие трусы, а также родственники убитых и попавших в плен начали кричать, что Квинт и Волки предатели, что они своих бьют. Начались потасовки между сторонниками и противниками Квинта. Успокоил страсти царь Аппий, напомнивший, что «Domus divisa in se, non stabit». (Дом, разделившийся внутри себя, не устоит).

Кориолан, подождав семь дней в Лавинии и убедившись, что Рим не собирается капитулировать, двинулся дальше. Он занял римские и латинские города Корбион, Вителлию, Требий, Лабики и Пед. Вольски подошли к самому Риму, стали лагерем и принялись разорять римские поля. Делали это с разбором. В каждом отряде мародёров были эмигранты, которые следили, чтобы поля патрициев не трогали. А когда кто-то нападал из засад на эти отряды, то убивали тоже с разбором: прежде всего эмигрантов.

Кое-кто в Риме стал предлагать послать мирную депутацию к Кориолану. Сенат собрал всех верховных жрецов, включая Квинта Фламина и Аппия Клавдия, и послал к полководцам врага, чтобы попытаться договориться о мире. Кориолан сразу же отказался разговаривать с Квинтом. Аттий Туллий, наоборот, увёл его к себе, принял с почётом и в ходе разговора заявил:

— Кориолан хочет стать римским царём. Но я ни капли не доверяю ему как союзнику. Царь — не должностное лицо, а достоинство. На достоинства и титулы твой обет не распространяется. Если ты возьмёшь власть в Риме, я немедленно отведу войска со всех римских и латинских земель, и мы заключим равноправный союз. Конечно же, вольские города, отвоёванные нами, останутся у нас.

Квинт предпочёл отшутиться. А остальным членам делегации Кориолан выставил требование: передать ему верховную власть в Риме.

 

35. Евгений и Аппий

Квинта ждала ещё одна неожиданность. Однажды, когда он вместе с парой плебеев (не Волков) проходил мимо домуса Аппия, на него упала сеть, а его спутников быстро скрутили и заткнули им рты клиенты и рабы Аппия, поджидавшие за углом. Квинта в спелёнутом состоянии внесли в одну из внутренних таберн, все вышли и остались стеречь снаружи домуса. Квинт приготовился дорого продать свою жизнь, но Аппий вошёл к нему один и без оружия. Начал он с того, что предложил Квинту выпутываться из сети, а сам тем временем достал табулу и стал говорить, сверяясь с нею.

— Вот что выяснили мои люди. Квинт Эбуций Фефилий — пятый сын бедного плебея Тиберия Эбуция Фефилия. Родители, братья и сёстры его уже умерли, и племянники тоже. Родился Эбуций в сороковой год правления Сервия Туллия. Во время правления Тарквиния Гордого отправился с купцами в Неаполь и далее в Элладу. Был захвачен пиратами и пять лет провёл в рабстве в Тире финикийском, служил скотником. Затем сумел бежать, и через Египет и Карфаген поскорее вернулся в Рим. Так что учиться военному искусству и наукам Квинту Эбуцию Фефилию было негде и некогда. Вернувшись, поселился в Алусии, где получил надел из общественного поля. Женился, завёл четырёх детей. Дочь и один из сыновей умерли в детстве, двое других погибли в первых же своих походах. Сам дослужился до десятника. Был довольно косноязычен, только ругаться умел хорошо, смел в бою, но особых боевых приёмов не было замечено. Много не пил и вёл добродетельную умеренную жизнь, постепенно приобрёл достаток. Но затем умерла жена и погиб последний сын Марк. Эбуций запил, взял деньги в долг, запустил своё хозяйство. И вдруг становится красноречив, даже в ругани появляются невиданные цветистые обороты, необычно искусен в бою и на ложе любви, оказывается сведущ во многих науках, перестаёт стареть и начинает вроде даже молодеть. Ты сейчас выглядишь лет на тридцать пять. Зато этот человек забывает соседей по Алусии и старых друзей, финикийский и греческий языки, разучивается ездить на лошади и пахать землю, вынужден заново учиться этому. Ты не Квинт Эбуций Фефилий. Этот человек исчез и твоя душа поселилась в его теле. Отвечай прямо: ты действительно посол своего Бога, откуда ты и кто ты?

Евгений понял, что отговориться не удастся: ложь ему была категорически запрещена, а увильнуть от ответа невозможно. Из сети пока что не удавалось выпутаться. Впрочем, исправитель был уверен, что царь Аппий не поколеблется отдать приказ убить его, если будет уверен в полезности (не в выгодности!) этой смерти. И тогда его не остановит даже неотвратимость собственной гибели.

— Всё верно. В твоё консульство в тело потерявшего сознание и Путь свой плебея была направлена моя душа. Я жил в далёкой неизвестной вам стране, можете называть её Гипербореей. Моё имя — Eugenius.

— Назови род свой.

Евгений подобрал латинскую аналогию фамилии, а в качестве третьего имени взял национальность.

— Mortalius Rusena.

Аппий расслышал: «Расена».

— Ну что же. Имя и род подходят для посланца неведомого Бога. Значит, у вас жили родоначальники этрусков. Я удостоверился в том, что подозревал. А теперь ответь мне, посол своего Бога Евгений Морталий Расена Гладиатор Фламин: Он ведь Бог Единый?

Глядя прямо в глаза Аппию, Евгений ответил:

— Да. Он — Творец миров и времён, Бог Единый.

— Тогда я открою тебе предсказания Сивиллы. Глядя на тебя, я вижу, что ты пытаешься избежать некоторых из них. Но тебе нужно знать все. Когда в Риме появится храм Бога Единого, все остальные храмы богов будут разрушены. Когда римляне начнут поклоняться Богу Единому, Рим ослабеет и умрёт, его победят варвары. Когда люди станут грешны и забудут о добродетелях и благочестии, Бог Единый воплотится, дабы спасти их, но они убьют Спасителя и отвергнут помощь Его. Когда весь мир начнёт поклоняться Богу Единому и люди начнут называть себя рабами Божиими, то на самом деле весь мир забудет о благочестии, забудет само понятие греха, забудет всех богов и станет поклоняться беспощадному демону, который его разрушит.

— Я видел своими глазами, как многие из этих предсказаний сбылись, а оставшиеся готовы осуществиться. Поэтому меня и послали сюда. Ты знаешь, что случилось с Лупанаром, который дал обет построить храм Бога Единого?

— Сам не видел, слышал много и доволен. Но портик над алтарём вам всё-таки нужно воздвигнуть, чтобы молиться можно было в любую погоду.

— Богу Единому мы не поклоняемся. Мы почитаем Его и служим Ему по доброй воле, как свободные клиенты и граждане республики Божией. Мы убьём любого, кто назовёт себя рабом Божиим. Такой человек говорит, что не он сам решает, а Бог Единый ему приказывает.

— А какая разница между почитанием и поклонением?

— Поклоняющийся льстит обожаемому существу, восхваляет его, приносит ему жертвы, оставляя при этом лучшие их части себе, лицемерно унижает себя перед ним. На самом деле он хочет от божества или демона не советов и помощи, а выгоды. Мы просим у Бога лишь советов, предупреждений и сил. Мы никогда не восхваляем Его и не унижаемся перед Ним, поскольку для человека невозможно ни унизить себя перед бесконечностью, ни возвысить её.

— Будете ли вы убивать всех, кто поклоняется Богу Единому?

— Нет. Но мы будем нещадно уничтожать тех, кто учит других поклоняться Ему, а не почитать Его. А ошибающимся мы будем советовать поклоняться, например, богам-олимпийцам.

— А теперь два вопроса о нынешней войне. Многие возмущены, что Волки римлян, бежавших к ним ради спасения, оставляли на милость врагов. Что ты скажешь?

— Мы ставили в свой строй и спасали тех, кто подходил в порядке. Трусов мы оставляли их участи и били, если они пытались сломать наш строй.

— Многие считают, что Волки уже почти не римляне. Большинство их ушло на Склон, а не помогают оборонять Город. Говорят даже, что твой Склон — это медленная и неуклонная вторая сецессия лучших из плебеев и что ты скоро создашь там свой город.

— А кто нападает на мародёров и разорителей и сдерживает их? Те, кто в городе, отсиживаются и грызутся между собой, а не обороняют Город. Начни Кориолан внезапно штурмовать его, не знаю, что было бы. Так что воюют и защищают Рим только Волки. А второе обвинение глупо.

— Ну что же. Ты ответил на все вопросы. Значит, мы вместе будем стремиться поддержать и укрепить благочестие римлян. Я — как слуга богов Рима. Ты — как слуга Бога Единого. Как я понимаю, гибель мира означает и гибель наших богов.

— Ты правильно понял. Пусть благоденствует наш мир, пусть благоденствуют Рим и его боги, пусть благоденствуют все народы, которые стоят за порядок, и их светлые боги вместе с ними. Вместе мы обойдём грозные пророчества. Они не только у Сибиллы. У друидов есть предсказания о гибельном поклонении Богу Единому, о «рабах божиих», врагах всего мира Божьего, о гибели мира из-за гордыни тех, кто вообразил себя венцом творения, сотворёнными по образу и подобию Бога Единого.

— И сколько времени ты проведёшь у нас, посол Бога Единого?

Вдруг перед Евгением разверзлась пропасть. Ведь прошло уже семь лет, а сделано отнюдь не всё. Он вздохнул и сказал:

— До смерти или почти до смерти.

— Второе хуже… — задумался Аппий. — Моя клятва о вражде теперь недействительна. Я поклялся враждовать с ничтожным плебеем Эбуцием, а не с послом Евгением Морталием. Если твой Бог отзовёт тебя, вернётся ли в это тело Эбуций?

— Да, вернётся.

— Это будет страшно и для твоей веры, и для моей, и для Рима. Будешь ли ты знать, что уходишь?

Евгений вспомнил всё, что ему было известно об исправителях, прислушался к внутреннему голосу и ответил:

— Не буду знать в единственном случае: если меня внезапно убьют. Иначе я сам буду решать, в какой момент уйти. А день назначит Бог.

— Тогда поклянись, Евгений Фламин, что, если ты решишь уйти, предупредишь меня или моего сына, или сына моего сына. Мы немедленно после твоего ухода убьём Эбуция. Так надо. И клятву вражды тогда я сдержу. А тебе, Евгений Морталий Расена Гладиатор Фламин, я предлагаю свою и своих потомков тайную дружбу между равными. «Amicus certus in re incerta cernitur». (Настоящий друг познаётся в беде). Она станет явной, если тебе придётся раскрыть своё настоящее имя. Я буду укреплять Рим через олимпийцев, сенаторов и патрициев. Ты — через плебеев и неведомого Бога. Я вижу, что до сих пор все мои действия шли на пользу тебе. Я лишил тебя имущества в Алусии, вырвал из недостойного тебя общества, дал тебе возможность показать своё красноречие, счастье, боевое искусство и мощь твоего Бога. А твои действия идут на пользу Рима.

Евгений усмехнулся, вспомнив, какими путями всё это произошло. Но ведь и на самом деле: получается, что Аппий ему помогал!

— «Amicitia nisi inter virtos esse non potest». (Дружба может быть только между благородными людьми). Я принимаю твою дружбу, — без сомнений и оговорок заявил Евгений и поклялся.

Исправитель вытер пот. Разговор проведён, предупреждений не последовало. Значит, гибельных ошибок не было. Единственно, чего боялся Квинт: что кто-то увидел происшедшее, созывает плебеев, они сейчас затеют междоусобицу, побоище, всё испортят. Аппий Клавдий, которому этот разговор тоже дался очень трудно, налил себе вина, позвал сына, взял с него клятву держать всё в тайне, пока Бог не разрешит Евгению открыть истинное имя, и передавать лишь сыну своему, и рассказал ему всё, что выяснил, попросив Евгения поправлять, если он что-то неправильно понял. Лишь затем он велел отпустить спутников Квинта и приказал вывести всех троих с почётом наружу. Это было необходимо: плебеи уже начали сбегаться к его домусу, и некоторых из людей Аппия как следует побили.

Весть о том, что Аппий хотел убить Квинта, разнеслась по Риму и ещё больше углубила пропасть между плебеями и отцами. Даже часть плебеев теперь считала, что лучше царь Кориолан, чем сенаторы. Слова Квинта о том, что в конце концов он с Аппием договорились о действиях против Кориолана, что Аппий поступил как патриот, заподозрив вождя плебеев в измене из-за его дружбы с Аттием Туллием и связи с Велтумной, но, опять же как патриот, убедившись в ошибочности своих опасений, отпустил его с почётом, воспринимались как попытки загладить конфликт ввиду внешней опасности. А Евгений подумал:

«Жаль, что в Риме нет тайной полиции. Аппий был бы идеальным шефом жандармов. Но что я мелю: здесь и полиции-то нет! Гражданское общество».

Вечером Евгения прошиб холодный пот. Он понял сразу три вещи. Первое: царь Аппий слишком умён и поэтому даже не допустил намёка на возможное предательство Квинта, прекрасно понимая, что этого нет. Но, если бы разговор повернулся по-другому, он использовал бы и этот намёк, и свои агентурные данные, чтобы натравить народ на Квинта. Второе: если бы Квинт сейчас, выйдя от Аппия, назвал бы своё настоящее имя, то Аппий поддержал бы его, народ, который в отчаянии ищет спасителя, сделал бы Фламина диктатором или, скорее, царём. Аттий Туллий сдержал бы слово и закончил бы войну, отведя войска. Кориолана ждало бы в самом лучшем случае второе изгнание. Третье: второе было бы победой Рима и Квинта, но полным поражением исправителя Евгения и гибелью его больного мира. Осталась бы военная секта типа митраистов, а Рим, судя по всему, не смог бы водворить свой порядок в Европе.

 

36. Конец Кориолановой войны

Сенат решил продолжить переговоры о мире и послал свою депутацию. Кориолан чётко изложил условия: все вольские города остаются вольскам, мир с ними на двести месяцев, единоличная высшая власть в Риме передаётся Кориолану. Ему предложили, что один из консулов назначит его диктатором. В ответ Кориолан потребовал пожизненного диктаторства, а не на оставшиеся три месяца полномочий консулов, отмены института народных трибунов и их помощников: плебейских эдилов. Впрочем, насчёт плебейских эдилов Кориолан показал, что не прочь поторговаться. Сенаторы ушли, а когда депутация явилась вновь, Кориолан прислал трёх эмигрантов с вопросом: «Принимают ли Сенат и народ все требования, высказанные на прошлой встрече?» После ответа, что нужно их ещё обсудить, депутацию отправили обратно, не допустив к полководцам.

Эта ситуация всё больше не нравилась Аттию Туллию. Но потребовать штурма Рима он пока не решался, опасаясь, что неудача сведёт на нет все победы.

Такое поведение Кориолана сыграло против него: партия его сторонников заметно уменьшилась, плебеи и патриции начали воспринимать его действия как попытку посеять раздор внутри Рима. Будь ещё консулы чуть поумнее и порешительнее… Но заодно оставшиеся в кориолановской партии предельно радикализировались и затаились. Теперь они видели единственный выход в том, чтобы любым путём впустить в Город Кориолана с эмигрантами. Единственное, чего они остерегались: что при этом ворвутся и вольски, после чего они сами и их семьи испытают ужасы захвата и грабежа.

Как часто бывало в истории в подобных случаях, когда мужчины не могут ни на что решиться, действуют женщины. Толпа почтенных матрон, и патрицианок, и плебеек, среди которых была мать Порции, отправились в домус Кориолана, к его матери Ветурии. Сама Порция была на Склоне, но позже сказала Квинту, что тоже обязательно пошла бы. Первоначально были плачи, жалобы, а порою и обвинения: «Ветурия, будь проклято твоё чрево, которое произвело безжалостного врага родины!» Но обвинений было явное меньшинство, а Ветурия тоже плакала вместе со всеми, позвала и жену Кориолана Волумнию. Когда она появилась, женщины единодушно стали ругать Кориолана, бросившего добродетельную и верную жену ради шлюхи, а когда вбежали ещё двое его детей — Гай и Секунд — совсем расчувствовались. И вдруг одну из матрон осенила великолепная идея:

— Если уж нас так растрогали мать Гая Марция, жена и дети его, не может быть, чтобы его сердце не смягчилось при их виде!

И женщины начали наперебой уговаривать семью Кориолана пойти и образумить одержимого. После плача и уговоров была создана депутация из Ветурии. Волумнии с Гаем и Секундом, а также шести почтенных матрон-патрицианок. Она двинулась к лагерю вольсков, расположенного у Клулиева рва, милях в четырёх-пяти от Города. У Квинта, смотревшего с городской стены на их уход, защемило сердце от дурного предчувствия.

Сам Квинт, конечно, не видел того, что произошло в лагере вольсков. Рассказывали об этом следующее.

Кориолан вышел навстречу женщинам, они начали молить о милости к Риму. Кориолан обнял мать и велел всем замолчать, чтобы говорила лишь она. Ветурия начала:

— Сын мой, прежде всего, я должна понять, пленница я твоя или свободна?

— Конечно, ты и все женщины свободны. Никто вам не посмеет помешать вернуться в Рим или пойти куда хотите. А тебя, супругу и детей я готов сейчас же отправить в Цирцеи. Этот город мне отдан под управление, как освободителю его от наглых непрошеных гостей. Можете взять с собой всех, кто пожелает.

— А как же твой родной город? Как могилы твоих предков? Как могила твоего отца? Неужто ты, сын мой, всё это забыл? Вспомни, Гай! Ради той, что дала тебе жизнь, ради сыновей, родина которых Рим, пощади Рим!

Тут Волумния пододвинула к отцу сыновей, но те уже три года отца не видели и стали его дичиться. Это оказалось первым камешком не в сторону женщин. Тем не менее Кориолан начал беседовать с матерью и был готов забрать сыновей и жену. По отношению же к Риму он оставался пока что непреклонным.

Решив, что лучше будет разговаривать без лишних глаз и ушей, Ветурия предложила полководцу пригласить свою семью в шатёр, а матронам предложить угощение. Кориолан согласился, и тут из шатра выглянула Велтумна, навещавшая его время от времени и как раз сегодня оказавшаяся с ним.

— Всё правильно! Кориолан, зови семью в шатёр, мы всё решим в семейном кругу.

Волумния съёжилась, а Ветурия не выдержала и спросила:

— Эта заработчица и беглая рабыня тоже член нашей семьи?

— Если какой-то там Квинт Гладиатор может иметь двух жён из двух разных народов, почему я, великий полководец, не могу? — раздражённо ответил Кориолан и пригласил семью в шатёр.

Некоторое время из шатра раздавались звуки разговоров, порою перемежавшиеся криками Велтумны и Ветурии и командным голосом Кориолана, на некоторое время водворявшим порядок. Неожиданно перебранка сменилась воплями ужаса, и через несколько минут из шатра появился Кориолан с головами матери, жены и сыновей в руках. Он прошёл среди расступившегося в страхе войска к алтарю Марса, возложил на него головы и воскликнул:

— Бог, которому я посвятил свою жизнь! Вот тебе моя величайшая жертва! Даруй нам полную победу над спесивым Римом!

Что случилось в шатре, рассказывали по-разному. Некоторые утверждали, что после очередного обличения Ветурии взбешённая Вулли вонзила ей и Волумнии в спины отравленный кинжал. После чего Кориолан добил из милости женщин, а Вулли потребовала убить и детей, чтобы не было мстителей за мать. Другие говорят, что Велтумна в ярости приказала Кориолану убить всех, и тот, полностью подчинённый её воле, так и сделал.

Тела Кориолан отдал трепещущим от ужаса матронам и велел отнести в Рим для погребения. А войску он приказал готовиться к штурму. Но, поскольку осадные орудия не были готовы, штурм трудно было ожидать ранее чем через дней пять.

В Риме женщины выли, а мужчины все как один стали укреплять стены и нести караулы. Поскольку в значительной степени отряды самоорганизовывались, кориоланцы, впечатлённые жертвой своего кумира, сбились в одну группу и в ту же ночь впустили в Город Кориолана с эмигрантами. Но жители увидели это, сбежались к воротам, оттеснили от них эмигрантов и предателей и окружили их в нескольких домах. Тем не менее кое-кто из нападавших ускользнул, и утром на помощь подошло всё войско вольсков. Они сломали ворота, в Рим вошёл принявший общее командование Туллий и поднял руку с белым платком в знак того, что хочет начать переговоры. Хотя вольски и ворвались в Город в одном месте, до полной победы было ещё далеко. Консулы вышли на переговоры.

— Римляне! Кориолан своевольно увёл свой отряд, пытаясь в одиночку взять Рим, и потерпел неудачу. Теперь я командую вольсками и эмигрантами. Мы можем взять Город, но я не хочу зряшной гибели своих воинов, ваших мужей, которые могут быть нам и прекрасными союзниками тоже, ваших жён и детей. Я после тяжкого оскорбления со стороны консулов поклялся, что войду в Рим либо через пролом в стене, либо тогда, когда им будет править мой родич. Теперь клятва выполнена, и мы можем честно помириться. Вот мои условия. Вольские города остаются у вольсков. В качестве выкупа за свои подлости, римляне, за свои города и земли, занятые нами, за своих пленных, вы платите золота по весу этого камня, на котором написано: «Roma». Если вы желаете выкупить также города и земли ваших союзников, соберите серебра по весу второго камня, на котором написано: «Latium». Мы возвращаем всех пленных и все ваши земли и города. Вы прощаете всех предателей и перебежчиков и принимаете обратно всех тех из них, кто пожелает вернуться. Мир на двести месяцев. Если вы заключите мир, я со свитой в двадцать человек войду в Рим, чтобы торжественным молебном и жертвами в ваших храмах освятить его, и покину город до заката солнца.

— Можем ли мы подумать и посоветоваться с Сенатом? — спросил Спурий Навтий, ещё раз подтвердив свою никчёмность и некомпетентность.

— Можете, пока я стою на этом месте. Так что не мешкайте. А если вы начнёте укреплять подходы к воротам, чтобы держаться дальше, мы атакуем немедленно.

Срочно созвали народное собрание по поводу выкупа в серебре. Ведь золото вынуждены будут дать казна и богатейшие, а серебро придётся собирать всем. Квинт с содроганием шёл на комиции, вспоминая, сколько раз римский плебс демонстрировал эгоцентризм и полное нежелание идти на какие-то жертвы ради союзников. Ему пришлось выступить. Он сказал кратко:

— «Ubi emolumentum, ibi onus». (Где выгода, там и бремя). «Ubi jus, ibi remedium». (Где закон, там и защита). Мы получили честных союзников. Они дрались с нами под Велитрами. Они защищают свои города. Будем же и мы их честно защищать.

Собрание проголосовало выкупить латинов. Мир был принят, и Аттий дал день на сбор выкупа, поставив условие: не ломать серебряные и золотые вещи. Кориолан остался крайне недоволен, тем более что абсолютное большинство его людей сразу же вернулось в Рим. От него отшатывались и вольски, и римляне. Формально на счету Кориолана было одно убийство, поскольку жена и дети находились под его полной властью. Но фактически ему ставили в вину святотатственное убийство матери и три подлейших умерщвления. Он понял, что в Риме он станет изгоем, парией, которого при первом же цензе вычеркнут из числа патрициев и запишут в эрарии, с которым никто не будет иметь никаких дел. И к вольскам возвращаться теперь было нежелательно. Все несчастья будут связывать с его именем и его святотатством.

Неожиданности начались на третий день. Когда утром римляне вынесли выкуп, Аттий демонстративно взял золотой венец и надел его на голову Кориолана: «Вот тебе царский венец Рима, которого ты хотел». На голову торжествующей Велтумны одели серебряный венец царицы. После этого Аттий демонстративно мягко сказал римлянам:

— Ваше дело, принимать ли этих царя и царицу.

Перед Кориоланом разверзлась пропасть. Этими словами Аттий освободил римлян от обязательства простить его вины и принять его обратно, и одновременно подтвердил, что больше не желает видеть его и Вулли среди вольсков. Но гордый патриций решил уйти с достоинством.

— Тогда, Аттий, ты обязан включить меня в состав своей свиты. Как царь, я должен помолиться богам Рима.

— И я как его царица, — процедила Вулли.

Дальше началось нечто необычное. Аттий собрал вольсков.

— Воины, в этой войне мы уже захватили множество добычи. А этот выкуп проклят, на нём лежит печать святотатства Кориолана и Вулли. Согласны ли вы половину его пожертвовать в храмы римских богов, а половину в наши храмы?

Воины, которые разрывались между брезгливостью и жадностью, всё-таки решили пожертвовать нечистые драгоценности в храмы. Вольски оказались столь же достойны, как и римляне.

На следующий день через наспех восстановленные ворота (вернее, их видимость) в Рим вступили Аттий, Кориолан, Вулли (которая из презрения к римлянам ехала нагой, в драгоценностях и в царском венце), семь глав племён вольсков, семеро наиболее отличившихся воинов и трое родственников Аттия. Царь вольсков торжественно молился вместе с консулами и царём Аппием во всех храмах. Остались только храм Венеры, задёрнутый дерюгой в знак того, что богиня покинула Рим, и алтарь неведомого Бога. Вулли с Кориоланом сорвали полотнище, Вулли помолилась в храме, а затем Кориолан на глазах у всех в качестве жертвы взял её на алтаре Венеры. Они вышли из храма, его хотели вновь задёрнуть дерюгой, но тут вступил царь Аппий:

— Венера покинула святотатцев и вернулась в свой храм! Возрадуйтесь, римляне!

Уныние сменилось ликованием. Окончательно раздавленные Кориолан с Велтумной продолжали свой путь.

Весь остаток драгоценностей Аттий высыпал к алтарю неведомого Бога, прибавив:

— Это на воздвижение храма.

И тут заговорил Квинт Фламин:

— Римляне и вольски! Слушайте внимательно! Нельзя неведомому Богу воздвигать храмы. Если ему начнут воздвигать храмы, ему начнут ставить идолов, его начнут изображать, ему начнут поклоняться. Если появятся его храмы, уйдут все другие боги и обрушатся их храмы. А оставшиеся храмы станут прибежищем зловредных демонов, которым начнут поклоняться под лживым именем Бога Единого. Нигде не должно быть храмов неведомого Бога. Я могу взять эти драгоценности для возведения портиков над алтарями в Риме, на Склоне и в городах Лация.

Кориолан с Вулли сначала ушёл в Цирцеи, потом уехал на корабле в Кумы, попросив тамошнего царя очистить его от греха убийства. Там его нашли посланцы от Карфагена и наняли знаменитого полководца и оставшихся с ним эмигрантов для войны против Тартесса. А Велтумна осталась в Карфагене, будучи уверена в своём обаянии.

 

37. Квинта понесло

Шок: все завоевания за пятьдесят лет пропали за две недели — вылился в обострение внутренней борьбы в Риме. Плебеи обвиняли во всём патрициев, патриции — Квинта, родича и агента вольсков, и его Волков. Но по мере того, как становилась ясна картина последнего сражения, обвинения патрициев становились всё более смехотворными.

Кориолан спасся чудом в ночь штурма Рима. Вскоре после того, как он ушёл, в лагерь пробрались Волки, уничтожили всех оставшихся в лагере из-за недомогания эмигрантов, выпытав у них, что делает Кориолан. После чего они бросились на помощь Риму, отбили ворота у кориолановцев, а в Риме первым поднял тревогу Волк Гай Порций, которому присвоили почтенный cognomen Лупус. В последней битве пало пять Волков (из общего количества 37 убитых), так что упрекать их в предательстве Города не было возможности.

Латины, вдохновлённые благородным поведением римского народа, присылали послов с дарами и уверениями в вечной дружбе и союзе. Словом, начал складываться тот образ верного союзникам главы союза, который длительное время помогал римлянам. Герники, народ, живший между землями вольсков, с юго-востока, их родичей и традиционных союзников эквов, с северо-запада, тоже начал проявлять заинтересованность в союзе с римлянами, не забывающими друзей даже в самые тяжёлые часы. Союза с вольсками, на который надеялись Квинт и Аттий, не получилось, но взамен этого укрепился и начал проявлять тенденцию к разрастанию римский союз. Храм Венеры, избавленный от дерюги (клок которой оставили на его притолоке для напоминания о несчастьях), кишел поклонниками, и даже Волков затаскивали сюда их любовницы и невесты, просящие присоединиться к их молитве и усилить её.

Порция Фламина передала мужу разговоры в высшем женском обществе, где она сейчас вращалась. Женщины уже чётко поделили сферы влияния богов: Бог Единый (этот секрет уже стал секретом Полишинеля, но все предпочитали называть его неведомым Богом) покровительствует лучшим воинам-плебеям, а патрициям и их клиентам — боги-олимпийцы. Словом, намечалось мирное сосуществование единобожия и язычества, как это случилось в Ирландии в мире Квинта. Там даже ходили легенды о крестившихся языческих богах. Разница была в том, что этот строгий, суровый, требовательный вариант религии не позиционировал себя как универсальная истина, как средство для «спасения» всех, в том числе и тех, кого невозможно спасти. Но он не скатывался и к безразличной терпимости многих вариантов буддизма и индуизма, активно пропагандируя моральные нормы и среди язычников тоже.

Конечно, приходилось то и дело поправлять уклонения либо в сторону «смягчения», либо в сторону нетерпимости и излишней строгости. Павел Канулей, в частности, стал «героем» публичной взбучки. Стабия, матрона, излечившаяся от болезни после молитвы неведомому Богу (а также в результате ухода домочадцев, молившихся вместе с нею, собственной активной борьбы с болезнью, советов и снадобий друидов-врачевателей) пришла к алтарю возблагодарить за исцеление и возложила на него своё жемчужное ожерелье в качестве дара. Павел сбросил с алтаря ожерелье и гневно дал отповедь:

— Женщина, не пытайся льстить и подкупать нашего Бога! Я же знаю, что ты и Эскулапу жертву принесла! Достаточно было скромно поблагодарить за помощь, положить цветы или возжечь благовония, обещать вести себя нравственно. Если уж так благодарна, иди на Склон, поучись недельку и приноси присягу клиента Божьего. А не хочешь, так больше к Богу не обращайся, молись своим олимпийцам.

Квинт, оказавшийся поблизости, поднял ожерелье, поблагодарил Стабию за искренний дар, попросил её в дальнейшем быть сдержаннее в выражении своих чувств во время молитвы неведомому Богу, а ожерелье отдать врачевателям в качестве награды за помощь в недуге. Предварительной платы за лечение врачевателям было запрещено брать. Допускались лишь добровольные приношения от исцелённых. После этого он обратился к уже ожидающему взбучки Павлу и на глазах у всех беспощадно отделал его своим посохом.

— Не отвращай от неведомого Бога тех, кто тянется к нему! Не пытайся противопоставить Его и благочестивое служение Ему светлым римским богам и служению им! Неведомому Богу могут служить и почитатели других богов в меру сил своих, не принося клиентского обета. Единственное, что ты правильно высказал: лучшее подношение и благодарность Ему — нравственное поведение и благочестие того, кто получил от Него помощь и поддержку! И чтобы при этом человек не забывал тех людей, кто помогал ему в его борьбе с неприятностями или с недугом! В первую очередь нужно поблагодарить ближних своих и помощников, а уже затем, с успокоенной душой, идти благодарить нашего Бога или своих богов.

Последнее был необычно для римлян: сначала поблагодари людей, лишь потом иди в храм! Впрочем, и в нашей жизни сколько мы видим нарушений этого принципа.

Второй случай закончился такой взбучкой, что Плавт Порций неделю лежал больной. Он взял у одной женщины из Лациума плату за то, чтобы возносить молитвы за неё и её семью на алтаре в Риме, который считался главным и «самым сильным». Услышав эту молитву, Квинт выкрикнул: «Кощунство!» и безжалостно, не говоря более ни слова, стал молотить Плавта посохом. Затем, когда отделанного унесли, Квинт произнёс проповедь:

— Наш Бог не терпит никаких попыток подкупа или жульничества. Если просишь помощи у Него — проси сам и давай обеты сам! Этому Богу нужно прежде всего, чтобы люди учились и развивались, а учиться и развиваться они могут только сами, учителя и наставники лишь помогают им и направляют. Точно так же священник неведомого Бога может лишь помочь тебе подобрать слова для молитвы; оценить, соразмерны ли обеты твои просьбам твоим; определить совместно с тобою, какое искупление требуется, если ты сбился с правильного пути, чтобы исправить содеянные грехи и вернуться на свой путь; принести в твой дом переносной алтарь, если ты не можешь добраться до главного алтаря. Но осознать свои ошибки и исправлять содеянное должен ты сам, никто тебе не может отпустить грехи, можно лишь помочь очиститься от них. Естественно, как и любой другой человек, служитель Бога может присоединить свою молитву к твоей, но при этом взяв на себя обет помочь тебе в выполнении твоих обетов. И ещё одно. Люди, приходящие просить помощь, часто находятся в тревоге и близки к отчаянию. Люди, пришедшие благодарить за помощь, часто ликуют и несдержанны от радости. Если ты дал слишком тяжёлый обет, несоразмерный просьбе или даже превосходящий силы твои, ты в дальнейшем можешь впасть в тяжелейший грех невыполнения взятого на себя священного долга. Если ты пытался торговаться с нашим Богом, взяв слишком малый — ты уже прогадал! Поэтому понять соразмерность обета и принять его или отклонить и посоветовать тебе взять меньшие либо большие обязательства — дело священника. Обет вступает в силу после благословения священника, и лишь после этого становится действительна молитва. Исключение: если ты вдалеке от алтарей и священников и обязан принимать решение немедленно. Тогда уж вся ответственность за соразмерность просьбы и обещаний на тебе. Служитель неведомого Бога помогает тебе, но никто не может молиться за тебя! Свои грехи ты должен искупать сам, свой путь пройти сам и своё Предназначение найти сам!

После таких сцен царь Аппий тоже освятил себе посох, стал ходить с ним и применять его против нерадивых жрецов, допускающих ошибки или небрежности в ритуалах, а порою и против неприлично ведущих себя граждан. Но эти два публичных урока, впечатлившие не только Рим, померкли перед двумя выступлениями Квинта. На народном собрании, где предложили покаяться за грехи, которые привели к Кориолановой войне, Квинт попросил слова.

«Квириты! Державный народ Рима! Нам надо не каяться, а извлечь уроки на будущее и даже, как бы это ни звучало странно, максимальную пользу из нашего поражения. Первую пользу вы уже видите: латины и герники стали нас больше уважать, увидев, что мы с достоинством вынесли неудачу. Есть второе. Враг заставил нас принять обратно тех, кто по увлечению или малодушию перебежал на его сторону: такие низкие люди ему не нужны. Мы должны на будущее установить, что перебежчик прощён быть не может. Если человек в мирное время ушёл в изгнание, либо даже в военное, но не к врагу, он может быть принят обратно, если Сенат и народ простят его. Но тот, кто изменил, изменит вторично! Мы обязались простить перебежчиков, но мы не обязаны относиться к ним с уважением, разве что кто-то из них искупит свою вину отличной заслугой».

«Далее, народ Рима поплатился за своё легкомыслие и легковерие. Избрали не достойных, а тех, кто больше всего льстил и обещал. Это нам урок на будущее. Вы думаете, как бы всё повернулось, если бы консулом был даже столь неприятный, но достойный, тип, как Аппий Клавдий? Удалось бы Кориолану с Аттием нас разгромить? Да скорее всего Кориолану просто не удалось бы развязать войну: ведь он ответил на глупость консулов и Сената, на их подлость по отношению к гостям. Мои Волки вместе с вольскими Рысями уже были готовы обходить Город, чтобы остужать слишком горячие головы и разводить возможные стычки».

«И ещё, квириты! Вы видели, какой страшной злой силой может быть женщина. Велтумна нанесла нам вред не меньший, чем целая когорта врагов! Но не надо лишь проклинать блудницу и восхвалять добродетель. Посмотрите, наши лучшие мужи почти все оказались бессильны перед танцовщицей, искусной в очаровании, соблазнении и страсти! Да, у италиков подобной женщины не было. Но ведь у греков есть гетеры. У пунийцев — жрицы Астарты. У дальних народов — небесные танцовщицы, соблазняющие даже богов! У нас есть добродетельные девы и матроны, непорочные весталки, но нам нужно своё женское оружие. И чтобы против врагов использовать, и чтобы наши вожди привыкли противостоять этому очарованию и соблазну, и не поддавались на чары вражьих демониц. Да, я их называю демоницами, потому что они могут лишить силы и запутать в своих объятиях самых сильных и смелых, если те не научились выдерживать соблазн и противостоять ему! А если наши лучшие граждане овладеют искусством противостояния, они смогут обратить это ядовитое и мощное оружие против его первоначальных обладателей, подчинив себе при помощи Венеры и Купидона этих искусительниц».

Тут раздались голоса из толпы: «И при помощи твоего неведомого Бога, который защитил тебя и твоих людей и помог нам вернуть Венеру!» Консулы и эдилы призвали народ к порядку.

«Опыт обсуждений в Сенате, на Народном собрании и плебисцитах показал, что хуже всего дела обстоят в Сенате. Там не наведён порядок, все выступают вразброд, перекрикивают друг друга. И поэтому, имея толковых отцов-сенаторов, мы получаем бестолковые решения. «Sapientia hominis infirmi, stultus posse» (Мудрость человека слаба, глупость всесильна). Отцы думают, что, вырабатывая решения совместно, они складывают умы свои. А на самом деле они складывают своё невежество и глупость. У собраний другая слабость. Они годятся лишь для того, чтобы выбрать лучшее решение из нескольких предложенных, глубоко обсуждать там невозможно. Поэтому я предлагаю для решения важнейших вопросов, связанных с установлением порядка и законности, а не с решением конкретных дел, избирать коллегию децемвиров из пяти патрициев и пяти плебеев. Эти десять человек получают задание от Сената и народа, запираются в храме на один день и к полудню следующего дня должны представить свои предложения Сенату и народу, потому что лишь Сенат с народом римским вправе принять законы и установления».

«И я завершу тем, что мы должны восстановить согласие в Городе, избирать достойнейших и вернуться на Путь Рима: установление порядка повсюду, где достанет его рука и где хватит у него сил».

Предложение насчёт однодневной коллегии децемвиров было с ликованием принято народом и, скрипя зубами, подтверждено Сенатом. Для установления основ права в следующий присутственный день была избрана коллегия, в которую вошёл и Квинт, и оба трибуна. Отказываться он не имел морального права.

На заседании коллегии Квинта вновь понесло. Говоря, он почти с отчаянием прислушивался к нарастающим в голове признакам предупреждения (если не хуже). Он предложил в качестве первого закона записать обет Рима устанавливать порядок и справедливость. Вторым он высказал принцип: нарушение законов, вызванное трудной ситуацией, а также поступок, не предусмотренный ранее существовавшими законами и обычаями, рассматриваются прежде всего с той точки зрения, принесло ли это деяние пользу и не нарушило ли оно обеты и честь?

— Мы не должны по каждому поводу создавать закон. Законы — сосуд, в котором находится порядок. Но, когда всё кругом трясётся или сосуд даёт трещину, порядок может оказаться и вне сосуда. Для таких случаев у нас предусмотрена диктатура. Но и отдельный гражданин может оказаться там и тогда, когда он вынужден решать сам.

Третьим он, как все и ожидали, сформулировал, но в более совершенной форме, ещё один общий принцип: «Nemo debet esse judex in propria causa» (Никому нельзя быть судьёй в собственном деле). Его спросили:

— А как же диктатор? Сможет ли он судить покушающихся на него?

— Сам, конечно, не сможет. Но он может и должен назначить им судей.

Больной вопрос о долгах и должниках был одним из основных для других. Были выработаны толковые формулировки, ограничивающие процентную ставку одним процентом в месяц и устанавливающие условия отсрочки долга, прощения процентов или основного долга. Была запрещена продажа в рабство за долги. Последним решением было такое, по поводу которого Квинт даже хотел наложить вето (каждый из децемвиров имел такое право), но затем призадумался и пропустил момент. Если кто-то имеет неоплатные долги сразу перед несколькими людьми, то по требованию заимодавцев его, после раздела всего его имущества, надлежит разрезать на столько кусков, скольким он задолжал. «Tertiis nundinis partis secanto. Si plus minusue secuerunt, se fraude esto». После этого его семья объявляется свободной от долгов своего бывшего главы. Тогда Квинта посетила идея: если римляне столь безжалостно доводят до конца всё, то прочему бы не сыграть на этом в случае рабства? И Квинт предложил принцип:

— Вред, нанесённый вещью, является вредом, нанесённым её владельцем.

— Поясни, Фламин.

— Ты дал свой меч другому, не заключив договора передачи в пользование или дарения. Он убил твоим мечом человека. Ты ответственен за убийство наравне с убийцей. А если ты ещё и намекнул преступнику, против кого использовать оружие, то более, чем убийца.

После такого разъяснения закон был принят. Квинт с удовольствием подумал, что через некоторое время станет ясно, что из него следует: хозяин полностью отвечает за все деяния раба. Тем самым рабовладение будет естественным образом ограничено. А Квинт и другие служители будут в проповедях постоянно повторять, что грехи раба лежат на хозяине.

Было принято решение: поставить две бронзовых таблицы: основные законы и законы о долгах, и вырезать на них после утверждения принятые законы. Затем пополнять эти таблицы новыми законами.

Но тут неожиданно для Квинта патриции внесли предложение:

— Неведомый Бог показал себя другом и покровителем Рима и его Пути. Его необходимо почитать наравне с олимпийцами. Поэтому предлагаем присвоить его верховному жрецу титул Flamin Optimus Maximus и предоставить ему венец и курульное кресло, тогу с широкой пурпурной полосой, права и почёт, равные правам и почёту царя жертвоприношений.

Все единодушно поддержали это предложение, устранявшее слишком быстро растущего и авторитетного деятеля самым почётным и полезным для Рима образом. И предложение Квинта, про которое тот просто позабыл в пылу дискуссий: запретить избираться децемвиром дважды подряд либо в течение года — было воспринято как жалкий моральный реванш и с улыбкой принято. Но Квинт был доволен: после того, как его «вознесли», все признаки надвигающейся беды исчезли, возникло чувство поощрения вместе с уверенностью, что полдела сделано и что «льготный срок», когда он не старел, кончился.

Сенат и Народное собрание с ликованием утвердили всё. Сенаторам понравилось устранение из общественной жизни Фламина, а народу — то, что плебей будет теперь сидеть на курульном кресле выше спесивых отцов. Эта частность заслонила почти всё остальное. Заодно на Собрании был разобран скандал: за время, пока трибуны были заперты в собрании децемвиров, кредиторы похватали нескольких должников. Это разрешилось просто: на будущее было запрещено избирать в децемвиры действующих трибунов и магистратов, поскольку они не имеют права удаляться от дел даже на день

Перед тем, как Народное Собрание утвердило его титул, Квинт предложил избрать ему трёх преемников, чтобы в случае невзгод служение Богу продолжалось бы без перерывов. Первым, конечно же, он назвал Павла Канулея, и трибы единодушно утвердили его. Чтобы создать прецедент, что предлагает фламин, а решает народ, вторым он назвал вольска, и народ его забаллотировал. Втайне довольный Квинт предложил своего наследника, своего пасынка Авла Фламина Мафениана в качестве третьего преемника, и Авла единогласно избрали.

Вернувшись на Склон, Квинт немедленно выполнил то, что теперь было безопасно и что он давно уже чувствовал себя обязанным сделать: освободил трёх своих первых рабов Квинтипора, Авлипора и стряпуху. Порция была слегка недовольна:

— Квинтипор и Авлипор несколько раз уже заслужили это, а вот стряпуха не очень.

Влюблённый в своего отца и наставника Авл с гордостью показал Квинту таблички, куда он при помощи других Волков записывал его проповеди и изречения. Оказалось, что аналогичные, только греческие, таблички есть у Гигия. Да и друиды явно записывали многое на кельтском.

«Вот и евангелисты появились», — с грустью подумал Квинт. — «Отбирают то, что им по вкусу, а моей душе потом за неправильные истолкования отвечать. Ведь Христос никогда не называл людей рабами Божиими, а апостолы обрезанных вовсю использовали это определение поздних еврейских пророков. Апостол Павел в послании к Галатам безжалостно показал, что самовозвышение «раб Божий» противоречит требованиям Бога учиться и развиваться, но не осмелился полностью восстать против иудеохристиан. А дальше пошло всё вкривь и вкось не по Пути Божьему. Неужели и сейчас пойдёт так же?»

Но самое главное в религии было сделано: Квинт добился того же, что установил Константин Великий: полного равенства многобожия и единобожия. И при этом обошёлся без обещаний смыть все грехи братоубийцы, клятвопреступника, совершившего все семь смертных грехов императора простым обрядом.

 

38. Аграрный закон

Обязанности верховного фламина занимали немного времени, но Квинт относился к ним крайне ответственно, стремясь, чтобы каждая его молитва намекала под видом похвал на возможные усиления лучших сторон Рима, а недостатки он порою бичевал беспощадно. Его проповеди собирали толпы народа. В обсуждениях на плебисцитах и комициях он больше не участвовал, но царь Аппий потребовал от лица римских богов, чтобы верховный фламин присутствовал на заседаниях Сената и просил у своего Бога мудрости и сил для отцов-сенаторов. Плебеи ликовали: их коллега вошёл в Сенат самым почётным образом. То, что Квинт не имел права голоса и участия в обсуждениях, все рассматривали как ничтожное ущемление: ведь в своих молитвах он мог, по примеру Аппия, намекать на правильные решения и осуждать неправильные. Квинт делал это, но ни его, ни Аппия сенаторы не всегда понимали правильно, а иногда просто не хотели слышать. Правда, после долгих порицаний по поводу беспорядка и бестолковости обсуждений, сенаторы постановили, что высказываться должны в порядке списка Сената. Первым — первоприсутствующий, принцепс Сената, затем по очереди остальные из первой сотни. Те, кто не включены в первую сотню, должны просить принцепса и Сенат дать им право высказаться, если у них есть нечто важное. Речи решили временем не ограничивать, но оратор должен говорить один раз без остановки, без глотков воды. Так что в некотором смысле Аппий и Квинт оказались в более выгодном положении: молитвы предшествовали заседанию, закрывали его и могли быть вознесены в его ходе, если очередной оратор требовал проверки сказанного им обращением к богам или же по другой причине требовал немедленно помолиться. Конечно, в последних случаях молиться приходилось очень кратко, но зато имелась возможность вовремя намекнуть отцам-сенаторам.

Порция и Сияния родили ещё раз и опять Порция дочь, а Сияния сына. Поразмыслив и посоветовавшись с друидами, Порция осталась довольна: ведь теперь права Авла как главного наследника и первенца остались непререкаемы: остальные сыновья от побочной жены, а он — законно и торжественно усыновлённый чистокровный плебей, сын старшей жены. А её сын мог бы потеснить Авла и в сердце мужа, и в порядке наследования.

Самого Авла эти юридические тонкости не трогали. Он с сияющими глазами слушал проповеди, вдохновенно учился, порою по благословению Сильвия на несколько дней в одиночку уходил в леса и горы поохотиться, и однажды принёс не шкуры зверей, а добычу из обнаруженного им разбойничьего логова.

Квинт начал ему пенять, что Авл ввязался в битву один, а не позвал Волков и Рысей, предварительно всё разведав. Авл неожиданно дерзко ответил:

— Да какие они воины! Беглые рабы, которые годятся лишь пугать и грабить стариков и женщин. Было их всего четверо. Меня они не заметили, я спокойно разведал всё, как ты и велел. Троих убил стрелами из засады, а последний обделался и бросился бежать. Я догнал его и прикончил, решил, что он даже в рабы не годится.

— Ну и зря! — припечатал Сильвий. — Трусость для раба не порок.

— Из их болтовни я понял, что он — самый жестокий, любил поиздеваться над беззащитными и убивал с мучениями.

— Тогда тем более зря, — сурово ответил Квинт. — Мог бы пригнать его сюда, и мы бы воздали ему по заслугам. А то подонок отделался мгновенной смертью, лишь страху чуть-чуть натерпелся перед нею.

Так что за свой подвиг Авл получил порку, а не похвалу.

Плавт Порций как-то на Склоне задал острый вопрос:

— Учитель, ты беспощадно бичуешь пороки, но всё-таки по-разному. Гладиаторские бои ты прямо называешь совершенно недопустимыми и после того боя их больше не случалось. Ростовщичество ты клеймишь как позорное и низкое занятие, но никогда не требовал его полной отмены, и в последнее время даже стал оговариваться, что если ты взимаешь проценты ниже установленного законом предела и в случае тяжёлого положения должника даёшь отсрочку, то очищение и искупление требуется не столь уж серьёзное, хотя всё равно нужно. Так что здесь категорический запрет лишь для нас, слуг Бога Единого. Извращения ты поносишь как грязь и скотство, но требуешь лишь не выставлять их на свет Божий: если уж хочешь напиться дерьма из помойной ямы, не показывай это другим и не соблазняй их.

— Ученик и братья по вере! Всё правильно. Все пороки и грехи сбивают на путь Люцифера с Пути Божьего, но их стоит различать. Гладиаторство, если его вовремя не искоренить, погубит Рим и весь Pax Romana. Это очевидное зло, достоинств у него нет, пороки его очевидны, и с ним можно бороться прямо. А вот другие две вещи пострашнее.

— Как это так, более вредны, но с ними нельзя бороться прямо?

— Ростовщичество в самом замысле своём вредно. Но, если бы его не было, блестящие состояния рушились бы внезапно, как медный колосс на глиняных ногах, и погребали бы под своими обломками многих. А так оно подтачивает богатство мотов постепенно. Оно открывает возможность тем, у кого появилась идея, но нет денег или покровителей для дела, начать своё дело. Девять из десяти таких проваливаются и попадают в кабалу, но успеха одного достаточно, чтобы новые десятки летели, как мотыльки на огонь светильника. Если его прямо запретить, оно начнёт практиковаться в тайне и станет ещё более гадким и безжалостным. Если уничтожать всех ростовщиков, найдутся те, кто будут практиковать то же под другой личиной. Это всё равно, как если те, кто желает установить всеобщее равенство и справедливость, перебьют всех правителей и лучших людей. Оставшиеся немедленно разделятся на правителей, их помощников и быдло. Даже у крыс такое есть. Единственное лекарство здесь — равенство граждан в реальном и трудном деле и в ответственности, а для командования выборный вожак, как в Риме или в волчьей стае. А если ростовщики приходят к власти, особенно к тайной, они разлагают всё общество и весь мир и ведут его к краху. Они хуже самого злобного и жестокого варвара-завоевателя. Тот хапает то, что удержать может, а деньги меры не знают.

— Так что же делать с ними? Убивать — они возрождаются. Запрещать — они личину надевают.

— Единственный способ, который я вижу, но к этому надо подвести римлян постепенно. Пусть лихоимство останется легальной профессией, но ростовщик должен быть самым подонком общества, хуже клеймённого раба, хуже заработчицы или заработчика из таверн Лупанара. Пусть он остаётся богатым, надо даже поощрять их одеваться со всей роскошью, чтобы внешняя роскошь была признаком тяжелейшего и несмываемого позора. Но нужно, чтобы любое общение с таким марало обычных граждан, чтобы они не имели права голоса нигде, кроме суда, в котором рассматривается их дело. И учтите, что ростовщики, желая пролезть к власти, начнут вопить о свободе, равенстве и братстве, о неизбежно бывающих ошибках и злоупотреблениях властей предержащих, о правах человека. Если кто-то говорит о правах человека, не ставя впереди их его обязанности, а тем более о неотъемлемых правах, то он защищает права самых отъявленных негодяев и бесчестных личностей, или же одурачен сладенькой ложью Люцифера.

— А теперь об извращениях.

— Беда в том, что с Божьей точки зрения любой крупный город сам по себе является извращением. Значит, он порождает пороки, способствует их процветанию и проявлению у тех, у кого они сдерживались уздой приличий. Есть и другие места, где нет возможности естественных страстей, например, воинский отряд в длинном походе. Значит, появление извращений неизбежно, как и появление воров, убийц, блудниц. Но, если они становятся нормой, они начинают агрессивно вытеснять семью и приводят к вымиранию. Поэтому нельзя наказывать за них, пока они делаются тайно, но нельзя допустить их открыто. Поэтому их необходимо клеймить как грязь и мерзость, чтобы не было соблазна хвастаться ими.

— Но если большие города — извращение, не должны ли мы разрушать их и всех переселять в деревни и маленькие городки?

— Многое может быть сделано лишь в больших городах. Поэтому нужно лишь предупреждать людей о грязи и мерзости, неизбежно возникающей в них. Нужно развенчивать сказки о том, что в большом городе жить легче и лучше. Нужно в проповедях показывать, как падают духовно знаменитости, как теряют себя в большом городе хорошие люди, как он калечит людей. Большие города как болото, как ламии. Они завлекают людей и съедают их. В них обязательно детей будет меньше, чем нужно для выживания народа, и они могут жить, лишь высасывая соки из окрестностей. Если их станет слишком много, их жители погубят Землю и весь наш мир. А если их будет слишком мало, люди не пройдут Путь, который предназначен им Богом, спрятавшись от трудностей его в деревенской идиллии.

После вечера трудных вопросов Луллий куда-то исчез. Мастарикс и Медония отмалчивались по поводу того, что же случилось с коллегой?

На очередных выборах консулами стали приличные люди: в третий раз избрали Спурия Кассия Вецеллина, а в коллеги ему дали Прокула Вергиния Трикоста Рутила, двоюродного брата бывшего хозяина Вулли. Они заключили договор о вечном союзе с герниками, согласно которому две трети земель герников было предназначено для выведения новых колоний, в которых могли участвовать и герники. В остальном договор был подобен договору с латинами. Но этот успех в мирном строительстве стал новым источником внутренних раздоров в Риме.

Кассий выступил на комициях с необычной речью:

«Квириты! Державный народ Рима! Ныне Рим стал не только главой своих земель, но и главой союза, первым среди равных. Поскольку союз наш триедин, мы убедили герников, что по справедливости надо землю делить на три части. А поскольку соль земли римской — плебеи, а патриции и так достаточны, я предлагаю половину новых земель отдать плебеям. А половину нашим верным союзникам-латинам».

Народ разразился бурными рукоплесканиями и приветственными возгласами. Квесторы и трибуны призвали граждан к порядку и собрание продолжалось.

«Но это лишь часть справедливого решения. Общественными землями бесчестно завладели частные лица. Нужно отобрать излишки у незаконных посессоров и распределить между плебеями и союзниками».

Большинство зааплодировало ещё более бурно. А сенаторы и патриции встревожились. Покушение на их богатство настолько возмутило отцов, что они стали, по примеру плебеев, собираться по ночам, только не на холмах, а в домусах ведущих сенаторов. Поскольку сразу было ясно, что в любом случае народу придётся кинуть кость, на следующем же заседании Сената было предложено увеличить число трибунов до пяти, и Народное собрание с ликованием приняло это. А тем временем сенаторы начали тихую агитацию среди народа.

— Кассий уже трёхкратный консул. Но этого ему мало. Он хочет единоличной власти, хочет стать царём. Поэтому он бросает вам, плебеи, этот «щедрый дар».

— Чтобы стать царём, нужно подавить сопротивление патрициев. Кассий призовёт в Рим подкупленных его решениями латинов и герников, и вы, квириты, сразу окажетесь на положении спартанских илотов у наших бывших союзников и их нового царя.

Вергиний, почувствовав, что агитация уже даёт свои плоды, выступил на очередных комициях.

«Кассий, скажи нам, угоден ли олимпийцам и Неведомому Богу твой якобы щедрый дар? Почему это ты вдруг стал столь благороден за чужой счёт? Не потому ли, что ты хочешь сделать большинство плебеев обязанными себе, дабы добиться личной власти. Народ римский не склонился перед Кориоланом, пытавшимся добиться власти силой. Так допустит ли он, чтобы теперь Кассий добился её грубым подкупом?»

«И второе. Мы, римляне, главы союза. Так зачем же раздавать союзные земли другим? Если уж союзники хотят поселиться на них, пусть они идут в римские колонии и становятся римскими гражданами sine suffragio (без права голоса). Иначе они на комициях и плебисцитах просто задавят коренных римлян числом».

«Подумайте, квириты, и не поддавайтесь на лесть. Вспомните, сколько бед принесло Риму то, что, поддавшись на сладкие обещания, народ в прошлом году избрал недостойных. Но и достойный человек может занестись. Ведь Кориолан был достойнейшим, пока не поддался гибельным страстям и надмению. Male facere qui vult, nunquam non causam invenit. (Желающий навредить всегда найдет причину)».

Народ разделился, даже многие плебеи оказались теперь противниками аграрного закона. А Квинт взирал на всё это с грустью. Он чувствовал, что буча, поднятая Кассием, на самом деле ориентирует римский народ в неверном направлении. Ведь многие даром полученные участки будут немедленно пропиты, проданы, отобраны силой. В молитву он смог вставить лишь намёк: «Legem agrariam unum diem vivant» (Аграрный закон проживёт один день). Но это ещё усилило оппозицию аграрному закону. А люди стремились разгадать слова Квинта, тем более, что вскоре их повторил и царь Аппий.

Был ещё один повод для грусти. После первого блестящего опыта ночные децемвиры собирались ещё дважды. В первый раз они должны были заложить основы судоговорения и записать их ещё на одной таблице. Но смогли согласовать лишь весьма нетривиальное положение:

«Si in ius uocat, ito. Ni it, antestamino. Igitur em capito» (Вызванный на суд — иди. Не идёт, повтори при свидетелях и веди силой).

Во второй раз надо было заложить основы семейного права и права наследования. Здесь было, по крайней мере, принято важнейшее решение, закрепившее строение римской семьи как совокупности лиц, подвластных главе семьи (pater familia). Ведь даже рабы по этой причине считались членами семьи и при освобождении становились членами рода бывшего хозяина.

«Si intestato moritur, cui suus heres nec escit, adgnatus proximus familiam habeto. Si adgnatus nec escit, gentiles familiam habento» (Если кто умрёт без завещания, наследует ближайший подвластный. Если подвластных не было, наследует род).

Тем самым семья была поставлена выше рода. Заодно внесли дополнение в таблицу о долгах: должник может быть вместо казни продан иностранцам, за Тибр:

«Tertiis autem nundinis capite poenas dabant aut trans Tiberim peregre uenum ibant»

Квинт, опечаленный такой «производительностью», вставил в очередную молитву слова: «Hominem sine consilio deorum non placet» (Люди не могут ничего решить, если не могут получить советы богов). После этого комиции и Сенат решили, что отныне на заседаниях децемвиров будет присутствовать царь жертвоприношений без права голоса, но с правом молитвы. А следующие же децемвиры, которые сработали успешнее, согласовав ряд законов о судоговорении, постановили, по настойчивым намёкам Аппия, приглашать и Квинта. Так что инициатива всегда бывает наказуема.

А события вокруг аграрного закона разворачивались всё трагикомичнее. Вергиний уже стал выступать за раздел земель, но лишь между римскими гражданами. Кассий приказал возвратить народу деньги, полученные от продажи сицилийского зерна. Народ увидел сущность обоих демагогов и провалил аграрный закон, побрезговав подачками.

Трагикомедия кончилась трагедией. Когда избрали новых консулов: Сервия Корнелия Малугинена Косса и Квинта Фабия Вибулана, квесторы Цезон Фабий и Луций Валерий привлекли бывшего консула Кассия к суду за преступление против отечества. Желая избежать позора для рода, его престарелый отец привлёк его к семейному суду, выпорол и казнил. После такого исхода народ стал жалеть Кассия и поминать аграрный закон добрыми словами. Тем более что случилась ещё одна войнушка. Эквы вместе с вольскими добровольцами напали на союзников Рима, агрессоров малость побили, и суровый консул Квинт Фабий, вопреки обычаям, не поделил добычу, продал её полностью и деньги отдал в казну, на восполнение того, что было потеряно в Кориолановой войне.

Кориолан, служивший Карфагену, сплавал с небольшим войском в разведывательную экспедицию к Тартессу, вернулся с богатой добычей и после этого легко набрал большое наёмное войско: вояки убедились в его полководческом счастье и способностях. Он, выждав благоприятной погоды, отправился в большой поход на Тартесс. По слухам, он разбил в первой битве тартесское войско и осадил город.

Слухи о похождениях Вулли в Карфагене доходили самые невероятные и противоречивые.

Эквы, устроив голосование, отвергли предложение вольсков воздвигнуть алтарь Неведомого Бога. Так что у единобожия появились открытые противники.

 

39. Посольство друидов

Остаток года этого консульства прошёл в привычных уже дрязгах. Плебеи всё чаще вспоминали про аграрный закон, но отсутствие вождя, который возглавил бы борьбу, и воспоминания о предупреждении, что закон продержится один день, не давали недовольству вылиться в организованный и результативный протест. Всё сводилось к примерно таким разговорам:

— А ведь Кассий не подонком был. И на самом деле к царской власти не стремился. Одурачили нас отцы. Возненавидели они того, кто поставил благо народа выше блага патрициев, а мы, как верные псы, последовали их командам.

— Отец Кассия не позора избегал, а сына за предательство своих и за любовь к народу казнил. Ненавидят нас отцы и презирают, всех их надо тоже выпороть и казнить! Если бы они не боялись соседей, давно бы всех нас в рабов обратили. Но ведь рабы за хозяев драться не будут, а если станут драться, их надо освобождать.

Увидев проходившего мимо трибуна, народ зашумел:

— Клодий, а почему ты не внесёшь аграрный закон? У тебя ведь есть право провокации.

— Квириты, — отвечал тот, — это просто противозаконно. Окажется lex illegal, потому что власть моя померием ограничена, а земли лежат далеко за ним.

Такой ответ на время перевёл недовольство плебеев в обычные бесплодные разговоры и сетования.

Авл с нетерпением ожидал следующего года, когда он сможет стать в военный строй. Луллий всё не возвращался. Квинт начал беспокоиться. Авл немного утешил отца:

— Отец, Мастарикс поклялся мне наедине, когда я его тоже довёл расспросами о Луллии: друид вернётся, если Судьба не пошлёт ему неожиданную смерть.

Гигий наконец-то закончил заказанные ему три тома трудов. И Квинт вынужден был потратить весь год, чтобы тщательно прочитать написанное. Пришлось хорошенько очистить от риторических украшений, вставленных чуть ли не на каждой странице (правда, страниц тогда не было; книга писалась на свитках папируса, ткани или кожи). Поскольку Гигий каждый раз, когда безжалостно сокращали «красивую» фразу, бешено ругался, а потом унывал, Квинт разрешил оставить по нескольку оборотов красноречия в начале и в конце каждого свитка. В начало томов по геометрии и статике были вставлены определения, аксиомы и постулаты, как у Евклида.

Когда Квинт упомянул о постулате Паша, обнаруженном лишь в XIX веке («Прямая, проведённая через точку внутри треугольника, пересечёт одну из его сторон»), он получил болезненный удар за «прогрессорство», но боль прошла, как ни странно, когда он обобщил формулировку: «Линия, проведённая через точки, лежащие внутри фигуры и вне фигуры, ограниченной замкнутой линией, обязательно пересечёт её границу». У Евгения даже появилось ощущение лёгкого поощрения. Несколько иронизируя над собою, он высказал в мыслях догадку, что анализ этого «постулата Квинта» (на самом деле крайне тяжело доказываемая теорема Жордана, почти всегда опускаемая даже на математических факультетах как «самоочевидная») даст множество коварных задачек будущим геометрам и тем самым станет способствовать развитию человечества через преодоление трудностей и творчество. Зато уточнение знаменитой аксиомы «Часть меньше целого» вставкой туда понятия «меры» реакции высших сфер не вызвало.

Выборы прошли в напряжённой обстановке. Раздражённые консульством Фабия, плебеи, не имевшие права выдвигать своих кандидатов, заваливали одного за другим сенатских. В конце концов, выдвинув симпатичного плебсу Луция Эмилия Мамерка и мобилизовав всех своих клиентов, патриции из принципа добились избрания вторым консулом родственника предыдущего, столь же сурового Кезона Фабия Вибулана.

В трибуны были избраны, в частности, трое тех, кто обещал бороться за аграрный закон. На очередных комициях трибун Гай Силий выступил с яркой речью:

«Отцы-сенаторы и державный народ Рима! Аграрный закон касается земель, лежащих вне померия и вне нашей трибунской власти. Но противодействие ему идёт внутри Города: на комициях, на заседаниях Сената, и даже путём жесточайшего и отвратительного применения отцовского права к человеку, трижды избиравшемуся консулом. Он был оболган, как стремящийся к единоличному правлению, к царскому венцу, назван вторым Кориоланом. Поэтому я, как защитник интересов народа, ставлю на рассмотрение предложение снять клеветнические возражения против закона и вновь поставить его на рассмотрение Сената и народа. Тем самым я остаюсь в пределах нашей власти и наших законов, и отстаиваю нарушенные права одураченного народа».

Но сенаторы напомнили о предсказании, что аграрный закон продержится один день, вдобавок истолковав его так, что принятие закона неминуемо вовлечёт Рим в тяжелейшую смуту и приведёт Город к падению. Вместо аграрного закона комиции занялись выбором дневных децемвиров для продолжения работы над семейным правом. Квинту пришлось вместе с ними запереться в храме.

Обсуждение произвело на него самое тягостное впечатление. Долго мусолили вопрос, есть ли у женщин разум и душа? (Квинту вспомнилось, что Вселенский собор христиан принял решение, что женщина тоже человек, большинством в один голос) и выдали норму права, согласно которой женщина, освободившаяся из-под власти мужа, отца или хозяина, должна состоять под опекой почтенного родственника. Затем, подумав, освободили из-под этого наблюдения весталок. Тут Аппий, посмотрев на Квинта, вдруг начал молиться: «Altior ceteris deus, si dea non» (Не возвышай бога или богиню своих над остальными). Квинт присоединился к молитве. Растерянные децемвиры стали обсуждать предупреждение, и в конце концов добавили к весталкам женщин и дев, давших нерушимый обет богу либо богине, почитаемым в Риме «virgo vel mulier, dedit irrefragabiles uotum deo vel deae Romam colebatur», сочтя, что они находятся под опекой божеств и сами могут отвечать за себя перед людьми. После чего весталок оставили как частный пример.

Децемвир Атерний после этого вытер пот с лица, облегчённо вздохнул и произнёс то, что на несколько минут разрядило обстановку и вызвало веселье:

«Да… я представил себе, каково было бы быть опекуном Велтумны и нести ответственность за её деяния».

Когда же начали обсуждать дальше, то Квинт почувствовал, что надо сбить с «не подлежащей обсуждению истины», что римскую фамилию может возглавлять лишь pater familia, и дать возможность, хотя бы временно, пока нет совершеннолетних и вошедших в разум детей либо внуков, руководить пожилым, почтенным и добродетельным матронам. Он счёл наилучшим привести одну из позитивных и благороднейших заповедей единобожия:

«Honora patrem tuum et matrem tuam, sed bonum etiam esse ut sis longaevus super terram» (Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет и да долголетен будеши на земли)

Смущённые децемвиры начали препираться ещё более бестолково, и раздражённый Квинт начал вставлять намёки заведомо тёмные и в корявых стихах, подобно Дельфийскому оракулу, сибиллам или Нострадамусу. Например:

Не устоит на единой ноге вся держава,

И не удержится лишь на столбе вся семья.

Аппий сначала дико посмотрел на Квинта, а затем с удовольствием включился в игру. Взбешённые децемвиры, которых удерживала лишь боязнь богохульства и проклятий богов, в конце концов постановили: «Поскольку децемвират не является публичным обсуждением, царь жертвоприношений и верховный фламин могут говорить прямо, если им необходимо разъяснить советы богов, и вносить предложения и поправки. Это право отменяется на время, когда децемвиры голосуют».

После этого Аппий и Квинт единодушно внесли предложение: «Mater familiae honesta et bona matrona potest esse, unius uxoris virum, matris aut aviae omnium liberorum, si homines rationem bono et pubis amet neque» (Матерью семейства может быть почтенная и добродетельная матрона, жена одного мужа, мать или бабка всех его свободных мужчин, если мужчины семейства не вошли в зрелый возраст либо в добрый разум). После этого везде слова «pater familia» были заменены на «pater vel mater familia».

А в заключение Аппий, ехидно посмотрев на Квинта, внёс предложение:

«Поскольку Рим получил ещё одного могущественного божественного защитника и ещё один почтенный и признанный культ, основанный тем, кто ныне называется Квинт Эбуций Фефилий Гладиатор Фламин, необходимо основать новый род Фламинов, и пусть его основатель сменит имя и назовёт cognomen себя и всех нынешних членов его семейства. Его отпущенники и клиенты также переходят в новый род».

Все восприняли это предложение как средство для Аппия избавиться от тяготящей его клятвы посредством остроумного юридического хода: «враг» не сохраняет ни кусочка из названного Аппием в клятве имени. А Евгений теперь стал Eugenius Flamin Rusena.

Патриции-децемвиры стали поздравлять Евгения с принятием в ряды патрициев, но плебеи-децемвиры наложили вето и дополнили новеллу Аппия словом, что род плебейский. Патриции, скрипя зубами, согласились.

За время, пока Евгений сидел в храме, к пристани Остии подошёл богато украшенный резьбой галльский корабль. На нём прибыло посольство, состоящее из двенадцати почтенных друидов, сопровождаемых тремя друидками, слугами, охранниками из числа элитного войска голых кельтов, и переводчиком Луллием. Они представились консулам и Сенату и были взяты под покровительство римского Сената и народа. Им выделили дом в Риме и назначили содержание. Естественно, через пару дней посольство явилось на Склон.

-

 

40. Переговоры или судилище?

Четыре месяца пробыло посольство друидов в Риме. Примерно четверть времени они посвятили знакомству с самим городом и римскими обычаями, переговорам с государственными мужами. Остальные три месяца ушли на детальное знакомство со Склоном, с «рыцарским орденом» и с новой религией.

Начиналось всё крайне дружественно и вежливо. Друиды в первые дни разговоров о делах на Склоне практически не заводили. Они поставили невдалеке от алтаря Неведомого Бога свой алтарь и приносили на оба алтаря в жертву целые плоды и ягоды, а также капли вина и кусочки еды. Цветы никогда не возлагались и благовония не воскуривались. Когда позже Сияния спросила Медонию, почему друиды не жертвуют цветы, та ответила:

— Цветок должен быть оплодотворён и превратиться в плод. Оторвав его от корней, вы превращаете цветок в того, кто, ради мнимой возможности всё-таки выполнить своё Предназначение, будет всеми силами вытягивать энергию прежде всего из тех, кто его срезал и кому он подарен. Он не жив и не мёртв. Поэтому такая жертва не угодна Отцу и Матери Природы.

— А почему же, когда мой муж запретил кровавые жертвы, Бог не предупредил его, что и цветы Ему не нужны?

— Богу Единому никакие жертвы не нужны. Ему нужно наше совершенствование. Запретив цветы, Евгений оттолкнул бы от Наивысшего слишком многих из тех, кто готов стать Его слугой. А заодно привлёк бы самых страшных из тех, кто под видом Бога служит демонам и самому Дьяволу.

Всё это убедило Сиянию, но последняя фраза осталась непонятной и пугающей. Когда она ночью, во время слияния, рассказала всё Евгению, тот обнял её ещё крепче и прошептал:

— Друидка права.

Друиды внимательно выслушивали молитвы, которые переводили им четверо ранее прибывших, и сами молились, причём их молитвы тоже обязательно переводили. Мастарикс преподнёс им дощечки с записями молитв и проповедей Фламина.

Трое из посольства друидов, видимо, наиболее искусных в общении с дикими зверями, на третий вечер были сопровождены Сильвием и Луллием познакомиться с семействами Луция Лупуса-внука и Терции Линкс, рыси. Вернулись они утром, очень довольными. Да и остальное всем друидам скорее нравилось, хотя порою они обменивались какими-то замечаниями на своём языке (не при слугах Бога, но скрыть что-то от Волков и Рысей было почти невозможно).

Шесть дней пробыло посольство на Склоне и затем вернулось на несколько дней в Рим для продолжения переговоров. Сколько передали Евгению, высокие договаривающиеся стороны начали прощупывать возможности вечного союза. Друиды вначале настаивали, что великий кельтский народ должен быть в этом содружестве первым среди равных, тем более, что он готов снабжать римлян своими целителями, заклинателями, предсказателями, мастерами и так далее. Но чувствовалось что это не ультимативное требование, а скорее начальная позиция для жёсткого, но позитивного, торга. Шесть дней поторговавшись, пока что не придя к согласию ни по одному вопросу, депутация друидов вернулась на Склон. Это отнюдь не расстраивало обе стороны, поскольку было ясно: идёт лишь первый раунд трудных, но важнейших и многообещающих обсуждений и решений, и быстро соглашаться неразумно и неприлично.

На этот раз друиды пробыли на Склоне одиннадцать дней, и старший из друидов, Гвенол, вместе с чередовавшимися переводчиками и другими членами делегации, каждый день, кроме одного, священного по календарю друидов, целыми днями разговаривали с Евгением и его ближайшими сподвижниками, чаще всего с Павлом Канулеем. Друидки вовсю старались свести дружбу с жёнами Фламина и Павла и добились возможности наблюдать за обучением девочек. Авл вместе с относительно молодыми друидами, Сильвием и охранниками друидов пропадал на охоте. Судя по относительно небольшому количеству приносимой дичи, в основном там занимались не охотой самой по себе, а изучением окрестной природы. Авл подтвердил это, когда отец спросил его прямо.

— Друиды хотят определить, сколько народу может жить в Лациуме без опасности вырождения людей и убийства Матери Природы, — обронил среди прочего рассказа Авл.

Разговоры с Квинтом были начаты с похвал:

— Мудрейший посол Бога Единого, проливший свет знания на Рим и Лациум, тот, чья благодать стала привлекать окрестные народы и слава о добродетелях и благочестии которого распространилась далеко по миру, от Тартесса до Вавилона, от Тимбукту до Эрина и Туле, мы пришли смиренно получить от тебя свет знаний твоих и поделиться с тобою и твоими людьми жалкими крохами того, что мы выяснили, — рассыпался в речах самый красноречивый из послов, Кассвазз.

— Поистине, если бы я сидел перед вами не на скамье, а в луже, ты, Кассвазз, сказал бы, что я выбрал самую красивую и глубокую лужу в мире, — отрезал Евгений.

— Тогда перейдём к менее приятным делам, — взял инициативу в свои руки Гвенол. — Поклонение Богу Единому гибельно для Матери Природы, потому что человек воображает себя созданным по образу и подобию Божию и царём природы. А первая наша заповедь: «Посвяти своё сердце Матери Природе и её созданиям, Господину и Госпоже Природы, а не суете этого мира». Ты говоришь, что вы не поклоняетесь, а почитаете и служите. Но ты не предостерегаешь своих учеников от суеты, а, наоборот, поощряешь их добиваться успеха в суетной жизни, бренных почестей и славы, богатства, приобретение которого убивает Природу. Тем самым слова твои остаются пустым звуком и попыткой жалкого оправдания тебя перед Пославшим тебя и собственной совестью. Твои люди всё равно чувствуют себя народом избранным и присваивают Бога себе.

Удар был в самое больное место. Как ни пытался Евгений предотвратить гибельный «первородный грех» всех единобожных религий своего мира, эта гордыня и иллюзия своей исключительности всё время пролазит в души людей. Но тем не менее Фламин ощутил, что где-то в обвинениях старшего друида есть слабое место. Но вот где? И он, чувствуя, что ответ необходим, решил пока что сослаться на свою миссию.

— Я никогда не приписывал свои слова Богу. Я понимаю, что «Homo cum Deo loquitur, ea oratio est. Cum loquitur Deus hominem, insanit» (Когда человек говорит с Богом, это молитва. Когда Бог говорит с человеком, это безумие). Человеческий язык бесконечно ниже Божественной мудрости, но порою Бог может помочь человеку, мучительно ищущему пути к Нему. Когда я получаю болезненный удар от Бога, я понимаю, что делаю что-то неправильно. И очень редко, но бывает, когда я получаю лёгкое поощрение. Во время вашей инвективы я предупреждений не получал.

— А уверен ли ты, посол Бога, — ехидно продолжил Гвенол, — что ты продолжаешь идти по Божьему пути? Может быть, ты давно уже его потерял и злобный демон сбивает тебя с толку своими знаками? Правда, скорее этого демона я назвал бы хитроумным и поэтому ещё более опасным, чем примитивно злобный.

Да, эти противники в «судоговорении» намного опаснее, чем сенаторы или Аппий Клавдий, понял Евгений. Особенно когда разговор идёт о вере и морали. Осталось продолжать уверенно защищаться.

— Конечно, уверен, что на своём Пути! Ни разу я не получал поощрения за то, что является хотя бы в чём-то злом, и лишь за то, что я делал достаточно осторожно, дабы не навредить даже в будущем. Я получал предупреждения за попытки неосторожно причинять добро и поэтому останавливался вовремя.

— Римлянин, ты недооцениваешь врага Бога Единого. Он зломудр. И поэтому тебя он не будет склонять ко злу, тем более, ко злу, видимому тобою. Он знает ограниченность разума и души твоей и действует так, чтобы зло от деяний твоих оставалось за пределами видимости очей ума и веры. И поэтому каждое твоё «доброе дело» приближает конец света.

Да, защитные аргументы Фламина оказались полностью разбиты. Осталось переходить в отчаянную и почти безнадёжную контратаку.

— Значит, вы уверены в том, что конец света неизбежен? И мы можем лишь оттягивать его, возможно, такими средствами, как вы или как те краснокожие, которые живут от вас через океан. Приносите в жертву невинных людей и считаете, что тем самым вы умилостивили временно злые силы.

Друиды обменялись парой фраз. В отличие от обычной практики, перевода не было, но Евгений ухитрился как-то понять смысл. Ллер, который был нечто вроде шефа охраны, спросил Гвенола: «Откуда он знает о заокеанских краснокожих?» Гвенол отмахнулся: «Я же не сомневался, что вначале он действительно был послом Бога Единого». Евгений вдруг понял, что может выиграть очко, и резко запротестовал:

— Вы не перевели две последних фразы. Или вы уже считаете меня пленником или подсудимым? Или с тем, с кем нечего считаться? В обоих случаях грубо ошибаетесь.

Гвенол подал знак перевести, но тут уже Фламин начал забивать гвозди.

— Да, Мастарикс переведёт, но то, как я понял ваши слова. Не надейтесь, что ваши злые умыслы укроются от меня, — и продолжил: — «Qui scit de ultra mare rubrum populo? Et primo legatus esset unum Deum dubito nec».

Смущённые друиды принесли извинения. И разговор продолжался в весьма напряжённом противостоянии, с перерывом на трапезу, которая прошла на сей раз в официально-холодной обстановке, но на публику возникшие противоречия не выносили. Друиды объяснили, в частности, что в жертву людей приносят лишь в крайнем случае, если положение почти безвыходное, либо для важнейших предсказаний будущего. Почти всегда жертва — это осуждённый преступник. Реже — пленный. И уж если другой возможности нет — доброволец. Евгений продолжал наступление на обычай человеческих жертвоприношений, упирая теперь на то, что жертву приносят мучительным образом. Гвенол, лицо которого было перекошено от необходимости защищаться, пояснил, что жертва богам приносится максимально быстро и без мучений, а вот при гадании необходимо истолковать поведение жертвы после смертельной раны и фигуры, которые образовала вытекшая кровь, и поэтому приходится убивать так, чтобы агония длилась достаточно долго. В конце концов, стремясь удержать за собою последнее слово, Гвенол припечатал:

— Я знаю, что ты добился конца гладиаторских игр. Но ведь вы тоже безжалостно казните преступников, и в своих проповедях ты подчёркиваешь необходимость возмездия злодеям вплоть до смерти, и даже призываешь к уничтожению тех, кого считаешь врагами Бога.

Тем самым он перехватил инициативу перед следующим днём то ли переговоров, то ли судилища, во время которых он всё время пытался поймать Евгения на гибельных намерениях и на враждебности друидским заповедям, а Евгений переходил в контратаки, показывая, что у друидов отнюдь не всё ладно.

Первое время обострившиеся отношения не влияли на дружественные контакты остальных друидов с последователями Бога Единого. В предпоследний день этого пребывания главные друиды куда-то исчезли. Не было и Авла. Вернувшись после полуночи, он, стуча зубами и превзмогая отвращение, сообщил только, что выследили и разгромили логово разбойников, раненых сожгли живьём. Трёх взятых в плен целыми принесли в жертву на ритуале гадания. И результаты колдовства, кажется, очень неблагоприятные.

На следующее утро друиды обрушились на Квинта, говоря, что Единый Бог несёт гибель друидам и всему миру. Квинт перешёл в контратаку:

— Вы приписываете Богу чувства, мысли и намерения существа. А Он — не существо, Он вне и выше всех миров всех времён. Тот, кто низводит Бога до существа, поклоняется не Ему, а подменившему Его самому могучему демону этого мира — зломудрому и коварнейшему Люциферу, нашему Дьяволу, Князю мира сего. Из-за дурного поведения людей, разрушающих природу-мать и свою собственную природу, мы не можем вырваться из-под гнёта диавольского. И вы подтвердили, что вы подпали под него, хоть и пытаетесь спастись единением с природой. Не мог ли Люцифер подсунуть вам зловещие результаты ворожбы? Этого вы не заподозрили?

С перекошенным от злобы и унижения лицом Гвенол потребовал к ответу главного предсказателя Мог Ройсса.

— Было трое преступников-пленников, наши боги подтвердили, что эти люди заслужили самую жестокую кару. Первым принесли в жертву менее всего виновного из них, задав самый лёгкий вопрос: как сложатся отношения между Римом и кельтами после этого посольства? Знаки оказались противоречивыми. Могут стать такими, что единственным выходом для одной из сторон будет уничтожить другую. Могут перерасти в союз, сотрудничество и тесную дружбу. Промежуточного не будет. Вторым на следующей лужайке ранили помощника главаря. Мы задали вопрос, кому служит сейчас Евгений Фламин: Богу Единому или коварному демону, заменившему в его глазах Пославшего. Судороги были настолько беспорядочными и кровь разлетелась так, что сказать ничего нельзя. Боги велели понять это людям без их помощи. И, наконец, тупым ржавым лезвием, смазанным едким соком молочая, смертельно ранили главаря. Тут вопрос был о взаимоотношениях между верой Единого Бога и верой друидов. Почти наверняка сторонники Единого Бога победят и уничтожат веру друидов, а затем сами себя и весь мир. Но есть маленький ручеёк крови и маленькие отклонения судорог жертвы, показывающие, что, возможно, боги друидов согласятся признать себя слугами Бога Единого и вместе смогут удержать мир от разрушения.

А Сильвий, который разрывался между обетами друидов и Бога Единого, через несколько дней сообщил, что услышал разговор между Гвенолом и Ллером. Ллер спросил, не пора ли убивать Евгения? Гвенол на это ответил, что он даст знак, если убедится: Фламин служит злому демону или же всё-таки Богу, но его наилучшие намерения приведут в конце концов к уничтожению друидов. Но тогда первосвященником новой веры станет Павел, который сейчас безусловно враг, хотя сам ещё этого не осознал. А вот Авл друидам дружествен, и если он станет преемником, надежда на лучший исход укрепится. Ллер, у которого явно кинжал чесался, тогда выразил готовность убить Павла. Гвенол пока что запретил, сказав, что Фламин поймёт, кто виновен, даже если не сможет доказать, и тогда уж точно река судьбы потечёт к смертельной вражде друидов с единобожниками, кельтов с Римом. Так что, если уж придётся убивать, надо будет убить обоих. Но нельзя давать из-за этого озлобиться Авлу. Поэтому Павла придётся устранить из-за угла, но практически на глазах у Евгения. А затем в честном бою убить мстящего за друга, преемника и любимого ученика первосвященника, оплакать его и оказать ему всевозможные посмертные почести. Ллер спокойно сделал вывод: «Значит, мне придётся умереть в качестве выкупа за кровь Фламина. Я готов». Евгений попросил никому об этом не рассказывать, и сам решил приберечь знание до крайней нужды.

Опять друиды уехали в Рим. А в промежутке Волки и Рыси прослышали о возникших неприятностях. Евгений считал, что виноват прежде всего он сам, не удержавшийся от рассказа кое-каких сведений встревоженным его мрачным видом жёнам. Но ведь шила в мешке не утаишь…

На сей раз друиды вернулись более удовлетворённые: переговоры начали давать положительные результаты, и были удивлены холодным приёмом на Склоне и косыми взглядами практически всех. Отныне каждого друида, почти не таясь, сопровождали Волк и Рысь. Разбор отношений в узком кругу начался с заранее продуманного наезда Фламина.

— Вы говорите, что маленький ручеёк ведёт к спасению мира и друидов, а большая река Судьбы к гибели. Я знал это. Поэтому меня и послал Всевышний. А теперь ответьте: раньше гадания что показывали, если вы осмеливались гадать на судьбу мира?

Замявшийся Мог Ройсс хотел было увильнуть от ответа, но под взглядами Гвенола. Евгения и Павла промямлил:

— Сколько я знаю, великие друиды семь раз гадали об этом, в начале каждого Великого Века. Четыре гадания были таковы, что мир безусловно погибнет, а друиды ещё раньше, и называлось при этом имя Бога Единого. Три — что мир спасётся и боги друидов станут править всем миром, но два из них впоследствии были объявлены огрешными, так как выяснилось, что гадателей сбили с толку злые демоны и их алчность, желание получить богатое вознаграждение за добрые вести. А третье… по его поводу до сих пор идут споры.

— Значит, сейчас из бесспорных гаданий оказалось самое благоприятное. И вы хотите затоптать в угоду собственной спеси и Люциферу маленький появившийся ручеёк надежды? Я боюсь даже сказать, что это может значить.

— Не скажешь ли ты, что Люцифер выше наших богов и что наши светлые боги служат ему? — злобно прорычал Ллер.

— Ты сказал, — спокойно ответил Евгений. — Но я добавил «может быть».

Такой ответ ещё больше взбесил друидов. Они начали обвинять Евгения и его людей в нарушении заповеди «Не убей невинного».

— Ты учишь своих людей убивать и проповедуешь, что те, у кого, по вашему мнению, неправильные взгляды на Бога, и даже те, кто просто называет Бога человеческим именем, и в простоте души своей хвалит Его и приносит Ему кровавые либо драгоценные жертвы, должны быть убиты, — произнёс Кассвазз. — Твоя религия — религия разрушения, а не охранения. И после этого ты смеешь утверждать, что она правильна, а наша — ложна!

— Не утверждал я, ни что наша религия правильна, ни что ваша ложна. И соглашусь, что наша религия — не религия охранения. Она религия развития и созидания. Бог требует от человека только одного — честно пройти свой Путь, всё время развивая себя и душу свою. Всё остальное — людские установления, часто благословлённые Богом, но не исходящие от него. Ничто людское, выраженное на человеческом языке, не может быть применимо даже ко всем людям, поскольку людской язык намного проще самих людей. Нужна религия созидания, нужна религия охранения.

— Ты ушёл от ответа, почему ты проповедуешь убийства невинных, — возразил Кассвазз, в то время как Гвенол молчал и внимательно слушал.

— Ты дважды переврал мои слова, — отрезал Фламин. — Мы должны быть убеждены, а не просто иметь мнение, что человек исповедует то, что гибельно для всего рода человеческого. Caritas humani generis — (милосердие к роду человеческому) — вот что выше даже милосердия по отношению к отдельному человеку. Вы сами говорили, насколько опасен нынешний путь человечества и насколько узок ручеёк, ведущий к спасению мира. Далее, я говорил не об убийстве таких, кто сам заблуждается, а об убийстве тех, кто учит других заблуждениям и не поддаётся переубеждению. Многие одумаются, если будет показано, пусть даже оружием и кровью, что их учителя вовсе не обладают Божией благодатью, и сами себя привели к гибели. И силой свою веру мы никому не навязываем, нам обращённые из трусости и по принуждению даром не нужны. А тот, кто сам навязывает силой другим свою веру — многократно достоин смерти!

— Но ведь те, кто учат, не насилуют остальных, они убеждают их. Как же со свободой иметь свои убеждения и верования?

— Тогда предоставьте свободу любому безумцу вырубать ваши священные рощи и разрушать ваши храмы! Предоставьте ему свободу развращать вас, ваших жён и детей! — грубо ответил Евгений.

В таком стиле продолжались обсуждения ещё восемь дней, а затем делегация друидов вновь удалилась для переговоров в Риме.

* * *

После возвращения произошло ещё одно событие. Примерно месяц дощечки с записями веры и проповедей единобожников изучались, а теперь были торжественно сожжены.

— Таинства наук должны вверяться не письменам, но памяти, — приговорил при этом Гвенол, а Луллий повторил по-латыни: «Nos litteris crederet sacramento scientiae, sed memoria», заметив возмущение Волков и Рысей.

— А если ваша память исказит их? — неполиткорректно (что было вызвано уже накопившейся напряжённостью в отношениях друидов и Единобожников) спросил Павел Канулей.

— Мы переложили эти поучения в стихи, и теперь сага Э-Гвеннека будет века передаваться из уст в уста посвящённых.

— Сначала ваши люди выбрали из проповедей и молитв лишь понравившееся, и неизбежно исказили при переводе на свой язык, а затем вы вдобавок переложили всё в стихи, приукрасили. Какое же это имеет отношение даже не к Богу Единому, мысли Которого человек всё равно не может передать полностью правильно на своём бедном языке, а хотя бы к словам посла Его?

Гвенол остановил взглядом своих охранников, готовившихся вступить в схватку с дерзким, и остальных друидов, готовившихся его проклясть, несмотря на то, что произнесение проклятия было деянием, караемым друидскими богами.

— Мы ещё сможем выяснить, кто из нас и насколько прав, поскольку, как ты заметил, ни один человек не может быть полностью прав и даже полностью передать откровение своего божества, — с нескрываемой угрозой в голосе припечатал Гвенол.

Евгений подтвердил, столь же жёстко глядя на друидов:

— Придёт час, и мы это выясним.

Как только этот эпизод закончился, Евгений осознал, что допустил громадную ошибку: сожжение табличек было актом почёта и признания. Он не только не разъяснил это своим людям, а, наоборот, представил как враждебный акт (во всяком случае, так большинство из них поняло). Но, поразмыслив, он ощутил ещё одно: виниться в этой ошибке сейчас — совершать вторую, намного более грубую. Если Судьба всё-таки выведет людей на узенькую тропку спасения рода человеческого, а не отдельных душ, она выведет Евгения туда, где признание ошибки станет уместным и, мало того, важнейшим шагом.

После этой стычки отношения охладились ещё больше, и дискуссии приобрели характер ледяного обмена позициями. А в Риме дела на переговорах тоже были застопорены неожиданной удачей Рима.

Вольски не стремились к новым завоеваниям у Рима, поскольку обустраивали всё возвращённое в результате Кориолановой войны. Но их традиционные союзники эквы, раздражённые присоединением герников к римской мини-державе, потребовали совместной войны против герников, а также Рима и латинов, если они поддержат союзников. Вольски согласились, и Аттий Туллий привёл войско в землю эквов. Он хотел командовать сам, но эквы воспротивились даже совместному командованию, выдвинув своего полководца. И в результате союзники, вместо того, чтобы бить римлян и их друзей, передрались между собою. В нелепой, и от этого ещё более кровавой, битве обе стороны ослабили друг друга. Взбешённый Аттий начал переговоры о союзе с римлянами. В кратчайшие сроки равноправный союз был заключён. Более того, было оговорено, что, если война начинается на земле вольсков, командует объединённым войском вольский полководец. Если же на других землях — римлянин. Однако половина вольсков союз не признала и отделилась от Аттия Туллия. С тех пор вольски делились на volsci socii и volsci feri (дикие вольски).

Тем самым Республика вернула с лихвой (правда, в другом статусе) потерянные в кориолановой войне земли. Бескровная победа вскружила головы консулам и Сенату, и они чуть не сорвали переговоры с друидами, требуя главенства в союзе. Пришлось Фламину и Аппию напомнить, что «Romani non ascendit in fortuna, ne desperit si infelicis» (римляне не заносятся при удаче и не падают духом при неудаче). После этого переговоры с друидами возобновились и, кажется, приближались к удачному завершению.

Борьба вокруг аграрного закона всё продолжалась, её прервала лишь краткая успешная войнушка с дикими вольсками и союзными им эквами, в которой вольски-союзники не участвовали, заранее оговорив это с консулами. Войско врага было рассеяно, и армия сразу же повернула домой.

Когда Волки и Рыси (которые все перешли к вольскам-союзникам) вернулись на Склон, Гвенол попросил Фламина собрать всех своих людей и выступил перед ними.

«Мы долго пытались решить, какая из двух религий правильна, или же обе они равноправны и дружественны, или равноправны и враждебны. Но слова и ум оказались бессильны. Пусть теперь Небо и Судьба подскажут, что же верно. Пусть наш Ллер и ваш Павел обговорят условия Божьего суда, битвы, которая всё решит».

Единобожники согласились.

 

41. «Горации против Куриациев»

Очень тяжело проходили переговоры о поединке. Вначале Ллер потребовал, чтобы противники всех шести охранников были определены жребием среди всех Волков и Рысей, кроме Фламина и его преемников. Но это означало, что против бойцов высшего класса могут оказаться только что вошедшие в сообщество новички. Павел настоял, что жребий будет бросаться среди тех, кто не ниже второй степени посвящения, и заодно потребовал уменьшения количества бойцов до трёх с каждой стороны. Он обосновал это тем, что в случае победы римлян друиды останутся без охраны. Ллер явно не допускал даже в мыслях возможности проигрыша, но, после консультаций с Гвенолом, согласился. Легко было согласовано, что бой будет вестись без оружия и доспехов, до смерти или сдачи. Арену для него было решено расчистить вблизи Города, поскольку многие, в том числе консулы, желали присутствовать. Было оговорено, что вышедший за пределы арены должен быть казнён за трусость. Но Медония, разрывавшаяся между своими жрецами и Богом Единым, намекнула, что кельты, стремясь к победе любой ценой, спрячут оружие и защитные пластины под одеждой. Павел потребовал сражаться нагими. Ллер раздражённо попросил объяснения, Павел недипломатично отрезал, что для Волков и Рысей главное — честь, а для кельтов главное — победа их веры, и что он подозревает кельтов в намерении спрятать оружие и доспехи под одеждой. Тогда Ллер, рыча от злобы, потребовал, чтобы бойцы сбрили или удалили огнём все волосы, и чтобы перед боем каждому из них Фламин и Гвенол заглянули бы в рот и зад: «И там можно оружие или амулет припрятать». Павел принял это унизительное условие.

Наконец, переговоры кончились, площадка была расчищена, царь Аппий и Гвенол совместно определили счастливый день для поединка, и после восхода солнца к импровизированной арене начали стекаться зрители не только из Рима. Пришли и этруски (больше всего вейян), и союзники, и самниты. Приплыла даже пара кораблей из греческих колоний.

Около арены установили три алтаря: друидов, Неведомого Бога и Марса. На них должны были помолиться главные священники религий, чтобы обеспечить святость Божьего суда для всех. К Евгению вечером перед поединком пришли несколько этрусков (этруски очень недружелюбно относились к кельтам и друидам) и вручили ему благовония.

— Мы знаем, что друиды опоят своих бойцов дурью, которая сделает их нечувствительными к боли и прибавит силы с яростью. Это благовоние для обычных людей — просто запах, а для одурманенных — отрезвление. Вреда оно им не причиняет, но вред, нанесённый дурью, остаётся и, наоборот, лишит их сил. Так что ты лишь восстановишь честность суда Божьего.

Евгений поблагодарил загадочных пришельцев и решил применить снадобье, лишь если сам убедится в жульничестве противников.

Именно так и произошло: остекленевшие глаза и странный запах неопровержимо свидетельствовали о «допинге». Фламин велел своим людям перенести алтарь Неведомого Бога на подветренную часть границы арены. Аппий, почувствовав, что это неспроста, тоже перенёс алтарь Марса. Квинт поделился с ним «благовонием». Гвенол потребовал объяснений.

— Я боюсь вражды между духами, привлечёнными вашим алтарём и нашими. Это принесло бы массу несчастий всем, — дипломатично и непреклонно ответил Евгений. — Поэтому лучше, если алтари будут стоять подальше друг от друга.

Принюхавшись к запаху, Ллер велел своим бойцам держаться подальше от враждебных алтарей. Но одурманенные уже ничего не слышали и ждали лишь сигнала ринуться в бой.

«Вновь Горации против Куриациев» — сыронизировал внутри себя Евгений. — «Только на сей раз без мечей и доспехов, но бой, пожалуй, даже важнее». Он велел своим людям пленных не брать и самим не сдаваться: «Помните, пленников друиды принесут в жертву! А плен для их бойцов намного хуже смерти».

Павел неожиданно вставил в молитву перед боем свой новый гимн:

К священным местам отправляться — излишнее рвенье,

И в рощах друидов бесплодно пустое моленье.

Лишь тот обретёт испытаний земных одоленье,

Кто понял Всевышнего Путь и Его повеленья.

Пустое занятие — мантры бубнить тихогласно,

И слушать священные книги — поверьте, напрасно.

Путь свой одолеет лишь тот, чья душа вся согласна

С Единым, — о нём помышляет вседневно, всечасно.

Напрасно и бегство от мира, обитель лесная,

Напрасно глазенье на небо, еда не мясная,

Земной Путь пройдёт только тот, кто взывает

К Всемудрому, знакам прилежно внимая.

(по мотивам стихотворения Аппара)

Услышав это, Гвенол дико сверкнул глазами, а затем понурился. Видно было, что он впервые усомнился в исходе Божьего Суда. И Бог впервые был почти открыто назван Единым.

Бой не был красивым рыцарским поединком. От бешено рвущихся галлов римляне отскочили в разные стороны, набрав полные ладони пыли и бросив им в лицо. Один из бойцов оказался полностью ослеплён, а двое других частично потеряли ориентировку. Они не попали в дым «благовоний этрусков», но трое римлян атаковали их вместе одного за другим и прикончили. Тем не менее Рысь Онниак потерял глаз, у Волка Постумия оказалась сломана левая рука, которой он отбил удар, а у Волка Опитера, как потом оказалось, два ребра. Даже без дури игнорируя боль и раны, римляне отчаянно кинулись на последнего, который наконец-то протёр глаза, но заодно попал в дым благовоний. Он уже защищался не очень уверенно, и быстро был побеждён.

Такой исход боя показал, что друидские воины — бойцы первоклассные. Неизвестно, как всё повернулось бы, если бы их руководители не стремились к победе любой ценой, а пошли бы на поединок по правилам чести и благородства, неожиданно для себя понял Евгений. Тогда шансы, видимо, были бы равными, и победить без потерь не удалось бы ни одной стороне.

Евгений заметил, что Ллер вместе с оставшимися тремя охранниками незаметно приблизился к Павлу, и громогласно велел своим:

«Если друиды окажутся подонками и я ввяжусь в битву, запрещаю помогать мне, пока я охранников не перебью или не погибну. А потом убейте всех их, кроме одного, которого кастрируйте и отправьте рассказывать о позоре». После этого Гвенол остановил Ллера.

Гвенол возложил на свой алтарь омелу, срезанную этой ночью золотым серпом, воскурил благовония, стал молиться про себя, потом упал на алтарь, некоторое время лежал в трансе и вдруг зарыдал.

Евгений уже готовился к самому худшему истолкованию результатов боя, но тут Гвенол велел подать ему омелы, ягод, плодов и благовоний, и неверными шагами направился к алтарю Неведомого Бога. Фламин знал, что омела считается у друидов жертвой высшей ценности.

Гвенол возложил жертву на алтарь, вновь зарыдал, а потом воздел руки к небу и сказал:

— Мои боги согласились признать себя наместниками Бога Единого.

И тут у Евгения вырвались слова из его мира, из нашей истории: «Рaganorum deorum baptizati» (крещёные языческие боги). Но «paganorum» в то время ещё значило «деревенские». Поскольку по отношению к друидским богам, обитающим на природе, это было оправдано, определение Фламина прижилось, и слово «baptismus» стало обозначать принесение обета служения Единому Богу.

Следующий день для друидов был днём плача. С рыданиями они приносили омелу и другие жертвы на алтарь Неведомого Бога на Склоне. А после захода солнца Гвенол выпрямился и сказал Евгению:

— Э-Гвеннек! Ты не смог показать мне, кому ты служишь. Лишь мои боги подтвердили мне, кто твой Господь. Теперь всё стало ясно. Я понял, что и римские боги признали себя Его наместниками. Будем вместе освобождать мир из-под власти взбесившегося управителя, ставшего Дьяволом, и спасать нашу землю и наше небо. Ты не пророк, ты только посол, только воин Бога Единого.

— Я знал, что дар пророчества мне не ниспослан, — ответил Фламин. — Поэтому я не смог сам отбиться от твоих обоснованных подозрений. Благодарен Богу Единому, что Он знаками своими не дал мне окончательно загубить важнейшее дело моё в этом мире. И буду стараться до самой смерти своей продолжать идти Его Путём. Пророк понял бы сразу, когда вы сожгли таблички, что это было предложение признания и союза.

— Завтра мы вновь будем разговаривать. Мы тоже наделали ошибок. Я понял, что, если бы мы не стремились к победе, а молились бы о честном суде Божьем, мы могли бы даже победить.

— «Nimiam aviditatem victoriae ducit uinci» (Чрезмерное желание победы приводит к поражению).

-

 

42. Земное и небесное

Бой, который римляне расценили как ещё одну свою победу, привёл к нескольким последствиям. Во-первых, его импровизированная арена была обнесена невысокой изгородью, с одной стороны которой поставили скамьи для почётных лиц: магистратов, сенаторов, главных жрецов, весталок. К ним, подумав, добавили честных вдов консулов. На арене должны были выяснять отношения римские граждане, решившие прибегнуть к небесному, а не людскому, суду. Тем самым нововведённый обычай поединков между гражданами был узаконен.

Евгений в своей проповеди резко выступил против того, чтобы рассматривать римлян как победителей.

«Если спорящие решили обратиться к суду Неба и Судьбы, то они прибегли к самым беспристрастным судьям, которые смотрят не только на данный спор. Они видят все деяния и все намерения человека. От них не укроешься, не откупишься, их не улестишь словами, их не обманешь лжесвидетельством и ложными клятвами. Если даже по видимости правая сторона терпит поражение, это значит, что муж сей в жизни натворил зла либо ошибок и расплатился за них полностью. А тот, кто выиграл бой, не должен рассматривать себя как победителя. Высшие силы помогли установить истину в данном случае, проигравший очищается от ошибок и грехов своих, а выигравший получает испытание: не занестись и не надмеваться. И нужно ему помнить, что все его ошибки и грехи остались при нём. Возможно, он своей якобы победой даже взял на себя часть душевной ноши проигравшего, особенно если бой был до смерти и тот уже не может к очищению присовокупить покаяние перед обиженными и заглаживание нанесённого его грехами вреда, дабы не просто очиститься от того, что уже было, а подняться душою и не повторять ошибок и грехов впредь. Так что Риму сейчас главное — не обольщаться и не увлекаться. Эта «победа» для него на самом деле суровое испытание: достоин ли Рим выпавшего ему счастья и Пути своего?»

Друиды вновь вернулись для переговоров, которые теперь быстро шли к завершению. Когда консулы пришли с торжествующим видом докладывать Сенату о подготовленном договоре, Евгений схватился за голову. Поистине, мышление у них оставалось провинциальное, мелкое. Кезон Фабий ликующе доложил, что в последний момент, после славного поединка, друиды согласились на исключительные права римлян на установление порядка не только в Лациуме, но и в Кампании и на правобережье Тибра, включая Вейи. Фламин представил себе италиков и этрусков, прибегающих к защите кельтов против надвигающегося на них вала римского владычества, и окружённую со всех сторон кельтскими вассалами и колониями республику, служащую, в лучшем случае, священным местом одной из почитаемых религий и резервуаром наёмников и добровольцев. Он без разрешения встал и, воздев руки к небу, возгласил:

— Небесный патрон Республики и богов её, Бог Единый, подтверди, что первая передышка на Пути Рима может быть лишь после того, как порядок воцарится во всей Италии до Пада!

Тут раздался оглушительный раскат грома. Вновь возникшая грозовая туча собиралась обрушить на Рим ливень с градом. Сенаторы заволновались: «Плохая примета, Заседание огрешное. Что делать?»

Аппий, поднявшись со своего кресла, воздел свой посох и заявил:

— Заседание огрешное, и боги дали нам знак, что консулы и сенаторы действительно допускают страшную ошибку. Возблагодарим их за своевременное предупреждение.

После молитвы Сенат разошёлся.

Друиды были огорошены, когда на следующий день консулы вновь вызвали их для переговоров и непреклонно потребовали, чтобы друиды и кельты не вмешивались ни в какие дела в Италии вплоть до Пада и не поддерживали там никого, кроме Рима, даже если просящий поддержки пока что не враг Риму. Удивление сменилось гневом, и переговоры прервались. Почувствовав (и наверняка выяснив точно) руку Фламина, друиды решили не уезжать, а отправиться на Склон.

Кельты единого государства не образовывали, их племена частенько воевали друг с другом. Но друиды держали нити влияния и в решающие моменты сплачивали этот конгломерат в единую массу, которая вновь распадалась, как только особые обстоятельства проходили. По этой причине кельты совместными силами могли осуществлять массированные колонизационные вторжения-завоевания по всей Европе, а впоследствии и в Малую Азию. Договоры друидов уважали все кельтские племена.

Возмущённые Гвенол и Кассвазз обрушились на Евгения, аккуратно стараясь не задеть своими речами Бога Единого. Практически они обвиняли его в превышении полномочий, в том, что он выдал своё за Божье. Евгений в данном случае был уверен в своей правоте, но, как известно, нет ничего труднее, чем выиграть выигранную позицию. И тут он вспомнил о ещё одном положении, которое было записано в договоре. Алтари Неведомого Бога разрешалось возводить повсюду, а вот храмы и алтари римских либо друидских богов — лишь на своих землях. На чужих можно было ставить временные алтари там, где скапливалось много пришедших союзников другой веры.

— Уступка за уступку. Небесное за земное. Вы сможете возводить алтари и храмы повсюду на римской земле и на земле Италии, соблюдая условия: не поддерживать никого, кроме Рима и его союзников, не вмешиваться в дела южнее Пада. А вот римляне смогут возводить храмы и постоянные алтари лишь на территориях Республики.

Друиды восприняли такой исход как победу, и с ликованием отправились вторично завершать переговоры.

Договор вскоре был вынесен на утверждение народа и скреплён клятвами. Одним из тех, кто клялся, был, конечно, Евгений. В договоре было оговорено, что кельты и римляне не воюют друг с другом, не поддерживают тех, кто воюет с другой стороной, если кто-то из них окажется в качестве наёмника или добровольца в войске, которое затем ввяжется в войну с другой стороной, он обязан, как только позволит честь, покинуть это войско. В случае, если такой попадёт в плен к другой стороне, она обращается с ним как со своим предателем. Римляне не вмешиваются в дела севернее Пада, а кельты — южнее. Друиды имеют право возводить свои алтари и храмы на римской земле. Они, придя на римскую землю служить своим богам или лечить и учить римлян, получают полные права граждан, как только их нога коснётся земли Республики.

Трибуны возмутились неправноправием договора. Почему друидам такое преимущество перед римскими богами? Павел Канулей, с которым Евгений всё уже обсудил, выступил:

— Римские боги — боги городские. Они боги порядка. Порядок наличествует в людских делах там, где есть власть Республики. Боги друидов — боги природы. Природа, в которой навели полный порядок, умирает. Но зато она есть везде. Поэтому римские боги — наместники на римской земле, а друидские могут служить Высшему везде, где есть природа.

Царь Аппий припечатал в молитве:

— Те, кто открыто признал власть Высшего и стал служить Ему, стоят ближе к трону, чем убоявшиеся это сделать.

После такой отповеди верховные жрецы всех главных римских богов потянулись к главному алтарю Неведомого Бога приносить жертвы и заявлять, что их бог или богиня признал себя наместником Единого. Некоторых Аппий не допускал:

— У тебя не бог, а божок. Он должен служить наместникам, а не Высшему.

Евгений в этот процесс не вмешивался.

Договор был вырезан на бронзовой колонне и установлен на Форуме. Вторую колонну должны были поставить в верховном святилище друидов.

А друиды вновь вернулись на Склон, и теперь заговорили о делах земных. И тут Фламин понял две вещи. Во-первых, он верно рассчитал, что друиды будут охранять природу, и тем самым принесут пользу не только как целители. Во-вторых, то, что он не смог отбить атаку упрекавших его в фанатизме, как раз признак, что он не впал в тяжелейший и непростительный грех фанатизма. Друиды не сомневались в себе и в своём учении, пока не наступило тяжкое отрезвление. А Евгений сомневался всё время. И, главное, сомнения не мешали, а помогали ему действовать, предотвращая гибельные тупики болезненными, но безвредными, оплеухами.

 

43. Дела земные

Последний раунд переговоров с друидами на Склоне начался с «отчёта» о состоянии природы Лациума. Беспощадно показывалось, как примитивное крестьянское хозяйство (монокультура и практически полное пренебрежение естественными удобрениями) губит плодороднейшие земли. Вывод, сделанный друидами, был убийственен.

— Рим, наведя свой порядок, погубит природу. Сейчас он истощит земли вокруг себя и станет вынужден завоёвывать не ради исполнения своего предназначения, а просто ради выживания. Из завоёванных стран он будет как можно скорее и самыми зверскими методами выкачивать всё, что можно, а не только то, что нужно. Римляне превратятся в жрущих и развлекающихся существ, которых даже животными называть стыдно. А основа этого закладывается сейчас: сельское хозяйство горожан, — витийствовала Гвлэдис, судя по всему, главная «эколог» посольства.

Эта друидка была не молодой и жизнерадостной, как Медония. Седовласая, стройная, высокая, белокожая, со строгим лицом и в одеждах со знаком четырёхлистного клевера на на них. Слова её падали, как чугунные гири на чашу весов. Каждое положение подкреплялось множеством подсмотренных примеров. Но в некоторый момент Евгения охватило ощущение фальши. В оставшемся за его спиной и за мировой войной мире подобные речи вели «зелёные». В них тонко сочетались факты, полуправда, подтасовки и демагогия. «Экологисты» могли почти любую активную деятельность объявить вредной для людей и аморальной. А сами вовсю пользовались плодами разрушавшей саму себя потребительской цивилизации. Фламин не выдержал, тем более что Павел уже готовился сказать что-то весьма резкое.

— Послушать тебя, Гвлэдис, так в кельтских местах не люди, а духи бестелесные живут. Ну в крайнем случае какие-нибудь сильваны и дриады, сросшиеся с растениями. Вопрос не в том, чего не делать, а в том, как действовать правильно. Конечно, нужно искать ошибки, но прежде всего одну либо две главнейших, а их преодоление либо, что получше, изменение ситуации таким образом, чтобы они снялись сами собой, или, совсем уж идеально, в достоинства превратились, часто подскажет решение. Если же вываливать ошибки массами, то скорее всего ухватимся за самые неважные, пропустив важнейшие.

Он ожидал отповеди Гвенола. Но тот вдруг улыбнулся и сказал:

— Наши боги не ошиблись, взяв в союзники тебя. Они, как ты верно сказал, служат Всевышнему как охранители сотворённого и взлелеянного Им мира. Ты и твои люди — как разрушители больного и воссоздатели на его месте лучшего и здорового. Что нужно делать, мы можем понять только вместе. Но главный здесь ты. Ты проник в сам дух Рима и в его будущее. Мы смотрим со стороны, и можем лишь помочь найти выход и для Рима, и для мира, но не указать его сами.

— И для нас, — неожиданно прибавила Гвлэдис.

Эта фраза показала Евгению, что на самом деле мудрейшие из друидов ощущали извилистый и уже захлопывающийся за ними тупик, в который они зашли из самых лучших побуждений. Нужна была другая сила, пытающаяся действовать, но весьма аккуратно, не разрушая, а поправляя. Впрочем, только что Фламину недвусмысленно указали, что ему и людям его придётся многое безжалостно разрушать, работая «хирургами» и хищниками.

«Ну вот. Назначили меня на роль Шивы. Не думал, что когда-то стану богом вшивым» — иронизировал про себя Фламин. — «А эти чистенькие пытаются быть идеальным Вишну. Но ведь Вишну породит «своего» аватара Кришну, а Кришна окажется: Чёрная Благодать, аватар Дьявола». И, став вновь серьёзным, Евгений ответил:

— Придётся нам искать выход, а вам пытаться подсказать такую его реализацию, которая не уничтожила бы наших потомков и природу, принося вначале громадные выгоды и вроде бы сплошную пользу.

Гвлэдис вновь начала говорить, справляясь с рунами, вырезанными на деревянных палочках. Получилось, что при нынешней системе хозяйствования Лациум и окрестности уже почти перенаселены, поэтому и возникают всё время нелепые войны.

— Тем не менее страшнее было бы, если бы ваши люди потеряли чувство чести и долга, естественные инстинкты, и стали бы мирными, а то и ещё хуже, ненасильниками, — неожиданно продолжила друидка. — Тогда перенаселение и вырождение вступило бы в свои права, они бы уничтожили всё вокруг себя и самих себя. Даже если бы их не вырезали здоровые соседи, брезгующие таких брать даже в качестве рабов, они ухитрились бы сами вымереть, предавшись извращениям и прочим безумствам. Но сначала, как я уже говорила, они убили бы всё вокруг, так что восстанавливаться природе пришлось бы сотни, а то и тысячи, лет.

Священница природы вдруг смягчилась:

— Если бы ваши люди переняли нашу систему хозяйствования, научились бы у нас строить дороги и не стали бы столь привязаны к городам, Лациум смог бы прокормить без ущерба вчетверо больше.

— А почему ты уверена, что ваше хозяйство настолько лучше?

— У нас крестьяне живут рядом со своими полями, и есть сельскохозяйственные машины. У вас поля часто в десяти — пятнадцати милях от города, так что хозяин выбирает культуры, которые ухода не требуют, и приходит на поле лишь ради вспашки, сева и уборки урожая. Ну ещё пару раз глянет, не вытоптали ли его поле, не случилось ли какое другое несчастье и какой урожай ожидается. Или, ещё хуже, обрабатывают землю наймиты и рабы. Остальное время эти якобы «хозяева» шатаются по городу, иногда кое-что делают по хозяйству, а чаще всего орут на Форуме или ходят на очередную карикатурную войну. Почвы у вас богатейшие, нам бы такие… Дожди выпадают часто, и не в чрезмерном количестве. Пока что вам удаётся так спустя рукава хозяйничать. Но скоро земля отомстит за неверность и пренебрежение.

— А при чём здесь дороги?

— Дотащиться до города на Народное Собрание или на рынок по грязюке — не всегда удастся. А вот если проложите хорошие пути, крестьянин, живущий в тридцати милях от Города, спокойно доскачет до него за два-три часа или доедет на базар за шесть часов. А в городах останутся лишь те, у кого главное дело там: ремесленники, торговцы, шлюхи, артисты, политики.

— Но ведь войны всё равно будут. В городе человек, а в особенности его семья и имущество, лучше защищены. А деревню очень легко разграбить, — возразил Павел.

— Поэтому Рим и должен установить порядок. У нас воины дерутся по строгим обычаям, с деревень врагов берут выкуп, а не разоряют их. Вот города порою грабят дотла. По мере того, как римский порядок будет распространяться всё дальше, жить на природе будет всё безопаснее и лучше, — со снисходительной улыбкой ответил Кассвазз.

Высокомерное пренебрежение к наивному полуварвару, который и на встрече-то заслуживает быть лишь потому, что он — лучший ученик и тень того, с кем стоит иметь дело, ножом резанула Павла. И он неожиданно для себя осознал главную проблему Рима.

— Вы живёте по обычаям, мы — прежде всего по законам. Римские законы устанавливают обязанности людей по отношению к людям, республике и божествам, республики и даже порою божеств к людям. Но нет законов, устанавливающих обязанности человека по отношению к земле. Хозяин считается вправе распоряжаться своим имуществом как угодно. А земля ведь не может считаться имуществом.

— Неужели нет никаких ограничений на употребление и злоупотребление правом собственности? — ехидно спросил Кассвазз.

— Некоторые есть, — уточнил Павел. — Но они связаны с нарушением обязательств перед другими людьми и перед Республикой и божествами.

— Но ведь тогда надо было бы прописать и обязанности земли по отношению к людям? — доброжелательно улыбаясь, заметил Гвенол.

Евгений почувствовал страшную ловушку, но Павел оказался на высоте.

— Вы ещё предложите заключить контракт с Богом Единым! Земля — наша мать, она Mater familia omni humani generis (мать семейства всего рода людского). Всё, чем мы владеем — наш пекулий, как имущество сына или незамужней дочери. Если она пожелает, может отнять в любое мгновение всё, включая наши жизни. Не кощунствуйте!

«Итак, изначальный грех всей системы европейского права найден!» — понял Евгений и торжествующе обнял Павла. Он хотел высказать то, что рвалось из сердца. Но за излишнее увлечение получил лёгкий сигнал предупреждения и смягчил свои слова:

— Если ты, Павел, и дальше уверенно будешь идти своим Путём, ты подготовишь людей к принятию пророка и увидишь того, кому Бог ниспошлёт этот тяжелейший дар.

Друиды тоже начали поздравлять Павла, который вырос в их глазах до равной им личности. Кассвазз, тряся его руку, воскликнул:

— Павел, ученик посла Бога Единого! Продолжай приближать и готовить приход Спасителя!

И здесь у Фламина сердце похолодело. В этом крылась какая-то глубинная ошибка.

— Не надо поминать всуе имя Спасителя, — тихим, но чётким голосом попросил он.

А в чём же на самом деле его миссия, если брать её шире, чем в Риме, Евгений теперь боялся даже подумать.

Заодно стало ясно, как своевременно были включены в римский кодекс права слова Mater familia. Теперь римляне полностью подготовлены к вроде бы лёгкому, но принципиальному изменению гибельной идеи, разрушившей две цивилизации.

 

44. Служба земле

Сенат и народ решили, чтобы тратить поменьше сил на разгадывание намёков Фламина, официально определить статус его преемников. Им было запрещено занимать какие-либо должности. А первый преемник имел право ораторства на комициях и плебисцитах, но лишь если надо было предупредить народ об опасности какого-то решения. Права провокации: вносить предложения — ему не дали. По поводу первой части постановления Павел сразу проехался:

— Квириты, вы же знаете, что учащий служению Богу Единому, даёт обет не занимать никаких должностей.

Гай Сициний отрезал:

— Знаем. И уверены, что, пока во главе служения стоит славный Евгений Фламин, так и будет. Но например, ты, Павел, можешь соблазниться и разрешить своим людям занимать должности. Причём у тебя найдутся самые лучшие доводы. Ведь идут служить Богу Единому, пожалуй, лучшие из плебеев. И, скажешь ты, вредно для Пути Рима и для плебса не давать им возможности быть магистратами и трибунами.

Павел был ошарашен. Народный вожак как будто прочитал в его душе накапливающееся раздражение против борьбы мелких самолюбий на выборах и появления в её результате весьма посредственных магистратов. Бесило и неумение отвести тех, кто занимает жёсткую позицию против плебеев, например, Фабиев. Уже принесённые обеты Канулей, конечно, не тронул бы, а вот новым людям действительно мог бы смягчить требования.

Царь Аппий сразу же пожелал представить Сенату на утверждение преемников и дать им аналогичные полномочия. Но сенаторы единодушно забаллотировали его предложение:

— Достопочтенный отец Аппий Клавдий Сабин Инрегиллен Рекс! Права и обязанности царя жертвоприношений определены с самого основания Республики, и нет нужды их пересматривать. Изберёт преемника после твоей смерти Сенат и народ. А твои последователи и ученики не дают обета не избираться, так что давать им лишние права просто вредно для Рима.

Аппий стоически перенёс поражение. Новый культ постепенно становился ведущим при сохранении полного уважения к римским богам. Клавдий понуро сказал себе: «Скоро и патриции начнут приносить обет Богу Единому. Хорошо ещё, что у Фламина такие жестокие требования к почитателям Бога, чьё имя не может быть ведомо людям. Иначе действительно постепенно забыли бы наших добрых богов и запустели бы их храмы».

На первом же народном собрании Павел воспользовался правом ораторства, вставив в свою речь так удачно и вовремя пришедшие ему на ум определения и аргументы.

«Квириты! Державный народ Рима! Мы много думаем об отношениях людей к людям, государства и людей, людей и божеств. Но мы забыли об обязанностях людей по отношению к матери Земле!»

«Земля выше всех божеств, и наших, и друидских, и всех других народов. Они лишь управители или магистраты на её частях. А Земля — мать всего семейства людского, где бы люди ни жили. Terra mater familia omni humani generis est. Мы благочестиво служим божествам, мы стали служить и Тому, Кто выше всего во всех мирах и временах. А Его творение, которому мы всем обязаны, забыли!»

«Гордится человек домом своим, семейством своим и полями своими. Но послала земля ураган, разрушился дом и погрёб под развалинами семейство его. Случилось наводнение и налетела саранча, и ничего не осталось от полей его. Пришёл мор. И забрала мать-земля саму жизнь его. Всё, чем мы пользуемся, не имущество наше! И жизнь, и все блага наши — пекулий, который выделила нам добрая мать-земля, несмотря на дурное поведение наше. Но может переполниться чаша, и воздаст она нам за жадность и неприличие».

«Так давайте же не требовать и не вырывать силой у земли блага, а воздавать ей должное за них, почитать её и лелеять, как мы почитаем и лелеем матерей своих, и ещё сильнее! За всё взятое благодарить и возмещать плодами рук своих. Никогда не насиловать её, а лелеять, кормить, а не держать впроголодь!»

«И помните, что славословиями, лестью и ложью вы землю не улестите! Не надо пышных слов. Нужны постоянные и разумные дела».

«Я удивляюсь, квириты, как нас до сих пор земля терпит, детей неблагодарных и жадных!»

Речь произвела глубокое впечатление на Сенат и народ. А тем временем пришёл срок посвящения новых Волков и Рысей, и Евгений со своими людьми и друидами почти месяц отсутствовали в Риме. Церемония посвящения друидам в общем-то понравилась. Но они сделали несколько замечаний, как лучше передать повадки зверей и как сделать некоторые её места более почтительными по отношению к Земле и Природе. А затем Евгения, Павла и друидов потребовали на народное собрание. Сенат подготовил предложения по служению земле.

В наилучшем настроении двинулись все в Город. И у большинства оно осталось таковым. А исключениями были Евгений, Авл и четверо старших друидов.

Римляне всё поняли в соответствии со своим мировоззрением. Они ухитрились разработать культ служения Земле таким образом, чтобы он был полностью приемлем и для поклонников римских богов, и для единобожников. В законе было прописано требование возвести алтари на всех полях, начинать и заканчивать каждое дело молитвой и жертвой.

Авл был расстроен прежде всего мрачным выражением на лице отца, которое всё отчётливее становилось видно с каждым выступлением и с каждым пунктом нового закона. Сам он чувствовал, что что-то не так, но понять, что именно, пока не мог. Гвенол и Гвлэдис сохраняли благожелательное и довольное выражение лица, но порою исподтишка бросали отчаянные взгляды на Евгения. А тот не мог вмешаться.

И вдруг в конце Гвенол попросил у консулов разрешения выступить друидке высшего ранга, главе Надзирателей за природой, Гвлэдис.

— Римляне! Я за эти месяцы насмотрелась на то, как вы безобразно относитесь к своей земле. Но я не ожидала, что вы так быстро и решительно возьмётесь за ум. Вы проявили себя как люди, умеющие признавать ошибки и имеющие решимость меняться. Вы поставили Землю на подобающее ей место среди своих покровителей. И я приняла решение: остаюсь с вами и вызову ещё Надзирательниц, чтобы те помогали вам понимать, что хорошо для земли, а что для неё плохо.

Эта речь вызвала ликование граждан. «К Риму стекаются всё новые новые небесные покровители!» «Главная друидка променяла свой храм на Рим и привела с собой своих богов и богинь!» «Да здравствует Путь Рима, Путь Порядка!» «Глэдис, благослови нашу землю!»

Гвлэдис произнесла молитву и благословила все четыре стороны зажжённой омелой.

Внутри себя ликовал и Аппий. Он всё-таки покончил с исключительным положением культа Бога Единого. Теперь обе религии имели совместное служение, причём важнейшее и постоянное.

А вечером за большим кувшином кислого вина (другое пить по печальному поводу был грех) Евгений, Павел, Авл, трое друидов и две друидки говорили прямо. Осушив большую кружку, Фламин выдохнул:

— Эти идиоты вместо дел понаставят алтарей и будут молиться и жертвы приносить, а не землю улучшать!

— Успокойся, Э-Гвеннек! — похлопала его по плечу Медония. — Ты такой печальный, что мне так и хочется смыть твоё плохое настроение поцелуями и жаркими объятиями. На самом деле ничего дурного не произошло. Римляне осознали важность служения Земле, оформили это пока ещё по-своему. Но мы с вами вместе постепенно переведём их с обрядов на дела. Не зря ведь Гвлэдис остаётся в полуварварской стране. Вы стремительно перестаёте быть варварами. Я уже пишу вместе с ней свиток, который она торжественно передаст в Сенат через царя Аппия.

В этот вечер было принято ещё одно важнейшее решение. К Волкам и Рысям добавился третий клан: Туров. Друиды принципиально не захотели считать своих бойцов хищниками. И взяли животное, крепкое и бесстрашное в битве, но сражающееся прежде всего для защиты жён и детей.

 

45. Служба не пахнет

Делегацию друидов торжественно проводили, а для Гвлэдис и оставшихся с нею друидки Рианнон с охранником Колптой, живших как супруги (официального брака у друидов не было), возвели небольшой домик и что-то типа временного храма в роще за пределами померия. В Городе она наотрез отказалась обосноваться, сказав, что молиться богам природы нужно лишь посреди природы. Всем трём даровали римское гражданство, сожительство Риании и Колтия признали законным союзом.

Евгению показалось, что вот теперь заинтересуются Склоном и этруски, и эллины, и ещё кое-кто. Но уже поздно, союз с друидами не потерпит включения в него третьих сил.

Послание Глэдис шокировало Сенат. Все ожидали замечаний по поводу обрядов культов, а оно касалось в основном материй весьма вонючих, о которых не принято говорить в приличном обществе.

«Римляне! Вы прекрасно знаете, что «Pecunia non olet» (деньги не пахнут). А я сейчас покажу вам, что «Cultus non olet» (Служба не пахнет)».

«Земля даёт вам еду. Вы пожираете её, а то, что из вас выходит, надо было возвращать Земле. Поскольку ваша еда — испражнения Земли, ваши испражнения — еда Земли. Многие города настолько дики, что их жители выливают нечистоты прямо на улицы. Вы построили для них клоаку, и она загрязняет Тибр, а потом выносит корм в царство Нептуна. А Нептун старается ничто своё Земле не возвращать. Он хоть и частный управитель по сравнению с матерью-Землёй, но хозяйственник весьма жадный и несговорчивый. Что в море попало, то для Земли почти что пропало, если не вернётся на сушу рыбой и водорослями».

«Мы, друиды, предлагаем вам первое простейшее решение. Выкопайте несколько больших выгребных ям у клоаки. Ваш город всё время мучает проблема нечестно, по мнению многих, присвоенных казной денег за сицилийский хлеб. Вот и пустите эти деньги на дело. Накупите самых дрянных рабов, постройте повозки для нечистот и пусть эти рабы будут золотарями: по очереди выгребают каждую из ям и отвозят нечистоты к полям. В первую очередь к тем, где выращивают овощи, в последнюю — к тем, где растут всевозможные бобы. А уж покормить свою землю должен сам хозяин, не стесняясь вони. Нужно делать это осенью, после уборки урожая, или весною не позже чем за десять дней до посева или посадки».

«Нужно вам больше ловить рыбы и научиться есть водоросли и кормить ими животных. И нужно не выбрасывать обратно в море сорную и протухшую рыбу, а золотари пусть отвозят её и несъедобные водоросли к полям. Это прекрасная еда для земли. И вообще, город тем лучше, чем меньше его свалка. Все негодные вещи нужно пытаться обратить во что-то полезное, а не просто выбрасывать. Есть чуть-чуть таких. что их уж лучше захоронить, но здесь мы вам поможем. Научим, где и как использовать то, что можно, и определять, что является ядом для земли и что нужно не просто выкинуть, а сложить в каменные могилы. Даже Нептуну, этому жадине и эгоисту, такие яды отдавать нельзя».

«А чтобы легче было выполнять вонючую, но важную работу кормёжки своего поля, мы, по подсказке наших богов и богинь и с согласия Бога Единого, создали для вас священный гимн, который нужно петь, питая землю».

Гвлэдис, дождавшись конца чтения свитка, запела длинный и пышный гимн.

Когда прошёл первый и второй шок, решение понравилось сенаторам. Тем более, что многие из них сами пахали часть своего поля, даже Аппий Клавдий из принципа каждый год обрабатывал и засевал небольшую делянку. Крестьянский труд считался в ранней Республике самым почётным. Забегая чуть вперёд, Аппий первым покормил свою делянку, а затем демонстративно сжёг старую провонявшую одежду и заделал золу в землю. Присутствовавшая, певшая гимны и благословлявшая работу Гвлэдис похвалила его за такое решение.

На народном собрании шокированные граждане задали друидке вопрос:

— Глэдис, верховная надзирательница Земли! Так что же, нам и покойных не хоронить, если уж надо всё возвращать Земле? Разделывать трупы и разбрасывать на своём поле?

Друидка улыбнулась:

— Хоронить можно по любым разумным обычаям: и в могиле, и в саркофаге, и сжигать, и топить труп в море, пусть Нептун подавится! Умираете вы один раз в жизни, а едите и испражняетесь несколько раз в день.

Но тем не менее было принято решение: умерших рабов не хоронить, а складывать в одну из выгребных ям, затем кости размалывать, а жижу пускать на удобрение. Вот свободным людям была оставлено право поступать со своими трупами, как они сами и их близкие желают.

Евгений посмеялся уловке Гвлэдис. Смрад легче переносить, когда поёшь либо ругаешься. А надзирательница раз в несколько дней заводила с ним разговор о том, что надо бы ему поехать к кельтам, посмотреть друидские святилища, училища, города и деревни кельтов, освятить несколько алтарей Бога Единого. Во время прощального пира на Склоне друиды уговаривали Фламина поехать с ними. Исправитель (теперь уже смело можно было называть себя этим словом) понимал, что при другом исходе визита и боя они бы приказывали ему. Это стало одной из важнейших причин, по которой он вежливо, но непреклонно отказал, оговорившись, что может приехать тогда, когда сам решит и когда Бог не выразит порицания такому намерению, а ещё лучше, если даст знак поощрения.

 

46. Зарницы

В Риме после отъезда друидов вновь начались волнения по поводу аграрного закона. Фламин напомнил предупреждение, что этот закон приведёт к смуте, но продержится лишь день. Присоединились к этому Аппий Клавдий, вставивший в молитву слова: «Нет равенства на небесах, не может быть его и на земле», и Гвлэдис, пропевшая:

Землю, как будто невольницу-шлюху, делили,

Город в блудилище этим они превратили.

Наедине Аппий и Гвлэдис стали выговаривать Фламину:

— Ты что, не видишь, как трясёт Город? Ты ведь уже знаешь, что посоветовать. Думай быстрее и скажи! — потребовала друидка.

— Скажи так, чтобы с охотою согласились и патриции, и плебеи, — припечатал Клавдий.

— Так что же, быстрее сказать или лучше? — огрызнулся Евгений, которого шокировало бесцеремонное утверждение надзирательницы, что на самом деле он уже знает решение. Нечто в голове вертелось, но ясной формулировки не было.

— Ладно, скажи лучше. Но не тяни, — смилостивилась Гвлэдис.

А со всех сторон сверкали зарницы. Отношения между союзными и дикими вольсками ухудшались с каждым месяцем, и в эту войну явно будет втянуты и Рим, и эквы, а, может, и ещё кто-то.

Этруски восприняли договор с кельтами на самом деле правильно: Рим и галлы поделили между собой их земли. Двенадцать правителей этрусских городов стали совещаться, на кого напасть первыми: на галлов или на Рим? Но пока что они ни до чего договориться не могли.

Осада Тартесса, сколько было известно по слухам, затянулась. Первоначально соседние племена поддерживали карфагенян, возглавляемых Кориоланом, потому что не очень любили богатых и гордых соседей, считая их угнетателями. Но разведочная экспедиция показала тартессцам, что готовится большая война, и они заранее укрепили как следует город; наняли войско, половину которого оставили тревожить пунийцев и их союзников; запаслись продовольствием. Римскому изменнику пришлось через некоторое время добывать припасы набегами, и постепенно соседи испанского города стали переходить на сторону Тартесса, так что осаждающие оказались практически в осаде. Карфаген отказал Кориолану в помощи, тамошние отцы-сенаторы заявили, что они и так не поскупились на снаряжение и наём войска, и если полководец не смог распорядиться этим богатством и ресурсами, он сам виноват.

Из галльских земель донеслись слухи, что посольство, вернувшееся из Рима с вестью о подчинении божеств Богу Единому, и сопроводившее в кельтские земли Его последователей для освящения алтарей и налаживания службы, вызвало раскол среди жрецов и племён. Больше половины их не согласились признать своих богов наместниками. Друиды раскололись на зелёных, сторонников союза с Римом, и бирюзовых, не признавших союзный договор. Племена непримиримо следовали либо за одними, либо за другими. Явно дело шло к большой междоусобице, всполохи которой уже случались.

На выборах консулов плебеи, уставшие от бесплодных волнений и на самом деле вдохновлённые громадным успехом Рима во внешней политике, позволили избрать ещё одного твердолобого Фабия: Марка, брата Цезона, а ему в напарники совсем уж консервативного сторонника патрициев и Сената, обвинителя Спурия Кассия, Луция Валерия. Здесь сыграли роль предупреждения по поводу аграрного закона.

Сделав такой выбор, плебеи схватились за голову и в трибуны провели наиболее радикальных популистов. Те вновь подняли на щит аграрный закон.

Вейяне, ближайшие соседи Рима среди этрусского двенадцатиградия, подвигли эквов и диких вольсков на войну. Поскольку в союзниках согласия не было, война свелась к тому, что малость пограбили латинские и герникские деревни, а когда подошло римское войско под командованием Марка Фабия, союзники разошлись и римляне в отместку немного пограбили их. Однако увлекаться было нельзя, так как вражеские войска не разбежались и были готовы в случае чего вновь напасть. Кажется, они даже задумали хитрый по их меркам план, но неблагоприятные знамения при гаданиях заставили их обратиться с предложением о мире. Римлянам ещё сильнее «везло» на дурные предзнаменования, и мир был заключён без единого сражения. А после возвращения выяснилось, что весталка Оппия была уличена в блуде. Её казнили.

На очередной коллегии децемвиров хотели обсудить аграрный закон, но быстро перешли к менее спорным материям: семейному праву. Фламину пришлось краснеть, когда обсуждали законность двоежёнства, а затем, забыв про все подготовленные аграрные предложения, пытаться исправить положения нового закона. В итоге было принято сбалансированное решение, обоснованное желанием избегать блуда и увеличить число лучших граждан. Гражданин имел право взять во вторые жёны вдову брата либо друга, но лишь с её согласия и согласия своей первой жены, выраженных на Форуме при свидетелях. Троица давала друг другу клятвы. Муж обещал не оказывать предпочтения ни одной из жён, и, если у него не было второго дома, как можно быстрее построить для новой супруги отдельный дом. Младшая жена клялась почитать первую жену как наставницу, а старшая вторую — как лучшую подругу. Они приносили обет не ревновать мужа друг к другу и после смерти одной из них воспитывать детей другой жены даже лучше, чем своих. Если один дом был в Городе, а второй в деревне, вторая жена получала ключи от кладовых деревенского дома и должна была жить там, кроме бедствий и войн. Допускалось также взять на тех же условиях в качестве второй жены знатную иностранку ради укрепления связей и могущества Республики, и в случае, если она была захвачена на войне и побывала рабыней мужа, но не других, она всё равно считалась полноправной римской гражданкой. По завещанию муж обязан был оставить обеим жёнам равные доли. Кроме того, поскольку ребёнок считался членом семьи лишь после того, как его признавал (поднимал) отец, а Фламин с Гвлэдис всё время настаивали на том, что уже во чреве ребёнок многое понимает, учится и узнаёт, был принят ритуал признания ребёнка в чреве матери.

Так что Евгений побыстрее узаконил своё семейное положение. Но осталось однозначное ощущение, что упущен шанс подсказать римлянам выход из тупиковых свар вокруг того, чтобы переделить землю.

На семейном фронте также всё было не совсем гладко. Увлёкшись делами Республики и общины единобожников, а также воспитанием и развитием Авла, Евгений запустил остальных детей, и теперь ему пришлось уделять им больше внимания. Толчком к этому послужило печальное событие: от тяжёлой оспы умерла младшая дочь Фламина Секунда.

Пара девушек, обучавшихся на Склоне, принесла Богу обет безбрачия и целомудрия. Им был куплен участок, куда запрещалось входить мужчинам. «Вот и первый монастырь основали», — иронизировал внутри себя Евгений. Гвлэдис с Медонией после осмотра «монахинь» одобрили их решение, сказав, что маловероятно им родить достойных детей. Хотела присоединиться к ним и третья: Марция Терция, но Евгений вместе с друидками, осмотрев её, запретили даже думать о целомудрии, тем более что она уже не девственница и здорова, как тёлка. Ей велели побыстрее выходить замуж и рожать. Та, заплакав, стала жаловаться на несчастную любовь, и пришлось Гвлэдис заняться с Терцией «психотерапией», а Евгению публично отругать и наедине поколотить посохом соблазнителя, после чего девушка охотно приняла ухаживания симпатичного Рыси.

Гигий выпросил право уехать на год в Великую Грецию и в Элладу, дабы поговорить с тамошними геометрами и философами и показать им свои труды. Фламин попросил его (полушутя) привезти с собой ещё учёных, и геометр воспринял это как приказ. В целом первосвященника такая интерпретация его пожелания устроила, и он стал ждать возвращения грека с «прибавлением».

 

47. Конец Кориолана

Дошли известия, что из Лилибея в Сицилии вышел большой карфагенский флот по направлению то ли к Сардинии, то ли к Корсике. Но для римлян был шок, когда пунийцы бросили якорь в Остии. На берег сошли отборные воины, свели лошадей и даже трёх слонов, а за ними важно прошествовала на римскую землю пара карфагенских сенаторов со свитой: Магон бин Бод-Астарт и Гисгон бин Гамилькар. Сенат и консулы в панике решали: то ли назначить диктатора и биться, то ли послать делегацию? Возобладал разум, и оба консула вместе с принцепсом Сената, пятью почтеннейшими сенаторами и двумя верховными жрецами религий отправились в Остию.

Карфагеняне разбили лагерь. Враждебных действий не предпринимали, но и торговли не было: лишь свободные от поручений воины и слуги покупали и продавали кое-что по мелочи. Когда подошла римская делегация, послы важно поднялись с ковров и вышли на несколько шагов вперёд к римлянам, демонстрируя вежливость, но при этом ясно показывая, кто сильнее и главнее.

— Чем мы обязаны счастью видеть вас на своей земле? И почему послы пришли с войском, а не со свитой, как принято? — собравшись с духом, вежливым, но непреклонным тоном спросил консул Марк Цезон.

— Мы прибыли с протянутой рукой дружбы и союза. А войско не для того, чтобы запугивать вас: мы знаем доблесть и мужество наших, надеюсь, будущих союзников. Просто наши дары столь богатые, что требуют доброй охраны, — ответил Гисгон.

Немедленно по знаку послов вынесли венец с изумрудами для храма Юпитера, ожерелье с рубинами для Венеры и с топазами для Цереры, все из высококачественного золота. Поскольку Бог Единый подкупа не терпит, для него приготовили лучшие и, наверно, ещё более дорогие, чем золото, благовония. Кроме того, подарили Республике десяток прекрасных скакунов. Каждому из сенаторов и консулам преподнесли по золотому кольцу, но те демонстративно отдали их рабу, чтобы отнести в казну.

Республика преподнесла ответные дары: оружие и вино, которые выглядели жалкими по сравнению с пуническими, но были благосклонно приняты.

На переговорах было выдвинуто непреклонным тоном неожиданное предложение: Карфаген готов подарить Риму десять талантов золота, десять талантов серебра, сто пудов лучшей бронзы, три корабля, до краёв полных отборного зерна, вместе с гребцами и командой, сто скакунов, пятьдесят отличных рабов, пятьдесят красивых невольниц, и вдобавок три боевых слона. И всё в обмен на Фламина и его семью. Рим гордо отказался. Тогда предложили зерно, скакунов и двух слонов за союз и за Фламина на год. Сенаторы так посмотрели на Евгения, что тому осталось согласиться ради Республики.

Поскольку Евгений сразу поставил условие: одна из жён остаётся управлять хозяйством и заботиться о детях, а вторая едет с ним — обе супруги начали уговаривать другую остаться, и разговор постепенно подошёл к грани скандала. Тогда Медония заявила:

— Я вас помирю. Обе оставайтесь, я поеду с Фламином.

Жёны моментально решили бросить жребий, и он выпал Сиянии. Павел остался исполняющим обязанности первосвященника и опекуном фамилии Евгения, Авл твёрдо решил отправиться с отцом.

Сам Евгений был настроен не столь оптимистично, как жёны и Авл. Ведь он едет в самое сердце неизвестно, дружественной ли религии. Не исключена возможность, что прорицатели и гадатели произнесли от имени Ваала и Астарты требование принести в жертву того, кто унижает богов.

Месяц пути с несколькими остановками, и вот впереди глиняные, но мощные, стены Карфагена. В городе выделяются храмы Астарты и Баала. Дома богачей из хорошо обработанного камня, основательные, не то, что в Риме. И построены, и спланированы гораздо лучше. Улицы, во всяком случае, главные, широкие и довольно чистые. Фламина препроводили в отведённый ему просторный дом, где был подготовлен камень для алтаря, имелся бассейн и небольшой садик во внутреннем дворике, выделили ему от Сената слуг и служанок, назначили щедрое содержание. Сенатор Магон сказал на прощание:

— Отдыхай семь дней, посол своего Бога. На восьмой тебя ждёт Сенат.

Честно говоря, было бы легче, если бы перешли к делам и переговорам сразу. А тут… за всю дорогу ни послы, ни свитские не обмолвились ни словом, зачем понадобился Фламин Карфагену. Разговоры велись исключительно светские, не касающиеся ни политики, ни религии. Теперь ещё неделю гадать, что же будет в Сенате.

Авл и Сияния этими мыслями не мучились. Авл осматривал необычный чужой город и совершенствовался в пуническом языке. Сияния была поражена богатством рынка и накупила себе украшений, материй и благовоний. Она немедленно засадила присланных служанок шить ей платья на римский и вольский манер. Немного подумала, и заказала ещё два пунического фасона.

Наконец-то бесконечно для Фламина тянувшиеся дни «отдыха» кончились, и он предстал перед карфагенскими отцами.

Они были разряжены куда более пышно, чем римские сенаторы. Среди тех было немало людей с состоянием по сути дела весьма зажиточных крестьян, а эти были плантаторами и купцами. Правда, твёрдости и воинственности в их лицах было намного меньше, чем у римлян, зато гама и бестолковщины в обсуждении практически столько же. Судья (суффет) здесь не обладал такой властью, как римский консул. При первом подозрении на излишнюю активность его снимали и могли привлечь к суду. Сколько он слышал, недавно за «попытку присвоить царскую власть» казнили суффета Ганнона, ранее прозванного Великим, а теперь называвшегося тираном. Вопросы казались какими-то бестолковыми: вперемежку про частные особенности культа Бога Единого, про устройство римского государства, про друидов, которые здесь были наполовину легендой, про загадочных учителей самого Евгения, про боевое искусство Волков и Рысей (на эти он отвечал, особенно тщательно взвешивая слова и стараясь, ни капли не обманывая, всячески преуменьшить боевые навыки своих людей).

Неожиданно лысый коротышка с серой встрёпанной бородой, неприметно сидевший в углу, сказал:

— Если бы всё было так, как ты рассказываешь, Евгений, не боялись бы твоих бойцов все окрестные народы и даже бешеные и воинственные кельты, не смогли бы они победить лучших кельтских воинов без потерь.

— Прищучил, Ганнон Короткий! — расхохотались сенаторы.

После этого пришлось Евгению, насколько было разумно, рассказать о том, как жестоко и жёстко тренируются его бойцы.

— Я знаю, что ты считаешь десять чужих воинов слишком малой ценой за гибель одного твоего бойца, — неожиданно уточнил Ганнон.

Евгению пришлось согласиться:

— Если кто-то из наших погибает, уведя за собой в Аид или к лучшей участи, как уж их души заслужили, всего десяток противников, мы его героем не считаем. Правда, когда наши дрались с кельтами, я считал героем того, кто убил одного кельта. Они — равные нам бойцы.

— Сами кельты так не считают, — улыбнулся коротышка.

У Фламина неожиданно зародилось подозрение, что карфагеняне хотят нанять его в качестве полководца вместо провалившегося Кориолана. У него вырвались необдуманные слова:

— Сенаторы, я боец и священник, а не полководец.

Улыбаясь, суффет Бод-Мелькарт бин Гасдрубал сказал:

— Мы убедились в твоей скромности, Фламин. Сильный обычно не хвастлив, так что, возможно, молва не врёт о тебе и твоих бойцах. Славный и великий Карфаген приглашает любого из них в свою армию, назначив ему талант золота за вербовку и талант за год службы. Подвиги оплачиваются дополнительно. А тебя вместе со всеми из твоих учеников и последователей, кого ты пожелаешь взять с собою и кто сам согласится на это, Карфаген готов сделать своими знатными гражданами. Тебе подготовлено поместье, достойное тебя, где ты сможешь молиться своему могущественному богу и готовить новых бойцов. Лучшие юноши из знатных семейств будут считать за честь учиться у тебя и готовы принести обет и служить твоему богу. А вдобавок мы будем покупать тебе за счёт города лучших рабов, чтобы ты тоже готовил из них бойцов, и лучших рабынь для услады тебя и твоих людей. Жрицы Астарты с нетерпением ждут твоих и твоих людей объятий. И те из них, кто уже насладились мужской силой сына твоего, отзываются о ней с восхищением.

Фламина передёрнуло. Оказывается, сын уже вовсю крутит любовные интрижки с местными «девадаси». Правда, чего другого можно было ожидать? Он хотел было вежливо твёрдо отказаться, но суффет предупредил его:

— Чтобы ты полностью обдумал своё решение, мы напоминаем, что по договору с республикой ты наш на год. Год отсчитывается со дня приёма в Сенате, да вдобавок сейчас он високосный, так что в нём тринадцать лун. Пока что ты будешь жить в славном нашем городе, пользоваться как хозяин своим домом и поместьем, учить наших бойцов и тех, кто пожелает и сможет служить твоему богу. Ответ Сенат выслушает через тринадцать месяцев. А почему мы не хотели сделать тебя полководцем, ты увидишь сегодня. Военачальники — такой же расходуемый материал, как наёмники. А ты нам нужен полностью и навсегда.

— А если я всё равно решу вернуться в Рим? — рискнул на прямой и резкий ответ в этой среде хитрецов и интриганов Фламин.

— Мне уже говорили, что твои люди походят на спартанцев. Только они и спартанцы могли бы спросить так, — ответил судья. — Мы дали обет отпустить тебя через год, и мы отпустим с достойной тебя наградой.

Евгений почувствовал, что ответ как минимум с двойным дном. Но заседание закончилось, и его посадили в паланкин (Евгений пытался протестовать и требовать коня) и понесли за город. Впрочем, подумав, Фламин решил, что так лучше: лил страшный ливень и гремел гром. А в паланкине было сухо и уютно.

Вот Авлу, который дожидался на коврике под колоннами Сената (но, впрочем, с полным почётом: ему поставили угощение, рядом с ним сидели и развлекали его разговором знатный юноша и две жрицы Астарты высшего разряда), предложили следовать за отцом на коне, если пожелает. Тот, конечно же, не отказался.

Когда Евгению вежливо сказали выйти из паланкина, дождь уже почти прекратился. И он увидел на кресте распятого Кориолана. Судя по всему, ливень освежил его и позволил собрать остатки сил.

— Пришёл торжествовать победу, Эбуций? — произнёс казнимый.

— Меня привели сюда, чтобы показать, как карфагеняне обходятся с провалившимися полководцами, — безжалостно ответил Фламин. — И ты получаешь по заслугам, подлый убийца матери, жены и детей по приказу блудницы, раб рабыни и шлюхи!

— Велтумна не шлюха. И всё было не так, как рассказывает молва, — покачал головой Гай Марций. — Всё равно эти тайные обряды враждебны твоему Богу. А мои божества меня предали.

— Это потому, что они не божества, а злобные и коварные демоны, слуги Дьявола, — отрезал Евгений. — Я буду молиться за лучшую из возможных участь для твоей души.

Евгений решительно отвернулся. И вдруг заметил, что стражи, с выражением брезгливости на лицах, оттесняют копьями какую-то нищенку. Это оказалась Велтумна, со знаками прогрессирующей проказы на лице и теле.

Из её сбивчивого рассказа Евгений понял, что она пошла по рукам в Карфагене. Но все любовники почему-то быстро в ней разочаровывались. А коварные жрицы Астарты подложили ей покрывало от прокажённой…

До ниточки мокрый Авл подытожил:

— Иногда зло наказывается ещё на этой земле.

После страшного и поучительного зрелища Евгения с Авлом повезли прямо в их поместье.

— А жена? — недовольно буркнул посол.

— Она сейчас занята в обществе самых знатных дам, — с улыбкой ответил начальник караула.

 

48. Усадьба Ганнона Предателя

Неплохая, посыпанная щебнем дорога, вившаяся среди отлично возделанных полей, роскошных садов, покрытых пышной растительностью пастбищ и богатых по сравнению с Римом деревень и поместий была длиной около семи миль. Евгений грустно подумал: «Земля обетованная по сравнению с Римом! Течёт молоком и мёдом… И ведь превратили её в такую руки людей. Судя по всему, деревенские жители отнюдь не живут под угрозой постоянных набегов и войн: не боятся строить основательные дома, разбивать виноградники, холить сады, и даже цветы выращивать время, желание и силы есть».

Когда подъехали к загородному поместью, уже стемнело. Перед концом дороги несколько всадников ускакали вперёд, и в воротах поместья Евгения и Авла встретили пара уже знакомых сенаторов, бывших послами в Риме, пара молодых, просто, но богато одетых юношей (видимо, их сыновья или внуки), переводчик, который был в Сенате и в Риме: пленный сабинянин-вольноотпущенник Маркион, и многочисленная челядь.

Магон бин Бод-Астарт распахнул объятия Евгению, которому, вопреки его желанию, подставили руки и помогли спрыгнуть с коня двое слуг. Одновременно он жестом придержал Авла. Видимо, ритуал был отработан. Обняв его и Гисгона, Евгений встал между ними и обернулся к Авлу. Вперёд вышли юноши.

— Представляю вам, высокие гости и, надеюсь, в скором будущем равные нам патриции Карфагена, моего любимого внука Магона бин Бод-Астарта младшего и сына почтеннейшего коллеги Суниата бин Гисгона. Они, Абл бин Эгенни, будут твоими товарищами и введут тебя в круг лучших юношей Священного Отряда.

Авлу интуиция подсказала оттолкнуть слуг, лихо спрыгнуть с коня и обнять обоих сотоварищей. Тем такое начало понравилось.

Из-за спины вышли, кланяясь, четверо отнюдь не бедно одетых мужчин, явно сословием ниже.

— Представляю тебе, почтеннейший первосвященник Бога, имя которого неведомо людям, бывшее поместье Ганнона Предателя. Решением Сената оно передано тебе в пользование и ты можешь в любой момент вступить в полное владение им, став гражданином нашего города. До этого момента ты можешь по своему усмотрению пользоваться доходами с поместья, включающего городской дом, где ты живёшь ныне, эту усадьбу и четыре деревни, и плодами трудов твоих людей. Тебе разрешается в необходимых случаях продавать и покупать инвентарь, включая рабов, уничтожать или продавать износившиеся и покупать угодные тебе новые предметы обстановки. Отчёта с тебя никто не может спросить.

Евгений понял второе дно последней фразы: если он поведет себя неприлично, то с него «спросят» не менее строго, чем с Кориолана. Сенатор продолжал.

— Этот человек, Ад-Гербал бин Атарбал, был управителем поместий Ганнона и честно служил суффету, а затем сохранил по предписанию Сената имущество, и даже, говорят, приумножил его. Ныне он будет столь же верно до смерти служить тебе, если ты, вступив в полное владение имуществом, не пожелаешь заменить его на своего верного слугу.

Второе дно было очевидно: Ад-Гербал одновременно является надзирателем за действиями Фламина. Управитель заговорил:

— Представляю тебе, хозяин, и твоему благородному сыну и наследнику знатока растений (агронома, понял Евгений) Бостара, архитектора Магона, врача Гимилькона.

Все трое поименованных с достоинством поклонились.

— А теперь, челядь, смотрите на тех, кто ныне властен над вами и кому вы должны повиноваться! Пройдите перед хозяевами, а завтра приедет сюда и хозяйка!

Пожалуй, служителей было почти двести человек. Сначала шли старшие, кратко называя свои имена и занятия, скажем, Мисдес пекарь, Бербер евнух. Затем каждый из них проводил своих подчинённых. В частности, Бербер провёл три десятка красивых нагих девушек разного сложения, цвета кожи и волос, пять евнухов, двое молодых тоже шли нагими, и десяток нагих мужчин от юношеского возраста до расцвета силы.

Фламин спросил:

— Как это делится на мой гарем и сына?

— У нас только жёны принадлежат одному мужчине, — улыбнулся Магон-старший. — Слуги ублажают всех хозяев и их почётных гостей. А жрицы Астарты — всех, кого прикажет богиня или Сенат и кого они сами возжелают.

В подтексте чувствовалось, что и с жёнами на самом деле не всё так однозначно. Но статус «сераля» был чётко определён.

После представления управитель проводил Евгения и Авла в купальню и оставил их там на попечение Бербера и шести снайперски выбранных им (он ловил взгляды хозяев, какие из женщин им сейчас больше всего понравились) невольниц. Трое из них, выбранных Авлом, стали мыть, растирать и массировать его, трое оставшихся мыли и соблазняли Фламина. В бассейны мужчины и евнухи из гарема подливали душистую горячую воду.

— А почему у вас мужчины в гареме? — спросил Фламин, уже ожидая ответа, что это педерасты. Но получил неожиданный:

— Это полумужчины. Женщины не должны сходить с ума и беситься от неудовлетворённости, эти слуги сохранили способность ублажать женщин, но не делать детей. А если вы пожелаете, они будут вашими любовниками любым способом. Но, я вижу, у вас желания естественные мужские, — добавил евнух, глядя на Авла, который уже не смог сдержаться и катался с одной из рабынь по подушкам. К стыду своему (видимо, в мази для растираний добавляли афородизиак, да ещё действовал и какой-то одурманивающий запах благовоний) Фламин, может быть, буквально втянутый в объятия предельно провокационными прикосновениями тела девиц, тоже стал проявлять свою мужскую силу.

Чуть прочистив голову, он понял, почему здесь Велтумна не имела успеха. Даже эти рабыни владели техникой секса лучше самоучки-танцовщицы. А уж каковы жрицы Астарты, можно было лишь представить. Но неожиданно для себя он осознал, что злосчастный Кориолан был прав: его любовница не шлюха. Она действительно всей душой отдавалась в объятиях неистовой страсти, а эта девица явно стремилась лишь получше присосаться к хозяину, получив при этом максимум удовольствия для себя. Второй цели она достигла, а первая обломилась.

Ещё раз обмывшись, римляне накинули роскошные лёгкие пунические одежды, подготовленные для них, и их повели на веранду, где ждали карфагеняне и пир. Авл, уже умея немного объясняться по-пунически, болтал с юношами, наслаждался видом и прикосновениями нагих девиц, подносивших блюда и наливавших вино, танцами юношей и девушек порою в роскошных одеяниях, порою в развевающихся и обнажающих моментами красоты лёгких накидках, порою нагих, почти всё время звучавшей музыкой. Евгений вынужден был разговаривать через переводчика и старался не поддаваться дурману роскоши.

На следующие утро гости уехали, договорившись с Авлом, что тот приедет в Карфаген через четыре дня для встречи с бойцами священного отряда. А Евгению сказали, что имение долго было без хозяйского глаза, и теперь ему даётся две недели на ознакомление с хозяйством, после чего его вместе со всей семьёй ждут на празднество в честь Астарты.

А затем приехала в паланкине жена, в подаренном богатом карфагенском платье, и стала возбуждённо рассказывать, какими изысканными кушаниями её угощали, какие красивые драгоценности и тонкие благовония у местных дам, как приятно спать на мягком ложе, когда всю ночь за стеной играет тихая музыка.

— Такое приятное и нежное на вкус мясное блюдо было. А когда я спросила, что это такое, мне сказали, что жареные молочные щенята. Но я похвалила блюдо и не высказала отвращения.

— Жена, ты поступила, как достойная посланница республики и союзников. Будучи в гостях, нужно соблюдать обычаи хозяев.

Сияния расцвела и поцеловала мужа, хотя при этом на лице у неё неожиданно промелькнула какая-то тень. Но почти сразу же, увидев нагих невольниц, она возмутилась (хотя могла бы понять, что они есть: ведь только что рассказывала о танцах нагих девушек и юношей и о красивых прислужницах и прислужниках) и стала ругать супруга и чуть-чуть Авла, что те спят со шлюхами. Здесь лучшим ответом была контратака.

— Это не шлюхи, а служанки. А ты разве сама без греха? Но ты вернулась такая красивая, что я не могу устоять перед тобою, а люблю я тебя больше всех, — и Фламин, подняв Сиянию на руки, крепко поцеловал её.

Жена немного смутилась.

— В Риме и на Склоне ты никогда не говорил, что любишь меня больше всех.

— Я не имел права оказывать предпочтение одной из жён, а здесь ты единственная. А доказательство: кому я сделал сыновей? — И Фламин вновь крепко поцеловал жену, после чего они ушли в спальню, где он ещё долго доказывал свою любовь.

Намного позже Сияния призналась, что, когда она спала, одурманенная благовониями и вином, загипнотизированная музыкой, на широкой и мягкой постели вместе с хозяйкой дома, ей в полусне то ли привиделось, то ли нет. Один из полумужчин подошёл тихонько к хозяйке и спросил, не нужно ли ей объятий? Та сказала, что её гостья мучается от страшного возбуждения, и облегчение нужно ей. После чего, не в силах проснуться, она ощутила острое греховное наслаждение, а потом провалилась в сон без сновидений. В тот момент она ещё почти не знала пунического языка, но в полусне порою активизируется интуиция, снимаются тормоза, и человек понимает еле знакомый язык почти как родной, а иногда и говорит на нём.

Четыре деревни. Вначале Евгению казалось, что семь дней с избытком хватит на осмотр владений. Но три дня ушло лишь на изучение усадьбы, её парка и многочисленных строений, знакомство с различными мастерскими и хозяйственными службами. Деревни оказались посёлками при громадных плантациях и садах. Одна из них, самая отдалённая, специализировалась на скоте. В цветущей саванне бродили стада коров и овец, табуны лошадей, ранее принадлежавшие Ганнону. А на окраине примостилось стойло ручных слонов. Агроном Бостар рассказывал, как ведётся хозяйство. Конечно, агротехника стояла у карфагенян на неизмеримо более высоком уровне, чем у римлян. Они знали севооборот, удобрения, вели щадящую обработку почвы, наладили настоящую сельскохозяйственную индустрию. Не удивительно, что Карфаген не знал голода, а после завоевания, оставаясь сытым, кормил жрущий и гадящий вокруг себя Рим. Более того, сельское хозяйство стало крепкой основой богатства пунийцев, поскольку вокруг всё время кто-то голодал и продукты шли по высокой цене. Тем не менее внутри было постоянное ощущение: что-то не так. Причём в самой основе.

Врачебное искусство карфагенян тоже было на уровне. В частности, полумужчины были результатом операции перерезки и перевязки семенных протоков, требующей высокой хирургической техники.

 

49. Астарта и Баал

Жена, пока Евгений объезжал поля, сады и пастбища, порою задерживаясь на ночь в очередной деревне, ревизовала кладовые, чуть не каждые два дня получала от служанок новые наряды. Возвращаться в город, пока муж в имении, неприлично без его разрешения, как ей почтительнейше, но твёрдо, объяснил Ад-Гербал. Сияния, поглядев на супруга. поняла, что если он и позволит, она потеряет очень много в его глазах. Хозяйка должна сначала взять всё в свои руки и навести полный порядок.

Скрасило ей это время то, что на пару дней и ночь заехали две знакомые дамы. Вольская царевна с наслаждением отдавала долг гостеприимства. Она просто упивалась богатством и роскошью. «Царский дворец» Аттия Туллия теперь вспоминался ей как амбар, её жилище на Склоне как жалкий сарай, а домусы римских патрициев — как дома слуг.

Авл вернулся в имение Ганнона лишь на день перед праздником Астарты. Рабыня, с которой он провёл до отъезда три ночи, подбежала к нему, омыла его ноги, но он не взял её даже в купальню. Бербер осведомился у молодого хозяина, кто будет его услаждать ночью, но тот раздражённо отослал евнуха прочь и запретил кого-то присылать. Потихоньку осмотревший наследника врач Гимилькон «успокоил» Сиянию и Фламина:

— Ваш сын, господа мои, серьёзно утомился и влюбился. А это чаще всего через некоторое время проходит бесследно.

Несколько цинично Евгений подумал, что сын слишком сильно поддался обольщениям жрицы Астарты, и успокоился. Излечить Авла будет почти что делом техники. Скорее всего, образумит сама жизнь: храм или Сенат прикажут его пассии очаровать кого-то другого, сын поругается и успокоится, поняв, что эта сирена лишь выполняла задание. Когда взволнованная супруга, которая искренне любила Авла, несмотря на то, что тот был сыном соперницы, стала порываться поговорить с пасынком и вразумить его, Фламин сначала удержал её жаркими ласками, а затем начал увещевать, объясняя, что Авл попал в общество опытных соблазнительниц впервые, но моральные устои и духовная подготовка у него отличные. Здоровый дух возьмёт верх над коварными чарами, и встряска будет сыну необходимым жизненным опытом: сколько ещё нимф и лилит встретится у него на пути! В идеале он научится сам подчинять их своей воле и использовать на благо Рима и Бога Единого, но уж противостоять им — безусловно!

Поэтому за обедом и ужином Фламин говорил с Авлом о карфагенском оружии, о его товарищах из Священного отряда, об их боевых навыках. Авла эти вещи искренне занимали, он оживлённо рассказывал всё, что видел и узнал. Но, когда пару раз упоминалось нечто типа: «А, когда они устали вдрызг, да и я как следует, мы сходили в купальню, выпили вина и пошли развлекаться», он сам себя обрывал.

Евгений решил пойти на риск.

— Не верю, что тебя не пленила какая-то местная красавица. Они наверняка на тебе гроздьями висли и вовсю применяли своё коварное боевое искусство. Ты ведь уже настоящий мужчина. Вот теперь тебе предстоит первая в жизни мужская, а не воинская, битва: с честью выдержать соблазн, не допустить, чтобы тебя бросили и ты стал ныть, и не подсесть на жрицу, как патриции влипали в Велтумну. Надеюсь, ты сумеешь вовремя и мужественно расстаться. В жизни тебе ещё не такие атаки предстоит выдерживать.

Авл повеселел и стал рассказывать, как виртуозно умеют обнимать мужчин жрицы, особенно Зи-Аст.

— Она ради меня дала отставку своему постоянному любовнику, а я уже подготовил ей в подарок при расставании: отличное золотое кольцо с изумрудами и рубиновое ожерелье. Она уверена, что покорила меня полностью, но я ведь твой сын и получил духовные силы в службе Богу. Пока что я не намерен разрывать связь, а затем постараюсь сделать всё с достоинством и твёрдостью. Так что не волнуйся за меня, отец, я твои уроки внимательно усваивал ещё на Склоне, да и Медония многое мне рассказала и показала.

Вот теперь отец взволновался. Значит, усталость и влюблённость — разные вещи. Карфагенская невеста гораздо опаснее для Авла, чем жрицы. Но пока что отец не стал показывать тревогу, твёрдо решив сначала увидеть, в кого же влюбился сын, а потом разработать конкретный план действий. А жена неожиданно приревновала пасынка к друидке:

— Мало ей того, что она мужа нашего порою себе забирает, она, оказывается, и тебя уже попробовала! Ненасытная вульва!

— Мать, — в данном случае это слово далось Авлу с трудом, — она не развлекалась со мною, а учила меня. Соединялись мы всего один раз, но она довела меня до того, что я, как сатир за нимфой или пёс за сучкой, за нею погнался. А потом объяснила, что она делала и какие ошибки я допустил, оказавшись бессилен перед соблазном. В другие разы она просто показывала женские приёмы искушения, учила, как вежливо и твёрдо отбиваться и, наоборот, самому влюблять в себя женщин. Отец и мать, не считайте меня наивным мальчиком. Я отобьюсь от этих соблазнительниц и постараюсь покорить Зи-Аст так, чтобы она плакала после расставания. Может быть, если нам понадобится, уговорю её что-то важное для нас узнать или сделать. Но только если это будет честно и ей вреда не принесёт.

Самонадеянность сына ещё более встревожила Фламина. Он может и недооценить Зи-Аст, и не увидеть за первым соблазном второй, менее очевидный, зато более коварный. В таком состоянии Евгений почти пропустил мимо ушей рассказ сына, как они вышли в море на двух лодках, там отрабатывали морское сражение и вдвое меньшая команда Авла побила соперников, захватив их лодку и искупав их как следует.

— А потом на пирушке они меня так расхваливали, что Зи-Аст расцвела от гордости за любовника и до самого утра мне спать не давала.

Сияния немного успокоилась и ночью сказала мужу во время объятий:

— Как мне будет приятно узнать, что сын подарил этой обольстительнице отступное и она ушла как побитая собака! Как мне будет приятно видеть до этого, что соблазнительница подчинилась нашему наследнику и он овладел не только телом её, но умом и чувствами. Ты прав, мой любимый муж: сын наш должен быть отличным воином и в этих сражениях. И мои сыновья станут такими же, ты ведь постараешься?

— Конечно, любимая! Надеюсь, что дети наши станут славой и гордостью нашего рода и Рима.

— И вольсков. И Карфагена. И кельтов, — каждый раз целуя мужа, высказала свои мечты жена. — У нас их как раз четверо. Хватит на всех.

Фламин не стал гасить её энтузиазм. А про себя подумал, что жена уже распределяет в уме «уделы» между сыновьями. Так хорошо относится к Авлу не только потому, что ей симпатичен красивый и умный юноша, но и потому, что она не видит в нём соперника своим детям: им всё равно придётся разойтись в разные страны и лучше, если они будут поддерживать друг друга.

И вот торжественно двинулось семейство Фламина в Карфаген. Хозяин и наследник ехали на слоне, Сиянию несли в паланкине. Сопровождало их человек двадцать челяди. Жена чуть ли не два часа подбирала драгоценности и платье, а до этого часа четыре ей делали сложную причёску. Правда, в паланкин она уселась в старой одежде, чтобы платье не пропотело в дороге. Мужчины решили одеться строго, без драгоценностей, но по-пунически. В городской дом заглянули на часок, чтобы обмыться и переодеться.

Евгений повторил Авлу и Сиянии правила поведения, если их разведут по разным местам. Не возмущаться ничем, мы гости и изменить ничего не сможем. Не одобрять ничего, что не согласуется с Путём Бога Единого. Если спросят, не лгать, а вежливо уйти от оценки. По мере возможности одобрять то, что возвращает на Путь Господа, даже если оно окружено мерзостями. Такая похвала, в частности — возможность уйти от оценки дурного. Не поддаваться дурным воздействиям и стараться избегать одурманивающих средств. Если чувствуешь, что начинает расслабляться воля, лучше впасть в физическое расслабление и попросить немедленно отправить домой из-за плохого самочувствия. Всё время применять духовную защиту, и в трудных случаях немедленно взывать внутри себя к Богу, не стесняться просить у него сил и стойкости, ясного ума и духа. Твёрдо отказываться от кровавых обрядов, мучений и извращений, не приносить жертвы идолам и не поклоняться им, ссылаясь на обет Богу Единому, но можно молитвой Богу Единому попросить поддержать остальных в духовном совершенствовании. В остальном стараться следовать местным обычаям.

А затем на конях и в паланкине новоиспечённые латифундисты проследовали в главный храм Астарты.

В храме их сразу же разделили. К Фламину подошёл верховный жрец Баала Миркан вместе с другими жрецами высшего ранга, и начал с ним беседу о вере Бога Единого, её обрядах и соотношении с верой Баала. При этом он с товарищами постепенно уводил Евгения всё дальше от остальных и усадил на скамьи верховных жрецов. Авла сразу осадили молодые аристократы и их отцы, уговаривающие принять их сыновей в учение. Сиянию подхватили дамы и жрицы. Более того, именно к ней почему-то подошёл суффет с семьёй. Старшая жена суффета Аллит представила мужу Сиянию, и та оказалась среди жён и дочерей высшей знати, в середине семьи Бод-Мелькарта.

Празднество началось с торжественного шествия под музыку, как будто давящую людей и внушающую им чувство ничтожества перед богиней. Молодые жрецы Баала преподнесли Астарте «подарки от мужа», а затем начались молитвы и танцы. Постепенно молитвы становились всё более экстатическими, а перемежавшие их танцы всё более эротическими, доходящими до моментов плотского соединения в фигурах. В конце концов под громогласный удар барабанов и вой труб один из молодых жрецов отрезал себе до крайности напряжённый фаллос и бросил на жертвенник перед богиней.

Карфагеняне ликующе закричали: «Богиня оплодотворена!». Искалеченного унесли. Остальные запели гимн Астарте, матери всего живого, покровительнице любви и плодородия. Под тяжёлыми взглядами жрецов Евгений нашёл выход: он воздел руки к небу и возгласил:

— Бог Единый, имя которого неведомо, благослови всё то в этом празднике, в народе карфагенском и в его богах, что соответствует Пути, который Ты им предначертал!

Удивительно, но его слова и мысль проникли в умы Авла и Медонии, и они произнесли практически то же самое. Можно было бы рассматривать это как чудо, но ведь они так долго настраивались на одну и ту же волну, так что, может быть, это была лишь маленькая помощь помощников Бога. Жрецы Баала, а за ними и остальные, подхватили эти слова, переведя их на пунический почти точно: «Могущественнейший Бог, имя которого неведомо людям, благословил наш праздник и подтвердил, что мы идём по Пути, предначертанному им для Карфагена»! Народ возликовал: ещё один могучий бог благословил Карфаген.

После кульминации все мужчины, даже евнухи, покинули храм Астарты. Оставшаяся часть мистерий была женской тайной.

Евгения не отпустили. Его увели к себе жрецы Баала. Миркан в ходе пиршества подвёл некоторые итоги:

— Баал — бог мужской силы, воинов и правителей. То, как вы служите своему могучему Богу, похоже на наше служение Баалу. Завтра мы испросим у него благословение нашим сыновьям, если они пожелают, служить Безымянному Богу.

— Не безымянному, а Богу, который столь далеко и высоко, что имена Его не могут быть названы на бедном людском языке, — возразил Фламин.

— Могучему Неведомому Богу, послом которого ты служишь, — уточнил верховный жрец. — Ты заметил, что мы наметили на жертвеннике в городском доме слова «Неведомому Богу» по-пунически? Доволен ли ты тем, как их разместили, и можно ли будет их вырезать?

Евгений вдруг понял, что, поскольку римские и пунические письмена идут в противоположных направлениях, для каждого из народов его надпись кажется расположенной выше. Он улыбнулся и одобрил.

— Мы знаем, что ваш Бог запрещает возводить Ему храмы. Наши художники и скульпторы представят тебе рисунки, которыми мы распишем портик, и статуи, которые воздвигнем, а ты вынесешь алтарь на площадь перед твоим домом и будешь там служить и учить наших людей своим обрядам. Постепенно мы сделаем это место одним из красивейших в городе.

С жрецами всё стало ясно. Психология древних религий: могущественного бога нужно переманить к себе и поселить в своём городе.

— Но ведь священники Господа будут беспощадно бичевать те обычаи и нравы, которые сбивают Карфаген с Пути Божиего, — предупредил Евгений.

— Мы уже знаем, как ты и твои люди ведут себя в Риме. Латинянам это пошло на пользу. А наши люди тем более склонны прислушиваться к полезным советам и внимать предупреждениям богов, — улыбнулся Миркан.

В принципе создать общину Единобожников ещё и в Карфагене вроде бы было полезно для веры и «прогресса». Но, как только проклятое словечко «прогресс» всплыло в мозгу Евгения, он почувствовал, что здесь что-то не так. И, более того, он вдруг ясно понял, что цель перетащить к себе ещё одного небесного покровителя — второстепенная. На него рассчитывают в основном по другой причине. А распространение своей веры, как считают карфагеняне, лучший способ накрепко и навсегда привязать полезного человека. Но что же им нужно, если прижимистые карфагенские отцы расщедрились на такие подарки?

В этот вечер жрицы Астарты не выступали перед пирующими, они были заняты на своей мистерии. В основном музыкантами и танцорами были юноши и мужчины, чуть разбавленные рабынями. В самый разгар пира вбежал слуга верховного жреца и что-то сказал ему на ухо. Тот приказал: «Зови!», с достоинством поднялся со своего места и жестом пригласил Евгения стать рядом. Вошла роскошная черноглазая, черноволосая, зрелая женщина, единственным одеянием которой были драгоценности и тиара на голове.

— Чем я обязан визиту в столь неурочный час, верховная храмовая блудница Фамиат? — строго спросил жрец, поцеловав гостью.

— Наша богиня велела передать Фламину, что она желает его.

Евгений почувствовал опасность, то же понял и Миркан. Практически одновременно они сказали:

— Фамиат, Баалу и Карфагену Фламин нужен живым. Ты и твоя богиня хотят навлечь на Карфаген гнев могущественного бога ради нескольких часов наслаждения? Передай богине, что её муж недоволен.

— Мой Бог запрещает мне любиться с ненасытной Астартой.

Неожиданно жрица улыбнулась и спросила:

— Сегодня или навсегда?

Евгений замялся. На сей раз ясного осознания неотвратимой опасности не было. Ощущение очень большого риска… но ведь он воин Господа, и это его бой! Предупреждения не последовало, хотя почему-то первосвященнику почудилась чёрная тень за спиной и усмешка: «Ведь провалишься и попадёшь на мой путь!» Но жрец и жрица ожидали ответа, и вдруг Евгений решился:

— Когда мой Бог сочтёт, что я готов, я смогу обнять жрицу, в которую вселилась богиня. Но не в её храме, опоганенном в глазах моего бога кровавыми жертвами, а у себя в поместье, в освящённом мною помещении. И никаких жертв во время поединка с Астартой. За этим проследят жрецы Баала.

Миркан одобрительно улыбнулся. А Фамиат неожиданно радостно обняла Фламина и жарко поцеловала.

— Значит, богиня получит лишь то же наслаждение, что и я! Фламин, готовься: я буду ждать твоего призыва и будем любиться как люди, а не как боги и демоны. Но до полного истощения сил. Посмотрим, кто первый сдастся!

Евгений вдруг ощутил, что должен сделать. Он сгрёб жрицу, сразу обвившую его своим телом, поцеловал её и велел:

— Иди к своей богине! Она ждёт ответа!

Жена и сын вернулись лишь на следующее утро. Сын был измочален «естественно»: весь в следах страстных укусов. Он рассказал, что примерно в полночь, когда пирушка уже шла к концу, в залу ворвалась нагая Зи-Аст и сказала, что богиня возжелала немедленно попробовать младшего Фламина. Их отправили в комнату в том же доме, где он и обнимался почти до возвращения.

— Страсть, когда в блудницу вселяется богиня, намного сильнее и слаще. Я представляю, как ты, отец, сливался с Венерой. Она меня утомила до полусмерти, но всё-таки я выдержал, и женщина первая попросила отдыха. После чего она сказала, что богиня теперь ещё сильнее желает тебя, отец. Утром жрица разбудила меня и вновь слилась, но на сей раз чувствовалось, что со мною обычная женщина, хотя очень сильная и искусная.

Авл почему-то вздохнул:

— Я понял, отец, почему ты не растрачиваешь свою силу зря и живёшь с жёнами, хотя мог бы с богинями.

В тот момент Евгений подумал, что сын говорит о страшном истощении сил после такой страсти, и вновь не увидел главной опасности. Наоборот, он полностью успокоился насчёт танцовщицы:

— Сын, ты показал себя достойным моим наследником. Твоё испытание уже практически позади. А моё впереди. И оно будет очень тяжёлым.

— Я буду молиться за тебя, отец! — просиял Авл.

Присутствовавшая при разговоре Сияния почему-то не возмущалась. Она была полностью измочалена. Расспрашивать её пришлось несколько дней. Во-первых, она сразу допустила большую ошибку, готовясь к празднику традиционно по-женски. Все матроны и их дочери пришли в простых платьях и первое, о чём её спросили: хорошенько ли она отдохнула перед мистериями? А Сияния почти всю ночь не спала, «наводя красоту». Более того, при входе на нижний ярус храма все оставили одежды и драгоценности.

Евгению вспомнилась ситуация из оставленного им мира, когда дама целый час подбирала туфли, «гармонирующие с одеждой и драгоценностями», перед визитом к японскому послу. В конце концов надела красивые, но страшно неудобные. Шла, как в испанских сапогах. А первым делом при входе её попросили разуться.

Женская часть мистерии включала, оказывается, такое отвратительное жертвоприношение, как сношение женщин и девочек с животными, порою до мучительной смерти. Она с трудом вынесла зрелище и была рада, что от неё не требовали никаких знаков одобрения. Впрочем, здесь бы она не побоялась ответить, что такое неугодно Богу. А в конце, когда её попросили посетить храм через пару недель, обещая научить искусству косметики и обольщения, она твёрдо отказалась:

— Мой Бог не терпит кровавых жертв. Ваш храм не для Его последовательниц. И муж мой, и сын мой в него больше не войдут.

Сияния удивилась, когда жрица спокойно ответила: «Насчёт мужа мы уже знаем. А насчёт сына уверены. Если пожелаешь, наши жрицы придут к тебе». Но затем наступило облегчение: значит, она не переступила своих рамок, не решила вместо мужчин!

Но одну вещь Сияния даже в совершенно измученном состоянии не забыла. Она показала Фламину папирус, на котором, по словам суффета, было приказание капитану быстроходного судна взять искусных нянек и привезти младшего сына Миния. Когда муж попросил её рассказать чуть подробнее, речь полилась рекой. Жена просто очарована семейством Бод-Мелькарта и им самим. Его даже не пришлось просить. Когда её расспрашивали о семье, она упомянула, что очень скучает по своим сыновьям и хотела бы хотя бы младшего взять сюда. Суффет немедленно приказал выписать приказ и приложил свою печать. Отец не почувствовал никакой опасности: ведь стало ясно, что смерть теперь им не грозит, а по сыновьям и дочерям он и сам скучал. Так что он приписал приказ Порции отправить с карфагенскими посланцами Миния, подумал и добавил старшую дочь Евгению, втайне рассчитывая выдать её за знатного, богатого жениха и укрепить дружбу с Карфагеном. В тот же день корабль ушёл в Рим.

 

50. Сладкая паутина

Буквально через день после праздника Астарты к Фламину явились жрецы Баала и жрицы Тиннит во главе с их главой Белет-Шери.

— Воин Бога, мы знаем, что твой Бог не терпит подкупа и кровавых жертв. Поэтому мы не зовём тебя в наши храмы. Но пути твои и наши близки, а сейчас ты в страшной опасности. Лишь Думузи выжил после объятий с Астартой в подземельях её храма во время её дня, когда ни один бог не смеет ей противостоять. Даже с её верховной блудницей могут с честью справиться лишь самые крепкие и искусные мужчины. Судьба благоприятствует тебе, что она отказалась от помощи своей небесной патронессы, желая получить как можно больше наслаждения для себя. Мы поможем тебе укрепить тело и душу, дабы ты победил в этой схватке, — объяснил Миркан.

Евгений понял, что он попал в жернова скрытого соперничества и противоборства.

— Значит, Астарта для ваших бога и богини недруг?

— Не можем мы называть недругом жену Баал-Хамона и мать Тиннит. Но Баал разгневан её бесстыдным поведением, бесчисленными любовниками и ненасытностью её вульвы. Он уже давно не живёт с нею как муж. У него есть любимая и добродетельная дочь.

— Тиннит тоже стыдится матери, — вступила в разговор Белет-Шери. — Астарта перешла все границы, пожирая тела и души людей ради наслаждений и силы своей.

— Но ведь Баал-Хамон тоже требует человеческие жертвы. И, сколько я знаю, предпочитает младенцев из лучших семей, — рискнул прямо спросить Евгений.

— Это совсем другое, — совершенно не обидевшись, улыбнулся Миркан. — Когда у лучших родителей рождается ребёнок, наши жрецы и жрицы Тиннит осматривают его, ощущают его ауру, и, если появились признаки вырождения, произносят от имени Баала повеление принести его в жертву. Так что правду говорят: мы приносим в жертву детей, чтобы отвратить худшие бедствия. Баал не пожирает их души, а препровождает их к новым испытаниям в других мирах.

— Значит, Баал для Карфагена всё равно, что Тайгет для Спарты. Спартанцы ведь тоже убивают ущербных детей спартиатов, — заключил Евгений. — Это зло необходимо для здоровья народа. Я готов быть другом Баалу и Тиннит.

— Наши жрицы не столь искусны в телесной любви, как служительницы Астарты, но они многое знают ещё с тех времён, когда отношения между богинями были дружескими, — добавила Белет-Шери. Трое служительниц высокого ранга, которых я привела, обучат тебя тайным искусствам: сохранить силы в любовном поединке и при этом заставить любовницу в экстазе дикой страсти как можно быстрее израсходовать свои. Ведь обычно страстная женщина сильнее мужчины в соитии, и ей нужно два любовника, чтобы сравняться с её пылом. А тебе надо будет биться один на один и победить.

Евгений, уже приняв решение, оглянулся на жену. Та сидела с выражением страха на лице.

— Муж, соглашайся! Я не хочу, чтобы тебя убила и сожрала эта кровожадная и распутная богиня.

Вот тут Евгений понял, какая страшная опасность впереди и как сильно он промахнулся. Теперь он на острие борьбы двух партий, которая готова перейти из стадии тлеющего конфликта в открытое противостояние. Каждая из них будет стремиться к победе любыми средствами в имеющей символическое значение схватке. И отступать ему уже нельзя. Авл, не настолько овладевший рефлексией, наоборот, был доволен:

— Отец, борись и победи! А я немедленно отошлю эту Зи-Аст.

— Прогонишь, если почувствуешь, что она у тебя нечто выведала, а ты не смог сказать ей так, чтобы она сама обманулась. А сейчас, наоборот, вместе со мной учись у жриц Тиннит и приворожи её к себе, если сможешь, так, чтобы она служила нам, а не своей кровожадной своре.

В эту ночь в спальню к Фламину пришли три жрицы Тиннит. Они сначала шептали заговоры и массировали его, а затем как-то так получилось, то одна из них слилась с ним. Она не стремилась вроде бы к бурной страсти, но в нежных объятиях подсказала ему такое, что вся задрожала от наслаждения.

А на следующий день, когда семья уже собиралась отправиться в имение, появилась делегация Сената и вежливейшим образом попросила в первый день, когда позволит погода, устроить показательное морское сражение. Принесли кучу тренировочного оружия и доспехов.

— Но ведь в доспехах сразу на дно пойдёшь, — вспомнив Ермака, возразил Евгений.

— Не бойся, — улыбнулся сенатор-флотоводец Магон. — Вокруг лодок будут наши лучшие пловцы и ныряльщики. Вытащим. Бери то, что нужно в битве.

— А правила битвы каковы? — спросил Авл.

— Каждый из вас, как мы знаем, равен десяти обычным воинам. Вы пойдёте вдвоём на своей лодке, гребцы и рулевой попрыгают в воду в начале битвы. На носу лодок будет стоять флаг. Кто сорвёт флаг противника, победил.

— Значит, против нас будут двадцать моряков, — заключил сын. — Тогда я требую добавить нам ещё Гимилькона, мы не сможем вдвоём помешать кому-то пробежать к нашему флагу и сорвать его, пока мы будем дубасить остальных. А отсиживаться в обороне не собираемся.

— Хорошо. Но тогда противников будет двадцать пять, — ответил Магон.

— Идёт, — согласился Фламин-младший. — А нам нужно ещё три дня на подготовку оружия. Ваше годится лишь Гимилькону. Вот доспехи я уже себе присмотрел.

— Я тоже, — добавил отец.

Согласовав условия, Авл немедленно отправился заказывать боло, нунчаки и звёздочки. Гимилькона срочно учили метать «сюрикены». Фламин ограничился посохом и на всякий случай звёздочками. Обговорили и отрепетировали сценарий боя: Авл пытается перескочить на чужую лодку, расстроив ряды противников боло, и немедленно прорваться к флагу; Евгений удерживает основные силы врага; Гимилькон стоит около флага и обороняется. Ему запретили отходить, даже если вроде бы никакой опасности нет.

Битва задержалась ещё на пару дней из-за серьёзного волнения и дождя. Наконец-то почти безветренная и ясная погода позволила её провести. На берегу собрались глядеть сенаторы, их семейства. А за ними теснился простой народ. Фламин посмотрел на суффета. Туда же, почему-то зардевшись, глянул и Авл.

Две лодки пошли с противоположных концов навстречу друг другу. Фламин велел гребцам и рулевому прыгать в воду, когда оставалось ещё шагов двадцать-тридцать. Замешкавшихся отправили пинками. Отказ маневрировать моряки восприняли как сдачу. Тем более, что теперь их численное преимущество стало подавляющим. Их лодка потихоньку подошла. Был переброшен абордажный мостик. И в ту же секунду Авл, заметив, что флаг без охраны, запустил пару боло по хвосту теснившихся в середине судна моряков, и дерзко перепрыгнул там, где между судёнышками было шага три-четыре воды. Но немедленно сорвать чужой флаг не удалось, к нему ринулась примерно половина команды, а оставшаяся пыталась перейти на лодку римлян, но остановилась после того, как несколько было сбито или убито грозным посохом. Тогда командир отдал приказ, пятеро попытались перепрыгнуть на нос к чужому флагу. Один сверзся в воду. Второй попал под удар посоха и отправился туда же. Трое помчались к Гимилькону, которому раньше не терпелось ввязаться в битву, где он помогал, лишь без особого успеха меча звёздочки, а теперь он оказался в решающем месте. Евгений понимал, что, бросься он на помощь защитнику флага, остальные ринутся вслед за ним по мостику и сорвут флаг, пользуясь численным превосходством и теснотой. Пятеро моряков успешно обороняли свой флаг от атак Авла.

Пришлось рискнуть, и двинуться самому на мостик. После потери ещё двух бойцов моряки расступились, приглашая Евгения двинуться вперёд и оказаться в их кольце. А боковым зрением Фламин подметил, что Гимилькон еле держится. С диким боевым кличем он сделал вид, что атакует командира, а сам бросился назад и двумя ударами посоха смёл троих, уже сбивших в воду Гимилькона. Теперь терять было нечего, и он вошёл в боевой транс. Когда его отлили водой, он почувствовал. что весь избит, но флаг на месте. Авл не стал входить в транс, а бросился на помощь отцу. Командир вместе с ещё одним моряком пытались перехватить его на мостике, но были моментально опрокинуты в воду. Затем Авл раздробил челюсть одному из нападавших на отца, размозжил колено другому и оставил отца с парой нападавших, вернувшись к защитникам флага. Они не знали, то ли бежать на помощь, то ли по-прежнему защищаться, двое упали под ударами, трое прыгнули в воду. Тем временем отец сломал шею последнему из противников и уже оглядывался вокруг дикими глазами, ища, на кого же ещё напасть. Он мог бы в трансе атаковать даже Авла, но тут его стали отливать водой: чужой флаг был взят.

В итоге среди моряков оказалось семь убитых и десяток тяжело раненых или покалеченных. Гимилькона выловили в бессознательном состоянии, но раны его были не столь тяжелы. Суффет и полководцы остались довольны. Потери моряков их ни капли не расстроили. Венок и драгоценности Авлу преподнесла дочь судьи Анаит. Вот тут Евгений всё понял: Авл весь зарделся после её лёгкого поцелуя.

Когда Авл отошёл, к нему подскочила Зи-Ашт и попыталась ударить. Но он перехватил её руку и поцеловал её, перенося на неё всю страсть по отношению к Анаит. Жрица вся задрожала и обмякла в его объятиях. Психология карфагенян была другая, чем римлян или европейцев. И девушка, и суффет посмеялись и зааплодировали тому, кто ещё раз показал себя настоящим мужчиной.

Евгений и Сияния поздравили Авла с наградой, полученной из рук симпатичной ему девушки. Сын вновь смутился. Тогда отец строго сказал:

— Сейчас тебе нельзя просить руки Анаит и даже ухаживать за ней. Если суффет заметит, что ты более чем неравнодушен к его дочери, он и сенаторы такой «выкуп» за неё возьмут, что на всю жизнь окажемся им обязаны и обратного пути уже не будет. Они торгаши и политики. Пока мы ведём себя по чести и совести, и нам можно прибегать к ответным действиям того же рода. Нужно, чтобы суффет или его жена сами предложили брак. Тогда ты можешь порадоваться, но не так, чтобы сойти с ума от счастья. Если слишком поддашься эмоциям, они тебя уважать не будут. И невеста тоже.

Это не очень понравилось Авлу, но он согласился с отцом.

Жена воспринимала, что каждую вторую ночь с мужем три жрицы, как неизбежное зло: не отдавать же его на растерзание врагине! Тем более, что и у неё теперь каждый раз во время объятий просыпалась неистовая страсть и острое наслаждение.

Через пару дней после «морской битвы» Евгению и Авлу пришлось принимать пополнение учеников. Адмирал Магон чётко сказал им, чтобы они учили воинов и рабов морской битве, а именно абордажу и защите своего корабля. Фламин грустно сказал Авлу наедине:

— Будем готовить пиратов. Но ничего, отработаем метод обучения, вернёмся в Рим и своих научим ещё лучше.

Обволакивание продолжалось. Для Фламина — пиры с знатнейшими и действительно мудрые беседы, обучение жрецами Баала технике духовной защиты. Правда, как только начались элементы магии, Евгений чётко поставил преграду:

— Служащий Богу Единому не имеет права обращаться за помощью к другим богам или к духам и демонам. Помогать им — другое дело. Просить что-то я могу лишь у людей либо у своего небесного патрона.

— Не знал, что твой Бог такой ревнивый, — покачал головой Миркан.

— Он не ревнив. Он строг и справедлив, — чуть-чуть неточно ответил Фламин.

Кроме того, приходилось наблюдать, как украшается алтарь и портик, отметая всё, что могло быть истолковано как идолы или изображение Бога.

Для Авла обволакиванием были гулянки с молодёжью и всё время попадавшаяся ему на пути Анаит, с которой они пока что лишь обменивались улыбками, да однажды он преподнёс ей венок из цветов, а та вновь легонько и целомудренно поцеловала его в щёку, приговорив:

— Ты уже кажешься мне братом.

Такой характеристикой Авл был немало раздосадован. И пришлось жрицам Тиннит объяснять ему, каковы типичные женские уловки невест.

Для Сиянии было приготовлено общество знатных дам, опьяняющая атмосфера роскоши, изящных наслаждений. Через две недели прибыл корабль с Минием и Евгенией. Десятилетняя Евгения попала из аскетической атмосферы и мира жёсткой, а часто и жестокой, учёбы в мир гедонизма и расслабления. Авл и Евгений пытались с нею заниматься. Но у них не получалось. И тогда её отдали на учёбу в храм Тиннит. Как дошло через Авла, жрицы Астарты были просто в бешенстве.

Через месяц после возвращения корабля из Рима явились жрицы Астарты и сообщили, что богиня больше не может ждать. О визите заранее узнали от Зи-Аст, которая уже полностью подпала под власть воли и силы своего любовника. Так что жриц встретили Миркан с другими жрецами высшего уровня.

— Мы, служители Баал-Хамона, согласно договору, должны вместе с нашим богом обеспечить честность поединка. Сейчас наш священный месяц, бог в путешествии, и мы не можем этого делать. Приходите через луну.

— А через луну будет священный месяц Астарты, и она отправится в Финикию, — сверкнула глазами глава делегации жриц. — Но мы ещё вернёмся.

 

51. Возвращение из Карфагена

Видимо, потому, что было допущено слишком много ошибок, Фламин не особенно придавал значения сгущающимся тучам. Вместе с Авлом и лучшим из его учеников Гимильконом отрабатывались приёмы абордажа, затем им обучали воинов. Неспособных отправляли, так что остался отряд примерно из двадцати, пополам знатных юношей и государственных рабов, которые обещали стать отличными бойцами. Адмирал Магон был доволен: из свободных вырастут офицеры, из рабов — элитные солдаты.

— Не знаю, как весь Сенат, а я доволен и не считаю, что мы проявили излишнюю щедрость, — сказал он после одной из учебных битв, за чашей вина. — Десять наших офицеров обучат ещё сто карфагенских воинов и офицеров и сто рабов. А те — тысячу бойцов. И всё море, от Финикии до Океана, будет наше. Тартесс не устоит, Тир признает нас старшими и себя колонией.

Чтобы подчеркнуть, что последнее предложение, может быть, шутка, мореплаватель громогласно рассмеялся.

— И карфагенская Тиннит станет выше своей распутной матери, — подхватил Евгений и получил болезненный удар.

— Да будет так! — возгласил Магон и осушил очередной кубок. — Меня подговаривают устроить реальный бой между вашим судёнышком и кораблём наших обычных моряков. Но я отказываюсь: пока ещё рановато. Троих на одного вы бы уже выдержали, но десять на одного точно нет.

Эту оговорку Авл сразу же намотал себе на ус (которого у него не было). Вот значит что будет «экзаменом» и посвящением учеников! Поэтому в домашней мастерской он сделал себе нечто типа гибрида лёгкого кожаного панциря и спасательного жилета, подложив под кожу наполненные воздухом бычьи пузыри. Особенно внимательно он отнёсся к застёжке, тренируясь, чтобы он моментально мог снять с себя броню даже одной рукой, всё равно, правой или левой. Евгений одобрил.

Евгений удивился по поводу жриц девственной богини, которые занимаются (гораздо менее агрессивно и открыто, правда) тем же, что служительницы Астарты. Они сообщили Белет-Шери, и та, уединившись с ним, рассказала историю:

— Ещё двести лет назад, когда Тиннит стала взрослой, она отказалась следовать путям матери своей, которая хотела сделать её своей помощницей и тенью. Она заявила, что недостаточно искусна и не желает позориться рядом с величайшей мастерицей страсти. Мать улыбнулась и послала к ней десяток своих лучших жриц, чтобы те обучили дочь всем тайным искусствам. Но Тиннит вместо этого пробудила у жриц сочувствие к юношам, которые выходят раздавленными, искалеченными или сошедшими с ума из лап Астарты. И с тех пор у нас есть разряд жриц, которые помогают этим злосчастным вновь обрести веру в себя и спасают других жертв неразделённой страсти или женского коварства. А когда Тиннит победит, эти жрицы заменят собой хищниц Астарты.

— Значит, вы и ваша богиня давно уже готовитесь к схватке?

— Что значит для бессмертной богини какая-то сотня лет? — уклонилась от прямого ответа верховная жрица. — А Баал начал склоняться на нашу сторону лишь в последний век. Астарта жалуется, что род людской мельчает, всё меньше мужчин выдерживают атаки её жриц и всё больше умирают или сходят с ума. Мы считаем, что на самом деле её любострастие и кровожадность возрастают, и пора её остановить.

Через месяц после первого морского боя из Рима прибыли двое Рысей и один Волк, решившие наняться в карфагенский флот. Им честно заплатили вербовочные, но от Авла и Фламина отделили. Видимо, пунийцы не хотели складывать все яйца в одну корзину.

Кое-кто молился на алтаре Неведомого Бога, но в целом религия не имела успеха. Даже среди учеников Авла лишь трое стали последователями Бога Единого. Правда, втайне перешла в новую религию Зи-Аст, которой Фламин велел пока что этого не открывать и отпустил ей грех участия в кровавых жертвоприношениях Астарты до момента, когда придёт час открыто исповедовать веру в Бога.

Так прошёл почти год, за который под разными предлогами жрецы Баала ещё дважды отклоняли претензии Астарты. И вот настал день, когда отступать уже было нельзя.

Фламин сидел с жрецами Баала и служительницами Тиннит, потягивая слабое вино с укрепляющим снадобьем и слушая последние наставления. Видно было, что все волнуются. А вот Евгений был спокоен: жребий уже брошен, отступать невозможно.

Сообщили, что кортеж служительниц Астарты приближается к дому Ганнона Предателя. Все поднялись, чтобы встретить соперниц на пороге. В этот момент у «героя дня» дико скрутило живот и он вместо передней помчался в отхожее место. Его бурно пронесло, после чего служанка обмыла его и почему-то ойкнула. Евгению было не до того, он помчался занимать своё место в «строю». Через минут десять ритуала обмена вежливыми поздравлениями, ещё до перехода к молитвам, опять наступила резь в животе, и он скрылся, вместо того, чтобы выслушивать молитву Астарте. Чуть не взлетев на воздух от реактивной струи, он, чувствуя себя очень неловко, побрёл в переднюю, но его опередил врач:

— У Фламина кровавый понос! Он тяжело заболел, и его нужно немедленно отнести в дальнюю комнату и лечить. Никто не подходите к нему!

Болезнь оказалась исключительно тяжёлой. К исходу ночи полностью вымотанный Евгений, которого пичкали подсоленной водой и всё время укрывали тело влажными простынями, чтобы уменьшить обезвоживание, потерял сознание. Неделю он был между жизнью и смертью, а затем пошёл на поправку. Но лишь через пять дней после этого ему разрешили разговаривать с людьми, правда, отделив их от кровати больного занавесью.

Первыми явились Миркан и Белет-Шери.

— Трусливая и подлая богиня почувствовала опасность поражения и её служительница Зи-Аст, которая вилась всё время рядом, подсыпала отравы и заразы в вино! Ты одновременно оказался и больным, и отравленным, но не смертельно, а так, чтобы, если помрёшь, смерть можно было бы списать на позорную болезнь. — витийствовал жрец Баала.

— Мы рассказываем всем о подлости и нечестности служительниц Астарты, — добавила Белет-Шери. — И простые люди слушают нас.

За этими словами крылось, что отнюдь не все и что знать в основном другого мнения. А самому больному показалась неправдоподобной измена любовницы Авла.

— Вы доказали предательство Зи-Аст?

— Нет. Эта коварная сука скрылась, ни мы, ни, сколько мы знаем, служительницы Астарты не нашли её. Но бегство в таком случае — признание вины, — ответил Миркан.

Для Евгения это было не совсем очевидно, тем более, что болезнь исцелила его ум и душу: лопнула паутина. Он теперь искренне каялся в множестве ошибок и грехов, чуть было полностью не своротивших его с Пути Божиего.

— Ещё раз повторяю: вы уверены, что это именно она? Что это не случайное совпадение? Или же предатель другой?

— Уверены, — в один голос сказали жрец и жрица.

Больной про себя решил, что его на самом деле спасла Судьба. Рука Божия самым позорным, но благодатным, образом отвратила от него страшную опасность (теперь-то Фламин понимал, насколько малы были его шансы победить и насколько гибельным был бы ЛЮБОЙ исход поединка). Но и в этом полной уверенности не было. А в целом он ругал себя в мыслях:

«Совсем разучился быть человеком подлого и коварного XXI века! Стал наивным и прямолинейным римлянином! Меня запутали полностью, использовали как пешку в своих играх, а теперь могут пожертвовать её».

Сияния, пришедшая второй, оптимизма не добавила. Она рыдала: её теперь нигде не принимают, при встречах не замечают, простой народ над нею смеётся. Она даже из дома боится выходить.

— Даже Ад-Гербал теперь дерзит в глаза и не слушает моих приказаний. Он прямо назвал меня женой краткосрочного арендатора.

Затем явился Авл, не слушая возражений врача, сорвал занавесь и предстал в полной красе: со свежей, не успевшей ещё зарубцеваться раной на лице, порезами и большущими кровоподтёками на руках и ногах, хромающий на левую ногу.

— Было сражение. Нас было двадцать. Мы должны были взять судно с командой человек двести. Но самого-то главного мы не знали. Эти коварные и вероломные пунийцы в команду добавили трёх наших римлян. Сражались настоящим оружием, только прыгнувших в воду запрещалось добивать и вокруг плавали лодки и ныряльщики. Мы проиграли, хотя вывели из строя человек сто врагов.

Позже Евгений полностью восстановил ход сражения. Авл две группы из пяти человек отправил зачищать нос и корму от врагов, пытающихся перепрыгнуть, а сам с десятком лучших стал защищать абордажный мостик. Он имел глупость стать впереди своих, за что его отец беспощадно отругал:

— Редко когда командир должен стоять впереди! Ты должен был быть чуть сзади. Командовать и сам помогать там, где это необходимо!

Тем не менее некоторое время всё шло нормально, потеряв человек пять, бойцы Авла чуть ли не располовинили вражескую команду. И тут на до смерти уставшего Авла двинулось трое элитных римлян. Ощутив, что, конечно же, они постараются его не убивать, но он немедленно окажется в море, и, скорее всего, тяжело раненый, Авл сам прыгнул вниз.

— Все бычьи пузыри уже лопнули. Но они защитили меня от многих ударов в битве. А панцирь я в воде сразу скинул, и правильно сделал. Мне показалось, что меня не очень-то спешили вылавливать. После моего бегства почти все наши тоже прыгнули в море. Мы потеряли убитыми четырёх, враги чуть ли не сто, но тем не менее они победили.

— А вот это ты правильно сделал, — похвалил Евгений. — Нельзя было из пустой спеси погибать на утеху этим вероломным пунийцам. Ты ощутил, что положение безнадёжно, и отступил, чтобы побеждать потом.

Из рассказов Авла выяснилось, что простонародье раскололось. Меньшинство обвиняет Астарту и её шлюх, большинство смеётся над опозорившимся и обосравшимся чужаком. После боя таких стало ещё больше.

Фламин потребовал от врача как можно быстрее поставить его на ноги, даже если это будет нехорошо для будущего. Сиянии он приказал собирать вещи и готовиться к срочному отъезду, чем вызвал ещё один приступ рыданий. Жена всё-таки надеялась, что всё уладится и вернётся роскошная жизнь.

Срок избрания Бод-Мелькарта истёк ещё три месяца назад. На следующий день после визитов Евгения ждало вполне ожидаемое разочарование: явился посыльный нового суффета, требуя или немедленно принести присягу Карфагену и его богам, или в семь дней освободить поместье Ганнона Предателя. Только что поднявшийся с постели Евгений отправился в паланкине к главе государства. Его не допустили, но удалось передать просьбу разрешить немедленно уехать. В ответ вынесли папирус с разрешением в течение трёх дней любому судну взять на борт Фламина с семейством и имуществом, а также два таланта золота, объяснив, что это плата за год. Тем самым Фламина и Авла приравняли к рядовым римским наёмникам-Волкам.

Представив себе, каково будет, если за три дня не соберутся или не найдут корабль, Фламин отправился в порт. Начальник порта, посмотрев пергамент, сказал:

— Был приказ тебя и твоих родных не выпускать, так как вы — достояние Карфагена. Но теперь вас, опозорившихся, отправляют пинком к себе. Правильно. Вы даже распятия не заслужили. Это уже показали сыну твоему. Если за три дня не найдёте корабль, приходите ко мне. Договоримся, — и чиновник алчно улыбнулся, потирая руки.

Им повезло. В порту как раз стоял римский купеческий кораблик. Естественно, римляне считали, что коварные служительницы Астарты отравили их славного соотечественника, и немедленно согласились взять его в Рим за вполне честную плату. Но на корабле не было даже каюты. Так что Евгений согласился ехать на палубе.

Фламин, вернувшись, внимательно посмотрел на сына и увидел раны на ладонях. Оказывается, чтобы показать, что ждёт проигравших полководцев, его поставили к кресту и распяли, но через несколько минут вынули гвозди и отпустили. Евгений воспринял эти раны как знак, что семейство возвращается на правильный Путь. Но его встревожило, что Авл улыбается. Неведомым именем Бога он потребовал ответа и узнал, что Анаит прислала письмо, назвала сына своим героем и назначила ему свидание.

— Она сама придёт к нам в дом. Так что опасаться засады не нужно. Отец, может, останемся и я женюсь на ней?

И тут Евгений вспомнил об обычае, о котором забыл Авл. У финикийцев девушка не могла выйти замуж, пока не отдаст девственность иностранцу.

— Дурак! Тебя выбрали в качестве того, кто распечатает её перед свадьбой, чтобы она не вынуждена была идти на задний двор храма Астарты и отдаваться грязному моряку или солдату! Теперь уж точно ты на ней не женишься. Но, если желаешь, можешь забрать то, что тебе дарят. Опасности в этом, как я чувствую, нет.

Радость на лице сына сменилась мукой, а затем холодной циничной решимостью. Он передал служанке девушки своё согласие.

Труднее всего оказалось вытащить Евгению. Жрицы Тиннит никак не хотели её отдавать:

— У нас она будет в полной безопасности и в довольстве. Мы воспитаем из неё отличную невесту, и ты всё-таки породнишься со знатными карфагенянами. Скоро народ и знать схватятся за голову. Они будут рады любой возможности восстановить хорошие отношения с тобой и твоим Богом. Астарту же подведёт её спесь и гордыня после мнимой победы, — уговаривала Белет-Шери.

Евгений подумал: «А сколько мы с Авлом одержали мнимых побед! Благодарение Богу, что Он нас вытащил из тупика тем, что выглядит как позорное поражение!» И решительно предъявил свои отцовские права.

А буквально перед тем, как отчалить, неизвестно откуда вынырнула неухоженная Зи-Аст, явно отсиживавшаяся в грязной дыре. Она подбежала к кораблю: «Возьмите меня с собою!»

Опознав её, к кораблю двинулись портовые стражники во главе с начальником порта, сразу отправившим гонца в храм Астарты: видимо, за жрицу-беглянку было обещано вознаграждение. Евгений понял, что нужно действовать быстро и решительно.

— Женщина, по вашим законам храмовая блудница сама распоряжается своим имуществом и не находится ни под чьей опекой. Продаёшь ли ты себя в рабство моему сыну Авлу?

— Конечно! — закричала обрадованная Зи-Аст. Авл немедленно отдал ей сребреник и прикоснулся палочкой. Теперь женщина стала имуществом фамилии Фламина и в качестве такового законно взошла на корабль.

 

52. Дорога в Рим

Корабль вышел в море ранним утром следующего дня. Зи-Аст даже не пытались задержать. Видимо, всех устраивало её бегство, и можно было теперь в назидание рассказывать, как она вынуждена была продать себя в рабство. Зейна, как её теперь назвали, сразу же как следует вымылась морской водой и выбросила в море вонючие лохмотья, в которые за две недели скитаний по укромным местам превратилась её одежда. Посмотрев, какими жадными глазами на неё смотрят члены команды, Сияния сочла за лучшее отдать ей одно из своих платьев. Большую часть платьев и вещей Сияния была вынуждена оставить, потому что места на корабле было мало, и он уже был на три четверти загружен карфагенскими товарами. Это ещё сильнее понизило её настроение, и Фламину пришлось жёстко прикрикнуть, чтобы она занялась сыном и перестала смущать всех своими причитаниями и плачем. Он хотел было напомнить, что драгоценности-то остались при ней, но решил не дразнить зря моряков.

В те времена корабли по ночам не ходили, и капитан взял курс на остров Коссира, куда можно было добраться к вечеру. Пираты или карфагенские корабли с тайным приказом перехватить Фламина, слава Судьбе, не встретились, и на закате солнца корабль бросил якорь у единственного посёлка на островке. Капитан Марий, хозяин корабля Опитер и пассажиры вместе с несколькими моряками сели на шлюпку и отправились ночевать в маленькой халупе для приезжих на берегу. Остальные вынуждены были остаться на корабле.

Поужинав лепёшками и козьим молоком, проданным островитянами, и запив это кувшином кислого дешёвого вина, Опитер и Марий потребовали от Авла, чтобы его рабыня обслуживала их и команду.

— Когда мы договаривались о плате за перевозку, её не было. Пусть отработает проезд, нам давно хотелось попробовать храмовую блудницу высшего класса.

Авл хотел дать гневную отповедь, но отец и любовница его придержали. Зейна сказала по-пунически:

— Любимый хозяин, дай мне возможность наказать их за наглость. Иначе они могут устроить вам такие неприятности по дороге.

Авл, который всё лучше относился к бывшей жрице, немного поморщился, но согласился. Она ушла вместе с купцом и капитаном за занавеску. А Евгений начал разговор с сыном о женщинах.

— Отец, я чувствую, что мне приходит пора жениться. Хочется сына. Да и дочь сойдёт. Знаешь, я многое понял в Карфагене. Вначале, глядя на доступных рабынь, ненасытных жриц и на дам, которые подавали знаки, что не прочь иметь роман со мною, я стал разочаровываться в женщинах. Но потом меня увлекло задание привязать к себе и перетянуть на нашу сторону Зейну. Из жриц она казалась самой искренней в чувствах. И по мере того, как она в меня влюблялась по-настоящему, я стал к ней относиться всё лучше. Влюблён я вроде был в непорочную и неприступную Анаит, но теперь понимаю, как она играла моими чувствами, хотя я ей и был симпатичен. Когда Зейна всей душой и телом мне отдалась, она начала меня учить обхождению с женщинами не только как с любовницами, показывать их уловки и одновременно открывать их душу, которая желает любви и ласки, но задавлена предрассудками, гордыней, боязнью пересудов, суетой и прочим. Вместо того, чтобы начать презирать женщин, я стал понимать их. В ту ночь, когда я распечатывал Анаит, я первоначально хотел взять её грубо и цинично, потому что был очень обижен. Но не смог и стал её нежно ласкать. Она утром плакала и не хотела со мной расставаться, причитая: «Почему наши боги запрещают мне стать твоей женой?» Сейчас я понимаю, как Зейна боится за нас. Ведь столько случаев было, когда моряки топили пассажиров и присваивали себе их добро. Но я вижу, что она больше не хочет соблазнять других мужчин.

— Я рад, сын, что ты стал настоящим мужчиной, — улыбнулся Евгений. — И буду молиться, чтобы ты совершенствовался в этом до самой смерти, и учил других мужчин хорошему отношению к женщинам, одновременно защищая их от козней стерв и змей подколодных, которые всегда были и будут. Но понимаешь ли ты, что не сможешь жениться на Зейне?

— И она, и я это понимаем и принимаем как неизбежность. Она уже сказала, что мечтает быть со мной единым телом и душой, пока у меня не появится долг перед невестой или женой. А потом, как она надеется, молитвы и Бог Единый подскажут ей верный Путь.

На следующее утро капитан и купец валялись совершенно без сил. Они вынуждены были разрешить всей команде сойти на берег и одновременно запретили им иметь дело с Зейной:

— Не хватало ещё, чтобы у гребцов весло из рук валилось, а у кормщика — руль!

На островке простояли три дня, пока хозяева корабля оклемались. Местные жители не возражали: моряки не грабили, а покупали, в том числе ласки рабынь и доступных женщин. Капитан с купцом тоже были довольны: мы, дескать, получили своё, будет о чём вспоминать всю жизнь. Евгений поблагодарил Зейну за жертву, а та грустно улыбнулась:

— Ещё полгода назад это не было бы для меня жертвой. Обычное дело: уморить до полусмерти наглецов. Нам, жрицам Астарты, наставницы разрешали лишь лёгкое увлечение, но не серьёзную любовь. Я перестала быть служительницей богини телесной страсти, когда стала сливаться с Авлом не только телом, но и душой. Не знаю, смогу ли я теперь кого-то ещё полюбить.

Фламин погладил по голове женщину и грустно подумал: «И законы, и разум, и интуиция запрещают тебе стать женой моего сына. Да на самом деле он не любит тебя по-настоящему, хотя теперь уже очень хорошо относится к тебе и благодарен за твою любовь. Получается, что он полюбил твою любовь».

Следующий переход был до Сиракуз. В этом городе купец планировал задержаться на неделю. Поэтому семья Фламина сошла на берег и остановилась на постоялом дворе.

На следующий же день, когда слухи о прибытии Фламина распространились, к нему явилась компания из дюжины греков во главе с Гигием.

— Евгений Фламин Русена, эти мужи — достойнейшие сиракузские геометры, астрономы и философы. Едут и другие из всех эллинских городов Сицилии. Твоя слава как несравненного знатока геометрии, астрономии и религии распространилась по всей Великой Греции и Элладе. Сии учёнейшие и благородные искатели истины надеются, что, пока ты в нашем благословенном и прекраснейшем городе, ты уделишь время высокоучёным беседам о геометрии и астрономии, а также изящным и приличным словопрениям по философии. Вопросов религии мы договорились не затрагивать никоим образом, дабы не обижать ни вечноблаженных бессмертных олимпийцев, ни нашего могучего, справедливого и не желающего лишних очей и славословий Бога.

— Гигий, ты здесь смог вовсю предаться страсти к красноречию! Каково мне будет опять отучать тебя! Как я соскучился, учёный и болтливый друг мой! — воскликнул Евгений и обнял Гигия.

И тут в голове Фламина как будто проскочил электрический удар. Он вспомнил слова одного из святых отцов «На могиле любви вырастает справедливость» (св. Николай Сербский) и понял, что Гигий (да и сам он по крайней мере один раз в Карфагене) придал Богу атрибут Дьявола. В самом деле, кто по справедливости карает человека, сбившегося с Пути своего? Евгений отвёл Гигия в сторонку и строго сказал:

— Атрибут Бога — любовь. Любовь не справедлива. Так что чистый разум и справедливость — атрибут того, кто всячески стремится стать между нами и Богом. И я грешен в том, что порою говорил о божественной справедливости.

Теперь возникла ещё одна проблема. Людям, в том числе и большинству тех, кто способен отказаться от идолопоклонничества и служить Богу, очень хочется слышать о божественной справедливости и верить в неё. Как избегать этого извращения и вместе с тем укреплять людей в вере в благое? Поистине, перед Римом стоит серьёзно задуматься. Фламин уже чувствовал, что в Риме происшедшее истолкуют как козни пунийцев и с нетерпением будут ждать его проповедей.

Первый день был посвящён в основном анализу мест из Элементов Гигия, поразивших эллинов оригинальностью подхода. Евгений понял, что, обсуждая с Гигием формулировки и доказательства, он невольно передал ему элементы алгебраического мышления. Но почему же здесь не последовало предупреждения и запрета? К вечеру у него сформировался чёткий вывод: самое главное, он не соблазнил греков вернуться от фигур к числам. А европейская цивилизация погибла из-за превращения в идол числа и «точного объективного» измерения одной линейной шкалой. Впоследствии это вылилось в «оптимизацию процессов», когда «улучшая» функционирование каждого работника как «винтика системы», теряли цель всей системы, что приводило либо к полному извращению её работы, либо к подмене работы отчётами и имитацией бурной деятельности. А самое страшное — в «эффективный менеджмент», когда всё измерялось одной шкалой: деньгами, которые стремительно теряли реальный смысл и превращались в симулякр. Так что система оценки и управления с гарантией уничтожала всякое живое дело.

На следующий день разговор зашёл об астрономии. Здесь Евгению и Гигию пришлось столкнуться с чисто научными (без кавычек) возражениями. Про шарообразность земли уже знали. Но насчёт её движения аргументировали: если бы Земля двигалась вокруг Солнца, то на ней бы всё время дул страшный ветер. То же самое, если она вращается. В ответ римлянам пришлось малость посчитать: расстояние до Солнца было уже известно с неточностью всего процентов 50, размер Солнца тоже, и скорость Солнца при вращении вокруг Земли за сутки оказалась бы страшной. А расстояние до планет сумели оценить снизу. И скорости получились ещё более громадными.

— Если вы боитесь ветра на Земле, почему же ещё более страшный ветер не разрушает Солнце и планеты?

Учёным пришлось немного задуматься. Стремясь не привносить новое знание (закон инерции), а просто заставить размышлять дальше, Евгений с Гигием посадили в коробку со стенками из слюды мух, и велели самому молодому из философов скакать во весь опор и заметить, сдувает ли мух. Он честно признался: «Трясёт, но не сдувает». И в рамках представлений об естественном месте и естественном движении заставили эллинов согласиться с тем, что естественное место земного воздуха и земных вещей — вокруг Земли, и они движутся вместе с нею. Что за пределами облаков если воздух и есть, то очень тонкий, дабы не мешать двигаться Луне, Земле, Солнцу и планетам. Ситуация была значительно облегчена тем, что пара геометров, оказывается, в египетском храме наблюдали в нечто типа телескопа горы на Луне и спутники Юпитера. Словом, в конце концов удалось убедить, что гипотеза о движении и вращении Земли не противоречит науке. А когда Гигий чуть заикнулся о том, что звёзды — другие миры, его сразу обвинили в нарушении «моратория» на обсуждение религии, и милостиво разрешили Единобожникам верить в это.

Словом, неделя прошла в напряжённых обсуждениях, в которых в качестве молчуна и слушателя принимал участие Авл. Он обмолвился, что Зейна, кажется, переродилась: стала стыдливой, скромной, в страсти стремится отдавать, а не брать.

У Сиянии Евгений забрал деньги, чтобы она с горя не накупила лишнего на сиракузских базарах. Они были намного беднее карфагенских, но несравненно богаче римских. Провизию закупали Авл с Зейной. Сияния от этого приуныла ещё больше и каждый вечер устраивала сцены, так что Евгений неосознанно стал засиживаться в компании философов за чашею вина. Евгения тоже иногда плакала, вспоминая Карфаген, но утешалась гораздо быстрее. Она даже сказала такое, что порадовало отца:

— Отец, Карфаген богатый, но злой и коварный. Они обязательно убили бы тебя и старшего брата. Хорошо, что мы уехали. А вот Кориолан попался…

Затем, с остановками в Кумах, Неаполе и Цирцеях, корабль доплёлся до Остии. Авл как мальчишка подпрыгнул и прошёлся колесом, когда ступил на родную землю. Семейство Евгения сразу узнали. Тут же он купил коней и повозку и двинулся в Рим. Ему наперебой рассказывали новости. За год произошло много и хорошего, и плохого.

Консулами стали Цезон Фабий и Спурий Фурий. От тройственного союза против Рима отпали дикие вольски, затеявшие свару с кампанцами. Но оставшиеся противники от этого лишь укрепились, договорились между собою и двинулись на римские земли. Эквы осадили латинскую Ортону. Вейяне подходили к самому Риму и грозили начать осаду, правда, не приводя пока что этой угрозы в исполнение. Зато поля разоряли безжалостно. Когда объявили мобилизацию, трибун Спурий Лициний наложил на неё вето до тех пор, пока не будет принят аграрный закон. Поскольку положение было явно угрожающее, против Лициния восстали в том числе и его коллеги. Никто не мог отменить интерцессию трибуна, но среди римских магистратов запрещение всегда было сильнее приказа. Другие трибуны наложили вето на вето. Набор в армию прошёл достаточно гладко. А вот война, можно сказать, позорно. Фурий пошёл на эквов. Те без боя отступили от Ортоны. Он доставил горожанам припасы, а когда ушёл, эквы вновь её осадили, а граждане отказались идти во второй поход. С Фабием получилось ещё более скандально. Он вызвал вейян на сражение и построил своё войско так хорошо, что обратил их в бегство одной конницей. И тут все римляне единодушно разошлись и отправились домой, не преследуя бегущих и не закрепляя победу, а лишь ругая своё правительство и Фабиев. Консул пытался воздействовать на них и приказами, и руганью, и стыдом. Ничего не помогало: терпение народа было на грани.

Так что против бешенства трибуна было найдено лекарство в виде его коллег. После этого сенаторы стали ласково и обходительно обращаться с трибунами, чтобы на будущее кто-то из них всегда оказался на стороне власти.

Увидев, с каким почётом к ней и её семье относятся римляне, Сияния начала немного успокаиваться. Она даже сказала Евгению:

— Как хорошо, что я побыла в обществе утончённых и культурных людей! Теперь я буду блистать в высшем римском. Тем более что я ныне даже по законам твоя полноправная жена. Меня уже пригласили оба семейства консулов.

Такой поворот Евгения устраивал. В Карфагене или у вольсков он поцеловал бы жену. Но строгие римские нравы не позволяли делать это прилюдно. Он просто улыбнулся и ласково пожал ей руку.

Зелёные друиды выполнили обещание, данное римлянам, и прислали своих жрецов для помощи и передачи знаний, и молодых воинов для обучения на Склоне. Не помешало даже то, что разразившаяся междоусобица обернулась для них сплошными неудачами. «Если вначале удача у одних, то в конце она будет у других», — хладнокровно прокомментировала Гвлэдис вести о поражении своих единомышленников. И действительно, пока что зелёные лишь ожесточились, отклоняя все попытки бирюзовых договориться о мире. Сначала те требовали практически полной капитуляции, признания отступников второсортными среди кельтов, а затем смягчились: «всего лишь» разрыва договора с Римом, а также казни нескольких жрецов и вождей, которых они считали виновными в унижении своих богов.

 

53. Решающий год

Осада Ортоны буквально через несколько дней после возвращения Евгения закончилась сама собой: пришло время убирать урожай, и войско эквов разошлось. Можно было считать, что римляне спасли союзника. По той же причине больше не вторгались и вейяне, которые своё поражение выставляли перед всеми как победу: римляне испугались их и быстрее ушли, не вступая в сражение с вейянским легионом, удовольствовавшись мелкой стычкой. Стало ясно, что внешние опасности ничто перед внутренними язвами, разъедающими Рим.

Внутренние трудности возникли и у Фламина. Когда он явился в Рим, Порция, не имевшая права ревновать из-за клятвы, встретила соперницу демонстративно вежливо и холодно, а та, выразив своё почтение наставнице, не могла удержаться от ликующих взглядов, когда её стали наперебой приглашать лучшие семейства патрициев и плебеев. Фламин предложил Порции уехать с ним на Склон. Та вначале отказалась:

— По закону ключи от римского дома мои. Пусть вторая жена едет в деревню.

Но тут же она осознала, что тем самым вновь отдаёт мужа сопернице, и перешла на ругань, как она считала, по делу:

— Хорошо, что привезли много денег и редкостей. Но чуть ли не половину заработанного тобой, муж, и нашим сыном жена потратила на наряды и на свои драгоценности. А тряпки ведь пришлось почти все в порту выбросить. Уж лучше бы ты Медонию с собой взял, она бы не дала жрицам этой подлой и развратной Астарты одурачить тебя и сына и отравить тебя. И деньги если и потратила бы, то на редкие снадобья и зелья.

— Вот здесь ты, жена, пожалуй, права. Я не понимал, что везу с собой две ахиллесовы пяты. Правда, сын сумел взять себя в руки, но всё равно вероломные пунийцы использовали его, а затем поиздевались над ним.

— И зачем он с собой эту жрицу приволок? Соблазнил её настолько, что как собачка за ним бегала, честь ему и хвала! Продала себя в рабство, чтобы спастись от этих подлючек, хотевших на неё своё преступление свалить — прекрасно, спасли женщину и задёшево получили дорогое имущество! Но ведь сколько денег за неё можно было выручить в Сиракузах и даже у нас в Риме! А он живёт с ней как с женой, только что ключи от дома не отдаёт. И сомневаюсь я, что, когда женщина ему надоест, он поступит как рачительный хозяин: продаст недоумку-охотнику, которых множество найдётся. Он ведь, как благородный дурачок, её на волю отпустит, и будет в Риме вторая Велтумна.

— Ты же видишь, что она ни на кого другого не смотрит.

— Это пока она влюблена по уши. Пройдёт страсть, и начнёт соблазнять всех направо и налево, а нам за её похождения краснеть придётся. У неё ведь стыда нет. Придётся мне с тобою на Склон ехать, пригляжу там заодно и за сыном, и за его наложницей.

Последние слова жены заставили Евгения улыбнуться внутри себя: решение приняла она, а не муж.

На Склоне Евгения ожидал шок. Волки радостно бросились к нему, а Рыси выстроились поодаль и, когда наставник подошёл к ним, в едином порыве выбросили вперёд правую руку и провозгласили, подняв глаза к небу:

«Свидетельствую, что нет Бога, кроме Бога Единого, что Он выше всех миров и времён, что имя Его не может быть ведомо людям. Мир всем верным слугам Бога и всем тем, кто благочестив, верен клятвам и не отрекается от Бога Единого, даже если они по слабости своей поклоняются своим божествам. Мир послу и верному воину Бога Квинту и роду его».

«Вот так. У меня тут уже, оказывается, ислам рождается» — полуиронически-полутрагически произнёс про себя Евгений.

— Мир вам, верные слуги Бога, — в тон ответил им Евгений. — У вас тут уже споры насчёт обрядов начались? Помните ли, что Богу Единому не обряды нужны, а совершенствование ваше?

Рысь высшей степени посвящения, Энний Алтуний, видимо, идеолог и вождь «схизмы», приветствовал Евгения салютом правой руки и сказал:

— Посол Бога! Мы же не порицаем Волков, Волчат и Туров, что они молятся по-другому: они всё равно верные. Пройти Путь Бога Единого и войти в лучшие миры может даже язычник, если он верно понял своё Предназначение и исполнил его. Если молитва сама рвётся из души, верный может и должен молиться так, как ему Бог на душу положил. Мы просто помогаем вернуться душой к Богу Единому тем, кого дневная суета отвлекла от высшего, и у кого в момент молитвы искренние слова не рвутся из души. А ведь ложь, лесть и славословия Богу Единому — тягчайший грех. Так мы предохраняемся от лишних прегрешений. Ведь на трудных Путях своих всё равно понадобится взять на душу грехи, чтобы дойти до Предназначения. А лёгкие пути, либо пути покаяния, спасения души и избежания опасностей — не Пути Бога. Душа должна не спастись, а с честью выполнить свою задачу и развиться.

Евгений поразился, что суть религии вольски правильно интерпретировали, и действительно, теперь он не может укорять их за разницу в обрядах. Но в уме после этого возникла неизбежность расхождения ветвей дерева веры, питающихся, как он смел надеяться и молился в душе, единым корнем. Очевидно, что когда Туров станет достаточно много, и среди них найдётся свой «Никон», который упорядочит веру в соответствии с кельтским мировоззрением и как можно более дружественно к друидам (или же, наоборот, насколько возможно, отлично от них). Остался всего один вопрос.

— А почему вы называете меня Квинтом?

— Квинту Бог ниспослал служение быть своим послом, а дабы у него были силы исполнить повеление, вдохновил его душу и разум. Евгением тебя наименовали римляне, чтобы не стыдиться, что Бог избрал из них низшего. Мы записали твои проповеди и сделали изложение основ веры для тех, кто не имеет посвящения на Склоне. Оно называется «Таблички Квинта».

— Знаешь, что меня насторожило, Энний. Уж очень уверенно и гордо ты сказал, что на Пути своём необходимо проходить через грехи. Значит, если грех был необходим для Предназначения, каяться и искупать его не нужно?

— Посланник Бога, ты верно подметил опасность. Если кто-то перестал каяться в грехах: дескать, они вызваны Путём моим, он сбился на путь Люцифера и гордо шествует прямо в его пасть. Другое дело, что, каясь и искупая, нужно задавать себе вопрос: можно ли было обойтись без этого греха, и если можно было, не совратил ли он меня с Пути? Воины Бога не должны бежать от опасностей, вся их жизнь — бой со злом. Но глупо стремиться к подвигам ради подвигов и бесчеловечно причинять лишние страдания другим. Любовь и жалость должны всегда жить в душе, особенно если она вынуждена принимать тяжёлые решения.

Да, это становится аналогом первоначального, гордого и прогрессивного, мусульманства: терпимого к другим религиям (значительно более, чем земное, уважавшее лишь различные веры в Бога Единого), готового воспринимать всё лучшее и вместе с тем агрессивного и доблестного. И ещё Фламин подумал, что вполне возможно, в будущей истории и легендах окажутся два соперничающих вероучителя: Евгений и Квинт.

Пришлось на следующей проповеди для посвящённых говорить о допустимых и недопустимых расхождениях.

«Братья и сёстры, вставшие на путь служения Богу Единому! Мы должны помнить, что все люди рождаются разными. Если бы все рождались одинаковыми, то из любого можно было бы слепить любого, как из гончарной глины любой горшок, и надо было бы связать всех людей несвободой, разделить их на трибы занимающихся своим ремеслом, поелику ребёнок начинает учиться ещё в чреве матери. И понадобилось бы запретить браки между разными трибами, и потеряли бы люди свободу выбора, тот тяжёлый и важнейший дар, который вложил в них Бог Словом своим, задавая законы мирам. Сыновья должны были бы делать то же, что их отцы, а дочери — то же, что матери. И народ долго жил бы, потому что в большинстве случаев так действительно лучше всего. Но он потерял бы волю к совершенствованию и даже к самозащите: воевали бы лишь члены трибы воинов, а остальные покорялись бы любому, как овцы. Может быть, устанавливая порядок в своей части мира, вы столкнётесь с такими народами. Безнадёжно лечить их. Нужно забрать себе лучших людей, рвущихся из тюрьмы установленных их чрезмерно осторожными божествами триб. Остальные пусть живут, как жили».

«Раз люди разные, не может быть одной истинной веры для всех. Напомню: «Deus est infinitus, homini sunt finiti» (Бог бесконечен, люди конечны) Более того, Бог бесконечное число раз бесконечен, Он имеет infinities infinite perfectam rem (бесконечное число бесконечно совершенных свойств). Какое-то божество может иметь лишь одну присущую ему бесконечность, и то с нашей людской ограниченной точки зрения. Поэтому разные люди, искренне обращающиеся к Богу, видят разные стороны Его, и даже смотрящие на одну и ту же сторону видят лишь часть её бесконечной глубины и совершенства. Поэтому ошибаются те, кто говорит, что божества сливаются вместе в Боге. Для Бога Единого божества — такие же твари, как и мы. Они бесконечно ниже, но часто бесконечно выше нас. Поэтому божество может пасть, как карфагенская Астарта и неназываемые этрусские боги, и стать рабом или рабыней Люцифера. Оно может и возвыситься, следуя Путям Бога Единого. Поэтому нельзя надмеваться над чужими богами и гордиться тем, что мы служим высшему. Ведь служить низшим легче, а у нас каждая ошибка гибельна, если её побыстрее не исправить».

«А теперь вернёмся к вере. Мы видели, что любая вера правильна лишь частично. Человек не может создать ничего совершенного. А если создаёт нечто идеальное божество, то это совершенство столь односторонне, что в плодах своих ужасно либо гибельно. Так Люцифер, нерушимо исполняющий клятву судить мир наш по справедливости и разуму, создал ад, в котором до конца нашего времени и мира пребудут души, прошедшие путь Дьявола. Ведь он забыл о любви и жалости. Скорее, теперь уже он не может видеть и ведать их, слишком развив в себе ум и холодную справедливость. Искушая нас, он считает, что проверяет души на скрытые в них пороки, помогает гнили выйти наружу и стать менее вредной. И самое опасное его искушение — солгать правдой, подсунуть простое решение, дабы улучшить мир и пройти свой Путь».

«Опять вернёмся к вере. Как видите, довольно редко вера сбивается в чистое служение Дьяволу, и очень редко она становится служением Богу. Любое служение человека несовершенно. В том числе и наше. Поэтому даже тех, кто идут по путям Люцифера, нужно попытаться спасти. А уж тех, кто идут к Богу своим путём или служат светлым божествам, нельзя упрекать. Но можно и даже необходимо уместным и вежливым способом обличать их ошибки, и столь же необходимо терпеливо выслушивать и принимать к сведению их обличения, а затем поправлять наши недостатки. Но внимание! Слишком часто недостатки неразрывно связаны с достоинствами. Лучше иметь, но осознавая и исправляя по мере возможности их последствия, десять мелких недостатков, чем потерять одно среднее достоинство».

«Как вы видите, в вере есть всего две смертельных ошибки. Меньшая — подменить Бога Люцифером. Большая — подменить веру в Бога верой в свою веру. Поэтому с колдунами и ведьмами, дьяволопоклонниками и изуверами нужно бороться, если необходимо, воевать и уничтожать. А две единственных возможных ереси нужно выкорчёвывать с корнем и немедленно. Это фундаментализм и фанатизм».

«Если некто записал откровения пророка, он получил слова человека, мучительно пытавшегося передать ничтожную часть полученного им божественного озарения на понятном для людей языке. Если он начинает приписывать эти слова Богу, говорить о Священном писании, молиться на слова, а не на Божественный Свет, жалким отблеском которого они являются — он впадает в фундаментализм. А если он верит этим словам больше, чем окружающему миру и любым аргументам — он фундаменталист. Убивайте без жалости тех, кто учит фундаментализму, и пытайтесь образумить остальных. Не получилось — с сожалением, сказав про себя: «Neque placerat non aemulari, non pepercit» (Не бить, не мучить, не щадить), завершайте выполнение своего долга».

«Не уничтожайте все «священные» книги фундаменталистов. Ложное имя им дали люди, и нужно воспользоваться частью истины и добра, выраженной пророками, слова которых использовали ко злу».

«Вторая ересь — фанатизм. Если кто-то смешивает обряды и обычаи с верой, называет неверными всех, кто верит по-другому, поступайте так же, как с фундаменталистами! Здесь немедленного безжалостного уничтожения заслуживают не только вероучители, но и все те, вместе с их родом, кто карает других за отступления от их веры и навязывает силой свою, кто считает себя народом избранным, а всех остальных ничтожествами».

«Все другие отклонения заслуживают спора и обсуждения, может быть, яростного обличения, но не кары».

«Но есть то, что хуже ересей. Если некто начинает утверждать, что говорит словами Бога, убивайте немедленно, особенно если изрекает вроде бы благие вещи! Это — богохульство и дьявольский обман, страшнее которого не бывает. Такие пророки Люцифера порождают фундаментализм и фанатизм».

В эту ночь Евгению приснился светлый образ с удлинённым лицом и бородкой, который посмотрел на него любящими глазами, осенил благословением (не крёстным знамением!) и улыбнулся: «Может быть, ты вместе с сыном пронёс мимо меня чашу мою. Может быть, человечеству лучше будет без помощи, которую оно использовало во вред себе. Может быть, у людей хватит сил совершить то, в чём единственном они созданы по образу и подобию Божьему: реализовать способность бесконечно развиваться и совершенствоваться ко благу».

Таким образом, как надеялся Евгений, удалось избежать первородного греха религий и убеждений, вообразивших, что они знают истину: самыми страшными врагами являются те, чьи расхождения самые маленькие.

Через три недели после возвращения Евгения из Карфагена в Остию прибыл «философский пароход», как иронически прозвал этот корабль Фламин. Правда, здесь было всё наоборот: с Гигием вместе приехало ещё четырнадцать учёных, философов, поэтов и художников (Фламин порадовался, что последних лишь по одному). Гигий витийствовал:

— Поговорив с тобою в Сиракузах, многие из Великой Греции и даже кое-кто из Эллады, захотели ехать в Рим и просвещать его. Это лишь первая группа, когда они устроятся, многие из тех, кто прочитал «Евангелие об Евгении», потянутся сюда.

Евгения передёрнуло. Гигий и здесь отличился: написал нечто по мотивам его дел и поучений и распространил по всей Элладе.

— А я почему этой книги не читал?

— Я завершил её в Афинах. У меня из рук её вырывали, чтобы переписать.

Прочитав текст, Евгений убедился: тот настолько расцвечен риторикой и приключениями, что все здравомыслящие отнесутся к нему как к роману, а не как к историческому повествованию. Но опыт показал, что начётчиков без капли здравого смысла тоже достаточно, и будут переписывать и распространять сказки о битве Фламина с морским драконом и о победе над дюжиной карфагенских слонов, которыми враги пытались его затоптать.

Учёным купили рощу, которую Евгений назвал «Сады Академа». Софрониск из Афин спросил Евгения, почему тот взял название афинского поместья? Евгений получил довольно сильный укол за то, что неуместно перенёс название из нашего мира, и отшутился, что это случайное созвучие.

В Риме и вокруг него дела развивались своим чередом. Патриции продавили в консулы Марка Фабия, а в коллеги ему народ избрал Гнея Манлия, более, на первый взгляд, склонного считаться с плебсом.

Трибун Тиберий Понтифиций вновь стал вопить об аграрном законе и запретил воинский набор, хотя к вейянам стеклось множество добровольцев из всей Этрурии и они готовились взять Рим. Аппий Клавдий напомнил патрициям и сенаторам, начавшим было скандалить, что добром можно добиться большего. Они стали обхаживать трибунов, и все остальные девять наложили вето на вето.

Битва с вейянами осталась легендой в римской истории. В прошлом сражении вейяне отступили, едва увидев среди римской кавалерии слонов. Сейчас профессиональные погонщики-пунийцы уехали, сказав, что их служба была платой за службу Фламинов. На слонов взгромоздились кое-как обученные римляне.

Битва долго не начиналась, хотя вейяне вовсю поносили римлян, называя их сыновьями волчиц, сук и шлюх, народом ублюдков, трусами, оправдывающими трясущиеся коленки и обделавшуюся задницу внутренними раздорами. Консулы приказали казнить любого, кто попытается сражаться, и это оказалось правильной тактикой. Воины, которым запретили биться, стали рваться в бой. И в конце концов консулы, взяв с римлян клятву победить, вывели войско в поле.

На сей раз слоны приняли участие в сражении, которое началось весьма беспощадно и кровопролитно. Они быстро обратили в бегство вейян, но сами взбесились от ран и обратились после этого на римлян. Слоны затоптали пытавшегося их остановить консула Манлия и бывшего консула Квинта Фабия. И римляне тоже стали поспешно отступать, правда, выкликивая победные кличи. Слоны затем пали от ран, а взаимное поражение римляне засчитали как свою победу.

Фабии сделали то, что вернуло им расположение народа. Марк Фабий отказался от триумфа, омрачённого смертью двух славных мужей. Род Фабиев разобрал по домам раненых воинов, обеспечил им наилучший уход и друидское лечение. Тем самым народ склонился на их сторону, и консулом согласием патрициев и плебеев был избран Цезон Фабий вместе с Титом Вергинием.

Новый консул немедленно взял быка за рога и предложил дневных децемвиров для решения раз и навсегда вопроса об аграрном законе.

Фламин выступил в этой закрытой коллегии с речью:

— Децемвиры! Сам вопрос об аграрном законе ставится неправильно. Собственники боятся, что под предлогом раздела у них отнимут землю. Получившие её даром и ничем не связанные обладатели немедленно продадут или пропьют её. Вот и продержится аграрный закон один день, потом опять начнёт подниматься и ослаблять Рим. А нам пора объединиться и двигаться брать Италию.

— Не понимаю, к чему ты клонишь? — спросил патриций Пизон.

— Не спеши, Пизон. Вопрос слишком серьёзный. Мы должны выйти из храма с решением, устраивающим всех здравомыслящих патрициев и плебеев, богачей и бедняков, а лишённых здравого смысла не раздражающим: таким, чтобы большинство их временно почувствовали себя победителями. Посмотрите, что получается. Богачи присвоили себе права большие, чем Республика. Республика не может отнять надел гражданина, любой заимодавец может. А люди присвоили себе права большие, чем мать-земля. Ведь ещё пару лет назад земледелец, истощивший землю дурным хозяйствованием, даже не порицался: его собственность. Хозяин — барин. Сейчас его ругают друиды, но ведь это не выход!

— Опять обиняки! Переходи к делу или заткнись! — раздражённо потребовал Пизон, но другим было любопытно, и они его остановили.

— Раз Земля выше божеств и ниже лишь Бога Единого, то принести обет клиента ей будет лишь почётно для любого римлянина. Даже Бог разрешает своим почитателям такую клятву. А, значит, клиент должен собственными руками и руками своей семьи обрабатывать этот участок, ласкать Землю и кормить её. Обет должен быть наследственным. Участок этот должен быть неотъемлемым никем, ни по какому поводу, неделимым и необъединимым. Хозяин может лишь передать его по наследству тому, у кого нет неотъемлемого участка и кто приносит клятву клиента Земле на этом поле. А повредил своё имение — исправляй всё сам. Никому передать не можешь, и будут виновный и его потомки вкушать плоды неразумия и жадности своей.

— Но ведь тот, у кого фамилия большая, сможет захватить большой участок? — возразил Пизон.

— Я сказал genus, а не familia. Этот участок нужно запретить обрабатывать рабам и наёмникам. Такое поле хорошо иметь даже богачам: ведь мало ли как повернётся Фортуна к их роду в будущем? Тем самым мы лишим возможности зажиточных бездельничать и наслаждаться извращениями, как в Карфагене. Мы ничего ни у кого не забираем, и владельцы не возразят. Не хочешь закреплять за собой надел и себя за наделом — держи язык на привязи и не приноси клятву клиента. Так что свободу римлян мы тоже не затрагиваем. И последнее. Женатый римлянин, получивший либо купивший надел и принёсший клятву клиента Земле, переходит в её фамилию и освобождается от отцовской власти.

Вот теперь Аппий довольно заулыбался: ему явно понравилось решение. Закон о неделимом наделе семьи был единогласно принят Сенатом и комициями.

После этого Евгений почувствовал, что может и, более того, обязан уйти в свой мир: он сделал решающий шаг и есть опасность испортить уже достигнутое. Но так не хотелось бросать на полдороге начатое. Он отправился к Аппию.

— Приветствую тебя, Евгений! Судя по твоему лицу, важнейшие новости. Твой Бог забирает тебя помогать кому-то другому? Уж не заработал ли ты повышение из рода Mortalis в Immortalis? — пошутил Аппий полусерьёзно.

— Угадал. Но мне не хочется уходить и бросать Рим. Помолись, чтобы мне разрешили остаться. Я ведь не могу просить Бога о благах.

— Евгений! Разве благо в смысле того, что просят людишки, твоя участь? Ты просишь служения и сил. Ты имеешь право молиться сам. А я тоже помолюсь вместе с тобой.

Прошло в молитвах несколько часов. Евгений уже истощил свои духовные силы и тут вдруг ощутил: тот же лик, что в сновидении, улыбаясь ещё более светло, явился перед ним.

— Я передаю тебе бедными человеческими словами, что Отец мой доволен тобою, и разрешает тебе уйти, когда сам пожелаешь. Не в пример другим!

Евгений понимал, что слова благодарности могли бы легко перейти в недостойную лесть, фарисейское самоуничижение или восхваления, и всё испортить. Но он рискнул и сказал вслух:

— Рад, что я заслужил похвалу. Благодарен за разрешение остаться и воспользуюсь им, даже если оно приведёт меня на крест.

— Твой крест уже искупил твой сын, — усмехнулся Спаситель, благословил обоих (это увидел и Аппий) и исчез.

Аппий искренне обнял друга-врага-соперника:

— Теперь спокойно могу умирать. Я сделал больше, чем можно было вообразить. Уйду верным почитателем своих богов. Кажется, им будет не лишней помощь моей души.

В течение этого же года с небольшим Авл подобрал себе невесту Туллию, из знатного рода союзных вольсков. Туллия не возражала даже, чтобы Зейна осталась наложницей мужа, но хозяин и любовница решили, что это будет источником раздоров и недостойно. Женщина решила уйти в «монастырь». «Ещё одна аналогия: кающаяся блудница!» — подумал Евгений.

Однако события развернулись неожиданно. Зейна вела себя на Склоне скромно, но понятия отличались от римских. Больше половины жизни она ходила нагой, и совершенно не видела в обнажённом теле греха, считая постыдным лишь поведение. Почти каждое утро она выходила, каталась по росе (часто вместе с Медонией) и танцевала от счастья. Волки, Рыси и Туры любовались и скоро собрали небольшой оркестр, что сделало зрелище ещё более эффектным. А вот неподготовленные новички или гости просто умирали от желания, хотя Зейна совершенно не пыталась намеренно провоцировать мужчин.

Теперь к Евгению с Авлом пришла депутация посвящённых и друидов.

— Учитель и преемник! Карфаген ещё раз показал, какими средствами будут действовать против нас недруги и «лучшие друзья». Велтумна не сравнится с Зейной, но что служительница Венеры сотворила с Римом? Пусть служением раскаявшейся жрицы будет подготовка наших женщин, которые должны применять своё очарование ради блага и порядка, ради испытания духа и силы мужчин, а не ради утончённого разврата. Заодно они будут воительницами, помогающими нам разрушить намерения врагов и их союзы, обезвредить опаснейших из них.

— Тяжкое решение. Но спросим саму Зейну. Только признайтесь: не одни лишь интересы Рима и веры заставили вас прийти ко мне?

— Да. Честно говоря, так не хочется лишаться зрелища танцев. Заодно мы, посмотрев на тех, кто не может любоваться красотой без грязных мыслей, стали лучше владеть своими страстями.

Зейна взяла три дня на размышление. Она молилась. Потом попросила Авла ещё раз её крепко обнять, в неистовом экстазе страсти перепроверила своё решение и вышла к посвящённым в длинном платье и со сжатыми губами:

— Мы должны искупать свои грехи делами. За время служения Астарте я принесла столько зла, что вынуждена идти тяжёлым и опасным путём искупления. Буду учить защитниц, иначе карфагеняне легко разложат и подкупят Рим.

 

54. Двадцать лет жизни

Как уже было привычно, в римские земли вторглись эквы и вейяне. Набор прошёл без сучка и задоринки, Цезон Фабий отправился против эквов, а Вергиний против вейян.

Эквов отогнали без сражения и разорили их земли. А зачинщики войны отсиживались за стенами. Но в провинции Вергиния дела обернулись иначе.

Вейяне позвали на помощь этрусков, но тут как раз в Италию вторглись, дерзко перейдя Альпы, зелёные кельты, выславшие войско и колонистов для занятия земель к северу от Пада. Этруски, которые так и не договорились, на кого идти, теперь в большинстве своём обернулись против северных агрессоров. Беловез, вождь кельтов, разгромил собранное этрусскими городами войско, основал город Медиолан и забрал у этрусков половину земель севернее Пада.

Обнадёженный этими вестями, Вергиний с полной уверенностью в победе двинулся против вейян, оставшихся в одиночестве. Те, считая, что терять нечего, вышли на бой. Вергиний ухитрился выбрать такую позицию и так построить войско, что конница натолкнулась на канавы и завязла в болотце, пехотные манипулы смешались и разделились на три части, обходя препятствия, и вейяне разгромили две из трёх групп одну за другой, после чего третья предпочла обратиться в бегство. Вполовину меньшее войско этрусков, которых римляне уже считали слабаками, сокрушительно победило зазнаек. Этруски осадили потрёпанное римское войско в лагере, но, когда Вергиний уже собирался сдаваться на единственном условии: выпустить всех в одной рубашке, — подошёл прослышавший о катастрофе Цезон и вейяне предпочли не искушать Фортуну и Фатум, отступив от лагеря. Цезон не стал ввязываться в бой, и обеспечил римлянам регулярное отступление.

С этого времени вейяне посчитали, что они не слабее римлян, и отказались заключать мир, одновременно не начиная полномасштабную войну, а всё время изнуряя римлян набегами. Вот тут Волки и Рыси проявили себя, сбив спесь с вейян: каждый раз те возвращались с потерями, причём удары наносились неизвестно откуда и никого из нападающих убить или схватить не удалось. За весь год у «партизан» было всего три раненых. Правда, у одного из уязвлённых раны воспалились, и он, несмотря на старания друидов, умер.

Цезон Фабий, когда срок консульства подошёл к концу, запросил у Сената и народа разрешения вести войну с Вейями силами своего рода. Это вызвало всенародное ликование. Триста с небольшим Фабиев вместе с клиентами выступили из города, подошли к реке Кремере и построили укрепление. Оттуда они стали разорять земли вейян и охранять всю римско-этрусскую границу.

На следующий год консулами были избраны Луций Эмилий и Гай Сервилий. Вскоре после выборов умер Аппий Клавдий Сабин. Он в завещании назвал Евгения одним из своих наследников второй очереди (если наследники первой очереди умрут раньше или откажутся от наследства) и оставил ему свои выписки из священных книг Сибиллы и решений римских жрецов. Аппий Клавдий Младший, недовольный тем, что должность царя жертвоприношений, которую отец сделал почётной и влиятельной, отдали почтенному старцу Петронию, перенёс обиду и на семейство Фламинов, закрепивших за собой право священничества практически как наследственное. Передачу табличек и свитков он рассматривал как почти предательство со стороны отца, в частности, потому, что Евгений принял их с высшей благодарностью «Acceptissima semper munera sunt, auctor quae pretiosa facit» (Милее всего те подарки, что дарит дорогой нам человек) и пообещал использовать на благо Пути Рима. До вражды дело не дошло, но отношения со старшей ветвью Клавдиев стали холодно-вежливыми. А в политике Аппий Младший вёл ту же крайне консервативную линию, что и его отец, но без присущей родителю мудрости.

После этого Евгений взял у Авла и Павла Канулея клятву, что они поступят перед его смертью в точности так, как он прикажет.

Всего лишь раз понадобилась помощь римского войска Фабиям в течение этого года, когда вейяне вместе с добровольцами из других городов и беженцами из-за Пада осадили острожек на Кремере. Как говорится, Эмилий «veni, vidi, vici» (пришёл, увидел, победил). Одного нападения римской конницы вместе с действиями Волков и Рысей в тылу оказалось достаточно, чтобы вейяне сочли за лучшее убраться и запросить мирных переговоров. Но беженцы с севера желали отвоевать себе земли, поэтому мир так и не воцарился.

К концу этого года Евгений понял, что ничто не даётся даром. Небольшие, но очень сильно помогавшие знаки предупреждения и поощрения перестали появляться. А творческие способности начисто исчезли: ничего нового он уже придумать не мог. И в самом деле, миссия его была окончена, он стал обычным жителем, а прорыв в высшие сферы даётся лишь тем, кто этого заслужил.

На следующий год римляне потерпели ещё одно сокрушительное поражение, обернувшееся затем оглушительной победой. Вейяне, воспользовавшись самоуверенностью Фабиев, заманили их в засаду. Немногие спасшиеся засели на Кремере, но укрепление было взято приступом и Фабии перебиты все до единого. Теперь вейяне стали разорять из Кремеры римские и латинские земли. Но римское войско осадило их в лагере, а Волки проникли в Вейи, перебили стражу ворот, и другой римский легион почти без боя взял славный город. Вейян выпустили в одной рубашке, и они, плача, пошли искать себе пристанища. Впрочем, тем из них, кто желал стать римским плебеем, была открыта дорога в граждане.

Римляне хотели заселить Вейи своими колонистами, но Сенат и консулы воспротивились. Прекрасный город был разрушен. Земли его заняли римляне. Римлянам, латинам, герникам и союзным вольскам, которые были готовы принести клятву клиента Земле, разрешили занимать семейные наделы. Остальная земля пополнила ager publicus — формально общее поле Республики, фактически захватываемое патрициями и богатейшими плебеями, которые стали всё чаще быть заодно.

Тут Евгений почувствовал, что история пошла другим путём.

И действительно, через пару лет трения между союзными и дикими вольсками вылились в войну, в которой диким вольскам помогали авсоны и частично кампанцы. Единым войском вольсков и римлян, согласно союзному договору, командовал вольский царь Аттий Туллий. Дикие вольски были наголову разгромлены, но Аттий Туллий погиб. После этого союзные и дикие вольски решили объединиться и послали за царём Квинтием Фламином Туллием, старшим сыном Сиянии. Так что единое царство вольсков стало неотъемлемой частью римского союза, а сами вольски начали стремительно романизироваться.

Не так много граждан желали получить неотъемлемые наделы: одно дело, хапнуть что-то, не беря на себя никаких обязательств, а другое — нести ответственность за свои действия и за своих потомков. Но эти клочки земли, разбросанные повсюду, скоро ставшие обихоженными и цветущими, мешали появлению громадных индустриальных полей и латифундий. Тем самым опасность «эффективного индустриального» сельского хозяйства, превратившего Сахару в пустыню, а Лациум — в места с бедной почвой, была исключена.

Сразу после вольской войны случилось ещё одно знаменательное событие. Римлянин был осуждён как убийца, поскольку совершил преступление его раб. То, что раб сделал это не по приказу хозяина, а будучи застигнутым в постели матроны, не изменило приговора. Хозяин выдал раба для распятия и ушёл в вечное изгнание: такая замена смертной казни в Риме почти всегда позволялась. Прецедентом было чётко установлено: если ты получил в собственность человека, ты заодно получаешь полную ответственность за него и перед Богом, и перед людьми. Рабовладение оказалось естественным образом ограничено.

Консулы и цензоры скоро стали записывать ростовщиков в эрарии — опозоренные граждане, не имеющие права голосовать и служить в войске, и облагаемые налогом по произволу консулов. Одновременно они потребовали от ростовщиков и менял одеваться роскошно и носить драгоценности. Для других мужчин это стало позорно.

Во время Вольской войны старшую дочь просватали за сына Беловеза — Бренна. А затем явились посланцы из Карфагена и стали просить в жёны вторую дочь. Тогда к ней посватался единственный уцелевший совершеннолетний Фабий — Постум. Евгений предпочёл эту партию.

Авл и Туллия быстро принесли Фламину внука и внучку, а затем переженились и остальные сыновья. Всё оказалось почти так, как планировала Медония: второй её сын был приглашён кельтами в Медиолан в качестве верховного священника Бога Единого, и лишь третий остался в Риме, но именно ему должен был отойти неделимый надел семьи Фламинов.

Сад Евгения Академа так и не дорос до центра науки, сравнимого с Афинами или Сиракузами. Но все состоятельные римляне стали отдавать детей учиться на Склоне и в Академии. Гигий нашёл себя в качестве главы научной школы и учителя молодёжи. Его борода стала пышной и поседела, а движения теперь были важными и плавными. Но красноречивость его отнюдь не уменьшилась. Правда, римляне в основном оттачивали свой лаконичный и чёткий стиль речей и аргументации.

Волки, Рыси и Туры подверглись ещё одному соблазну: их стали охотно нанимать в качестве морских бойцов. Первоначально многие из них оставались в Карфагене, Финикии Элладе или Египте, соблазнённые тамошними женщинами и богатством. Но скоро ученицы Зейны стали так привораживать своих возлюбленных, что те почти всегда стремились вернуться к ним. Это стало ещё одним ручьём, собиравшим богатства в Рим.

Наблюдая за тем, как объединяется Италия вокруг Рима, Евгений дождался женитьбы Евгения Фламина младшего, сына Авла, и тут почувствовал, что силы стремительно уходят. Убедившись, что не может пройти более десяти шагов без поддержки, умирающий потребовал унести себя далеко в чащу леса и не приходить неделю. Ему хотели оставить еду и питьё, но он отказался. Последние его слова в присутствии других были: «Imperare sibi maximum imperium est» (Высшая власть — это власть над собой)

На второй день Фламин почувствовал, что уходит уже независимо от своей воли. Но вот куда — обратно в наш мир или в миры, которые он заслужил своим посольством — он так и не понял. Умолчим и мы об этом. Его семья в России получила от Критического центра извещение о смерти главы и большой страховой платёж. Так и полагалось, если исправитель не вернулся за тридцать дней.

Единственное, что известно: члены римской семьи нашли его нагой труп, лежащий лицом в ручье вблизи места, где Фламина оставили. Видимо, он захлебнулся в попытке утолить сжигающую изнутри жажду: сил выбраться из ложбины не нашлось. Лицо было объедено рачками.

 

Эпилог

(Наталья Красовская, Луч света)

Через две недели после ухода Евгения на эксперимент Олег выяснил при помощи приборов Центра, что в нашем мире появился сильнейший исправитель. Ещё через неделю появилась делегация Конфедеративных общин Техаса и Среднего Запада, сопровождаемая ни много, ни мало цесаревичем Владимиром, наследником престола. Они взялись за восстановление мировой сети критических экспериментов, уже как состоящей из равноправных центров, но без опыта Свободной республики Университет обойтись было невозможно. Империя как-то внезапно осознала важность Центра и стала оказывать ему действенную помощь, в итоге сеть поиска исправителей была частично восстановлена. Россия, Исландия, Бразилия и Средний Запад, четыре выживших островка технологии и образования, объединили силы в сохранении лучшего из наследия погибшей по собственной вине европейской цивилизации и в недопущении на будущее возникновения такой же антисистемы.