Когда я вернулся, первым делом на меня набросилась изголодавшаяся Гретхен. Надо сказать, что она просто расцвела, тело её налилось соками, а в глазах появилась этакая страстная искорка. Ночью, в момент отдыха от ласк, она вдруг стала спрашивать меня.

— Ты говоришь, что у меня очень красивое тело?

— Да, уж очень… И все расцветаешь и расцветаешь.

— Как мне приятно, когда ты любуешься на него!

— А как мне приятно на него любоваться!

И вдруг Гретхен вздохнула.

— Знаешь, я даже чуть-чуть иногда завидую девицам из публичного дома. Они могут показывать своё тело многим мужчинам. Но я содрогаюсь при одной мысли о том, чтобы быть плевательницей для всяких подонков.

У меня родилась идея.

— А ты слышала что-то об античных гетерах?

— Слышала. Это что-то среднее между актрисами и проститутками, как я поняла.

— Нет, совсем другое. Гетеры свободно общались с мужчинами, получали от них подарки, но отдавались отнюдь не всякому и не всегда. Это были подруги царей и полководцев. В переводе "гетера" означает "подруга". Мужи древности говорили, что у них жёны — для продолжения рода, а гетеры — для души.

Я принёс Гретхен пару книг об античных женщинах, и она, хотя читать до этого не очень любила, буквально впилась в них.

Дня через три она подошла ко мне и сказала:

— Всё так красиво и привлекательно, но у нас ведь обычаи другие!

— Мы сделаем как возрождение античной традиции. Ты сошьёшь себе пеплос, я одену гиматий, выучишь песни Сапфо и Катулла на греческом и латыни, а на арфе ты ведь немного училась играть.

И у нас началась подготовка.

* * *

Я упомянул о магистре Шлюке в своём докладе, и губернатор велел восстановить его в должности учителя. Я ещё несколько раз в подходящие моменты упоминал о его труде, и неожиданно для всех губернатор выделил из таможенных сборов, которые превзошли все ожидания, сто рублей Шлюку для подготовки рукописи его труда и представления его в научном сообществе. Конечно же, губернатор проследил, чтобы в бумаге о выделении денег был чётко прописан срок (полгода), то, что магистр обязан представить рукопись в двух беловых экземплярах, и то, что в рукописи должно быть указано, что она подготовлена иждивением русского правительства. Я съездил и лично передал Шлюку приказ и деньги. Он был вне себя от радости и сразу же написал посвящение рукописи генерал-губернатору генерал-аншефу Суворову, в котором вычурным латинским слогом описал, как расцветают науки и искусства в Пруссии под скипетром гуманной и высокоучёной императрицы-матери и её просвещённых слуг. Я на следующий же день уехал.

* * *

А подготовка приняла неожиданный оборот. Гретхен вдруг оказалась весьма любознательной и способной особой, не желавшей просто заучить слова, а начавшей изучать греческий и серьёзно поправлять латынь, которой её чуть-чуть учили в школе. Мне пришлось изо всей силы учить языки вместе с ней, дабы не отстать, и вскоре иногда в постели мы начали изъясняться на латыни или на греческом. Уфф!!!

Одежда и поведение Гретхен опять изменились. Пылились в чулане кричащие "красивые" наряды, она стала одеваться просто, но красиво. Исчезли и чрезмерные украшения. Вместо духов она стала пользоваться мягко пахнущими восточными благовониями. Вела она себя гордо и независимо.

Гретхен наняла новую служанку Анну. Это была вся пышущая здоровьем деревенская девица, которую отец выгнал из дома за то, что прижила незаконного ребенка. Деваха оказалась неграмотна по причине полной тупости. Она обладала великолепной памятью, помнила все буквы, но совершенно не могла складывать из них слова. Она чётко запоминала, что купить на базаре, сколько бы поручений ей ни давали, но выполняла всё строго в заученном порядке и совершенно не умела считать, так что пришлось потребовать, чтобы все торговцы давали ей расписки, сколько денег с неё взяли. Потом Гретхен проверяла суммы и деньги, и иногда затем шла скандалить с торговцами, но после нескольких таких скандалов попытки воспользоваться невежеством Анны закончились.

Мы заметили, что, хотя Анна не умела читать, порою она могла разобраться в тексте, поскольку запоминала самые частые слова целиком, как китайцы иероглифы. Во время праздника она, как вдруг оказалось, зажигательно отплясывала и играла на дудочке. У Гретхен появилась идея. Она сшила для неё хитон рабыни, заказала снимающийся железный ошейник и даже не поскупилась на обучение её игре на флейте, в чём Анна быстро преуспела. Со своей абсолютной памятью она затвердила наизусть несколько греческих и латинских песенок, научилась здороваться, прощаться и спрашивать: "Чего изволите?" по-гречески. Кроме нескольких названий блюд, дальше мы её даже не пытались учить ввиду полной бесперспективности. Анна должна была представлять рабыню-варварку.

В некоторый момент Гретхен решила показать, что получается. Они с Анной, нагие (почти, поскольку на Анне был ошейник…) и в античных причёсках пели и плясали передо мной. Затем она отослала Анну и спросила, как всё это нравится?

Я ответил, что получилось сверх всяких ожиданий, но сделал несколько замечаний, одно из которых было, что они не совсем нагие. Гретхен удивилась, как это так? Оказалось, что я имел в виду пучки волос на теле, которых в античности не носили. Вторая репетиция была ещё лучше, и я согласовал с Гретхен детали подготовки к будущему событию.

Мы решили пригласить учёную братию, несколько уважаемых профессоров и доцентов, в том числе знатока античности профессора Амцеля и профессора Вольфа. Приглашения по моей просьбе и по моему латинскому черновику за полтинник написал красивым почерком переводчик Василий Артамонов.

В них было указано, что состоится античный симпозиум, на котором будут подаваться лишь античные блюда, вино, похожее на античное, и услаждаться гости будут изысканной беседой на греческом и латинском языке, античной музыкой и танцами. Предлагалось одеться в античном стиле. Изъясняться можно было лишь на греческом или же на латыни.

В назначенный момент любопытствующие гости пришли. Их встретил хозяин в хитоне, хламиде и венке, представившийся как Аристофан, хозяйка (под именем Лаида) в пеплосе, контрастирующем с привычными тяжёлыми одеяниями, и рабыня в коротком гиматии (ее имя мы не осмелились сменить, во избежание путаницы). Гости воззрились на её красивые мощные ноги, но долго любоваться не пришлось: женщины исчезли.

Гости улеглись на ложа (единственной противоречащей античности деталью был пылающий камин, но иначе было бы слишком холодно: всё-таки Пруссия не Греция). Они не осмелились столь радикально подготовиться. Кто-то набросил на камзол нечто типа хламиды, кто-то принёс с собой венок и надел его вместо парика.

Было налито вино, началась беседа, которая велась практически полностью на латыни, поскольку греческий хорошо знали лишь двое из гостей, а хозяин знал его весьма плохо. Открылись двери, и вошли две нагие прекрасные женщины. Лаида запела песнь Сапфо и стала плясать, Анна аккомпанировала ей на флейте. Затем Лаида взяла арфу, Анна стала лихо отплясывать (скрывая за лихостью крайнее смущение), и пела любовные стихи Катулла.

Гости остолбенели. Когда песни кончились, раздались аплодисменты потрясенных гостей. Женщины исчезли. Через пару минут они вновь появились уже одетые. Лаида заговорила с профессорами по-гречески. Гости остолбенели ещё раз. Анна по гречески спросила профессора Амцеля, которому явно чего-то не хватало: "Чего изволите?" Полностью ошеломлённый профессор попытался что-то попросить по-гречески. Анна вытаращила на него глаза. И тут состоялся любопытный диалог.

— Прошу меня извинить. Моя рабыня германка, она не знает ни эллинского, ни латинского, — улыбаясь, сказала Лаида.

— Ну да, с варварами нужно разговаривать по-варварски, — сказал профессор.

— Именно так, — подтвердила Лаида.

— Можно, я буду ей говорить на варварском наречии? — спросил профессор.

— Не только вы, но и все гости, знающее германское наречие, могут на нем давать указания служанке, — сказала Лаида.

Гости согласились давать указания по-варварски. Я внутренне посмеялся. Столько раз чванные немцы тыкали мне в лицо, что я — русский варвар, а теперь они сами себя признали варварами.

Под конец вечера ещё раз женщины вышли петь и плясать, а затем в своей наготе обошли гостей и скромненько поцеловали их. Доцент Люцер вдруг схватил Лаиду за руку и возбуждённо заговорил по-гречески:

— Лаида, я пленён твоими прелестями и сгораю от страсти. Если бы я мог, я готов был бы принести тебе цену ста быков. Но я прошу тебя не пренебречь мною и моими скромными подарками, которые я поднесу тебе.

Вот так в эту ночь Гретхен начала свою карьеру гетеры. А мне она подложила в постель Анну. Тело Анны было пышное и привлекательное, но я видел, что она совсем не желает близости и готова на неё лишь ради приказа хозяйки. Я просто погладил её и сказал, чтобы она не беспокоилась, я буду вполне доволен, если она будет своим телом греть меня в постели. Анна тоже была не прочь пригреться, и мы спокойно уснули. Утром в полудрёме я начал ласкать её тело, и она вдруг начала сквозь сон показывать признаки возбуждения. Но уже было время подниматься, и, когда она во сне прижалась ко мне, я нежно её разбудил:

— Пора подниматься и подавать завтрак. Мы проспали, и мне влетит от генерала.

Анна потянулась, осознала, где она, вспомнила вечер, улыбнулась и сказала:

— Мне так тепло и уютно было спать с вами, господин. А утром такой приятный сон снился. Даже просыпаться не хотелось.

И я подумал, что в жизни своей она встречалась лишь с неотёсанными и грубыми хамами, не лучше покойного мужа Гретхен.

Вдруг Анна подскочила с постели и по своей глупости прямо сказала:

— Ой, господин, фрау мне велела, чтобы я немедленно после вас хорошенько подмылась, а потом, дескать, могу вернуться в постель. Но сейчас уже времени не будет.

Я понял: Гретхен очень не хотела, чтобы Анна забеременела.

Вечером Гретхен с нетерпением поджидала меня в пеньюаре, и увидев, что я тепло поцеловал её и улыбнулся, радостно сказала:

— Значит, всё хорошо! Сегодня ночью я так хочу тебя! У этого доцента, хоть он и моложе, страсти много, а нежности мало. Но вот почему ты пренебрёг Анной?

— Она очень приятная женщина, но я не хочу иметь дело с той, кто принимает меня лишь по обязанности. Я слишком уважаю себя, и поэтому никогда не имел дела со шлюхами или с теми, кто отдаётся лишь из корысти.

Гретхен улыбнулась и впилась мне в губы, выныривая из пеньюара.

— Ах, как я тебя люблю! И ещё больше люблю сейчас, когда побывала с другим мужчиной. Я теперь понимаю, насколько ты хорош, а то я уж думала, что лишь мой муж и некоторые мужланы из черни — хамы, а в высшем свете все такие же ласковые и приятные. Но уж правда, эти люди, что были у нас, хоть не хамы, и с ними всеми можно иметь дело, если я и они захотят.

Ночь была бурной до полного изнеможения.

* * *

Слухи о симпозиуме разнеслись по городу, и вскоре сам ректор университета попросил показать ему симпозиум. Я попросил его подобрать пять-шесть достойных и приличных гостей и собрать некую сумму на угощение и подготовку. Они собрали впятером сто рублей, и мы приняли отборных гостей, включая ректора и профессора Канта. Впечатление их было тоже прекрасное, они сказали, что это, конечно, не для черни и не для толпы, но для мужей тонко чувствующих и знающих. Таким образом, я, дескать, возродил сам дух античных собраний. Я ответил, что без уникального ума и тонкости Лаиды ничего бы не получилось. Учёные мужи поклонились обнажённой гетере, потрепали по соблазнительным выпуклостям "рабыню" и откланялись, чуть-чуть пьяные и донельзя довольные. Попросить милостей у Лаиды никто из них не осмелился, хотя она посылала сигналы ректору.

А после этого пришлось раскошеливаться вновь самим и серьёзно: к нам возжелал явиться сам генерал-губернатор вместе с питерскими гостями. Генерал-губернатор взял на симпозиум псевдоним Конон, и я оценил его тонкость: имя принадлежало первоклассному, но отнюдь не самому знаменитому, афинскому стратегу. Гетера всячески соблазняла губернатора (правда, не переступая границ меры; не знаю, как уж говорить о приличиях, когда формально все тогдашние приличия были нарушены). Но Суворов чётко сказал на прекрасной латыни:

— Такие женщины, как ты, Лаида, прекрасны, соблазнительны и очень опасны. Я удивляюсь, как с тобою совладал Аристофан. А я уж не буду рисковать. Но ты так разгорячила меня, что я отведу душу с твоей рабыней, если ты и она не возражаете.

Анне даже в голову не пришло бы возражать, а Лаиде осталось лишь согласиться. Егор-Алкивиад подошёл было к Лаиде, но затем передумал и сказал:

— Вот колечко и бриллиантовая подвеска от меня в благодарность за зрелище. Но Конон слишком мудр, и я тоже поопасаюсь слишком тесного общения с тобой.

А мне он крепко пожал руку, а на следующий день публично расхвалил меня так, что я весь раскраснелся: как я сумел из заурядной фрау сделать первоклассную античную гетеру.

Другие знатные гости также преподнесли Гретхен и Анне подарки, и даже губернатор поднёс какие-то мелкие безделушки, явно трофейные либо конфискованные у контрабандистов.

Когда я выходил, а Анна собиралась удалиться в спальню к генералу, я услышал, как Гретхен тихо сказала ей: "Сегодня не подмывайся".

После третьего симпозиумы стали повторяться регулярно. Знатные люди рассматривали их как достопримечательность Кёнигсберга, а гетеру Лаиду — как его украшение. После ночей с любовниками она вновь возвращалась ко мне, но некоторое время не для соития. Наоборот, выждав несколько дней, она взяла с меня клятву полгода не иметь дело с женщинами вне дома и стала подкладывать мне раз в две ночи Анну. Я понял, что она очень хочет, чтобы Анна забеременела, и сопоставил это со словами Суворова в момент распеканции. Вот ведь тонкая штучка и хитрая бестия! Своего незаконного ребёнка Суворов бы ни за что не узаконил, тем более, сыновья у него прекрасные, и откупился бы какой-то мелочью. А тут формально будет мой ребёнок, но Суворов может втайне считать его своим, его он и узаконит с удовольствием, и подарит ему гораздо больше!

Один из симпозиумов привёл к неожиданному результату. Ротмистр фон Шорен, богатый помещик, активно ухлёстывал за гетерой, и она согласилась провести с ним ночь, но в самом её начале нагой сбежала ко мне в комнату, поскольку офицер попытался её грубо насиловать, а не улещивать. Фон Шорен стал ломиться в дверь, я урезонил его, что так дворянин не делает, и мы договорились о дуэли. Гретхен хотела помчаться к губернатору, чтобы предотвратить поединок, но я чувствовал, что дело будет не так опасно (уже XVIII век, и дуэли перестали быть столь кровавыми, как раньше). Провели формальные переговоры, за время которых фон Шорен, с одной стороны, поостыл, а с другой, без памяти втюрился, поскольку не ожидал сопротивления.

Переговоры шли три дня, и на четвёртый день я, поручик Сенжинский (мой секундант), вахмистр фон Цустер (секундант фон Шорена) и мой противник встретились рано утром на лесной полянке. Договорились стреляться в тридцати шагах, в случае безрезультатности обмена выстрелами любой из дуэлянтов имел право потребовать повторения боя. Было прохладно, но мне захотелось снять камзол: в нём казалось неудобно. Я повесил его на дерево чуть в стороне. Фон Шорен, не желая, чтобы у него было хоть какое-то формальное преимущество, тоже повесил свой камзол на дерево. Мы разошлись на шестьдесят шагов и начали сходиться. Я уже видел, что дело идёт к вежливому обмену выстрелами, и выстрелил первым чуть в сторону, туда, где висел камзол противника. Раздался звон. Фон Шорен вздрогнул, потребовал прервать дуэль и проверить, что же случилось. Оказалось, что я попал в его золотую табакерку.

— Чем перед вами провинился мой камзол? — раздражённо спросил фон Шорен.

Я решил чуть-чуть приврать. Стрелял я плохо, и попасть в камзол помогло некоторое везение, а уж табакерка была подарком судьбы.

— Я не хотел бы, чтобы кто-то сказал, что я стрелял в Вас и промазал на милю, вот я и захотел прострелить камзол, дабы меня не упрекали, что я — законченный штафирка, хотя я такой и есть. А табакерка — это просто подарок судьбы нам обоим. Вы теперь сможете показывать простреленный камзол и табакерку и рассказывать всем, какая жестокая была дуэль, и вас спасла лишь табакерка.

Фон Шорен и секунданты расхохотались. После того, как фон Шорен успокоился, он насупил брови и строго потребовал меня к барьеру. Я вышел. Сердце учащённо билось, поскольку я теперь боялся, что он захочет показать свою меткость и по ошибке промажет в меня. Фон Шорен тщательно прицелился и тоже прострелил мой камзол.

— Посмотрите-ка на камзол.

Я увидел, что пуля попала в пуговицу, и пуговица начисто расплющена. Ведь пуговицы тогда были металлическими и массивными.

— Теперь вы тоже сможете рассказывать, что я попал вам в сердце, но вас спасла пуговица.

Я внутренне содрогнулся. Фон Шорен, оказывается, был очень метким стрелком. Он вполне мог бы покалечить меня, не убивая, но предпочёл моральный реванш.

Секунданты, корчась от смеха, посовещались и объявили решение, что дуэль считается результативной, поскольку дуэлянтам нанесён равный ущерб, и что все мы должны дать слово чести не отрицать, что камзолы во время дуэли были на нас, и не проговариваться, где они висели, когда в них стреляли.

Таим образом, всё было улажено. Мы искренне обнялись. Фон Шорен попросил меня передать его извинения Лаиде и попросить у неё разрешения прийти ещё раз на симпозиум. Я обещал. Она со второго раза разрешила ему прийти ещё разок, но не больше. Он пришёл, задарил её, но она осталась непреклонной, хотя и простила его. На второй раз она ему улыбнулась, но выбрала не его. На третий раз он добился своего и был на седьмом небе от счастья, но тут пришло давно просимое им назначение комендантом крепости на воинственную юго-восточную границу (он так мечтал о подвигах и о военной карьере!)

Фон Шорен придумал, как ему казалось, гениальный план. Отказываться от назначения, давно просимого, было позорно, отказываться от Гретхен не хотелось. Он подарил ей одно из своих имений (правда, самое маленькое, с десятью душами крестьян), а крестьян отписал на меня, поскольку возлюбленная не была дворянкой и не имела права владеть крепостными. А с неё он взял расписку, что она ни за кого замуж не выйдет до его возвращения или смерти, или же до того, как он сам освободит её от этого слова. В случае нарушения слова имение возвращалось фон Шорену.

Суворов заходил ещё пару раз, и каждый раз удалялся с Анной. Я в первую же нашу ночь начал разогревать Анну, и Суворов отметил, что она стала намного более страстной. Но на третий раз уже было известно, что Анна беременна. Как только она призналась в беременности, Гретхен перестала её мне подкладывать и возобновила свои ночи со мной.

Так что моё неофициальное положение стало весьма выгодным: официальный любовник популярной гетеры. У меня теперь появились отличные вещи и лучшая парфюмерия, за обедом подавались французские и итальянские вина, о водке и пиве я и думать позабыл бы, если бы не пирушки с сослуживцами, с ратманами и с профессорами.

Я сочинил оды императрице-матери в честь вольности дворянства, её сыну Павлу I в честь его восшествия на престол под сенью любящей и мудрой матери и графу Орлову, любовнику Екатерины. Последняя была самой бесстыдной и фальшивой. Я воспевал его мужество и полководческий талант, хотя тот сидел в Питере возле своей всемогущей любовницы.

Вскоре стало ясно, что трон будет передан Павлу после совершеннолетия. Пётр Фёдорович скончался в Дании, как официально объявили, от белой горячки. Пил он, конечно, безбожно, так что это могло быть правдой. Екатерина имела глупость выйти замуж за Орлова, получившего титул светлейшего князя. Тем самым она полностью закрыла себе возможность самой взойти на престол, оттеснив сына. Она, конечно же, оставалась регентшей, и в этом качестве её все признавали, но императрицей без приложения "мать" княгиня Орлова быть уже не могла.

Оду на этот случай я стал писать с большим прилежанием и вдохновением. Но сразу же возникла достаточно трудная задача, от решения которой, как я понимал, полностью зависит успех оды. Коронованную особу полагалось сравнивать с божеством. Но с кем сравнить Екатерину? Венера, Церера, Афина, Деметра, Гера, Юнона, Цирцея… (ох, ещё и это слово вылезло!) Любое решение могло быть растолковано в неподходящую сторону и, безусловно, было тривиальным и односторонним. И тут пришла идея: Валгалла! Воспользоваться северной мифологией, где Фрейя соединяет в себе черты Венеры, Деметры и Афины! И всё лыко стало ложиться в строку. Подобрать персонажа для Муженька уже не составляло труда: могучий пьяница Тор. Сын — Бальдр. Пошло!

В Валгалле нынче стол ломится,

Герои, асы — все спьяна!

Ведь Фрейя Северной Столицы

С российским Тором сочтена.

Ты мудрым взором осенила

Страну снегов, лесов, морей,

Властителя ей породила,

Роди ж ему богатырей!

Ода была, как и полагалось, длинная. В неё я вставил несколько шпилек, надеясь, что они будут восприняты благосклонно.

Любовь российскую отвергши,

Полония удручена,

Своею спесью себя ввергши

В горящу печь, как каплуна.

…

На поединке тяжком дрались

Добрыня с Зигфридом вчера.

А нынче оба побратались,

Сразившись честно до утра.

…

Вновь Север миром управляет.

Коль вымерла норманнов рать,

Варяжский род благословляет

Отныне Один: стяг поднять,

Мир водворить вокруг России,

Европу мощью усмирив,

И крест воздвигнуть на Софии,

Святое дело довершив.

Польская строфа была двойным намёком. Польский князь Понятовский был любовником Екатерины, затем сбежал при первых признаках неудовольствия Елизаветы, а затем возвратился, когда Екатерина уже стала императрицей, дабы попытаться занять прежнее место, но получил полный афронт.

Упомянул я всем известный недостаток Орлова, но в таком ключе, что он остался доволен:

Зелёный змий распался прахом,

Валгалла вся восхищена:

Тор мёда бочку выпил махом,

Как будто я — бокал вина!

Ода пришлась как раз по времени. Прозвище "Российский Тор" прилипло к Орлову, и он им гордился. Внешнеполитические намёки также были поняты и одобрены. За эту оду я получил от императрицы в подарок тысячу рублей и поместье в сто душ на Украине (правда, мне доброжелатели передали, что в сельце на самом деле осталось душ тридцать), от светлейшего князя золотую табакерку, а от императора — золотой письменный прибор.

Университет провёл официальную церемонию, на которой присвоил генерал-губернатору и мне звание почётного доктора: Суворову в честь его великих заслуг в развитии военной теории и в знак признательности за поддержку наук и искусств в Пруссии, мне — за заслуги в изящной словесности и как великому знатоку античности. Я втайне улыбался этой формулировке.

А Гретхен раскрыла мне свой план. Она будет делать вид, что тоже беременна, и всем говорить, что от меня. Ребёнка же Анны по официальной версии отдадут в воспитательный дом, а на самом деле Гретхен окрестит его как своего в православие и будет воспитывать как своего сына или дочь, а сама Анна будет считаться кормилицей. Этот план она разрешила раскрыть лишь губернатору, чтобы он не почувствовал себя в случае чего обманутым. Тем самым она станет матерью дворянина и сможет завещать своё именьице сыну, как она очень надеется. А за время жизни она это именьице округлит и превратит в настоящее имение. Ну и коварство, прямо стратег!