Крокина доставили в коттедж без осложнений — он почти не упирался и только безвольно перебирал ногами.

— Посадите его куда-нибудь, он вот-вот Богу душу отдаст!

— А можно деньгами? — раздалось из угла, где с относительным комфортом расположился Грибман. — Господу Богу его душонка без надобности, а вот денежки…

Судя по интонации, настроение у Грибова после предложенных закусок и легких напитков заметно улучшилось. И даже присутствие рядом источавшей немую злобу Марковой его нисколько не смущало. Да и Кирилл не прочь был бы продолжить, если бы не все эти случайные и малопривлекательные люди. Однако фраза Сергея нашла отклик среди присутствующих — Крокин слегка ожил и, рассмотрев сидевшего рядом с Марковой господина, несколько нервно заелозил тощим задом по гобеленам. Возможно, пытаясь вильнуть несуществующим хвостиком. А для наиболее внимательных это означало, что у господина Крокина есть некоторые сбережения.

— Ты у этого пассажира ключи от машины забрал?

Николай утвердительно кивнул и хлопнул ладонью по карману брюк.

— Отлично. А теперь, если никто не возражает, мне хотелось бы ознакомиться с содержимым карманов нашего знакомого. Если же там мы не обнаружим ничего, представляющего интерес, то проведем и полный досмотр. Иные мнения есть?

А кто, собственно, мог что-нибудь возразить Кириллу? Маркова? Так она после расслабляющего душа сцепила свои челюсти с такой силой, что разжимать их в целях приема пищи придется отверткой. Во всяком случае, она не взяла и кусочка со стоящего перед ней блюда. Но ее поведение не очень расстраивало Кирилла — пусть ее, если уж она решила уйти из жизни столь экстравагантным способом. Она и сама по себе достаточно экстраординарная женщина, и, на вкус Кирилла, действительно очень хороша. А точнее — чертовски красива. В этой даме чувствовался незаурядный характер. А между тем слегка деформированный объятиями Жукова и Николая субъект привстал с дивана и довольно бессвязно начал упрашивать присутствующих не причинять ему ни физических, ни тем паче нравственных страданий. Во всяком случае, насиловать госпожу Маркову в присутствии ее воздыхателя никто и не собирался.

Кирилл между тем нахмурил брови — он знал, что именно так выглядит наиболее убедительно.

— Какие мы нежные и тонко организованные! И ваша дама, как мне думается, человек высокой культуры… Ну, есть у нее одна незначительная на первый взгляд слабость — тяга к чужим деньгам. Вас это не коробит? И вообще, вы со своей подругой… Вы отдаете отчет, куда вы попали и о чем с вами ведут беседу?

— Нет, извините… — воспрявший на мгновение Крокин снова сник, как увядший лист.

Кирилл улыбнулся и, сделав несколько шагов, положил руку на плечо Крокина. Первый физический контакт — одна из важнейших фаз в подобных беседах. Контакт и оценка его результата. Плечо Крокина непроизвольно дернулось — он, конечно, ждал. Ждал, что его будут бить. «Вот и прекрасно! — подумал Кирилл. — Пусть ждет…»

— Так что вы минуту назад хотели сказать по поводу денег?

— У меня есть. Есть… — заторопился он, машинально сжимая и разжимая пальцы своих почти что птичьих лапок. — Вот щас, щас… Э-э, знаете, мне нужно ботинки, ботинки снять… Они у меня там…

— Послушайте, Крокин! Вы что, куда-то торопитесь? Спокойно и по слогам повторите все с самого начала: что у вас там и зачем для этого нужно снимать обувь?

— У меня на ноге… Приклеен ключ… Понимаете? Ключ приклеен. Пластырем. К ноге…

— А от чего ключ?

— От сейфа. От сейфа ключ. А в нем деньги… Много…

— И за Маркову хватит заплатить?

— А сколько? Сколько за нас обоих?

— Все.

— Хорошо! Все, все отдам… Только меня не трогайте! И Дашу…

— Так сколько всего денег у вас, Крокин?

— Много! Триста тысяч… Триста тысяч с небольшим…

— Ну, вот те раз! Да одна аренда, мой любезный, вот этого вот здания обходится мне в две с половиной тысячи долларов в сутки. Обслуга, выпивка и еда по отдельному прейскуранту. А вы мне тут о трехстах тысячах. Как-то несерьезно, вы не находите? А Маркова? Неужели такая женщина стоит всего какие-то полторы сотни тысяч? Или у вас иная арифметика?

— Но поверьте… Я же вижу, вы — интеллигентный человек… Вот только триста тысяч. Все, что я могу…

— Интеллигентный человек? Перестаньте! Вы, Крокин, и иже с вами Гаспаряны, Марковы и прочие — допускаю. Я же отношусь к интеллигенции таким же образом, что и Антон Павлович Чехов. Но вот беда — не успел Антоша помереть, как ваше сволочное племя поторопилось посмертно вписать его в почетные списки. Вашего несуществующего сообщества…

— Как бы вы красиво ни рассуждали — денег у меня не прибавится… — придавленно, но с некоторым намеком на собственное достоинство заметил Крокин. Может быть, оттого, что понял: пока кистенем по голове его бить никто не собирается.

— Так чем же вы располагаете, кроме ваших жалких трехсот тысяч? Может, у вас имеется некая информация, способная заинтересовать меня и моих товарищей?

— А кто вы? Кто такие ваши товарищи? Я же не знаю, что именно вас может интересовать…

— Ну, например, нас интересует, почему вы до сих пор еще живы?

— Что?

— Почему вы до сих пор живы? У вас есть ответ на данный вопрос?

— Ответ? А почему, собственно, я должен умереть?

— Я не знаю. Но если вы сомневаетесь в корректности поставленного мной вопроса — пожалуйста, можем провести эксперимент… Сейчас вас с вашей дамой отпустят. Бесплатно, заметьте! И можете отправляться хоть на край света. Даю гарантию, что мои люди не последуют за вами и не станут чинить никаких препятствий. Ставлю те же триста тысяч, что вы не пройдете от ворот этой виллы и трех сотен шагов…

— Ну, я затрудняюсь… Что же вы хотите от нас?

— Могу пояснить: от госпожи Марковой нам не нужно ничего. Или почти ничего. Разве что ее подпись на одном из документов — и она свободна… Что же касается вас, то мне необходимо выяснить, отчего вашу подругу с такой легкостью выпустили из следственного изолятора и почему вы до сих пор не исчезли. Не перестали существовать… И если я не получу от вас внятный ответ в течение трех минут, то в течение четвертой минуты вы будете выставлены вместе с Марковой за ворота, и одному черту известно, сколько мгновений еще вам удастся прожить… Чудный воздух, хрусталь Невшательского озера… Это последнее прижизненное ощущение, которое станет вам доступно… Итак?

— У меня имеется несколько документов, касающихся соглашений между концерном «Де Бирс» и официальными государственными структурами Российской Федерации…

— И всего-то?

— Еще у меня есть копии банковских счетов, открытие которых напрямую связано с составлением и подписанием секретных соглашений. Например, по отгрузке руды с семьсот семнадцатой трубы… Это более восьмисот тонн породы… А Ломоносовское месторождение — это не Зимбабве, где два карата на тонну наковыряют и в пляс…

— И как к вам попали все эти бумаги?

— Еще будучи доверенным лицом Мастицкого, я лично выезжал за рубеж и открывал счета на указанных мне лиц.

— Копии банковских карточек?

— Разумеется, есть и это. И не только копии — есть оригиналы ходатайств в соответствующие банковские учреждения для открытия счетов.

— И кто из широко известных публике граждан пользовался вашими услугами?

— Я могу назвать несколько из них: глава резервного российского банка, министр финансов, зампред госимущества… Председатель драгмета… Вот такие вот люди…

— А в чем, собственно, криминал? Сейчас даже среди чиновников нижнего звена, эдаких коллежских асессоров, — даже у них простенькая «Виза» да есть…

— Если каждый документ рассматривать отдельно от остальных, то, разумеется, никакого криминала и не найти. А вот если сложить их воедино, проследить номера счетов плательщика и получателя да свести вместе все даты — вот тогда получится очень, очень ясная картина…

— И сколько наши славные власти положили себе в карман?

— Только по соглашению о частичной консервации Ломоносовского прииска, в зависимости от коэффициента трудового участия, цифры колебались от шести до семи баранок…

— Зачем же «Де Бирс» действовал так явно?

— Как я теперь понимаю, выдача этих денег была организована картелем с заведомой подставкой. Им тоже нужны некоторые гарантии. Иначе как объяснить столь долго сидящих на своих постах членов кабинета, тогда как за два года сменилось уже три премьера?

— Это довод. И каким образом можно будет взглянуть на эти бумаги? Они у вас с собой, надеюсь?

— Нет, но я могу получить их в течение суток…

— Ну не заливайте — в течение суток! А если б вы вдруг решили отправиться в поездку, на другой континент, скажем?

— Вот тогда я взял бы их с собой.

— Хорошо, вот у нас и образовался предмет сделки: вы передаете мне бумаги, касающиеся мягких переговоров «Де Бирс» с радетелями отечества, и если я сочту, что документы действительно чего-то стоят, — можете катиться отсюда…

— А как же триста шагов?

— Я вам гарантирую безопасность вплоть до посадки в самолет. Или вы предпочитаете иной вид транспорта?

— А как быть с Дашей?

— Знаете, Крокин, ваша знакомая не просто уголовная преступница… Даже у меня, человека достаточно развитого, не находится слова, чтоб охарактеризовать вашу приятельницу в достаточной мере. Тем не менее, если она подпишет один документ, я не стану преследовать ее в дальнейшем. Устраивает?

Крокин с надеждой посмотрел на свою, вероятно, последнюю любовь — она по-прежнему сидела с совершенно отрешенным лицом. Словно восковая кукла.

— Но при желании могу обойтись и без ее подписи. Так как камни, из-за которых пролилось столько крови, у меня. Вот такая вот штука…

— А что за документ? — совершенно мертвым голосом осведомилась Маркова.

— Вы должны подписать купчую, которая подтвердит законность сделки. Это будет означать, что вы мне камни якобы продаете, а я у вас их якобы покупаю. Затем Крокин предоставляет мне документы, и если они мне понравятся, я возвращаю ваш паспорт, арендую для вас «Фалькон» и забываю о вашем существовании. Как вам этот план?

— Я вам не верю…

— Ну еще бы! Вы хотели бы, чтоб я поверил вам? Или, может быть, потребуете гарантий вашей безопасности от представителя власти? Он сидит рядом с вами…

— Он такой же жулик, как и вы!

— Я жулик? — Кирилл с легкой обидой качнул головой. — Отправляйтесь сейчас же вон отсюда! Коля! Отстегни Маркову от кресла и верни ключи от автомобиля хозяину… А вам я на ход ноги скажу следующее: сейчас вы отсюда выйдете совершенно свободными и счастливыми. И люди, которые все время пасли вас, обратят внимание на ваш расслабленный и легкий шаг. Что они решат для себя? Они себя спросят: «В чем причина их освобождения? Возможно, у них не осталось ничего, что могло бы заинтересовать русских?» А это значит, что для той стороны, расположившейся по другую сторону ограды, вы представляете интерес, пока живете. Ведь Крокин, собственно, и дышал до тех пор, пока вы не прибыли сюда, моя воздушная. Не станут же они гоняться сначала за одним, потом за второй, с риском увидеть в утренней газете заботливо слитый компромат. Так что прощайте. Пусть мне ваш уход несколько осложнит жизнь, но не настолько, как пребывание еще несколько суток под одной крышей с людьми, причастными к тройному убийству корысти ради…

— Где тот документ, что я должна подписать?

— Вы готовы?

— Да.

— Коля, пригласи к нам нашего нотариуса, и пусть он прихватит с собой все необходимые бумаги… Вы, Маркова, как бы это ни было несправедливо, уже на пути к свободе. Как поступите вы, Крокин? У меня к вам претензий меньше, но вы мне не нравитесь гораздо больше… Так что не тяните, давайте рассказывайте, каким образом мы можем ознакомиться с вашим досье…

Покидали Невшатель приятели с некоторой опаской — пусть остававшийся на боевой вахте Грибман и поклялся мамой блюсти уставные отношения и пасти барашков до возвращения Кирилла без естественной убыли, сомнения не оставляли Кирилла. Он прекрасно понимал, что будет, просочись слух о том, что крокинские материалы переданы на сохранение Грибову, что на вилле, кроме Сергея, остались пара местных законопослушных уродов и две дамы, одна из которых весьма решительная, а вторая с легким недоумением в глазах… Да ее папа, до сих пор не осознавший, что люди, его окружающие, чаще разговаривают на каком угодно языке, но только не на русском. И Галкин — в его ситуации ждать у моря погоды? Черт знает, что он может предпринять… А была надежда на то, что в этом швейцарском захолустье ни одна собака их не сыщет. Кроме Крокина, разумеется… Но Грибман пока не отзванивал — значит, все в порядке.

В порядке… В последний день перед отъездом Маркова попыталась закатить скандал — пришлось сначала приводить ее в чувство, а затем на протяжении полутора часов вести душеспасительные беседы. Дама очень не хотела возвращаться в Россию: тюремный сервис — это вам не в пятизвездочном «Хилтоне» яйца всмятку на завтрак трескать.

Кирилл, а было уже глубоко за полночь, сидел напротив Марковой, едва справившейся с истерикой. Все уже расползлись по своим комнатам, и только на втором этаже безумный ворошиловский стрелок тренировался в управлении сливным бачком унитаза. На протяжении последних сорока минут. С тридцатисекундным интервалом. Кирилл было поднялся наверх, растолкал сопящего в обе ноздри Галкина, а минут через десять все повторилось вновь. Хоть вентиль подачи воды закручивай. А потом всю ночь наслаждайся ароматами иммигрантского дерьма…

На предложенную рюмку водки Маркова ответила отказом. Кирилл не настаивал, но и кофе не предлагал — какой, к черту, кофе во втором часу ночи. Маркова беспрерывно курила, временами чуть подрагивая, и Кириллу казалось, что она хочет вызвать его на беседу, но никак не может сделать первый шаг. И спать не уходит — сидит напротив Кирилла, чуть сощурившись на огонь камина и поджигая очередную сигарету от окурка предыдущей.

Кирилл обычно ложился позже других, как, впрочем, и вставал. Подобного графика, если нет никаких неотложных дел, он придерживался последние лет десять — подъем не раньше двенадцати и до двух никаких физических упражнений: легкий завтрак, чашка чая, сигара. Или сигарета… Затем легкий променад… А затем — по ранее составленному плану. Если это не понедельник, среда или пятница, когда он три часа отдавал различного рода физическим упражнениям, то работал с бумагами. Просмотр почты, счетов и прочей ерунды. Суббота и воскресенье посвящались легким приключениям — встречам со старыми знакомыми по Гамбургу, выпить водки. Или что-нибудь из культурной программы — выпить пива, а после водки. Тоска!

Его мадам, пытавшаяся вести светский образ жизни, вечно куда-то пропадала, заводила себе приятельниц с весьма странными привычками и выражением лица — они могли прогостить в его доме и вечность, если бы не присутствие Андрея с Николаем, которых эти козы с напудренными лицами настраивали на агрессивно-сексуальный порыв. Особенно если Жуков нарежется с Ищенко где-нибудь в закутке. Андрею, например, ничего не стоило ущипнуть за зад какую-нибудь очередную гостью, у которой от подобного проявления интереса развивался тотчас невротический припадок — она оказывалась то талантливым, но пока не признанным художником, то писательницей или виолончелисткой, и ноги у нее росли, по ее мнению, не для того, чтоб мужчина хотя бы мысленно пытался их раздвинуть, а исключительно для натягивания на них чулочков и туфелек.

Коля, в силу своего воспитания, а воспитывала его с самого рождения мать-одиночка, вел себя скромнее: днем, если у него не было необходимости поднимать над головой штангу или следить за происходящим на подведомственной территории, оккупировал библиотеку — там, когда Кирилл был занят или в отъезде, обычно уединялась дама с ее высококультурными подругами, часами щебеча под рюмочку коньяка и ведро кофе. Щебетали о самых различных вещах, которые только можно приобрести за деньги. Коля, прикинувшись тенью — на него, как на персонал, гости не обращали внимания, — раскладывал на коленях свежий «Плейбой» и сравнивал красоток на страницах с очередным одушевленным, но нереализованным талантом. Понятно, что делал он это молча, но уж очень громко и напряженно сопел при этом.

Вот поэтому Кириллу приходилось обоих бездельников вывозить за пределы швейцарской конфедерации и подыскивать для них подходящий бордель. Все услуги в этом случае он оплачивал из собственного кармана. Не от широты души — просто не мог позволить у себя в доме воздерживающимся Андрею и Коле вертеп с какими-нибудь девушками-туристками…

* * *

— Что ж, налейте… Не любоваться же мне целую вечность на пьющего, но не способного окончательно напиться мужчину.

— Когда-то мне это удавалось легко. — Кирилл поднялся и подошел к столику с напитками. — Но то были иные времена, и люди, меня окружавшие, не казались мне так противны… Что вам налить?

— Что-нибудь от приступа мизантропии… По крайней мере покрепче!

— Могу предложить ром, но он может вам показаться довольно резким напитком…

— Я не так молода, как кажется или как хотелось… И в этой жизни мне, возможно, как и вам, трудно найти нечто, что повергло бы в шок. Или хотя бы что-то новое…

Кирилл плеснул в стакан немного напитка, долил себе и вернулся к своему креслу.

— А между тем некоторые считают, что жизнь — наркотик в некотором роде: чем дольше живешь, тем больше хочется…

— Есть и иная сторона — суицид. Если человек, поживший в свое удовольствие, решил повеситься, отравиться или выброситься из окна, предварительно вскрыв себе вены, — он обязательно добьется поставленной цели и ничто его остановить не сможет. А тяга к жизни — не более чем пагубная привычка большинства. Их удел очерчен, и только преждевременная смерть может внести в их существование некоторую интригу…

— Неплохо изложено. Вы это где-то вычитали или это результат мучительных раздумий?

— Перестаньте играть в слова, Кирилл. Все, что вы здесь услышите от меня, можете услышать только вы и никто больше. Потому как при мужской рассудочности я остаюсь женщиной. Если позволяют обстоятельства…

— Интересно было бы узнать… — начал было Кирилл полушутя, но вовремя осекся и продолжил с серьезной миной: — Не сочтите за праздное любопытство. Но действительно интересно было бы узнать, о чем в таком случае вы разговариваете со своими многочисленными поклонниками? Это язык тела? Страсти? Что-то плотское?

— Если мужчина смотрит на меня и видит во мне тело — что ж, таковы правила войны полов. И если это тело ему нравится, я не испытываю скованности, смущения или злости… И мужчина берет то, что ему нужно. В данный момент или рассчитывая на перспективу. Если же мужчина рассматривает женщину как совокупность достоинств и недостатков, которые смогли бы оттенить личность самого мужчины, то тогда он получит именно то, что желает. Мы же разные, как инопланетяне. Вы чувствуете не как мы, но вы умеете дарить нам наслаждение. В этом и скрывается единство и противоположность нашей сути… И если вас с младых ногтей пытаются использовать как подстилку, вам, окажись вы в подобной роли, приходится выбирать… А выбирать означает для меня выжидать. Вот я и выжидаю. А времени остается все меньше, и никакой надежды на теплоту, которая не подразумевается в отношениях женщины и мужчины, но очень бы хотелось.

— Так я начинаю подозревать, что только Крокин соответствует вашим высоким стандартам? — слегка снимая накал, с улыбкой полюбопытствовал Кирилл. — И если уж у нас такой пошел серьезный разговор — Розанов, Снетков, Гаспарян… Это что, жертвы несоответствия? Отбракованный материал?

— А я, по-вашему, «черная вдова»?

— «Ты сказал», как говорили древние.

— Вы, как я успела заметить, человек, играющий только на своем поле и только по своим правилам. А я играю на своем. В соответствии с выработанным мной регламентом. И если вы пытаетесь использовать меня, то я в свою очередь буду стремиться использовать вас. Не конкретно вас, а в целом, рассматривая ситуацию, которая складывалась в фонде, с этими постоянными интригами, грязью. Они всегда присутствуют там, где есть деньги и когда этими деньгами кто-то желает обладать. Единолично. Без нравственных терзаний… Это полчище крыс, стремящихся пожрать друг друга, мерзкие, похотливые животные, сражающиеся за выживание любой ценой. И я стала одной из этих крыс. Приспособляемость… А Гаспарян, Снетков и другие мужчины… Они от меня требовали одного, предлагая взамен свои жалкие тела, слюнявые рты. Эта чудовищная прямолинейность в достижении цели — мне, женщине, недоступен подобный способ решения проблем. Не потому, что я не могу действовать так, как действуете вы, мужчины. А потому, что этот путь для женщины неестествен. Он противопоказан ей по определению пола. И пусть они все погибли — не моя в этом вина. Их сгубила страсть к власти и деньгам. Их сгубило стремление получать, ничего не отдавая. И это их путь.

— А между тем, Дарья, суд не стал бы рассматривать этические проблемы взаимоотношения полов в разрезе действующих статей Уголовного кодекса. Это нашему судопроизводству ни к чему. Тем более что вами руководила прежде всего корысть.

— Она всеми нами руководит в той или иной мере. Она может выражаться в денежных знаках, общественном признании… В многодетности или талантливости — всюду человек руководствуется только эгоистическими побуждениями. Пусть даже он общепризнанный альтруист. И доказать обратное невозможно.

— Как и доказать ваш вывод. Хотя интуитивно вы в чем-то правы. Меня мало расстраивает смерть Розанова или того же Снеткова. Видимо, на то были веские основания. Но зачем было стрелять в следователя прокуратуры? Он-то был абсолютно ни при чем и действовал из лучших побуждений… Вами совращенный журналист — он с ним в одной школе учился…

— То-то я обратила внимание на некоторую одинаковую странность в их поведении. Червячность…

— Червячность? Вы имеете в виду неровность, коленчатость?

— Нет, это слишком механистично. Я о дождевых червяках. Когда сухо — их и не увидишь на асфальте. А чуть стал накрапывать дождь, и они потянули свои безголовые тела из невидимых норок. Прямо под колеса несущегося по аллее детского велосипеда.

— С вами трудно разговаривать…

— Разговаривать трудно вообще. А вам, не привыкшему слушать, — тем более… И не думайте, что ваш ром добавил мне немного наглости. Я не боюсь смерти. Я боюсь несвободы, и время, проведенное мной в тюрьме, состарило меня лет на двадцать…

— С виду не скажешь… — отшутился Кирилл. — Но все же интересно, вы убили Снеткова?

— А что это меняет?

— В смысле?

— В смысле заключенных между нами договоренностей. Вы поступите так, как обещали…

— Вопрос прямой, но я могу и солгать…

— Мне столько лгали, что я наконец приобрела ко лжи иммунитет. Но сдержите ли вы слово или нет — не имеет уже никакого значения.

— И я того же мнения. Итак?

— Розанов не собирался возвращаться из этой поездки. И оценка камней была занижена в несколько раз. Немало денег было рассовано по карманам заинтересованных лиц. И доверенность была выписана на меня с совершенно понятными для меня последствиями — если Розанов исчез, значит, ищем Маркову. Снетков же был с самого начала для Розанова крышей, а не каким-то дешевым телохранителем. Он знал достаточно его подлую суть и решение по его устранению принял самостоятельно. Журналист же хотел всемирной славы — за тщеславие, подкрепленное только режущими слух заголовками, следовало платить. Не знал же он, что плата окажется чрезмерной… Да, я подставляла его осознанно. Но и о себе следовало подумать — уже за тридцать, и ощущать себя шлюхой я просто устала. Одинокой, стареющей шлюхой. Да, я убила Снеткова и нисколько по этому поводу не расстраиваюсь. Иначе он убил бы Гаспаряна прямо там, в розановском коттедже. А еще один труп, никаким образом не привязанный к логической схеме, мне был не нужен. Тем более что Гаспарян, возможно, любил меня несколько иначе, чем остальные… — Маркова подняла стакан и, не поморщившись, выпила его до дна. — Как я вам теперь?

— А вы знаете, Дарья, мое мнение о вас, сложившееся здесь за некоторое время, нисколько не изменилось. Очень жаль, что вам выпал такой жребий… — Кириллу следовало встать и наполнить стаканы, но он почему-то медлил. Что-то важное открывалось ему в эти минуты, и он пытался разобраться в своих ощущениях… — Это все гормоны! — Кирилл с видимым усилием поднялся из кресла и принял из рук Марковой бокал. — Еще рома?

— И сундук…

— С мертвецами у нас все в порядке. А вот с сундуком пока дело швах… Так как насчет Скворцова?

— Ни в его смерти, ни в смерти Гаспаряна я невиновна. Они просто попали под трамвай, перебегая проезжую часть на запрещающий знак светофора…