«Я тень! — нашептывал про себя Галлахер. — Меня не знает никто, никто не видит. Я быстр, уверен в собственных силах, я все могу!»

Он убеждал себя, проговаривая мысленно подобные фразы на протяжении всего времени преследования обитателей виллы Корф. Он не спал, наблюдая за окнами отеля в Амстердаме, он мерз и питался, чем и где придется. Он перемещался как зверь, как ночной хищник, и ему казалось, что скрытая агрессивность его движений не оставит ни малейшего шанса его потенциальной жертве — от него не спастись, не спрятаться, не скрыть ни желаний, ни животного страха, ни мыслей… Галлахером владела необъяснимая злоба — ему хотелось разрушать, уничтожать, жечь… для того чтобы владеть. Он видел в преследуемых им русских опасных и опытных врагов. Он предполагал, что где-то рядом, в этом городе, по тем же улицам так же вкрадчиво и бесшумно передвигается в поисках жертвы и его смерть, его таинственный господин Никто, возможно, еще более опытный и жестокий. И в эти минуты Галлахеру становилось страшно. Этот страх необходимо на кого-то выплеснуть.

Неразлучная троица русских — они существовали свободно, естественно, как дыхание… Они никого не боялись — бесцельно слонялись по городу, часами просиживали в барах, словно нет у них иной заботы. Они не оглядывались по сторонам. У них все было в порядке. У них, но не у Галлахера — он не мог бесцельным ожиданием оправдать цель своего приезда в Амстердам. У него была цель. Неясная, неконкретная, еще не материализовавшаяся, но Род уже ощущал запах денег. Особенно в тот день, когда русские отправились в путешествие по городу в автомобиле, прихватив с собой достаточно привлекательную на вид, обтянутую черной кожей коробку. И, сверив конечную точку маршрута с имевшимся у него справочником, Галлахер понял — его усилия могут вот-вот увенчаться успехом. Успехом, удачей — какие неправильные слова… Они не нравились Роду. Может быть, гонорар? Плата за унижения? За одиночество? Компенсация галлахеровской неустроенности, неудачливости, тупости? Так далеко в оценке собственных достоинств Род не заходил. Он ощущал себя вполне полноценным подонком, впрочем, называя себя несколько иначе — солдатом. Теперь у него не было генералов, не было подчиненных — никто не козырял ему в ответ и не приветствовал вставая… Все это было у него впереди. И табличка, укрепленная на двери офиса, куда нанесли визит поднадзорные Галлахера, только усилила это ощущение: на ней значилось: «Веттеншапен. Украшения и драгоценности. Лондон — Амстердам — Гонконг». А в справочнике путешествующего по городу был указан еще один адрес — адрес магазина с точно таким же названием. Галлахер не поленился в тот же день заглянуть туда — один вид витрины, застеленной бархатом, за толстым броневым стеклом, с загадочно поблескивающими диадемами и брошами, мог кого угодно свести с ума. И Галлахер уже был близок к подобного рода умопомешательству — не напрасно его таинственный наниматель истратил такую уймищу денег только для того, чтобы отставной сержант не упускал из виду этих странных, беззаботно живущих русских.

Он наблюдал за ними в минуты раннего завтрака — странный ювелир, в потрепанной временем одежонке, и еще более странный сопровождающий о чем-то достаточно долго беседовали с русскими. Сопровождающий ювелира нежно прижимал к своей груди объемистый саквояж — у Галлахера ни на минуту, ни на миг не возникло сомнений, что они принесли деньги. Много денег. Возможно, это были доллары. Или английские фунты, аккуратно упакованные банковским служащим, — их могло быть в этом пухленьком саквояже несколько миллионов… Можно было нанести удар сейчас, но Галлахер усмехнулся над собственной торопливостью — ювелир с русскими не договорился. Или, точнее, оценивая их мимику и жесты, они не сошлись в цене. Значит, предстоит торг, сумма увеличится и ее можно взять всю и одному. Ни с кем не делясь. Даже с таинственным господином Никто — путь он потом ищет его, Рода, который сменит одежду и документы, который станет всеми уважаемым, респектабельным человеком где-нибудь подальше от… от этого загаженного кусочка суши, от больных растений, чахнущих под скупым солнцем Ист-Сайда… Пусть даже не в Италии — там слишком много любопытных. Скажем, в Парагвае? Или еще где-то, где не очень-то интересуются происхождением денег. Только их наличием и количеством…

Род отправился вслед за такси с отбывшим в свой офис ювелиром — он понимал, что деньги плюс товар — подобный груз ему не потянуть. Слишком мало времени останется, чтобы исчезнуть навсегда. Слишком много усилий придется потратить, превращая что-то — золото ли, алмазы или что-то не менее ценное — в деньги. Потому что тот, кто платил ему, будет его искать…

Проторчав неподалеку от офиса ювелира четыре часа, Галлахер ни на минуту не упускал из виду дверь, ведущую внутрь здания, — ее латунная ручка запечатлелась в его сознании на всю оставшуюся жизнь: витой жезл со стилизованными факелами на обоих концах, зажатый в львиных лапах. Она была надраена с такой тщательностью, что даже в этот пасмурный день выглядела словно только что отлитой из чистого золота.

Через некоторое время из здания вышел молодец, эскортировавший ювелира, поймал такси и исчез. А к блистающей при свете дня ручке прикоснулись за все время несколько совершенно невзрачных, незаметных мужчин — они отворяли дверь, просачивались в здание и исчезали в нем, казалось, навсегда.

Не более чем через полчаса коротко стриженный парень вернулся. Вернулся не с пустыми руками — с ним был виденный накануне Галлахером саквояж. Точнее, такой же, но другого, в этот раз черного цвета. Визуально набит он был под завязку, а от замка к запястью тянулась едва заметная, но, наверное, прочная цепочка.

«Вот они!» — Галлахер пытался представить себе, сколько в действительности могло бы уместиться в этом саквояже денег, — с каждым разом суммы его подсчетов увеличивались. Затем он мысленно все это умножал на два, оставляя в уме те ценности и деньги, которые ювелир мог бы держать у себя в конторе. Род не верил, что хозяин такого замечательного магазина не держит в своем офисе достаточную для оплаты неожиданных предложений сумму. Пусть в гульденах, в запертом сейфе, в тайнике или зашитую в подкладку стеганого халата — Род был уверен, что отыщет все, сокрытое от него. Все, без остатка. А для того чтобы попасть в офис, не вызывая подозрений и ненужных протестов, он подготовился: в одном из захудалых антикварных магазинов, в изобилии имевшихся в окраинной, граничащей с доками старой части города, он приобрел за сотню гульденов потрепанный дубовый короб, обклеенный побитым молью сафьяном, — лет двести назад в нем хранили столовое серебро какие-нибудь суконщики или маслобои. Его внутреннего пространства как раз хватало для молотка с облитой резиной рукоятью и хищно загнутым острым гвоздодером. Более Галлахеру ничего и не надо. Внезапность — вот его оружие.

Время текло неудержимо — Галлахер рассчитывал на удачу. Нужно было успеть провернуть дело до появления русских — убить ювелира и его тщательно отутюженного молодца было гораздо легче, чем троих русских, один из которых чуть было не подстрелил его в Лихтенштейне. Но и пока на город не опустятся сумерки, Род не мог ничего предпринять — в здании оставалось достаточно служащих и случайных посетителей, способных обратить внимание на высокого, в куртке армейского образца рыжего мужчину и сообщить в полицию его приметы…

— Пора! — сказал себе Галлахер и, осторожно прикрыв дверцу автомобиля, пересек улицу, зашел в подъезд. Прикосновение к ручке было приятным и каким-то весомым — словно она действительно была отлита из золота и об этом знали лишь он, Род, и сама она, прохладная и слегка поблекшая в наступивших сумерках. Галлахер почти бегом поднялся на этаж — лифт ему сейчас был ни к чему, прошелся по коридору мягкими, неслышными шагами — ни души — и с настойчивостью воспитанного человека постучал.

Дверь открылась — взгляд появившейся на пороге сухонькой женщины в красном жакете скользнул по его лицу, куртке, на мгновение задержавшись на зажатой в руках дубовой коробке, и ее личико, экономно выдавив улыбку, изобразило сожаление.

— Мы закрылись. У вас что-нибудь срочное?

А вот разговаривать-то на нормальном языке Галлахер был не обучен — офис ювелира не казарма. Род принялся раскрывать свой широкий, словно пасть сома, рот, испуская нечто нечленораздельное. Женщина, сочтя косноязычие Галлахера за смущение, отступила на шаг, давая возможность Роду перешагнуть через порог и очутиться в приемной. Навстречу ему поднялся из кресла коротко стриженный молодчик и, отбросив на столик с пепельницей иллюстрированный журнал, сделал несколько быстрых шагов, машинально ощупывая наплечную кобуру с револьвером.

— Что вам? — спросил он резко.

— Я завтра ухожу в рейс… — начал Галлахер. — Мне не хватает денег, чтоб отослать своей матери некоторое содержание… Без работы просидел на берегу больше месяца…

— Вы англичанин?

— Да, матрос. На сухогрузе… Вот, вижу вашу вывеску… Может быть, купите?

— Что там такое, Дерик? С кем ты разговариваешь? — донеслось из полуприкрытой двери.

— Тут какой-то чудак англичанин пытается продать нам какое-то старье… — Дерик, произнося эту фразу, на мгновение отвел глаза от Галлахера, а Род без лишней суеты и шума откинул крышку своего короба, вытащил из него молоточек и, размахнувшись, от плеча треснул паренька прямо в лоб. Дерик попытался поднять глаза, рассмотреть, что за предмет вонзился в его череп, но от смерти его отделяло только мгновение — последним и едва ли осмысленным движением он схватил Галлахера за отворот куртки и, таким образом удержавшись на ногах, умер. Но Род решил не рисковать — с хрустом выдернув застрявший в лобной кости Дерика молоток, он стукнул еще раз, вторым ударом разломив его голову практически пополам, и развернулся всем корпусом к застывшей в ужасе женщине. Ее лицо с широко открытым в беззвучном крике ртом заставило Галлахера выпустить молоток — он упал почти неслышно на ковер, рядом с телом поверженного Дерика — и схватить ее за горло. В нем что-то сломалось, женщина захрипела, пытаясь своими тонкими сухими пальчиками освободить шею от железной руки Рода, но силы оставили ее, и она опустилась к ногам сержанта. Она еще была жива, когда Род по-хозяйски запер дверь, выдернул из-под пиджака охранника револьвер и прошел в кабинет.

— Я пришел за деньгами… — сказал он негромко медленно встающему из-за письменного стола ювелиру. — Где вы их храните?

Внутреннее состояние ювелира усиливало его внешнее сходство с грызуном — он был напуган так, что не мог пошевелить и указательным пальцем, и только нижняя челюсть существовала отдельно от сведенного судорогой страха тела: она несколько раз дернулась, словно в непроизвольной зевоте, и замерла в среднем положении, обнажив ряд мелких, порядком изношенных нижних резцов.

— Времени нет абсолютно… — Галлахер с явным неудовольствием покачал головой и тычком бросил Веттеншапена в кресло. — Вы не понимаете по-английски, мистер? Вам необходим переводчик? Или вы тянете время, надеясь, что кто-то придет к вам на помощь? — Род вырвал провод из настольного светильника и притянул петлей шею ювелира к высокой кресельной спинке. В качестве кляпа были использованы несколько исписанных листов — Род скатал их в шар несколько больший, чем отверстие, в которое он намеревался его поместить, и с некоторым усилием, продавливая большими пальцами рук, заполнил все пространство от неба до языка. — Теперь нам не понадобится переводчик. Будем изъясняться при помощи жестов. — Галлахер достал из кармана первую попавшуюся купюру, это оказалась банкнота в десять швейцарских франков, и сунул ее под нос ювелиру. — Это деньги. Но их мало. Мне надо больше… Где ты их прячешь, где? — Отставной сержант принял позу вглядывающегося в невидимый горизонт матроса, изобразив из своей ладони козырек. — Не вижу! — И ударил, как он посчитал, вполсилы, в живот Веттеншапена. От этого тычка кляп, успевший пропитаться обильно вытекающей изо рта слюной и оттого потерявший прежнюю упругость, вылетел, как пробка из бутылки с игристым вином, и, прочертив короткую баллисту, упал у дверей кабинета.

— У меня нет денег! — хрипло выкрикнул Веттеншапен, надеясь, что может быть, кто-то услышит его или завязавшимся диалогом он сможет потянуть время — часы указывали половину девятого, а ровно в девять к нему в офис должны были прийти русские. В том, что этот посетитель никак не связан с ними, Веттеншапен, несмотря на укоренившиеся среди соотечественников убеждения о криминальных наклонностях славян, был уверен — при последней встрече между ними не было и слова сказано об оплате товара наличными. Только бы они пришли пораньше, побыстрей… Ювелир, насколько позволяла ему закрепленная на шее петля, с ужасом следил за медленными, осторожными передвижениями грабителя по кабинету — ни одна ниша, ни единая из дверец шкафа и трюмо не осталась без внимательного, тщательного обследования. И Веттеншапен понимал: чем дольше продлится осмотр помещений офиса, тем больше у него шансов остаться в живых. Что этот страшный тип убьет его при любом исходе, сомнений не было — из-за приоткрытой двери он видел обнаженную стопу секретарши. Верная Софи, более тридцати лет встречавшая его в конторе по утрам, всегда внимательная, аккуратная и бережливая, как все одинокие женщины… Теперь ее уже нет…

— Ты говоришь по-английски, говоришь… А вот где деньги, сказать не хочешь! — приговаривал Галлахер, приступая к изучению содержимого письменного стола. — Вот это скотч — им я сейчас примотаю твои жалкие ручонки к подлокотникам… А это? А это нож. Наверное, для разрезания бумаги? Видишь, какой он острый, — им я с тебя, с живого, сниму шкуру, высушу ее и натяну на бочку — получится отличный барабан… Или ты все-таки скажешь, где прячешь деньги? — Галлахер и вправду примотал скотчем руки Веттеншапена к поручням кресла, снова забил ему рот бумагой и заклеил крест-накрест. — Теперь ничего не вывалится! — Род снял с ноги ювелира правый ботинок и, не очень-то прицеливаясь, рубанул ножом по липкому от пота носку.

Нож для разрезания бумаги, как выразился Галлахер, был размером сантиметров в тридцать, не считая рукояти, и напоминал Роду кхукри своих подручных-гурков с обратным, относительно сабельного, изгибом клинка. В отрубленной точно по шву части носка, словно в чехольчике, оказалось только четыре пальца — пятый, явно недоразвитый, уцелел. Но допущенный брак Галлахера не остановил — стянув левый ботинок, он еще одним ударом добился зеркальной симметрии. Кровь, хлынувшая из разрубленных стоп, его не смутила — тем же скотчем Род перетянул ноги Веттеншапена чуть выше лодыжек и, только завершив эти манипуляции, взглянул Веттеншапену в лицо — в нем уже не осталось ничего не только кроличьего — ничего человеческого. Маска ужаса и страданий.

— Как тебе это, мой Шейлок? Покажи мне, хоть вот этим вот пальчиком. — Галлахер рубанул по указательному пальцу правой руки, и он, словно свиной хрящик, отскочил от вонзившегося в подлокотник лезвия ножа. Галлахер нагнулся, поднял обрубок и, направляя его желтоватый ноготь то в одну сторону, то в другую, продолжал спрашивать: — Может быть, там? Или там? Или там?..

Ювелир ничего ответить не мог — из заклеенного скотчем рта раздавалось лишь приглушенное кляпом мычание.

— Где? Где?! — С каждым последующим вопросом Галлахер, все более ожесточавшийся, принялся наносить удары по пальцам ювелира — так квалифицированные повара шинкуют морковку для соуса. — Где?! — Следовал удар. — Где?!! — Кусочки плоти вылетали из-под острого клинка и падали на пол. — Где, ответь?! — Понимая, что от впавшего от ужаса и боли в животное состояние ювелира ничего не добиться, Галлахер круговым движением надрезал кожу от уха до уха и, словно резиновую перчатку, запустив под скальп три пальца левой руки, стянул ее к подбородку. Вот так вот! Поганая рожа! — Обрезав остатки кожи на шее, он потряс ею перед освежеванной головой Веттеншапена и отбросил в сторону. — Подыхай! — Схватив со стола какую-то ручку, Род, словно штопором, вспорол глазное яблоко ювелира, вогнав металлический наконечник в мозг. Тело Веттеншапена последний раз дернулось, выгнулось вперед и опало.

Он устал. За окнами такси, вспоровши ночь, мелькнула стрелка указателя: аэропорт… И вновь десятки фонарных столбов проносятся мимо бесшумно и стремительно, выхватывая светом фонарей плоское асфальтовое шоссе. Оно настолько ровное, что Галлахеру казалось, будто такси, в котором он сидит, стоит на месте, а справа и слева, как будто установленные на огромном барабане, вращаются декорации — закончен оборот, и вот он, снова указатель. Он устал, но пришедшая на смену возбуждению усталость не притупляла терзающие Галлахера злобу и страх. Не было ни сил для эмоций, ни воли прогнать внезапно возникшее ощущение опасности. Оно рождалось где-то внизу живота и, разрастаясь, поднималось вверх, к горлу, отдавалось внутри черепной коробки и снова замирало, прячась, успокаивая возбужденный, пульсирующий мозг.

А все могло бы сложиться по-другому. Но где грань, отделяющая вымысел от реальности? С помощью какого заклинания или волшебной палочки материализуются фантомы снов и грез в реально осязаемые предметы? Галлахера терзал всего один вопрос: почему? Почему у Ваттеншапена в офисе не оказалось ничего, кроме каких-то жалких нескольких тысяч гульденов? Почему в саквояже, плотно, как казалось Галлахеру, набитом деньгами, он обнаружил три пары ботинок, только что полученных из ремонта? На двух из них, сильно поношенных, был подклеен накат и заменены косячки, на третьей паре, совсем новой, прикручены маленькие, с небольшими шипами подковки. Ботинки были хорошего качества, английские, со шнуровкой выше лодыжки — такие Галлахер очень любил, но никогда не покупал, считая, что пока такая обувь ему не по карману. Что же до подковок — возможно, с их помощью ювелир рассчитывал бороться с гололедом (явлением в Амстердаме достаточно редким).

Ботинки отставному сержанту чуть жали — маловаты на полразмера… Во втором саквояже он нашел видеокамеру, тщательно обложенную с боков не первой свежести махровыми полотенцами, а сверху присыпанной несколькими десятками мелких купюр. Вот такие способы маскировки. Они и достались Галлахеру.

Дальнейшие поиски не дали ничего. Внушительного размера пачка непогашенных векселей времен Второй мировой войны, несколько дорогих безделушек — они могли попасть к Веттеншапену только в виде подношений — и ничего больше… В последний момент, когда Галлахер, переодевшись, собирался покинуть поле боя, очнулась секретарша. Полежи она тихо еще минут пять, и у Рода возникли бы серьезные проблемы. Он не мог себе объяснить, зачем душил ее капроновым чулком, попавшим ему под руку среди прочего хлама. Зачем прятал ее легонький трупик в стенной шкаф. Гораздо проще было свернуть ей, как курице, шею. Тем более что время пребывания в гостях у Веттеншапена уже истекало — слышалось, как по лестнице поднимается несколько человек, и Галлахер, второпях сменив обувь и кое-что из верхнего платья, незамеченным выскользнул в коридор.

И только в аэропорту, куда Галлахер уж и не надеялся попасть засветло, ему наконец повезло — в последнем в этот день рейсе на Берн чудом оказалось одно свободное место в салоне первого класса. В любом ином случае отставной сержант САС отказался бы от полета. Но только не сегодня…