Сон. Он сменяет день. Даже если день — ночь. Далекие, едва уловимые шаги. Они доносятся из коридора. Приглушенно, словно таясь, их звук просачивается сквозь щели дверей, и кажется, будто короткий ворс ковра с мягким скрипом сминается под подметками туфель. Звуки, рожденные движением, замирают. Слышится щелчок замка двери, и наступает ночь. Одновременно со щелчком замка в небольшом одноместном номере в другом конце коридора словно кто-то выключил сознание, и он провалился в бездонную яму, где нет ощущений, нет образов, отраженных прожитым днем, нет фантомов неутоленных желаний, нет ничего, кроме тьмы. Но не тьмы ночи — она-то имеет оттенки, плотность, звуки и запах. Здесь же нет ничего — только снова приглушенные шаги вдоль коридора, едва слышный скрип ворса, звук отпираемого замка…

Это не скрип подметок — какой-то странный, влажный звук… Лишь он один в кромешной тьме. И нет никакой угрозы.

Звук приближается, начинает приобретать очертания. Очертания? Звук? Какой-то бред!

Он лежит не шевелясь — сейчас все пройдет, снова щелкнет дверной замок, все стихнет — и в бездонную яму… В бездонную яму сна… Как будто кто-то надел ласты… Как их называют? Тюлени? Морские котики? Именно они так движутся по плоскому человеческому полу — их влажные широкие лапы ласково бьют по плитке, они приближаются — вот уже чувствуется их дыхание… Они говорят!

Он стремится разобрать скороговоркой звучащие слова — их произносят все медленней, почти по слогам, и он начинает понимать заключенный в них смысл…

— Почему ты ничего не сделал, Ян? Ты вновь повинен в смерти, которую мог предвидеть и которую мог не допустить!

«Предвидеть?» — пытается он спросить у приобретающего очертания звука. Но язык не слушается его — как будто там, в гортани, совершенно пусто. Нет там ни воздуха, ни связок, и язык беспомощно бьется во рту, будто рыба, умирающая на белом пляжном песке. И пронзенное ужасом сознание пробует найти, определить, узнать: кто или что пытается говорить с ним? Быть может, это смерть? Лишь она может знать его имя. Он хочет приподняться на локте, стремясь разглядеть форму, рождающую звук, но попытка тщетна — нет воздуха в горле, нет силы в мышцах. Руки — они здесь, рядом — лежат безвольно вдоль одеяла… Он ощущает пальцы, предплечья, но не более. Теперь он не может распоряжаться ими.

— Не только я. Ян, посмотри, сколько еще ожидает за моей спиной! — И внезапно он видит, узнает, начинает понимать! Это ювелир, в культе правой руки он держит носок с фалангами пальцев — из носка все еще сочится кровь. «Я не хочу тебя пугать, Ян, — произносит он с усмешкой, — видишь, я даже укрыл свое лицо…»

Ян поднимает взгляд — голова ювелира покрыта куском черной ткани, она пристала к лицу, впитав кажущуюся черной в свете ночи кровь. Звуки речи доносятся из невидимого рта как-то неестественно, нисколько не колебля дыханием прикрывающие голову складки темного платка. А сзади, за фигурой ювелира, — едва различимый силуэт пожилой женщины. Ее поддерживает коротко стриженный парень, и рядом с ним, у его коленей, какое-то существо… Ну, конечно, это Крокин, замерший в позе эмбриона, с подтянутыми к груди коленями — таким его оставили в занесенной снегом канаве. В груди еще так неприятно хрустнуло, когда Ян затаскивал тело в свой автомобиль. Не сухо, как ломается ветвь дерева, а словно там, внутри, что-то порвалось… А за ними? За ювелиром, Крокиным, кто там еще? Какая-то совсем молоденькая девушка с пожилым мужчиной! Они придвигаются ближе, от них тянет и смрадом, и холодом, и жаром одновременно — такое странное ощущение, как узнавание звука, как расшифровка языка мертвых… Сон? Но Яну никогда не снились сны. Не снились давно, так точнее. Лет тридцать…

«Тогда что это?!» — силится вскрикнуть он, но в коридоре неожиданно громко хлопает дверь и пропадают звуки, за ними их очертания, ощущение ужаса, смрада, и раскачивающиеся, словно два тряпичных маятника, обрывки тряпицы с мелко нарубленными фалангами пальцев — они пропадают тоже… Из коридора доносится привычный, чуть шелестящий звук поскрипывающих под подметками ковровых покрытий, он затихает, удаляясь куда-то, ночная тьма густеет, поглощая звуки, цвет и запах, и наступает сон. Без сновидений…

Сквозь шторы на окнах сочился свет. Значит, наступил день. Под спиной пружинил матрац гостиничной койки, на стене, словно щель, горел отраженный от снега луч солнца. Тихо. Стараясь не нарушить эту хрупкую тишину, мсье Франс поднялся с постели, словно тень, осторожно прокрался в ванную комнату, немного задержался там — бывший легионер соблюдал правила гигиены. Вещи уложил в дорожный чемодан, затем — короткий марш на первый этаж. За стойкой скучал безразличный ко всему портье. Служебная улыбка, расчет. Мсье Франс повернулся к портье спиной. Впереди стеклянная дверь, за которой — погожий день, его маленький «Рено», чуть припорошенный снегом, заботливо очищенный асфальт и свежо поблескивающие на солнце стекла кафе. Мсье Франс забросил чемодан в автомобиль, легко пересек улицу и звякнул колокольчиком у входа. Его встретила чуть полноватая невозмутимая хозяйка с заинтересованным взглядом, протянула вчерашнее меню, сохраненное без изменений. Быть может, в этом городке не любят ничего менять? Мсье Франс приподнял над головой шляпу:

— Доброе утром, мадам… Вчера, к сожалению, не сложилось… у вас отужинать. Но надеюсь наверстать.

Губы хозяйки шевельнулись, словно в раздумье, и сложились в приятную улыбку.

— Салат?

— С удовольствием. И, знаете, очень хотелось бы тушеной капусты с жареными сосисками…

— Вот как? И чтобы сосиски подрумянились, с чуть треснувшей кожицей?

— Да, именно! — Мсье Франс сам не отдавал себе отчета, отчего вдруг он решил изменить избранной, как ему самому казалось, раз и навсегда растительной диете. Может быть, во всем виновата ночь? — И, если можно, того самого вина…

Мсье Франс ел, наслаждаясь незатейливым вкусом поданного блюда. Он едал его не раз и не два — тогда, в давно прошедшем, он не находил в нем ничего особенного: вкусно, сытно, с мелкими темными зернышками тмина и ярко-оранжевой морковкой среди мелко нарубленных зеленых капустных листьев. И легкий аромат лаврового листа. Он ел, вспоминая вновь забытые ощущения. Чувствуя постоянный, согревающий его спину взгляд хозяйки. Как бы ему продолжить знакомство с этой милой и, судя по всему, одинокой женщиной? Пригласить ее в ресторан — это как-то по-мальчишески… Просто глупо! Стряпуху, и в ресторан! А что еще мог бы предложить этой женщине мсье Франс? Сходить в кино? Прогуляться с ним под ручку по окрестностям? Или скатиться на лыжах с горы? Или, дождавшись вечера, преподнести цветы, уговорить закрыть кафе пораньше и закатить пир? Прямо здесь, опустив жалюзи, оставив лишь небольшой свет над стойкой, и сидеть молча, рассматривая ее доброе лицо, ее плотное, полное жизни тело, аккуратные руки… Но как же быть с русскими? Мсье Франс не мог себе позволить пустить дело на самотек. Да и последний разговор с руководством утвердил его в собственном мнении: решать сейчас только решаемые проблемы и лишь затем действовать так, как и должно отставному легионеру. Чтоб, как говорят русские, комар носа не подточил. Мсье Франс вздохнул, сделал последний глоток из бокала и воспользовался салфеткой.

Так как быть? Мысли слегка путались — следовало бы рассчитаться, завести свой «Рено» и отправиться в Люцерн. По пути можно было бы продумать несколько рабочих схем, касающихся и предполагаемой сделки, и дальнейшей судьбы Галлахера, но взгляд женщины, настойчивый и мягкий, заставлял возвращаться к мыслям о цветах, ужине для двоих в совершенно пустом, уютном зале, о том, как приятно наблюдать за опускающимся на городок сумраком. Вдвоем…

— Але, папаша! — Мсье Франса так и передернуло — перед его столиком, фамильярно прихлопнув старика по спине, стоял один из вчерашних его знакомцев, мужчина в длинном плаще и шляпе с широкими полями. Стоял, нагло улыбаясь, но достаточно свободно обращаясь к нему по-французски: — Ну что, старина? Как капуста? Или на дамочку виды имеешь?

— Я бы попросил вас, молодой человек, держать себя в рамках! Вы что-то намерены мне сообщить?

— Что? — переспросил Жуков. — Ты, старый, чего-то не просекаешь, как я погляжу! Пойдем-ка со мной — наш командир желает перед отъездом перекинуться с тобой парой слов… — Андрей нахлобучил на мсье Франса шляпу и, подхватив его под руку, сдернул со стула. — Мадам? Пятидесяти франков будет достаточно за этот тараканий завтрак? — Походя бросив несколько купюр на стойку, Жуков без труда преодолел некоторое сопротивление мсье Франса и выволок его на улицу — к кафе мигом подкатил знакомый «Мерседес», и отставной легионер оказался в нем на заднем сиденье.

— Вы что себе позволяете, наглец! Уберите от моего лица руки!

— Спусти пар, урод! А то сейчас притормозим где-нибудь за сосенками и побеседуем с тобой так, как давно уже следовало, с первой же встречи. Или ты никакой вины за собой не чувствуешь? А, Коля? — обратился Андрей к сидевшему за рулем Николаю. — Он за собой никакой вины не ощущает, слышишь? Может, придавим его тихонько, гаденыша?

— Давай после, а то Кирилл ругаться станет — он и так со вчерашнего злой, как змей… Чуть нашего Галкина не зашиб… А вот будет команда, мы этого стручка и усовестим… И за японцев с кайлами, и за ковер с крокинскими мозгами… Все вспомним… — Этот короткий диалог не был доступен пониманию мсье Франса — перевести его ни на один из известных отставному легионеру языков никто из присутствующих так и не расстарался.

Они добрались до места встречи достаточно скоро — оказалось, что это не вилла, как рассчитывал мсье Франс, где он мог бы без помех и с комфортом перекинуться парой слов с русским, а какая-то гадкая обочина шоссе. Тем более что на свидании мсье Франс особенно и не настаивал, а Кирилл уже и не рассчитывал застать его в гостинице. Так что встретились они, можно сказать, совершенно случайно.

— Что-то с вами случилось, уважаемый? — спросил Кирилл, увидев недовольного, порывисто двигающегося господина, — «Мерседес» остановился неподалеку от той заправки. Где в достопамятный вечер отчаянный отставной сержант арендовал снегокат. Впрочем, никому и в голову не пришло приглядываться к стоящему под навесом средству передвижения, а тем более к работнику заправочной станции. Тот, мальчишка, давно уж сменился, а работавший ныне, какой-то подозрительной расцветки араб, до сих пор пытался осмыслить совершенно фантастическую историю, рассказанную его сменщиком, о каком-то обожженном рыжеволосом господине, прибывшем среди ночи за своим автомобилем босиком.

— Случилось?! — Вопрос прозвучал скорее как обвинение. — Ваши люди ведут себя несколько странно! Я был бы склонен списать подобное на недостаток воспитания, если бы не прямые угрозы, которые я слышал.

— Давайте не напрягать обстановку, мсье Франс. У всех нас прошедшая ночь выдалась довольно тяжелой, и некоторая вина в этом лежит, без сомнения, на вас — вы же проживаете, и достаточно давно, в стране, до определенной степени цивилизованной, вот и следовало действовать в соответствующем географическому положению духе. А за своих людей я готов принести формальные извинения… Принято?

— Даже если я скажу «нет»? Ничего же не изменится?

— Жизненный опыт в подобных вещах — неоспоримое подспорье. Но, собственно, я хотел вас видеть для того, чтобы уточнить некоторые детали предстоящей сделки. Связь вам со мной будет поддерживать достаточно сложно — я еще не решил, куда отправлюсь… И кстати, поразмышляв накануне, решил не предоставлять вам более соблазнов разрешить нашу проблему каким-нибудь нетрадиционным путем…

— Что это может означать? — занервничал мсье Франс.

— Ничего особенного. Во-первых, я хотел бы передать вам вот этот мобильный телефон. Пусть он будет постоянно с вами. Его номер мне хорошо известен, а следовательно, если вы будете соблюдать условия нашего соглашения, то выйти с вами на связь мне будет очень просто. Второе: при расчете, мне кажется, нам придется вернуться к варианту, который мы обсуждали с господином Веттеншапеном…

— А именно?

— Речь шла о деньгах. О наличных деньгах. И если не в какой-либо определенной валюте, то в государственных ценных бумагах на предъявителя. Но здесь существует некоторая техническая закавыка — скажем, бонды Швейцарской конфедерации мне не очень подходят в силу отсутствия у меня этого самого швейцарского гражданства. О чем я, впрочем, нисколько не сожалею. Следовательно, следует рассмотреть несколько вариантов, которые устроили бы меня максимально. И хотелось бы поставить вас в известность, что ни безналичные переводы, ни вся сумма в долларах или франках живьем меня не устроит. Так что этот момент мы можем и не обсуждать…

— Вопрос в доверии?

— Частично. В налогах, в доверии и, как уже я сказал, в бесценном в подобных случаях жизненном опыте. Что же касается наличных — представьте-ка себе, как это будет выглядеть в объеме?

— Так вы на чем-то остановитесь?

— Разумеется. Вы посоветуетесь с вашими работодателями, оцените свои возможности и поставите меня в известность. А я сам приму решение. Хотел бы попросить только об одном: если мы столкуемся с вами по форме оплаты товара, то хотелось бы, чтобы платежные документы — бонды, акции, векселя — были бы номиналом не менее ста тысяч долларов США. Вас не затруднит исполнить подобное условие?

Мсье Франсу только осталось пожать плечами: в тонкостях подобных расчетов у него не было существенного опыта, основными платежными документами для него были свинец, удавка да нож.

— К вечеру завтрашнего дня я сумею вам ответить на все ваши вопросы. Когда вы предполагаете провести сделку?

— Не стоит торопиться… Я не бедствую и смогу некоторое время попридержать товар, тем более что мы заинтересованы в этом оба, не так ли?

— Хотелось бы надеяться. А что с документами?

— Вы хотели бы на них взглянуть? — Кирилл достал из бардачка копии крокинских бумаг и протянул их мсье Франсу. — Они ли это?

Мсье Франс бегло просмотрел бумаги и кивнул.

— Думаю, что оригиналы у вас тоже имеются…

— Без оригиналов — никуда, мсье Франс. — Кирилл улыбнулся. — Спасибо, что согласились встретиться со мной, а я, не позднее чем завтра к вечеру, побеспокою вас телефонным звонком. И простите за нескромный вопрос: каким образом вы поддерживали связь с этим вашим…

— Галлахером?

— Именно с ним, с Галлахером? И как случилось, что этот человек вышел из повиновения?

— Он со мной лично незнаком. Я не считал необходимым вступать с ним в прямой контакт… А связь поддерживал письменно, присылая ему записки с указаниями и некоторые деньги… Вот и все…

— Увы! Не всегда простота функциональна… — вздохнул Кирилл, отступил на шаг и вежливо кивнул. — До звонка, мсье!

— Буду ждать, — ответил мсье Франс, подозревая, что сейчас этот русский заберется в свой джип и укатит восвояси, оставив его посреди шоссе. Но человек, этот отвратительный громила с лицом младенца-гидроцефала, услужливо распахнул дверцу перед отставным легионером и издал звук, весьма напоминающий английское «плиз».

Автомобиль высадил мсье Франса именно в том месте, где его и подобрали, — прямо у дверей кафе. Смущенно памятуя о ситуации, которая сопутствовала его насильной загрузке в «Мерседес», мсье Франс окинул взглядом фасад здания — за стеклом, прямо у окна, в нарядном переднике стояла хозяйка заведения и знаками указывала на что-то, расположенное за спиной легионера. Он обернулся и обмер — на месте, где с утра еще стоял его «Рено», ничего не было. Нет, конечно, его место уже занял какой-то мини-вэн с креплениями для лыж на крыше, но его спортивного автомобиля не было…

Кирилл, отъехав от заправки на порядочное расстояние, притормозил у обочины. Там его дожидались остальные автомобили: «Навигатор», перешедший от хозяина к Николаю, и арендованный лимузин, исполнявший роль швейцарского «воронка» при встрече Грибова с Марковой в аэропорту. Его можно было бы оставить и в Невшателе, но в последний момент, из известных только Кириллу соображений, его оставили в составе кавалькады, намеревавшейся автопробегом рассечь Швейцарию почти пополам. Вскоре вернулся и Николай на служебном «Мерседесе», и, несколько минут посовещавшись, все отправились в путь. Не было только Жукова, незаметно для беседовавших Кирилла и Франса отошедшего в сторону и исчезнувшего за холмистым горизонтом. Как ему это удалось? А вот так. Где он провел остаток ночи и чем этаким занимался, знал только Жуков. Явился, во всяком случае, на виллу он под утро на джипе, в промокших по колено джинсах и, лишь кивнув Кириллу, уставившемуся на него с немым вопросом, отправился в спальню в попытке урвать хоть часок-другой, отрешившись от забот и плюнув в дежурный стакан портвейна, обычно исполняющий роль снотворного.

Его командир, Кирилл, так и не прилег — при всем его отвращении к кофе ему пришлось выпить пару чашек, чтоб подумать в одиночестве о сюрпризах, которые могли его поджидать в ближайшие дни или даже часы. Но, оценив перспективы возможного поведения противника, он пришел к выводу, что логика развития событий, так, как принимает ее его соперник, позволяет ему, Кириллу, рассчитывать на стопроцентный результат. Хотя некоторые детали было необходимо подработать. Он сделал несколько телефонных звонков. Первый из них (это в пятом часу утра) — в Гамбург, своему приятелю Борису, уже, как казалось, вросшему задом и пустившему корни в бесчисленные бланки бухгалтерской отчетности. Пусть Борис обладал и меньшим даром авантюризма, однако, под сонную ругань своей Гретхен, он выслушал предложение и немедленно согласился поддержать Кирилла. О результатах второго разговора следовало судить только по прибытии в Лихтенштейн — доверять на слово малознакомому человеку не было никаких оснований.

Так, наедине с собственными мыслями, Кирилл просидел в холле еще час. Возможно, несмотря на пару чашек крепчайшего кофе, он даже и задремал бы, если б не чьи-то осторожные шаги: кто-то крался вниз по лестнице, укрываясь полумраком холла.

— Кому там не спится?! — резко окрикнул Кирилл, развернувшись в кресле. На последних ступенях лестницы замерла, застигнутая врасплох, Маркова, по-прежнему в легком пеньюаре и косынке поверх волос. — Хотел бы я знать, что еще вы надумали? — Кирилл покинул кресло и подошел к Дарье. — Если решили удрать не попрощавшись, то хочу заметить — форма одежды слегка не соответствует приказу начальника местного гарнизона. За окнами-то все двадцать…

— И не думала… — уже не таясь, шагнув на ковер, ответила женщина. — И вообще, крупные и многословные мужчины вызывают во мне некоторые подозрения, если не аллергию. Уж не в болтовню ли уходит вся ваша мужская сила?

— Вопрос бестактный, вам не кажется? А вот что вы здесь делаете, вместо того чтобы почивать, как велено, на лаврах в вашей арестантской?

— В этих лаврах ни славы, ни вкуса… И потом, зарубите себе на носу: если дама решила напиться, то напьется обязательно. И для этого нет необходимости ни в собеседнике, ни в собутыльнике, ни тем более в разрешении какого-то краснобая…

— Завтра вы будете раскаиваться в своем поведении. Глубоко и отчаянно.

— Вы по поводу похмелья? — Маркова уверенно, словно ледокол, вскрывающий тонкий пласт осеннего льда, протиснулась меж кресел и обрела необходимый ей плацдарм. — Или пытаетесь творчески раскрыть тему грешницы и покаяния?

— Вам не кажется, что время для подобного рода бесед не самое удачное? Не рановато ли для исповеди?

— Или поздно? Так что отстаньте — я хочу выпить!

— Не в силах отказать. Но напивайтесь так, чтобы завтра мне или моим людям не пришлось застирывать детали одежды после транспортировки вашего бездыханного тела от постели до салона автомобиля…

— Вот как? По-моему, это я страдаю от этого мерзкого запаха… Этих гадких ботинок, оставленных у камина…

— Должен вас огорчить, сударыня. Это вонь от моего плаща, на который вы соизволили излить всю горечь употребленного накануне.

— Наверное, это меня не красит! — отпарировала Маркова без особого сожаления и смущения. — Как и многое другое, что сопутствует нам в реализации наших потребностей.

Она протерла краем пеньюара замусоленный кем-то бокал, взглянула сквозь него на жиденькое пламя очага и, не разбирая особенно, что на этот раз попалось ей под руку, наполнила его наполовину.

— Вы не поддержите компанию?

— Теперь нет. Завтра предстоит еще один непростой день.

— В чем же его сложность?

— В том, что приходится думать. Думать о том, о чем размышлять совершенно неохота…

— А чего же тогда охота?

— Может быть, просто выспаться, воздержаться от употребления спиртного, отправить всех вас к черту, подальше и желательно навсегда…

— План, достойный воплощения… И как вам видится наше ближайшее будущее? Вы, как мне показалось в первый день общения, хотели меня то ли замочить, то ли утопить…

— Ну, может, я слегка погорячился…

— И часто на вас накатывают подобные желания?

— Увы, довольно часто.

— И вы их…

— От случая к случаю. Но сейчас вас беспокоит несколько иной вопрос.

— Какой же?

— Вас интересует, как сложится конкретно ваша дальнейшая судьба.

— Судьба у меня давно уже сложилась. Вот чем она завершится… Это, может быть, действительно интересно. Но об этом думать сейчас не хочется.

— Так пейте молча.

— Скучно…

— Это пройдет. Иногда прелесть именно в той самой скуке, в балансе между желанием и потребностью.

— Интересно, и в постели с женщиной вы придерживаетесь этого самого баланса?

Кирилл усмехнулся. Скорее устало, чем саркастически.

— Давайте подведем черту в наших с вами отношениях. Я не ваш клиент — не Снетков, не Розанов и все прочие. Так что постельные темы обсуждать с вами я не стану. Относительно вашей дальнейшей судьбы или ее конца, как угодно… — Кирилл сунул руку в карман и достал из него небольшой ключ. — Это все, что осталось от Крокина. Вам… Не знаю, что там он прячет, может быть, действительно деньги. А может, пару фетишей, сохранивших тепло ваших с ним бывших амуров. Могу сказать одно: мы внимательно осмотрели его последнюю квартиру и, кроме некоторых бумаг, дополнивших досье по «Де Бирсу», ничего там не обнаружили. Кредитные карты вам недоступны — так что держите… — Кирилл приблизился к столу, за которым сидела Маркова, и бросил ключ на полированную столешницу.

— И на добром слове спасибо. Вот одно неясно: от чего этот ключ?

— Не думаю, что он от вашего сердца, хотя кто знает… Вдруг окажется, что за замком, который отомкнет этот ключ, хранятся все радости мира…

— Послушайте, доктор, не лечите меня от того, от чего не в силах вылечиться сами. Просто скажите, от чего этот ключ?

— По внешнему виду — от камеры хранения. А если принять во внимание, что он принадлежал этому типу, то я с полной уверенностью скажу — от камеры хранения ближайшего к месту вашей с ним встречи аэропорта… К сожалению, иными данными на этот счет не располагаю…

— Так значит, те самые триста тысяч?

— Думаю, что больше. Если бред, который нес Крокин, следовало поделить на два, то все, что касается сэкономленных им средств, нужно умножать. По крайней мере, в той же пропорции…

— Так шестьсот?

— Вам виднее…

— Славненько… — Маркова поболтала ключиком, надев брелок на палец, и мгновение спустя небрежно бросила на стол. — Но негусто…

— Не до жиру… Ваш сопровождающий сейчас спит и видит, как он спускает вас по трапу в Шереметьево, а внизу вас уже встречает конвой в бронежилетах и масках и его начальник с заготовленными впрок погонами полковника и орденом за особое мужество…

— Туда не хочу!

— А вот мы завтра убираемся отсюда — вы, возможно, еще не слышали этой новости. Как только отъедем на безопасное расстояние — можете считать себя свободной. От нашего присутствия, разумеется, но не от обязательств. А теперь, если вы приняли снотворное, поднимайтесь-ка наверх да поспите. Вероятно, у меня уже не будет времени уделять вам внимания более, чем уделил сейчас.

— Как жаль! А такой с виду приличный господин! — Маркова опрокинула над головой бокал, как-то легко хохотнула и совершенно твердой походкой удалилась. Ключ от ее будущего остался лежать на столе, среди окурков и использованных липких стаканов.

— У вас украли автомобиль! — Это было первое, что услышал мсье Франс, войдя в помещение кафе.

— Вы так думаете?

— Да! И на моей памяти такое случается впервые… — Хозяйка была слегка взволнованна, и румянец, присущий, наверное, только жителям горной части Европы, приятно окрасил ее лицо. — Я не стала звонить в полицию… После вашего разговора с этим… Ну, вы понимаете… И вот, автомобиль…

— Простите, как к вам обращаться?

— Просто Анна.

— Красивое имя. А меня — Йоган. Правда, матушка называла меня Ян. Она из судетских чешек… А отец — немец… Вот так… Значит, вы говорите, кто-то похитил мой автомобиль?

— Высокий молодой человек. Лица его я не смогла рассмотреть… На нем была куртка с капюшоном. Типа армейской, с накладными карманами.

— Цвета хаки?

— Да, зеленоватого оттенка.

— И куда, как вы думаете, направился этот молодой человек?

— Да здесь всего два направления — в Лозанну и в Берн… Остальные дороги либо заканчиваются тупиком, либо пропадают вовсе…

— Вот как? А поточнее не можете описать угонщика? Он очень высокий? Выше меня на голову, на две? — Мсье Франс снял с головы шляпу, отмеряя полями предположительный рост негодяя.

— Может быть, на голову… — растерялась Анна. — Не знаю. И потом, зачем бандиту афишировать свою личность?

— Вот это вы подметили верно!

— Так вы звоните в полицию, пока он не удрал далеко!

— Чуть позже. Тем более что этот автомобиль я взял в прокат. И там, назло злодею, нет ничего особенно ценного — может быть, пара рубашек и прочие пустяки…

— Но это же преступление!

— Да, вы опять же правы. Пожалуй, я отправлюсь в отель и свяжусь с полицией…

— Вы можете позвонить с моего номера. Это меня нисколько не затруднит…

— Простите, Анна, но я лучше вернусь в отель. Всего наилучшего. — Мсье Франс приподнял над головой шляпу и, не глядя в глаза смутившейся женщине, покинул кафе.

Ничего-то ничего… Не считая видеокассеты из офиса Веттеншапена, комплекта запасных документов и служебного блокнота с адресами и телефонами различных лиц и компаний. Если человек, укравший автомобиль, из русской команды, то у мсье Франса возможны крупные неприятности. И кассета, как последний и неопровержимый документ. Ну, не настолько неопровержимый, но подтверждающий встречу Веттеншапена с русскими, которая, при определенной подаче, могла бы выглядеть как последняя и роковая… А теперь что делать? Умирать в этом дивном уголке пока рановато. И с этой изумительной женщиной вел себя недопустимо глупо. Назвал свое имя… Никогда такого не позволял! Мсье Франс был растерян и рассержен. Всему виной эта короткая, но страшная ночь! До какой же степени могут быть ужасны сны — по сравнению с реальными покойниками, совершенно безобидными и нестрашными. Лишь подсознание рождает чудовищ. И нет ничего страшнее памяти: кошмары мучают от случая к случаю, память же всегда при себе, как горб, как явный физический недостаток, который не дает покоя несчастному калеке. И днем и ночью, во сне или наяву, всегда и всюду. Мсье Франс знал об этом все.

Мать мсье Франса была чешкой, родом из Комарино, городка, расположившегося на левом берегу Дуная. Кроме воды, местного табака да старых верфей, в нем не было ничего. Если не считать цыган, поляков, венгров, румын и прочей славянской дряни, разбросанной по благодатным берегам этой реки. Отца своего, по преданиям, немца, мсье Франс не видел и в глаза — тот успел удрать еще до того, как маленький Ян родился на свет. А затем, как-то сразу, началась война и продолжалась пять лет. Но мать Яна, женщина, надо отметить, с определенными внешними достоинствами, недолго горевала по поводу бегства суженого и вызванных военными действиями неудобств. В их маленьком домике перебывало достаточно разного люда, не претендовавшего на высокое звание отца семейства и предпочитавшего жить, особо не раздумывая о завтрашнем дне.

За это время подрастающий Ян успел завершить свое образование — кое-как научившись считать и писать, он решил, что науки с него довольно, и отправился на вольные хлеба. Он думал не о том, как заработать побольше денег и обеспечить сносное существование матери, — прежде всего, он хотел бежать из дома, подальше от заступающих на вахту очередных отчимов, от выволочек по каждому незначительному поводу, от всего, что угнетало и унижало.

Он без труда переправился через Дунай — оккупационные войска по ту сторону были гораздо снисходительней к перебежчикам и не подозревали в каждом желторотом юнце засланного бывшими союзниками с Востока шпиона или еще чего-нибудь похлеще. Потом довольно сносно устроился в Граце — милом, почти не пострадавшем от войны городе. Помогло Яну великолепное знание немецкого языка — его матушка, женщина дальновидная, никогда не ложилась в койку с потенциальными побежденными — меж двух мировых войн она приобрела достаточный опыт, чтобы рассудить, кто же в конце-то концов окажется при собственном интересе.

Юный Ян сначала принялся осваивать товарно-денежные отношения, сверх меры распространенные на территории, оккупированной англо-американскими войсками. Основной товар — сигареты американского производства. Юноша инициативный и энергичный, но без имени, без собственного дела, он был обречен подпасть под влияние одного или нескольких крупных местных спекулянтов: ему был необходим оборотный капитал, а некоему господину Фольмару — свежие силы для восстановления разрушенного войной собственного дела. Кроме некоторых свободных средств, господин Фольмар располагал домом в три этажа на одной из центральных улиц, небольшим, но популярным в довоенное время мебельным салоном внизу и дочерью пятнадцати лет, так некстати оставшейся наполовину сиротой, — при одном из авианалетов английской авиации на Грац ее мать, по нелепой случайности, угодила под стену рухнувшего здания, откуда ее, не терявшую ни на секунду сознание, извлекли только через пять с лишним часов. Умерла она на следующий день, в страшных мучениях, сознавая неминуемый конец.

Итак, господин Фольмар, вдовец, имеющий свободные средства и желающий восстановить разрушенный войной мебельный бизнес, предложил молодому, никому не известному, но шустрому юноше поработать на себя. За приличный процент. Расчет господина Фольмара был прост — скупка сигарет оптом и их розничная продажа. Вырученные деньги размещались в открытой по этому случаю ссудной кассе, что-то типа ломбарда, и выдавались населению под обеспечение. В данном случае под обеспечением господин Фольмар рассматривал золото и драгоценности, еще пока сохраненные его соотечественниками в ожидании худших времен. И они, эти времена, по мнению господина Фольмара, настали — бывало, ссуды, выданные под залог, не гасились и драгоценности, заложенные вполовину реальной стоимости, отходили в собственность господина Фольмара. Если же ссуды возвращались, то хозяин мебельного магазина и ссудной кассы подсчитывал полученный доход.

Юноша по имени Ян лихо управлялся с розницей. Господин Фольмар занимался своей ссудной кассой, а едва живой мебельный салон находился под присмотром его дочери Эльзы. Девушка была необычайно привлекательна — хоть помещай ее изображение на лицевую сторону открытки к Рождеству или ко дню ангела. Дело оставалось за малым: прикрепить к ее изящной спинке пару крылышек, а к головке — какой-нибудь позолоченный ободок вместо нимба. Что касается иной стороны — девчушка, вот уж пятый год воспитывавшаяся без матери, попервоначалу находилась под присмотром соседки-старухи, исполнявшей заодно должность домоуправительницы. А эта работа требовала немалой заботы: второй этаж здания был полностью отдан в аренду оставшимся без жилья состоятельным жителям Граца. Его занимали три семьи местных буржуа. Верхний же этаж был в полном распоряжении господина Фольмара и его юной дочери. Некоторое время спустя старуха, присматривающая за собственностью Фольмара, умерла, и владельцу мебельного салона пришлось подыскивать нового управляющего, на этот раз мужчину. А растущая и с каждым днем все хорошеющая дочь была оставлена практически без всякого внимания со стороны отца — теперь ее воспитанием занимались монахини в женской школе при католическом монастыре. А там, как известно, ничему хорошему научиться невозможно. Как, вероятно, и в местном университете — его студенты, люди бесшабашные, только тем и занимались, что ежедневно что-то отмечали, шляясь до утра по крутым улочкам города, соревновались, кидая на дальность опустошенные емкости от спиртного через Мур, отвешивая между делом сальные комплименты попадающим в их поле зрения красоткам. Иногда они доставались и Эльзе, в ту пору еще не осознававшей действительного назначения шелковых, остродефицитных чулок, юбок с оборочками и корсетов.

И вот в зоне ее внимания появился привлекательный, с гибкой, стройной фигурой паренек с серо-голубыми, широко раскрытыми глазами, умеющий улыбаться так же, как Пауль Рихтер в «Нибелунгах», и обласканный к тому же вниманием отца. Разумеется, господин Фольмар не рассматривал кандидатуру Яна в качестве будущего зятя, и тем не менее появление его вечерами, к ужину, в доме владельца ссудной кассы и прочего воспринималось как естественное и желательное. Дочь господина Фольмара он называл не иначе как Элизой, дарил ни к чему не обязывающие букетики полевых цветов и угощал мороженым в особо знойные дни. За прошедшие несколько лет будущий мсье Франс пообтерся среди представителей среднего, небедствующего класса, научился выбирать и носить одежду, достойную мелкого, но подающего надежды торговца, и избавился от акцента, выдававшего прежде его за уроженца отторгнутых в очередной раз у Германии земель. А его самостоятельность, проявленная в столь раннем возрасте, привлекала взгляды не только неискушенной в любви девчушки, но и дам более почтенного возраста, не раз предлагавших юному Яну партию на взаимовыгодных условиях.

Дела в небольшом, можно сказать, семейном бизнесе шли неплохо. Господин Фольмар расширил свои финансовые операции. Его внимание привлекли бумага и полиграфия — дело перспективное, хотя временами и довольно муторное. И, как и следовало, хозяин ссудной кассы и прочего бросил все силы на освоение вновь возрождающегося рынка.

Тем временем будущий мсье Франс, не оставляя избранное им коммерческое поприще, осваивал иные рубежи. Прекрасно сознавая, что душа преждевременно созревшей Элизы давно им завоевана, он, что совершенно естественно для молодого, с небольшими средствами человека, обретшего самостоятельность и некоторый жизненный опыт, был готов покорять очередные рубежи. Позже он не раз задумывался, что же двигало его граничащей с растлением малолетних страстью: вероятность удачного брака с хорошенькой и счастливой наследницей капиталов господина Фольмара? Или примитивное кобелиное стремление пометить каждый уголок освоенной им территории? Но небесам было угодно, чтобы все свершилось при взаимном желании и согласии, и когда отец Эльзы, памятуя о традиционном семейном ужине, звонил дочке, сообщая, что его задерживают дела, юные любовники приступали к процессу без длительных прелюдий и проволочек. Тогда желание заменяло опыт, а эксперимент еще более подстегивал аппетит…

Так, в один из подобных вечеров, уютно укрывшись в комнатке Эльзы, на ее широкой девичьей кровати, разгоряченный доступностью и доверием своей возлюбленной, Ян взялся излагать теорию, подхваченную в одном из публичных домов Граца, где он оканчивал свои первые университеты. На этот раз речь зашла о допустимом суррогате мужского достоинства, иногда используемом парами для достижения наивысшего блаженства. Прототипом суррогата на сей раз явился небольшой медный пестик, прихваченный Яном с кухни. По замыслу, сей предмет мог не только заменить отсутствующего по каким-то причинам возлюбленного Эльзы, но и оказаться универсальным тренажером, способным укрепить необходимые для качественной физической близости мышцы…

И вот однажды папаша Фольмар, довольный удачно сложившимся днем, с неизменным саквояжем, в котором он переносил от ссудной кассы до дома заклады, обещавшие в ближайшее время стать его собственностью, вернулся чуть раньше обычного, прошел в гостиную и не застал там повседневной картины: ни ангелочка-дочери, ни его молодого партнера, ни суеты, предшествующей застолью. Пройдя несколько расположенных анфиладой комнат, господин Фольмар в последней, девичьей, застал сцену, способную расстроить до умопомешательства и более ограниченного человека: его молодой партнер, выкормыш и бродяга, без штанов, в позе гинеколога, производил какие-то манипуляции с хорошенькой розовой попкой его несовершеннолетней дочери. И, судя по эрекции, это занятие начинающему акушеру было ой как по душе… У папаши Фольмара, как и у всех разумных людей, имеющих тесные отношения с крупными суммами наличности, был припасен небольшого калибра ствол под ласковым именем «эрика», прекрасно умещавшийся в жилетный карман. И папаша Фольмар даже не стал кричать — выколупнув «эрику», он трижды нажал на спусковой крючок. Лучше бы он торговал мебелью! Ведь чтобы подстрелить хоть что-то из подобного оружия, ствол пистолета нужно вставить в ухо или в глаз и только после этого жать на спуск. Первая пулька — иначе четырехмиллиметровый кусочек латуни со свинцом и не назовешь — слегка повредила кожный покров одной из выставленных на обозрение папаши Фольмара ягодиц. Следующие две ударились о стену позади кровати Эльзы и беспомощно шлепнулись на пол. А вот пестик, извлеченный из самого сокровенного на свете места, оказался в руках Яна более весомым оружием — не сознавая реальной опасности, путаясь в спущенных порточинах, он с испугу вмазал своему благодетелю промеж глаз. Папаша Фольмар, секунду покачавшись на своих натруженных за день ногах, закатил глазки и с негромким шорохом осыпался на пол. Тишина, наступившая вслед, продлилась недолго: и весь дом, от помещения для торговли мебелью вплоть до самого конька крыши, содрогнулся от прорезавшего его звонкого, заходящегося вопля Эльзы. Но и он был прерван довольно скоро. Будущий мсье Франс принял второе по значимости в своей жизни решение: тем же пестиком он наотмашь врезал полуголой девушке по темени и еще раз в переносицу. Чтоб наверняка…

Два трупа в девичьей спальне, а выбрать не из чего. Бежать! Бежать немедля! Пока на дворе вечер и есть надежда, что на вопли и едва слышные выстрелы не обратили внимания соседи. И мсье Франс побежал — прихватив увесистый саквояж господина Фольмара и не раздумывая даже о примерном направлении бегства.

Движение. Оно стало осмысленным, лишь только Ян достиг предместий Вены, — наличных, оказавшихся в кармане, хватило бы на приличный кусок вареной сапожной подметки. Разумеется, был еще саквояж покойного папаши Фольмара, который за несколько дней скитаний изрядно оттянул руки будущему мсье Франсу. На первом же из дневных привалов — стараясь, разумеется, передвигаться преимущественно ночью, — он ознакомился с его содержимым. В саквояже оказались золотые часы на цепочке, пара килограммов столового серебра, с полдюжины обручальных колец и несколько продолговатых свертков, вощеная бумага на них была аккуратно перетянута прочным шпагатом. То, что в них было золото, Ян не сомневался — уж очень они были тяжелы. Раскрыв их, беглец долго перебирал незнакомые, странные монеты, некоторые тоньше листа плотной бумаги. Профили, всадники — ни одной похожей на другую. Ян упаковал монеты, переложил их в карманы своего короткого пальто, туда же он высыпал разную желтую мелочь, а столовое серебро вместе с саквояжем выбросил в реку. Так нещадно били по тощим бедрам эти злосчастные свертки!

И вот поутру, проснувшись в разбитом артиллерией сарае и приведя себя в порядок, он, старательно избегая встреч с полицией и военным патрулем, вошел в Вену. Даже тогда этот город произвел на юного беглеца неизгладимое впечатление, хранящееся в памяти и сейчас. Столица! И в этом городе, наверное, нашлось бы немало ссудных касс, подобных кассе в Граце. Но Ян решил действовать иначе — он разыскал не без труда небольшой антикварный магазин совсем рядом с собором святого Стефана. Милый старикашка в круглых очках и в венчике седых волос осведомился, чем он может помочь молодому господину. Ян достал заранее приготовленную монету с изображением всадника — на его взгляд, самую невзрачную из всех, хранящихся в его карманах, и передал антиквару. Старик принял ее, долго молча разглядывал через увеличительное стекло, протер неровное ее ребро ваткой, смоченной в какой-то гадости, и, завершив свои священнодействия, в упор посмотрел на продавца:

— У меня есть для вас полторы тысячи долларов. Более в городе вам не даст никто.

Как ни старался скрыть Ян охватившее его волнение, старичок в круглых очках сумел мгновенно оценить обстановку:

— Две тысячи, молодой человек! Это очень большие деньги…

— Я согласен, — только и сумел выдавить Ян.

— В таком случае мне от вас понадобится документ и расписка в получении денег. Подобные сделки я вынужден обязательно фиксировать. Но, если вы позволите, я не стану указывать ни действительно уплаченной вам суммы, ни действительного названия раритета. Пусть будет испанский дублон времен правления короля Филиппа?

— В таком случае не будем усложнять ситуацию, — предложил Ян, — и оставим мои документы в покое. Я же не могу быть уверен, что завтра меня не навестят не менее квалифицированные специалисты, но без денег и расписки, а с удавкой и кастетом?

— Может быть, вы, молодой человек, и правы… — Антиквар аккуратно отсчитал причитающуюся Яну сумму и на прощание предложил заглядывать к нему. — Если не на этой неделе, то на следующей — теперь, после подобной покупки, касса истощена, а найти достойного покупателя на такую вещь в наше время…

Через неделю? Да через день Ян был уже далеко — решив не рисковать, он направился не в родной городок Комарин, а на запад, справедливо опасаясь, что примутся его ловить именно на восточной границе. А еще через два дня, обогнув без труда контрольно-пропускные посты янки, он попал в зону ответственности французских оккупационных войск. Теперь дело оставалось за малым — укрыть унесенное и раствориться. Что сообразительный Ян и проделал без труда — через неделю какой-то раздолбанный пароход, нещадно коптя голубое небо Средиземноморья, тащил на своей спине будущего мсье Франса и еще три сотни головорезов в Танжер…

А почему Франс? Да потому, что во всей роте новобранцев оказалось всего два немца. Одного из них окрестили Гансом, Яну же досталось имя Фриц, которое позже, при оформлении французского гражданства, изящно трансформировалось во Франса.