1. Частная переписка в законодательстве Российской империи

С появлением регулярной почтовой связи возникла необходимость в охране почтовых отправлений, их неприкосновенности. В России впервые такое требование было представлено в указе Петра I от 12 ноября 1698 года «О сборе в сибирских и поморских городах таможенных пошлин». Там, где речь шла об учреждении сибирской почты, указывалось: «Отнюдь ничьей грамотки не распечатывать и не смотреть». Затем тайну переписки подтвердила Екатерина II. Высочайшее повеление в январе 1782 года, направленное губернаторам генерал-прокурором А.А. Вяземским, гласило: «Дабы должное к почтам доверие не токмо сохраняемо, но и далее распространяемо было и вследствие того, чтобы никакая власть или начальство или кто бы то ни был, не дерзали открывать писем на почтах, пересылаемых внутри империи или же их удерживать». Взойдя на престол, Александр I уже 12 апреля 1801 года повелел главному директору почт Д.П. Трощинскому дать секретное предписание местным почтовым начальникам, чтобы «корреспонденция, производимая между частными людьми, была неприкосновенна и вообще изъята от всякого осмотра и открытия». Когда в 1819 году санкт-петербургский военный губернатор М.А. Милорадович и губернское правление обратились в Санкт-Петербургский почтамт с требованием о выемке пакета на имя купца Лагутина, Комитет министров постановил, что такое действие было бы противно почтовым правилам и могло бы поколебать доверие публики к почте. В 1823 году, «в видах вящего поддержания доверия публики к почтам», последовало высочайшее повеление, «чтобы заведывающие разными частями отдельных управлений не обращались к почтовым местам с требованиями о выдаче им с почты корреспонденции частных лиц, или о непринятии от кого‐либо вовсе корреспонденции на почту». Николай I 23 января 1827 года по докладу главноначальствующего над Почтовым департаментом князя А.Н. Голицына распорядился, чтобы «казенные места и лица, управляющие различными частями, отнюдь не делали требований об удержании чьей‐либо корреспонденции или непринятия таковой от находящихся под присмотром или арестом, исключая тех случаев, когда бы последовало на сие Высочайшее повеление; в случае же необходимой в том надобности представляли бы об оном министрам или главным своим начальникам, которых обязать будет испросить на то Высочайшее повеление». Циркуляр главноначальствующего над Почтовым департаментом В.Ф. Адлерберга от 27 апреля 1844 года напоминал почтовым служащим об особом высочайшем повелении, коим подтверждалось издавна существующее правило о неприкосновенности частных писем.

В докладе главноначальствующего над Почтовым департаментом Ф.И. Прянишникова в 1859 году Александру II отмечалось, что «Почтовое управление, охраняя неприкосновенность письменных сношений, как не подлежащих оглашению, <…> постоянно отказывало… не только в выдаче с почты частных писем в посторонние руки, но и вообще в доставлении каких‐либо относительно этой корреспонденции сведений. Изъятия допущены в этом отношении только для корреспонденции банкротов, которая, по закону, передается в учреждаемые над ними конкурсы». На подлиннике этого доклада Прянишников сделал пометку, что 30 июля 1859 года Александр II «повелел руководствоваться и впредь правилами о неприкосновенности частной корреспонденции».

24 апреля 1868 года Почтовый департамент МВД отправил во все подчиненные ему учреждения циркуляр. Он вновь подтверждал «правило о неприкосновенности частных письменных сношений, в силу которого никакие требования присутственных и судебных учреждений не только относительно частной корреспонденции, но и сведений о ней, не подлежат исполнению со стороны почтовых учреждений».

Судебное законодательство Российской империи предусматривало уголовную ответственность за незаконное вскрытие почтовой корреспонденции. В Уложении о наказаниях уголовных и исправительных, утвержденном 15 августа 1845 года, статья 379‐я гласила: «За распечатание с намерением казенной или принадлежащей частному лицу или надписанной на имя оного бумаги, без особенного на то права или предписания <…> виновный приговаривается: к строгому выговору, или к вычету от трех до шести месяцев из времени службы, или к отрешению от должности, смотря по обстоятельствам…». Но если эта статья касалась тайны переписки лишь косвенно, то статья 153‐я прямо говорила об ответственности почтовых служащих: «Почтовый чиновник или служитель, распечатавший, хотя бы из одного только любопытства, отданное для отправления с почтою или полученное по почте письмо, адресованное на имя другого лица, подвергается за сие удалению от должности. Буде же сие учинено им для сообщения содержания письма кому‐либо другому, то он приговаривается: почтовый чиновник к исключению из службы, а почтальоны к определению в военную службу рядовыми». Таким образом, почтмейстер Иван Кузьмич Шпекин, герой комедии «Ревизор», рисковал потерей службы с грозной записью в формуляре.

В последующем наказания за подобные проступки лишь ужесточались. Согласно указу «Об изменении некоторых статей Свода законов» от 22 марта 1860 года, почтовый чиновник мог за подобные действия получить уже от шести месяцев до одного года заключения в смирительном доме. Поскольку указом от 24 апреля 1884 года смирительные и работные дома были ликвидированы, то Уложение о наказаниях уголовных и исправительных издания 1885 года в статье 1104‐й устанавливало за нарушение тайны почтовой корреспонденции, «хотя бы из одного только любопытства», удаление от должности и заключение в тюрьму на срок от четырех до восьми месяцев. Статья 1102‐я карала почтового чиновника, почтальона или иного служителя почты за передачу кому‐либо письма, адресованного другому человеку, «без дозволения последнего» лишением всех прав состояния и заключением в тюрьму на срок от восьми месяцев до года и четырех месяцев. Наконец, Уголовное уложение, утвержденное Николаем II 22 марта 1903 года, касалось этой проблемы в статьях 542‐й и 680‐й. В статье 542‐й объявлялось, что «виновный в самовольном вскрытии заведомо чужих письма, депеши или иной бумаги наказывается арестом на срок не выше одного месяца» или штрафом не свыше 100 руб. Если же вскрытие почтовой корреспонденции или телеграммы из корыстных побуждений совершал служащий почтово-телеграфного ведомства, то он, согласно статье 680‐й, подлежал тюремному заключению. То же наказание предусматривалось и в случае допуска к таким действиям другого служащего или иного лица.

Действительно, когда поступала информация о незаконных действиях почтово-телеграфных чиновников, проводилось служебное расследование. Например, в августе 1867 года управляющий Петрозаводской губернской почтовой конторой П.И. Ломачевский сообщил в Министерство почт и телеграфов, что, по имеющимся сведениям, «каргопольский почтмейстер [Ф.В. Елошин] позволяет себе читать проходящие через вверенную ему почтовую контору не принадлежащие ему письма». Управляющий министерством Н.И. Лаубе распорядился провести секретное дознание и, если сведения подтвердятся, сделать «строжайшее внушение», предупредив, что «в случае повторения будет уволен от службы». Но почтмейстеру удалось опровергнуть обвинение.

Неприкосновенность частной переписки внешне ограничивалась лишь специальными законами или распоряжениями императора. В Артикуле воинском, утвержденном Петром I 26 апреля 1715 года, имелся параграф 124, в котором объявлялось: «Никто из пленных да не дерзает письма свои сам запечатывать… и тайным образом оныя пересылать. Но должен, не запечатав, коменданту вручить». Согласно Уставу о банкротах, принятому 19 декабря 1800 года, их письма должны были пересылаться до учреждения конкурса в судебное место, а по учреждении конкурса – в конкурс и распечатываться при банкроте и его кредиторах. Постановление Комитета министров от 26 февраля 1818 года предусматривало получение страховых отправлений нижними чинами через полковое начальство. Особый случай представляла переписка «политических преступников». В 1826 году, после восстания декабристов, Николай I повелел, чтобы вся корреспонденция для отправленных на каторгу и в ссылку «была выдаваема им и принимаема от них на почту через начальников губерний». Для этого из МВД в Почтовый департамент присылались списки сосланных «государственных преступников».

После польского восстания 1830–1831 годов, а именно в 1833 году, появилось секретное повеление Николая I, чтобы командиры воинских частей «не позволяли нижним чинам из поляков самим отдавать письма на почту и проезжающим лицам, но требовали оные к себе и ежели, по рассмотрении не окажется в них ничего противного порядку, то отправляли бы их по принадлежности». Вновь это повеление было восстановлено в декабре 1863 года в связи с новым восстанием в Польше и Литве.

Положение об устройстве почтовой части, высочайше утвержденное 22 октября 1830 года, разрешало почтовым служащим «при подозрении о недозволенном вложении в письмо денег или вещей требовать от посылателя вскрыть его». Если подозрение подтверждалось, должна была следовать конфискация этих денег и вещей при передаче одной четвертой части недозволенного вложения открывателю и трех четвертых частей – в казну. Также предусматривалось, что не полученные в срок рестовые (отправленные до востребования) письма через месяц вскрываются для обнаружения адреса отправителя. Циркуляр Почтового департамента от 13 сентября 1834 года извещал о соглашении главноначальствующего над Почтовым департаментом князя А.Н. Голицына и министра юстиции Д.В. Дашкова в том, что получение арестантами писем, денег и посылок будет производиться через прокурорский надзор. По сути, возможность нарушения неприкосновенности тайны частной переписки предусматривалась статьей 369‐й Уложения о наказаниях уголовных и исправительных 1845 года: «Не почитается превышением власти: 1) когда министр или другой государственный сановник отступит в своих действиях от обыкновенных правил по особенному на сей случай или вообще на случай сего рода данному от верховной власти уполномочию».

Александр II 26 апреля 1863 года утвердил положение Комитета министров «О надзоре за лицами, обнаружившими вредные политические стремления». Во исполнение этого документа МВД издало инструкцию полиции. В параграфе 7 указывалось, что почтовая переписка лиц, «обнаруживших вредные политические стремления», «оставаясь неприкосновенною, должна обращать на себя внимание начальника полиции, по отношению к лицам, с которыми производится, и к местностям, куда направляется». Поэтому почтовые конторы должны были «по требованию полиции, словесно или письменно сообщать, кому и куда посылаются письма от отданного под надзор лица, если это имя известно и, во всяком случае, должны извещать о том, из каких местностей получаются адресованные на его имя письма». 2 января 1864 года император утвердил доклад министра внутренних дел П.А. Валуева «О подчинении наблюдению лиц, сосланных в разные губернии» – о просмотре корреспонденции лиц, высланных из Царства Польского и Западного края Российской империи во внутренние губернии. Дальнейшим шагом стал секретный циркуляр Валуева губернаторам от 5 февраля 1865 года, предписывавший уже письма всех политических ссыльных иностранным дипломатам и за границу направлять в III Отделение. В том же году был поднят вопрос о праве «политических преступников» переписываться между собой. Александр II утвердил мнение о праве их на переписку и о необходимости просмотра этих писем начальниками губерний Западной и Восточной Сибири. Но одновременно делалась многозначительная оговорка: «Переписку их [политических ссыльных] следует допускать в известном ограниченном размере».

Именным указом по докладу министра внутренних дел А.Е. Тимашева 24 февраля 1868 года Александр II дал согласие, чтобы «в видах содействия возможно большему раскрытию преступных деяний» судебные учреждения, «в случаях особой важности», обращались с требованиями сведений о частной почтовой и телеграфной корреспонденции в Министерство юстиции и получали через министерство эти сведения. В июне 1872 года последовал циркуляр Тимашева о «надлежащем просмотре» переписки всех без исключения «поднадзорных <…> по политической неблагонадежности, а равно и осужденных по приговорам судов политических преступников» и объявлении им об этом. 27 апреля 1873 года Александр II повелел «просмотр почтовой и телеграфной корреспонденции высланных по политическим причинам из Западного края и Царства Польского поляков, находящихся ныне под надзором полиции в Европейской России, прекратить». Но на запрос ярославского губернатора И.С. Унковского, касается ли это бывшего варшавского архиепископа Сигизмунда-Феликса Фелинского, последовал ответ из Министерства внутренних дел, что циркуляр «ни в каком случае на Фелинского и его свиту не распространяется» и вообще не распространяется на лиц, высланных «особым Высочайшим повелением» или «о надзоре за коими имеется особая переписка с Министерством». Касается же циркуляр «лишь общей массы… высланных за политическую неблагонадежность». В результате олонецкий губернатор Г.Г. Григорьев сообщал в МВД, что, по его мнению, в губернии имеется лишь один ссыльный поляк, переписка которого может быть освобождена от просмотра.

В декабре 1875 года начальник III Отделения и шеф Корпуса жандармов А.Л. Потапов обратился к министру внутренних дел Тимашеву (почтовое ведомство в это время входило в состав МВД), указывая «на крайнюю необходимость в быстром и своевременном задержании на почте корреспонденции лиц, привлекаемых к делам политического характера, так как эта корреспонденция часто служит единственным вещественным доказательством преступных замыслов ее авторов и указывает их соучастников». Потапов просил, чтобы «изъятие из правил о неприкосновенности частной корреспонденции, допущенное для Министерства юстиции», допустить также и для начальника III Отделения.

А.Е. Тимашев учел аргументацию Потапова при подготовке доклада императору, и 3 января 1876 года такое право шефу жандармов и начальнику III Отделения было предоставлено. В соответствии с утвержденным положением процедура получения сведений оказалась весьма долгой и предполагала существенные ограничения. Губернские жандармские управления (ГЖУ), чтобы «иметь сведения о чьей‐либо политически преступной корреспонденции, должны были обращаться к Шефу жандармов. Последний запрашивал министра внутренних дел. Министр, в свою очередь, должен был секретно предписать управляющим почтовой частью в губерниях словесно сообщать местным начальникам жандармских управлений те сведения, которые им необходимы относительно корреспонденции лиц, указанных Шефом жандармов, не касаясь ее содержания, долженствующего оставаться неприкосновенным». Задержка же корреспонденции и ее выдача начальникам ГЖУ допускались «лишь относительно тех лиц, которые арестованы и то с соблюдением общих почтовых правил о выдаче корреспонденции ценной и заказной, за которую материально ответствует почтовая казна». Телеграммы должны были доставляться арестованным в места их заключения через «лиц, которым поручено иметь за ними надзор».

В 1874–1875 годах при Министерстве юстиции работала комиссия из представителей министерств внутренних дел, юстиции, военного, морского, а также II Отделения Собственной Е.И.В. канцелярии, почтового и телеграфного ведомства «для разработки вопроса о неприкосновенности частной переписки» и внесения его в Государственный совет в законодательном порядке. В конечном счете Государственный совет принял закон «Об осмотре и выемке корреспонденции лиц, против которых возбуждено уголовное преследование». Он был утвержден Александром II 30 октября 1878 года. В соответствии с ним судебные следователи могли требовать предоставления им сведений о корреспонденции лиц, привлеченных к уголовной ответственности. Но осмотр и выемка такой корреспонденции могли производиться лишь по постановлению окружных судов. Для просмотра корреспонденции лиц, заподозренных «по преступлениям государственным и по делам о противозаконных сообществах», чинам Корпуса жандармов достаточно было предъявить на почте запрос шефа жандармов, согласованный с министерствами внутренних дел и юстиции. Члены Судебной палаты, производившие следствие по таким делам, имели право осмотра и выемки корреспонденции без запроса окружных судов. Высочайшим повелением 19 июня 1880 года данный порядок был распространен на военных следователей Военного и Морского министерств с обращением их в военно-окружные суды.

В реальной жизни, конечно, эти законы толковались весьма расширительно. Так, в июне 1878 года генерал-губернатор Восточной Сибири барон П.А. Фредерикс направил начальникам губерний и областей предписание относительно наблюдения за перепиской «государственных преступников». Здесь указывалось, что такой контроль должен касаться «тех из них, особенное наблюдение за перепискою которых признается… необходимым» местным полицейским начальством. Наконец, 12 марта 1882 года было высочайше утверждено «Положение о полицейском надзоре, учрежденном по распоряжению полицейских властей». Пункт 29‐й устанавливал право министра внутренних дел «в каждом отдельном случае воспрещать поднадзорному непосредственное получение <…> частной почтовой или телеграфной корреспонденции». Поднадзорный был обязан всю предполагаемую им к отправке корреспонденцию предоставлять на просмотр уездному исправнику или начальнику жандармского управления.

Согласно секретному разъяснению начальника Главного управления почт и телеграфов М.П. Севастьянова от 11 апреля 1905 года, министр внутренних дел В.К. Плеве в мае 1903 года предоставил начальникам губернских жандармских управлений и охранных отделений право самостоятельно производить осмотр и выемку телеграфной корреспонденции по особым открытым листам, выданным Главным управлением. Осмотр и выемка почтовой корреспонденции чинами Корпуса жандармов должны были производиться в порядке, установленном статьей 1035‐й Устава уголовного судопроизводства в новой редакции, т. е. по соглашению производящего дознание с прокурором, наблюдающим за таковым. 7 июня 1904 года Государственный совет утвердил замену статьи 1035–7 Устава уголовного судопроизводства издания 1892 года статьей 1035–11, которая гласила: «В случае необходимости осмотра или выемки почтовой или телеграфной корреспонденции [при производстве следствия] таковые осмотры или выемки предпринимаются по соглашению производящего дознание с наблюдающим за оным лицом прокурорского надзора». На этом основании Севастьянов издал 28 июля 1904 года циркуляр о том, что «о случаях задержания, осмотра и выемки корреспонденции чинами Жандармского управления доносить Главному управлению почт и телеграфов не следует».

2. Зарождение и развитие службы перлюстрации в России до конца XVIII века

Итак, появилась и развивалась регулярная почтовая связь. Но одновременно с ней возникла и секретная служба перлюстрации, т. е. тайного вскрытия корреспонденции. Первоначально перлюстрация рассматривалась как инструмент внешней политики. Особо доверенные почтовые чиновники вскрывали, стараясь не оставлять следов, переписку иностранных дипломатов и копировали ее. Целью этих действий было проникновение в планы иностранцев, определение их мнений и степени осведомленности по тем или иным вопросам. Постепенно «черными кабинетами» обзавелись все европейские державы. Так, Антиох Кантемир, российский поэт и дипломат, будучи послом в Лондоне (1732–1738), сообщал в 1733 году в Петербург: «Обыкновенно всех чужестранных министров письма распечатывают и имеют искусных людей разбирать цыфири [шифры] на всяком языке». Сам Кантемир, чтобы сохранить тайну своих донесений, посылал нарочного из Лондона в Голландию отправить письма в Россию. Впоследствии, став послом во Франции (1738–1744), он отправлял свою почту через Брюссель. В XIX веке образцовой считалась перлюстрация, проводившаяся в австрийских «черных кабинетах».

По поводу методов перлюстрации существует немало красивых мифов. Есть рассказ о том, что однажды к Джону Терло, главе секретной службы при Оливере Кромвеле в 1653–1659 годах и руководителю перлюстрации, явился незнакомец. Пришедший сказал: «Сэр, вы теряете очень много времени в “черном кабинете”. Вскрыв письма, вы снимаете копии с них, и это обходится вам дорого в смысле расходов на служащих и затраты времени. Между тем, если вы оставите меня одного с письмом, через минуту я вручу вам его точную копию. Через несколько часов письменные знаки копии пропадут, но вы за это время сможете прочесть ее». Терло принял предложение незнакомца. В результате он избавил Кромвеля от необходимости вскрыть отравленное письмо из Франции. При Карле II (1660–1688) Д. Терло удалился на покой, и тайна такой перлюстрации осталась неразгаданной. Писатель Ж. Бертье, опубликовавший эту историю, приводит мнение неназванных английских специалистов, что «это была своего рода фотография без гипосульфитного фиксажа», почему «снимки не сохранялись». Сам Бертье выдвигал предположение, что незнакомец открыл вещество, которое «не было светочувствительным, оно, вероятно, изменяло окраску при соприкосновении с чернилами, причем на несколько часов. Неизвестный, видимо, пропитывал этим веществом листы бумаги, которыми пользовался». Мне же вся эта история представляется очередным мифом, не имеющим под собой реального содержания.

В России следы перлюстрации обнаруживаются с XVI века. Прежде всего она относилась к дипломатической переписке. Одной из важнейших задач дипломатов во все времена являлся и является сбор информации о стране пребывания, оценка политики властей, при которых они аккредитованы. По сути, это разведывательная деятельность. Таким образом, перлюстрация, в свою очередь, была средством контрразведки. Немецкий путешественник Сигизмунд Герберштейн, прибывший в Москву в 1526 году в качестве посла Священной Римской империи, автор знаменитых записок, так рассказывал о слухах вокруг опалы князя Василия Шемячича: «Говорят, что причина его пленения была следующая: он написал письмо польскому королю, что хочет передаться ему, и послал это письмо киевскому наместнику. Тот распечатал его и, узнав оттуда об его злом умысле против своего государя, немедленно переслал письмо государю московскому».

Резидент Швеции в Москве в 1647–1650 годах Карл Поммеренинг, активно занимавшийся разведывательной деятельностью, в свою очередь жаловался 23 мая 1648 года на то, что его письма в Стокгольм были перехвачены и вскрыты в Новгороде князем Ф.А. Хилковым и дьяком Савином Завесиным. Служебное расследование показало, что дипломат вручил почту московскому ямщику Ивану Осипову. Тот передал ее своему двоюродному брату, ямщику Кузьме Дмитриеву, и велел отвезти к новгородскому переводчику Михаилу Сахарникову. Последний передал почту своему начальству. В результате новгородскому воеводе велено было впредь не допускать подобного самоуправства и пропускать почту шведского резидента «безо всякого задержанья».

Официальное извинение перед шведским дипломатом и выговор новгородскому воеводе означали скорее не реальное запрещение перлюстрации, а требование проводить подобные операции, не оставляя видимых следов. То, что перлюстрация переписки иностранцев в это время на Московской Руси была уже делом достаточно обычным, подтверждается содержанием газеты «Вести-куранты». Это была рукописная газета, составлявшаяся в Посольском приказе на протяжении XVII века, доступная государю и узкому кругу его приближенных. Например, в 1643–1645 годах в Москве шли переговоры о женитьбе датского королевича Вальдемара на царевне Ирине Михайловне. В номерах газеты за 1644 год имеются переводы писем от 29 августа 1644 года датским послам в Москве О. Пасбергу и С. Биллу от их людей из Королевца (Кенигсберга), писем датскому королевичу Вальдемару и послу О. Пасбергу от 14 октября того же года из Вильно.

В 1644 году были также опубликованы переводы писем из Москвы в Гамбург и Гданьск от неких П. де Ладала, Г. Ракса и Д. Рютца. В них говорилось о торговых делах и о последних событиях в Москве. При этом де Ладал, в частности, писал: «…грамотки под Давыдов [ой] обверткою Рютца посылаю». Такая фраза, на мой взгляд, безусловно доказывает вскрытие почтового пакета и перлюстрацию его содержимого.

Подобная практика сохранялась и в последующие годы. В 1645–1646 годах в газете были помещены переводы-пересказы писем разных лиц с вестями о событиях в Европе, Бразилии, Московском государстве и других местах. Например, был перевод письма рижанина Ефима Бека к немцу Ягану фон Стадену в Псков. В 1652 году можно было прочесть переводы писем из Лондона и городов Германии (Гамбурга, Мюнхена, Регенсбурга), Франции (Монмеди). В 1659 году письмо из Лондона рассказывало о событиях в Англии, Ирландии, Шотландии. Заметим, что соседи России действовали подобными же методами. Письма русского резидента в Варшаве В.М. Тяпкина в 1674–1676 годах читались властями. Король Ян Собеский в одну из встреч бросил ему упрек, что он писал письма «сорные и затейные [написанные тайнописью]».

По инициативе боярина А.Л. Ордин-Нащокина в 1666 году была организована регулярная почта для пересылки государственных бумаг и частной переписки торговых людей. В 1668 году начал действовать почтовый тракт Москва – Вязьма – Дорогобуж через Смоленск на Вильно, столицу Литвы. Поскольку Речь Посполитая (объединение Польши и Литвы) на протяжении ряда веков была одним из главных соперников Московской Руси, то с 1690 года, как утверждает один из авторов, в Смоленске вскрывались все письма, идущие за границу. Правда, если судить по документам, это все‐таки была не перлюстрация, а цензура. Дело в том, что 28 апреля 1690 года думный дьяк Е.И. Украинцев направил в Смоленск воеводе князю Ф.И. Шаховскому следующую грамоту:

Если смоленские жители, шляхта или мещане, и иных чинов люди, будут писать письма за рубеж, и будут приносить эти письма переводчику Ивану Кулбацкому, который заведует приемом и отпуском почты, то этот последний, прежде отсылки их по назначению, должен предъявить их воеводе. Письма должны быть не запечатаны, чтобы без ведома воеводы никто ни о чем за границу не осмеливался писать. Если же кто о каких‐нибудь делах своих или о каких‐нибудь вестях будет писать за границу без ведома воеводы с какими‐нибудь ездоками или с почтою, то корреспонденты и переводчик будут в ответе и, смотря по содержанию письма, могут даже подвергнуться жестокому наказанию 224 .

Но тот же автор, который опубликовал эту грамоту, сообщает о причине ее появления: заграничная почта, направлявшаяся в Польшу, и в том числе письма польского резидента в Москве, была возвращена в Смоленск, и Е.И. Украинцев требовал почту, кроме писем польского посланника, прислать в Посольский приказ. Недаром, например, известный шотландец на русской службе Патрик Гордон сообщал сыну в Шотландию о мерах предосторожности при посылке писем в Москву.

В годы правления Петра I практика эта отразилась в деле царевича Алексея. В июле 1718 года голландского резидента барона Якова де Би вызвали в Коллегию иностранных дел и под угрозой ареста фактически допросили канцлер Г.И. Головкин и вице-канцлер П.П. Шафиров. Предметом допроса стало содержание отправленных бароном в Гаагу депеш об обстоятельствах смерти Алексея Петровича, а также источники секретных сведений голландского дипломата. Оказалось, что письма де Би в Голландию на петербургской почте вскрывались и читались. За эти «ругательные реляции (коих на почте несколько одержано)» он по указу Петра I был выслан. Надо сказать, что для российской власти само писание писем было делом подозрительным. В этом отношении характерен указ Петра I от 18 августа 1718 года «О запрещении всем, кроме учителей церковных, писать в запертых покоях письма, и о доносе на тех, которые против сего поступят».

Но системный характер тайное вскрытие почтовой переписки приобрело с середины ХVIII века. Эпоха дворцовых переворотов после смерти Петра усиливала недоверие очередного государя к окружающим. Вокруг трона шла подковерная борьба различных политических групп, как правило, пользовавшихся поддержкой тех или иных европейских дворов. Вступившая на престол 25 ноября 1741 года в результате дворцового переворота Елизавета Петровна, при всем внешнем увлечении балами и развлечениями, не забывала, что сама имела тайные сношения с послами Франции и Швеции в Петербурге. В этот момент власть более всего интересовалась перепиской иностранных дипломатов.

Как отмечает Т.А. Соболева, из найденных ею архивных материалов следует, что перлюстрация переписки иностранных дипломатов была организована при деятельном участии вице-канцлера А.П. Бестужева-Рюмина в начале 1742 года, в марте которого он стал главным директором почт. Непосредственное осуществление перлюстрации дипломатической корреспонденции почтовый директор поручил Фридриху Ашу, которого он назначил на должность почт-директора в Петербурге. Сохранились русские копии писем 1742 года: от «голштинского в Швеции министра Пехлина к находящемуся в Санкт-Петербурге обер-маршалу голштинскому [О.Ф.] Бриммеру [Брюммеру]», от «голландского в Санкт-Петербурге резидента Шварца к Генеральным штатам, к графине Фагель в Гаагу, к пансионерному советнику фон дер Гейму и пр.», от «австро-венгерского в Санкт-Петербурге резидента Гогенгольца к великому канцлеру графу Ульфельду и к графу Естергазию, а также [от] секретаря его Бослера к маркизу Вотте», от «английского в Санкт-Петербурге министра Вейча к милорду Картерсту в Ганновер и к герцогу Ньюкастльскому», а также копии некоторых других документов.

В Коллегию иностранных дел 18 марта 1742 года по инициативе кого‐то из ее руководителей (то ли канцлера Карла фон Бреверна, то ли А.П. Бестужева-Рюмина) был зачислен ученый-математик Х. Гольдбах – в качестве специалиста по дешифровке дипломатической переписки. Копированием корреспонденции как знаток иностранных языков занимался по совместительству библиотекарь и советник канцелярии Академии наук И.И. Тауберт. Первых успехов в дешифровке Гольдбах достиг спустя примерно год. 30 июля 1743 года он представил Бестужеву-Рюмину пять дешифрованных писем, 2 августа – также пять писем, 10 августа – два письма, 20‐го – пять писем, 27‐го – два письма, 30 августа – два письма. Только за июль – декабрь 1743 года было дешифровано 61 письмо «министров прусских и французских дворов». В Архиве внешней политики сохранились перлюстрированные материалы переписки иностранных посланников, находившихся в российской столице: английских, французских и шведских – с 1742 года, австрийских, голландских, датских, прусских – с 1743‐го, саксонских – с 1744‐го, польских – с 1749‐го, турецких – с 1750 года. Секретные чиновники регулярно информировали начальство о корреспонденции иностранных дипломатов, проходившей через Выборгский, Московский, Петербургский почтамты, и кратком ее содержании. С 19 мая по 31 июля 1749 года было подано сорок таких реестров.

В ряде случаев императрица отдавала прямые распоряжения о перлюстрации переписки тех или иных иностранцев, находившихся при российском дворе. Неудивительно, что 20 июня 1745 года, за два месяца до свадьбы наследника Петра Федоровича (будущего Петра III), вице-канцлер М.И. Воронцов получил от императрицы Елизаветы Петровны следующую записку: «Друг мой Михайла Ларивонович. Прикажите… наикрепчайше смотреть письма Принцесины [будущей Екатерины II] и Брюмеровы [Отто Фридрих Брюммер – обер-гофмаршал великого князя Петра Федоровича], также и Королевского Высочества Шведского, какие они интриги имеют». Из перлюстрированных писем Елизавете стало известно, что мать Екатерины, княгиня Иоанна-Елизавета, приехавшая в 1744 году с дочерью в Россию, согласилась быть осведомителем короля Пруссии Фридриха II. В результате принцессе Ангальт-Цербстской с трудом удалось оправдаться, а матушку ее выпроводили домой.

Еще одной громкой историей, основанной на перлюстрации, стало в те же годы дело маркиза Шетарди. Французский посланник в России, впервые приехавший в Санкт-Петербург 15 декабря 1739 года, считался личным другом императрицы. Он поддерживал Елизавету, когда она, дочь Петра Великого, жила под постоянным страхом опалы при дворе сначала Анны Иоанновны, а затем младенца Ивана Антоновича. Реальная претендентка на престол могла бояться ссылки, насильственного пострижения в монахини или заключения. Именно Шетарди наряду со шведским послом Э.М. Нолькеном с конца 1740 года через личного врача цесаревны Иоганна Лестока вступил в переговоры с Елизаветой, обещая ей поддержку в борьбе за престол. И хотя переговоры эти были не слишком результативными, а сам переворот 25 ноября 1741 года оказался для французского посланника сюрпризом, Шетарди поспешил представить себя чуть ли не душой заговора. Он действительно стал своим человеком в Зимнем дворце. При отъезде Шетарди из России в сентябре 1742 года Елизавета Петровна наградила его орденом Андрея Первозванного, табакеркой со своим портретом, щедро изукрашенной драгоценными камнями, а также перстнем с бриллиантами. В декабре 1743 года маркиз вновь появился в столице России в качестве чрезвычайного посланника. Ему было поручено добиваться заключения союза с Россией против Австрии. Главное препятствие он усматривал в позиции руководителя внешней политики страны – Алексея Петровича Бестужева-Рюмина. С помощью Лестока и уже упомянутого Брюммера Шетарди стал плести интриги против российского канцлера. Но в результате в эти сети попал он сам.

Оказалось, что с начала 1744 года все донесения Шетарди в Париж тщательно перлюстрировались. Не спасли даже шифры, которыми велась переписка. Криптограф Х. Гольдбах в январе 1744 года писал Бестужеву-Рюмину:

Милостивый государь мой! Принося Вашему сиятельству первые плоды третьяго цифирного ключа, надеюсь, что вместо нарекания мне какого‐либо в том медления, паче моей поспешности удивляться причину иметь будут, ежели когда‐нибудь соизволено будет сличать самой ключ с разобранными письмами и когда усмотрится, что потребно было каждое число или каждую цифру весьма прилежно свидетельствовать, нежели возможно было познать содержание хотя б одного письма. Но понеже сия работа уже сделана, то я в состоянии нахожусь, в день по одной пиесе разобрав, отдавать, ежели я, однако ж, другими делами от того отторгнут не буду. Что же касается до четвертого и пятого ключей, от которого я еще несколько штук [писем] в руках имею, то оныя ключи несравненно труднее первых нахожу…

20 марта того же года было направлено новое донесение:

Понеже я в четвертой цифире успех возымел, того ради я в состоянии буду вашему сиятельству не токмо по пиесе [письму] на день из тех, которая с оною сходство имеют, возвращать. <…> А ныне я разбираю пятую цифирь, которая по всему виду гораздо важнейшие пиесы откроет; но всепокорно ваше сиятельство прошу мне по меньшей мере две недели сроку дать, дабы я себя в состояние привесть мог вам такой опыт представить, который бы вашей апробации достоин был 235 .

Всего Гольдбах дешифровал 69 донесений министру иностранных дел Франции д’Алиону и ответов на них, а также письма Шетарди генералу Тейлю.

Между тем Шетарди, видимо, был настолько уверен в своем положении и невозможности прочитать его шифр, что ничего подозрительного не замечал. В донесениях в Париж он, раздосадованный отсутствием каких‐либо успехов своей миссии, начал все чаще критически отзываться не только о советниках императрицы, но и о ней самой, ее привычках и образе жизни. Например, 24 декабря 1743 года он писал: «…и так она леность по делам имеет, что для избежания труда думать, она лучше любит пореже ее министров принимать». 22 марта 1744 года маркиз сообщал в Париж: «…любовь [к] самыя безделицы, услаждение туалета четырежды или пятью на день повторенное и увеселение в своих внутренних покоях всяким сбродом… все ея упражнение сочиняют [составляют]». Одновременно он неоднократно высказывал надежду на устранение вице-канцлера. В частности, в одном из писем Шетарди сообщал: «Пункт о низвержении вице-канцлера еще в состояние не приведен, но мы много надеемся».

Однако трудность состояла не только в дешифровке. Дипломаты свои письма обычно пересылали в конвертах, которые прошивались ниткой и опечатывались. Письмо могло содержаться и в двойном конверте, также прошитом и опечатанном. О трудностях перлюстрации можно судить по письмам петербургского почт-директора Ф. Аша А.П. Бестужеву-Рюмину. Аш рапортовал 29 февраля 1744 года:

Покорнейше доношу, что я не премину списываемые унтер-библиотекарем Таубертом копии с оригинальными письмами прилежно сличать и находящиеся иногда погрешности в письме или цифири переправлять… Не меньше ж я и пробу хотя делал, возможно ли заклеенные письма вскрыть, не повредя приметным образом куверта. Чего ради я подобно тот куверт сам заклеивал и оно, паки высушедши наперед, паки вскрыть старался, но как без мочения до того достигнуть нельзя, то бумага не токмо зело замаралась, но и со всякою удобовымышленною субтильностью [предосторожностью] однако ж таким образом вскрыть возможно не было, чтоб оной куверт по некоторым местам не изодрался. И тако по сей мне неудачной пробе заключать можно, что таковые заклеенные куверты без подания о том явных знаков вскрывать нельзя…

В другом письме Аш подробно описывал процесс перлюстрации трех пакетов, один из которых был отправлен прусским посланником бароном А. фон Мардефельдом в Берлин, другой – секретарем посольства Варендорфом в Кенигсберг и третий – сотрудником посольства Латдорфом к брату в Ангальтенбург. Руководитель перлюстрации докладывал:

Последние два письма без трудности распечатать было можно, чего ради и копии с них при сем прилагаются. Тако же де куверт в придворный почтовый амт [почтамт] в Берлин легко было распечатать, однако ж два в оном письме, то есть к королю и в кабинет, такого состояния были, что, хотя всякое… старание прилагалось, однако ж… отворить невозможно было <…>: куверты не токмо по углам, но и везде клеем заклеены, и тем клеем обвязанная под кувертом крестом на письмах нитка таким образом утверждена была, что оный клей от пара кипятка, над чем письма я несколько часов держал, никак распуститься и отстать не мог. Да и тот клей, который под печатями находился (коли хотя я искусно снял), однако ж не распустился. Следовательно же, я к превеликому моему соболезнованию никакой возможности не нашел оных писем распечатать без совершенного разодрания кувертов 237 .

Кроме умения вскрыть конверты, не повредив их, требовалось после снятия копий придать им первоначальный вид: заклеить, прошить ниткой, опечатать такими же печатями, чтобы не навлечь подозрения адресата. Поскольку дипломаты пользовались множеством печатей – личных и государственных, нужен был мастер по их подделке. В эти годы им был некий Купи. От него требовали высокого профессионализма. Например, в марте 1744 года А.П. Бестужев-Рюмин в связи с получением от Ф. Аша образца изготовленной Купи печати австрийского посла в России барона Нейгауза указывал: «Рекомендую… резчику Купи оные печати вырезывать с лучшим прилежанием, ибо нынешняя нейгаузова не весьма хорошего мастерства». По сведениям С. Майского (В.И. Кривоша), в это время способ производства поддельных печатей был следующим: печатка отливалась из свинца по форме, снятой гипсом с воскового негатива оригинальной печатки. По его мнению, этот способ был «довольно сложен, вследствие четырехкратного снимания оттиска (негатива – воском, позитива – гипсом, снова негатива – свинцом и, наконец, позитива уже на самом письме сургучом)», а также «давал недостаточно резкие отпечатки».

Императрица Елизавета Петровна, как и подобает самодержавному монарху, лично вникала во все детали столь щекотливого дела. Об этом говорит следующий документ:

В Санкт-Петербурге. 12 февраля 1745 года пополудни при докладе происходило: <…> Ея Императорское Величество о потребности в сделании печатей для известного открывания писем рассуждать изволила: что для лучшего содержания сего в секрете весьма надежного человека и ежели возможно было, то лучше из российских такого мастера или резчика приискать, и оного такие печати делать заставить не здесь, в Санкт-Петербурге, дабы не разгласилось, но разве в Москве или около Петербурга, где в отдаленном месте, и к нему особливый караул приставить, а по окончании того дела все инструменты и образцы печатей у того мастера обыскать и отобрать, чтоб ничего у него не осталось, и сверх того присягою его утвердить надобно, дабы никому о том не разглашал 240 .

Умение российских перлюстраторов вскрывать дипломатические пакеты, оставляя минимум следов, и дешифровать тексты сделало свое дело. Последнее из писем Шетарди было прочитано 4 июня 1744 года. Накопив компромат на французского дипломата, А.П. Бестужев-Рюмин в эти дни, когда двор находился в Москве, нанес тонко продуманный удар. Императрице 5 июня был представлен доклад о поведении маркиза с подробными выписками из перехваченных донесений. Расчет оказался верным. Оскорбленная Елизавета тут же подписала уже подготовленный указ главе Тайной канцелярии А.И. Ушакову: «…повелеваем вам к французскому бригадиру маркизу Шетардию немедленно поехать и ему имянем нашим объявить, чтобы он из нашей столицы… в сутки выехал». На следующий день, 6 июня, в половине шестого утра в дом Шетарди приехала целая компания: А.И. Ушаков, камергер П.М. Голицын, представители Коллегии иностранных дел И.П. Веселовский, А.И. Неплюев, П.П. Курбатов в сопровождении офицера Семеновского полка и двух унтер-офицеров. Когда Шетарди разбудили, то «секретарь Курбатов <…> читал все экстракты [выписки] из его Шетардиевых писем, а он Шетарди за ним смотрел, и ничего не оспорил, ниже оригиналов смотреть хотел, хотя его подпись к последнему письму к Дютейлю [письмо от 24 мая 1744 года одному из руководителей французской дипломатии – дю Тейлю] ему показана была».

Алексей Петрович ликовал. В письме М.И. Воронцову в этот же день он так описывал поведение Шетарди в момент предъявления тому обвинения и указа императрицы: «…такой в Шетардии конфузии и трусости никогда не ожидали… стоял потупя нос и во все время сопел, жалуяся немалым кашлем… По всему видно, что он никогда не чаял, дабы столько противу его доказательств было собрано, а когда оныя услышал, то еще больше присмирел, а оригиналы, когда показаны, то своею рукой закрыл и отвернулся, глядеть не хотел». Победа А.П. Бестужева-Рюмина была полной. Думается, не случайно Х. Гольдбах 26 июля 1744 года получил чин действительного статского советника. Кстати, письма Шетарди от 6 июня в Париж, Берлин и Копенгаген также были перлюстрированы.

В Париж курьер доставил российскому временному поверенному в делах Г.И. Гроссу именной рескрипт. Им поручалось российскому дипломату довести до сведения Людовика XV все обстоятельства неблаговидного поведения «бригадира де Ла Шетарди», якобы организовавшего в Петербурге «антиправительственный заговор». Особо подчеркивалось, что «непозволительно он персону Нашу в письмах своих поносил и облыгал». Французские власти арестовали секретаря Шетарди, Депре, и год держали в Бастилии, обвинив его в передаче «цифирных ключей» английскому послу в России, поскольку и мысли не допускали о возможности дешифровки донесений силами российских специалистов. Маркиз де Ла Шетарди умер 1 января 1758 года.

Статский советник Х. Гольдбах столь же успешно занимался дешифровкой переписки и других иностранных представителей в Петербурге: барона Нейгауза из Австрии, барона фон Мардефельда из Пруссии. Надо отметить, что это не было тайной для иностранных дипломатов. Но все‐таки они недооценивали способности Гольдбаха даже после истории с Шетарди. Барон Аксель фон Мардефельд после возвращения в Берлин в конце 1746 года составил по приказу короля Фридриха II инструкцию своему преемнику в российской столице – «Записку о важнейших персонах при Дворе Русском». Здесь он, в частности, писал:

Статский советник Гольдбах… человек честный и отечеству своему весьма преданный. Обладает достоинствами и познаниями, особенно в математике,… употребляем канцелярией для писания писем латинских и французских в ответ на те, какие от дворов иностранных поступают. Употребляют его также для дешифровки донесений посланников иностранных, что, однако же, удается ему, лишь если зашифрованы они без надлежащего тщания. <…> У графа [А.П.] Бестужева проживают в доме трое секретарей Императрицы: Симолин, Иванов и Юберкампф. Последний совместно с почт-директором Ашем все письма, в Петербург прибывающие и из Петербурга отбывающие, распечатывает. Подкупить его было бы полезно, но трудно сделать 245 .

Еще одним громким делом, связанным с перлюстрацией, стал арест в ноябре 1748 года И.‐Г. Лестока. Французский дворянин, живший в России с 1713 года, один из активнейших участников переворота в пользу Елизаветы Петровны 25 ноября 1741 года, лейб-медик императрицы, удостоенный в 1743 году графского титула, пытался активно влиять на внешнюю политику. После изгнания Шетарди Лестоку было запрещено вмешиваться в иностранные дела. Но он продолжал поддерживать связь с прусским двором, желая «свалить» канцлера Бестужева. Главной уликой против него стала перлюстрация писем прусского посланника Карла Вильгельма Финкенштейна. Бывшего друга императрицы обвинили в подготовке заговора с целью возвести на трон великого князя Петра Федоровича и его супругу Екатерину Алексеевну. Казнь была заменена битьем кнутом, конфискацией имущества и ссылкой в далекий Охотск. В марте 1762 года Петр III вернул Лестока в Петербург, восстановив его чины и дворянство. Екатерина II пожаловала ему пенсию и поместье.

В 1750‐е годы продолжалась перлюстрация переписки великой княгини Екатерины Алексеевны, супруги наследника престола, великого князя Петра Федоровича. Тем не менее, по мнению компетентного исследователя, вступивший на престол 25 декабря 1761 года Петр III получил службу перлюстрации в состоянии полного развала. Уже 8 января 1762 года новый император «…изволил… сам изустно секретарю Петру Бакунину [П.В. Бакунин-меньшой] … повелеть, дабы… все письма французского министра… Бретеля… разпечатываемы и списываемы были…». Бакунин адресовался к почт-директору Ф. Ашу, «…но… он в разсуждении старости и немощи своей отозвался, что без помощника копии списывать не в состоянии…». К Ашу был послан секретарь Синявин, который, как можно полагать, стал восприемником утраченных традиций.

При «просвещенной государыне» Екатерине II практика перлюстрации успешно продолжалась и развивалась. Но сначала следовало обновить и омолодить состав руководителей секретной службы. В апреле 1764 года Ф. Аша на посту директора Санкт-Петербургского почтамта сменил М.М. фон Экк, руководивший этим учреждением и перлюстрацией до 1789 года включительно. В это же время серьезно заболел Х. Гольдбах. Он скончался 20 ноября 1764 года. Секретным указом 22 марта 1765 года главой шифровальной службы с жалованьем 3 тыс. руб. в год был назначен воспитатель великого князя Павла Петровича академик Франц Эпинус. Дешифровкой текстов он занимался сам с помощником, выходцем из обрусевших немцев Иваном Ивановичем (Иоганном-Георгом) Кохом (1739–1805). Кох начал свою карьеру в 1762 году копиистом в Академии наук и был извлечен оттуда Эпинусом в Коллегию иностранных дел. В дальнейшем Иван Иванович вошел в историю России как первый директор Педагогического института в Санкт-Петербурге, позднее преобразованного в Петербургский университет. Перлюстрация в то время была важнейшим, наряду с сообщениями платных зарубежных агентов, источником информации для принятия внешнеполитических решений. Перлюстрировалась вся зарубежная корреспонденция вне зависимости от положения получателя и отправителя. Зачастую Екатерина II читала дешифрованные депеши иностранных дворов к послам в Санкт-Петербурге ранее, чем сами послы.

Масштабы перлюстрации дипломатической почты значительно выросли. В 1762 году началась перлюстрация переписки принца Нассау-Зигена и курляндских представителей. С 1763 года – представителей Гамбурга, Данцига, Любека. С 1764‐го – испанских дипломатов. С конца 1770‐х годов появляются перлюстрированные письма североамериканских, венецианских, генуэзских, мальтийских, неаполитанских, португальских, сардинских и других иностранных представителей. Эта практика продолжалась и при Павле I. Всего же к концу XVIII века российские чиновники «черных кабинетов» перлюстрировали переписку иностранных дипломатов тридцати государств. Читалась и почта, шедшая через Россию транзитом. Например, была сделана выписка из послания на французском языке от правителя персидского города Решт Папе Римскому. В 1771 году число перехваченных депеш только прусского посла составляло 150 (125 отправленных и двадцать пять полученных), писанных разными шифрами. В 1780 году австрийский посол использовал восемь типов шифров, объемы цифровых текстов достигали пятнадцати страниц (перехвачено около 140 депеш). Текущую дешифровку осуществляли «канцелярские служители» по ключам, найденным Эпинусом, перекупленным или выкраденным. С 1792 года основную работу по дешифровке в связи с преклонным возрастом Ф. Эпинуса вел И.И. Кох.

Екатерина II нередко лично давала указания почт-директору Петербургского почтамта. Вот одно из ее писем: «Я весьма любопытствую узнать образ мыслей вюртембергской фамилии [возможно, имеются в виду герцог Карл-Евгений и его брат Людвиг-Евгений]. Если вы можете достать оригинальные мысли обоих, то пришлите ко мне. Я говорю об обоих, потому они весьма часто в своих мнениях <…> разнствуют, так что если одному что захочется, то другому не нравится». По отношению к письмам иностранцев, которые ей не нравились, она была настроена крайне решительно. Например, одна из ее записок гласила: «Мое мнение, чтобы все французские письма, в коих бестолково о Московской истории пишут [Чумной бунт в Москве 15–17 сентября 1771 года] и кои из Москвы сюда присланы с сегодняшнею почтою, отправились в ваш камин».

Кроме переписки иностранных дипломатов, императрица уделяла немалое внимание настроениям остзейского (прибалтийского) дворянства. 25 марта 1764 года она написала записку (пунктуация полностью сохранена):

Секретнейшее. Господин почт-директор [М.М.] Экк прикажите раскрывать письма двух регирунсратов [по Табели о рангах – чин восьмого класса] Кампенгаузена [возможно, Бальтазар Кампенгаузен, впоследствии секретарь для иностранной переписки при Г.А. Потемкине] и Фитингофа [возможно, И.Ф. Фитингоф, советник губернского правления] и те кои отсель к ним адресуются, также бывшего маршала Лифляндского дворянства Будберга и пришлите под адрес Сергея Матвеевича Кузмина [статс-секретарь императрицы] копии с сих писем прямо ко мне и содержите сии операции [в] строжайшем секрете ото всех без изъятия 254 .

Перлюстрация писем этих и других прибалтийских дворян продолжалась на протяжении ряда лет. Так, в августе 1767 года были сняты копии с писем барона Будберга к генерал-фельдцейхмейстеру (начальнику артиллерии) А.Н. Вильбоа, уже находившемуся в отставке, и к шталмейстеру (заведующему придворными конюшнями) Меку (фон Мекку). В это же время просматривалась корреспонденция более двадцати представителей лифляндского дворянства. Среди них – ландрат барон фон Менден, граф Х.А. Миних, генерал-майор Рейнгольд-Людвиг Паткуль и др.

С 1770‐х годов Екатерина II внимательно следила за корреспонденцией фрондирующих аристократов и, конечно, своего нелюбимого сына Павла Петровича. Дневник личного секретаря императрицы А.В. Храповицкого полон заметок о чтении государыней перлюстрированных писем. Например, 27 февраля и 22 марта 1787 года Храповицкий отмечал, что были «показываны» письмо цесаревича (будущего Павла I) к графу (А.Г.?) Чернышову. Нередко чтение перлюстрации сопровождалось комментариями императрицы. 14 ноября 1787 года при разборе почты она заметила в адрес княгини Н.А. Шаховской, называя ее «Пассековой» (первым мужем Шаховской был Н.И. Стрешнев, вторым – Ф.Б. Пассек): «Она бы при императрице Анне высечена была кнутом, а при императрице Елисавете сидела бы в Тайной [канцелярии]; есть такие письма, кои надлежало сжечь и не можно было отдать Шешковскому [С.И. Шешковский – глава Тайной экспедиции в 1762–1794 годах]». 31 августа 1788 года государыня «отдали письмо с замечанием, что пребывающий здесь датский министр… врет много по делам финансовым и тем внушить может Двору своему ложное мнение». В другой раз просмотр донесения того же датского посла Екатерину встревожил. Оказалось, что дипломат знает о ее инструкциях графу Мусину-Пушкину, русскому послу в Швеции. Подозрение пало на «комнатных лакеев». Весьма эмоционально реагировала императрица, если обнаруживала в перлюстрации высказывания, недоброжелательные к ней лично или к управляемой ею стране. Прочитав в донесении австрийского посла в России принца де Линя, посетившего Яссы во время русско-турецкой войны, что русские армии «многочисленны только больными и ранеными», Екатерина оценила это как злобу «к нам принца». В январе 1789 года она сделала собственноручную надпись на перлюстрированном донесении французского посла Луи де Сегюра: «Никогда еще не попадались депеши, кои более доказывают злостное расположение Франции противу России». Императрица любила даже иногда щегольнуть перед тем или иным иностранным дипломатом знанием содержания его переписки. Так, по воспоминаниям того же посла Франции в России в 1784–1789 годах Л.‐Ф. де Сегюра, Екатерина однажды сказала ему: «Напишите от меня вашей супруге, что она может вперед пересылать через мои руки все, что хочет. По крайней мере, тогда можете быть уверены, что ваших писем не станут распечатывать». На деле этому любезному предложению доверять не стоило – 26 апреля 1787 года государыня с интересом прочла письмо жены де Сегюра.

С именем Екатерины II связано и учреждение постоянной службы перлюстрации в Российской империи. Этой датой можно считать 1779 год, когда императрица повелела доставлять ей с Санкт-Петербургского почтамта секретно вскрытую корреспонденцию. Постепенно все более расширялся круг лиц, чья переписка попадала под наблюдение. Этому способствовали и события в Европе. Общее внимание с 1789 года было приковано к революции во Франции. Свержение монархии, арест и казнь королевской четы, кровавый террор под аккомпанемент непрерывно работавшей гильотины, разорение католических храмов, бегство тысяч дворян за границу вызывали ужас, страх и ненависть к революционерам у всех монархически настроенных и просто консервативных людей. В России такое отношение к событиям во Франции усиливалось памятью о «пугачевщине» и боязнью ее повторения. Поэтому под подозрение попадало все казавшееся необычным и таинственным.

Перлюстрация того времени – это не только извлечение из писем сведений о настроениях различного рода обывателей, не только отслеживание высказываний иностранных дипломатов. Вскрытие корреспонденции имело также целью не допустить нелегальную пересылку денег. В частности, секретным указом от 26 апреля 1788 года на имя главного директора почт князя А.А. Безбородко требовалось «иметь наблюдение за перепискою из иностранных земель с почтами получаемою, в предостережение ввоза с нею банковских ассигнаций». При обнаружении таковых предлагалось передавать их генерал-губернаторам соответствующих губерний, уведомляя и Безбородко, чтобы тот мог сделать донесение императрице. Практика перлюстрации продолжалась и в правление Павла I (1796–1801), о чем будет сказано далее.

3. Организация перлюстрации в первой четверти XIX века

В ночь на 12 марта 1801 года Павел I был убит. На престол взошел Александр I. Началась «либеральная весна», которая коснулась и ведения перлюстрации. Уже 12 апреля главный директор почт Д.П. Трощинский сообщил московскому почт-директору Ф.П. Ключареву, чтобы согласно распоряжению нового императора «внутренняя корреспонденция, производимая между собою частными людьми и особенно обитателями Империи здешней была отнюдь неприкосновенна и изъята от всякого осмотра и открытия, а что лежит до внешней переписки, в перлюстрации оной поступать по прежним предписаниям и правилам без отмены». Итак, официально перлюстрация сохранялась лишь для дипломатической и частной зарубежной переписки.

Каковы же к тому времени были правила перлюстрации? Где и как она проводилась? Вернемся на несколько лет назад. В 1795 году Россия, Австрия и Пруссия произвели третий раздел Польши. Речь Посполитая на 123 года перестала существовать как самостоятельное государство. В состав Российской империи вошли обширные области с несколькими миллионами жителей. Власть не испытывала доверия к новым подданным. Волынский губернатор генерал-поручик Т.И. Тутолмин докладывал о дошедших до него известиях «о вредной для Государства переписке обывателей возвращенных губерний за границу». Поэтому согласно высочайшему секретному указу от 18 апреля 1794 года и по предписанию главного директора почт князя А.А. Безбородко 25 июня 1795 года были учреждены «секретные экспедиции» в губернских городах Минске и Изяславле (центр созданной Волынской губернии; ныне – город в Хмельницкой области на Украине). К малороссийскому почт-директору Г.П. Милорадовичу были направлены четыре чиновника, «знающие искусство перлюстрации», а также «отпущены из С.‐Петербургского почтамта нужные для сего дела инструменты и материалы». Одним из четырех знатоков «искусства перлюстрации» был двадцатипятилетний коллежский регистратор Х.Х. Кантер.

Главные указания состояли в следующем: пакеты, идущие в Петербург, «отправлять в тамошний почтамт, не касаясь к оным»; прочие же письма следовало перлюстрировать, «сняв с них копии или же сочиня Екстракты, и те копии и Екстракты доставлять правившему должность генерал-губернатора». Наиболее важный материал следовало направлять «Главному директору почт для донесения Ее Императорскому Величеству». Под «Екстрактами» понималось краткое изложение содержания подозрительной корреспонденции – говоря современным языком, конспект. При этом получаемую информацию о различного рода коммерческих делах перлюстраторы должны были сохранять в тайне «под страхом узаконенного взыскания». Соответствующих должностных лиц следовало извещать о контрабанде, финансовых операциях («ввозе ассигнаций») и обо «всем том, что вредно узаконениям и Государству вообще и частно», дабы «могли быть взяты надлежащие меры».

В 1796 году по инициативе литовского губернатора генерал-фельдмаршала Н.В. Репнина такие же тайные экспедиции были организованы при пограничных почтовых конторах в Бресте, Гродно, Радзивилове (город на границе с Австрией; с конца 1939 года – Червоноармейск, с конца 1991‐го – Радивилов, Украина), а также в Вильно. Зато «яко уже не нужные» были ликвидированы службы перлюстрации в Минске и Изяславле. В декабре 1800 года по распоряжению Павла I опытный чиновник Ф.А. Ган был направлен в местечко Паланген (Паланга) под предлогом наблюдения за «окуриванием приходящих из‐за границы почт, эстафет и курьерских депеш», а на деле «для секретного наблюдения за всей идущей из Западной Европы корреспонденцией». Таким образом, к началу ХIХ века служба перлюстрации существовала в Санкт-Петербурге, Москве, Риге, Бресте, Вильно, Гродно, Палангене (Паланге) и Радзивилове – в восьми населенных пунктах империи. Выписки и копии писем при Екатерине II и Павле I представлялись на высочайшее рассмотрение директором Санкт-Петербургского почтамта. Когда в июне 1799 года И.Б. Пестель с поста санкт-петербургского почт-директора был назначен на должность президента Главного почтового правления, то указ Павла I предписал передать «секретную и газетную экспедиции» в ведение нового почт-директора Н.И. Калинина.

Иногда почтовое начальство сталкивалось со стремлением местных властей проводить перлюстрацию по своему усмотрению. 19 ноября 1800 года новгородский гражданский губернатор С.Ф. Обольянинов, получив предписание, видимо, заваленного жалобами генерал-прокурора А.А. Беклешева об осмотре корреспонденции «отставных лиц и исключенных со службы», а также староверов, потребовал от Новгородской почтовой конторы «пакеты, приносимые людьми <…> подозрительными, <…> или 1) осматривать и если найдет что‐либо подозрительное, доставлять в СПб. почтамт; 2) посылать в другие почтамты, куда идут письма, особые рапорты». Новгородский губернский почтмейстер доложил об этом директору Петербургского почтамта, а тот в свою очередь направил рапорт директору Почтового департамента Ф.В. Ростопчину.

Между тем, несмотря на либеральные мечтания Александра I, государственные интересы самодержавной монархии требовали как можно более полных сведений о настроениях самых различных групп населения. Во-первых, это касалось фрондирующих сановников и даже членов императорской семьи. Память о дворцовом перевороте 11–12 марта 1801 года не могла исчезнуть бесследно из сознания молодого императора. Дело было не только в боязни повторения подобного, но и в стремлении не допустить утечки за границу какой‐либо нежелательной информации. Немецкий автор в работе о правлении Николая I утверждал, что Александр I «до конца жизни приказывал подвергать ее [Марии Федоровны, вдовы Павла I и матери Александра I] переписку перлюстрации и именно ее письма к племяннику принцу Евгению Вюртембергскому».

Во-вторых, необходимо было держать под наблюдением недовольных новой ситуацией представителей элит только что присоединенных к империи регионов. Например, после смерти грузинского царя Георгия XII и присоединения Восточной Грузии к России было решено для предотвращения смуты выслать в Россию всех членов царствовавшего дома. К 1803 году в Тифлисе оставалась с детьми вдова Георгия XII Мария Георгиевна. 18 апреля она заколола кинжалом представителя императора генерал-майора И.П. Лазарева, который явился во дворец царицы с воинским отрядом для ее насильственного выдворения. Ее дочь Тамара одновременно покушалась на жизнь тифлисского полицмейстера. В результате Александр I повелел выслать бывшую грузинскую царицу в Белгород, в женский монастырь. Тридцатичетырехлетнюю царицу доставили туда с шестью детьми (четырьмя сыновьями и двумя дочерьми) и свитой 21 июня 1803 года. Министр внутренних дел В.П. Кочубей на основании высочайшего повеления указал белгородскому почтмейстеру на обязанность просматривать переписку Марии Георгиевны с царевичами Михаилом и Давидом, поселенными в Петербурге, с царевичем Багратом в Москве, с матерью в Тифлисе, с духовником Никифором в Петербурге. Правда, уже 27 августа Кочубей сообщил курскому губернатору, что «по затруднениям, каковые встретились при наблюдении за письмами, и по неудобности сыскать на месте верных переводчиков, государь повелел оставить переписку царицы без дальнейшего внимания».

В-третьих, власть опасалась настроений обывателей, особенно в неспокойных районах империи. Поэтому, хотя либерального указа о запрещении читать внутрироссийскую переписку никто формально не отменял, на деле появились «исключения». Уже 5 декабря 1803 года секретным указом императора от Д.П. Трощинского потребовали «иметь крайнее наблюдение» за перепиской с заграницей жителей западных губерний, перлюстрируя «все иностранные письма», проходящие через почтамты в Вильно, Гродно, Брест-Литовске и Радзивилове. В свою очередь Трощинский 11 декабря направил секретные предписания литовскому почт-директору Н.Д. Каховскому, а также почтмейстерам и чиновникам, занимавшимся в этих городах секретной частью, чтобы «все иностранные письма непременно перлюстрованы [были] и сумнительные из оных в списках, а судя по важности и оригинальные без малейшего потеряния времени к нему доставляемы были».

Подозрительными письмами должно было считать «все те, которые заключают в себе какое‐либо свободное и непозволительное суждение на счет Правительства, изъявляемое на него неудовольствие, злоумышленные сношения с иностранцами, условия или соглашения к скопам [т. е. возмущениям] потаенных партий, словом все то, что имеет вид наклонности к возмущению тишины и безопасности государственной». Затем высочайшим секретным указом от 12 июля 1804 года Трощинскому было предписано учредить секретную экспедицию в Подольской пограничной почтовой конторе (город Каменец-Подольск; ныне – Каменец-Подольский в Хмельницкой области на Украине), чтобы иметь «наблюдение за корреспонденцией как иностранною, так и тех из жителей тамошних, поведение коих привлекло на себя внимание Правительства». Туда был направлен специальный чиновник. При образовании в 1808 году Белостокской губернии по докладу министра внутренних дел князя А.Б. Куракина Александр I высочайше разрешил перлюстрировать в Белостокской почтовой конторе иностранные письма.

Наконец, в Петербурге всегда с настороженным вниманием присматривались и прислушивались к разговорам и пересудам во второй столице – в Москве. М.Л. Магницкий писал Александру I в 1808 году:

Письма, в Москву отправляемые, и приезжие из Петербурга непрестанно наполняют ее слухами, для правительства вредными. Слухи же сии, невзирая на нелепость их, с жадностью внимаются и распространяются с чрезвычайной быстротой в обширном городе, составленном по большей части из людей праздных или отставных и дворян недовольных… В древней столице сей, куда каждую зиму съезжается со всех концов России богатейшее дворянство, гибельная мода порицать правительство переходит в провинции 274 .

5 сентября 1805 года, перед отъездом в действующую армию, император утвердил записку Н.Н. Новосильцева о создании на время своего отсутствия секретного Комитета высшей полиции в составе военного министра, министров юстиции и внутренних дел для обеспечения «всеобщего спокойствия». Из одиннадцати пунктов инструкции членам Комитета два были особо выделены карандашом государя – третий и девятый. Третий пункт гласил: «Через сношение с Дирекциею почт Комитет должен получать немедленные и верные сведения о подозрительных переписках». Девятый пункт также был характерен: «Само собою разумеется, что существование сего Комитета, равно и… сношения с полицией и Дирекцией почт должны сохраняемы быть в совершенной тайне». К 1807 году этот орган уже прекратил свою деятельность. Но 13 января 1807 года на основе новой записки все того же Новосильцева появился указ об учреждении на постоянной основе и во всероссийском масштабе нового межведомственного органа «высшей полиции» – Комитета охранения общей безопасности, или, как его стали называть, Комитета 13 января 1807 года, с контрольно-надзорными и координационными функциями. В записке Новосильцева опять имелся пункт о получении через министра внутренних дел сведений «о подозрительных переписках», открываемых «по Дирекции почт». Естественно, что в именном указе об этом не упоминалось. Перлюстрация оставалась строжайшей тайной. В делах Комитета 13 января сохранилось перлюстрированное письмо неизвестного автора из Москвы, в котором тот резко отзывался о Тильзитском договоре, вынужденно подписанном Александром I с Наполеоном Бонапартом 25 июня 1807 года.

По примеру своих предшественников Александр I сам занимался делами перлюстрации. Лишь на время своего отсутствия в столице он поручал просмотр перлюстрированной корреспонденции кому‐то из ближайшего окружения. Например, 31 августа 1808 года император «по случаю отбытия из Санкт-Петербурга соизволил оставить гг. министрам для должного исполнения» ряд пунктов. В пункте двенадцатом, в частности, предлагалось министру внутренних дел в случае получения сведений и копий «с перлюстрированных подозрительных писем» сообщать «оные тотчас занимающему первое место [председателю Комитета министров]». Такое же распоряжение было отдано 22 марта 1812 года министру внутренних дел О.П. Козодавлеву – о доставке копий перлюстрированных писем председателю Комитета министров, а также о доставке главнокомандующему в столице тех копий, «коих содержание особенно до вверенной ему части относиться будет». Императору Александру I перлюстрированную корреспонденцию доставлял директор Санкт-Петербургского почтамта, а затем – министр внутренних дел.

Одновременно министр внутренних дел В.П. Кочубей в связи с предполагаемым «нашествием французских агентов» обратил особое внимание на безопасность Петербурга и западных приграничных губерний, «присоединенных от Польши». Соответствующие указания были даны «главноуправляющему в столице» С.К. Вязмитинову, а также военным губернаторам А.М. Римскому-Корсакову в Вильно и М.И. Голенищеву-Кутузову в Киеве (будущий фельдмаршал занимал эту должность фактически с ноября 1806‐го по апрель 1808 года, но юридически – вплоть до 1810 года). Предлагалось «всеми способами» установить надзор за подозрительными иностранцами. Для этого, в частности, виленскому почт-директору А.С. Лавинскому (и, видимо, его киевскому коллеге) предписано было сообщать «господину военному губернатору все сведения, какие по обыкновенному наблюдению над перепискою в литовском почтамте открыться могут». В июле 1809 года уже Александр I предписал министру внутренних дел князю А.Б. Куракину восстановить перлюстрацию в Минской губернской почтовой конторе, «обратив меру сию особенно на тех жителей губернии, кои наиболее привлекают на себя примечание Правительства».

В ходе русско-турецкой войны 1806–1812 годов, когда российская армия вошла на территорию Дунайских княжеств, 6 сентября 1810 года по секретному указу государя была учреждена секретная почтовая экспедиция в Яссах. Было приказано отправить туда двух чиновников из Московского почтамта, «нужные к сему способности имеющих», снабдив их «потребными для секретной части вещами и надлежащим наставлением».

Все эти годы особое внимание придавалось сохранению тайны перлюстрации. Когда в 1806 году военный подольский губернатор генерал-лейтенант И.Н. Эссен потребовал от Почтовой конторы в Каменец-Подольске «вскрытия некоторых писем», в дело вмешался министр внутренних дел граф В.П. Кочубей. Он представил Эссену и литовскому почт-директору правила ведения этих тайных операций. В частности, перлюстрацией должны были заниматься не почтмейстеры, а особо доверенные чиновники.

Еще одним важным объектом наблюдения при проведении перлюстрации, о котором нам известно с конца XVIII века, были части российской армии, участвовавшие в военных действиях, а также жители занимаемых территорий. В январе 1799 года, в период подготовки к войне с Францией, в корпуса российской армии были направлены помощниками полевых почтмейстеров чиновники, имевшие опыт перлюстрации. Например, в Отдельный корпус князя С.Ф. Голицына был направлен помощником полевого почтмейстера служивший в Петербургском почтамте Ф.И. Маснер. 15 сентября 1799 года под Цюрихом, во время тяжелого поражения корпуса, которым командовал уже А.М. Римский-Корсаков, Маснер попал в плен. Любопытно, что если полевой почтмейстер Н. Сытин, также оказавшийся в плену, был освобожден уже 27 сентября, то Маснера французский генерал А. Массена «отправил в завоеванную местность». После возвращения в августе 1800 года в Петербург Маснер продолжил службу в почтамте. В мае 1805 года по высочайшему именному повелению именно он был командирован в Яссы «для исправления особых дел». Одновременно 17 января 1799 года в корпус Б.П. де Ласси и в корпус А.Г. Розенберга помощниками почтмейстера были командированы коллеги Маснера из Главного почтового правления Е.И. Киммель и А.П. Штер. Как докладывал Николаю I главноуправляющий Почтовым департаментом князь А.Н. Голицын после смерти Штера, тот находился в Главной квартире фельдмаршала А.В. Суворова «для секретного наблюдения за перепискою, проходившею чрез Полевой почтамт нашей армии».

Во время заграничного похода русской армии 1805–1807 годов также были созданы полевые почтамты, почтмейстеры которых выполняли и функции перлюстраторов. В частности, опытный перлюстратор Х.Х. Кантер был командирован из Литовского почтамта 5 декабря 1806 года в корпус генерала Ф.Ф. Буксгевдена, а затем служил до ноября 1807 года под началом командующего русской армией Л.Л. Беннигсена.

Еще до начала русско-турецкой войны 1806–1812 годов, 16 августа 1806 года, последовало распоряжение Александра I санкт-петербургскому почт-директору откомандировать к командующим армиями М.И. Голенищеву-Кутузову и И.И. Михельсону по полевому почтмейстеру с помощником «с нужным наставлением <…> так и по секретной части» и по два почтальона. В армию Голенищева-Кутузова были направлены коллежский советник Е.И. Киммель и губернский секретарь П. Шишмарев, а в армию Михельсона – титулярный советник К.И. Гомгольц и губернский секретарь А.Е. Баскаков. После соединения войск в начале 1807 года Киммель и Шишмарев были отозваны в столицу. При этом Киммель продолжил службу в особой экспедиции почтамта, а Шишмарев, оставленный в штате Полевого почтамта «впредь до надобности», употреблялся «в экспедиции приходящих иностранных почт».

9 февраля 1808 года началась очередная и последняя русско-шведская война. За несколько дней до этого, 31 января, командующий русской армией Ф.Ф. Буксгевден направил письмо министру внутренних дел князю А.Б. Куракину. В нем сообщалось об указании императора создать при Главной квартире полевую почту для приема и отправки не только казенных пакетов, но и партикулярных (частных) писем. Уже 2 февраля Куракин ответил, что дал распоряжение санкт-петербургскому почт-директору «избрать опытных и надежных чиновников с нужным числом почтальонов». 11 февраля санкт-петербургский почт-директор Н.И. Калинин доложил министру о назначении полевым почтмейстером титулярного советника А. Гибнера, его помощником – титулярного советника Шишмарева (уже знакомого нам испытанного труженика секретного дела) и о снабжении их всем нужным для работы Полевого почтамта, а «равно и вещами для секретного употребления [курсив мой. – В.И.]», а также об их отправке к Буксгевдену с двумя почтальонами 8 февраля.

6 февраля Буксгевден обратился к Куракину с новым посланием. «Для благоуспешного достижения сопряженной с <…> учреждением» Полевого почтамта цели он предлагал «предписать Фридрихсгамской [город Фридрихсгам; ныне – Хамина, Финляндия], Вильманстрандской [город Вильманстранд; ныне – Лаппеенранта, Финляндия] и Нейшлотской [город Нейшлот (Нюслот); ныне – Савонлинна, Финляндия] почтовым экспедициям», чтобы они «как получаемые из заграницы, так и все поступающие в оные для отправления за границу и во внутри России письма, не оглашая таковое постановление [курсив мой. – В.И.], присылали в вышеупомянутый Почтамт для доставления оных в места назначения». В докладе Куракина государю это мотивировалось возможностью «удобнейшего и ближайшего за нею [заграницей] надзора». Предложение было одобрено Александром I. Правда, соблюсти желаемую секретность полностью не удалось. Вильманстрандский экспедитор уже 24 февраля доложил петербургскому почт-директору, что после того, как стал отсылать письма в Полевой почтамт, «некоторые корреспонденты изъявили удивление, что долго не получают из Выборга ответа на их письма, которые получаемы были там по отправлении почты на другой день».

В эти же дни, 3 марта, выборгский губернский почтмейстер Цагель доложил санкт-петербургскому почт-директору, что получил от фридрихсгамского почтмейстера три письма, которые не прошли Полевой почтамт, ибо были непосредственно вручены почтальону в местечке Ловиза. К рапорту были приложены копии двух перлюстрированных писем, а третье, «как незначущего содержания», было оставлено без копии. Автором этих писем являлся шведский подданный, представитель весьма разветвленного дворянского рода Кноррингов. Одно письмо, на шведском языке, было адресовано в Выборг доктору Мелартину; другое, по‐французски, – генералу от инфантерии русской армии Б.Ф. Кноррингу. Хотя содержание писем было абсолютно пророссийским (в письме к доктору была фраза: «Финляндия взята, и Александр есть Государь наш»), министр внутренних дел доложил об этих письмах императору и получил высочайшее повеление «письма эти отправить по надписи». Одновременно последовало распоряжение запретить почтальонам «брать самовольно письма» в обход Полевого почтамта.

По мере занятия русской армией шведских владений в Финляндии объем корреспонденции, проходившей через Полевой почтамт, быстро нарастал, поскольку шведские почтмейстеры тоже должны были теперь присылать в него почту. Поэтому уже 14 марта 1808 года Ф.Ф. Буксгевден просил А.Б. Куракина командировать еще одного чиновника для Полевого почтамта. Он также указал на то, что письма, которые подаются на почту во Фридрихсгаме, Вильманстранде и Нейшлоте и адресованы в российские города, «могли бы всего лучше осматриваемы быть в санкт-петербургском почтамте, через который они идут», ибо «хотя небольшое принесено было [бы] здесь облегчение». В результате в Полевой почтамт из Петербурга был направлен канцелярист Павел Эттер, «по знанию им иностранных языков».

Наконец, когда в российскую столицу в ноябре 1808 года прибыли финские сословные депутаты для переговоров, они жаловались в том числе на то, что жители «затруднены в торговых сношениях, так как все письма проходят Полевой почтамт и только потом рассылаются по принадлежности». На основании доклада товарища министра иностранных дел графа А.Н. Салтыкова император дал указание Куракину как министру внутренних дел решить вопрос об учреждении почтовой связи с Финляндией на общих основаниях. Но вопрос решался крайне медленно, и в конце ноября «старейший из депутатов Новой Финляндии» – барон Карл Эрик Маннергейм, прадед будущего маршала, – подал ноту «о крайней необходимости учредить обыкновенное почтовое сообщение» между Финляндией и Петербургом. В такой ситуации Александр I распорядился направлять корреспонденцию из Финляндии через Выборгскую почтовую контору. Однако это не означало отмены контроля за перепиской. «По случаю особенного поручения выборгскому почт-директору касательно корреспонденции идущей из Новой Финляндии» санкт-петербургский почт-директор отозвался о Х.И. Цагеле, что он «заслуживает всякое от начальства доверие».

Организация перлюстрации почты, идущей через Великое княжество Финляндское, и впоследствии оставалась в поле внимания российских властей. Непосредственным организатором перлюстрации являлся финляндский почт-директор Ладо. Еще в 1808 году, когда он был директором канцелярии графа Ф.Ф. Буксгевдена, ему было приказано прибыть из Або (Турку) в Петербург «для обстоятельнейшего донесения о своих занятиях». В результате он сделался известным государю, который сохранял доверие к нему многие годы. Министр внутренних дел О.П. Козодавлев 1 октября 1811 года сообщил финляндскому почт-директору высочайшую волю о производстве перлюстрации в Финляндском почтамте. 23 декабря 1811 года Александр I повелел Ладо «о всех делах чрезвычайных и тайне подлежащих» доносить непосредственно ему. В день ссылки государственного секретаря М.М. Сперанского, 12 марта 1812 года, за его подписью в Финляндский почтамт ушла бумага, в которой сообщалось о благоволении государя «за бдительность» и предлагалось «и впредь тем же путем доводить до сведения все заслуживающее внимания». Через месяц, 10 апреля, Козодавлев вновь объявил почт-директору «монаршее удовольствие» и «Высочайшую волю», чтобы «он доносил министру внутренних дел не только по делам перлюстрации, но вообще и обо всех секретных своих наблюдениях». Почт-директору разрешалось при необходимости посылать пакеты прямо государю, делая на них надпись «В собственные руки Его Величеству», в конверте на имя министра внутренних дел. Таким образом, министр служил лишь «каналом» для пересылки секретной корреспонденции. 18 мая последовал приказ «наблюдать строжайше за перепискою» шведских комиссаров, прибывших в Финляндию. 7 августа 1812 года из Петербурга извещали о возможном прибытии императора в Або (Александр I находился в Або с 12 (24) августа и возвратился в столицу 24 августа) и его встрече с почт-директором Ладо, чтобы «в особенности донес подробно о перлюстрации и лицах, до коих оная касается». При этом о производстве перлюстрации и других секретных поручениях почт-директору не должны были знать высшие чиновники Княжества Финляндского – генерал от инфантерии Г.М. Армфельд, статс-секретарь барон Р.Х. Ребиндер и генерал-губернатор Ф.Ф. Штейнгель.

В 1812 году, за несколько месяцев до вторжения Наполеона в Российскую империю, также начали создаваться полевые почтамты. 24 февраля военный министр Барклай‐де-Толли секретным письмом сообщил министру внутренних дел О.П. Козодавлеву о распоряжении императора «избрать двух достойнейших чиновников для занятия мест почт-директоров при армиях». Уже на следующий день последовал ответ, что в штаб 2‐й армии предлагается коллежский советник и кавалер ордена Св. Владимира 4‐й степени С.П. Ямпольский, состоявший ранее почтмейстером при Константинопольской миссии. Для 1‐й армии министр запросил литовского почт-директора А.И. Бухарского, ибо «сей последний служил при обоих моих предшественниках и даже при бывшем Главном директоре почт [Д.П.] Трощинском по секретной части, и совершенно все то, что по оной в подобных сему случаях наблюдать потребно [знает] [курсив мой. – В.И.]».

В последующие несколько дней произошли новые назначения. В Луцк, в распоряжение командующего 2‐й армией П.И. Багратиона были направлены С.П. Ямпольский, помощником его – титулярный советник Гоменович, канцелярским служителем – чиновник по фамилии Рубец и два почтальона. В Полевой почтамт 1‐й армии в Вильно почт-директором 3 апреля 1812 года был назначен испытанный специалист перлюстрации коллежский асессор Х.Х. Кантер, помощником его – кобринский почтовый экспедитор, губернский секретарь С.Н. Мина, канцелярским служителем – коллежский регистратор Либельт и два почтальона. Литовский почт-директор Бухарский доложил министру внутренних дел Козодавлеву, что при подготовке инструкций для почт-директоров учитывал распоряжения, на основании которых организовывались полевые почтамты в 1805, 1806 и 1809 годах. В результате «снабжены они будут потребными для сих Почтамтов вещами, как то: печатями, книгами, сумками и чемоданами, да для особого секретного употребления нужными материалами [курсив мой. – В.И.]». В инструкции Полевому почтамту, составленной Бухарским, пункт 21‐й гласил: «Секретные поручения командующего армией обязаны вы выполнять с совершенной скромностью и верностью по присяжной должности и коль служба и обязанность ваша того требует». Кстати, в 1815 году Х.Х. Кантер, назначенный почт-директором Полевого почтамта Южной армии, вернувшейся в Россию после заграничного похода, запросил Почтовый департамент о присылке «необходимых материалов и принадлежностей». Ответ от департамента был следующим: если «разумеет по секретной части, то Кантер снабжен ими при начальном отправлении его в Полевой почтамт».

При этом А.И. Бухарский в отдельных случаях принимал в отношении чиновников решения, противоречившие пожеланиям министра. Например, О.П. Козодавлев 29 февраля сообщал в Литовский почтамт, что, по его данным, А.Ф. Трефурт просит назначить его полевым почтмейстером и он, министр, будет на это согласен, если Бухарский, «по известным <…> способностям г. Трефурта», изберет его на эту должность. Но литовский почт-директор писал 6 марта министру, что «поскольку все назначения уже сделаны, то Трефурт не менее полезен будет здесь [в Вильно] по опытности его в секретной части и по недостатку людей к сему». Одновременно в письме к другому адресату Бухарский просил его извинить, что не исполнил приказания министра, поскольку Х.Х. Кантер более опытен, чем Трефурт, имеет опыт во время войны 1806–1807 годов, а А.Ф. Трефурт может быть полезнее здесь по секретной части.

Между тем из армии поступали все новые просьбы о присылке почтовых чиновников, служителей и почтальонов. В этой ситуации литовский почт-директор А.И. Бухарский, докладывая О.П. Козодавлеву о направлении почтмейстера в корпус П.Х. Витгенштейна в город Шавли, отмечал, что у него уже нет свободных людей, кроме тех, которые «заняты в пограничных почтовых конторах <…> особыми известными Вашему Превосходительству поручениями». Тем не менее в мае 1812 года из Белостокской почтовой конторы в Полевой почтамт 2‐й армии был направлен канцелярист Шульц, знавший немецкий язык. Почт-директор 2‐й армии С.П. Ямпольский утверждал, что в таком чиновнике существует «крайняя надобность». Поэтому к направлению новых чиновников в полевые почтамты были привлечены Малороссийский и Финляндский почтамты. В результате, как сообщал Бухарский в декабре 1819 года главноначальствующему над Почтовым департаментом князю А.Н. Голицыну, к 1813 году «в самом Литовском почтамте оставался для перлюстрации только один чиновник» – «по совершенному недостатку в способных к тому и благонадежных людях за раскомандированием таковых по Высочайшим повелениям в полевые почтамты». Указание о снабжении финляндского полевого почтмейстера материалами для производства перлюстрации было послано финляндскому почт-директору из Петербурга 2 июля 1812 года.

Во время военных действий 1812 года сотрудники службы перлюстрации читали письма сановников, военных. Можно отметить, что уже в это время появлялись зачатки «алфавита», т. е. постоянного контроля за перепиской некоторых лиц на протяжении ряда лет. Так, длительная слежка была установлена за обменом посланиями иркутского гражданского губернатора Н.И. Трескина с генерал-губернатором Сибири И.Б. Пестелем, находившимся постоянно в Петербурге; дипломата графа А.И. Маркова с жившим в его доме в Москве надворным советником Кристином, швейцарцем по происхождению. Переписка последних просматривалась по моим данным, с 1812‐го и по меньшей мере, по 1826 год. В эти и последующие годы главным надзирателем за ведением перлюстрации и хранителем особо секретных выписок являлся А.А. Аракчеев. Например, министр внутренних дел О.П. Козодавлев в сентябре 1812 года писал всесильному министру: «На вскрытие двух пакетов на имя английского посла [У.Ш. Кэткарта] от г. Вильсона [Вильсон Р.Т. – британский представитель при русской армии в 1812–1813 годах] ожидаю приказания Вашего». На выписке из письма И.Б. Пестеля к Н.И. Трескину от 10 сентября 1817 года Аракчеев пометил: «Получено от государя в Москве 2 октября 1817 года».

Во время заграничного похода русской армии 1813–1814 годов встала задача контроля за перепиской не только военнослужащих, но и жителей государств, через которые проходили войска. Общее руководство перлюстрационной деятельностью во время заграничного похода осуществлял полевой инспектор почт полковник Ф.О. Доливо-Добровольский. В декабре 1814 года он рапортовал, что, заведуя «почтовой секретной частью в Саксонии и прочих местах», направил чиновников Полевого почтамта в Лейпциг, Дрезден, Познань, Бромберг [Быдгощ], Плоцк и «другие значительные города» для наблюдения за перепиской. Уже 1 февраля 1813 года Доливо-Добровольский ставил вопросы о направлении в Варшаву и другие крупные города российских почтмейстеров и о необходимости иметь при Главной квартире еще одного чиновника, «совершенно знающего секретную почтовую часть». 23 мая 1813 года был утвержден новый штат Полевого почтамта, в котором официально числился «чиновник по секретным поручениям». Одним из таких чиновников был А.Е. Баскаков, занимавшийся перлюстрацией еще в ходе русско-турецкой войны. В результате в Петербург поступали, например, выписки из писем о положении дел во Франции, которые тщательно изучались: некоторые фразы подчеркивались в тексте, отчеркивались сбоку и т. п.

В целом же война с Наполеоном, последующий поход русской армии в Европу, огромный рост международного авторитета России не только не остановили дела перлюстрации, но, напротив, способствовали его расширению. Одновременно в «секретное дело» стремились вмешаться другие правительственные структуры. Видимо, в начале 1813 года главнокомандующий российской армией фельдмаршал М.И. Кутузов «предписал начальникам губерний требовать от почтовых мест, чтобы письма, подаваемые пленными и подозрительными людьми, были доставляемы к министру полиции». Он также просил министра внутренних дел О.П. Козодавлева «сделать по почтовой части распоряжение». Последний немедленно выполнил просьбу фельдмаршала. Это встревожило опытных специалистов перлюстрации, увидевших здесь угрозу нарушения ее тайны. Исполнявший обязанности директора Московского почтамта Д.П. Рунич, который к тому времени выехал из занятой французами Москвы в Нижний Новгород, обратился к Козодавлеву. Он, в частности, отмечал:

Освидетельствование корреспонденции и наблюдение за оною производилось всегда чрез один только почтамт посредством особых чиновников, при перлюстрации употребляемых, и сие делалось так тайно и толикою осторожностью, что самые экспедиции разбора и отправления почт не ведали того, чья именно корреспонденция наблюдается и какие письма перлюстрации подвергаются. В доказательство того, что операция сия весьма скрытно производилась, представить можно то, что в течение многих лет самые перлюстрированные письма получавшим оные не подавали малейшего повода к сомнению или подозрению, и правительство чрез внушенную в публике доверенность к почтовому департаменту имело в руках своих средства к таким открытиям, которые при самых усерднейших исследованиях оставались иногда скрытыми. По уважению сих истин и быв удостоверен, что поручение о наблюдении за корреспонденцией, сделанное почтовым конторам, совершенно подорвать может издавна утвердившуюся доверенность публики к почтовому департаменту, ибо губернские конторы ни средств для сего потребных не имеют, да и самое выполнение почтмейстерами предписаний господ губернаторов подвергнуться может огласке, и, следовательно, тех лиц, за коими наблюдение производиться будет, сделает осторожными, я имею справедливый повод думать, что под сим предлогом и непозволительное даже злоупотребление вкрасться может 308 .

В свою очередь сам О.П. Козодавлев 11 апреля 1813 года направил секретную записку императору. Докладывая о выполнении указания главнокомандующего, он в образцово бюрократическом стиле писал:

…если Министерство полиции желает сим средством знать, какие тайны или о каких предположениях пишут по почте пленные, то оно в расчете своем ошибется, ибо никто без сомнения ничего тайного не напишет, зная, что письма отбирает губернское начальство. Прежде сего письма от пленных были в почтовых местах принимаемы и отсылаемы секретно в те места, где установлена перлюстрация; турецкие же письма отсылались от министра внутренних дел к Государственному канцлеру и по переводу были представляемы Вашему Величеству; а когда содержание их оказывалось несомнительным, тогда отсылались для доставления по адресу. Все сие оставалось в совершенном секрете, и пленные и подозрительные люди писали свободно, думая, что их письма не вскрываются.

Напротив же, по нынешнему положению сделалось самое секретнейшее дело перлюстрации публичным, и потому теперь и ожидать нельзя, чтобы кто‐либо стал писать по почте какие тайны: чрез почту не можно уже будет открыть ничего тайного. Сверх того люди недовольные губернским начальством, как пленные, так и другие, по почте не осмелятся уже писать жалоб или неудовольствия своего на тех, у коих, как кажется, все во власти находится. Наверное полагать можно, что… и обмана известного Соковнина [Р.М. Медокса] не случилось бы, ежели бы чуждое почте начальство не имело права требовать себе с почты пакетов. Дерзкий преступник Соковнин без сомнения ведал, что адъютант министра полиции, яко преважная в губернии особа, может, а особенно с помощью коменданта или губернского начальства, брать с почты пакеты, и потому сие исполнил, а простяк [так в тексте] Кавказский почтмейстер, основываясь на введенном ныне постановлении, вдался в обман 309 .

Я бы думал, что ежели Министерство полиции желает знать вообще, что пишут пленные и люди находящиеся под надзором, то всего приличнее и удобнее было бы постановить, чтобы таковые люди отдавали письма свои не на почту, а тем начальникам, кои имеют над ними надзор, и в таком случае почтовым местам можно запретить принимать от них письма. Тогда пленные и находящиеся под надзором лица без сомнения не могут иметь какой‐нибудь вредной, или подозрительной корреспонденции, ибо оная будет открытая, на что Правительство имеет право, яко над людьми, лишенными свободы, подозрительными и состоящими под надзором полиции.

По такому рассмотрению почтовая тайна осталась бы неприкосновенною. Перлюстрированные письма в копиях или смотря по обстоятельствам и подлинные отсылались бы по‐прежнему к министру Внутренних Дел, который бы представлял оные Вашему Величеству или же сообщил бы Министру Полиции, сказав сему последнему токмо, что до него дошло сведение и прочее. Ежели бы Министру Полиции нужно было непременно узнать что‐либо через почту, то и тогда он может отнестись к Министру Внутренних Дел и дело будет и лучше и вернее исполнено и останется в порядке и в тайне. Даже Петербургский почт-директор, как я стороною слышал, отписывает ныне перлюстрированные письма прямо, куда ему приказано, не чрез меня и, не давая мне об оном знать; однако ж зная его, я уверен, что он присылает или письма совсем не важные, или очень мало. Ежели он ведет перлюстрацию по личным видам и уважениям, то ему таковое отступление от порядка очень выгодно и приятно, ибо изгибов сердец почтовых чиновников никто, кроме начальствующего над ними Министра Внутренних Дел, открыть и обратить их на истинный путь не может. Неоднократно я уже представлял Вашему Величеству на сие доказательства. [Каков министр! Каков намек на угрозу утратить контроль над перлюстрацией! – В.И. ]

По усердию моему к службе Вашего Величества и не имея никаких других видов кроме пользы Вашей, довожу я все без разбору до Вашего сведения, а потому долгом поставил и сию бумагу представить Высочайшего Вашего Величества воззрению 310 .

Через два дня, 13 апреля, министр представил Александру I доказательства того, что губернаторы осматривают не только подозрительные письма, но также «сей участи подвергается» и масса частной корреспонденции. В заключение Козодавлев замечал: «Не смею судить, какие следствия от сего произойти могут, но опасаюсь токмо, чтоб частные люди в России по старине не стали [бы] посылать писем своих с ходоками».

Судя по дальнейшим действиям высшей власти, сражение за контроль над перлюстрацией министр внутренних дел выиграл.

28 декабря 1813 года он пишет тому же Д.П. Руничу (уже управляющему Московским почтамтом), сочтя необходимым преподать ему «некоторые правила к наблюдению относительно перлюстрации, кои частию по всеподданнейшему докладу <…> удостоены были Высочайшего утверждения, частию же при предместниках моих с Высочайшей воли последовали». Иными словами, в этом послании представлены инструкции, сложившиеся за ряд десятилетий. Главное требование – перлюстрацию «производить самым секретным образом, не подавая даже вида, чтобы оная существовала». Это необходимо, «чтоб никто не боялся сообщать чрез почту мысли свои откровенным образом, дабы в противном случае почта не лишилась доверия, а правительство сего верного средства к узнанию тайны». Поэтому предлагается:

…все удерживаемые письма, кои отдавать по адресу будет запрещено, также снимаемые с писем копии или делаемые из них выписки, ордера и рапорты по оным, по окончании надобного им употребления, должны быть истребляемы, так чтобы и следов сих дел не оставалось. Оныя письма и выписки действительно и не нужны более ни на что впоследствии; но напротив могут быть разглашаемы, или, по крайней мере, приходить в известность излишнему числу людей. Оставлять для хранения следует те только копии, выписки и бумаги, кои принадлежа к производству какого‐либо дела, составляют необходимую в оном связь, и нужны потому для справок 312 .

Здесь же напоминается о необходимости соблюдать предписание бывшего главного директора почт Д.П. Трощинского от 12 апреля 1801 года и не забывать, что «из внутренней переписки… подлежат перлюстрации письма только тех лиц, о коих до сего были особые предписания от предместников моих и от меня, или впредь будут». Но далее министр лукаво пишет:

Посему доставляться мне должны выписки из таких писем, коих содержание относится наиболее до какого‐либо суждения и слухов о правительстве и лицах в оном находящихся, до вреда и пользы Г о с у д а р с т в е н н о й [разрежено в документе], до притеснения кому‐либо из частных лиц, до открытия злоупотреблений и тому подобного. Впрочем, представляю собственному вашему благоразумию и усердию к службе, делать пристойные замечания о проходящей чрез ваши руки корреспонденции, и буде что найдете вновь достойное внимания, то мне о том доносить, и испрашивать приказаний моих на произведение перлюстрации 313 .

Вместе с тем естественно, что летом 1812 года в ходе наступления наполеоновской армии перлюстрация была прекращена в почтовых конторах на западной границе: в Белостоке, Бресте, Вильно, Гродно, Минске, Радзивилове. После изгнания Наполеона встал вопрос о ее восстановлении в этих городах. Этому мешал недостаток «в способных к тому и благонадежных людях». В Белостоке новому почтмейстеру Пигу не решились доверить секретные операции «по неизвестности о способностях его к сему делу». В Минской конторе «особый чиновник» «по слабости здоровья испросил увольнение от службы», а заменить его оказалось некем. Поэтому в некоторых случаях допускалось отступление от общих правил. «По уважению благонадежности <…> и верности к службе» Козодавлев доверил проводить перлюстрацию подольскому губернскому почтмейстеру, почтмейстерам в Гродно, Брест-Литовске, Радзивилове. В последнем из этих городов, «по обширности иностранной корреспонденции», к секретным делам пришлось допустить и помощника почтмейстера.

После окончания войны с Наполеоном и передела границ к традиционным объектам политического наблюдения добавились новые российские подданные, к которым власть не питала доверия. Это, конечно, прежде всего относилось к уроженцам польских и литовских губерний. По высочайшему повелению опытные перлюстраторы были направлены в распоряжение В.С. Ланского, назначенного в 1813 году генерал-губернатором и президентом Верховного временного совета по управлению бывшим Великим герцогством Варшавским. Не довольствуясь этим, главнокомандующий русской армией М.Б. Барклай‐де-Толли 22 марта 1815 года направил «отношение» литовскому и белорусскому военным губернаторам. В нем говорилось: «Как Польских войск офицеры и нижние чины <…> весьма в значительном количестве уволены от службы и отправлены в дома свои, состоящие не только в Герцогстве Варшавском, но и в других российских присоединенных губерниях от Польши, то по уважению настоящих обстоятельств нахожу я нужным иметь за поведением их бдительный секретный надзор». Вслед за этим белорусским военным губернатором принцем А. – Ф.‐К. Вюртембергским или его подчиненными было проявлено чиновничье усердие, не знающее пределов и не считающееся со здравым смыслом.

За подписью принца 13 апреля 1815 года было предписано витебскому гражданскому губернатору: «Также не излишним считаю, дабы Ваше Превосходительство известили по секрету почтовые конторы и экспедиции о сих людях [бывших военнослужащих польских частей наполеоновской армии], дабы письма их прежде отправления вскрываемы были, и если бы открылось в них какое сомнение… брать под арест тех, кои оказались подозрительными». Указание это далее было спущено с нарастающим идиотизмом губернскому почтмейстеру: «Чтобы прежде отправления писем от кого бы то ни было польской нации в заграничные места или в присоединенные от Польши губернии или же в Курляндию вскрывали на оных печати».

Растерянный витебский почтмейстер Л.С. Бордаков 18 апреля 1815 года обратился к своему прямому начальнику, литовскому почт-директору А.И. Бухарскому, за разъяснениями «о новом обращении с корреспонденциею; ибо когда подача простой корреспонденции бывает, нельзя тот час всякого подавателя узнать, какой он нации, и от себя или кого другого подает письмо, а также и означенных офицеров корреспонденции заметить, когда они через кого стороннего будут подавать, да и их самих каким образом узнавать, кто из них где служил, не имевши к тому случаев особливых». В данном случае здравый смысл рассуждений почтмейстера был воспринят начальством. В результате переписки между министром внутренних дел О.П. Козодавлевым и управляющим Министерством полиции С.К. Вязмитиновым из столицы последовало указание белорусскому военному губернатору, в котором отмечалась невыполнимость его требований.

Подобным же образом, когда находившийся в Бухаресте российский генеральный консул Л.Г. Кирико по предписанию российского посла в Константинополе потребовал от тамошнего почт-экспедитора Российской почтовой конторы проводить перлюстрацию «некоторых лиц», О.П. Козодавлев 28 мая 1815 года доложил императору, что экспедитор не мог исполнить такого требования по ряду причин: перлюстрация учреждается по особым высочайшим повелениям; Бухарестская почта не имеет перлюстрации, ни знаний о том, как она производится, ни нужных для этого материалов. Поэтому министр предлагал командировать в Бухарест «знающих сие дело и надежных чиновников из Московского почтамта», отпустив необходимую сумму из доходов почтового ведомства. 16 июня это предложение было утверждено Александром I.

Обстановку перлюстрации этих лет прекрасно характеризует уже упоминавшаяся переписка министра внутренних дел О.П. Козодавлева с управляющим Московским почтамтом Д.П. Руничем. Особенно прелестна здесь некая патриархальность поведения двух высоких чиновников. Министр не то чтобы требует от подчиненного ему чиновника большего объема сведений, а апеллирует к его опыту, дружеским чувствам и призывает к большей инициативе. В одном из первых посланий, в сентябре 1813 года, Осип Петрович мягко напоминал, что «выписки, доставляемые вами ко мне всякую почту, без сомнения интересны, <…> но их переписка перлюстрируется по моему предписанию и открыта при вашем предшественнике». Далее он восклицал: «Неужели и любезный мой Дмитрий Павлович не может по соображениям своим обратить внимание на чью‐нибудь переписку? <…> Что до политических рассуждений касается, то полезно ведать, как об них у нас, а не в чужих краях рассуждают. Я бы желал, чтобы вы обще с г [осподино] – м Рушковским обратили на сие самое строжайшее и деятельнейшее внимание». Одновременно министр успокаивал своего подчиненного в отношении сохранения тайны: «Тайна, и самая непроницаемая тайна, долженствует быть наблюдаема; все таковые выписки у государя предаются огню, а также и у меня, а потому и следов никаких не остается. Разве бы случилось, что нужно такую выписку оставить для справок, что однако ж весьма и весьма случается редко, то таковая огню не предается; отпусков никаких не оставляется. Все сие для соблюдения верной тайны и вам делать надлежит». В заключение он предлагал, чтобы «по первому зимнему пути» И.А. Рушковский приехал в столицу и лично обговорил с ним все необходимые вопросы.

В свою очередь Рунич жаловался начальству на трудности выполнения «деликатной работы». Тут и осторожность многих москвичей, не доверяющих почте, и пересылка в огромном пакете на имя кого‐либо из чиновников ряда писем разным лицам, и необходимость «снимать несколько оберток и делать слепки со многих печатей» при невозможности долго задерживать корреспонденцию на почте, а в результате «самомалейшее остается на перлюстрацию время». Тем не менее он заверял своего покровителя, что не оставит «всех усилий» своих, чтобы «соответствовать… желаниям вашего превосходительства». В последующем письме он предлагал министру для удобства проведения перлюстрации издать распоряжение по Петербургскому и Московскому почтамтам о запрещении почтовым чиновникам пересылать в своих пакетах «многие десятки писем», и тогда «никакое уже письмо не укроется от надлежащего наблюдения».

Через пару лет министр опять просил «любезного Дмитрия Павловича» «обратить самое живейшее внимание» на перлюстрацию. Министра особенно интересовало в тот момент, что и как говорят в Москве об иезуитах (за три недели до этого был издан указ Александра I о высылке иезуитов из обеих столиц), а также «и о других разглагольствованиях».

Тут же почтмейстеру протягивался «пряник» в виде обещания показать его письмо вместе с перлюстрацией государю, ибо, подчеркивал министр, «мое правило есть все подобное доводить» до его сведения. А далее Осип Петрович «отворял» подчиненному свое сердце, преисполненное любви к императору: «Сверх того, что я ему предан и люблю его от всего сердца, почитаю я для него нужным все знать, что говорят и как рассуждают». Как тут не вспомнить, что О.П. Козодавлев был не только важным чиновником, но и довольно известным литератором. Замечу также, что наряду с перлюстрацией министр просил Д.П. Рунича сообщать ему для государя, о чем в Москве «говорят и как рассуждают». Московский почт-директор, как видно из переписки, охотно выполнял и это пожелание.

Власть теперь интересовали главным образом суждения и слухи «о правительстве и лицах в оном находящихся», а также факты злоупотреблений и притеснения частных лиц. Так перлюстрация приобретала некий благородный оттенок. В обстановке, когда воровство чиновников было обыденным делом, когда в салонах цитировали лаконичное описание Н.М. Карамзиным положения в стране – «Воруют‐с!», люди, вскрывающие чужие письма, могли успокаивать свою совесть сознанием важности и нужности этого занятия.

Министр вновь напоминал о сугубой секретности перлюстрации. «Надобно, – писал он, – чтоб никто не боялся сообщать через почту мысли свои откровенным образом, дабы в противном случае почта не лишилась доверия, а правительство сего верного средства к узнанию тайны». Для этого предлагалось все задержанные письма, копии и выписки, а также «рапорты по оным», когда надобность в них исчезнет, уничтожать, «так чтобы и следов сих дел не оставалось». Впоследствии, 31 января 1827 года, главноначальствующий над Почтовым департаментом князь А.Н. Голицын вновь просмотрел все секретные бумаги, касающиеся перлюстрации, сохранив только те из них, «кои признаны были еще нужными для справок, руководства и исполнения», остальные же были «преданы огню».

Таким образом, перлюстрация все больше становилась инструментом политического розыска и политического контроля. Правительство по мере формирования общества, отделяющего себя от государства, все более желало знать, о чем действительно думают его подданные. Поэтому первой заботой было сохранение строжайшей тайны секретного учреждения. Даже высокие сановники, получив в свое подчинение дело перлюстрации, были вынуждены выяснять у своих подчиненных правовые основы этого занятия. Например, личный друг Александра I князь А.Н. Голицын, добавив в 1819 году к своим многочисленным постам должность главноуправляющего Почтовым департаментом, просил литовского почт-директора А.И. Бухарского сообщить ему, «с которого времени, по каким предписаниям и на каковом основании и правилах» перлюстрация производится в подведомственных тому учреждениях. Подобное же донесение составил для князя петербургский почт-директор К.Я. Булгаков.

Из записки Булгакова от 12 февраля 1820 года князю Голицыну известно, что к этому времени секретная экспедиция перлюстрировала присылаемые от министра иностранных дел К.В. Нессельроде «все письма без изъятия», «иностранные письма до востребования к приезжим из‐за границы и к людям, коих имена первый раз встречаются», вскрывала большие пакеты, «в которых заключаться могут книги», просматривала пакеты с газетами и «вложениями других писем, из коих могут быть и к иностранным министрам», вела наблюдение «за перепискою иностранных министров и агентов здесь пребывающих, исключая шведского посланника». Чтение писем всех иностранных купцов, предусмотренное еще распоряжением графа Ф.В. Ростопчина, не осуществлялось. К этому времени количество секретных экспедиций сократилось. Они были закрыты в Гродно, Минске, Белостоке, Изяславле и продолжали свою деятельность в обеих столицах, в Вильно, Бресте и Радзивилове.

Именно К.Я. Булгаков, ставший почт-директором Санкт-Петербургского почтамта в конце 1819 года, придал новый энергичный импульс делу перлюстрации. Человек по натуре своей весьма деятельный, не довольствовавшийся привычным ходом дел, он писал брату Александру 9 января 1820 года: «Между нами сказать, много мне здесь будет работы; многое надобно переменить…; все идет тихо, слабо, а это мне очень не по нутру». 21 октября 1821 года Константин Яковлевич подал большую записку А.Н. Голицыну о состоянии дел с почтовой цензурой иностранных изданий и в секретной экспедиции, где проводилась перлюстрация. Здесь, в частности, указывалось, что в прошлом в секретной экспедиции «все корреспонденции иностранных миссий, на каком бы языке они ни писались, переводились <…> и представлялись на французском языке», но это постепенно «отменилось по недостатку в чиновниках». К тому же объем работ по перлюстрации должен был неизбежно увеличиться после заключения с Пруссией нового почтового соглашения, по которому иностранная почта должна была ходить не два, а три раза в неделю. Чтобы секретная экспедиция имела возможность выполнять «с совершенным успехом все лежащие на ней обязанности», отмечал почт-директор, «нужно бы дать новое ей образование, прибавить несколько чиновников и определить им оклады, более сообразные их занятиям». Для «скорейшего производства дела» предлагалось вместо двух иметь трех перлюстраторов, чтобы в случае болезни, «коим, по занятиям своим, сии чиновники подвержены бывают, не могло воспоследовать остановки». Конкретно штат секретной экспедиции намечался состоящим из экспедитора, занимающегося отбором корреспонденции, а также переводчиков «с немецкого, английского, гишпанского, португальского и итальянского языков на французский… и с немецкого, грузинского и греческого на российский язык», трех перлюстраторов, чиновников для переписки бумаг и двух сторожей.

Поэтому, подчеркивал Булгаков, отпускаемая для секретной экспедиции сумма в 10 тыс. руб. «недостаточна <…> даже в настоящем ее положении, в коем, по мнению моему, оставаться ей невозможно» из‐за той поспешности, «с каковою дела в оной производиться должны, дабы не задерживать раздачи и отправления писем». Необходимую для секретной экспедиции сумму петербургский почт-директор определял в 22 тыс. руб. Записка была включена во всеподданнейший доклад, состоявшийся 26 ноября 1821 года и утвержденный «во всех отношениях».

Кроме постоянной перлюстрации в нескольких почтовых конторах, производилось вскрытие писем по высочайшему разрешению и в случае необходимости по конкретным поводам. Так, в конце 1821 года новороссийский губернатор и градоначальник Одессы граф А.Ф. Ланжерон потребовал от одесского почтмейстера доставлять ему письма людей, подозревавшихся в соучастии в деле фальшивомонетчиков. С помощью этих писем граф надеялся обнаружить место пребывания главаря шайки. Почтмейстер отказал и доложил малороссийскому почт-директору, а тот – князю А.Н. Голицыну. В результате во время всеподданнейшего доклада 8 января 1822 года последовало повеление «требуемые письма отсылать графу Ланжерону».

Еще одной проблемой стала пересылка в почтовых пакетах иностранных газет. В марте 1823 года радзивиловский почтмейстер доложил о получении пакетов, адресованных шведскому консулу в Одессу и графу А.С. Потоцкому в Умань и содержавших, как обнаружилось, иностранные газеты. По этому случаю Александр I повелел 21 марта петербургскому, московскому и литовскому почт-директорам, «удостоверяясь чрез перлюстрацию тех пакетов, которые содержат газеты заграничные, потом заделать оные, призвать получателя, объявить, что… по подозрению… в сем пакете… находятся недозволенные газеты» и что пакет нужно вскрыть при экспедиторе или почтмейстере. Если получатель откажется от вскрытия, то пакет отправить обратно. Если согласится, тогда взыскать деньги за пересылку, выдав ему газеты.

В начале 1825 года Александр I отдал распоряжение, чтобы чиновники «черных кабинетов» каждый раз после просмотра почты отправляли А.Н. Голицыну «реестр [список] всех писем ими перлюстрированных». Целью этого, видимо, было установить реальную нагрузку перлюстраторов. Эксперимент был прекращен 15 января 1827 года, когда Николай I согласился с доводом Голицына, что это требование «отнимает чрезвычайно много времени у чиновников Секретной экспедиции».

4. Николай I и служба перлюстрации

14 ноября 1825 года в Таганроге умер Александр I. Согласно закону о престолонаследии, императором 27 ноября был провозглашен цесаревич Константин Павлович. Здесь впервые мы имеем документ, официально раскрывавший новому государю тайну перлюстрации. 29 ноября главноначальствующий над Почтовым департаментом князь А.Н. Голицын направил ему в Варшаву донесение:

В некоторых почтамтах и пограничных почтовых конторах производится перлюстрация. Копии или выписки с писем всех лиц, дипломатический корпус составляющих и иностранных консулов, равно и переводы, если оные случаются, с писем грузинских царевичей и находящегося в Калуге султана Арунгазы, доставляются к управляющему Министерством иностранных дел; с прочих же писем, как заграничных, так и внутренних, вскрываемых по особым повелениям, подносимы были мною копии и переводы блаженной памяти государю императору. О находящихся ныне у меня таковых бумагах приемлю смелость испрашивать высокомонаршего разрешения Вашего Императорского Величества, благоугодно ли будет указать мне, хранить их у себя до прибытия Вашего, всемилостивейший государь, в столицу или отправить к Вашему Императорскому Величеству 335 .

После двух недель междуцарствия 14 декабря на престол взошел Николай I. При новом императоре внимание к перлюстрации не только сохранилось, но и значительно усилилось. Этому, конечно, способствовало восстание декабристов 14 декабря 1825 года и осознание властью необходимости реорганизации всей системы политического розыска. По сути, речь шла о переходе от политического сыска к политическому контролю. Весной 1826 года граф А.Х. Бенкендорф, будущий начальник III Отделения и шеф Корпуса жандармов, представил Николаю I проект «Об устройстве высшей полиции». Здесь был и абзац, посвященный перлюстрации: «Вскрытие корреспонденции составляет одно из средств тайной полиции и при том самое лучшее, так как оно действует постоянно и обнимает все пункты империи. Для этого нужно иметь лишь в некоторых городах почтмейстеров, известных своею честностью и усердием. Такими пунктами являются Петербург, Москва, Киев, Вильна, Рига, Харьков, Одесса, Казань, Тобольск». При этом, как представляется, Бенкендорф видел задачу перлюстрации не только в прямом выявлении злоумышленников и нарушителей законности, но и в определении градуса общественных настроений. Он писал: «Общественное мнение для власти то же, что топографическая карта для начальствующего армией». Это, кстати, совпадало и с мыслями ряда общественных деятелей. Известный поэт, друг А.С. Пушкина П.А. Вяземский по этому поводу отмечал, что всегда писал откровенно «в надежде, что правительство наше, лишенное независимых органов общественного мнения, узнает через перехваченные письма, что есть, однако же, мнение в России, что посреди глубокого молчания господствующего на равнине нашего общежития есть голос бескорыстный, укорительный, представитель мнения общего».

Уже 26 декабря 1825 года Николай I обсудил с А.Н. Голицыным запрос радзивиловского почтмейстера К.К. Гирса: надо ли ему перлюстрировать почту, идущую за рубеж из Петербурга, Москвы и Вильно. Было принято во внимание мнение литовского почт-директора А.И. Бухарского, что в Радзивилов письма из обеих столиц доставляются экстрапочтой и немедленно отправляются за границу. Поэтому почтмейстеру и его помощнику «в почтовые дни весьма мало остается времени для перлюстрирования писем». Чтобы не вызвать подозрений у публики, приходится проводить просмотр писем «ночью по большей части». Иностранная же корреспонденция, приходящая в Радзивилов, перлюстрируется в Вильно.

31 августа 1826 года особый комитет при правительстве разработал специальные правила по осуществлению перлюстрации. Определяющим было подтверждение двух традиционных условий: сохранение перлюстрации в величайшей тайне и то, что она должна быть сосредоточена в одном управлении, т. е. в почтовом ведомстве. Напомню: на всем протяжении XIX века перлюстрация в официальных документах именовалась «непроницаемой тайной». В июне 1917 года старший цензор М.Г. Мардарьев показал на допросе, что издавна существовало распоряжение «уничтожить все документы, касающиеся перлюстрации, в случае народных волнений и беспорядков». То же относилось и к монополии почтового ведомства на проведение перлюстрации. Показательный в этом плане случай произошел еще в 1758 году. 15 января 1758 года года нарвский почтмейстер Шмит подал рапорт, что генерал-аудитор-лейтенант Исаков (помощник руководителя главы армейской судебной системы) потребовал задерживать отходящую почту, «пока он письма просмотрит». На другой день Исаков был срочно привезен в Петербург и допрошен. Он все отрицал. Тогда императрица велела канцлеру А.П. Бестужеву-Рюмину (накануне его опалы) срочно затребовать обстоятельные показания почтмейстера.

Однако теперь если сохранение тайны перлюстрации неуклонно соблюдалось, то со вторым принципиальным условием ее осуществления происходили на практике значительные изменения. В эту тайную сферу охотно вмешивалось военное начальство, как в столице, так и на местах. Копии писем и выписки из них в Петербурге шли прямо на стол начальнику Главного штаба И.И. Дибичу или дежурному генералу, которые уже в свою очередь докладывали о них императору или сами определяли дальнейшего адресата. Характерно письмо главнокомандующего 1‐й армией Ф.В. Остен-Сакена от 9 января 1826 года Дибичу:

Для преследования при теперешних обстоятельствах злонамеренных людей и благовременного открытия их замыслов, я почел необходимым поверять партикулярные письма чрез почту пересылаемые. Посему я требовал от некоторых почтмейстеров, чтобы они допустили доверенных от меня чиновников к раскрытию и чтению писем, но они отзываются, что имеют повеление от своего начальства, по коему требования моего выполнить не могут. Хотя мера сия может показаться строгою, но при настоящих обстоятельствах она необходима, ибо много способствует наблюдению за действием злонамеренных. А потому я покорнейше прошу Ваше Превосходительство испросить Высочайшее соизволение, дабы Почтмейстеры поставлены были в обязанность выполнять требования мои по сему предмету 343 .

В результате 28 января Дибич отвечал Остен-Сакену, что по высочайшему повелению предложено «отправить в Могилев чиновника, знающего сие дело… чтоб сие рассматривание производилось в одном Могилеве на Днепре». Через три дня, 31 января, Дибич сообщил А.Н. Голицыну, что император разрешил «допустить в Белорусском Могилеве секретное рассматривание подозрительных партикулярных писем» и предлагал отправить туда «известного Вам чиновника, знающего сие дело». На документе имеется сбоку приписка, что «Нач. [альник] штаба лично объяснился по сему предмету с князем Голицыным. 5 февраля». Таким образом, вопрос о новом перлюстрационном пункте был решен без непосредственного участия главноуправляющего Почтовым департаментом.

Одновременно 7 января по распоряжению Николая I для производства перлюстрации в Киев был направлен опытный чиновник В.К. Поль, находившийся там до мая. Но отобранные письма и выписки он передавал теперь старшему адъютанту штаба 1‐й армии гвардейскому капитану В.С. Сотникову и готов был оказать ему профессиональную помощь. Дело в том, что Сотников был прислан в Киев в декабре 1825 года для наблюдения за командиром 4‐го пехотного корпуса А.Г. Щербатовым, его штабом и настроениями в городе. В апреле 1826 года Сотников решил задержать письмо некой статской советницы Стефани сыну, поручику Густаву Стефани, как содержащее недопустимые слухи. Но пропажа письма могла породить среди обывателей нежелательные подозрения в чтении их корреспонденции. Тогда Поль предложил гвардии капитану следующую комбинацию: для сохранения доверия к почтам он сам пустит в здешней публике слухи – сначала, что сумка с деньгами и простой корреспонденцией, отправленная в Петербург, за Черниговом потеряна, а потом, что та сумка военным начальством отыскана и пропало только несколько писем, но некоторые из писем найдены раскрытыми.

В ходе доклада А.Н. Голицына 6 февраля 1826 года Николай I распорядился, чтобы финляндский почт-директор Ладо доставлял перлюстрированную корреспонденцию не только в Петербург, но и генерал-губернатору Финляндии А.А. Закревскому. В октябре того же года И.И. Дибич писал великому князю Константину Павловичу в Варшаву: «Государь император поставил себе правилом сообщать Вашему высочеству все доходящие до Его Величества сведения», относящиеся до Царства Польского.

После создания в июле 1826 года III Отделения Главный штаб стал препровождать перлюстрированные выписки его начальнику – А.Х. Бенкендорфу. Только за неделю, с 21 по 29 декабря 1826 года, ему было прислано двадцать выписок, в том числе из письма П. Араповой из Москвы адъютанту самого Бенкендорфа С.Н. Муханову, копии писем одному из братьев графов Вильегорских, секретарю киевского губернатора П.А. Жандру, В.Л. Пушкину в Москву, двух писем издателя журнала «Отечественные записки» П.П. Свиньина генерал-лейтенанту Д.Д. Шепелеву в Москву, писем бывшего иркутского губернатора Н.И. Трескина, копия письма адъютанту новороссийского генерал-губернатора графа М.С. Воронцова князю В.М. Шаховскому в Москву. Затем уже копии перлюстрированных писем стали поступать в III Отделение прямо из секретной экспедиции почтового ведомства. По усмотрению руководства III Отделения по этим выпискам делались соответствующие распоряжения. Таким образом, при Николае I, в отличие от его предшественников, произошло определенное разделение ответственности за дело перлюстрации. Всеподданнейшие доклады об организации перлюстрации, создании новых «черных кабинетов» или закрытии некоторых из них, их финансовом обеспечении, наградах чиновникам делал главноуправляющий Почтовым департаментом. Процессом перлюстрации по‐прежнему занимались почтовые чиновники, а выписки и копии писем непосредственно докладывались государю начальником III Отделения.

Один из высших чиновников III Отделения, А.К. Гедерштерн, возражая против возвращения 365 выписок из перлюстрированных писем руководителю Почтового департамента, писал графу А.Ф. Орлову в ноябре 1844 года: «Если почтовое начальство печется о сохранении в тайне переписки, о чем мы разделяем его попечение, то с другой стороны и мы должны содержать в тайне наши по выпискам распоряжения. Наконец почтовое начальство не должно… знать, какое Его Величество даст направление представляемым выпискам из писем». Но 31 декабря 1844 года по решению императора эти выписки были переданы новому главноуправляющему Почтовым департаментом – В.Ф. Адлербергу. Впоследствии такие выписки возвращались в почтовое ведомство более или менее регулярно вплоть до марта 1856 года.

В результате по перлюстрированной переписке, докладывавшейся императору, возникли так называемые меморандумы, т. е. таблицы, имевшие четыре графы: порядковый номер, от кого и кому письмо, содержание письма, что сделано.

Особой заботой стал контроль за перепиской декабристов, отправленных на каторгу в Сибирь и сосланных на Кавказ. По соглашению Почтового департамента, III Отделения и министра внутренних дел в 1826 году император повелел, чтобы вся корреспонденция лиц, отправленных в Сибирь и состоявших под гласным надзором полиции, «была выдаваема им и принимаема от них на почту через начальников губерний». Для этого из Министерства внутренних дел в Почтовый департамент присылались списки сосланных «государственных преступников». Таким образом, чтение данной корреспонденции не являлось перлюстрацией, а относилось к цензуре. Но одновременно вставали вопросы: как быть с письмами, которые могли быть отправлены через знакомых? как быть с письмами людей, привлеченных по делу 14 декабря, но в отношении которых последовали административные меры – разжалование в рядовые, отправка в действующую армию на Кавказ и т. п.?

Еще до завершения суда над декабристами, в апреле 1826 года, Николай I повелел организовать наблюдение за «перепиской государственных преступников, переведенных в Кавказский корпус и другие места солдатами». А.Х. Бенкендорф 19 апреля сообщил А.Н. Голицыну, что Главный штаб подготовил список подобных лиц, а государь указал «сделать по Почтовому ведомству распоряжение о наблюдении за частною перепиской тех лиц». В случае несогласия с высочайшим повелением единственной возможностью для главноуправляющего Почтовым департаментом представить свои возражения был всеподданнейший доклад. И Голицын 2 мая 1826 года такой возможностью воспользовался.

Он указал, что на тот момент перлюстрация производилась в Петербурге, Москве, Вильно, Брест-Литовске, Гродно, Каменец-Подольске и Радзивилове. Список же лиц, чья переписка должна наблюдаться, включает 178 человек, которые «рассеяны по всему государству». Отсюда встает ряд практических вопросов. Во-первых, должны ли так называемые почтовые места присылать письма этих лиц только в Санкт-Петербург или и в другие пункты, где производится перлюстрация? Во-вторых, наблюдение за перепиской требует просмотра не только писем к этим лицам, но и от них, так как «сие последнее еще важнее». Но в последнем случае «нет возможности узнать, что письмо, подаваемое на почту для отправления, идет от лица, состоящего под таковым надзором», ведь письмо может подать на почту «другой, а если и сам подает, то почтовые чиновники лично знать всякого из них никак не могут». В-третьих, при сообщении имен этих лиц в почтовые места «по пребыванию или жительству их, встретится величайшее затруднение наипаче о состоящих на военной службе» – местонахождение военных указано в полках 1‐й, 2‐й армий или Отдельного корпуса, но это «может иногда относиться к некоторому пространству, на коем тот полк или команда расположены», а движение полков и воинских команд почтовым местам не известно. Наконец, отставные чиновники, помещики и иные лица могут посылать письма через другие почтовые места или менять место жительства.

Поэтому князь предлагал послать данный список только туда, где проводится перлюстрация, и приказать наблюдать за корреспонденцией, «которая до них [перлюстрационных пунктов] доходить будет». В результате император одобрил его мнение.

Кроме того, московский почт-директор А.Я. Булгаков 16 ноября 1826 года предложил для контроля за перепиской в Сибири учредить перлюстрацию в Тобольске, через который шел основной почтовый тракт. 21 ноября эту мысль одобрил император. В результате на основании обсуждения петербургским и московским почт-директорами было разработано и 16 декабря 1826 года утверждено Николаем I «Положение для учреждения при Сибирском почтамте Секретной экспедиции» «для наблюдения за перепискою сосланных в Сибирь государственных преступников и их жен». Штат секретной экспедиции состоял из четырех человек: старший чиновник, его помощник и два младших исполнителя. Руководителем был назначен «служащий по такой же экспедиции в Москве титулярный советник [А.И.] Бан». Остальных предлагалось подобрать в Сибирском почтамте с условием, что Бан их обучит. Булгаков подготовил для Бана особое наставление. Сравнивая данные «Адрес-календарей» 1826 и 1828 годов, выскажу осторожное предположение, что помощниками Бана могли стать состоявшие «при разных должностях» Ф.И. Зеленцов, Д.Н. Капустин, Н.Я. Каргопольцев. Кстати, А.И. Бан к 1828 году из титулярного советника (девятый класс) стал уже асессором (восьмой класс).

Еще два «черных кабинета» в Сибири были созданы повелением императора от 5 июня 1834 года в Тюмени и Иркутске. Дело в том, что в конце 1833 года последовало донесение томского губернского почтмейстера М.М. Геденштрома «об открывшемся покушении поляков произвесть бунт под руководством государственного преступника [О.‐Ю.В.] Граббе-Горского». Обязанности перлюстраторов были возложены на почтмейстеров. Например, томскому почтмейстеру было дано указание, чтобы «получаемые в Томске и оттуда отправляемые письма, кои заключают в себе зловредные умыслы или вообще такие дела, для отвращения коих необходимо принятие скорейших мер на месте, были доводимы до сведения томского гражданского губернатора». Губернатору Е.П. Ковалевскому последовало наставление, чтобы «ни в каком случае никому объявляемо не было, что таковые сведения получаются от Почтового ведомства». В конце 1835 года губернатором назначили генерал-майора Н.А. Шленева, и в ходе всеподданнейшего доклада 26 января 1836 года было дано согласие ввести его в курс секретного дела.

Новый толчок к расширению службы перлюстрации дали восстание в Польше 1830–1831 годов и положение на Кавказе, который также стал местом ссылки для многих «неблагонадежных». Рост перлюстрации шел по двум направлениям. Во-первых, увеличение объема просматриваемой корреспонденции. Первоначально высочайшим повелением литовскому и московскому почт-директорам было предписано направлять всю корреспонденцию из Царства Польского в Санкт-Петербургский почтамт. Директор почтамта должен был по рассмотрении этих писем в секретной экспедиции представлять главноначальствующему над Почтовым департаментом реестр по нескольким позициям: (1) письма, подлежащие уничтожению, «как содержащие в себе что‐либо сомнительное или вредное»; (2) письма по коммерческим делам, с деньгами (их следовало опять запечатать и доставить по адресам). Письма из России в Царство Польское должны были доставляться в один из трех почтамтов: Санкт-Петербургский, Литовский и Московский. После просмотра письма, не содержавшие «ничего сомнительного», должны были доставляться по назначению.

Затем по соглашению генерал-фельдмаршала И.И. Дибича, возглавившего подавление польского восстания с конца 1830 года, с главноуправляющим Почтовым департаментом А.Н. Голицыным и с высочайшего разрешения литовскому почт-директору А.И. Бухарскому было дано предписание просматривать всю корреспонденцию из Царства Польского. Копии или выписки «из тех писем, кои относятся до связей жителей губерний, состоящих в военном положении, с жителями Царства Польского и заключают сведения о настоящем положении дел в сем Царстве», должны были доставляться графу Дибичу. Главнокомандующий получил право оставлять у себя при желании и оригиналы писем. При учреждении Полевого почтамта все ближайшие почтовые места должны были доставлять туда всю корреспонденцию из Царства Польского и обратно. Десятки копий с писем, в том числе на польском, французском и немецком языках, из Варшавы, в Варшаву и в другие города доставлялись в 1831 году военному министру А.И. Чернышеву.

При этом служба перлюстрации столкнулась с неожиданным затруднением, о чем Голицын поспешил известить А.Х. Бенкендорфа. 12 декабря 1830 года князь сообщал: «Полученные в здешнем и Московском почтамтах три письма на еврейском языке, будучи по здешним обстоятельствам открыты для просмотра, не могут быть переведены по неимению переводчиков с сего языка». Далее следовала просьба перевести эти письма на русский язык и вернуть их почтовым перлюстраторам. 20 декабря в III Отделение было направлено еще тридцать шесть таких писем. Но тамошние специалисты не торопились с их переводом, что взволновало князя. 4 января 1831 года он писал Александру Христофоровичу:

…долговременное задержание на почте не может долго быть укрываемо, так как многие из… сих писем, по связям дел торговых и других, заставляют получателей здешних непрестанно справляться в Почтамте о получении их; тем более, что иные из них с документами. <…> Сверх того получено вслед за ними… еще гораздо более еврейских писем, кои все удержаны… чтобы по возвращении от Вас прежде посланных, препроводить и сии для перевода. <…> Скорое доставление всех сих писем… необходимо для укрытия по возможности производимого за ними надзора.

Поэтому Голицын просил «для сокращения труда и времени» переводить только те письма, «кои содержат в себе что‐либо подозрительное». В итоге к началу мая 1831 года было перлюстрировано 210 писем «на еврейском языке» (очевидно, на идише), отправленных из Царства Польского.

В свою очередь временный военный губернатор Подольской и Волынской губерний генерал-лейтенант Я.А. Потемкин потребовал, чтобы корреспонденция из Царства Польского, княжества Познанского и Галиции доставлялась на рассмотрение подольского гражданского губернатора. Но в данном случае Николай I велел эту корреспонденцию доставлять по‐прежнему в Санкт-Петербург. А к военному губернатору разрешалось доставлять «письма к людям подозрительным или уже изобличенным» с правом их «просто распечатывать».

Во-вторых, были созданы новые «черные кабинеты» – в Минске, Киеве и Тифлисе (Тбилиси). Перлюстрация в Минске существовала непродолжительное время во время польского восстания. Вопрос о необходимости расширения перлюстрации поставил в письме к А.Х. Бенкендорфу от 25 марта 1831 года новый подольский и волынский генерал-губернатор В.В. Левашов. Он указывал на замечаемое «волнение умов здешних жителей» и что главнейшее средство «узнавать все их между собою сношения» есть «перлюстрация писем». Поэтому он просил высочайшего повеления главноуправляющему Почтовым департаментом командировать «опытного и сведущего по сей части чиновника для перлюстрации приходящей в здешнюю [Киевскую] губернскую почтовую контору корреспонденции». Также Левашов просил, чтобы этот чиновник действовал при нем, иначе, указывал он, «не могу ручаться и о успехе его занятий». После этого началась ведомственная переписка между Бенкендорфом и А.Н. Голицыным. Главноуправляющий Почтовым департаментом без особого энтузиазма отнесся к предложению Левашова, явно расценивая его как попытку ограничить полномочия своего ведомства. В письме главе III Отделения князь сообщал, что «за корреспонденцией в присоединенных к России губерниях со стороны Почтового ведомства имеется уже надлежащий надзор, и все заслуживающее внимания сообщается гг. военным губернаторам». Поэтому он не видел «особенной надобности распространять сию меру далее на переписку всех вообще жителей». К тому же «сия часть поручается весьма малому числу почтовых чиновников, дабы сколько возможно сохранять производство оной в совершенной тайне», и если другие военные губернаторы также пожелают иметь такого чиновника, то это будет невозможно. Все‐таки в Киев в 1831 году в связи с опасениями за положение в западных губерниях был направлен для ведения перлюстрации опытный чиновник из Вильно. При этом он был подчинен командующему 1‐й армией графу Ф.В. Остен-Сакену. Последнему было дано право решать все вопросы, связанные с перлюстрированными письмами в Царство Польское и обратно.

Особое внимание к переписке поляков сохранялось и после подавления восстания. В частности, в ноябре 1832 года наместнику Царства Польского И.Ф. Паскевичу было доложено об отказе ксендза Э. Андрашку принять письмо из Гейдельберга от эмигранта ксендза К. Пулавского. В связи с этим отмечалось, что «письма, получаемые на почте из‐за границы, не обращают на себя особенного внимания тех чиновников, кои имеют поручение по сему предмету». Генерал-фельдмаршал приказал передать эту записку генерал-майору графу Ф.К. Нессельроде, начальнику 3‐го округа Корпуса жандармов. 16 мая 1833 года А.Х. Бенкендорф уведомил князя А.Н. Голицына о повелении императора отдать приказ, чтобы во всех почтовых конторах западных губерний письма, приходящие из Франции, где было большое число польских эмигрантов, а также туда направляемые, доставлялись к главноуправляющему Почтовым ведомством. Одновременно встал вопрос о судьбе этих писем. В результате некоторой дискуссии было принято решение после просмотра вручать их адресатам. III Отделение обосновывало данное решение следующим образом: «Через это высшее правительство, не оставаясь в безвестности о таких лицах, к которым эти письма адресованы, имело бы в то же время возможность судить по прикосновенности тех лиц к вредным замыслам, смотря по тому, будут ли означенные письма от них представлены правительству или сокрыты от него».

Вопрос о создании «черного кабинета» в Тифлисе возник в 1831 году в связи с проектом наместника Кавказа фельдмаршала И.Ф. Паскевича об образовании секретной военной полиции на Кавказе. Свой проект Паскевич направил Бенкендорфу 23 мая. Николай I, ознакомившись с предложением, сделал ряд замечаний. К доработке проекта был привлечен А.Н. Голицын. Последний 29 июня заручился согласием императора и сообщил Бенкендорфу свои замечания. Главноуправляющий Почтовым департаментом предлагал перлюстрированную переписку представлять только самому главнокомандующему на Кавказе или исполняющему его обязанности, они же, не открывая источника, будут эти сведения использовать, «как… признают нужным». Саму перлюстрацию Голицын предложил возложить на полевого почт-директора при Отдельном Кавказском корпусе И.Ф. Васильковского, которому «дело сие известно и который снабжен всеми нужными наставлениями и материалами для производства секретного дела». 24 июля 1831 года государь исправил Положение в соответствии с пожеланиями Голицына. В декабре 1837 года Закавказская секретная полиция была преобразована в 6‐й округ жандармов, а полевой почт-директор Васильковский еще несколько лет выполнял свои обязанности.

В ходе всеподданнейшего доклада А.Н. Голицына 2 февраля 1836 года Николай I выразил желание учредить перлюстрацию при почтовой конторе в Одессе, а «если почтмейстер окажется к тому неспособным, то назначить другого». В связи с этим для императора была подготовлена справка, в которой, в частности, отмечалось, что для ведения перлюстрации в Одессе необходимо знание особенно греческого и итальянского языков. Но «чиновников, способных на такое дело и изведанной скромности», почтовое ведомство не имело. К тому же высказывалось опасение, что «появление нескольких новых лиц при Почтовой конторе даст повод к подозрению». Поэтому предлагалось, подобно тому, как это было в Тифлисе и Киеве, командировать одного чиновника из секретной экспедиции Петербургского почтамта в распоряжение новороссийского и бессарабского генерал-губернатора, «который имеет все способы поручить известным ему людям делать переводы с иностранных языков и копии с писем». Копии с депеш консулов и частных писем, «заключающих в себе обстоятельства особой важности», должны были доставляться Голицыну для последующей передачи первых вице-канцлеру К.В. Нессельроде, а вторых – государю. Была даже названа кандидатура конкретного чиновника для секретной операции.

Но уже через месяц ситуация изменилась. 8 марта 1836 года при очередном докладе Голицын объяснил императору, что в петербургской секретной экспедиции свободных чиновников нет, а по обсуждении ситуации с Нессельроде они пришли к мысли об учреждении перлюстрации в Константинополе при Российской почтовой конторе (об этом сюжете я подробно расскажу в следующей главе). Пока же было решено усилить перлюстрацию в Радзивилове, направив туда чиновника со знанием английского и итальянского языков.

В это же время произошло важное усовершенствование в самом процессе перлюстрации. Одной из наиболее трудоемких и сложных операций было изготовление поддельных печатей, которые следовало ставить на вскрытые почтовые пакеты после просмотра. Я уже говорил, что в XVIII веке этим занимался резчик, использовавший воск, гипс и свинец. Тот же автор – С. Майский (В.И. Кривош) – указывал, что «способ производства поддельных печаток из серебряного порошка с амальгамой» был изобретен около 1880 года. По его мнению, «способ очень прост и скор, и печати получаются резкие, но сами печати непрочны, так как они мягки и от малейшего прикосновения к ним они портятся, а от неосторожности надавливания и совсем разваливаются». Он также считал, что именно этот способ изготовления поддельных печаток практикуется «в Австрии до сих пор [это было написано весной 1918 года] … обманным образом полученный от прежнего начальника “черного кабинета” Карла Карловича Вейсмана, ездившего в Вену [в 1888 году] на свидание с начальником австрийского “черного кабинета” бароном Брауном».

На деле уже в начале XIX века была создана специальная масса, изготовлявшаяся на Московском почтамте, откуда ее, в частности, доставляли в Петербург. Петербургский почт-директор с 1835 года Ф.И. Прянишников решил, что массу необходимо изготовлять в Петербурге – «как в главном месте перлюстрации». Император разрешил А.Н. Голицыну отправить двух чиновников в Москву «для изучения». Но выяснилось, что возможно «узнать сей секрет в Петербурге» – от действительного статского советника Ф.Я. Вейрауха, сотрудника секретной экспедиции. Федор Яковлевич овладел этим секретом в Риге в начале века, когда был губернским почтмейстером. На предложение открыть секрет своему сыну, чиновнику той же экспедиции, и коллеге П.А. Штеру ветеран, которому шел семьдесят девятый год, «охотно согласился». В результате Прянишников доложил Голицыну в начале 1836 года «об успехах работы, представил и слепки с печатей из массы», сделанной двумя чиновниками под руководством Вейрауха-старшего. К тому же масса оказалась «тоньше и нежнее московской, а сверх того… обходится несравненно дешевле, <…> не дороже 30 руб. фунт», в Москве же фунт массы стоил 75 руб. Об этих успехах Голицын доложил императору 9 февраля 1836 года. Николай I дал соизволение на награждение ветерана. Через три года финляндский почт-директор А.Е. Вульферт обратился с просьбой разрешить ему использовать у себя данный способ перлюстрации и командировал в Петербург для обмена опытом абоского почт-инспектора подполковника Тамеландера. Государь 5 августа 1839 года дал на это согласие. В 1838 году состоялся обмен опытом с венским «черным кабинетом». Австрийцам были переданы сведения о составе массы для снятия оттисков с печатей, а русская служба получила подробное описание процесса перлюстрации в Вене. Добавлю лишь, что работа с секретным составом была опасна для здоровья, поскольку он содержал ртуть, о чем подробнее будет рассказано в четвертой главе.

К этому времени произошли изменения в официальном статусе сотрудников «черных кабинетов». До 1829 года их должности были скрыты под различными официальными наименованиями. Например, в Санкт-Петербургском почтамте, где в закрытых бумагах упоминалась секретная экспедиция, некоторые ее труженики официально числились «цензорами Государственной коллегии иностранных дел», другие – «чиновниками, находящимися при особых должностях». При этом их руководителями считались почт-директора соответствующих почтамтов, а также главноначальствующий над Почтовым департаментом. Директор Почтового департамента официально никакого отношения к этим делам не имел, что создавало немало затруднений при письменных сношениях. Но 22 апреля 1828 года был принят новый Цензурный устав, согласно которому «Иностранные периодические сочинения всякого содержания, привозимые из‐за границы по почте, <…> подлежат рассмотрению Отдельной цензуры, учрежденной при Почтовом ведомстве». Одновременно предполагались изменения в управлении почтами, в частности объединение в одном лице должностей директора Почтового департамента и санкт-петербургского почт-директора.

Все это стало основанием для секретного доклада князя А.Н. Голицына летом 1829 года Николаю I «Об устройстве Секретной части». Здесь предлагалось непосредственное руководство перлюстрацией возложить на директора Почтового департамента, а «чиновников, по секретной части употребляемых», распределить под другими наименованиями гласных должностей: цензоров, переводчиков или служащих в экспедиции рестовых (отправляемых до востребования) писем. В Петербургском почтамте число цензоров увеличивалось с пяти до восьми, вводилась должность переводчика, а число сотрудников экспедиции рестовых писем возрастало с трех до восьми. В Московском почтамте учреждались должности четырех цензоров, одного переводчика и добавлялись три человека в экспедицию рестовых писем. В Виленской губернской почтовой конторе, создаваемой вместо Литовского почтамта, планировалось иметь трех цензоров и одного переводчика. Их руководителем должен был быть почтмейстер. Сибирский почтамт заменялся Тобольской губернской почтовой конторой, а четырех чиновников, занимавшихся перлюстрацией, намечалось ввести «в штат гласных… чиновников» под «надзором почтмейстера». Одновременно предлагалось «всем чиновникам, употребляемым по секретной части, производить жалованье из положенных по оной сумм, сверх того, какое по гласным своим должностям или местам будут иметь открыто». На все эти предложения последовало высочайшее соизволение, данное «на Елагином острову 11 августа 1829 г.». Таким образом, всего теперь «чиновников, по секретной части употребляемых» насчитывалось тридцать три человека, из них семнадцать – в Санкт-Петербурге. Кроме того, в Иркутске, Томске и Радзивилове перлюстрация была поручена почтмейстерам с прикомандированием в помощь к ним опытных чиновников. В Тифлисе перлюстрацией ведал полевой почтмейстер Отдельного Кавказского корпуса И.Ф. Васильковский.

Поскольку именно почтовой цензуре с этого момента предстояло стать официальным прикрытием «черных кабинетов», то следует хотя бы кратко сказать о ее организации и основных функциях. Почтовая цензура появилась в России в конце XVIII – начале XIX века. Одним из важнейших факторов ее появления был страх перед «заразой» Французской революции. Первоначально предварительный просмотр иностранных газет и журналов осуществляли лично Екатерина II, вице-канцлер и санкт-петербургский почт-директор. Незадолго до смерти, 16 сентября 1796 года, Екатерина II издала указ «Об ограничении свободы книгопечатания и ввоза иностранных книг; об учреждении на сей конец цензуры в городах Санкт-Петербурге, Москве, Риге, Одессе и при Радзивиловской таможне». Пункт седьмой этого указа предписывал главному директору почт А.А. Безбородко установить надзор за соблюдением правил цензуры относительно «выписываемых чрез почтамты журналов и других периодических сочинений». В указе от 22 октября 1796 года «О составлении цензур» главному директору почт напоминалось, чтобы пункт седьмой предыдущего указа был исполнен в точности. Эта линия была продолжена Павлом I. 11 февраля 1798 года появился указ «Об учреждении цензуры при Радзивиловской таможне» (она открылась 8 февраля 1799 года), а 4 апреля 1799 года был высочайше утвержден доклад Сената о штатах Радзивиловской цензуры. 17 мая 1798 года был подписан указ «О устроении цензуры при всех портах, о не пропуске без позволения оной привозных книг и о наказании за непредставление Цензорам полученных книг или иных периодических сочинений и за пропуск вредных книг». Один из пунктов указа гласил, что относительно почтамтов обеих столиц, как и относительно пограничных почтамтов, даны предписания князю А.А. Безбородко. Правда, во изменение этого указом от 16 апреля 1799 года цензура была учреждена лишь в портах Кронштадта, Ревеля, Выборга, Фридрихсгама (Хамины) и Архангельска. Ввоз книг, газет и других сочинений из‐за рубежа в другие порты был запрещен. В тот же день, 16 апреля 1799 года, был утвержден штат Почтового департамента. Для чтения и рассмотрения иностранных газет и других периодических сочинений в Петербургском и Московском почтамтах вводились должности двух цензоров в каждом; в Малороссийском, Литовском, Тамбовском и Казанском почтамтах – по одному. 30 июня 1799 года санкт-петербургский гражданский цензор Ф.О. Туманский просил Ф.В. Ростопчина доставить в цензуру реестр всех изданий, выписываемых через почтамты, а также передавать в цензуру один экземпляр из удержанных на почте.

В Уставе о цензуре, принятом 9 июля 1804 года, пункт девятый относился к почтовой цензуре. Здесь говорилось, что «журналы и другие периодические сочинения, выписываемые чрез Почтамты из чужих краев, рассматриваются в особенно учрежденной при оных цензуре». В Цензурном уставе от 10 июня 1826 года почтовая цензура вообще не упоминалась. Окончательно оформление почтовой цензуры произошло по Цензурному уставу от 22 апреля 1828 года. Цензоры не должны были пропускать издания, запрещенные к ввозу в Россию. Они просматривали содержание разрешенных изданий, вымарывая отдельные статьи и заметки, которые не соответствовали цензурным правилам. При этом, хотя цензоры состояли на службе в почтовом ведомстве, они в отношении своей официальной деятельности подчинялись вице-канцлеру, министру иностранных дел в 1814–1856 годах К.В. Нессельроде.

Число просматриваемых изданий постоянно росло: в 1820‐е годы через почтамты и почтовые конторы проходило 66 иностранных газет и журналов, в 1839 году – 150, в 1865‐м – 480, в 1882‐м – 490, в 1895 году – 3397. От цензуры были освобождены специальные научные издания, а также журналы на малораспространенных языках и наречиях, адресованные в редакции русских газет и журналов. Например, в 1888 году из 578 иностранных газет и журналов, на которые принималась подписка, цензуре подлежало 563 издания. Из них выходило на немецком языке 237, на французском – 156, на английском – 103, на славянских языках – тридцать восемь, на итальянском – девятнадцать и на греческом – десять.

С начала существования почтовая цензура входила в состав почтового ведомства, которое также претерпевало многочисленные реорганизации. Если говорить о почтовом ведомстве начиная со времени появления регулярной перлюстрации, то в 1727 году был создан Генеральный почтамт, руководивший деятельностью почтовых контор по всей России. С 1742 года почтами управлял канцлер А.П. Бестужев-Рюмин. 15 февраля 1758 года, после его опалы, появился Почтовый департамент Публичной экспедиции Коллегии иностранных дел. Все дела Генерального почтамта были переданы в распоряжение санкт-петербургского почт-директора Ф. Аша. В марте 1782 года Почтовый департамент был выделен из Коллегии иностранных дел и стал особым государственным учреждением, именуясь Главным почтовых дел правлением. Его первым президентом стал граф А.А. Безбородко, сохранявший эту должность до своей смерти 6 апреля 1799 года. В 1802 году управление почтами вошло в Министерство внутренних дел, но фактически сохраняло свою самостоятельность под руководством Д.П. Трощинского. После отставки Трощинского их реальным руководителем стал министр внутренних дел. По именному указу от 9 ноября 1819 года был создан Почтовый департамент МВД. Его главноуправляющим до 27 марта 1842 года был князь А.Н. Голицын. В 1830 году Почтовый департамент стал самостоятельной структурой на правах министерства. 15 июня 1865 года было образовано Министерство почт и телеграфов. Но 9 марта 1868 года Почтовый и Телеграфный департаменты опять вошли отдельными подразделениями в состав МВД. Затем 6 августа 1880 года вновь было образовано Министерство почт и телеграфов, но просуществовало оно менее года и было ликвидировано 16 марта 1881 года. Почтовый и Телеграфный департаменты вошли в состав МВД. Таким образом, с 1881 года в связи с передачей почтового ведомства в состав МВД «черные кабинеты» окончательно, вплоть до 1917 года, оказались в прямом подчинении министра внутренних дел. Наконец, 22 мая 1884 года было образовано Главное управление почт и телеграфов МВД, просуществовавшее до марта 1917 года. Но все эти годы в рамках почтового ведомства существовала почтовая цензура, а внутри нее – «черные кабинеты». В 1886 году была сделана попытка выделить почтовую цензуру под управлением старших цензоров в самостоятельную структуру. Но 23 мая 1896 года почтовая цензура была включена в штат Главного управления почт и телеграфов.

В конце 1860‐х – начале 1870‐х годов со стороны Комитета цензуры иностранной неоднократно звучали предложения о присоединении к нему почтовой цензуры либо о просмотре всей периодики на почтамтах и в почтовых конторах. Аргументировалось это тем, что официальная нагрузка на почтовых цензоров была несравнимо меньше, чем на чиновников Комитета цензуры иностранной. Но почтовому ведомству эти бюрократические атаки удавалось успешно отбивать.

На основе доклада А.Н. Голицына, утвержденного императором 11 августа 1829 года, 22 октября 1830 года был издан указ «О новом устройстве Почтовой части». Были упразднены губернские почтамты Малороссийский, Литовский, Казанский, Тамбовский, Сибирский. В этих городах – Чернигове, Вильно, Казани, Тамбове, Тобольске – создавались губернские почтовые конторы. Но уже 23 декабря 1830 года появился рескрипт Николая I Голицыну о сохранении «до времени» Литовского почтамта в Вильно. Лишь 29 января 1832 года Литовский почтамт был окончательно закрыт и в Вильно была учреждена Губернская почтовая контора второго класса. Сохранялись почтамты в Петербурге и Москве. Однако преобразования проходили и в столичном почтамте. С 22 октября 1831‐го по 11 ноября 1835 года должности директора Санкт-Петербургского почтамта и директора Почтового департамента были объединены в одном лице – санкт-петербургского почт-директора К.Я. Булгакова. После смерти Булгакова, последовавшей 29 октября 1835 года, эти должности были разделены. Указом от 11 ноября 1835 года директором Почтового департамента был назначен Е.Л. Кривошапкин, а санкт-петербургским почт-директором – Ф.И. Прянишников. 30 ноября 1841 года Николай I утвердил предложение А.Н. Голицына вновь соединить эти должности, назначив Прянишникова, который занимал данный пост до 1857 года включительно.

В связи с рассказом о почтовом ведомстве пора сказать и о том, кто осуществлял руководство работой «черных кабинетов». Общее руководство перлюстрацией на протяжении десятилетий принадлежало главному директору почт, президенту Главного почтового правления и главноначальствующему над Почтовым департаментом, министру внутренних дел и министру почт и телеграфов. Это, в частности: правитель Главного правления почтовых дел А.А. Безбородко (1782–1799); главные директора почт И.Б. Пестель (июнь 1799‐го – апрель 1800 года), Ф.В. Ростопчин (24 апреля 1800‐го – 20 февраля 1801 года), Д.П. Трощинский (1801–1806); главноначальствующие над Почтовым департаментом А.Н. Голицын (1819–1842), В.Ф. Адлерберг (1842–1857), Ф.И. Прянишников (1857‐й – 1 января 1863 года); директор Почтового департамента МВД И.М. Толстой (1 января 1863‐го – 1865 год); министры почт и телеграфов И.М. Толстой (15 июня 1865‐го – 1867 год), А.Е. Тимашев (1867–1868); министры внутренних дел А.Б. Куракин (1807–1810), О.П. Козодавлев (31 марта 1810‐го – 24 июля 1819 года), А.Е. Тимашев (1868–1878), Л.С. Маков (1878–1880), М.Т. Лорис-Меликов (1880–1881), Н.П. Игнатьев (1881–1882), Д.А. Толстой (1882–1889), И.Н. Дурново (1889–1895), И.Л. Горемыкин (1895–1899), Д.С. Сипягин (1899–1902), В.К. Плеве (1902–1904), П.Д. Святополк-Мирский (1904–1905), А.Г. Булыгин (20 января – 22 октября 1905 года), П.Н. Дурново (1905–1906), П.А. Столыпин (1906–1911), А.А. Макаров (1911–1912), Н.А. Маклаков (1912–1915), Н.Б. Щербатов (5 июля – 26 сентября 1915 года), А.Н. Хвостов (1915–1916), Б.В. Штюрмер (3 марта – 7 июля 1916 года), А.А. Хвостов (7 июля – 16 сентября 1916 года), А.Д. Протопопов (18 сентября 1916‐го – 27 февраля 1917 года). Вместе с тем надо учитывать, что – особенно в начале XX века, с учетом «министерской чехарды», – реально «черными кабинетами» ведали те товарищи министра, в подчинении которых находились Департамент полиции и Отдельный корпус жандармов.

Непосредственное же руководство перлюстрацией в течение ряда лет осуществляли почт-директора: в Санкт-Петербурге – Ф.Ю. Аш (1724–1764), М.М. фон Экк (1766–1789), А.И. Ган (1789–1799), Н.И. Трескин (16 апреля – 21 августа 1799 года), Н.И. Калинин (1799–1820); в Москве – Б.В. Пестель (1763–1789), И.Б. Пестель (1789–1798), Ф.П. Ключарев (1801–1812), Д.П. Рунич (1812–1816) и др.; в Вильно – А.И. Бухарский, А.И. Трефурт и др. Указом от 11 августа 1829 года повседневное руководство «Особой частью» в империи было возложено на директора Почтового департамента. Поскольку, как указывалось выше, с 22 октября 1831‐го по 11 ноября 1835 года и с 30 ноября 1841‐го по 14 июня 1868 года должности директора Санкт-Петербургского почтамта и директора Почтового департамента были объединены в одном лице, то именно этот человек на протяжении ряда десятилетий непосредственно руководил перлюстрацией. Данную должность занимали Ф.И. Прянишников (1841–1857) и Н.И. Лаубе (1857–1868). С ноября 1835‐го по ноябрь 1841 года директором Почтового департамента был Е.Л. Кривошапкин. После окончательного разделения должностей директором Почтового департамента был назначен барон И.О. Велио (1868–1880), а петербургским почт-директором – В.Ф. Шор (14 июня 1868‐го – 4 января 1886 года), на которого и было возложено «заведывание всей почтовой цензурой и секретной почтовой частью». Но еще при жизни последнего всеми вопросами повседневной деятельности «черных кабинетов» занимался управлявший санкт-петербургской секретной экспедицией старший цензор санкт-петербургской цензуры иностранных газет и журналов К.К. Вейсман.

После смерти Шора 4 января 1886 года руководство почтовой цензурой и секретной частью было возложено на старшего цензора санкт-петербургской цензуры иностранных газет и журналов. Он формально именовался помощником начальника Главного управления почт и телеграфов и одновременно напрямую подчинялся министру внутренних дел. Эту должность в течение тридцати лет, с 1886‐го по 1917 год, занимали три человека: К.К. Вейсман (4 января 1886‐го – 6 декабря 1891 года), А.Д. Фомин (6 декабря 1891‐го – 2 июня 1914 года) и М.Г. Мардарьев (11 сентября 1914‐го – май 1917 года).

Вопросы организации перлюстрации и сведения, полученные этим путем, докладывали монарху в разные периоды разные чиновники. При Елизавете Петровне и Петре III это делал канцлер, ибо перлюстрации подвергалась прежде всего дипломатическая переписка. Екатерина II поддерживала прямой контакт с директорами Санкт-Петербургского почтамта Ф.Ю. Ашем и М.М. Экком. Такое, по словам князя А.Н. Голицына, случалось по временам и в царствование Александра I, когда перлюстрация «представляема была прямо от С. Петербургского Почт-Директора на Высочайшее рассмотрение». Например, 18 мая 1808 года Александр I писал непосредственно санкт-петербургскому почт-директору Н.И. Калинину: «…все письма, на чье бы имя оныя ни были, которые от министра иностранных дел графа [Н.П.] Румянцева будут к вам присылаемы для перлюстрирования, вы, в силу сего, имеете перлюстрировать, и потом к нему с таковых писем доставлять точные копии». С мая 1782 года, с назначением А.А. Безбородко правителем Главного правления почтовых дел, именно этот человек стал главным докладчиком монарху о деятельности «черных кабинетов». После отставки Д.П. Трощинского и присоединения Почтового управления к Министерству внутренних дел все дела о перлюстрации проходили через министра внутренних дел. Но, как докладывал Николаю I А.Н. Голицын, «император Александр Павлович воспользовался первым случаем – смертью Министра Внутренних Дел [О.П.] Козодавлева, чтобы почтовая часть была по‐прежнему отдельным Управлением». С образованием 9 ноября 1819 года Почтового департамента обязанности докладывать монарху о перлюстрации перешли к главноначальствующему над Почтовым департаментом.

С воцарением Николая I эти секретные дела, как я уже говорил, были разделены на две части. Организационные вопросы – о преобразовании «черных кабинетов», учреждении новых, награждении чиновников секретных экспедиций и т. д. и т. п. – решались императором преимущественно в ходе всеподданнейших докладов руководителя Почтового департамента. Сообщение же государю перлюстрированной корреспонденции (выписок, подлинников писем) и розыска по ней стало обязанностью начальника III Отделения и шефа жандармов. Надо отметить, что к А.Х. Бенкендорфу генерал-губернаторы обращались и с просьбами предоставить им право на перлюстрацию. Но в подобных случаях Александр Христофорович до доклада императору согласовывал свою позицию с главноначальствующим над Почтовым департаментом.

При Александре II руководство перлюстрацией было сохранено за главноначальствующим над Почтовым департаментом. Пакеты с перлюстрированной перепиской теперь представляли императору как начальник III Отделения, так и главноначальствующий над Почтовым департаментом. Об этом говорит записка для памяти Ф.И. Прянишникова, главноначальствующего над Почтовым департаментом, от 8 января 1859 года. На вопрос, кто должен на время командировки Прянишникова в Москву на четырнадцать дней представлять императору «известные выписки», Александр II повелел посылать ему «пакеты с перлюстрацией настоящим порядком чрез меня [Ф.И. Прянишникова]», руководствуясь этими правилами и «на будущее время».

В период с 15 июня 1865‐го по 9 марта 1868 года и с 6 августа 1880‐го по 16 марта 1881 года, когда существовало Министерство почт и телеграфов, секретные вопросы почтового ведомства докладывал монарху соответствующий министр. С 9 марта 1868 года по 6 августа 1880‐го и с 16 марта 1881 года в связи с передачей почтового ведомства в состав МВД «черные кабинеты» сначала временно, а с марта 1881 года – окончательно, вплоть до 1917 года, оказались в прямом подчинении министра внутренних дел. При этом с марта 1881 года именно он докладывал государю все вопросы перлюстрации, включая предоставление на высочайшее усмотрение выписок, копий просмотренных писем или их подлинников, за исключением телеграфной дипломатической почты, которой занималось Министерство иностранных дел, о чем будет рассказано в третьей главе.

В 1830‐е годы перед перлюстраторами возникла новая проблема: пересылка из‐за рубежа реальных или мнимых антиправительственных воззваний. В первую очередь это опять же было связано с Царством Польским. Поскольку многие польские эмигранты обосновались в Париже, Николай I 15 декабря 1832 года распорядился о просмотре всех писем, приходящих из столицы Франции, – чтобы те из них, при которых окажутся «возмутительные от польского Комитета к российскому народу прокламации, были доставляемы к Бенкендорфу». Главноуправляющий Почтовым ведомством А.Н. Голицын сообщил это повеление местным почтмейстерам. В результате виленский губернский почтмейстер А.Ф. Трефурт вскоре доложил Голицыну, что в пакете из Парижа, адресованном вице-маршалу (предводителю местного дворянства) Г. Костровицкому, оказалось тринадцать «мятежнических сочинений», изданных во Франции. 12 января 1833 года витебский гражданский губернатор Н.И. Шредер сообщил А.Х. Бенкендорфу, что почта обнаружила письмо из французского города Анвера от 25 декабря 1832 года на имя губернского казенных дел стряпчего (советника прокурора, истца по казенным делам) Зайковского. В письмо была вложена прокламация на французском языке с призывом к российскому народу поддержать борьбу поляков за независимость. В ходе расследования, проведенного по распоряжению царя, выяснилось, что в Витебской губернии подобные письма из города Безансона были получены в почтовой конторе Динабургской крепости. В этой ситуации новый гражданский губернатор, князь Н.Н. Хованский, проявил инициативу, предложив губернскому почтмейстеру Немятову «остановить рассылкою впредь до разрешения всех получаемых из Франции писем». Одновременно секретным образом губернатор известил почтмейстеров Митавской и Брест-Литовской почтовых контор, чтобы они всю получаемую из Франции корреспонденцию, адресованную в Витебскую губернию, отправляли «по секрету в собственные руки» почтмейстеру Немятову. О своих решениях Хованский доложил в рапорте Бенкендорфу. Тот в свою очередь обратился к князю Голицыну – с указанием, что «мятежники, в чужих краях пребывающие, пользуясь… свободою писать в Россию, могут продолжать рассылать в письмах своих зло повсеместно», и с уведомлением, что о предложении Хованского он доложил государю. Последний повелел сообщить об этом Голицыну – «для соответствующего распоряжения». Со своей стороны, Голицын заверил главу III Отделения, что еще в январе 1833 года приказал направлять через Петербург зарубежную корреспонденцию, идущую в Витебскую, Могилевскую, Черниговскую и Полтавскую губернии. И хотя ни одного письма «с мятежным воззванием» в этих губерниях более не обнаружено, тем не менее наблюдение продолжается.

13 июня 1837 года А.Н. Голицын доложил императору, что в Вильно и Петербурге получены воззвания на немецком языке, адресованные старшинам израильских обществ в Астрахани, Бендерах, Киеве, Оренбурге, Тобольске и Хотине. Бумаги эти содержали призыв к евреям и «ко всем друзьям человечества о возобновлении Иерусалимского храма» и приглашение вступать в Сионское общество. Николай I распорядился копии воззваний отослать Бенкендорфу и министру внутренних дел Д.Н. Блудову, а сами воззвания уничтожить, уведомив при необходимости почтовое начальство в Варшаве о подобных же действиях. И хотя, по сведениям российского посланника в Саксонии А.А. Шредера, там не существовало никакого Сионского общества (ни явного, ни тайного), а воззвания к евреям – «творение свечного фабриканта в Герлице Ф. Зейферта», под удар попал бердичевский почтмейстер С.Н. Мина. Согласно докладу киевского, волынского и подольского генерал-губернатора А.Д. Гурьева от 25 мая 1837 года, именно почтмейстер выдал пакет с воззваниями еврею М. Флитерману. После расследования Голицын доложил государю, что Мина двадцать пять лет «был исправным и ревностным чиновником», не знает немецкого языка и, наконец, не знал еще о распоряжении от 13 июня. Тем не менее Николай I распорядился перевести бердичевского почтмейстера во внутренние губернии.

13 декабря 1857 года уже Александру II было доложено, что в Петербурге и Вильно задержаны два письма одинакового содержания, адресованные санкт-петербургскому и новоград-северскому предводителям дворянства на тему освобождения крестьян. Копия письма была представлена императору. Последовало распоряжение письма уничтожить. Так же поступали и с теми изданиями А.И. Герцена, которые посылались из Лондона и обнаруживались чиновниками секретных экспедиций. Но 15 марта 1858 года Александр II повелел выдавать подобную литературу всем министрам, шефу жандармов, товарищу министра народного просвещения, шталмейстеру И.И. Толстому и в 3‐ю экспедицию Министерства иностранных дел.

Что касается перлюстрации в Сибири, то уже к 1837 году выяснилось – никаких важных сведений она не доставляет. Поскольку письма «государственных преступников» официально просматривались в III Отделении, тобольский почтмейстер доставлял в Петербург лишь выписки из переписки старообрядцев, «не заслуживавших никакого внимания». Из Томска и Иркутска, кроме выписок из некоторых частных писем «незначительного содержания», ничего «по предмету заговора» доставлено не было. Поэтому на докладе у императора 13 апреля 1837 года А.Н. Голицын сделал вывод, что «перлюстрация в сибирских губерниях не приносит никакой пользы в отношении главной и даже единственной цели ее – наблюдение за корреспонденцией государственных преступников» и «может сделаться вредною по трудности скрыть ее долгое время в малых городах». Николай I это мнение утвердил.

На изменение сети перлюстрации влияли также транспортные новации. В мае 1837 года была учреждена экстрапочта между Одессой и Варшавой. Поэтому наместник в Царстве Польском И.Ф. Паскевич и генерал-губернатор Новороссии и Бессарабии М.С. Воронцов высказались за то, чтобы корреспонденция из южных губерний России в ряд иностранных государств отправлялась через Варшаву, а не через Радзивилов. В связи с этим, по мнению князя Голицына, доложенному 9 октября 1838 года в Царском Селе, возникала деликатная проблема: почтовые отправления «выходили из‐под надзора российской перлюстрации, а Варшавская заменить ее не может, ибо производиться будет вне пределов Российской империи [странное утверждение в устах российского сановника, поскольку Царство Польское было юридически и фактически частью империи], где в видах пользы государственной должно сосредотачиваться все, относящееся до благосостояния собственно России». В случае же если государь будет уверен, что «перлюстрация в Варшаве достаточно может обеспечить надзор корреспонденции», то предлагалось войти в переговоры с почтовыми ведомствами Царства Польского и Пруссии для обсуждения конкретных вопросов нового маршрута перевозки почты.

В развитие данного сюжета 16 апреля 1839 года высочайше было утверждено представление о направлении корреспонденции из южнорусских и ряда других губерний в Вену через Варшаву. Это давало возможность доставлять почту из Вены в Санкт-Петербург вместо четырнадцати – семнадцати дней за восемь с половиной суток. В новой ситуации терял смысл «черный кабинет» в Радзивилове. Было решено «в видах пользы государственной… чтобы корреспонденция, которая пойдет через Варшаву, подвергнута была наблюдению в одном из центральных ее пунктов в империи, независимо от того надзора, который установлен для нее в Варшаве». Таким пунктом был определен Житомир, «куда будет стекаться вся корреспонденция… на Варшаву из южных губерний России». Туда из Радзивилова перевели двух чиновников для занятия «секретным делом независимо от нынешнего ее [почтовой конторы] состава».

Создание новых «черных кабинетов» определялось и внешнеполитическими интересами. В частности, в конце 1830‐х – начале 1840‐х годов усиливается внимание к ситуации в Дунайских княжествах (Молдавии и Валахии). Напомним, что с XV века они находились в зависимости от Османской империи. Но в ходе русско-турецких войн здесь росло влияние Российской империи. Уже в 1800 и 1801 годах были учреждены российские заграничные почтовые конторы в Бухаресте и Галаце. По Бухарестскому миру 1812 года Турция лишалась права держать войска в княжествах. По Адрианопольскому миру 1829 года – отказалась от вмешательства во внутренние дела княжеств. В 1829–1834 годах Валахией и Молдавией управлял российский генерал П.Д. Киселев. Вместе с тем с 1826 года в каждом из княжеств избирались господари с утверждения России. Постепенно в Молдавии и Валахии росло национальное движение под лозунгами объединения в единое государство и достижения полной независимости. К тому же здесь сталкивались интересы ряда крупнейших государств: Австро-Венгрии, Великобритании, России, Турции, Франции.

Выше я уже упоминал о создании службы перлюстрации в Бухарестской почтовой конторе в 1815 году. В ноябре 1839 года А.Х. Бенкендорф сообщил А.Н. Голицыну повеление государя «учредить бдительнейший надзор за заграничной перепиской, проходящей через г. Одессу и Бессарабской области местечко Рени». На докладе 19 ноября Голицын представил императору два варианта исполнения этого повеления. Согласно первому, предлагалось «учредить в Одессе и Рени надзор за корреспонденцией, поступающей и отправляемой в иностранные земли». Препятствием здесь являлась трудность найти чиновника со знанием языков греческого, молдавского и валахского (одно из наречий румынского языка). Второй вариант предусматривал пересылку корреспонденции для «надзора» в Киев, Житомир, Вильно и Москву. Но это означало существенное замедление прохождения почты. Николай I согласился с мнением князя о предпочтительности первого варианта. Было решено учредить перлюстрацию в Одессе и Рени при почтовых конторах, назначив туда по два чиновника «для секретного дела», ибо найти специалиста со знанием всех языков, на которых в этих местностях шла переписка, было крайне трудно. Особое внимание предлагалось обратить на корреспонденцию, идущую через Одессу в Дунайские княжества, Турцию и обратно. Почти через месяц, 12 декабря, Голицын получил «Высочайшее разрешение обратиться к генерал-губернатору Новороссии и Бессарабии М.С. Воронцову с просьбой о приискании надежных чиновников, владеющих греческим и молдаво-валахским языками». И только 10 марта 1840 года Голицын доложил государю о готовности начать перлюстрацию в Одессе и Рени.

В ходе этого доклада встал весьма конкретный вопрос: как проводить перлюстрацию с бумагами, представляемыми для окуривания в карантины Одессы и Рени? Дело в том, что начиная с 1823 года Россия пережила в XIX веке восемь эпидемий холеры: в 1823, 1829, 1830, 1837, 1847, 1852, 1865 и 1892 годах. При этом пять раз заболевание приходило с юга. Каждая эпидемия продолжалась ряд лет. Лучшим средством для недопущения холеры в новые регионы до 1860‐х годов считались карантины. В них проводилось окуривание людей и вещей серой. В карантинах Одессы и Рени в это время часто проводилось окуривание важных дипломатических бумаг. Поскольку карантин не зависел от почтовой конторы, то эти бумаги оставались бы вне секретного надзора. Выход был найден с помощью барона Ф.Ф. Стуарта, чиновника секретной экспедиции, знакомого с устройством карантинов. От него А.Н. Голицын узнал, что перлюстрацию можно производить в так называемой практической комнате, куда никто не допускается без особого разрешения директора карантинного дома. Бумаги же находятся в курительных ящиках в карантинной комнате двадцать четыре часа, хотя для производства окурки достаточно и тридцати минут. Поэтому уже окуренные бумаги можно перенести в практическую комнату для снятия копий.

Через несколько лет, 27 декабря 1843 года, было принято решение учредить в данном регионе дополнительно «черный кабинет» в Галаце с учетом пребывания в этом городе консулов почти всех европейских стран. Объектом для перлюстрации должна была стать корреспонденция, идущая через Галац из Константинополя и Бухареста на Рени в Россию и обратно. В Галац для «секретного дела» решили направить чиновника «под гласным именем» переводчика, каковых штат заграничных почтовых контор не предусматривал.

Постоянной головной болью для верховной власти оставался польский вопрос. Во всех секретных докладах и после подавления восстания 1830–1831 годов отмечалось стремление большинства польского населения к восстановлению независимости. Поэтому одной из важных задач перлюстрации был контроль за перепиской поляков. В этой связи в ходе всеподданнейшего доклада В.Ф. Адлерберга 2 декабря 1847 года обсуждался вопрос об усилении «черного кабинета» в Одессе. Руководитель почтового ведомства доложил, что находящиеся в Турции, Болгарии, Сербии выходцы из Польши с английскими и французскими паспортами «могут стараться заводить сношения с пребывающими в Одессе их соотечественниками». Но одесский почтмейстер перегружен, поэтому необходимо при почтовой конторе иметь еще одного чиновника «для секретного надзора за перепиской и в особенности между поляками». Было решено учредить в одесской почтовой конторе должность цензора иностранных газет и журналов, который совмещал бы свои прямые обязанности с перлюстрацией.

Появление в империи новых органов политического розыска и политического контроля – III Отделения в 1826 году и Корпуса жандармов в 1827‐м – поставило перед высшей властью вопрос об их взаимодействии с «черными кабинетами». С одной стороны, переписка жандармских офицеров была объявлена неприкосновенной для перлюстраторов. С другой стороны, на этой почве возникали конфликты. Весной 1838 года начальник 4‐го жандармского округа генерал-майор Дробуш «отнесся доверенным образом» к окружному почт-инспектору 5‐го округа А.О. Имбергу в отношении наличия сведений, что «местное почтовое начальство имеет секретное предписание вскрывать письма, следующие лицам, занимающим по службе значительные посты». Иными словами, Дробуш намекал на перлюстрацию секретной переписки своих подчиненных. В связи с этим управляющий Почтовым департаментом князь А.Н. Голицын 20 апреля 1838 года сообщал начальнику III Отделения и шефу жандармов А.Х. Бенкендорфу, что всем учреждениям, где производится перлюстрация, «строжайше воспрещено вскрывать пакеты, адресуемые на имена офицеров Корпуса жандармов» и «ныне же строжайше подтверждено <…> виленскому губернскому почтмейстеру, чтобы переписка вверенного Вашему сиятельству корпуса оставалась неприкосновенною».

Но претензии генерал-майора Дробуша к почтовым чиновникам не прекратились. 26 августа 1838 года он направил донесение Бенкендорфу о вскрытии в Аккерманской почтовой конторе трех секретных пакетов с приложением трех поврежденных почтовых оболочек. На двух из них «печати совершенно гладки, не имея никакого вида», а под третьей «подклеен лоскуток другой бумаги». Особую важность этому происшествию придавало то, что в данных пакетах содержалась секретная переписка Дробуша с жандармским подполковником Беком по делу умершего действительного статского советника Петрова. Последний неоднократно обращался в Петербург, обвиняя в злоупотреблениях чиновников соляного промысла и чинов земской полиции. Существовало подозрение, что жалобы Петрова в Петербург вскрывались в почтовой конторе, с ними знакомили заинтересованных лиц или «по общему совету уничтожали». Было предположение, что и смерть Петрова была насильственной. Секретные пакеты с поврежденными печатями, по словам генерал-майора, также поступали к нему из Житомира и Гродно. В результате А.Н. Голицын сообщил начальнику штаба Корпуса жандармов А.Н. Мордвинову 16 сентября 1838 года, что была проведена экспертиза этих трех конвертов на Петербургском почтамте. Относительно двух конвертов было сделано заключение, что «в жаркое время года весьма часто получаются пакеты с подобными печатями, в особенности же случается сие с пакетами, запечатанными хорошим сургучом, каковым были запечатаны два вышеупомянутых куверта». Лоскуток бумаги был подклеен, чтобы сургучная печать не приклеилась к вложенной в конверт бумаге. Таким образом, претензии жандармского генерала были формально отвергнуты.

Но жаловались на вскрытие писем не только жандармские штаб-офицеры и генералы. Сам А.Х. Бенкендорф 9 февраля 1840 года обратился к князю Голицыну не с требованием, а с просьбой, чтобы пакеты на его имя из Грузии и с Кавказа, особенно от генералов, штаб– и обер-офицеров корпуса жандармов, не распечатывались. Граф мотивировал это тем, что тогда чины Корпуса жандармов знали бы, что их донесения не станут известны никому, кроме их начальника, и могли бы писать «с должной откровенностью». В свою очередь князь заверил Александра Христофоровича, что дал предписание о нерассмотрении пакетов на имя начальника III Отделения и шефа Корпуса жандармов из Грузии и с Кавказа местным почтовым начальством.

Еще одной важной проблемой деятельности «черных кабинетов» было определение ответственности управляющих структур за ведение перлюстрации. Выше я уже писал, что 31 августа 1826 года секретный комитет выработал специальные правила осуществления перлюстрации: «1) чтобы вскрытие почтовых отправлений сохранялось в величайшей тайне; 2) перлюстрация должна быть сосредоточена в одном управлении, т. е. в почтовом ведомстве». Но попытки нарушить монополию почтового ведомства в этом деле предпринимались неоднократно. Губернаторы, генерал-губернаторы, жандармские офицеры пытались требовать от почтмейстеров доставления им корреспонденции или копий писем, затрагивающих местные проблемы. Например, в 1827 году оренбургский военный губернатор П.К. Эссен пытался воспользоваться делом англичанина Сандерсона (о котором я расскажу в шестой главе), чтобы добиться собственного контроля над ведением перлюстрации. Он писал в Петербург 23 ноября 1827 года:

Строжайшая неприкосновенность к корреспонденции подозрительных людей, подтвержденная отношением ко мне генерала от инфантерии графа [П.А.] Толстого [председатель Департамента военных дел Государственного совета] от 11 февраля 1827 г. <…>, лишает всякой возможности проникать в их намерения. Настоящий случай вновь оправдывает мнение мое, сообщенное генералу графу Толстому 12 и 29 апреля… чтобы начальнику губернии был разрешен осмотр переписки тех людей, на коих сильное подозрение падать может; с тем, однако, чтобы Главноначальствующий над Почтовым департаментом был извещаем каждый раз, когда и чья переписка таковому осмотру подвергается 413 .

Как я уже говорил, в столице и некоторых регионах в первые годы после вступления на престол Николая I роль военных в контролировании деятельности «черных кабинетов» значительно усилилась. Чиновник, занимавшийся перлюстрацией в Киеве с 1831 года, непосредственно подчинялся командующему 1‐й армией. Усилению роли военных генерал-губернаторов при проведении перлюстрации способствовало восстание в Польше в 1830–1831 годах. Например, в ноябре 1830 года Николай I отдал распоряжение литовскому почт-директору доставлять виленскому и гродненскому военному губернатору М.Е. Храповицкому всю производившуюся в Вильно перлюстрацию «и исполнять его требования относительно наблюдения за перепиской». В 1832 году государь дал распоряжение А.Н. Голицыну представлять на усмотрение начальника Виленского края «письма с преступными замыслами». Голицын 26 декабря 1837 года попытался задать императору вопрос: продолжать ли посылать военному губернатору копии перлюстрированных писем или отправлять их только в Петербург? Государь «нашел нужным оставить сие дело в нынешнем положении». В апреле 1833 года граф В.В. Левашов, ставший уже киевским военным губернатором, а также подольским и волынским генерал-губернатором, вновь настаивал перед Бенкендорфом на необходимости, «дабы усилить способы к благовременному уничтожению вредного на умы влияния, могущего проистекать из тайных сведений, впускаемых из‐за границы», командировать к нему из почтового ведомства «чиновника для перлюстрации писем» и указать, чтобы «письма, адресованные на известные имена» доставлялись в Киев, откуда после просмотра они будут возвращены по назначению. Эта просьба получила высочайшее одобрение. В 1831 году ведение перлюстрации на Кавказе было возложено на полевого почтмейстера Отдельного Кавказского корпуса И.Ф. Васильковского. Таким образом, верховным руководителем перлюстрации в данном регионе в течение ряда лет являлся военный министр А.И. Чернышев.

Руководство «черными кабинетами» стремилось тщательно охранять свою монополию на перлюстрацию, не желая допускать в эту сферу представителей других секретных служб. Надо отметить, что и А.Х. Бенкендорф не старался в данном случае «тянуть на себя одеяло». В 1830‐е годы внутренняя и зарубежная переписка евреев Волынской губернии некоторое время доставлялась для просмотра в III Отделение. Но по соглашению Голицына и Бенкендорфа в декабре 1837 года было решено, что все еврейские письма, поступающие в Радзивиловскую почтовую контору, будут присылаться петербургскому почт-директору. В результате Николай I 26 декабря 1837 года дал согласие зачислить в секретную экспедицию крещеного еврея Я. Липса, «знающего древний и новый еврейский язык».

Характерна также история с жандармским майором Ломчевским. Последний 3 июня 1839 года обратился к минскому губернскому почтмейстеру И.К. Коваленкову, требуя доставить ему срочно и негласно сведения обо всех получаемых жителями Минска заграничных письмах, особенно из Швейцарии и Франции. Дело в том, что, по его словам, некоторые обыватели сами доставляли жандармам полученные из‐за границы письма «для отвращения подозрения в неблагонамеренных сношениях их с живущими в иностранных государствах здешними выходцами». Но поскольку такие письма приносили весьма редко, «и то большею частью распечатанными», то жандармский офицер не находил «в этом ни малейшей пользы». Поэтому он желал знать, «кто предъявляет мне заграничные письма и кто не находит сего нужным». В результате А.Н. Голицын 21 июня 1839 года обратился к А.Х. Бенкендорфу, напомнив, что «наблюдение за перепиской подозрительных лиц производится по повелению Его Высочества или сообщениям Вашего Сиятельства», а «требование Ломчевского может дать повод штаб-офицерам и других губерний просить реестры всех писем и тем возбудить недоверенность к почте». В итоге по указанию Бенкендорфа Ломчевскому было объявлено строгое замечание с предупреждением на будущее не вступать в переписку без приказа начальства.

Попытки нарушить монополию почтового ведомства на процесс перлюстрации предпринимались и представителями других властных структур, в частности губернаторами. Так, 1 декабря 1862 года министр внутренних дел П.А. Валуев отправил начальнику III Отделения князю В.А. Долгорукову обращение казанского губернатора генерал-лейтенанта П.Ф. Козлянинова. Тот просил дать разрешение «почтовым конторам доставлять по требованию правительственных мест и лиц, сведения о лицах, ведущих заграничную корреспонденцию с обозначением времени получения писем и места, откуда посланы, а также о времени отправления письма за границу и куда именно». Через несколько дней министру ответил начальник штаба Корпуса жандармов генерал А.Л. Потапов. По его мнению, «удовлетворение такого пожелания <…> было бы весьма полезно, но сомнительно, чтобы к тому не встретил препятствия Почтовый департамент».

Однако в начале 1840‐х годов Голицыну при поддержке Бенкендорфа удалось упрочить свои полномочия по ведению «секретного дела». 26 марта 1840 года начальник III Отделения и шеф Корпуса жандармов направил императору специальную записку. В ней говорилось:

Не получая в прошедшие годы никаких жалоб от тамошних [Закавказского края] жителей на злоупотребления или притеснения со стороны местного начальства, я не мог однако верить совершенному благосостоянию того Края по доходившим иногда до меня косвенным путем отголоскам противного. Появление В[ашего] И[мператорского] В[еличества] за Кавказом <…> обнаружив долго гнездившееся зло, предоставило жителям возможность безбоязненно излить справедливые свои жалобы на претерпеваемые насилия и разорения 419 . С учреждением на Кавказе… 7 округа Корпуса жандармов, хотя и устранена прежняя совершенная безызвестность Правительства о действиях местного начальства, и о недостатках существующего порядка управления, но цель сего учреждения не достигнута еще вполне, ибо жандармские офицеры, подобно жителям, затрудняются в искреннем сообщении мне своих замечаний и доходящих до них жалоб по следующей причине. До учреждения в 1831 году… Военной секретной полиции в Закавказском крае, не существовало там насчет переписки никакого исключительного правила, но [согласно] § 9 Положения об означенной полиции вся подозрительная переписка рассматривалась Полевым почтмейстером Отдельного Кавказского корпуса и сообщается Главному командиру. Неизбежным последствием сего бывает, что в случае какой‐либо возникающей жалобы на злоупотребления, местное начальство немедленно узнает об оной и предупреждает доведение жалобы до Высочайшего сведения, и что самые жандармские офицеры, будучи уверены, что чрез каждый невыгодный отзыв о настоящем порядке вещей, они навлекут на себя нерасположение местных властей, скрывающих по таковому предварению все средства к узнанию истины в случае исследования, не решаются доверять откровенные свои донесения почте. Хотя по ходатайству моему, Главноначальствующий над Почтовым Департаментом предписал, чтобы все вообще следующие на имя мое из Грузии и с Кавказа пакеты от кого бы то ни было и в особенности генералов, штаб и обер-офицеров Корпуса жандармов отнюдь не были рассматриваемы местным почтовым начальством, но предписание это, по замечаниям моим, не исполняется с должной совестливостью.

Нет сомнения, что Начальник отдаленного края, облеченный Высочайшею доверенностью, может чрез перлюстрацию открывать и предупреждать разные беспорядки; но с другой стороны, взвешивая выгоды сего учреждения с происходящим от оного вредом чрез безгласность и безнаказанность противозаконных действий подчиненных Главноуправляющему лиц, противу коих единственная защита угнетенных есть право приносить жалобы высшему начальству и Государю, я полагал бы за лучшее для пользы Закавказского края, где за приведенным в исполнение преобразованием Гражданского устройства все уже должно войти в надлежащий порядок, освободить от влияния Главноуправляющего перлюстрацию всей переписки, отправляемой в Санкт-Петербург, и вообще в Россию, оставя по‐прежнему рассмотрение переписки из Грузии в Турецкие и Персидские владения; первую же предоставить на основании общего порядка непосредственному ведению Главноначальствующему над Почтовым Департаментом.

В подкрепление сего мнения моего осмеливаюсь повергнуть на Высочайшее Вашего Величества воззрение мысли мои о перлюстрации: Перлюстрация есть Государственная тайна, принадлежащая собственно Императорскому Величеству. Посредством наблюдения за корреспонденцией и преследованием всего того, что может клониться ко вреду благосостояния Государства, перлюстрация есть одно из главнейших средств к открытию истины; представляя таким образом способ к пресечению зла в самом его начале она служит также указателем мнений и образа мыслей публики о современных происшествиях и о разных Правительственных мерах и распоряжениях. Для верного и постоянного достижения сей двоякой цели необходимы два условия: 1. чтобы перлюстрация сохранялась в величайшей тайне, потому что для открытия злонамеренных умыслов и злоупотреблений, совершаемых в тайне, нужны и средства тайные и что малейшая огласка, поселяя недоверчивость в публике, может совершенно уничтожить приносимую перлюстрацией пользу; и 2‐е она должна быть сосредоточена в одном управлении коего Главный Начальник, облеченный Высочайшей доверенностью, повергает на Высочайшее воззрение почерпаемые чрез перлюстрацию сведения. Эти же два условия смогут быть выполнены только чрез поручение наблюдения за перепискою Почтовому Управлению, которое находясь, так сказать, вне круга общей правительственной системы, есть ближайший и беспристрастнейший хранитель такой корреспонденции. Посему изъятия из сего правила, основанные на причинах политических или других обстоятельствах, должны быть распространяемы на кратчайший, по возможности, срок.

Если Ваше Величество, Высочайше изволите найти уважительными выше приведенные мною доводы, к устранению всей из Грузии и с Кавказа посылаемой в Россию переписки от наблюдения Главноуправляющего в Грузии, то всеподданнейше испрашиваю разрешение сообщить Высочайшее на сие соизволение Главноначальствующему над Почтовым Департаментом к надлежащему исполнению.

К сему долгом поставляю всеподданнейше присовокупить, что в Киеве с 1831 г. перлюстрация равномерно состоит при тамошнем Военном Губернаторе. По миновании же ныне и там политических обстоятельств, служивших основанием сей исключительной меры, можно бы, по мнению моему, и Киевскую перлюстрацию предоставить вновь Почтовому Управлению, но для скорейшего доведения до сведения местного начальства могущих открыться через переписку каких‐либо новых замыслов жителей того края, сравнить положение перлюстрации в Киеве с перлюстрацией Виленской, которая производится при Почтовой конторе, а выписки из оной сообщаются и Виленскому военному губернатору.

На сие мое заключение испрашиваю Высочайшего Вашего Величества повеления. Генерал-адъютант граф Бенкендорф 420 .

Как мне представляется, данный документ сыграл важную роль в восстановлении монополии почтового ведомства в деле ведения перлюстрации. В течение апреля 1840 года А.Х. Бенкендорф, А.Н. Голицын и военный министр А.И. Чернышев обменивались письмами по поводу выработки окончательного соглашения по данному вопросу. В результате высшие сановники договорились по следующим пунктам: переписка жандармских генералов и офицеров со Штабом корпуса должна оставаться неприкосновенной; выписки из перлюстрации должны предоставляться главноначальствующему над Закавказским краем, главноуправляющему Грузией и командиру Отдельного Кавказского корпуса, чтобы они могли «получать своевременно сведения о вкрадывающихся беспорядках и действовать безотлагательно»; но все эти лица должны были «впредь доставляемые им пакеты с перлюстрацией распечатывать лично и принимать все необходимые меры для сохранения перлюстрации в строгой тайне». Повелением императора 21 июня 1840 года И.Ф. Васильковский, прослуживший в почтовом ведомстве тридцать три года, был уволен в отставку, а «секретный досмотр частной корреспонденции» был возложен на почтмейстера Тифлиса Ф.Ф. Буринского с выплатой ему «за этот труд по триста пятидесяти руб. в год».

В данной ситуации III Отделение, не участвуя в самом процессе перлюстрации, оставляло за собой выдачу почтовому ведомству указаний о корреспонденции, требующей наблюдения и просмотра. В 1831 году был установлен контроль за перепиской курляндского губернатора И.Х. Бреверна. В ноябре 1839 года III Отделение, опасаясь активизации «польских эмиссаров» в южных областях России, предписало Главному управлению почт учредить «бдительнейший надзор» за заграничной перепиской в районе Одессы и Бессарабии. В результате с 16 марта 1840 года там была введена перлюстрация всей корреспонденции с целью, как отмечал шеф жандармов, «благонадежнейшего очищения, в предотвращение внесения в пределы России чумной заразы». В 1848 году Киевская почтовая контора получила указание начальника III Отделения А.Ф. Орлова проводить перлюстрацию всех писем в адрес студентов местного университета и выписки «из замечательных почему‐либо писем» представлять его ведомству.

30 ноября 1841 года Николай I ознакомился с докладом А.Н. Голицына, управлявшего Почтовым департаментом уже двадцать три года. Само появление этого документа, судя по содержанию, было вызвано какими‐то проектами переустройства почтового дела и перлюстрации. В соответствии с идеологическими потребностями времени здесь содержался настоящий панегирик секретной службе почтовых чиновников:

Перлюстрация имеет… целью доводить до сведения Вашего Императорского Величества о злоупотреблениях, совершаемых в разных частях государственного управления, как подчиненными, так и начальственными лицами, о полезном или вредном влиянии распоряжений министров; о хороших или дурных качествах чиновников, находящихся в составе разных ведомств. <…> тайна перлюстрации есть исключительная принадлежность Царствующего. Она освещает Императору предметы там, где формы законов потемняют, а страсти и пристрастия совершенно затмевают истину. Ни во что не вмешиваясь, она все открывает. Никем не видимая, на все смотрит; чрез нее Государь узнает сокровенные чувства подданных и нужды их; слышит и вопль невинного и замыслы злодея 424 .

Как в любой важной чиновничьей бумаге, здесь был еще и скрытый подтекст. Восхваление перлюстрации сочеталось с убежденностью – чтобы быть успешной, перлюстрация «должна действовать свободно, безбоязненно, следовательно, быть отделена от других министерств».

Отражением новой ситуации стала изменившаяся реакция императора на продолжавшиеся попытки генерал-губернаторов контролировать ведение перлюстрации. Так, в феврале 1843 года московский военный губернатор А.А. Закревский приказал московскому почт-директору А.Я. Булгакову доставлять ему переписку задержанного иностранца Зермана. Выяснилось, что Зерман был мошенником, который выдавал себя за капитана австрийской службы, лишенного австрийского подданства за участие в восстании в городе Болонья. Новый главноначальствующий над Почтовым департаментом с 1842 года В.Ф. Адлерберг доложил императору, что дело вело III Отделение, а сообщение переписки Зермана московскому военному губернатору считает излишним. Было повелено «исполнить по заведенному порядку», т. е. доставлять переписку подследственного лишь А.Х. Бенкендорфу.

Другой характерный случай: новый виленский и гродненский генерал-губернатор Ф.Я. Миркович осенью 1843 года приказал губернскому почтмейстеру А.Ф. Трефурту доставлять ему все письма, на которых вместо реального числа отправления стоит позднейшее. По мнению начальника края, это был условный сигнал, означающий дату встречи. Если же число подчеркнуто, то это дата готовящегося «возмущения». Естественно, почтмейстер обратился к Адлербергу. Последний заручился поддержкой Бенкендорфа в том, что почта должна предоставлять генерал-губернатору лишь копии подозрительных писем. Об этом было сообщено Мирковичу. Тот в свою очередь заявил главе III Отделения, что ему нужны подлинники. В результате Адлерберг 10 октября 1843 года доложил об этой ситуации государю, указав, что в случае доставления в канцелярию генерал-губернатора подлинников писем «тайна может сделаться известной даже посторонним лицам», ибо письма на польском языке придется давать для перевода полякам. Николай I вынес решение: предоставлять генерал-губернатору копии писем, направляемых для всеподданнейшего доклада.

В начале 1847 года дворянка Антонина Гуторович после возвращения из‐за границы была определена под надзор курской жандармерии «за безнравственность свою и за сочинения, исполненные клеветами против России». Вскоре к В.Ф. Адлербергу обратился курский гражданский губернатор А.П. Устимович о доставлении ему ее писем и посылок, «передающих за границу превратные о России сведения». Руководитель почтового ведомства губернатору отказал. Затем к Адлербергу обратились с просьбой о доставлении шефу жандармов письма, которое А. Гуторович собирается отправить австрийской императрице. 20 апреля 1847 года последовало повеление императора о доставлении переписки Гуторович Адлербергу. В июне 1850 года саратовский гражданский губернатор М.Л. Кожевников, ссылаясь на секретные постановления МВД от 29 июня и 14 ноября 1839 года, велел губернскому почтмейстеру доставлять ему на рассмотрение письма и посылки, адресованные на имя лиц, высланных в Саратов под надзор полиции за «прикосновенность к тайным злоумышленным обществам». Тот доложил Адлербергу. Последний в свою очередь обратился к начальнику штаба Корпуса жандармов Л.В. Дубельту. Дубельт ответил, что Положение 1839 года не распространяется на лиц, «находящихся под надзором полиции в настоящее время». Поэтому для просмотра их переписки губернатор должен обратиться в III Отделение и получить особое разрешение.

Вместе с тем революции 1848 года в Европе и опасения проникновения «заразы» в Россию, особенно в западные ее губернии, способствовали не только новому витку повышенного внимания к перлюстрации, но и укреплению роли генерал-губернаторов в ее проведении. «Застрельщиком» выступил киевский военный губернатор, подольский и волынский генерал-губернатор Д.Г. Бибиков. 17 марта 1848 года он обратился к шефу жандармов А.Ф. Орлову с предложением учредить строжайшее наблюдение «на счет заграничной корреспонденции и доставлении [так в документе] ему присылаемых из‐за границы подозрительных писем». В Петербурге вспомнили о практике 1830 года. 28 марта 1848 года Николай I повелел предписать почтмейстерам Вильно, Гродно, Житомира, Киева, Одессы и Радзивилова всю зарубежную корреспонденцию в зависимости от адресата отправлять соответственно генерал-губернаторам Д.Г. Бибикову (Киевская, Волынская и Подольская губернии), Ф.Я. Мирковичу (Виленская, Гродненская, Митавская губернии) или А.М. Голицыну (Витебская, Могилевская, Смоленская губернии). 23 апреля 1848 года это распоряжение было распространено на новороссийского генерал-губернатора П.И. Федорова, ибо, по мнению В.Ф. Адлерберга, ему «полезно было бы иметь своевременные сведения о подозрительных письмах». Затем такую же информацию получал командующий русскими войсками в Дунайских княжествах генерал-лейтенант А.Н. Лидерс.

2 мая 1848 года государь дал согласие на восстановление перлюстрации в Радзивилове, поскольку через здешнюю почтовую контору проходила корреспонденция из Галиции. Главный город Галиции, Лемберг (Львов), был одним из важнейших центров польского национального движения. Осенью 1848 года назначенный «для управления и занятия секретной частью» в Бухарестскую почтовую контору К.П. Майет сообщил, что почти вся корреспонденция между Дунайскими княжествами и Константинополем ведется на валахском и молдавском языках, которых он не знает. Между тем «корреспонденция эта, по теперешним обстоятельствам, заслуживает особенного внимания». 12 ноября 1848 года император одобрил назначение в Бухарест переводчика.

При изучении истории «черных кабинетов» в России обязательно встает вопрос о количестве перлюстрированных писем и сделанных выписок. К сожалению, до середины XIX века по этому вопросу имеются лишь отрывочные данные. В ноябре 1844 года III Отделение возвратило В.Ф. Адлербергу 365 выписок из перлюстрированных писем, представлявшихся на высочайшее имя. При этом было отмечено, что в ряде случаев «выписки от Его Величества обратно не поступали».

16 апреля 1850 года граф Адлерберг впервые, по моим сведениям, доложил Николаю I сводные данные «О действиях Секретной экспедиции и Цензуры иностранных газет и журналов в течение 1848–1849 гг.». За два года в Санкт-Петербургском почтамте было вскрыто и прочитано 42 080 писем и дипломатических депеш. С учетом того, что в год через Почтамт в это время проходило около 200 тыс. официальных отправлений и простых писем, перлюстрировалось около 10 % корреспонденции. В итоге Адлербергу и канцлеру К.В. Нессельроде было представлено 1250 выписок. Это означает, что выписки делались из 3 % писем. Многие из них «признаны были достойными представления на Высочайшее воззрение». Особо подчеркивалось, что «вследствие смятений и переворота во Франции, волнений в Германии» был установлен «бдительнейший надзор за получаемой в России иностранною, и в особенности из Галиции и Познани, а также из Царства Польского корреспонденцией; с распространением сего же надзора и по корреспонденции в княжествах Молдавии и Валахии». Тут же приводились самые значимые достижения: обнаружение переписки ушедших из Венгрии в Турцию в 1849 году польских легионеров; выявление сношений профессора Московского университета К.К. Гофмана с корреспондентами в Германии «по предмету составления им проекта Германской имперской конституции», в результате чего Гофман был выслан из России. Далее был пассаж, подчеркивающий, что служба «черных кабинетов» стоит на страже порядка и стабильности: «Перлюстрация тщательно следит и открывает сношения заграничных раскольников с находящимися в России единоверцами их; ведет собственное наблюдение за перепискою студентов [Киевского] университета Св. Владимира; славянофилов и разных других лиц, которые находятся на замечании правительства, в том числе и жительствующего в Воронеже графа Потоцкого».

Поскольку ситуация в Европе к тому моменту стабилизировалась и ожидаемых крупных волнений в Царстве Польском и других регионах империи не произошло, на докладе у государя 23 марта 1852 года было решено отказаться от исключительных мер по заграничной корреспонденции, принятых в 1848 году. Тем более что участились сетования на медленность доставки почтовых отправлений. Но такое положение сохранялось недолго.

4 октября 1853 года началась Крымская война (1853–1856). 21 июня русские войска вступили в Молдавию и Валахию. В марте 1854 года войну России объявили Англия и Франция. Летом 1854‐го русские войска под давлением Австрии были вынуждены покинуть территорию Дунайских княжеств. Поэтому прекратили свою деятельность, в том числе и перлюстрационную, Бухарестская (18 июля) и Ясская (29 августа) российские почтовые конторы. Они были восстановлены только после окончания Крымской войны, в 1857 году, но из‐за убыточности содержания преобразованы в январе 1860‐го в почтовые экспедиции. В связи с этим снова встал вопрос об усиленном наблюдении за заграничной перепиской жителей Российской империи, а также иностранцев, находившихся в России, и иностранных дипломатов.

Как обычно, в первую очередь это коснулось жителей западных губерний. Генерал-губернатор Киевской, Волынской и Подольской губерний князь И.И. Васильчиков обратился к В.Ф. Адлербергу с просьбой принять необходимые меры по Почтовому управлению. 12 января 1854 года император одобрил предложения Адлерберга: усилить надзор за заграничной корреспонденцией; все подозрительные письма в эти губернии и из них направлять генерал-губернатору, а копии – Адлербергу; пограничным почтовым конторам при отсутствии собственной перлюстрации всю корреспонденцию, адресованную в эти губернии, отправлять в Киевскую почтовую контору. В феврале того же года император повелел все письма из Ревеля (Таллина) в Англию и Гамбург пересылать из Ревельской почтовой конторы в Петербург, там просматривать и отсылать обратно в Ревель для отправления по назначению. В марте военный министр А.И. Чернышев сообщил Адлербергу высочайшую волю: следовало организовать вместе с МВД наблюдение за перепиской иностранных подданных, проживающих в южных приморских городах (Одессе, Мариуполе, Ростове, Таганроге и др.), со своими соотечественниками. Опасения вызывало то, что эти люди поддерживали постоянную почтовую связь с иностранными торговыми домами и могли извещать их о российских военных приготовлениях. 24 марта Николай I утвердил распоряжение Почтового департамента почтовым конторам городов на побережье Черного и Азовского морей направлять такую корреспонденцию в Одессу, «где будут усилены способы перлюстрации». Для наблюдения за корреспонденцией английского и французского консулов в Риге в Почтовую контору города Таурогена (Таураге) были специально командированы чиновники из Петербурга. Но уже 22 июня решено было отозвать их в столицу, поскольку консулы к тому времени успели покинуть Ригу. Главным же центром перлюстрационной деятельности в эти годы был Московский почтамт.

Почтовое начальство, однако, противилось безграничному расширению перлюстрации. Например, в марте 1847 года начальник III Отделения А.Ф. Орлов объявил В.Ф. Адлербергу о повелении императора задерживать деньги, посылаемые старообрядцами в старообрядческий монастырь у города Серета (Буковина). В свою очередь министр внутренних дел Л.А. Перовский и тот же Орлов при личном свидании с Адлербергом сошлись во мнении, что староверы найдут способ «пересылать деньги и письма помимо почты» и лишь уйдут от наблюдения. Поэтому на докладе 20 апреля граф Адлерберг убедил Николая I дать староверам посылать письма по‐прежнему, а «за перепиской их будет усугублен секретный надзор». Летом того же года Адлерберг получил через Орлова распоряжение наблюдать за перепиской лиц, растративших казенные деньги, и их соучастников. И опять, на докладе 9 июля 1847 года, главноуправляющий Почтовым департаментом сформулировал свою позицию следующим образом: «Когда разные начальники будут сообщать мне о учреждении по Высочайшему повелению надзора за перепискою лиц, не подозреваемых в политических преступлениях, доносить о том предварительно Вашему величеству». Государь с этим согласился.

В конце 1854 года генерал от кавалерии Н.А. Реад, командир Кавказского корпуса и управляющий гражданской частью на Кавказе и в Закавказье, поднял вопрос о контроле за перепиской сектантов, высланных из Самарской губернии и живших в Шемахинской губернии (часть Азербайджана). В «отношении» председателю Кавказского комитета и военному министру А.И. Чернышеву от 29 ноября генерал утверждал, что последователи учения М.А. Попова (акинфиевцы) поддерживают «письменные сношения со своими единомышленниками во внутренних губерниях России» и даже через посредника писали в Англию. Вследствие этого он поддержал предложение шемахинского военного губернатора объявить сектантам, что почтовые конторы будут принимать от них письма лишь в случае, «если будет удостоверение местного начальства о неимении к тому препятствий». Из Кавказского комитета 20 января 1855 года Адлербергу сообщили, что Николай I повелел вновь назначенному наместнику Кавказа генерал-адъютанту Н.Н. Муравьеву следующее: «…предписать местному полицейскому начальству иметь строжайшее наблюдение, дабы… последователи Акинфиева учения не имели никаких сношений с своими односектаторами [так в тексте документа] в России и за границею», вменив в обязанность «сообщать почтовым местам сведения о тех лицах, на имя которых производится переписка, <…> дабы почтовые места не пересылали оной, но передавали местному начальству». Император также указал «объявить поселенным за Кавказом сектаторам, что если кто из них будет замечен в <…> переписке с последователями Акинфиевой ереси… в России и за границей, то будет подвергнут самому суровому наказанию».

И опять почтовое ведомство повело тихую интригу по отмене этого повеления, нарушавшего все официальные законы. 25 марта Муравьев сообщил Адлербергу, что предписал начальникам Шемахинской, Тифлисской и Эриванской губерний, а также управляющему почтовой частью на Кавказе и в Закавказье исполнять высочайшее повеление. Но одновременно Муравьев известил Кавказский комитет о возможности следующего затруднения: «…полицейское начальство, не имея полных сведений о всех лицах, на имя которых производится переписка… не в состоянии будет сообщить эти сведения почтовому начальству и следовательно цель совершенного прекращения переписки между сектаторами не может быть достигнута». А потому наместник Кавказа предлагал, чтобы «почтовое начальство не принимало от русских поселенцев никакой корреспонденции без заверения местного начальства, что к отправлению оной нет препятствия». Такое предложение ясно говорило о стремлении Муравьева возложить всю ответственность на Почтовый департамент.

В ответ В.Ф. Адлерберг направил в Кавказский комитет свое «отношение», указывая, что мнение наместника Кавказа представляется неудобным, «ибо <…> для этого сектаторы должны быть им [почтовым местам] лично известны, <…> и потому еще, что для пересылки своей корреспонденции лица эти могли бы отсылать свои письма на почту через посторонних людей». Отзыв Адлерберга был доложен государю. В результате копию этой бумаги велено было отправить Муравьеву с невнятным указанием, что император «предоставляет собственному усмотрению Вашему <…> принятие действенных мер к пресечению письменных сношений поселенных в Шемахинской губернии раскольников с их односектаторами во внутренних губерниях России и за границею». Почтовое ведомство в очередной раз одержало победу в бюрократических играх.

Но «ухо приходилось держать востро». Уже в мае 1855 года военный министр А.И. Чернышев сообщил новому государю Александру II, что из Кронштадта посылаются письма некоему англичанину в Берлин со сведениями о принимаемых мерах для обороны крепости. Чернышев получил приказание «войти в сношения» с Адлербергом «для принятия самых деятельных мер для усугубления секретного надзора за заграничною перепискою и преимущественно из губерний, объявленных на военном положении». В ходе доклада 21 мая 1855 года Адлерберг доложил императору, что дал распоряжение о бдительном наблюдении за частной перепиской из Кронштадта. Вместе с тем он указал, что направлять в имеющиеся «черные кабинеты» корреспонденцию всех прибалтийских губерний было бы «весьма затруднительно по отдаленности и замедление это не ускользнет от внимания публики и приведет к неминуемой огласке правительственной секретной меры, долженствующей оставаться тайною». Он также напомнил, что просмотр писем из Ревеля в Англию и Гамбург в Петербурге «не привел ни к каким важным в политическом отношении открытиям». Неприемлемым представлялся и вариант учреждения особых перлюстрационных пунктов в Прибалтийских губерниях. Ведь их следовало бы организовать в шести городах – Ревеле, Риге, Митаве (Елгаве), Либаве (Лиепае), Пернове (Пярну) и Таурогене, а это «создало бы величайшие затруднения в подборе сотрудников». В итоге государь согласился с предложением оставить перлюстрацию «в тех границах, в которых она производится».

Тем не менее лишь 25 марта 1856 года Александр II разрешил прекратить пересылку в Петербургский почтамт писем из Ревеля, адресованных в Англию и Гамбург. Оказалось, что за два года из 626 просмотренных писем не было сделано ни одной выписки – из‐за отсутствия «каких‐либо вредных замыслов». Между тем такая практика возбуждала ропот и жалобы ряда ревельских торговых домов, что угрожало сохранению тайны перлюстрации. 26 мая 1856 года было повелено прекратить особые меры наблюдения за перепиской жителей Волынской и Подольской губерний, введенные в январе 1854 года, а 16 декабря 1856‐го – прекратить секретное наблюдение за частной корреспонденцией иностранцев в южных приморских городах, которая отсылалась для просмотра в Одессу.

5. Служба перлюстрации во второй половине XIX века

Николай I скоропостижно ушел из жизни 18 февраля 1855 года. На престол взошел Александр II. Началось, как писали современники и историки, время оттепели, гласности, великих реформ. Но «черные кабинеты» своей деятельности не прекратили. Наоборот, дело перлюстрации продолжалось и разрасталось. Новый император, как и его отец, уделял ей немалое внимание. О его отношении к перлюстрации говорит письмо от 2 августа 1862 года младшему брату Константину Николаевичу, управлявшему Царством Польским. Рассуждая об устройстве высшей полиции, император подчеркивает, что она должна быть непременно в руках наместника, а не в ведении А.И. Велепольского (в 1861–1863 годах помощника наместника Царства Польского по гражданской части и вице-председателя Государственного совета), «иначе до тебя будет доходить только то, что он заблагорассудит, чтобы было доведено до твоего сведения». «Ты должен действовать самостоятельно, – советовал старший брат, – что весьма трудно, когда слышишь только одну сторону. Хорошим противостоянием для этого может быть, до некоторой степени, перлюстрация, и я надеюсь, что ты ею пользуешься. Массон [А.П. Массон – варшавский почт-директор с 1841 года и начальник почтового округа Царства Польского в 1858–1866 годах], сколько мне известно, человек благородный, не принадлежащий ни к какой партии, и потому на беспристрастие его можно надеяться».

По словам генерал-адъютанта М.И. Черткова, приводимым В.Д. Новицким, ежедневно в одиннадцать часов утра министр внутренних дел А.Е. Тимашев, занимавший этот пост в 1868–1878 годах, доставлял перлюстрированные письма государю в особом портфеле, запиравшемся на секретный замок. Александр II просматривал содержимое, некоторые письма тотчас же сжигал в камине, «на других собственноручно излагал заметки и резолюции и вручал их шефу жандармов для соответственных сведений и распоряжений по ним секретного свойства, надзора, наблюдения и установления авторов писем и указываемых в них лиц». В апреле 1872 года князь Д.А. Оболенский, управлявший в это время Министерством государственных имуществ, отмечал в дневнике со слов графа П.А. Шувалова, главы III Отделения и шефа Корпуса жандармов, что по пути из Крыма государь показывал ему «новую толстую тетрадь пересматриваемых писем». По этому поводу Оболенский, касаясь своих отношений с императором, заметил, что чувствует себя совершенно беззащитным «перед человеком, который во все уже утратил веру, кроме доносов и перлюстрированных писем». Правдивость этих мемуарных свидетельств подтверждается многочисленными пометками императора на подлинниках или копиях перлюстрированной корреспонденции. Можно отметить, что кроме общих проблем государь немало времени уделял решению частных вопросов, связанных с перлюстрацией. Например, 25 июня 1861 года ему доложили, что при секретном досмотре в Виленской почтовой конторе в пакете, адресованном статс-даме княгине Екатерине Дмитриевне Долгоруковой, были обнаружены брошюра Петра Долгорукова («Правда о России» – на французском языке, первое издание) и статья из «Колокола» о государственном бюджете. Последовало разрешение послать пакет по адресу. 1 февраля 1862 года обсуждался вопрос, как поступать с экземплярами «Колокола», присылаемыми в редакцию газеты «Северная пчела» (издавалась при Министерстве внутренних дел). Александр II согласился с предложением всю иностранную корреспонденцию, адресованную в «Северную пчелу», отсылать к министру внутренних дел, чтобы не раскрывать перед редакцией тайну осмотра корреспонденции.

Выше я указывал, что руководство перлюстрацией было сохранено за Главноначальствующим над Почтовым департаментом. Но, как известно, не бывает правил без исключений. Таким исключением оказался, конечно, польский вопрос. 25 июня 1862 года Ф.И. Прянишников обратился к императору за разъяснением, имеет ли право вступивший в должность киевского военного губернатора, подольского и волынского генерал-губернатора генерал-лейтенант П.И. Гессе «делать распоряжения по наблюдению за корреспонденцией вверенных ему губерний и требовать представления себе выписок из оной». На это последовала резолюция Александра II: «По состоянию края нахожу это необходимым». Такие же права имели виленский и финляндский генерал-губернаторы. Во время восстания в Польше новый главноначальствующий над Почтовым департаментом И.М. Толстой 17 июня 1863 года дал указание суражскому уездному почтмейстеру Черниговской губернии исполнять приказания генерал-губернатора Северо-Западного края и Виленской губернии М.Н. Муравьева относительно контроля за корреспонденцией. При назначении нового генерал-губернатора или по случаю его временного отъезда требовалось высочайшее согласие на сохранение права получать сведения по перлюстрации. Например, 30 апреля 1864 года государь дал разрешение на доставление выписок помощнику виленского генерал-губернатора генерал-лейтенанту Н.А. Крыжановскому в связи с отъездом Муравьева.

Естественно, что другие генерал-губернаторы стремились воспользоваться этими прецедентами и получить такие же полномочия. Летом 1865 года генерал-губернатор новороссийский и бессарабский П.Е. Коцебу передал одесскому почтмейстеру Н.Д. Саржинскому список лиц, имеющих недозволенные заграничные газеты и книги. Почтмейстеру было предложено наблюдать за их корреспонденцией, а в случае подозрения о ее «неблагонадежном» характере – немедленно уведомлять об этом. В ходе всеподданнейшего доклада 31 августа 1865 года И.М. Толстой напомнил, что последний раз только предшественник Коцебу – П.И. Федоров во время Крымской войны имел право требовать сведения по частной переписке. Вместе с тем, как отмечал Толстой, ранее в этом не было надобности, ибо население Одессы «было всегда далеко от всякой политической деятельности и общественное мнение, как из результатов учрежденной там перлюстрации оказывалось, весьма редко проявлялось относительно дел внутреннего управления». В настоящее же время, с учреждением там университета (он был открыт в 1864 году), «нет сомнения, что умы одесских жителей от деятельности меркантильной обратятся к деятельности ученой, с которой связано стремление к анализу; кроме того, уроженцы Царства Польского и западных губерний, составляющие немалую часть одесского населения, требуют ныне столь бдительного за собою надзора, что содействие секретной почтовой части распоряжениям генерал-губернатора может быть совершенно необходимо». В итоге Александр II одобрил предложение предоставить Коцебу права, дарованные генерал-губернаторам виленскому и киевскому.

9 августа 1865 года И.М. Толстой доложил государю о действиях нового генерал-губернатора Северо-Западного края К.П. фон Кауфмана. Ранее, в январе того же года, Речицкий уездный суд Минской губернии в связи с рассмотрением уголовного дела затребовал справку из книг Речицкой уездной почтовой конторы о двух заемных письмах, направленных из Минска в Речицу в конце 1861‐го или начале 1862 года. Суд интересовало, на какую сумму были эти письма, когда и кому были выданы. Минский губернский почтмейстер Л.Н. Урбасевич запросил Почтовый департамент, который запретил выдавать такую информацию. Тогда Кауфман предписал губернскому почтмейстеру «немедленно доставить требуемые сведения». После заявления почтмейстера, что он не вправе это сделать, генерал-губернатор удалил статского советника от должности. При этом Кауфман ссылался на дозволение, данное И.М. Толстым М.Н. Муравьеву относительно контроля над перепиской в Суражском уезде. В свою очередь Толстой отмечал, что это было «в разгар польского мятежа и в делах особой политической важности». В итоге Александр II предписал назначить уволенного почтмейстера в другой губернский город и согласился, что отступления от почтовых правил могут происходить лишь по высочайшему повелению.

Подобные конфликты между местными администраторами и почтовым ведомством не были редкостью. В том же 1865 году такое столкновение произошло в Москве. В феврале III Отделение получило сведения о возможном опускании в ящики городской и иногородней почты в Москве и Петербурге пакетов с революционными воззваниями. Было организовано наблюдение и в результате задержано некоторое число конвертов с прокламациями. В Москве в это дело вмешалась полиция. Был отдан приказ об аресте тех, кто будет опускать в почтовый ящик более одного конверта. 19 февраля на Кузнецком мосту задержали поляка Павловского, опустившего в ящик городской почты два письма. Ящик также опечатали и взяли в полицию.

Московский почт-директор Н.С. Кожухов потребовал ящик возвратить. Частный пристав сделать это отказался. Тогда почт-директор обратился к московскому военному генерал-губернатору П.А. Тучкову. Тот в присутствии правителя канцелярии и полицмейстера заявил, что «все это одни формальности, проволочки, парализующие его действия к открытию важных политических преступлений». Полицмейстер Г.К. Крейц добавил, что ящик будет в полиции вскрыт, письма рассмотрены, а почтовое начальство может протестовать.

Глава Почтового департамента И.М. Толстой, приехав в конце февраля 1865 года в Москву, встретился с Тучковым. При свидании он пытался объяснить военному губернатору, что желаемой цели можно было «достигнуть проще». Достаточно было предложить почт-директору, чтобы он эти нераспечатанные конверты представил лично Тучкову. «Тогда как гласное вмешательство полиции: 1. нарушает основное правило тайны корреспонденции; 2. лишает почту общественного доверия; 3. уменьшает почтовые доходы». Поэтому Толстой просил Тучкова в дальнейшем «в случае государственной необходимости лично давать московскому почт-директору, без посредников, надлежащие указания».

Но вскоре Тучков заявил почт-директору Н.С. Кожухову, что с мнением Толстого не согласен, что начальник III Отделения и шеф Корпуса жандармов В.А. Долгоруков якобы одобрил его действия по арестованию почтовых ящиков и в будущем он, Тучков, намерен поступать по‐прежнему. В результате Толстой доложил о ситуации императору, подчеркнув, что «от столичных военных генерал-губернаторов перлюстрация содержится в совершенной тайне». 14 марта 1865 года Александр II в ходе доклада Толстого наложил резолюцию: «Снестись с князем [В.А.] Долгоруковым, чтобы уведомил генерал-адъютанта Тучкова о совместных действиях с почтовым начальством в Москве».

Тем не менее Тучков по‐прежнему стремился расширить свои полномочия в отношении контроля над почтовой корреспонденцией, используя рост антиправительственного движения. Поводом к подковерной борьбе стал арест в июле 1865 года на Николаевской железной дороге капитана Владимирского пехотного полка Ивана Шацкого, вступившего в общение с политическими преступниками, перевозимыми в том же вагоне. При обыске у него нашли фальшивый заграничный паспорт на имя штабс-капитана Екатеринбургского пехотного полка Александра Дейнерта. В ходе следствия выяснилось, что Шацкий просил Лондонский почтамт все письма для него доставлять в Петербург на имя А. Дейнерта. Тучков обратился к министру внутренних дел П.А. Валуеву с просьбой о передаче ему корреспонденции, адресованной А. Дейнерту, хотя в тот момент почтовое ведомство не входило в состав МВД. И.М. Толстой, узнав об этом от Валуева, немедленно предписал петербургскому и московскому почт-директорам исполнить желание Тучкова.

Но затем Тучков в обход Толстого, получив высочайшее разрешение, потребовал 24 августа и 6 сентября 1865 года от петербургского почт-директора доставлять ему также письма на имя Ивана Дейнерта, Елизаветы Шацкой, студента Медико-хирургической академии Виленского, а от московского почт-директора – на имя Екатерины Малютиной. Все эти письма были оглашены в следственном деле. Толстой напомнил Валуеву, что «уклонения» от неприкосновенности частной корреспонденции допускаются только на основании всеподданнейших докладов главноначальствующего над Почтовым департаментом, а также по высочайшему повелению, объявленному министром внутренних дел или шефом жандармов. В свою очередь Тучков заявил Валуеву, что император 9 августа 1865 года велел ему «в необходимых случаях действовать по праву, присвоенному званию генерал-адъютанта».

При всеподданнейшем докладе 26 ноября И.М. Толстой поставил перед государем вопрос: «Должно ли почтовое ведомство безусловно исполнять, все без изъятия, требования генерал-адъютанта Тучкова, хотя бы они состояли в прямом противоречии с высочайше утвержденным <…> 20 июня 1865 г. моим всеподданнейшим докладом, чтобы никакие военные и гражданские начальства не простирали административных притязаний на вверяемую почте частную корреспонденцию помимо министра внутренних дел и шефа жандармов?» В итоге появилась резолюция Александра II: «Дать право Тучкову указывать московскому почт-директору ту частную корреспонденцию, которая подлежит наблюдению по поводу производимого следствия, административных распоряжений относительно лиц, подозреваемых в антиправительственной деятельности», но «почт-директор обязан предоставлять выписки по заведенному порядку» главе почтового ведомства, «сообщая копии генерал-губернатору». Можно констатировать, что схватка сановников в данном случае закончилась вничью.

Вообще местная администрация считала, что в решении стоящих перед ней задач перлюстрация может помочь. Например, старший чиновник особых поручений Решетилов в связи с поручением выяснить, кто именно подстрекал крымских татар к переселению в Турцию, рапортовал таврическому губернатору 10 августа 1874 года: «…есть и такие из татар, которые приобрели турецкие паспорта, ведут постоянно переписку со своими собратьями в Константинополе, но все это, а также неблагонамеренных лиц подстрекающих татар с целью приобрести за бесценок имущество, фактически можно обнаружить лишь следствием и при дозволении вскрывать письма, отправляемые в Константинополь и получаемые из Константинополя татарами [курсив мой. – В.И.]».

Однако по отношению к менее значимым чиновникам, пытавшимся в провинции требовать информацию о корреспонденции, руководство почтового ведомства занимало гораздо более жесткую позицию. 27 апреля 1863 года И.М. Толстой писал В.А. Долгорукову:

Получил вчера от вятского губернского почтмейстера [Ф.И. Мацулевича] телеграмму о требовании тамошнего жандармского обер-офицера, по поручению губернатора, чтобы ему предъявлялись частные письма на разные имена, я немедленно приказал по телеграфу же отвечать, что вверяемая почте корреспонденция неприкосновенна… и что требования жандармского обер-офицера исполнить нельзя. Обязанностью считая о том уведомить ваше сиятельство, имею честь покорнейше просить о принятии зависящих мер, дабы ведомство III Отделения <…> во избежание опрометчивости подчиненных лиц всякое требование секретных почтовых сведений заявляло мне известным вашему сиятельству порядком, ибо только непосредственные между нами сношения могут обеспечить тайну распоряжений, составляющих отступления, по особенно важным государственным причинам, от общеустановленных почтовых правил 463 .

В последующие годы Министерство внутренних дел, которому с марта 1868 года (за исключением краткого периода с августа 1880‐го по март 1881‐го) подчинялось почтовое и телеграфное ведомство, все более добивалось успеха в этой внутриведомственной борьбе. В самой организации перлюстрации почтовой корреспонденции шел процесс централизации. Хотя уже с 20 января 1851 года почтовое управление Царства Польского было подчинено главноначальствующему над Почтовым департаментом, но лишь 29 января 1867 года государь утвердил предложение министра почт и телеграфов графа И.М. Толстого о передаче перлюстрации в Варшаве в ведение министерства. «Черный кабинет» в Варшаве находился до этого «в полном распоряжении Наместника в Царстве Польском» и теперь передавался в ведение министерства, чтобы ввести «в Варшавскую перлюстрацию новый элемент наблюдения за проявлениями общественного мнения относительно последних коренных реформ в Царстве и [чтобы она] обнаружила бы степень искренности и действительного успеха, сопровождающих слияние Царства с Империей; ибо трудно предположить, чтобы между здешними и тамошними общественными деятелями, как явными, так и скрытыми, не существовал обмен мыслей, могущий интересовать высшее правительство».

Эту линию продолжил министр внутренних дел А.Е. Тимашев. Дело в том, что 22 сентября 1867 года было удовлетворено ходатайство наместника Царства Польского фельдмаршала графа Ф.Ф. Берга выделять ежегодно «в его безотчетное распоряжение на усиление Секретной экспедиции в Варшаве» 4700 руб. Причина была в том, что при преобразовании почтовой части были упразднены должности двух чиновников особых поручений при Управлении Западного почтового округа, которые занимались перлюстрацией. Так что на эти деньги содержались те же чиновники, освобожденные от других обязанностей. Но 11 февраля 1874 года наместничество в Царстве Польском упразднялось, заменяясь Варшавским генерал-губернаторством. Вместо Берга был назначен П.Е. Коцебу.

Тимашев, опытный бюрократ, воспользовался данной ситуацией. 1 февраля 1874 года он обратил внимание императора на то, что от этих чиновников поступает «очень незначительное количество выписок». Поэтому предложил: установить в Варшаве штаты секретной экспедиции, общие с другими перлюстрационными пунктами; передать 4700 руб. в ведение МВД, ибо выписки в других пунктах «обходятся правительству несравненно дешевле»; наконец, в связи с заменой наместника Царства Польского генерал-губернатором «секретное почтовое дело подчинить <…> министру внутренних дел». Теперь выписки вообще не должны были предоставляться генерал-губернатору. Ему предполагалось оставить только право лично (не через подчиненных) сообщать управляющему почтовой частью сведения о лицах в Царстве Польском, «за которыми надо иметь наблюдение». Все эти предложения получили высочайшее одобрение.

Менее чем через семь месяцев Тимашев одержал победу над другим генерал-губернатором. Предлогом стала смена генерал-губернатора Виленского края. Вместо А.Л. Потапова 22 июля 1874 года был назначен П.П. Альбединский. Через четыре дня, 26 июля, Тимашев на докладе у государя, ссылаясь на прецедент с Царством Польским, предложил «в видах единства и полноты перлюстрационной деятельности» распространить этот пример на генерал-губернаторства Виленское и Киевское «по мере перемены тамошних главных начальников края» и сделать это немедленно относительно Вильно. Александр II надписал: «Исполнить». Таким образом, к концу 1870‐х годов Министерство внутренних дел стало формальным монополистом в деле осуществления тайного контроля за перепиской, шедшей через российское почтовое ведомство. Существование с 6 августа 1880‐го по 16 марта 1881 года самостоятельного Министерства почт и телеграфов, которое возглавлял бывший министр внутренних дел Л.С. Маков, почти не нарушило этого влияния.

К тому же для сохранения тайны перлюстрации другие государственные структуры к делам почтового ведомства допускались все более ограниченно. Данная проблема возникла, когда с 1 января 1868 года так называемая ревизия по следам действий, состоявшая в поверке по документам получаемой и отправляемой корреспонденции, перешла от почтовых чиновников в ведение Государственного контроля. В ответ А.Е. Тимашев, на тот момент еще министр почт и телеграфов, подал записку императору, где указывал, что это грозит сделать дело перлюстрации известным «посторонним почтовому ведомству лицам, а такая огласка неминуемо парализует деятельность секретных экспедиций». Поэтому он считал необходимым «установить для всей иностранной (приходящей и отходящей) корреспонденции и для простой внутренней (приходящей и отходящей) корреспонденции, чтобы ревизия по следам действий оставалась, по‐прежнему, на обязанности Почтового ведомства». 1 апреля 1868 года появилась резолюция: «Государь Император Высочайше повелел исполнить».

Одновременно руководство почтового ведомства и службы перлюстрации готово было оказать помощь другим властным структурам. В сентябре 1866 года петербургский обер-полицмейстер Ф.Ф. Трепов обратился к почт-директору Н.И. Лаубе с просьбой: «С политической точки зрения необходимо мне знать, из каких почтовых ящиков вынимаются письма на мое имя» – и просил распорядиться, чтобы городская почта предоставляла ему такие сведения. В ответ Лаубе сообщил, что это будет делаться.

В феврале 1880 года военный губернатор столицы И.В. Гурко обратился к почтмейстеру Кронштадта А.И. Сухоцкому с просьбой переписку студента И.Г. Польского и мастерового И.П. Бондина передавать кронштадтскому полицмейстеру. Почтмейстер запросил указаний у петербургского почт-директора и руководителя службы перлюстрации В.Ф. Шора. Последовала резолюция: «Если будет письмо, тотчас предоставить его мне». Таким образом, в дело перлюстрации были вовлечены и надежные начальники почтово-телеграфных контор. В феврале 1886 года, видимо в связи с кончиной Шора, начальник Кронштадтской почтово-телеграфной конторы просил указаний у начальника Санкт-Петербургского почтово-телеграфного округа, продолжать ли контроль над корреспонденцией двенадцати человек, в том числе девяти офицеров. Тот в свою очередь запросил начальника Главного управления почт и телеграфов. Наконец, 7 мая последовал ответ, что надобности «в дальнейшей выемке и осмотре в Кронштадтской почтовой конторе корреспонденции на имя указанных лиц… не представляется».

Государственные интересы требовали расширения контроля за частной перепиской. Начавшийся процесс превращения аграрного общества в раннеиндустриальное, рост городов, строительство железных дорог, открытие все новых и новых учебных заведений повышали «температуру» общественной жизни. Проблески будущих социальных потрясений уже различались в российской действительности. Почтово-телеграфная связь в новых условиях становилась важнейшим средством общения членов нелегальных организаций. Одновременно урбанизация России, а следовательно, рост почтовой связи, рост уголовной и политической преступности, заставляла власть допускать, пока еще секретными указами, к тайне почтовой переписки другие ведомства, прежде всего судебные, о чем шла речь выше. По докладу министра юстиции 24 февраля 1868 года государь повелел, чтобы судебные учреждения за получением сведений о переписке и телеграфных сообщениях обращались в Министерство юстиции. В свою очередь министр юстиции после этого должен был «снестись» с министром внутренних дел.

В то же время новое законодательство создавало неудобства для розыскной деятельности III Отделения и Корпуса жандармов. Начальник Московского ГЖУ 21 ноября 1873 года писал управляющему III Отделением А.Ф. Шульцу, что он обратился к московскому почт-директору С.С. Подгорецкому с просьбой сообщить, откуда и от кого поступали деньги на имя студента (Н.П.) Цахни и дворянина (Л.А.) Дмоховского. В ответ он получил разъяснение, что «ввиду Высочайшего повеления о неоглашении частной переписки» такая информация может быть предоставлена только через МВД с особого высочайшего разрешения.

Поэтому 22 декабря 1875 года начальник III Отделения и шеф Отдельного корпуса жандармов А.Л. Потапов направил записку министру внутренних дел А.Е. Тимашеву. Он доказывал «необходимость быстрого и своевременного задержания корреспонденции лиц, привлекаемых к делам политического характера, так как часто эта корреспонденция служит единственным вещественным доказательством преступных замыслов авторов ее и указывает на их соучастников». Потапов просил «дать право начальнику Третьего отделения <…> по предварительному соглашению с министром внутренних дел получать как самую корреспонденцию частных лиц, так и сведения о таковой». 3 января 1876 года на основании доклада Тимашева император дал на это принципиальное согласие. Но задержка корреспонденции и выдача ее начальникам ГЖУ разрешалась только по отношению к арестованным. При формальном ограничении (в соответствии с резолюцией императора) права жандармов на ознакомление с перепиской подозрительных лиц одновременно шефу жандармов предлагалось указывать тех, за чьей перепиской следовало бы «иметь в перлюстрационных пунктах самое строгое секретное наблюдение», а выписки сообщать через министра внутренних дел. Сведения «о подозрительных телеграфных сношениях» было предписано собирать через директора телеграфов от начальников станций «без объяснения причин» в виде копий депеш, передаваемых министром внутренних дел шефу жандармов.

Таким образом, главными «заказчиками» на перлюстрацию корреспонденции являлись III Отделение (с 1880 года – Департамент государственной полиции), Корпус жандармов и затем охранные отделения. К примеру, в 1859 году почтовые чиновники получили указание установить наблюдение за письмами, адресованными лондонскому банкиру Вильямсу, так как подозревалось, что через него ведется переписка с А.И. Герценом.

Еще одним направлением сотрудничества политических спецслужб и «черных кабинетов» оставался перехват пересылаемой по почте антиправительственной литературы. В сентябре 1861 года в распоряжение главы III Отделения П.А. Шувалова был откомандирован управляющий экспедицией центральной и городской почты Санкт-Петербургского почтамта Ф.Е. Чесноков «для содействия… в задержании рассылавшихся… возмутительных воззваний и для указания, по возможности, на лиц, опускавших такие листки в ящики городской почты». Ему в награду было выдано 2 тыс. руб. В целом эффективность этой деятельности удовлетворяла в 1860‐е годы руководство политического розыска. В одной из служебных записок 1861 года отмечалось, что из 21 имеющегося у них пакета «только шесть писем прошли по почте незамеченными. Что весьма легко могло случиться, потому что при ежедневном отправлении нескольких тысяч писем нет никакой возможности всех их без изъятия вскрывать». Миновать перлюстрацию, по мнению автора записки, могли письма, опущенные «в наружные ящики при железной дороге, при которой перлюстрация производиться не может».

Вместе с тем противники правительства, находившиеся в эмиграции, стремились использовать для пересылки революционной литературы некоторые либеральные послабления. 13 августа 1862 года министр народного просвещения А.В. Головнин объявил руководителю Почтового департамента Ф.И. Прянишникову высочайшее повеление о разрешении редакторам газет получать помимо цензуры выходящие за границей на русском и иностранных языках книги, брошюры и периодические издания. Но уже 30 ноября того же года на имя редактора «Северной пчелы» П.С. Усова из Лондона поступили брошюры «Солдатские песни» и «Обращение Центрального народно-политического комитета в Варшаве», о чем И.М. Толстой поставил императора в известность. 14 марта 1863 года последовало высочайшее повеление запретить редакциям журналов получать недозволенные заграничные издания.

Службы политического розыска обращались к руководству «черных кабинетов» и за различными справками. Дело в том, что хранение материалов в III Отделении было налажено весьма неудовлетворительно. Сенатор И.И. Шамшин, проводивший ревизию этого учреждения летом 1880 года, отмечал, что дела хранились часто «без весьма важных бумаг, на которых было основано все производство». И в дальнейшем в Департаменте полиции наведение справок требовало много времени. Только 1 января 1907 года в ДП был создан регистрационный отдел с центральным справочным аппаратом. Во вновь созданную структуру были переданы девятнадцать отдельных именных картотек с полутора миллионами именных карточек. Через несколько месяцев все они были сведены в единую картотеку. Поэтому, например, в 1858 году III Отделение просило сообщить адрес получателя ранее перлюстрированного письма. Здесь выручала профессиональная память почтовых чиновников: «Письмо, сколько помнится, было адресовано так: его высокоблагородию Никарду Ник. <…> Рашевскому на Васильевском острове (линию и дом не помним) для передачи Ник. Петр. Зубову».

За шестнадцать лет резко вырос сам объем читаемой корреспонденции. За 1858–1859 годы во всех «черных кабинетах» империи, кроме Варшавы, было вскрыто и прочитано более 106 тыс. писем и дипломатических депеш, за 1862–1863 годы – более 151 тыс., за 1864–1865‐й – более 146 тыс. В среднем в день читалось более 200 писем. При этом подчеркивалось, что результат надзора «действителен в высшей степени и представляет осязательные результаты».

Еще одной новой проблемой стало широкое использование революционерами различных видов шифрованной переписки. По моим данным, одним из первых проявлений внимания со стороны власти к этой проблеме стало донесение российского посла в Париже о симпатических чернилах, употребляемых польскими эмигрантами, которое К.В. Нессельроде в декабре 1836 года переслал А.Х. Бенкендорфу. Через шестнадцать лет, в августе 1852 года, генеральный консул в Париже Эбелинг прислал одному из руководителей III Отделения, А.А. Сагтынскому, коробочку с двумя склянками черных чернил, употребляемых якобы теми же «зловредными» польскими эмигрантами. Эбелинг утверждал, что в склянке под номером 1 содержатся бесцветные чернила, которыми пишут текст, а затем поверх них пишут обыкновенными чернилами. В склянке под номером 2 содержался раствор, которым можно было удалить обычные чернила и прочесть тайное послание. К коробочке были приложены и рецепты этих жидкостей. К сожалению, у меня нет данных о перехвате таких писем, но граф А.Ф. Орлов 22 июня 1853 года отдал распоряжение управляющему III Отделением Л.В. Дубельту выдать Сагтынскому 16 руб. 30 коп. серебром или 63 франка 75 сантимов для отправки Эбелингу в возмещение понесенных им расходов по приобретению двух склянок.

Затем в «черных кабинетах» стали обнаруживать шифрованные письма. Поэтому III Отделение с 1869 года привлекло к сотрудничеству Л.П. Иессена, руководителя дешифровальной службы при Министерстве иностранных дел (о Людвиге Петровиче Иессене я подробнее расскажу в третьей главе). К маю 1872 года он разобрал четырнадцать шифров, за что получил 2500 руб. В 1874 году ему выдали 800 руб., в 1876‐м – 500 руб., в 1878‐м – 1 тыс. руб. В частности, он помог расшифровать письма из Швейцарии в Москву; разобрал две записки, найденные при аресте у П.А. Кропоткина 22 марта 1874 года; с 1 августа 1874‐го по 1 августа 1875 года дешифровал четыре письма. За расшифровку записок Кропоткина Иессен получил 800 руб., хотя начальник III Отделения и шеф жандармов П.А. Шувалов первоначально запрашивал своих подчиненных, не слишком ли велико будет вознаграждение за разбор двух кратких записок. Управляющий III Отделением в 1871–1878 годах А.Ф. Шульц писал Иессену 9 ноября 1878 года, незадолго до своей отставки: «Милостивый государь Людвиг Петрович! Оставляя в самом непродолжительном времени занимаемый мною пост, я счел своим долгом довести до сведения г. Главного начальника 3‐го Отделения <…> о тех услугах, которые Ваше Превосходительство оказали 3‐му Отделению в течение последних месяцев», – и сообщал о поручении начальника III Отделения А.Р. Дрентельна передать 1 тыс. руб. наградных. Хотя некоторые шифры раскрыть так и не удалось. Например, в 1870 году не были дешифрованы четыре письма из Одессы, а в 1871‐м – одно письмо из Херсона.

Как я уже говорил, после смерти в начале января 1886 года почт-директора В.Ф. Шора министр внутренних дел Д.А. Толстой по представлению начальника Главного управления почт и телеграфов возложил управление цензурой иностранных газет и журналов во всей империи и службой перлюстрации на старшего цензора цензуры иностранных газет и журналов при Санкт-Петербургском почтамте Карла Карловича Вейсмана.

Экономико-социальное развитие страны продолжало менять географию перлюстрационных пунктов. 21 декабря 1859 года вновь было решено упразднить перлюстрационный пункт в Радзивилове, поскольку через Почтовую контору шла лишь местная корреспонденция близлежащих городов. Служивший там чиновник фон Лайминг был переведен в Житомир. В свою очередь, к середине 1870‐х годов «вследствие неблагоприятного для него направления железных дорог» Житомир потерял прежнее значение, «доставляя слишком мало материала для выписок, которые сверх того не представляют интереса». 14 июня 1878 года государь дозволил перевести «занимающегося там чиновника» в Киев и посвятить «управляющего почтовой частью в Киевской губернии в тайну перлюстрационного дела» по причине необходимости «усилить надзор за местною частной корреспонденцией по обстоятельствам настоящего времени».

К сентябрю 1878 года «вследствие особенного возбуждения умов преимущественно в университетских центрах» возникла необходимость наладить перлюстрацию в Харькове. 6 сентября император утвердил решение направить туда двух чиновников, причислив их к Министерству внутренних дел, и «посвятить в секретное дело управляющего почтовой частью в Харьковской губернии». Для организации «черного кабинета» в Харьков командировали «управляющего С. Петербургской секретной экспедицией коллежского советника [К.К.] Вейсмана и одного из опытных и способных чиновников [Л.Л. Чернай] … для первоначальной тамошней деятельности, т. е. до назначения туда других лиц и до изучения последними всех приемов секретного дела». На расходы предполагалось 5 тыс. руб. в год.

В мемуарах С. Майского (В.И. Кривоша) есть любопытный пассаж о том, что якобы министр внутренних дел граф Н.П. Игнатьев стал единственным на этом посту, кто «лично побывал в петроградском “черном кабинете”, присутствовал во время работы и интересовался ею». Другие источники об этом не упоминают. Насколько верны данные сведения? Н.П. Игнатьев занимал пост министра внутренних дел очень недолго: с 4 мая 1881‐го по 30 мая 1882 года. Кривош свидетелем указанного события быть не мог, так как поступил на службу в петербургскую цензуру иностранных газет и журналов в 1892 году. С другой стороны, он действительно был знаком с графом Игнатьевым и мог знать об этом событии от него самого. Наконец, о таком случае Кривошу могли рассказывать его коллеги, служившие в «черном кабинете» в начале 1880‐х годов: В.М. Адлерберг, А.А. Бюлье, Г.Н. Люби, М.Г. Мардарьев, Е.К. Самусьев. Поэтому оценим данный эпизод как любопытную версию.

30 января 1886 года было решено закрыть перлюстрационный пункт в Тифлисе, так как начальник почтовой конторы, занимавшийся этим делом по совместительству, был не в силах исполнять официальные и секретные обязанности, а необходимых 6 тыс. руб. «на устройство вполне организованного перлюстрационного пункта» не имелось. Но, поскольку «рациональное секретное наблюдение за стремлениями народонаселения» в этом крае было признано крайне важным, деньги начиная с 1887 года все же нашлись, и 11 декабря 1886 года последовало высочайшее согласие на устройство такого пункта. 26 октября 1889 года по высочайшему повелению был учрежден перлюстрационный пункт в Казани «для секретного надзора за сибирской корреспонденцией» с расходом 6870 руб. в год. Через год в связи с изменением «хода сибирских почт» встал вопрос о переносе пункта в Тюмень или Томск. Но министр внутренних дел И.Н. Дурново считал, что «просмотр собственно сибирской корреспонденции не дает достаточно значительных результатов, тогда как Казань, как университетский и вообще учебный центр, представляет сам по себе, в отношении перлюстрации, обширный материал». В результате 29 ноября 1890 года Александр III дал согласие на прекращение секретного просмотра сибирской корреспонденции и на учреждение в Казани постоянного перлюстрационного пункта.

В связи с проведением Всероссийской промышленной выставки в Нижнем Новгороде «и вообще значительности этого торгового центра» Александр III 12 мая 1894 года дал согласие «на открытие временной перлюстрации в этом городе». Сюда в 1895 году были командированы два чиновника из Вильно. Начальник Главного управления по делам печати Е.М. Феоктистов 9 мая 1894 года предложил А.Д. Фомину обсудить вопрос об учреждении официальной цензуры иностранных газет и журналов в Варшаве. До этого перлюстрация в Варшаве проводилась в рамках секретной экспедиции при Варшавском почтамте. После долгого обсуждения было решено закрыть цензуру иностранных газет и журналов в Вильно с переводом ее сотрудников в Варшаву. В конечном счете цензура иностранных газет и журналов при Варшавском почтамте официально начала работу с 1 января 1897 года. По приказу министра внутренних дел Д.С. Сипягина от 1 июня 1901 года ее штат был усилен «двумя чиновниками для секретной переписки».

С этими изменениями было связано и высочайше утвержденное 23 мая 1896 года мнение Государственного совета. Оно отменяло то положение Устава о цензуре и печати 1890 года, согласно которому цензура выписываемых из‐за границы через Варшавский почтамт повременных изданий относилась к ведению Варшавского цензурного комитета. Штаты чиновников цензуры иностранных газет и журналов в Санкт-Петербургском, Московском почтамтах, Виленской, Рижской и Одесской почтовых конторах переводились в состав Главного управления почт и телеграфов. Наконец, министр внутренних дел получал официальное право распределять чинов цензуры иностранных газет и журналов по почтовым учреждениям. Надо иметь в виду, что вплоть до 1917 года цензура иностранных газет и журналов формально существовала лишь в Петербурге, Москве, Варшаве, Одессе и Риге. В других городах, где она имелась, ее официально не существовало. Но теперь министр мог направлять этих чиновников туда независимо от штатного расписания.

В конце 1893 года министр внутренних дел И.Н. Дурново признал необходимым увеличить количество секретных чиновников в Казани, Харькове и Тифлисе – на одного в каждой из перлюстрационных частей.

Рост активности революционной эмиграции потребовал организации специальной службы российской политической полиции за рубежом. В ноябре 1882 года в Париж был командирован вице-директор ДП Жуков для переговоров с правительством Франции о совместной борьбе с русскими революционными эмигрантами. Он был принят президентом Греви, и ему была предоставлена возможность посмотреть архив французской тайной полиции. В результате была подготовлена «Записка» с указанием, в частности, адресов, по которым вел переписку с Россией автор книги «Отщепенцы» Н.В. Соколов. В июле 1883 года в Париже было создано специальное подразделение российского Департамента полиции – Заграничная агентура, которая вошла в историю как «Заграничная охранка». Летом 1884 года ее руководителем был назначен П.И. Рачковский. Получив столь ответственный пост, этот еще молодой человек активно берется за организацию работы. Одна из задач, поставленных перед ним директором ДП П.Н. Дурново, – выяснение адресов, «по которым ведутся, через посредство Веры Засулич, сношения русской эмиграции с представителями революционного движения на юге России». 9 (21) апреля 1885 года Рачковский представил подробный доклад об организации контроля за перепиской революционных эмигрантов. С очевидным самолюбованием он, в частности, писал:

…желание Его Превосходительства может быть выполнено лишь при условиях систематического контроля за перепиской этой последней [В.И. Засулич]. Впрочем, установление подобного контроля имеет существенно важное значение не только в отношении Засулич, но и в отношении некоторых других выдающихся эмигрантов, которые, живя в Швейцарии, убедились в возможности вести конспиративную переписку по своим собственным адресам, как, например, представители Тихомировского кружка <…> думают, что для перлюстрации их переписки наше правительство даже не может располагать такими благоприятными средствами, как в Париже, где по их мнению, не только парижская префектура делает все возможное, но и представители русской полиции нашли способы добывать их переписку путем подкупа консьержей и проч. Таким образом, считая себя, вопреки парижской эмиграции, вне правильного контроля русской полиции, женевские эмигранты организовали по своим адресам правильные центры для конспиративных сношений, которые до сих пор действительно не эксплуатировались и не могли эксплуатироваться, несмотря на политическую важность. <…> восполнение столь значительного убытка может быть достигнуто назначением специальных средств, которые дали бы мне возможность отправиться на некоторое время в Швейцарию (с двумя наиболее опытными агентами) для организования там правильного контроля за эмигрантской перепиской и не на удачу, как это делается [А.] Барлэ в Париже [подчеркнуто читателем доклада], а по адресам, имеющим действительную революционную важность. Несмотря на известную неподкупность не только швейцарских почтальонов, но и квартирохозяев, из которых многие, кроме того, принадлежат к членам бывшего интернационала и социалистам; несмотря, наконец, вообще на крайние затруднения, которые необходимо должны встретиться в этом случае, я тем не менее, смею думать, что мои усилия не останутся без существенных результатов и Департамент полиции получит возможность располагать значительным количеством новых и при том очень веских данных документального характера 496 .

П.И. Рачковский стал регулярно сообщать в Петербург адреса, по которым вели переписку с Россией Л.А. Тихомиров, члены группы «Освобождение труда». Присылал копии с писем, получаемых революционными эмигрантами. Через несколько лет он добился нового серьезного успеха в деле перлюстрации. В докладе Александру III от 28 июня 1889 года министр внутренних дел И.Н. Дурново сообщил, что Рачковским достигнуто соглашение с французскими властями, «благодаря коему переписка всех проживающих в Париже русских эмигрантов будет подвергаться просмотру… и копии всех писем будут доставляться в Россию для рассмотрения в Департаменте полиции. Такое распоряжение имеет первостепенную важность ввиду чрезвычайной трудности проникнуть в среду наших парижских эмигрантов и необходимости, вследствие сего, довольствоваться одним лишь наружным наблюдением, которое не может, разумеется, дать особенно существенные результаты».

В докладе министру внутренних дел от 30 июня (12 июля) 1898 года сообщалось о получении Г.В. Плехановым письма из России о создании социал-демократической партии с приложением «Манифеста Российской социал-демократической рабочей партии». Приводился отрывок из переписки двух революционных эмигрантов, А.Д. Гнатовского и Л.Э. Шишко, о переговорах с В.Л. Бурцевым относительно издания журнала «Народоволец». В 1902 году пересылается копия письма из Швейцарии от М.А. Стахович в имение Пальна Елецкой губернии с обсуждением положения в России.

В сентябре 1902 года главой Заграничной охранки стал начальник Особого отдела ДП Л.А. Ратаев, а с августа 1905‐го – А.М. Гартинг. Его в свою очередь на короткое время сменил в апреле 1909 года жандармский ротмистр Долгов. С ноября 1909‐го до 1917 года Заграничным секретным бюро в Париже руководил чиновник особых поручений при МВД статский советник А.А. Красильников. Все они продолжали практику добывания с помощью швейцаров и консьержек переписки революционных эмигрантов, проводя ее перлюстрацию и в необходимых случаях фотографирование. Агент Ратаева Г.И. Рабинович в ноябре 1903 года попался на добывании писем в Швейцарии и был приговорен к тюремному заключению. Но сама эта практика продолжалась. Например, Красильников 5 (18) апреля 1910 года направил в Особый отдел ДП 32 копии писем, адресованных в Женеву или из Женевы. Через два дня от него поступило еще девять копий. По словам С.П. Белецкого, перлюстрация такого рода производилась во Франции, Италии, Швейцарии, Австро-Венгрии. Агенты Красильникова входили в соглашения с консьержками, а по недостатку времени письма переводились на кальку и в таком виде присылались в ДП.

Перемены на троне требовали вводить в курс секретных дел нового государя. Поэтому в архивах сохранились доклады о положении с перлюстрацией в империи, датированные июнем 1882‐го и январем 1895 года. Они рисуют задачи столь деликатного дела, его организацию и роль в поддержании политической стабильности в государстве. В докладе от 5 июня 1882 года, в частности, говорится:

Учреждение перлюстрации, или тайного досмотра частной корреспонденции, пересылаемой по почте, имеет целью представление Государю Императору таких сведений о происшествиях, таких заявлений общественного мнения относительно хода дел в империи… и такой оценки действий влиятельных лиц, какие официальным путем не могли бы дойти до Его Величества. Достижение этой цели обусловливается полною независимостью перлюстрационной деятельности от каких бы то ни было властей, кроме императорской, ибо в представлении Государю копий или выписок из корреспонденции, согласно Высочайшей воле, не стесняются никаким лицом [курсив документа], как бы ни было оно высоко поставлено… и как бы оно ни было близко Особе Его Величества. <…> Производство перлюстрации… поручается весьма ограниченному числу чиновников, в коих положительно дознаны: 1) безграничная преданность Особе Государя 2) безусловное сочувствие и повиновение установленному образу правления 3) полное беспристрастие к родственным или общественным связям 4) постоянная готовность к труду и к совершенному отчуждению себя не только от светских развлечений, но даже и от всякого общежития [т. е. общения], если служба того требует 5) скромность, необходимая для ограждения перлюстрации от всякого оглашения перед лицами, не посвященными в тайну ее существования, составляющую тайну Царствующего и, наконец, 6) нравственность, умственное развитие и образование, соответственные важной обязанности освещать перед монархом те случаи и обстоятельства, которые, про каким‐либо соображениям государственных властей и отдельных лиц, могли бы быть затемнены или скрыты от Его Величества.

Здесь же отмечалось, что в это время ежегодно просматривалось около 380 тыс. конвертов, из которых делалось в среднем 3600 копий и выписок.