1. Организация работы в «черных кабинетах» в конце XIX – начале XX века

21 октября 1894 года на престол вступил последний российский император Николай II. Через два с половиной месяца, 5 января 1895 года, ему был представлен доклад министра внутренних дел И.Н. Дурново «О перлюстрации». В основном текст был переписан с доклада 1882 года. В ряду новых моментов указывалось, что «на обязанности перлюстрационной части лежит также задержание пересылаемых по почте прокламаций и листков противоправительственного и революционного содержания, а равно старание раскрывать деятельность и замыслы революционеров и других, подозрительных в политическом отношении личностей, и вообще доставление Департаменту полиции сведений, дающих ему возможность успешно бороться с революционным движением в России».

Одновременно министр подчеркивал крупнейшие достижения службы перлюстрации в охране порядка за последние пятнадцать лет: «…открытие в зародыше военного заговора в Киеве; …открытие целых правильно организованных шаек иностранных военных шпионов в Западном крае; предупреждение имевшегося в виду крушения пассажирского поезда (дело Турчанинова) и, наконец, самое выдающееся… – открытие заговора и предупреждение покушения на жизнь покойного государя императора Александра III».

Самим чиновникам «черных кабинетов» внушалось, что с их помощью «правительство преследует цель получения точных сведений с мест о настроениях высших должностных лиц и местной интеллигенции, об их отношении к проводимым в жизнь государства реформам», что якобы «в переписке общественных деятелей… порой излагались такие мысли, которыми правительство могло воспользоваться в целях лучшего управления государством». Руководитель «черного кабинета» в Киеве действительный статский советник К.Ф. Зиверт, посвятивший этому занятию более тридцати лет, в марте 1917 года говорил, что его учреждение приносило России большую пользу: «…прочитывались мысли образованных, умных людей… и этими мыслями… пользовались для блага России». Один из почтовых чиновников, причастный к перлюстрации в Киеве, А. Тихановский сказал в те же дни: «Высшее начальство… желало знать, чем “дышит” каждое высокопоставленное лицо в провинции».

Поэтому перлюстрация по‐прежнему считалась «непроницаемой тайной», сведения о которой не могли выходить за пределы узкого круга доверенных лиц. Когда в феврале 1913 года председатель Совета министров В.Н. Коковцов, получавший выписки из перлюстрированных писем, указал, что одна из выписок передана им в Департамент железнодорожных дел, министр внутренних дел Н.А. Маклаков имел с ним личное объяснение. В справке Особого отдела Департамента полиции (ОО ДП) для министра отмечалось, что «способы приобретения вышеупомянутых документов составляют государственную тайну» и при необходимости ДП представит «сообщение в форме исключающей малейшее подозрение об источниках их получения». В результате премьер «обещал в будущем пользоваться услугами ДП в этом отношении».

Сначала секретные чиновники сами занимались и отбором писем, подлежавших перлюстрации. Например, в Петербурге с 1900 года это было обязанностью И.И. Кудряшова, служившего в цензуре иностранных газет и журналов с 1892 года в качестве технического работника. Он отбирал корреспонденцию по спискам Департамента полиции «и вообще по подозрению». Однако расширение масштабов работы потребовало привлечения особо надежных почтово-телеграфных служащих. В Санкт-Петербурге такую практику стали применять с 1902 года, в Харькове – с 1907‐го, в Киеве и других пунктах – с 1908‐го. Тот же Кудряшов был переведен в почтамт для координации этой работы. К концу 1915 года таких косвенных участников, как их называли, по всем перлюстрационным пунктам насчитывалось около шестидесяти человек. Из них около половины находились в Петербурге. Здесь доверенные чиновники были в каждой экспедиции почтамта: городской почты, международной корреспонденции, доставки высочайшей корреспонденции. Занимавшийся подбором этих сотрудников в столице и руководивший отборкой писем Иван Иванович Кудряшов говорил с некоторой гордостью на допросе в ГПУ Ленинграда в декабре 1929 года, что «отказов от этой работы ни от одного из намеченных не было». Каждый из привлеченных представлялся старшему цензору и тоже давал подписку о неразглашении. О деятельности «черных кабинетов» на местах всегда знали также начальники этих почтовых контор и почтово-телеграфных округов, за что и получали соответствующие вознаграждения – как правило, дважды в год.

Бывший чиновник Варшавского охранного отделения М.Е. Бакай связывал резкий рост объема перлюстрации с назначением С.В. Зубатова заведующим ОО ДП: «Начиная с [октября] 1902 года, когда дело политического розыска по всей России перешло к Зубатову, перлюстрированных писем начало поступать так много, что стало необходимо завести для успешного ведения дела целый штат чиновников [видимо, речь идет о почтовых чиновниках, занимавшихся отбором корреспонденции]». (Сам Бакай к службе в охранке приступил в том же году под руководством Зубатова, а с 1907 года стал писать разоблачительные статьи.)

К началу XX века в империи на постоянной основе существовало восемь официальных секретных перлюстрационных пунктов – в Санкт-Петербурге, Москве, Варшаве, Казани, Киеве, Одессе, Тифлисе и Харькове. «Черные кабинеты» прятались под вывеской цензуры иностранных газет и журналов при Петербургском и Московском почтамтах, при почтовых конторах в Варшаве, Киеве, Одессе, а также действовали под видом секретных экспедиций при почтовых конторах Казани, Тифлиса и Харькова. Во второй половине 1908 года перлюстрационный пункт в Казани был закрыт. В ряде случаев чиновники «черных кабинетов» выезжали в командировки в связи с поездками по стране Николая II. Например, в мае 1910 года временный перлюстрационный пункт был учрежден в Риге – визит императора с семьей в этот город состоялся 3–5 июля. В Ригу были направлены цензоры из Петербурга, которые «занимались в губернаторском доме вскрытием и просмотром доставляемой туда почтовой корреспонденции» с целью охраны государя.

Осенью 1905 года из‐за боязни захвата секретных документов революционными толпами был закрыт перлюстрационный пункт в Тифлисе. В мае 1908 года было решено, что, поскольку «в течение трех лет ДП был лишен источника сведений столь необходимого для политического розыска и освещения подпольной работы, действующих на Кавказе», «черный кабинет» там надо восстановить. После принятия этого решения была разработана многоходовая комбинация. Прежде всего была составлена смета расходов на 10 720 руб., включавшая годовое жалованье заведующему пунктом – 3200 руб., переводчику с армянского и грузинского языков – 1800 руб., двум почтовым чиновникам – по 1200 руб., одному – 600 руб., двум другим – по 300 руб., сторожу – 300 руб.; на фотографирование и «секретные материалы» – 500 руб., на наем помещения – 1 тыс. руб., отопление и освещение – 200 руб., канцелярские расходы – 120 руб. Кроме этого, пришлось истратить на обстановку помещения 400 руб. и на приобретение фотографических и технических принадлежностей 300 руб. Надо отметить, что жалованье перлюстраторов и причастных к «секретному делу» здесь значительно превышало подобные расходы в других провинциальных пунктах. К тому же деньги шли прямо за счет ДП. В распоряжение А.Д. Фомина ДП отпустил 10 526 руб. 67 коп.

Для руководства тифлисским пунктом был подобран коллежский секретарь В.К. Карпинский. Молодой и энергичный, Владимир Константинович с апреля 1903 года служил в цензуре иностранных газет и журналов, занимаясь перлюстрацией в Киеве и Одессе. Поскольку пункт в Тифлисе было решено сделать абсолютно секретным, то встал вопрос о легализации Карпинского. Директор ДП Н.П. Зуев в январе 1909 года просил начальника Главного управления по делам печати А.В. Бельгарда зачислить Карпинского в Тифлисский комитет по делам печати, хотя бы без содержания. Но Бельгард сообщил Зуеву, что определение на службу на Кавказе зависит от наместника. В результате переписки начальника Особого отдела ДП Е.К. Климовича и тогдашнего начальника Тифлисского ГЖУ А.М. Еремина было решено, что «на председателя и членов комитета [по делам печати] надежды мало и прикомандирование к нему… может повести к провалу дела». Еремин предложил направить Карпинского в Тифлис под предлогом «изучения восточных языков». В итоге товарищ министра внутренних дел П.Г. Курлов провел неофициальные переговоры с министром народного просвещения П.М. Кауфманом. После этого вице-директор ДП С.Е. Виссарионов 16 июня 1909 года направил официальное письмо директору Департамента общих дел Министерства народного просвещения Н.В. Вестману с просьбой причислить Карпинского к данному министерству без содержания и с откомандированием в Тифлис для «изучения восточных языков». Согласие немедленно последовало. Замечу попутно, что по официальным справочникам Карпинский в 1910 году еще продолжал числиться младшим цензором Одесской почтовой конторы. Это лишний раз напоминает, насколько осторожен должен быть историк даже в работе с документами.

В действительности уже в январе 1909 года Карпинский был на месте. 21 января начальник Тифлисского ГЖУ Еремин сообщил в ДП телеграммой: «Дело устроено». Одновременно из Петербурга в Тифлис для помощи в организации «черного кабинета» был направлен на период с 13 января по 1 февраля 1909 года В.И. Кривош. «Любитель восточных языков» при содействии руководителей местного жандармского управления подыскал удобную квартиру недалеко от почтамта, подобрал надежных помощников из почтово-телеграфных служащих и приступил «к полезной и нужной работе». Для «особо важных случаев» И.А. Зыбин в ДП разработал Карпинскому специальный шифр. Также для большей конспирации Карпинский обзавелся псевдонимами. В ГЖУ он был известен как Василий Иванович Колосовский. С Петербургом вел переписку под именем Петра Петровича Миловидова (ввиду того, что в почтовой конторе были люди, сочувствующие революционерам). При этом просил столичное цензурное начальство важные официальные бумаги направлять через начальника Тифлисского ГЖУ И.И. Пастрюлина, вкладывая в пакет конверт «для Миловидова». Сам же он, как правило, свои письма и выписки для Петербурга вручал начальнику ГЖУ, который отправлял их в ДП МВД. Оттуда пакеты с надписью «Его превосходительству С.В. Соколову» передавались М.Г. Мардарьеву. Если же Карпинский предназначал свои сообщения для ДП, то фамилию Соколова дважды подчеркивал цветным карандашом и крестообразно перечеркивал конверт. Для большей конспирации называл в письмах И.А. Зыбина – Александровым, а другого сотрудника шифровального отдела, С.И. Жабчинского, – Игнатьевым. В ноябре 1915 года В.К. Карпинский был официально возвращен в число чиновников МВД.

При этом Владимир Константинович неоднократно предлагал меры по улучшению работы. 6 апреля 1912 года он писал Мардарьеву о целесообразности организовать перлюстрацию на Тифлисском вокзале. Для этого следовало его помощника П.П. Якубянца назначить на место умершего помощника начальника отделения по перевозкам почт по железным дорогам. Объясняя свое предложение, Карпинский замечал: «Я готов с удовольствием работать больше, чем теперь, лишь бы результаты досмотра были лучше настоящих, когда чуть ли не вся революционная переписка проходит, к сожалению, мимо нас». Было ли реализовано это предложение в тот момент – пока, увы, неясно. Но 6 ноября 1915 года товарищ министра внутренних дел утвердил смету расходов, включавшую выплату 600 руб. в год чиновнику, занимающемуся досмотром корреспонденции на вокзале. Во время Первой мировой войны на основании записки от 20 ноября 1915 года дополнительные 2400 руб. в год были специально выделены пункту в Тифлисе для перлюстрации писем двоюродного дяди царя, великого князя Николая Николаевича-младшего (с августа 1915 года наместника Кавказа и командующего Кавказским фронтом), а также писем его окружения. С этой целью был составлен особый список лиц, чья переписка подлежала просмотру. К ним относились князья В.Х. Голицын, Д.П. Голицын, П.Б. Щербатов, граф Д.Г. Менгден, И.И. Балинский, М.Е. Крупенский и др. К досаде сотрудников ДП и перлюстраторов, почту Николая Николаевича дважды в неделю возили в Петроград офицеры-фельдъегеря. Поэтому 29 декабря 1915 года Карпинский обратился к руководству с предложением: «Не лучше ли мне явиться к князю [В.Н.] Орлову [с ноября 1915 года помощник наместника Кавказа по гражданской части] и предложить свои услуги. Само собой разумеется, что я только кое‐что буду представлять в копиях во дворец [Николая Николаевича], самое же интересное, особенно выписки из писем свиты и самого Николая Николаевича будут представляться исключительно в Петроград». Согласие на такую комбинацию было дано товарищем министра внутренних дел С.П. Белецким.

Пора рассказать о том, как проходил сам процесс перлюстрации. Как отбирались письма для вскрытия? Согласно секретным правилам, ни при каких условиях нельзя было вскрывать письма трех человек в Российской империи: государя императора, министра внутренних дел, начальника III Отделения, а после его упразднения – директора Департамента полиции. Корреспонденция всех остальных подданных, в том числе и членов императорской фамилии, при необходимости могла быть прочитана. Иногда новый министр внутренних дел мог обнаружить в кабинете предшественника копии своих собственных писем предыдущих лет. Р.В. Швейер, работавший в петербургском «черном кабинете» с 1890 года, на допросе 6 ноября 1929 года вспоминал: «Читались письма преимущественно высокопоставленных лиц, интеллигенции (студенты, адвокаты, профессора, члены Думы) и по специальным поручениям Департамента полиции… читались письма всем министрам, членам Государственного совета, и одно время читались письма бывшего в то время наследником престола Николая II к [М.Ф.] Кшесинской и обратно, губернаторам и вице-губернаторам».

О перлюстрации своих писем в начале ХХ века упоминал известный русский историк великий князь Николай Михайлович. По утверждению одного из руководителей МВД, С.П. Белецкого, Николай II распорядился перлюстрировать корреспонденцию своего брата Михаила, находившегося в тот момент за границей и собиравшегося жениться на Н.С. Вульферт (Шереметьевской). Другой пример: в сентябре 1908 года управляющий двором великой княгини Ольги Александровны и принца Петра Александровича Ольденбургского С.Н. Ильин обратился с письмом в Главное управление почт и телеграфов по поводу получения вдовствующей императрицей Марией Федоровной писем от своей дочери Ольги Александровны со следами вскрытия. Вице-директор ДП С.Е. Виссарионов поручил А.Д. Фомину расследовать жалобу. В результате 24 октября был представлен акт, в котором утверждалось, что вскрытия не было, а была лишь плохая заклейка конвертов. Но Ольга Александровна распорядилась акт не подписывать, поскольку заклеивала эти письма сама. Тот же Белецкий на допросе 12 мая 1917 года рассказал о происшествии (судя по обстоятельствам – периода 1913–1914 годов), когда письмо императрицы Марии Федоровны не дошло адресату в Тобольск. По ее поручению начальник дворцовой охраны А.И. Спиридович явился к Белецкому «с просьбой отдать это письмо, если я [т. е. он, Белецкий] его взял». Последний доложил министру внутренних дел, вызвал М.Г. Мардарьева, министр заверил Николая II, что служба перлюстрации к этому не причастна. Но, по словам Белецкого, подозрения у Марии Федоровны остались и она жаловалась сыну, «будто на одном письме нашла оттиск пальца». Государь рассказал об этом министру внутренних дел Н.А. Маклакову, вновь был вызван Мардарьев, который «клятвенно… божился [С.П. Белецкому], что им эти письма никогда не вскрываются». Также Белецкий вспоминал, что сделался объектом подозрений и со стороны императрицы Александры Федоровны, после того как одно из ее писем к Г.Е. Распутину оказалось перехвачено путем перлюстрации (письма императрицы к Распутину были найдены у иеромонаха Илиодора в 1912 году). Основания для таких подозрений, безусловно, существовали.

Вместе с тем возможно, что в некоторых подобных случаях происходила так называемая «инициативная» перлюстрация, т. е. инициированная отдельными почтовыми чиновниками. «Во избежание нареканий на Особую часть» старший цензор и руководитель секретной части в империи М.Г. Мардарьев 20 января 1916 года направил в ДП докладную записку о том, что в пути или в местах отправления корреспонденции (Умань, Ростов-на-Дону) неумело вскрываются письма, большинство которых адресовано лицам, состоящим в последнем перечне Департамента полиции.

Это приводило иногда к любопытным казусам. Не возражая против самой практики перлюстрации своих писем, товарищ министра внутренних дел и командир Корпуса жандармов П.Г. Курлов, а также С.П. Белецкий (в тот момент директор Департамента полиции) жаловались Фомину и Мардарьеву на небрежное обращение с конвертами. В частности, в ноябре 1910 года Курлов заметил, что адресуемые ему письма приходят «в очень плохо заклеенных конвертах», и поручил директору ДП Н.П. Зуеву обратиться к Фомину со следующей просьбой: «если письма его [Курлова] подвергаются перлюстрации», сделать так, чтобы «они не носили явных признаков вскрытия». Белецкий 12 декабря 1913 года поручил сотруднику ОО ДП С.И. Жабчинскому «переговорить по поводу небрежного наблюдаемого мною вскрытия моих писем». Жабчинский переговорил лично с Мардарьевым. Бывший вице-директор ДП С.Е. Виссарионов на допросе 26 августа 1917 года утверждал, что сам неоднократно замечал – «доставляемые [ему] письма подвергались вскрытию». Московский градоначальник с января 1906‐го по ноябрь 1907 года А.А. Рейнбот (Резвый) сообщил на допросе 29 июля 1917 года, что однажды ему позвонил старший цензор Московского почтамта В.М. Яблочков и извинился за то, что одно из писем к градоначальнику было повреждено при вскрытии. А.А. Хвостов, занимавший пост министра внутренних дел в июле – сентябре 1916 года, говорил на допросе 12 июля 1917 года, что нашел среди перлюстрированных писем свои собственные, а также письма своего брата, сенатора А.А. Хвостова, обер-прокурору Синода (30 сентября 1915‐го – 7 августа 1916 года) А.Н. Волжину.

В таких условиях создавалась возможность на протяжении многих лет использовать перлюстрацию в личных целях. Слушая 10 июля 1917 года допрос бывшего государственного секретаря С.Е. Крыжановского, А.А. Блок, тогда сотрудник Чрезвычайной следственной комиссии для расследования противозаконных по должности действий бывших министров и прочих должностных лиц, отметил в записной книжке: «Перлюстрация в видах полицейских и в видах любознательности. Столыпин ставил под надзор даже своих родственников». Как показывал на допросе, а затем вспоминал Крыжановский, при П.А. Столыпине перлюстрация «обнимала не только всех политических деятелей, даже тех, с которыми Столыпин дружил в данную минуту, не только всех сотоварищей по правительству, даже и самых близких к нему, как например, Кривошеина, но распространялась и на членов его семьи, особенно [на] брата Александра [А.А. Столыпин – известный журналист] и на брата жены, Алексея Нейгардта [А.Б. Нейгардт – член Государственного совета в 1906–1915 годах]». Эта история имела свое продолжение. После гибели Столыпина в сентябре 1911 года для разбора его бумаг была создана специальная комиссия в составе директора Департамента общих дел МВД А.Д. Арбузова, И.Г. Григорианца, товарища министра внутренних дел С.Е. Крыжановского, товарища министра финансов Е.Д. Львова, управляющего делами Совета министров Н.В. Плеве, А.А. Столыпина и А.Б. Нейгардта. Комиссия обследовала кабинеты Столыпина в Елагинском дворце и в квартире на набережной реки Фонтанки, а также изучила документы, доставленные из его имения Колноберже. По словам Крыжановского, они вместе с Арбузовым, Александром Столыпиным и Алексеем Нейгардтом разбирали в одном из кабинетов покойного его бумаги. Внезапно в одном из ящиков письменного стола Сергей Ефимович увидел кипу списков с писем шурина премьера, А.Б. Нейгардта. Ситуация складывалась крайне неловкая, но Крыжановскому вместе с Арбузовым удалось незаметно сунуть «компромат» в кучу бумаг, подлежащих возвращению в МВД.

Иногда информация о перлюстрации вызывала возмущение министров. Такой эпизод произошел на заседании Совета министров 13 сентября 1915 года. Министр иностранных дел С.Д. Сазонов с возмущением заявил: «Цензура вскрывает письма даже [Ж.М.] Палеолога [посол Франции в России]! Его частную переписку!» Министр земледелия А.В. Кривошеин обратился к председателю Совета министров И.Л. Горемыкину: «Вы, Ив [ан] Лог [инович], превыше всех властей. Доложите императорскому величеству, что это безобразие».

Вся перлюстрация делилась на «алфавит» и случайную выборку. Если перлюстрированное в результате случайной выборки письмо представляло интерес с точки зрения органов политического розыска, могли быть приняты различные меры: выявление личности автора и адресата, если таких данных в тексте не было; решение о взятии данного корреспондента под негласный надзор, установление контроля за его перепиской на какой‐то срок с целью выявления знакомств и намерений.

Например, перлюстрированная копия письма от 16 ноября 1883 года из Одессы к студенту математического факультета Киевского университета Л. Гаевскому была подписана «Твой Григорий». Резолюция гласила: «Нельзя ли определить автора, адресата и лиц упоминаемых».

Письмо Михаила Степановича Яковлева из Харькова от 10 ноября 1883 года на станцию Тосно воспитаннику Лесного училища Николаю Николаевичу Костомарову вызвало подозрения своим содержанием. В тексте были подчеркнуты следующие места:

Скажу тебе, что жизнь моя полна содержанием. <…> Работы по Университету страсть! Если хочется читать, то все легальное и нелегальное – к твоим услугам. Если к этому добавить, что 3 и 4 раза в неделю приходится бывать на чтениях, дебатах и т. [ому] под. [обном], заседать в комиссиях и проч. [ее], то отсюда вполне будет, что свободного времени у меня очень мало. <…> Владеешь ли ты рубанком, пилой и проч. [им] и есть ли у тебя время приготовить мне кое‐что?

Понятно, что читавший усмотрел здесь намек на какую‐то нелегальную деятельность. Резолюция гласила: «Установлено ли наблюдение над этим Яковлевым?»

19 сентября 1895 года директор ДП Н.Н. Сабуров направил записку А.Д. Фомину с просьбой учредить надзор за перепиской активного участника социал-демократического кружка А.И. Бронина, выехавшего из Нижнего Новгорода в Ростов-на-Дону. 4 октября последовала просьба перлюстрировать корреспонденцию, отправляемую преимущественно из Москвы и Воронежа в Харьков на имя студента Харьковского университета Николая Андреевича Ряховского. 7 октября в цензуру пришла информация о враче Эрнестине (Эсфири) Вульфовне Соскис, сестре эмигранта М.Д. Соскиса, проживающей в Варшаве. По сведениям ДП, эта женщина «ведет переписку с каким‐то близким ей лицом, находящимся в Харькове, имя и отчество или фамилия которого начинается буквами И.О.». Записка заканчивалась просьбой, «буде представится возможность», установить личность «И.О.» и «о последнем не оставить уведомлением». 5 ноября ДП распорядился учредить наблюдение за корреспонденцией на имя студента Киевского университета Семена Иванова Нилова. В одном из задержанных пакетов с революционными воззваниями был обнаружен конверт из Цюриха на имя профессора римского права Харьковского университета Андрея Николаевича Стоянова с вложением номера 25 «Летучего листка», напечатанного в Лондоне. В связи с этим предлагалось установить наблюдение за внутренней и заграничной перепиской Стоянова. Директор ДП Н.Н. Сабуров 21 января 1896 года просил санкт-петербургского почт-директора Н.Р. Чернявского безотлагательно доставлять ему все письма, особенно городские, адресованные до востребования на имя Николая Петровича Смирнова. Однако выяснилось, что еще 31 мая 1894 года ДП просил о доставлении писем, адресованных на похожее имя – Петра Николаевича Смирнова. В результате последовало указание «выполнять и то, и другое». 11 декабря 1895 года директор ДП Н.Н. Сабуров просил А.Д. Фомина учредить наблюдение за перепиской будущего главы Польши И.И. Пилсудского и его отца, И.П. Пилсудского. В это время уже применялось и фотографирование переписки. Так, 24 ноября 1895 года Фомин направил Сабурову фотоснимок с письма на имя Ольги Клосен.

Иногда руководство ДП предпочитало давать указания о перлюстрации неофициальным путем. Например, 11 января 1911 года появилось распоряжение Совета министров, отменявшее автономию университетов и возлагавшее ответственность за студенческие беспорядки в стенах того или иного университета на его администрацию. Во исполнение этого распоряжения циркуляр Министерства народного просвещения предписал начальникам высших учебных заведений «не допускать в [их] стенах […] публичных и частных студенческих собраний, за исключением собраний научного характера». Это вызвало массовое возмущение студенчества и профессорско-преподавательского состава. В ответ последовали репрессии. Достаточно сказать, что по распоряжению министра Л.А. Кассо из Московского университета были изгнаны около тысячи студентов. В знак протеста об отставке заявили 130 профессоров, приват-доцентов и ассистентов. Ушел в отставку и ректор Московского университета А.А. Мануйлов (в 1917 году министр народного просвещения во Временном правительстве). 28 января 1911 года А.Д. Фомину было направлено частное письмо из ДП с предложением «установить наблюдение за перепиской профессоров всех университетских городов (и Ярославля) на время данного момента, переживаемого высшими учебными заведениями». Были составлены списки университетских профессоров и приват-доцентов на предмет перлюстрации их корреспонденции. В их число попали крупнейшие ученые: В.Р. Вильямс, Е.Н. Трубецкой и А.Ф. Фортунатов в Москве, В.Э. Грабарь и М.И. Ростовцев в Дерпте, С.П. Вологдин в Новочеркасске, Н.Я. Новомбергский в Томске и многие другие.

В случае использования телефона указание о проведении перлюстрации могло даваться устно, при этом сообщались фамилия и адрес объекта слежки. Министры внутренних дел в начале XX века предпочитали давать устные указания. Например, по распоряжению П.А. Столыпина и А.А. Макарова проводилась перлюстрация корреспонденции Г.Е. Распутина и его кружка, по распоряжению А.А. Хвостова – корреспонденции обер-прокурора А.Д. Самарина, военного министра А.А. Поливанова, князя Н.Б. Щербатова (будущего министра внутренних дел в июне – сентябре 1915 года). По признанию С.П. Белецкого, он в конце 1915‐го – начале 1916 года передал М.Г. Мардарьеву список примерно на 50 человек. В этом списке были министры, в том числе Б.В. Штюрмер (председатель Совета министров с 20 января по 10 ноября 1916 года, министр внутренних дел с 3 марта по 7 июля 1916 года), чины придворного ведомства, члены Государственной думы и Государственного совета, командир Преображенского полка с конца ноября 1915 года А.А. Дрентельн.

При случайном отборе опытные почтовые работники обращали внимание на объем письма, почерк, адрес корреспондента и отправителя. Особый интерес вызывали письма, направленные в центры зарубежной революционной эмиграции (Женеву, Цюрих, Льеж, Париж, Прагу и т. п.), адресованные до востребования, надписанные так называемым «интеллигентным» почерком или на пишущей машинке. Существовало понятие «нюха», приобретаемого годами практики. Почтовые чиновники Киевской конторы показывали в 1917 году, что старший цензор К.Ф. Зиверт требовал доставлять ему письма, адресованные «их высокопревосходительствам» и «превосходительствам».

Позволю себе привести большой отрывок из воспоминаний С. Майского (В.И. Кривоша) – настоящий гимн искусству отбора писем по адресу и почерку:

Письма «по подозрению» вынимали из почты, руководствуясь местом подачи или назначения письма (из Женевы, Парижа, Брюсселя, Лондона, или в эти и другие города, где находились штаб-квартиры левых организаций), или, главным образом, почерком адреса. У разборщиков писем с течением времени вырабатывался удивительный «нюх» определять содержание письма по его наружному виду или по почерку адреса. Дело в том, что каждый класс людей, каждая специальность, принадлежность к секте, к партии и пр. [очему] кладут известный отпечаток на почерк данного лица. Разница между мужским и женским, детским и взрослым, мужицким и интеллигентным почерками очевидна всякому, но кроме этого и аристократ пишет не тем почерком, что бюрократ; его почерк нервно крупный, остроконечный (в готическом стиле), тогда как почерк последнего круглый, уверенный и резкий; литераторы пишут бисерным и четким почерком; коммерсанты – каллиграфическим почерком; революционеры – неотделанным, почти ученическим почерком, а почерк анархистов отличается грубостью и несуразностью, напоминая почерк малограмотных людей тяжелого физического труда.

Среди разборщиков писем петроградского «Черного кабинета» были такие знатоки почерков, что зачастую они по одному адресу письма безошибочно определяли принадлежность его автора к шулерам, к фальшивомонетчикам, к каким‐либо антиморальным сектантам, педерастам и пр [очим]. Неспециалисту, конечно, никогда не уловить сходства между собою таких почерков, как, например, издателей-редакторов [А.С.] Суворина, [В.В.] Комарова и князя [В.П.] Мещерского или генералов [А.Н.] Куропаткина, [А.А.] Брусилова и [В.А.] Сухомлинова, или сановников [И.Л.] Горемыкина, [Б.В.] Штюрмера и [В.К.] Саблера и т. д., а на самом деле «профессиональное» сходство между этими почерками прямо бьет в глаза, несмотря на своеобразный отпечаток в каждом из них в зависимости от характера, наклонностей, их пороков и пр [очего]. Долголетние разборщики писем «черного кабинета» становились отличными графологами, определявшими по почерку весь духовный облик человека 547 .

«Алфавит» означал список лиц, чья корреспонденция подлежала обязательному просмотру. Этот список составлялся в основном министром внутренних дел и Особым отделом Департамента полиции. По стране в разные годы он насчитывал от 300 до 1 тыс. фамилий и адресов. В него входили деятели революционных, либеральных, монархических партий, редакторы газет и общественные деятели, депутаты Государственной думы, члены Государственного совета, придворные и т. д. В провинциальных «черных кабинетах» указания по «алфавиту» получали от старшего цензора Санкт-Петербургского почтамта, руководившего всей службой перлюстрации. В Санкт-Петербургском почтамте после привлечения почтовых чиновников к отбору писем списки с адресами лиц, попавших в «алфавит», имелись, например, у заведующего иностранным отделом А.В. Богуславского и его заместителей В.И. Мартынова и М. Трейблата. Любопытно, что в ходе обыска в ноябре 1929 года у Богуславского была изъята записная книжка, в которой имелся список лиц в алфавитном порядке, «на коих отбирались письма по заданиям цензуры». К сожалению, эта книжка, как и фотографии чинов цензуры и доверенных лиц почтамта, была уничтожена после завершения дела.

Конкретный характер составления «алфавита» можно проследить по переписке Департамента полиции МВД с руководством службы перлюстрации. С одной стороны, решение о включении в «алфавит» того или иного лица могло быть продиктовано его активной общественной или политической деятельностью. Например, 11 апреля 1882 года директор ДП В.К. Плеве распорядился установить «особое наблюдение за корреспонденцией личного состава» редакции журнала «Русская мысль». 10 декабря 1882 года было предложено сделать то же самое относительно переписки известного революционера-народника П.Г. Заичневского. Директор ДП Н.Н. Сабуров 23 октября 1895 года передал А.Д. Фомину распоряжение министра внутренних дел И.Л. Горемыкина о контроле за перепиской И.С. Проханова, активного участника движения евангельских христиан, уехавшего в 1895 году в Англию. Уже 24 октября Фомин представил Сабурову два подлинных письма Проханова на имя жителей Петербурга Берникова и Вальдгрубе. Иногда включение в «алфавит» было результатом просьбы того или иного ведомства. Например, директор Департамента духовных дел иностранных исповеданий А.Н. Харузин 27 апреля 1911 года писал директору ДП Н.П. Зуеву, что по поручению П.А. Столыпина от 8 апреля в связи с интенсивной деятельностью римско-католического духовенства просит установить наблюдение за перепиской десяти нижеуказанных лиц, в том числе петербургского епископа Стефана Денисевича, архиепископа могилевского Викентия Ключинского, камергера Папского двора в Риме Адама Сапеги. Через два дня был подан дополнительный список на одиннадцать человек из римско-католического духовенства и близких к ним.

Вместе с тем решение о постоянном контроле переписки того или иного лица могло стать результатом случайной выборки. Например, 7 ноября 1883 года директору Санкт-Петербургского почтамта В.Ф. Шору, руководившему всей службой перлюстрации в империи в тот период, было доложено о перлюстрированном письме из Вильно без подписи в Лозанну (Швейцария) госпоже Клер. В нем сообщалось, что в Цюрих отправлены два письма Исидору Гесслеру, что арестованы поднадзорный Лазарь Рабинович и солдат-наборщик военной типографии по обвинению в организации типографии, и содержалась просьба прислать несколько экземпляров «Календаря» и номер 3 журнала «На Родине». В наложенной на письмо резолюции предлагалось организовать перлюстрацию корреспонденции по адресу Клер и Гесслера.

Представленная в это же время выписка из письма за подписью «Твой Иван» студенту медицинского факультета Киевского университета Алексею Тимофеевичу Ерофееву имела результатом указание: сообщить в 5‐е делопроизводство ДП для взятия Ерофеева под негласный надзор.

Крайне подозрительной показалась следующая выписка из письма А. Рудановского от 20 ноября 1883 года студенту Одесского университета Василию Григорьевичу Турчанинову: «Когда, наконец, поймут, что государство для народа, а не народ для государства. Когда поймут, что мы, отдельные лица, не подданные Государя, а Государь – слуга государства, высшее должностное лицо и только; что Он должен присягать в верности народу, или государству, но не мы Ему». 2 декабря было предложено собрать сведения о Рудановском и Турчанинове и «за ними… иметь наблюдение».

Иногда основанием для последующего контроля корреспонденции становился запрос подозрительного лица в адресное бюро. В сентябре 1895 года в московский адресный стол обратился некий Цорн с просьбой сообщить ему адреса Инны Неофитовны Калининой и ее матери, Каролины Федоровны Калининой. ДП было известно, что во время пребывания за границей И.Н. Калинина поддерживала отношения с известными революционными эмигрантами В.К. Дебогорием-Мокриевичем и И.И. Добровольским. Поэтому директор ДП Н.Н. Сабуров просил А.Д. Фомина установить примерно на два месяца наблюдение за перепиской «как ее, так и матери ее… в особенности из‐за границы».

В Государственном архиве Российской Федерации хранятся, в частности, несколько дел, именуемых «Алфавит по наблюдению за корреспонденцией». Дело № 168 представляет собой толстую алфавитную книгу размером 22,5 на 36 сантиметров и объемом 459 страниц, из которых заполнена 451. Каждая страница разделена на две части. Слева – фамилия, имя и отчество, дата, когда учреждено наблюдение, когда оно снято. Справа – данные о том, почему и по чьей инициативе введено наблюдение за перепиской, номера перлюстрированных писем. Всего в книге имена 247 человек, переписка которых перлюстрировалась с 1895 года. Последние даты прекращения наблюдения относятся к маю 1899 года.

Приведем для примера записи о двух лицах. Запись первая. Слева: «Бердяев Н.А. Киев, Липки, Институтская, 23. Для “Николая Моисеевича”. Учреждено 15.12. [18] 95». Справа:

30 ноября [18] 95 за № 275 подполковник Будзиловский уведомил, что жена Якова Колмансона Анна <…> в письме к мужу в Софию от 20 ноября сообщала <…> о получении ею 200 руб. из Киева и 200 руб. из Батума, добавляя, что сообщить ему всего не может, так как это рискованно; в конце письма была <…> фраза «мы собираемся, и ты туда можешь писать: Липки, Институтская, 23, у Н.А. Бердяева, для Николая Моисеевича». Вследствие чего было учреждено наблюдение за корреспонденцией по этому адресу и послан запрос генералу [В.Д.] Новицкому [начальнику Киевского ГЖУ] о личности адресата.

Запись вторая. Слева: «Языкова Софья Иннокентьевна. Одесса, Ямская ул., д. 37, кв. 13. Наблюдение учреждено 6.03. [18] 95». Справа:

Начальник Киевского ГЖУ <…> 1.02. [18] 95 препроводил в Департамент [полиции] добытое им негласным путем письмо Софьи Языковой от 28 января из Одессы, адресованное в Киев на имя Иеронима Трушковского, в котором Языкова просила <…> сообщить, когда и почему арестованы студенты Киевского университета братья Аносовы… По справке из Одессы оказалось, что Софья Языкова <…> слушательница Высших женских курсов, состоящая в замужестве со студентом СПб. Технологического института А. Языковым, учителем пансиона Агишевой в Одессе, ведет знакомство с людьми неблагонадежными. Вследствие чего Департамент просил учредить самое тщательное наблюдение за корреспонденцией, преимущественно заграничной, отправляющейся в Одессу на имя Языковой.

Слева красными чернилами: «Учтено 55 номеров [писем]».

В этом списке среди 247 человек кроме Н.А. Бердяева представлены и другие известные лица: писатели Н.Ф. Анненский и П.В. Засодимский, врач Л.Н. Толстого Душан Маковицкий, общественные деятели Ф.И. Родичев и С.Н. Южаков, будущий президент Польши Ю. Пилсудский, социал-демократы князь Г.Г. Кугушев и слушательница Цюрихского университета Розалия Люксембург, будущий эсер и личный секретарь А.Ф. Керенского в 1917 году Д.В. Соскис.

Конечно, «алфавит» не был неизменным. Например, директор ДП Н.Н. Сабуров 17 сентября 1895 года направил А.Д. Фомину список из 105 лиц, наблюдение за корреспонденцией которых он считал нужным прекратить. Обстоятельства такого решения могли быть разными. Так, в этом списке есть фамилии сына отставного генерал-майора, кандидата естественных наук Петербургского университета Б.А. Витмера, его жены О.К. Витмер и Н.К. Крупской. Перлюстрация корреспонденции Витмеров началась 4 октября 1893 года. 17 ноября супружеская пара была арестована за участие в революционных кружках под руководством Р.Э. Классона. В ходе допросов выявилось знакомство с Классоном гимназической подруги О.К. Витмер – Н.К. Крупской. Поэтому с 11 февраля 1894 года был установлен контроль и за ее перепиской. Но из-за слабости доказательств дознание было прекращено, супругов Витмер освободили. На время ДП потерял к ним интерес. Напомню, что Крупская была арестована по делу «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» в августе 1896 года.

Указания о перлюстрации корреспонденции тех или иных лиц поступали от ДП к руководству «черных кабинетов» и все последующие годы. Например, в январе 1908 года по просьбе начальника Владивостокского охранного отделения, переданной через ДП, было установлено наблюдение в столице за адресами: Петербургская сторона, ул. Б. Зеленина, д. 9/4, кв. 25, Матвею Ивановичу Семенову (для Тани) и Петербургская сторона, Большой проспект, д. 9/28, кв. 87, для Тани. Временное, в течение трех месяцев, наблюдение следовало вести по адресу: Петербургская сторона, ул. М. Пушкарская, д. 28, кв. 8, Илье Давидовичу Виленскому для Аллы. И.А. Зыбин передавал П.К. Бронникову просьбу директора ДП о временном наблюдении за перепиской студента Политехнического института Александра Константиновича Палеолога, проживавшего в Ломанском переулке, д. 7/5, кв. 38. В январе 1909 года последовало указание о наблюдении за перепиской члена Государственной думы, социал-демократа Н.Г. Полетаева. В феврале 1909 года начальник Финляндского ГЖУ направил начальнику ОО ДП Е.К. Климовичу список адресов для перлюстрации. 21 апреля 1909 года в связи с сообщением Климовичу от агента «Жака» из Парижа о деятельности В.Л. Бурцева (известного «охотника» за агентами ДП и провокаторами) последовала резолюция П.А. Столыпина: «Надо принять все меры к выяснению сношений Бурцева. Обратить внимание на перлюстрацию». На этом основании уже Климович написал: «Прошу учреждать просмотр по всем адресам, упоминаемым в переписке Бурцева». 5 июня 1909 года поступила информация, что переписка эсеров с Иркутском ведется, в частности, по адресу: Иркутск, угол Большой и Тихвинской улиц, магазин товарищества Мордухович и Ерманович, Сергею Михайловичу Самарину. Тут же следовало предупреждение: адресат – лицо вымышленное, а тексты будут шифрованные, по первой главе поэмы «Евгений Онегин». В июле 1909‐го отмечалось, что Московская окружная организация РСДРП получает корреспонденцию по адресу: Москва, Городская управа, Лидии Андреевне Львовой. По моим подсчетам, только за январь 1908 года Департамент полиции направил цензорам Санкт-Петербургского почтамта просьбы об установлении наблюдения за перепиской по тридцати двум новым адресам в двадцати четырех городах империи, в том числе в Петербурге, Астрахани, Батуме, Киеве, Москве, Одессе, Харькове и т. д.

Почтово-телеграфные служащие, привлеченные к отбору писем, передавали их в «черные кабинеты» через одного из отборщиков или через доверенных сторожей. Особая ситуация на протяжении ряда лет была в Петербурге. Здесь отобранные письма сосредотачивались в экспедиции международной корреспонденции. Рядом с ней находилась небольшая комната, куда несколько раз в день в определенное время приходил дежурный по «черному кабинету». В капитальную стену, разделявшую эти помещения, был встроен особый шкаф. Он открывался при помощи специального железного «кнута», расположенного у самого пола и выходившего в оба помещения. В условленное время шкаф открывался с обеих сторон. В одну половину клали письма, передаваемые для перлюстрации, в другую – корреспонденцию, уже обработанную в цензуре. За несколько лет до революции экспедиция переехала в другое помещение, и обмен теперь происходил при помощи особых пакетов, которые носили сторожа цензуры. По показаниям в ноябре 1929 года А.Т. Тимофеева (одного из таких доверенных почтовых служащих с 1908 года), в день он откладывал для перлюстрации двадцать – тридцать писем. Другой почтовый чиновник, В.И. Мартынов, говорил, что сторожа цензуры приходили за письмами раз шесть-семь в день. Вместе с тем А.П. Фадеев, работавший в отделе доставки высочайшей корреспонденции лишь с июля 1916 года и также привлеченный к отбору писем для перлюстрации, вспоминал на допросе в ноябре 1929 года: «В одной из комнат нашего отдела <…> в стенке смежной с “кабинетом” имелось специальное окно-шкаф, куда и складывал я корреспонденцию для “черного кабинета”. С этого же окна я брал уже обработанную “кабинетом” корреспонденцию и отдавал ее на сортировку, бросая в общую массу». Возможно, речь идет об устройстве, которым пользовались доверенные лица разных экспедиций.

Сам «черный кабинет» в столице располагался в главном здании Санкт-Петербургского почтамта, который начал функционировать в сентябре 1785 года. Здесь в начале XX века на третьем этаже официально находилась цензура иностранных газет и журналов. Вход в нее был со стороны Почтамтского переулка. В 1894 году А.Д. Фомин обратился со служебными записками к начальнику Главного управления почт и телеграфов Н.А. Безаку и руководителю Санкт-Петербургского почтамта Н.Р. Чернявскому. Александр Дмитриевич просил предоставить цензуре за счет газетной экспедиции «хотя бы одну светлую и поместительную комнату». Позднее он указывал на необходимые переделки: пробить арку для соединения двух комнат, поставить перегородку и оштукатурить ее с обеих сторон, настлать пол паркетом, поставить камин или голландскую печь, установить электрическую лампочку в полученной комнате и т. п. В 1911 году уже М.Г. Мардарьев просил заведующего электрической станцией Главного управления почт и телеграфов установить в отремонтированных комнатах две потолочные лампы «с конусообразным отражением». Однако далеко не всех удобств удавалось добиться от хозяйственников. Распорядительная экспедиция почтамта уведомила 5 мая 1907 года цензуру иностранных газет и журналов, что «в указанной комнате <…> по техническим соображениям нельзя поставить умывальника с трубою для спуска грязной воды; если умывальник с ведром удовлетворит потребностям цензуры и не будет подмачиваться пол и потолок нижележащей Экспедиции, то такой умывальник может быть поставлен». Пришлось вместо водопровода соглашаться на умывальник с ведром.

Помещение цензуры делилось на две части. В первой половине, из шести комнат, прихожей и кухни, занимались цензурой иностранных газет и журналов. Отсюда можно было войти в кабинет главного цензора. За его спиной имелся встроенный в стену большой шкаф казенного типа. Это и был замаскированный проход в секретную часть цензуры. Она состояла из четырех комнат, где работали в начале ХХ века примерно пятнадцать чиновников-перлюстраторов. Другой вход в секретную половину был возможен через кухню, где также имелся в стене подобный шкаф и постоянно дежурили несколько доверенных сторожей. Сами чиновники цензуры иностранных газет и журналов названия «черный кабинет» не употребляли, заменяя его выражением «другая половина».

Любопытно, что при всем внимании верховной власти и органов политического розыска к перлюстрации «черный кабинет» в столице с июня 1903 года в течение более шести месяцев практически не работал. Это произошло вследствие перестройки здания Санкт-Петербургского почтамта, на время которой пришлось ограничиться «лишь сведениями из иногородних секретных пунктов». Руководитель «секретного дела» в Харькове К.П. Свяцкий также сообщал начальству, что поскольку с 25 сентября 1907 года в помещении цензуры начинается ремонт, то на некоторое время «занятия приостановлены».

По вполне понятным причинам у нас есть лишь отрывочные сведения о том, как проходила повседневная работа в «черных кабинетах». Например, в мае 1861 года обсуждалось предложение генерального почт-директора Пруссии отправлять почту из Берлина в Петербург вечерним поездом. Но, как докладывал Ф.И. Прянишников Александру II, это помешало бы нормальной работе секретной экспедиции. Дело в том, что разбор писем и «тщательный осмотр» в секретной экспедиции требовали «по меньшей мере, три часа времени». Прибытие же поезда на Варшавский вокзал в 18:30 вместо 8:45 привело бы к тому, что иностранные дипломатические агенты смогли бы получать адресованные им депеши «не ранее 12‐го часа ночи». Это потребовало бы двух смен работников и возбудило бы «неблагоприятные толки». В результате решили в данный момент предложение отклонить и согласиться с ним после окончания строительства Ковенско-Динабургского участка железной дороги.

В начале XX века, по утверждению неизвестного автора, скрывшегося в 1917 году под псевдонимом «отставной почтовый чиновник М-ко», в Санкт-Петербургском почтамте работа перлюстраторов шла с десяти часов утра до пяти-шести часов вечера с дежурством по ночам. По словам сторожа санкт-петербургской цензуры иностранных газет и журналов Н.У. Спадара, состоявшего здесь на службе с 1908 года, в «черном кабинете» трудились ежедневно с девяти часов утра до девяти-десяти часов вечера. Естественно, на протяжении десятилетий рос объем перлюстрации. В начале XX века каждый день в официальных «черных кабинетах» вскрывалось от 100 до 500 писем при почтамтах Варшавы, Киева, Москвы, Одессы, Харькова, Тифлиса и от 2 тыс. до 3 тыс. писем в Петербурге. Поступившую корреспонденцию надо было вскрыть, прочитать, при необходимости сделать выписки (так называемый меморандум), сфотографировать, проявить скрытый «химический» текст, расшифровать (если текст был зашифрован), снова вложить в конверт, заклеить и вернуть на почтамт для дальнейшего следования по назначению. Очень редко письма задерживались и конфисковывались. В таких случаях на выписке делалась отметка о задержании письма до особого распоряжения. Вся эта работа предполагала теснейшее сотрудничество с Особым отделом Департамента полиции. Разделение обязанностей не зависело от официальных чинов, а определялось приобретенной квалификацией. Например, Роберт Швейер и барон Федор Тизенгаузен специализировались на вскрытии и заклейке конвертов. Тот же Тизенгаузен и Е.К. Самусьев осуществляли обработку дипломатической почты: вскрытие и замену печатей, фотографирование. Принимали участие в этом и другие чиновники, например О.К. Вейсман, который выполнял и обязанности казначея. Как отмечал Ф.Г. Тизенгаузен, «при наличии неясностей в том или ином письме, содержание письма, искание скрытого смысла, отдельных выражений проходило через <…> других, рядом работавших цензоров. Письма, содержавшие в себе сведения, могущие быть использованы в выписках, складывались всеми цензорами в определенное место… выписки из них делались наиболее опытными цензорами». Чтением писем в Санкт-Петербургском почтамте, по словам С. Майского (В.И. Кривоша), были заняты четыре человека. Это означает, что в среднем один человек читал в день около 250 писем. Эту цифру как среднюю подтверждают работники военной цензуры и перлюстрации последующего времени. Например, подполковник А.И. Будагоский, помощник начальника Вятского ГЖУ и по совместительству военный цензор в годы Первой мировой войны, писал в докладной: «Одно лицо, занимаясь 8–9 часов в день, в состоянии лишь просмотреть не более 250 писем (эта цифра крайняя и точно мной проверена), так как кроме просмотра тратится время еще на расклейку и заклейку писем». Правда, в «черном кабинете» вскрытием и заклейкой чтецы не занимались. Уже в годы советской власти начальник отдела политконтроля ОГПУ И.З. Сурта 12 декабря 1924 года докладывал Ф.Э. Дзержинскому, что «полная обработка писем доведена до 250 штук в день на одного человека». Сотрудник отделения политконтроля МГБ СССР в городе Чите в конце 1940‐х – начале 1950‐х годов Л. Авзегер вспоминал, что норма на одного цензора составляла около 200 писем в день.

В Одессе с лета 1908 года цензорам обычно с девяти до четырнадцати часов корреспонденцию приносил почтово-телеграфный чиновник Иосиф Юрченко, испытанный и надежный помощник. Иногда эту обязанность выполняли два других «посвященных»: Былинский и Дубровский. Обычно писем в течение дня было до 500, иногда и больше. Затем старший цензор Ф.Б. Гольмблат разбирал письма, откладывая те, которые подлежали вскрытию в первую очередь. Вскрытием писем занимались практически все сотрудники. Обязанности секретаря-машиниста выполнял В.Ф. Курганов. Копии шифрованных писем делал Н.А. Шейман, служивший с 1911 года. В столице выписки и копии сторожа в специальных пакетах возили в Департамент полиции.

Сама техника вскрытия корреспонденции также претерпевала изменения. Продолжались деловые контакты со службами перлюстрации европейских государств. В 1871 году за границу «по делам службы» выезжал старший цензор П.Х. Витте, в 1888 году руководитель секретной экспедиции К.К. Вейсман осмотрел «черные кабинеты» в Берлине, Вене, Париже, Риме, городах Швейцарии и Бельгии. В результате последовали некоторые изменения в технике вскрытия писем. В конце XIX – начале XX века конверты вскрывались особыми косточками, отпаривались паром, отмачивались в ванночках. В частности, небольшим костяным ножичком подрезывался удобный для вскрытия клапан письма. Затем под клапан конверта цензор вводил тонкую круглую отполированную палочку размером с вязальную спицу, расщепленную примерно до половины, разрезом захватывал письмо, наматывал его на палочку и извлекал из конверта, не оставляя после себя каких‐либо видимых повреждений.

К 1908 году два важных изобретения в технике перлюстрации сделал неоднократно упоминавшийся выше Владимир Иванович Кривош. Во-первых, он предложил новый способ вскрытия писем – с помощью специального аппарата наподобие электрического чайника. Теперь цензор в левой руке держал конверт несколько секунд над струей пара, а в правой – тонкую иглу с деревянной ручкой или металлическую спицу, которой осторожно отгибал клапаны. Иногда конверт накрывали смоченной промокательной бумагой и клали под пресс. С письма, представлявшего интерес, снималась копия на пишущей машинке или из него делалась выписка. В провинциальных «черных кабинетах» копия или выписка делалась в двух экземплярах: один экземпляр оставался на месте, другой отправляли в Петербург. Если подпись была неразборчива, то ее переводили на кальку и прикладывали к копии письма. Для последующей заклейки конвертов имелись специальные кисточки. О том, что для вскрытия конвертов паром использовали примус и специальные кастрюли, говорил на допросе в ноябре 1929 года бывший сторож петербургского «черного кабинета» Н.У. Спадар.

Кстати, поссорившись с непосредственным начальством и будучи вынужден уйти со службы в конце 1911 года, тот же Кривош летом 1913 года поучал по доброте душевной одну из своих знакомых, сотрудницу библиотеки Зимнего дворца А.А. Ханыкову: «Письма заделывайте покрепче. <…> Приклейте синдетиконом бумажки под клапаны конверта внутри, а снаружи на конверте черным карандашом напишите свой адрес на карманах клапанов, от пара карандаш посинеет, можно скорее избегнуть вскрытия письма». Парадокс заключался в том, что именно это письмо было перлюстрировано, а данная выписка стала дополнительной уликой против Кривоша, которого подозревали в передаче сведений о перлюстрации в прессу.

Но пока Кривош служил, он рационализировал также технику изготовления состава для печатей, которые наносились особенно часто на дипломатическую почту. Все тот же барон Ф.Г. Тизенгаузен, считавшийся лучшим специалистом по вскрытию дипломатической почты, вспоминал на допросе, что «до 1908 г. при манипуляциях с подделками печатей практиковался состав серебряной амальгамы, а после по предложению Кривоша была введена медная амальгама, которая была и удобнее, и дешевле». За эти новации в 1908 году Кривош получил орден Св. Владимира 4‐й степени с формулировкой «за выдающиеся отличия». При этом он умудрился снять и сохранить у себя фотокопию с подлинника всеподданнейшего доклада о своем награждении. Между тем, по словам А.Д. Фомина, там было «неосторожно упомянуто о способах вскрытия корреспонденции» и, кроме того, имелась собственноручная помета Николая II «согласен». Действительно, во всеподданнейшем докладе было сказано следующее:

Коллежский асессор Владимир Кривош <…> приносит неоценимую пользу секретному делу. <…> Изобретения его в области секретного дела, примененные во всех секретных пунктах империи, дали на практике блестящие результаты, а именно: способ делания твердых металлических печатей, имеющего все преимущества перед применявшимся до сих пор способом делания таковых, <…> и изобретение прибора для вскрытия писем посредством пара; с помощью этого прибора письма вскрываются очень быстро с безукоризненной чистотой и без малейших следов вскрытия 583 .

На безукоризненности вскрытия и заделки писем в российских «черных кабинетах» настаивал в своих мемуарах и сам В.И. Кривош. Он, в частности, писал: «Письма, перлюстрированные в России, как бы они хитро заделаны ни были, не сохраняют на себе ни малейшего следа вскрытия даже для самого пытливого взгляда, даже опытный взгляд перлюстратора зачастую не мог уловить, что письмо уже было однажды вскрыто». То же показывал на допросе в ноябре 1929 года и Ф.Г. Тизенгаузен: «…работа <…> в целом была очень тщательной и не вызывала никаких подозрений и установка <…> заключалась в работе на качество, а не на количество. Последующей перепроверки работы цензоров ни с какой стороны не производилось <…> каждый был заинтересован в результатах работы». Но С.И. Карпов, чиновник Санкт-Петербургского почтамта, сотрудничавший с «черным кабинетом» с 1905 года, говорил на допросе в ноябре 1929 года: «Корреспонденция, возвращаемая из цензуры, имела явные следы вскрытия, так например, имелись морщины, клапаны не сходились, были следы постороннего клея и прочее». Наверно, истина, как это часто бывает, лежит посередине: стопроцентного качества заделки вскрытой корреспонденции, естественно, не было.

Методику работы с перлюстрированными письмами после их вскрытия хорошо описал киевский журналист в апреле 1917 года:

…архив кабинета <…> содержался в изумительном порядке. Каждая копия была занумерована и содержала отметку: кем, кому, когда, откуда и куда письмо писано. Если на письме имелась неразборчивая подпись, то подпись эта на кальке с поразительной точностью и большим мастерством копировалась и такое факсимиле в размере подлинника приклеивалось к копии письма. Если в тексте <…> встречалось неразборчивое или непонятное слово, то <…> и с этих слов делались на кальке отпечатки и вклеивались в соответствующих местах 586 .

Большинство писем после вскрытия задерживалось в «черном кабинете» не более двух часов. Содержавшие интересные сведения откладывались для снятия копий отмеченных мест. В среднем на сто вскрытых конвертов делалась одна выписка. Такие выписки или копии, как я уже говорил, назывались меморандумами. Просмотренные письма после всех манипуляций заклеивались, а чтобы не подвергать письмо вторичной перлюстрации, в одном из уголков или на ребре ставился условный знак – точка (так называемая «мушка»). Отборщики писем не должны были знать о «мушке». Копий или выписок в делах цензуры в 1880–1890‐е годы не оставляли. Собранные за день выписки, обычно семь-восемь (по другим сведениям – от трех до двадцати), немедленно отправляли с курьером на квартиру министра внутренних дел. Курьером был обычно один из сторожей «черного кабинета». Позднее пакет доставлялся в канцелярию министра. Старший цензор вел специальные записи для составления годового отчета. С.П. Белецкий считал, что в среднем министру внутренних дел ежедневно направлялось двадцать – двадцать пять выписок и лишь иногда – более сорока. Последний царский министр внутренних дел А.Д. Протопопов говорил на допросе, что ему ежедневно представляли шесть-семь писем, редко – десять – пятнадцать.

Директору ДП направляли другой экземпляр выписок из писем, задержанных по указанному им списку или показавшихся подозрительными. Большинство таких писем отправляли в ДП в подлинниках. М.Г. Мардарьев даже заявил на допросе, что учет возвращенных из ДП писем не велся. Письма с «химическим» текстом или с шифром фотографировались либо отправлялись в Особый отдел Департамента полиции. В среднем, по показанию Белецкого, в ДП доставлялось десять – пятнадцать выписок. Нередко такие письма возвращались для отсылки адресату. Например, 5 февраля 1913 года в ДП было отправлено писем с «химическим» текстом – четыре, с зашифрованным текстом – одно, подозрительных выписок и копий – одиннадцать, подлинников подозрительных писем – девять, закрытых конвертов с нелегальными изданиями – один. Итого – двадцать шесть.

Копии писем, доставлявшихся в ДП, печатались в начале XX века на отдельных полулистах плотной белой бумаги. При этом прежде всего отмечалось, что данная копия или выписка снята с письма, адресованного такому‐то лицу, указывались место отправления письма, почтовый штемпель на конверте и подробное наименование отправителя. По показаниям И.А. Зыбина, главного специалиста шифровального дела, служившего в ДП с августа 1887 года, выписки и письма, доставленные в ДП, просматривались министром внутренних дел, товарищем министра, директором ДП. Затем их передавали в «архив секретных сведений, доставленных цензурой». Здесь они регистрировались и разбирались для занесения в карточный алфавит. Одна из копий оставалась в ДП, другую направляли в соответствующее охранное отделение «для соображений по розыску». Для проявления писем со скрытыми знаками был организован специальный кабинет, где после прочтения «вновь восстанавливался химический текст». Не имеющие значения подлинные письма возвращали в почтамт, а не подлежащие выдаче – оставляли в ДП. Часть писем копировали, фотографировали и затем передавали на почту. Например, 31 июля 1906 года цензору Санкт-Петербургского почтамта П.К. Бронникову сообщали из ОО ДП, что по приказанию директора ДП просят отправить задержанное цензурой письмо за подписью «Ко…» от 23 июля по назначению – в Харьков, Сумская, 73, Милевич для О. 9 апреля 1907 года заведующий ОО ДП А.Т. Васильев писал цензору Л.Х. Гамбергу о разрешении отправить полученное 8 апреля письмо в Одессу, Дмитрию Бузкову. Кроме того, ДП делился с перлюстраторами данными, обнаруженными в результате исследования доставленных ими писем. И.А. Зыбин 2 января 1908 года сообщал тому же Бронникову, что в зашифрованном «химическом» тексте был найден адрес для конспиративных сношений: Санкт-Петербург, Морская, 37, страховое общество «Россия», Эдуарду Ивановичу Тальвику (внутри – для Сергея Петровича). Подразумевалось, что письма на этот адрес должны перлюстрироваться. Иногда в почтовую цензуру поступало распоряжение об уничтожении задержанного письма, копия которого побывала в Департаменте полиции. Например, 10 августа 1906 года Зыбин писал Бронникову: «По приказанию Директора ДП осмелюсь покорнейше просить Ваше высокородие не отказать в зависящем распоряжении об уничтожении задержанного цензурою письма с подписью “Соня” из Харькова от 4 сего августа к М.Г. Козьмину для М.Н. Козьминой».

Вся поступавшая перлюстрация сосредотачивалась в V отделении Особого отдела ДП. Журналы по простым письмам и «химическим» велись отдельно. Регистрация «химических» писем была более подробной (в сведениях о них указывалось, от кого письмо, к кому, иногда краткое содержание, движение письма, т. е. остается ли оно в Департаменте или возвращается в цензуру для отправки адресату). Фамилии, упоминаемые в письмах, заносились в карточный алфавит. Именные карточки составлялись на автора письма, получателя, на все имена и фамилии, упоминаемые в тексте. Однако так подробно расписывались только письма революционных деятелей. Письма государственных и общественных деятелей проходили подобную обработку лишь при наличии соответствующей резолюции министра. Они, как правило, не регистрировались, подшивались в отдельные дела, формировавшиеся по хронологии. В ряде случаев перлюстрация от министра внутренних дел в Департамент полиции не поступала. После первичной разработки и копирования перлюстрационные материалы шли в другие отделения Особого отдела, где велась разработка по партиям. Копии писем, касавшиеся деятельности эсеров, анархистов, террористических организаций, направлялись во II отделение Особого отдела, социал-демократов – в III отделение, национальных партий – в IV отделение. Здесь шла дальнейшая разработка этой переписки – уже розыскного плана. Если перехваченные письма не могли быть отнесены к каким‐либо партиям, но их разработка представляла интерес для ДП, копии писем откладывались в общих делах.

Попадая в ДП, революционная корреспонденция не только оседала в архивах. Сама перлюстрация нередко была лишь началом розыскной работы. Зачастую письменный текст был написан симпатическими чернилами или содержал шифр. По воспоминаниям вице-директора и директора ДП А.Т. Васильева, письма, содержавшие тайнопись, представляли особую проблему:

Охрана оказывалась перед дилеммой: либо проявить невидимый текст или оставить все как есть и доставить адресату письмо непрочитанным. Естественно, сделать видимыми симпатические чернила – задача не очень сложная; все, что надо чаще всего сделать – это протереть бумагу лимонным соком, хлорированной водой или молоком или слабо нагреть. Если, однако, такое секретное послание проявить, то содержащее его письмо уже нельзя отправить. С другой стороны, очень сложно принять решение не читать сообщение, возможно, имеющее огромное политическое значение. Решение этой головоломки нашел капитан Г.Г. Мец, жандармский офицер, прикомандированный к Департаменту полиции. Будучи весьма сообразительным и интеллигентным человеком, к тому же страстным фотографом, он предложил метод дешифровки этих писем фотографическим способом, который не оставлял ни малейшего следа на письме. С этого момента стало возможным читать невидимые сообщения так, что адресаты не догадывались, что их письма прочитаны 595 .

Если же текст содержал шифр, то письмо поступало к специалистам-криптографам из Департамента полиции. В начале XX века наибольшей известностью в качестве такого специалиста пользовался уже упоминавшийся мной Иван Александрович Зыбин. Любопытно, что если вообще в отношении начальников и коллег по службе мнения мемуаристов очень часто значительно расходились, то фигура Зыбина вызывала лишь восторженные оценки самых разных чинов политического розыска. Вот как писал о нем директор ДП в конце 1915‐го – начале 1916 года К.Д. Кафафов:

Это был в полном смысле маг и чародей. Он возвращал письма после вскрытия в таком виде, что решительно никто не мог бы догадаться, что они были вскрыты. <…> главной его специальностью было расшифрование всевозможных шифров. <…> не было шифра, которого он не мог бы прочесть, но он никогда и никому не открывал своего секрета 596 .

С таким же восхищением вспоминал о нем А.Т. Васильев:

Он имел несомненный талант к угадыванию и восстановлению текста, мог найти ключ к самым сложным шифрам. В Севастополе после небольшого террористического акта во время обыска дома нашли листок бумаги с большим числом цифр и без единой буквы. Когда этот документ пришел в Департамент полиции, я отдал его Незлобину [т. е. Зыбину. Воспоминания Васильева были впервые изданы в 1930 году, поэтому он указал, что настоящее имя этого человека «по разным причинам… не хотел бы называть». И.А. Зыбин в эти годы находился в СССР и служил в Спецотделе ОГПУ] с просьбой немедленно приступить к расшифровке. На следующий день Незлобин позвонил мне и предложил телеграфировать в Севастополь, чтобы оттуда прислали список книг, которые были найдены при обыске. <…> я поступил по его желанию и сразу же получил подробный отчет со списком совершенно безобидных книг. Через короткое время Незлобин положил передо мной расшифрованный текст. На мой вопрос он ответил, что ключ к шифру содержала тридцать вторая страница повести Куприна «Поединок». Цифры означали строку и номер буквы на каждой строке этой страницы. Таким образом, каждая пара цифр указывала букву, и текст удалось прочесть. Я восхищался гениальностью или интуицией Незлобина <…> и добился для него ордена и денежного вознаграждения 597 .

Яркий пример работы И.А. Зыбина с перлюстрированным письмом приводит в мемуарах начальник Московского охранного отделения в 1910–1912 годах П.П. Заварзин. В июне 1911 года в письме из Финляндии в Москву был обнаружен «химический» текст, зашифрованный дробями и настолько сложный, что пришлось вызвать из Петербурга Зыбина. Далее – отрывок из мемуаров:

Зыбин, явившись ко мне и едва поздоровавшись, тотчас спросил о письме. Ему подали копию, но она его не удовлетворила. На ответ, что подлинник уже отправлен обратно на почтовую контору, он, не внимая ничьим словам, бросился без шапки, как был, на улицу с явным намерением отправиться на почту. Выход его был так стремителен, что, только когда он уже садился на извозчика, удалось запыхавшемуся курьеру остановить его, буквально схватив за рукав, и объяснить, что письмо уже вытребовано с почты по телефону и находится на пути в отделение. Зыбин вернулся и, схватив копию, начал сосредоточенно рассматривать тот ряд дробей, под которыми для меня скрывалась, по всей вероятности, серьезная работа революционеров, а для этого оригинала хитроумная загадка, возбуждающая его пытливость. Задав Зыбину несколько вопросов, на которые он почти что не ответил, я оставил его в своем кабинете и отправился с докладом к градоначальнику. Возвращаюсь через часа полтора и застаю Зыбина сидящим за моим столом, в моем кресле, теперь уже с подлинником письма в одной руке и карандашом – в другой, которым он беспощадно расписывал какими‐то знаками и фигурами обложки разложенных на столе моих дел. Он не заметил моего прихода, и мне пришлось дважды окликнуть его, прежде чем он поднял на меня блуждающий взор…

– Идемте обедать! – сказал я. Он что‐то пробормотал и хотел опять углубиться в созерцание листка, но я настойчиво повел его к себе. С письмом и карандашом он не расстался, сел за стол и, быстро проглотив поставленную перед ним тарелку супа, оттолкнул ее, перевернул одну, другую тарелку из бывших на столе и стал писать на их скользком дне. Это не удавалось; тогда он нетерпеливым жестом вытянул свой манжет и продолжал работу на нем. На хозяев он не обращал никакого внимания. Я пробовал вовлечь его в разговор, но тщетно. Вдруг он вскочил и буквально заревел: «Тише едешь, дальше будешь, да, да!»

Ошеломленные, жена и я воззрились на него. Он продолжал стоять и уже более тихо повторял: «Тише едешь, дальше будешь. Ведь “ш” вторая буква с конца и повторяется четыре раза. Это навело меня на разгадку. Вот дурак! “На воздушном океане без руля и без ветрил” было куда труднее». Тут он очнулся, опять сел и продолжал обед уже как вполне уравновешенный человек, вышедший из какого‐то транса, сказавши добродушно: «Теперь можно отдохнуть». Оставалось одно лишь радостное возбуждение еще раз одержанной победы. Он заявил, что за всю свою жизнь не расшифровал только одного письма по делу австрийского шпионажа, но это было давно. «Теперь я и с ним не провалился бы!» – заключил он.

В результате удалось установить, что автором письма был известный боевик К.А. Мячин, и перехватить транспорт с революционной литературой.

Об этом человеке знали представители революционного движения. Например, эсеровская газета «Революционная мысль» сообщала в сентябре 1908 года: «Зыбин Иван Александрович (Пантелеймоновская, 9) – единственный [что было неверно] специалист по расшифровке писем».

Охранка предпринимала все усилия, чтобы не дать подпольщикам заподозрить, что их письма регулярно разрабатывают в «черных кабинетах». Но как это можно было сделать практически? Ведь после обычного проявления «химического» письма уже невозможно было вернуть ему прежний вид. Помимо изобретений вроде описанного выше «фотографического способа» капитана Г.Г. Меца, существовал более простой и одновременно, наверно, более сложный, требующий особого «мастерства» выход из положения. Вот что писал об этом научный сотрудник Центрального партийного архива (ныне – Российский государственный архив социально-политической истории) В.Н. Степанов:

Зачастую в интересах политического сыска переписка Особым отделом не прерывалась. «Специалисты» по подделке почерков изготовляли копию письма, воспроизводившую все его мельчайшие особенности, которая и посылалась адресату. Широко практикуя подделку писем, полиция получала возможность контролировать через «черные кабинеты» переписку лиц, попавших в поле ее зрения, и тем самым быть в курсе дел, как отдельных членов партии, так и той или иной организации в целом.

В штате Департамента полиции был В.Н. Зверев, выходец из Московского охранного отделения, подлинный виртуоз по подделке любых почерков. В документах указаний на такую практику можно найти множество. Например: «Все подобные письма калькируются, воспроизводятся химическим способом и отправляются по назначению» – это о письмах К.И. Захаровой. А вот о переписке «Северного рабочего союза»: «Означенное письмо было воспроизведено и отправлено по назначению». Поэтому нет ничего удивительного, что в архиве Н.К. Крупской запросто можно обнаружить подделки, выполненные в полиции, – оригиналы этих писем остались для разработки в Петербурге.

Часть выписок из перлюстрированных писем Департамент полиции для дальнейшей работы по ним направлял в губернские жандармские управления и охранные отделения. При этом источник сведений, как правило, не указывался, а именовались они агентурными или полученными агентурным путем. Если же все‐таки источник сообщался, то следовало строжайшее предупреждение о его неразглашении. Например, в связи с установлением наблюдения за священником И. Сокологорским начальник ОО ДП полковник А.М. Еремин 15 ноября 1912 года сообщал своему однофамильцу, ротмистру П.В. Еремину, что направляет ему копию заказного письма от 7 ноября из Полтавы в Петербург на имя Татьяны Федоровны Сокологорской. Полковник предупреждал, что делает это «совершенно доверительно, исключительно для личных соображений при производстве <…> розыска», так как данная копия «не может быть предъявлена посторонним лицам, не взирая на занимаемое ими служебное положение и естественно не должна быть приложена к дознаниям или переписке, производящимся в порядке Положения о государственной охране».

Это требование соблюдали и чины политической полиции на местах. 26 ноября 1914 года начальник Саратовского ГЖУ выговаривал ротмистру Кононову, своему помощнику в Балашовском уезде:

В записке Вашей от 18‐го сего ноября за № 53, а не в рапорте, как это требуется циркуляром штаба Отдельного корпуса жандармов от 10 минувшего октября за № 131, слово «Перлюстрация» незашифровано. Между тем… слово это, как термин, определяющий известный розыскной прием и притом весьма серьезный, не должно писать открыто и даже в тех случаях, когда в какой бы то ни было переписке нужно указать на обстоятельство, определяющееся этим словом, не зашифровывая, таковое должно заменяться фразой «совершенно секретный документ». Поставляя Вам это на вид, предписываю на будущее время принять к строгому исполнению это преподанное мною указание 602 .

В провинциальных «черных кабинетах» выписки делались в двух экземплярах. Один направлялся старшему цензору в Петербург, второй – на имя генерал-губернатора. В столице из этих выписок делался отбор для министра. Остальное уничтожалось. До 1906 года выписки направлялись в специальном конверте. Например, 18 октября 1894 года А.Д. Фомин сообщал в Москву старшему цензору К.А. Келеру, что «с сегодняшнего дня на Ваше имя будет отправляться конверт для министра № 663». Министр внутренних дел часть выписок, по словам А.Д. Протопопова, «представлял на обозрение царя и царицы». Государю он вручал выписки лично или посылал со всеподданнейшим докладом. Александре Федоровне – отдавал лично или передавал через А.А. Вырубову. Много выписок посылалось дворцовому коменданту В.Н. Воейкову. Если верить Протопопову, Николай II «не любил перлюстрации… и ею почти не интересовался», зато государыня «просила сообщать ей выписки, касавшиеся Распутина». Но одновременно бывший министр противоречил сам себе, отмечая, что «наиболее интересовавшие государя выписки оставлялись им у себя». Об особом интересе императрицы к перлюстрации вспоминал и С.П. Белецкий. Он, в частности, писал:

Из бесед с [А.А.] Вырубовой я выяснил себе, кто из тех или иных лиц, в какой степени и в силу каких соображений интересует императрицу. И сообразно с этим я прибег к помощи перлюстрации, составив для… [М.Г.] Мардарьева соответствующий список лиц, корреспонденция которых подлежала просмотру. Этот список был дополнен фамилиями лиц, которыми интересовался также и [А.Н.] Хвостов. Материал, почерпнутый из вскрытых писем, а также и сведения из других источников, служили темой для докладов Вырубовой.

Например, из пары перлюстрированных писем настоятеля Царскосельского Феодоровского собора, духовника государя и государыни с февраля 1914 года, воспитателя цесаревича Алексея – отца А. Васильева, который подозревался в том, что «не является сторонником императрицы», было усмотрено «несколько отрицательное его отношение к Распутину». Копия одного из писем отца Александра была передана Вырубовой. Судя по контексту, этот эпизод относится ко времени совместной службы министра внутренних дел А.Н. Хвостова и товарища министра С.П. Белецкого, с октября 1915 года до февраля 1916‐го.

После 1905 года особое внимание уделялось секретности пересылки материалов из провинции в Санкт-Петербург А.Д. Фомину или М.Г. Мардарьеву. Действительно, если до начала XX века сотрудники «черных кабинетов» в своей деятельности чувствовали себя неприкосновенными и охраняемыми высшей властью, то после 1905 года ситуация изменилась. По словам старшего цензора в Киеве К.Ф. Зиверта, в 1905 году на местах было получено устное указание «уничтожить немедленно весь архив в случае серьезных беспорядков, народных волнений и т. п.» Одновременно был изменен порядок пересылки из провинциальных «черных кабинетов» в Санкт-Петербург копий или выписок из перлюстрированных писем, представлявших интерес. Многие годы они посылались в одном конверте на имя старшего цензора Санкт-Петербургского почтамта. 14 июля 1906 года на места был направлен циркуляр за подписью Фомина о новом порядке пересылки копий и выписок в столицу. Во-первых, к ним теперь надо было прилагать реестр, написанный на простой бумаге с указанием числа, месяца, года и номера по следующему образцу: «На имя Солодовникова с текстом (вместо – с химическим текстом); На имя Солодовникова на усмотрение». Во-вторых, предлагалось после вложения в пакет запечатать его чьей‐либо частной печатью и указать фамилию адресата. Затем следовало этот пакет вложить в другой пакет со следующим отношением: «Число, месяц, год. Прилагаемый пакет представляется для препровождения по принадлежности. Имя и фамилия заведующего данным пунктом», запечатать его и на пакете сделать надпись: «В Санкт-Петербургскую цензуру иностранных газет и журналов». Наконец, все это нужно было поместить в третий пакет, адресованный «В канцелярию Санкт-Петербургского почт-директора». Притом второй и третий конверты надлежало запечатывать личной печатью местного старшего цензора. «Матрешка» из Варшавы делалась немного по‐другому: на первом конверте была надпись «Передать по принадлежности», и он вкладывался в конверт с адресом «В Санкт-Петербургскую цензуру иностранных газет и журналов», помещаемый в свою очередь в конверт «В отдел доставки высочайшей корреспонденции».

Но даже такой сложный конспиративный порядок казался не очень надежным. К.Ф. Зиверт 14 марта 1907 года обратился из Киева к столичному руководству с письменным сообщением о том, что начальник почтового округа предупредил его о необходимости «при отправке пакетов от Киевской цензуры соблюдать крайнюю осторожность». Он советовал Зиверту, во‐первых, сдавать пакеты на почту с надписью «От начальника Киевской почтовой конторы» (в этом случае они вместе с корреспонденцией «Высочайших особ», в особом пакете, будут ежедневно отправляться «простым порядком» по адресу «В канцелярию Санкт-Петербургского почт-директора»). Во-вторых, иногда отправлять пакеты с надписью «с документом», но тоже от имени начальника конторы (эта почта шла как заказная корреспонденция). Наконец, он рекомендовал «по возможности избегать подписи и цензурной печати». В результате Зиверт предлагал следующий механизм пересылки выписок и задержанных писем: начальный конверт адресовать в санкт-петербургскую цензуру иностранных газет и журналов, но без указания отправителя и с печатью Киевской почтовой конторы; его вкладывать в следующий конверт с препроводительной бумагой, но без подписи Зиверта, с частной печатью на конверте; все это помещать в третий конверт, адресованный в канцелярию санкт-петербургского почт-директора от имени начальника Киевской почтовой конторы. Кроме этого, предлагалось в секретных бумагах на имя А.Д. Фомина ограничиться словами «Ваше Превосходительство», не упоминая его фамилии, имени и отчества. На письме Зиверта имеется резолюция – по приказанию Фомина написано, «чтобы поступал, как предлагает». Спустя десять лет, в марте 1917 года, в ходе обыска в помещении «черного кабинета» в Киеве были обнаружены конверты двух форматов: внутренние, с надписью «В отдел иностранных газет и журналов», и большие, верхние – «В отдел доставки высочайшей корреспонденции».

Был и другой вариант конспиративной переписки с петербургским начальством. Копии и выписки вкладывались в конверт с надписью «Его превосходительству С.В. Соколову» (имя этого давно умершего чиновника цензуры использовалось как псевдоним М.Г. Мардарьева). Данный конверт помещался во второй – с печатным адресом «В отдел доставки высочайшей корреспонденции», после чего письмо отправляли в Санкт-Петербург, обычно от имени начальника местной почтовой конторы. Особый вариант связи, как я указывал выше, существовал для «черного кабинета» в Тифлисе.

Подобные же меры предосторожности принимались при доставке выписок в Министерство внутренних дел. Один из секретарей министра рассказывал: «Ежедневно в кабинет министра подавался мною большой толстый конверт листового формата, запечатанный сургучной печатью с неизвестным мне гербом без инициалов. Сам я приходил на службу в девятом часу утра и уже находил этот пакет у себя на столе». На этом конверте типографской краской была напечатана фамилия министра. Секретарь был предупрежден, что вскрывать этот конверт он не имеет права. На деле внутри первого конверта имелся еще один – с короткой надписью «Его Сиятельству». По показаниям А.Д. Протопопова, он получал два экземпляра выписок и один из них пересылал, по заведенному ранее порядку, председателю Совета министров. Но сам же при этом замечал, что «иногда посылал не полный набор, вынимая те письма, которые не хотел ему сообщать, например те, в которых меня особенно бранили». С выписок, представлявших интерес для других министров, снимались копии и отправлялись им.

Естественно, особое беспокойство испытывали в провинциальных «черных кабинетах». К.П. Свяцкий из Харькова писал А.Д. Фомину 23 марта 1907 года: «С прекращением личной соприкосновенности по просмотру корреспонденции желательно было бы уйти из помещения, смежного с простым отделом». По договоренности с начальником почтово-телеграфного округа С.С. Ивановым он предлагал поставить перед руководителем Главного управления почт и телеграфов М.П. Севастьяновым вопрос о том, чтобы при предполагаемом расширении простого отдела включить в него помещение цензуры. Квартиру же начальника телеграфной конторы из пяти комнат поделить между цензурой (две комнаты) и квартирой чиновника Мацевитова, занимавшегося отбором корреспонденции для просмотра. В свою очередь начальнику телеграфной конторы выплачивать квартирные деньги на съем жилья. «Занятие секретной частью этого помещения очень желательно: вход с улицы совершенно отдельный, а для чиновника Мацевитова будет всегда предлог ходить домой, чтобы доставлять нам корреспонденцию». В июле 1913 года М.Г. Мардарьев обратился в ДП с просьбой выделить 2 тыс. руб. в год для переустройства секретного отделения в Харькове, находящегося при местном почтамте. Ибо «в виду последних статей в русских газетах, а также и происходящих дебатов в Государственной думе, существование в Харькове отделения в том виде, как оно существует с прежних времен – немыслимо». Предлагалось обустроить проведение перлюстрации на съемной квартире.

Старший цензор одесской цензуры иностранных газет и журналов Ф.Б. Гольмблат в большом частном письме Мардарьеву 10 марта 1909 года просил принципиального согласия на устройство небольшого элеватора для механической передачи отобранной к просмотру корреспонденции из экспедиции в секретную часть. В качестве целей такой рационализации он указывал:

…1) освободить чиновника [И.] Юрченко от многократных посещений цензуры, которые, в конце концов, могут навлечь внимание прочих чинов и вызвать подозрение; 2) чтобы дать возможность Юрченко выигранное время утилизировать для более полезной работы – просмотра им же к-ии [корреспонденции] для нашей цензуры. Юрч. [енко] наиболее способный из всех четырех чиновников и отвлекать его многократным посещением цензуры от сущностной работы не следовало бы. <…> Пользоваться таким внутренним закрытым тайным элеватором можно будет во всякое время; его можно будет устроить в трубе вентиляционной, начинающейся в той комнате, где сидят за нашей работой четыре почтовых чиновника и проходящей через мой кабинет на чердак; придется поставить особые шкафы, прикрывающие как в экспедиции, так и в цензуре отверстие для элеватора. Технические подробности со всякими усовершенствованиями разрабатывают Юрченко и [И.А.] Почобут [15 октября 1909 года переведен в Варшаву, умер 11 декабря того же года].

Сооружение элеватора Гольмблат обещал провести «домашним способом».

Чиновники «черных кабинетов» весьма болезненно реагировали на неуклюжие действия местных властей, ненароком раскрывающих свои тесные взаимоотношения с перлюстраторами. Например, в 1907 году градоначальником Одессы стал бывший начальник Киевского ГЖУ В.Д. Новицкий, и министр внутренних дел П.А. Столыпин разрешил старшему цензору Одесской почтовой конторы Гольмблату «войти с ним [Новицким] в служебные сношения по секретной части». Но в том же году Новицкий умер. Его преемником в начале декабря 1907 года был назначен генерал-майор И.Н. Толмачев. Одним из первых распоряжений Толмачева на новом посту стало утверждение расписания приемных часов градоначальника, в котором во вторник открыто предусматривался прием цензора при Одесской почтовой конторе. Гольмблат немедленно доложил об этом А.Д. Фомину. Последний обратился к Столыпину. Резолюция министра от 24 декабря 1907 года гласила: «Директору ДП [М.И. Трусевичу]. Видимо, Толмачев не отдает себе отчета в секретном характере перлюстрации. Об этом деле писать неудобно. Он будет в Петербурге <…> переговорите с ним лично по этому делу». Распоряжение было исполнено 28 декабря.

Примерно тогда же, 31 октября 1907 года, Фомин доложил директору ДП Трусевичу, что, согласно желанию последнего, установлено наблюдение за корреспонденцией, адресованной в Петербург на предъявителя кредитных билетов рублевого достоинства № 18903 и трехрублевого – № 77797. Но при этом приложил официальную бумагу с той же просьбой из охранного отделения от 29 октября, указывая, что «столь открытое сношение Охранного отделения с Цензурою иностранных газет и журналов может безусловно и серьезно повредить секретному делу».

На основе материалов перлюстрации для императора в ДП ежегодно составляли обзоры государственной жизни России. Программа таких отчетов иногда давалась министром внутренних дел. Один экземпляр отчета направляли государю, другой сохраняли в ДП МВД. Общим правилом было снабжение перлюстрационными сведениями председателя Совета министров. По словам С.П. Белецкого, в 1909–1915 годах сведения давали также министру юстиции И.Г. Щегловитову и военному министру В.А. Сухомлинову, но без предоставления выписок.

Перлюстрационные пункты в начале ХХ века трудились на несколько ведомств одновременно. Первое место в этом ряду занимал Департамент полиции МВД. Но также получателями информации были министерства иностранных дел, военное и морское, их больше всего интересовала дипломатическая корреспонденция. Например, часть выписок из дипломатической почты шла начальнику отдела иностранной статистики (разведки) Морского Генерального штаба с 1909 года М.И. Дунину-Барковскому. Из Военного министерства для вскрытия дипломатических баулов и пакетов были присланы копии ключей. С важных документов делались фотографические снимки. Один из старейших (с 1887 года) сотрудников петербургского «черного кабинета» Л.Х. Гамберг показал на допросе 18 декабря 1929 года, что частенько по вечерам в «черный кабинет» заходил небезызвестный М.С. Комиссаров и присутствовал при вскрытии мешков с дипломатической почтой. Он же доставлял перлюстраторам пломбы и щипцы для запечатывания таких мешков. Судя по биографии Комиссарова, подобное могло происходить в 1904–1908 годах, когда он был руководителем контрразведки при Санкт-Петербургском ГЖУ, а затем помощником начальника Санкт-Петербургского охранного отделения. Посещал перлюстрационный пункт в столице, по его собственному признанию, и знакомый нам И.А. Зыбин – гений дешифровального дела.

По воспоминаниям С. Майского (В.И. Кривоша),

…в секретной экспедиции имелась полная коллекция безукоризненно сделанных металлических печаток как всех иностранных посольств, консульств, миссий и агентств в Петрограде и Министерств иностранных дел за границей, так и всех послов, консулов, атташе, министров и канцлеров; с помощью печаток вскрывать и заделывать эту дипломатическую переписку, без малейшего следа вскрытия, не представляло никаких затруднений; <…> имелись шифрованные коды всех стран, [с] помощью которых эта корреспонденция свободно читалась и переводилась уже не в «черном кабинете», а в другом однородном с ним учреждении при Министерстве иностранных дел, куда попадали и копии со всех получаемых посольствами и отправляемых ими зашифрованных телеграмм 623 .

Хотя здесь есть определенные преувеличения, о чем будет подробнее рассказано в следующей главе, но в целом этому пассажу можно доверять.

Тот же Кривош, настаивавший в мемуарах на том, что «никогда в мире “черный кабинет” не работал так чисто, как в России, и… особенно… в Петрограде», признавал, что «с дипломатической корреспонденцией, вследствие спешки и связанной с ней нервности работы, часто происходили такие курьезы, благодаря которым провал угрожал всему делу перлюстрации». Был эпизод (я упоминал о нем вскользь во введении), когда чиновник, производивший перлюстрацию, уронил в дипломатический баул золотую запонку с монограммой «О.В.», не заметив этого. Почта была вновь запечатана поддельными печатями и отправлена по назначению. Каковы же были удивление чиновника и его радость, когда через некоторое время, опять вскрыв этот баул, следовавший в обратном направлении, он обнаружил свою запонку в целости и сохранности! Возможно, получатели корреспонденции решили, что запонку потерял один из дипломатов, отправлявший почту. Перлюстратор с облегчением и удовольствием вернул драгоценный предмет на его законное место, уничтожил сопровождавшее его письмо и поставил на баул новые поддельные печати. Решусь расшифровать инициалы «О.В.» и назвать имя этого чиновника: одним из тех, кто специализировался на вскрытии дипломатической почты, был Отто Карлович Вейсман (1866–?), сын бывшего руководителя «черных кабинетов» К.К. Вейсмана. Вейсман-младший занимался перлюстрацией в Санкт-Петербургском почтамте с 11 марта 1887 года и до ее ликвидации в 1917 году. Числясь младшим цензором, он стал действительным статским советником с 6 декабря 1910 года.

Были и другие подобные случаи. Однажды заделали и сдали конверт без вложения письма, которое осталось незамеченным среди других бумаг на столе чтецов. В другой раз чтецы перепутали вложения двух конвертов, отправив в Нидерландское посольство бумаги на испанском языке из Министерства иностранных дел в Мадриде. По словам Кривоша, согласно поднятой по данным делам переписке, «все это приписывалось австрийскому или германскому “черным кабинетам”, через каковые страны корреспонденция шла транзитом и “черные кабинеты” которых в дипломатических сферах пользовались неважной репутацией из‐за небрежности работы, оставлявшей на письмах довольно грубые следы вскрытия». Ф.Г. Тизенгаузен вспомнил о случае, когда перепутали конверт перлюстрированного письма на имя члена Государственного совета Н.А. Хвостова.

Общий штат сотрудников, непосредственно занимавшихся перлюстрацией, в начале XX века менялся незначительно. Если в 1908 году он составлял, по моим данным, тридцать девять человек, то в июле 1913 года – сорок два человека, а к концу 1916‐го – сорок шесть человек. Подробнее об этом я расскажу в четвертой главе. Кроме того, к процессу перлюстрации были причастны руководители почтамтов и почтовых контор, а также особо доверенные сотрудники почтовых экспедиций, занимавшиеся отбором корреспонденции для последующего просмотра, и сторожа при помещениях «черных кабинетов». Ранее я уже говорил, что если примерно до 1902 года на Петербургском почтамте отбором писем занимались с помощью экспедиторов сами сотрудники «черных кабинетов», то затем в связи с огромным ростом масштабов почтовой переписки к этой операции пришлось привлекать значительное число почтовых чиновников. К ноябрю 1915 года количество так называемых косвенных участников составляло, по моим подсчетам, восемьдесят девять человек: двадцать четыре сторожа, семь руководителей почтамтов и почтовых контор и пятьдесят восемь сотрудников почтовых экспедиций. Из них тридцать пять человек (в том числе девять сторожей) – служащие Санкт-Петербургского почтамта, пятнадцать (четыре сторожа) – Московского почтамта, соответственно десять (четыре сторожа), семь (один сторож), шесть (один сторож), три человека (один сторож) и тринадцать (четыре сторожа) – сотрудники Варшавской, Киевской, Тифлисской, Харьковской губернских почтовых контор и Одесской пограничной почтовой конторы. Отметим попутно, что сторожа, например, в Петербурге не только охраняли помещение цензуры, но также использовались для доставки пакетов в МВД и другие учреждения. Одновременно на местах чины жандармских управлений и охранных отделений производили «инициативную» перлюстрацию, устанавливая доверительные отношения с чиновниками почтово-телеграфных контор.

Между тем с начала XX века резко возрос сам объем почтовых отправлений. В 1885 году он составлял 281,7 млн. В 1900‐м – 2132,9 млн, в том числе 88,3 млн открыток, 365 млн простых и 34,8 млн заказных писем, 93,4 млн бандеролей и 5,9 млн посылок. В 1913 году уже было 455 млн открыток, 1299 млн простых и 94 млн заказных писем, 265,3 млн бандеролей и 19,4 млн посылок. Рос объем и международной корреспонденции. Если в 1900 году она составила 89,7 млн писем (36,8 млн отправленных и 52,9 млн полученных), то в 1913 году – 143,9 млн писем (59,9 млн отправленных и 84 млн полученных) и 51,8 млн бандеролей (16,3 млн отправленных и 35,5 млн полученных). Естественно, количество перлюстрированной корреспонденции также увеличивалось – см. таблицу 1.

Таблица 1

Объем перлюстрированной корреспонденции в начале XX века*

* В графах 2–4 приведены сведения за январь – сентябрь. В графе 5 для 1900–1911 годов приведены сведения за весь год, а для 1912–1914 годов – за январь – сентябрь.

** Н.с. – нет сведений.

Из данных, приведенных в таблице, видно, что наибольшее количество выписок приходится на 1907 год (14 221), затем идет спад до 1910 года, а потом – опять некоторый подъем. Одновременно растет количество шифрованных и «химических» писем, а также писем, перлюстрированных по требованию министра внутренних дел.

2. Планы реформирования службы перлюстрации после Первой российской революции (1905–1907 годов)

Российская революция 1905–1907 годов показала неподготовленность органов политического сыска к борьбе с антиправительственным движением такого размаха. Поэтому уже в ходе революции началась работа по перестройке политических спецслужб, создавались планы их реформирования. Поскольку перлюстрация являлась одним из направлений политического розыска, то деятельность «черных кабинетов» также оказалась в поле внимания руководства МВД и Департамента полиции. Прежде всего вставал вопрос об организации новых перлюстрационных пунктов и об улучшении работы уже существовавших.

По приказу министра внутренних дел П.А. Столыпина старший цензор Санкт-Петербургского почтамта М.Г. Мардарьев (заместитель руководителя всей службы перлюстрации в Российской империи А.Д. Фомина) был направлен 29 мая 1908 года в Киев и Одессу «для переустройства секретного дела на новых началах». 14 июня 1908 года Мардарьев подал Фомину рапорт о результатах поездки. В частности, он отметил, что теперь в этих пунктах, как и в Петербурге и Москве, «корреспонденция будет отбираться и передаваться для досмотра приученными к делу, испытанной верности долгу почтовыми чиновниками при отправлении ими своих прямых служебных обязанностей». Причем «как отборка, так и передача в цензуру писем, смею думать, замаскированы будут довольно удачно, и поэтому толки о досмотре Цензурою частной корреспонденции должны прекратиться». Кстати, при представлении Мардарьева в январе 1909 года к награждению орденом Св. Станислава 1‐й степени было отмечено, что поручение министра внутренних дел Столыпина о преобразовании цензурных пунктов в провинции «им было блестяще выполнено».

В феврале 1910 года вице-директор Департамента полиции С.Е. Виссарионов провел ревизию трех перлюстрационных пунктов и представил доклад по результатам ревизии. В связи с этим в Департаменте полиции в феврале 1913 года состоялось специальное совещание о постановке перлюстрационной работы в империи. Естественно, эти материалы следует рассматривать как часть общих попыток реформировать органы политического розыска в данный период. В 1911–1912 годах тот же Виссарионов ревизовал охранные отделения в Варшаве, Киеве, Москве, ГЖУ Волынской и Московской губерний. В конце ноября – начале декабря 1912 года состоялся съезд руководителей политического сыска. Под руководством Виссарионова была создана рабочая группа в целях переработки и совершенствования нормативных документов.

Поездка Виссарионова в феврале 1910 года состоялась по указаниям министра внутренних дел П.А. Столыпина и товарища министра П.Г. Курлова, ведавшего политическим розыском в империи. Вице-директор ДП посетил Москву, Варшаву и Саратов, пытаясь получить ответ на три вопроса: по чьим директивам проводится перлюстрация? насколько широки ее пределы? почему при сравнительно больших затратах отдача от «секретного дела» оказывается незначительной? В результате 3 апреля 1910 года он представил отчет товарищу министра Курлову.

В Москве Виссарионов имел беседы с московским почт-директором В.Б. Похвисневым, старшим цензором Московского почтамта В.М. Яблочковым, а также с начальником 1‐й экспедиции почтамта, в которой проводился отбор корреспонденции для перлюстрации, Н.Г. Пезе‐де-Корвалем. В Варшаве его собеседниками были начальник Варшавского почтово-телеграфного округа М.К. Богуцкий, помощник варшавского генерал-губернатора по полицейской части К.К. Утгоф, начальник Варшавского охранного отделения К.И. Глобачев и старший цензор варшавской цензуры иностранных газет и журналов А.Ф. Шлиттер. Поскольку Глобачев был назначен на этот пост незадолго до приезда Виссарионова, то последний получил также материалы от бывшего начальника Варшавского охранного отделения П.П. Заварзина. В Саратове ревизор из Петербурга получил информацию от начальника Саратовского ГЖУ полковника В.К. Семигановского и начальника Саратовского охранного отделения ротмистра А.П. Мартынова.

Выяснилось, что руководители почтовых учреждений Богуцкий и Похвиснев заботятся о предоставлении цензорам необходимых условий для работы, но не входят в существо этой деятельности. Указания по отбору корреспонденции для просмотра поступали от руководителя «секретной», или «особой», части при цензуре иностранных газет и журналов в империи А.Д. Фомина или его заместителя М.Г. Мардарьева из Петербурга, от начальника Московского охранного отделения, от помощника варшавского генерал-губернатора по полицейской части Утгофа на основании докладов начальника Варшавского охранного отделения, а также (по вопросам контрразведки) от начальника штаба Варшавского военного округа. Кроме этого, вскрытие переписки осуществлялось по собственной инициативе Яблочкова и Шлиттера – с учетом местной политической жизни. Обследование заказной и денежной корреспонденции производилось на основании распоряжения московского почт-директора и начальника Варшавской почтово-телеграфной конторы. Из Петербурга в начале каждого года поступал так называемый «алфавит», т. е., как уже известно читателю, список лиц, чья корреспонденция подлежала перлюстрации. Этот перечень затем дополнялся по инициативе руководителей местной цензуры. В Москве в течение года в него обыкновенно вносилось до 300 адресов. Из них на следующий год по распоряжению из Петербурга переходило около семидесяти, а остальные исключались.

Определенным откровением для С.Е. Виссарионова стало то, что чины московской цензуры трудились также для министерств военного, морского, иностранных дел и Министерства двора. Перлюстрация дипломатической переписки консулов производилась и в Варшаве. Все копии, снятые в Москве и Варшаве, направлялись в Петербург – А.Д. Фомину и М.Г. Мардарьеву. После 1905 года для их пересылки были приняты особые конспиративные меры. Пакет с секретными бумагами адресовался Василию Ивановичу Матушкину (что означало – Фомину или Мардарьеву). Этот пакет вкладывался в другой, с надписью «В Отдел Высочайшей корреспонденции». Уже в Петербурге производилось распределение полученного материала по ведомствам: министру внутренних дел, товарищу министра, управлявшему политическим сыском, директору Департамента полиции, в МИД и в Военное министерство. В частности, распределением бумаг, полученных из Варшавы, ведал В.И. Кривош. Кроме этого, при необходимости копии передавались в Охранное отделение в Москве и К.К. Утгофу для Охранного отделения в Варшаве. О перлюстрации для Министерства двора начальник первой экспедиции Московского почтамта Н.Г. Пезе‐де-Корваль, руководивший отбором писем, сказал Виссарионову: «Здесь такие лица замешаны, что от страха назвать их пятки трясутся», а потому фамилии этих лиц он готов назвать лишь П.Г. Курлову лично. Как тут не вспомнить о подозрениях вдовствующей императрицы Марии Федоровны и ее дочери Ольги Александровны? Тем более что С.П. Белецкий признавался: «…когда нужно было передать распоряжение [курсив мой. – В.И.], вызывался Мардарьев, которому говорилось лично», «если же интересовала переписка партийных лиц… посылался чиновник, и фамилии передавались из рук в руки, чтобы не было лишней переписки». Таким образом, здесь речь идет не об обычном «алфавите», который сообщался в письменном виде. Под «распоряжением» явно понимается указание о перлюстрации в отношении очень высокой особы или лиц, чтение переписки которых могло вызвать общественный скандал. Например, тот же Белецкий 16 сентября 1917 года заявил, что в 1913 году получил указание министра внутренних дел Н.А. Маклакова о просмотре всей корреспонденции защитников М. Бейлиса, в том числе родного брата министра, В.А. Маклакова.

Сравнивая работу двух «черных кабинетов» – в Москве и Варшаве, С.Е. Виссарионов весьма негативно оценил деятельность цензуры в Москве и дал высокую оценку работе перлюстрационного пункта в Варшаве. Главную причину неудовлетворительного состояния дел в Москве ревизор видел в личности старшего цензора Яблочкова:

В.М. Яблочков – почтенный уже человек свыше 70‐ти лет от роду [на самом деле ему шел 64‐й год]. При собеседовании с ним я вынес впечатление, что у него очень слабое представление о программах революционных партий; он не обладает никакими сведениями о партийной жизни, о новейших течениях, спорах, [на] строениях; напр. [имер,] он оказался совершенно неосведомленным о группе инициативного меньшинства партии социалистов-революционеров, о ликвидаторах среди партии социал-демократов и т. п. При таких условиях довольно трудно выделять из обширного материала наиболее интересное и необходимое для политического розыска. <…> Являясь по своему возрасту, по отсутствию энергии и должной осведомленности, человеком совершенно неподходящим для того дела, которое на него возложено <…> по заявлению Пезе‐де-Корваля и Похвиснева, распустил своих подчиненных и стал даже в материальную зависимость от них, занимая у них денежные суммы 646 .

В результате Виссарионов отмечал следующие главные недостатки в работе московского «черного кабинета». Во-первых, слабая трудовая дисциплина цензоров, работают всего лишь с одиннадцати до четырнадцати часов, поэтому большая часть отобранных в экспедиции писем остается непросмотренной – иногда из шестидесяти писем просматривают только десять. Во-вторых, «Переписка лиц, получивших видное назначение, привлекших к себе общественное внимание, переписка членов политических партий подвергается просмотру без особой системы». В-третьих, слабый надзор со стороны Яблочкова за работой первой экспедиции. В-четвертых, беспорядочность в ведении делопроизводства и «полное отсутствие всякой системы в наблюдении за корреспонденцией»: нет «алфавитов» авторов писем, нумерации, копий писем. Невозможно установить, были ли обнаружены письма того или иного лица, один раз или неоднократно, когда именно, от кого были получены директивы «по установке цензуры за тем или иным лицом». В-пятых, серьезные упущения в самом процессе перлюстрации: за неделю в Московское охранное отделение доставляется всего пятнадцать – двадцать писем, копии изготавливаются на шапирографе (копировальном аппарате – усовершенствованном гектографе), а не печатаются; не прилагаются фотоснимки с писем и конвертов; не прикладываются переводы писем; копии писем не нумеруются и «не снабжаются отметками… к какой революционной партии принадлежит автор и адресат, и проходили ли они ранее через цензуру». Из всего этого был сделан вывод: «…цензурная работа в Москве носит характер скорее механический: надо дать несколько десятков писем в месяц, и письма даются, но без всякого плана, без стремления добыть ценный материал». В итоге «некоторое освещение внутренней организационной деятельности революционной партии иногда получается, но зато совершенно отпадает помощь в розыскном отношении…».

В отличие от Москвы Виссарионов высоко оценил постановку дела в варшавском «черном кабинете», подчеркнув заслугу «энергичного, преданного и отлично понимающего дело старшего цензора А.Ф. Шлиттера». В день из экспедиции поступало к цензорам 3–4 тыс. единиц отобранной корреспонденции. С дипломатической почты, в том числе шифрованной, снимались копии. Вскрытие производилось «наиболее усовершенствованными способами при помощи игл и сухого пара». Для «опечатывания и обвязывания дипломатической почты изготовлялись заранее необходимые слепки печатей и вязки». «Химический» текст проявлялся на месте с помощью лакмусовой бумаги. Для получения образцов почерка в необходимых случаях производилось фотографирование писем и конвертов, а также калькирование почерков. Образцы почерков регистрировались. Велся реестр, в который заносились все копии писем или выписки. Он состоял из следующих граф: порядковый номер; указание, от кого письмо, куда и кому; краткое содержание. Номер имел вид дроби: числитель – номер по порядку поступления, знаменатель – номер по порядку отправления копии генералу К.К. Утгофу. В выписках всегда делалась отметка о переводе: «с польского языка», «с еврейского жаргона». В случае повторного поступления писалось: «представляется в дополнение к прежней переписке того же автора» – с указанием номеров писем и выписок. Если была установлена принадлежность того или иного лица к определенной партии, то в копии делалась соответствующая отметка.

Кроме реестра в Варшаве велся также «алфавит адресатов и авторов», причем напротив каждой фамилии или клички делалась ссылка на номер реестра, под которым зарегистрирована копия или выписка. Имелся и реестр директив, получаемых из Петербурга. Каждому адресу давался отдельный номер, а в случае поступления по такому адресу корреспонденции в специальной графе отмечался номер, под которым эта копия занесена в реестр. К реестру был приложен «алфавит» (перечень фамилий лиц, подлежащих наблюдению).

А.Ф. Шлиттер, помимо исполнения директив, также проявлял, по мнению начальства, полезную инициативу. «Наблюдая за перепиской того или иного лица и в силу профессионального навыка», он выявлял его связи и вводил «их в число подцензурных». Кроме этого, «следя за политической жизнью края, он сам бесконтрольно намечает тех или иных лиц, переписку коих и подчиняет цензуре». Весь материал, добытый в Варшаве, также пересылался в Петербург. В целом с 1 января по 10 февраля 1910 года в Варшаве было сделано 183 выписки. Из них 137 были переданы К.К. Утгофу. Не предоставлялись ему «те копии, которые имеют значение в общегосударственном смысле, а не в узко-розыскном». Наконец, одно время цензура в Варшаве работала и по заданиям ревизии сенатора Н.П. Гарина (директора ДП с 29 июня по 9 ноября 1905 года).

В результате такой налаженной перлюстрационной работы, по мнению ревизора, был достигнут ряд серьезных успехов. В качестве примеров он отметил захват австрийского шифра, раскрытие дела немецкого агента Розова-Германа в 1907 году, арест типографии «революционной фракции Польской социалистической партии» и т. п.

Поэтому Виссарионов предлагал «ввиду исключительных заслуг г. Шлиттера» выдать ему 500 руб., начальнику отдела по перевозке почт Федотову «назначить к празднику Св. Пасхи» 200 руб. и начальнику Варшавской почтово-телеграфной конторы Н.В. Васильеву увеличить регулярные наградные с 300 до 400 руб. Также он признал обоснованными претензии цензоров в Москве и Варшаве, связанные с несправедливым распределением наград и денежных поощрений, когда «львиную долю оставляет себе петербургская цензура».

Ознакомившись с постановкой перлюстрации в Саратове, вице-директор ДП указал, что, хотя «Саратов является одним из видных пунктов революционного движения, здесь цензура никогда не имела организованного характера». Один из бывших филеров здесь зачислен почтальоном, он и двое его сослуживцев разбирают корреспонденцию – «то, что заслуживает интереса», доставляют в ГЖУ и в Охранное отделение. Также если наружное наблюдение отмечает опускание письма в почтовый ящик, то при посредстве начальника Почтово-телеграфной конторы данное письмо передается начальнику ГЖУ. За эту помощь трем почтальонам выдается 50 руб. в месяц, и «приблизительно в такую же сумму обходится поддержание добрых отношений с начальником почтово-телеграфной конторы».

Эти сведения можно дополнить воспоминаниями тогдашнего начальника Саратовского охранного отделения А.П. Мартынова. По его словам, обычно письмо содержало в себе самые безобидные фразы. Но от секретного сотрудника он знал, что в письме есть скрытый, написанный лимонной кислотой текст, что он – между чернильными строчками, а потому эти последние несколько шире расставлены. Знал он и что шифр, которым написан частями скрытый текст письма, составлен по известной, легально изданной брошюре. Один экземпляр этой брошюры находится в руках автора письма, т. е. в Саратове, а другой лежит в квартире одного из членов ЦК партии социалистов-революционеров, проживающего на положении эмигранта в Париже.

Остается лишь подогреть все письмо над стеклом обыкновенной керосиновой лампы, и тогда зашифрованный текст, написанный лимонным соком, проявляется весьма просто. Расшифровка – при наличии книги-ключа – дело совсем простое. Первые две цифры означают страницу. Дальше следуют группы по четыре цифры: первые две означают строку, а последующие две – место буквы в данной строке. Значительно труднее точно воспроизвести разрушенное подогреванием и проявлением оригинальное письмо. Надо подобрать точно такую же бумагу, переписать, старательно подделывая почерк, оба текста, явный и секретный, и, что весьма важно, привести конверт в такой вид, чтобы он не возбуждал ни малейших подозрений. Короче говоря, то письмо, которое в Париже получит член центрального комитета [партии социалистов-революционеров], написано не саратовским революционером, но начальником Саратовского охранного отделения. А подлинник остается в архивах 650 .

В целом же С.Е. Виссарионов пришел к следующим выводам: (1) «результаты, получаемые от цензуры, представляются довольно слабыми, в сравнении с теми затратами, которые делаются на нее»; (2) причины этого «заключаются в полной бесконтрольности петербургской цензуры и неудачном подборе лиц на местах».

Поэтому он внес ряд предложений по реформированию «черных кабинетов». Первое – поставить руководство делом перлюстрации в империи под прямой контроль директора ДП МВД или товарища министра. Второе – открыть новые перлюстрационные пункты «в местах наиболее сильного революционного проявления»: в Вильно, Ростове-на-Дону, Саратове, Екатеринославе. Третье – «освежить личный состав»: уволить в отставку «с надлежащей пенсией» В.М. Яблочкова (род. в 1846 году) и К.Ф. Зиверта (старший цензор киевской почтовой цензуры, род. в 1843 году) по причине их возраста. Четвертое – «прикомандировать к Варшавской и Петербургской цензуре молодых благонадежных чиновников, которых надлежит учить цензурной технике, с тем, чтобы они образовали кадр, из коего затем и пополнять отдельные пункты». Пятое – «оборудовать все пункты последними усовершенствованиями цензурной техники (…в Одессе и Киеве нет даже фотографических аппаратов)». Шестое – «обязать чинов цензуры ознакомиться с программами революционных партий, напр. [имер] в объеме изданных Департаментом полиции обзоров». Седьмое – «завести делопроизводство наподобие Варшавской цензуры». Восьмое – «командировать периодически с инструкторскими целями сведущих лиц в отдельные пункты для улучшения дела». Девятое – «распределение наград производить по представлению местных старших цензоров».

Но далее события развивались по другому сценарию. На тексте доклада Виссарионова есть следующие пометки: слова «Это лишнее» – напротив пожелания сохранять копии перлюстрированных писем и «вещь недопустимая» – напротив упоминания о работе цензоров для ревизии сенатора Н.П. Гарина. Таким образом, к основным положениям доклада читавший (видимо, П.Г. Курлов) своего отношения не высказал. Реакция руководства вообще оказалась крайне неспешной и не очень понятной. В этом плане показательна история с проектом открытия вновь перлюстрационного пункта в Вильно, закрытого в 1895 году. 13 февраля 1910 года был подготовлен документ об отпуске А.Д. Фомину 6 тыс. руб. на его создание. 19 февраля П.А. Столыпин наложил резолюцию «Согласен». 3 марта Фомин сообщил начальнику ОО ДП А.М. Еремину, что деятельность цензуры иностранных газет и журналов начнется в Вильно 15 марта. Но неожиданно на докладе Еремина 5 марта П.Г. Курлов «приказал приостановить это дело впредь до особого распоряжения» министра. И тот же Курлов 15 апреля докладывает Столыпину о записке Виссарионова и его предложениях, указывая «на крайнюю необходимость возможного развития этого дела ввиду заметного ослабления центральной агентуры после дела Азефа».

К данному вопросу вернулись в конце 1910 года. Еще в конце 1909‐го А.М. Еремин запросил ряд начальников ГЖУ об их отношениях с руководителями почтово-телеграфных контор на предмет ведения перлюстрации, о чем подробно будет рассказано ниже. В конце ноября ответы начальников ГЖУ на запрос Еремина были доложены Курлову. Последний приказал составить смету расходов на открытие новых перлюстрационных пунктов. М.Г. Мардарьев предложил направить в Иркутск цензора В.Е. Лоренсона из Харькова, а в Ростов-на-Дону и Саратов – соответственно Прошкина и В.С. Верескуна (доверенных лиц из Варшавы с многолетним опытом работы), указав их примерное жалованье. Михаил Георгиевич предлагал сделать их чиновниками особых поручений при губернаторах и как таковых представить к соответствующим чинам и награждению орденами. Относительно сметы указывалась необходимость иметь средства на съем конспиративной квартиры, наем помощника, на жалованье почтовым сотрудникам, на канцелярские материалы, покупку фотоаппарата и пишущей машинки, выдачу прогонных и подъемных. В декабре 1910 года была составлена новая смета и на открытие перлюстрационного пункта в Вильно. В январе 1911‐го она была представлена П.Г. Курлову, который ее утвердил. А.Д. Фомин доложил о готовности начать работу с 1 февраля того же, 1911 года. Но вновь последовала отмена принятого решения, и 28 февраля Фомин возвратил Еремину уже полученные 2125 руб. В июле 1913 года в бумагах ОО ДП формальной причиной неоткрытия пункта в Вильно было названо то, что якобы Фомин ошибочно докладывал Столыпину о необходимости особого высочайшего повеления на такой шаг. Здесь же отмечалось, что ошибку необходимо исправить. Но это не было ошибкой! Как показано выше, все перлюстрационные пункты (кроме Тифлисского в 1909 году) открывались и закрывались по повелению императора.

Наконец, в феврале 1913 года в Департаменте полиции под председательством его директора С.П. Белецкого состоялось совещание по вопросу цензуры почтовой переписки. Резолюцию совещания, по‐видимому, готовил С.Е. Виссарионов, поскольку текст ее в основной части совпадает с отчетом от 3 апреля 1910 года. Из существенных отличий можно отметить предложения «сделать цензуру… подчиненной одному лицу – Директору Департамента полиции», а также организовать не четыре, а двенадцать новых пунктов перлюстрации: в Вильно, Риге, Белостоке, Саратове, Казани, Ростове-на-Дону, Томске, Иркутске и в пограничных пунктах Вержболове, Александрове, Подволочиске и Унгенах. И опять никаких конкретных действий не последовало. Сложно понять, каковы причины этого – нехватка денежных средств или боязнь публичных скандалов в ситуации после 1905 года? На то, что такая боязнь существовала, указывает резолюция, адресованная директору ДП Н.П. Зуеву в марте 1910 года в связи с планами открытия «черного кабинета» в Вильно: «К чему это? В провинции более чем опасно злоупотребление этим». Позже, 30 сентября 1917 года, на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии Зуев скажет, что П.А. Столыпин «считал распространение перлюстрации нецелесообразным, опасаясь огласки и общественного возбуждения». В том же 1913 году, в конце июля, М.Г. Мардарьев, как отмечалось выше, поставил вопрос перед руководством ДП о перемещении перлюстрационного пункта в Харькове из местной почтовой конторы на частную квартиру.

Еще одно доказательство в пользу того, что боязнь публичных скандалов могла быть сдерживающим моментом, имеется в переписке начальника Витебского ГЖУ полковника А.Р. Шульца с ОО ДП. 31 августа 1913 года он писал, что если раньше перлюстрация в Витебске велась с помощью 18 почтальонов, то затем предыдущий начальник ГЖУ генерал-лейтенант Загоскин якобы получил указание командира Корпуса жандармов и товарища министра внутренних дел П.Г. Курлова прекратить эту практику. Шульц просил разрешить ведение перлюстрации «с соблюдением всесторонней конспирации и в более ограниченных рамках». Эту просьбу он вновь повторил в письмах 23 октября и 23 декабря 1913 года. Наконец 4 января 1914 года ему был направлен ответ, что товарищ министра внутренних дел В.Ф. Джунковский отложил рассмотрение вопроса на неопределенное время. И только 30 мая Шульц сообщил в ДП, что при проезде Джунковского через Витебск вопрос был решен «в утвердительном смысле». При этом товарищ министра дал указание пользоваться данным приемом розыска (перлюстрацией) «при соблюдении полной осторожности и в исключительных случаях».

Как я писал выше, тема перлюстрации регулярно поднималась также на сессиях III и IV Государственной думы в 1908, 1909, 1912, 1913 и 1914 годах. Одиннадцать депутатов – социал-демократы, трудовики, кадеты, октябрист и прогрессист – не только рассуждали о «черных кабинетах», но и приводили вполне конкретные примеры их деятельности. Наконец, настоящий скандал разразился, когда в 1913 году в ряде газет появились публикации на эту тему. В такой ситуации старший цензор М.Г. Мардарьев 6 августа 1913 года писал С.П. Белецкому, что «разоблачения за последнее время в русских газетах страшно взволновали и даже напугали служащих. Изо всех пунктов присылаются вырезки с подобными статьями и спрашивают, что делать».

Вообще публикации в газетах после фактической отмены предварительной цензуры в 1906 году весьма волновали ДП. С февраля 1912 года по октябрь 1914‐го в Департаменте было заведено специальное дело «Переписка о черных кабинетах», где фиксировались все выступления печати по этому вопросу. Руководство ДП даже пыталось действовать на опережение. Однако осенью 1914 года в ДП и у руководителей «черных кабинетов» возник новый повод для беспокойства. 23 февраля 1914 года двадцатиоднолетний чиновник Санкт-Петербургского почтамта А.Ф. Голышев в пьяном виде застрелил своего отца, сторожа секретной экспедиции почтамта Ф. Голышева. В августе к его вдове А. Голышевой пришел неизвестный. Он спрашивал ее, не говорил ли ей муж о «секрете» того места, где он служил. Незнакомец предлагал ей 25 руб. или больше, сказав, что зайдет снова через полтора – два месяца. Вдова сообщила об этом сослуживцу мужа, сторожу Ф. Зырину. В результате директор ДП В.А. Брюн де Сент-Ипполит направил в сентябре официальное отношение начальнику Охранного отделения в Петрограде с указанием установить наблюдение за квартирой Ф. Голышева и арестовать неизвестного при его появлении. Но история эта не имела продолжения. Можно лишь предположить, что неизвестный был, скорее всего, газетным репортером.

Появление Государственной думы с ее правом контроля бюджета также создало определенные неудобства для чиновников цензуры иностранных газет и журналов, в том числе в плане назначения секретных пенсий. В 1906 году министр внутренних дел П.А. Столыпин и министр финансов В.Н. Коковцов заключили соглашение о том, что пенсии чинам цензуры будут теперь назначаться на общем основании, с ведома министра финансов. Но в 1913 году при рассмотрении вопроса о назначении пенсии чиновнику варшавской цензуры Э.Я. Вейценбрейеру Департамент государственного казначейства обратился к начальнику Главного управления почт и телеграфов с запросом об участии Вейценбрейера в секретной части. В этой ситуации министр внутренних дел Н.А. Маклаков рекомендовал «по соображениям государственного значения» вернуться к прежнему порядку назначения таких пенсий специальными всеподданнейшими докладами. В свою очередь министр финансов Коковцов 26 июня 1913 года предложил проводить предварительные личные переговоры директора Государственного казначейства и начальника Главного управления почт и телеграфов. На деле же, например, назначение пенсии «вне правил» в размере 4 тыс. руб. в год старшему цензору А.Д. Фомину в мае – июне 1914 года проходило путем договоренности между министрами внутренних дел и финансов, а также посредством всеподданнейшего доклада о назначении Фомину «добавочной пенсии из сумм почтово-телеграфного ведомства» в размере 1 тыс. руб. в год.

В ситуации нарастающих скандалов вокруг деятельности «черных кабинетов» руководитель почтово-телеграфного ведомства с октября 1913 года по март 1917‐го В.Б. Похвиснев был не прочь избавиться от службы перлюстрации и передать ее в подчинение прокуратуре. На допросе в Москве 11 октября 1917 года он говорил, что делал доклад на эту тему П.А. Столыпину. Столыпин якобы сказал, что сам интересовался устройством перлюстрации на законном основании и ее упорядочением. Если это верно, а не верить Похвисневу оснований нет, то такой разговор мог произойти в период, когда Владимир Борисович был почт-директором Московского почтамта (февраль 1906‐го – октябрь 1913 года). По его же словам, доклад об удалении почтовой цензуры из почтамтских зданий он делал Б.В. Штюрмеру (министр внутренних дел с 3 марта по 7 июля 1916 года). Эти мысли, как он говорил, поддерживали В.Ф. Джунковский (товарищ министра внутренних дел с 25 января 1913‐го по 19 августа 1915 года) и Н.Б. Щербатов (министр внутренних дел с 5 июля по 26 сентября 1915 года). Нельзя исключать и финансовую проблему, о которой подробнее будет сказано ниже.

Одновременно руководство службы перлюстрации стремилось показать повышение эффективности своей деятельности. 18 апреля 1911 года директор ДП Н.П. Зуев ознакомился с запиской о мерах по усилению контроля за поступающей и отправляемой иностранной корреспонденцией. В записке сообщалось, что в Петербурге дано указание доставлять в почтамт с Варшавского вокзала всю корреспонденцию из Поволжья и Сибири, идущую за границу, в почтамте просматривать всю переписку с Францией, Швейцарией, Бельгией и Италией (слово «Италия» вписано синим карандашом – видимо, это начальственное добавление). То же самое предполагалось делать в отношении данной корреспонденции в Москве, Одессе, Киеве, Харькове и Варшаве. Что касается почты, сданной на Варшавском вокзале и на пути от Петербурга до Вильно, то предлагалось получить указание Главного управления почт и телеграфов, чтобы вся корреспонденция во Францию, Швейцарию, Бельгию и Италию, кроме коммерческой, отбиралась в почтовом вагоне и направлялась в отдельном мешке в Варшавскую почтовую контору для «надлежащего просмотра». Заканчивалась записка напоминанием, что проект новых штатов сотрудников был разработан в ДП еще три года назад, но до сих пор вопрос не решен. На записке имеется резолюция о ее представлении товарищу министра П.Г. Курлову для доклада П.А. Столыпину.

Министерская чехарда в годы Первой мировой войны создавала и некоторые коллизии в деятельности «черных кабинетов». Министром внутренних дел с 3 марта по 7 июля 1916 года являлся Б.В. Штюрмер. Затем он занял пост председателя Совета министров, а министром стал А.А. Хвостов. Поскольку ситуация была необычной, а от Штюрмера никаких указаний не поступало, М.Г. Мардарьев не поспешил, как было положено, с докладом к новому министру. Через три дня Михаил Георгиевич решился позвонить Штюрмеру. Тот велел первые экземпляры выписок передавать Хвостову, а вторые – ему. Когда Мардарьев явился к Хвостову, то получил замечание за то, что не пришел в первый же день. К тому же новый министр заявил, что вторые экземпляры выписок будет передавать Штюрмеру сам. В этом эпизоде, безусловно, проявилась та подковерная борьба, которую вели между собой высшие сановники империи.

Наконец, проявлением общего кризиса управления в стране, на мой взгляд, стала немыслимая ранее ситуация в системе перлюстрации, когда чиновник «черных кабинетов» В.И. Кривош (который, как я уже говорил, по требованию начальства был вынужден подать 1 декабря 1911 года прошение об увольнении) пытался на протяжении ряда лет пробить «в верхах» идею создания особой службы перлюстрации при дворцовом ведомстве. В 1911–1912 годах Владимир Иванович вел секретные переговоры с несколькими действующими перлюстраторами – В.К. Карпинским, В.Е. Лоренсоном, В.И. Пироговым – об их будущем участии в этом деле. В результате ДП подготовил письмо от имени министра внутренних дел на имя дворцового коменданта В.А. Дедюлина, дав крайне отрицательную характеристику личным качествам Кривоша. В свою очередь министр А.А. Макаров решил лично переговорить на эту тему с дворцовым комендантом. Несмотря на неудачу проекта Кривоша, его «союзники» продолжали службу в «черных кабинетах».

В годы Первой мировой войны независимо от создания официальной военной цензуры «черные кабинеты» продолжали свою деятельность. Два чиновника секретной части – Н.В. Яблочков из Петербурга и Э.К. Зиверт из Киева – были призваны в армию, но на их должности набрали новых сотрудников. 15 августа 1914 года был назначен военным цензором служивший в Варшаве В.Ф. Курганов. Военными цензорами стали также не причастные к перлюстрации А.Ф. Аракин и К.Р. фон Гартман. С августа 1915 года, после освобождения великого князя Николая Николаевича от поста главнокомандующего русской армией и перевода его на должность наместника Кавказа, резко возросла активность перлюстрационного пункта в Тифлисе. В связи с наступлением немецкой армии и потерей Варшавы руководитель «черного кабинета» А.Ф. Шлиттер и его сотрудники 22 июля 1915 года выехали из города. 25 августа, после командировок в Киев и Харьков, Шлиттер приступил к «занятиям» в Петрограде. Его сотрудники Й.‐Г. Вальдман, В.В. Гузендер и М.Ф. Шульц были направлены в Киев, Б.Ф. Курганов – в Москву, а Нейман и Л.К. Стоббе – в Одессу. Четырех сторожей перевели в Москву. В дальнейшем Шлиттера также направляли в командировки. Например, с 1 августа по 1 ноября 1916 года он находился в Одессе в связи с болезнью старшего цензора Ф.Б. Гольмблата.

Руководство «черных кабинетов» почти до конца существования Российской империи продолжало выдвигать планы по расширению и активизации их деятельности. Летом 1915 года М.Г. Мардарьев подготовил краткую записку о необходимости выделить 720 руб. в год, чтобы привлечь трех новых лиц из числа служащих Петроградского почтамта во исполнение указания «относительно улучшения и улучшения Особого отдела в Петрограде».

Характерен также доклад Мардарьева от 21 июля (копия доклада датирована 22 июля) 1916 года. В нем предлагалось расширить досмотр дипломатической корреспонденции, «как внутренней (донесения и сообщения пребывающих в России иностранных консулов и их агентов), так и в особенности заграничной (переписка посольств и миссий), не исключая и такой дипломатической корреспонденции, каковая пересылается в двойных “запломбированных” и закрытых на замки мешках, а иногда даже в запаянных металлических ящиках, вложенных в эти мешки». Для реализации данного плана было бы необходимо иметь лиц, знающих кроме европейских языков также японский, китайский, персидский, арабский, турецкий, румынский, «маньчжурские и славянские наречия», «специалистов по дешифровке и для технической части (вскрытие мешков и ящиков)». Проводить такую расширенную перлюстрацию предлагалось в Петрограде, Москве, Киеве, Одессе, Тифлисе и Варшаве (после ее освобождения). Приобретение фотоаппаратов с принадлежностями и необходимых инструментов должно было обойтись в 2 тыс. руб. Содержание личного состава потребовало бы 8–10 тыс. руб. в месяц. По предположению Мардарьева, появление «такого досмотра» дало бы возможность сообщить членам комиссий Государственной думы «совершенно доверительно» о существовании досмотра дипломатической корреспонденции и тем самым прекратить запросы в Думе о перлюстрации. Записка была доложена товарищу министра внутренних дел А.В. Степанову и директору ДП А.Т. Васильеву. В результате 14 декабря 1916 года было принято решение вопрос «ввиду военного времени и действия военной цензуры <…> оставить без дальнейшего движения».

Таким образом, на деле, кроме некоторого увеличения финансовых расходов, система перлюстрации не была реформирована. На своих постах оставались до марта 1917 года В.М. Яблочков и К.Ф. Зиверт. Не были созданы новые «черные кабинеты», а в практике работы существующих не произошло серьезных изменений. С другой стороны, в ситуации министерской чехарды в годы Первой мировой войны началось нарушение строгих традиций, связанных с охраной тайны перлюстрации. 5 сентября 1915 года пакет с перлюстрацией не был принят секретарем министра внутренних дел ввиду его отсутствия, а курьеру было указано передать пакет товарищу министра князю В.М. Волконскому. В результате курьер вернул пакет старшему цензору М.Г. Мардарьеву. Михаил Георгиевич 8 сентября писал министру князю Н.Б. Щербатову, что «не имея на то распоряжения Вашего Сиятельства, я оставлял пакеты у себя, каковые, за четыре дня, имею честь представить…». При последнем министре внутренних дел Российской империи А.Д. Протопопове впервые не министр, а его секретарь по распоряжению начальника вскрыл традиционный утренний конверт из службы перлюстрации. Все это вместе отражало нараставший кризис политической системы в целом.

3. Бюджет службы перлюстрации

Любое дело, как известно, требует денег, денег и еще раз денег. Секретное дело требует денег еще больше. Не были исключением и «черные кабинеты». Секретные расходы на содержание «черных кабинетов» включали ряд статей: негласное содержание чиновников перлюстрации, вознаграждение в конце года, прибавки в связи с пятилетними выслугами, негласные пенсии чиновникам цензуры, их вдовам и детям; «стипендии» на воспитание и обучение детей; единовременные выплаты за «особые услуги», на командировки, канцелярские расходы; денежные награды чинам цензуры и косвенным участникам (почтово-телеграфным чиновникам, оказывавшим содействие в проведении перлюстрации) к Рождеству и к празднику Пасхи (обычно раз в два года) и т. п. Денежные премии к Рождеству выдавались из сэкономленных сумм ежегодных расходов и поэтому были небольшими. В число косвенных участников входили почт-директора, их помощники, начальники почтовых округов и почтовых контор, экспедиторы и почтово-телеграфные чиновники. Кстати, суммы наград косвенным участникам в целом были довольно значительными. Например, в 1908 году на раздачу наградных сорока двум чиновникам цензуры иностранных газет и журналов и двадцати четырем нижним служителям (сторожам) было запланировано 8050 руб., а начальникам почтовых округов, контор и другим косвенным участникам – 9900 руб.

Эти затраты на столь нужную государству деятельность всегда имели формулировку «на известное Его Величеству употребление». Так, в 1799 году Почтовый департамент получил на секретные расходы 27 тыс. руб. К концу 1821 года на секретное употребление по почтовой части отпускалось всего 53 745 руб. и 300 талеров в год. Из них дирекции Петербургского почтамта выделяли 17 050 руб. и 300 талеров, распределявшихся следующим образом: 10 тыс. руб. шло Петербургскому почтамту, 3 тыс. – финляндскому почт-директору, 2450 руб. – по четырем повелениям дополнительно для чиновников секретной части (400 руб. оставались без употребления), 1600 руб. ассигнациями и 300 талеров (последние также оставались без употребления) – в разные подведомственные почтовые конторы. В другие почтамты отпускалось 32 300 руб. в год, в том числе Московскому – 12 тыс. руб., Малороссийскому – 2 тыс. руб., Литовскому – 14 300 руб., Тамбовскому и Казанскому – по 2 тыс. руб. Почтовым конторам выделялось 4395 руб. Из них: Николаевской, Таганрогской и Феодосийской портовым конторам – по 100 руб., Черкасской портовой – 500 руб.; пограничным конторам: Брестской – 225 руб., Кавказской – 400 руб., Ковенской и Радзивиловской – по 100 руб., Дубосарской – 200 руб.; губернским почтовым конторам: Астраханской, Гродненской, Минской, Подольской, Херсонской – по 400 руб.; городским конторам: Ставропольской – 220 руб., Моздокской – 200 руб., Кизлярской – 100 руб. и Александровской почтовой экспедиции – 50 руб. в год.

Но, как отмечал А.Н. Голицын в записке Александру I, на деле перлюстрация проводилась только в Петербургском, Московском, Литовском почтамтах, а также в Брестской и Радзивиловской пограничных конторах. При докладе императору 18 декабря 1821 года князь Голицын просил впредь отпускать на секретное употребление 53 350 руб., распределяя их следующим образом: Петербургскому почтамту – 27 050 руб. (на 5 тыс. руб. больше, чем было утверждено 26 ноября 1821 года), включая 3 тыс. руб. финляндскому почт-директору; Московскому почтамту – 12 тыс. руб., Литовскому – 14 300 руб., в том числе Брестской пограничной конторе – 225 руб. и Радзивиловской – 100 руб. в год. Из этих цифр видно, что перлюстрация в пограничных конторах в значительной мере потеряла свое значение.

Одновременно Голицын предложил в дальнейшем прекратить открытое требование сумм на секретное употребление по почтовой части, а отпускать их из почтовых доходов «на известное употребление». Эти предложения были одобрены Александром I с вводом их в действие с 1 января 1822 года. Для еще более надежного сохранения тайны 12 июля 1824 года император утвердил предложение Голицына, чтобы на рескрипты о выделении почтамтам сумм на перлюстрацию даты выставлялись разные, «одно после другого, для выдачи сих рескриптов и производства отпуска денег по ним не вдруг, но через некоторое время; ибо с сих рескриптов обязываюсь я сообщать копии и министру финансов для сведения его об употреблении сих денег из почтовых доходов».

Такая практика продолжалась и при Николае I. Для организации «черного кабинета» в Тобольске в 1826 году были предусмотрены единовременные расходы в 7375 руб. Из них 4500 руб. – четырем чиновникам в виде подъемных, 1500 руб. – на обустройство секретной экспедиции и 1375 руб. – «единовременно на заготовление массы для перлюстрации и других материалов». Кроме того, поскольку гласные оклады этих чиновников были «крайне ограничены и даже недостаточны для содержания в Сибири», предусматривалось выдавать им дополнительно 2350 руб.: старшему – 750, его помощнику – 600 и двум младшим – по 500 руб. В результате на 1827 год было отпущено на секретные расходы по перлюстрации 59 725 руб., в том числе Санкт-Петербургскому почтамту – 24 050 руб., Московскому – 12 тыс. руб., Литовскому – 14 300 руб., Финляндскому – 3 тыс. руб., Сибирскому – 5 тыс. и «на изготовление потребных материалов» – 1375 руб.

В связи с созданием новых перлюстрационных пунктов в 1830‐е годы расходы на «черные кабинеты» значительно выросли. 10 января 1837 года Николай I утвердил смету на 1837 год в размере 75 050 руб. Из них Санкт-Петербургскому почтамту выделялось 24 050 руб., Московскому – 17 тыс. руб., Финляндскому – 3 тыс. руб.; почтовым конторам: Виленской (в 1832 году Литовский почтамт был преобразован в Виленскую почтовую контору) – 14 300 руб., Тобольской – 5 тыс. руб., Томской и Иркутской – по 3 тыс. руб., А.Ф. Маснеру в Константинополе – 3500 руб. и помощнику радзивиловского почтмейстера – 2200 руб. При выписывании рескриптов почему‐то было добавлено 300 руб., так что общая сумма составила 75 350 руб. На 1838 год расход снизился до 64 350 руб., поскольку были закрыты «черные кабинеты» в Тобольске, Томске и Иркутске. Но уже 9 января 1838 года император утвердил дополнительный расход в размере 1500 руб. из секретных сумм радзивиловскому почтмейстеру С.Д. Шаржинскому, который «почти с каждой почтой присылает выписки». На 1839 год было отпущено 68 850 руб. – за счет добавки Санкт-Петербургскому почтамту 3 тыс. руб.

На 1840 год секретные расходы были исчислены не в ассигнациях, а серебром и составили 19 672 руб. По тогдашнему курсу это равнялось тем же 68 852 руб. В дальнейшем расходы продолжали расти. На 1841 год было отпущено 24 729 руб. серебром, т. е. 86 551,5 руб. ассигнациями; на 1842 год – 26 516 руб. серебром, т. е. 92 806 руб. ассигнациями. В последнем случае в расходы было включено 686 руб. серебром (2401 руб. ассигнациями) – секретное жалованье чиновника перлюстрации в Киеве К.Ф. Блюма, которое ранее выплачивалось из других «особых Высочайше предоставленных сумм». Это означает, что приведенные мной показатели расходов за предшествующие годы могут быть неполными. С 1843 года вместо ассигнаций появились кредитные билеты, обеспеченные золотом и серебром. На 1843 год было отпущено 77 256 руб., на 1844‐й – 78 666 руб., на 1845–1847 годы – по 78 166 руб. серебром. С 1843 года в эту сумму включалось и содержание чиновников для осмотра почтовых мест и станций. В 1848–1854 годах на «секретное употребление по почтовой части» выделялось 79 170 руб. серебром в год, в 1855–1856 годах – 81 170 руб.

В 1857–1858 годах на секретное употребление «в Империи, Царстве Польском, Великом княжестве Финляндском, а также в Придунайских княжествах и в Константинополе» отпускалось 85 500 руб. в год. В 1859 году эта сумма выросла до 87 500 руб., в 1860–1866 годах – до 89 500 руб. Затем до 1882 года на «негласное жалованье» и небольшие канцелярские расходы отпускалось 92 тыс. руб. в год. Александр III утвердил секретный бюджет в 107 тыс. руб. 7 января 1893 года министр внутренних дел получил от государя следующую резолюцию: «Иван Николаевич. Повелеваю Вам принять из Главного казначейства сто семь тысяч рублей на известное мне употребление. Пребываю к вам навсегда благосклонным Александр».

11 ноября 1893 года последовало высочайшее соизволение императора о выделении по докладу И.Н. Дурново на перлюстрацию с 1 января 1894 года еще 8 тыс. руб. «из секретных сумм, отпускаемых Департаменту полиции». Министр внутренних дел обосновывал это необходимостью «не изменяя существующего штата почтовой цензуры, определять в секретную почтовую часть» лиц с причислением к МВД и «производством им лишь одного негласного содержания из секретных сумм». Указывалось, что штат в связи с постоянным усилением перлюстрационной деятельности надо увеличить на три человека: по одному в Казань, Тифлис и Харьков. Их содержание должно было составить 5400 руб. в год: каждому по 1200 руб. жалованья и 600 руб. квартирных. Еще 2600 руб. в год были запланированы на различные расходы. Отмечалось также, что «ходатайству этому не может предшествовать предварительное сношение с министром финансов, по невозможности сообщить ему уважений, на которых такое основывается».

С начала XX века расходы продолжали расти. С 1901 года по просьбе А.Д. Фомина на содержание перлюстрационного отделения в Варшаве было дополнительно выделено 3 тыс. руб. С 1 января 1905 года на 5 тыс. руб. увеличились расходы на санкт-петербургскую секретную экспедицию. По докладу 19 апреля 1908 года было добавлено еще 5 тыс. руб., а через месяц, 19 мая 1908 года, – снова 5 тыс. руб. В результате общий расход в столичном «черном кабинете» составил 26 тыс. руб.

Вместе с тем руководители цензуры иностранных газет и журналов неоднократно ходатайствовали о повышении легального содержания своих подчиненных. Дело в том, что штаты цензуры не пересматривались с 1867 года. Однако никаких решений не принималось. Единственным выходом из положения было увеличение секретного жалованья. Хотя к 1910 году к обычным на начало XX века 115 тыс. руб. в год добавилось еще 20 тыс. руб. из сумм ДП, но даже эта сумма представлялась недостаточной. В том же рапорте А.Д. Фомину от 14 июня 1908 года М.Г. Мардарьев указывал, что «состав служащих в провинциальных цензурах крайне малочислен» и «в провинции оклады содержания служащих настолько малы (1050–1800 р. [руб. в год]), что не только не представляется возможным находить достойных людей, на такие ответственные во всех отношениях места, но даже удерживать ныне служащих от перехода их на более выгодную службу в другие учреждения, что может повести к полному распаду столь серьезного и полезного дела, как секретное».

В итоге Фомин уже 24 июня 1908 года докладывал министру внутренних дел П.А. Столыпину о «недостаточности содержания секретных чиновников в провинции» с приложением трех подробных таблиц: «Существующая смета Санкт-Петербургской цензуры иностранных газет и журналов», «Существующая смета провинциальных чиновников цензуры иностранных газет и журналов» и «Сравнительная ведомость содержания провинциальных и столичных чиновников цензуры иностранных газет и журналов». В частности, подчеркивалось, что наградные к Рождеству регулярно получает только старший цензор санкт-петербургской цензуры иностранных газет и журналов, управляющий всей «Особой частью в империи». Остальным сотрудникам эти суммы выдаются лишь при наличии неизрасходованных сумм к концу года. Главным было предложение увеличить содержание провинциальных чиновников на 50 %. По подсчетам М.Г. Мардарьева, это повысило бы расходы ДП на 14 287 руб. в год. Далее началась длительная работа по обоснованию и согласованию предлагаемого увеличения. Она шла в тесном сотрудничестве цензуры иностранных газет и журналов и Департамента полиции. Непосредственно этой работой занимались Мардарьев от цензуры и И.А. Зыбин от ДП. 23 ноября 1909 года Михаил Георгиевич писал Зыбину: «Многоуважаемый Иван Александрович! Возвращаю с благодарностью Вашу ведомость. <…> Посылаю проверенную ведомость с тремя проектируемыми цифрами содержания. <…> Спасибо Вам за все большое». Тем не менее вопрос так и не был решен.

18 февраля 1910 года А.Д. Фомин подал доклад о финансовом положении службы перлюстрации. Он отмечал, что на текущий год на пособия и непредвиденные расходы вместо 6 тыс. руб. имеется всего 1786 руб. Из этой суммы уже израсходовано на пособия 580 руб., предстоит выдать за занятия по составлению секретных и цензорских отчетов 450 руб., на содержание двух косвенно участвующих в «секретном деле» почтовых чиновников и одного сторожа требовалось 527 руб. 50 коп., а всего – 1557 руб. 50 коп. Остаток составлял 228 руб. 50 коп. Между тем к празднику Пасхи предстояло выдать причастным к «секретному делу» почтовым чиновникам и сторожам 1500 руб. Кроме этого, о пособии просила вдова цензора И.А. Почобута, скончавшегося в декабре 1909 года. И хотя ДП в конце 1909 года дал дополнительно 4 тыс. руб. на пособия секретным чиновникам, суммы в 107 тыс. руб. явно было недостаточно. Поэтому Фомин просил увеличить расходы на секретную часть на 28 тыс. руб. 28 февраля 1910 года на его докладе появилась резолюция: «Эта часть сильно хромает, а требования растут непомерно». 10 марта 1910 года министру была направлена новая служебная записка, в которой руководство «черных кабинетов» вновь доказывало необходимость дополнительного выделения 28 тыс. руб. Из них 18 тыс. планировалось потратить на увеличение содержания чиновников провинциальных «черных кабинетов», 5036 руб. – на повышение пособий вдовам, сиротам и на экстренные выдачи косвенным участникам, 1070 руб. – на выдачу выслужившим установленные пятилетние пенсионные сроки, 650 руб. – на систематические выдачи косвенным участникам, 725 руб. – на содержание двух привлеченных чиновников Одесской почтовой конторы и 2519 руб. – на непредвиденные расходы.

Требовали дополнительных ассигнований и пункты в провинции. Так, с 1 сентября 1907 года на содержание «черного кабинета» в Москве и вознаграждение чиновников было отпущено дополнительно 5 тыс. руб., которые с 1 сентября 1908 года были включены в постоянные расходы. 20 марта 1914 года было единовременно выдано 900 руб. для московского отделения цензуры и 400 руб. для чиновников московской экспедиции городской почты. С 1 мая 1908 года расходы на перлюстрацию в Киеве и Одессе были увеличены до 5 тыс. руб. в год. Кроме этого, появлялись непредвиденные расходы. Например, при восстановлении перлюстрационного пункта в Тифлисе 11 февраля 1909 года был выделен специальный кредит – 10 720 руб. Вообще же смета на содержание этого пункта составила 6300 руб. Она включала годовую зарплату заведующему – 2400 руб., переводчику – 1500 руб., чиновнику, знающему иностранные языки, – 600 руб. На наем помещения предусматривалось 1200 руб., на канцелярские нужды – 300 руб., на выплаты косвенно причастным к перлюстрации почтовым чиновникам и сторожам – также 300 руб. Еще 800 руб. были предусмотрены на меблировку помещения и обзаведение (600 и 200 руб. соответственно).

С начала XX века, с появлением постоянных помощников из числа почтовых чиновников, занимавшихся отбором корреспонденции, им, например, в Петербурге ежемесячно платили от 5 до 30 руб. Существовали и непостоянные расходы. В 1910 году в связи с пребыванием императора в Прибалтике в Ригу были командированы на срок с 20 мая по 20 июля три сотрудника из петербургского «черного кабинета». Командировочных было начислено 1100 руб. из расчета суточных руководителю группы Г.Ф. Мартинскому – по 3 руб. в день, двум техникам – по 2 руб. 50 коп. в день, на проезд («прогонных») – 270 руб., на приобретение необходимых материалов – 50 руб. Кроме этого, было решено поощрить начальника Рижской почтово-телеграфной конторы и его помощника, выдав им соответственно 150 и 80 руб. Всего же израсходовали 1330 руб. В связи с пребыванием царской семьи в Крыму и выездом туда чиновника-перлюстратора 7 августа 1913 года М.Г. Мардарьеву было выдано 500 руб. на «совершенно секретные надобности по Ялте». Одним из «техников», выезжавшим в Ригу и Ялту «для усиления работы», был доверенный человек, служащий Петербургского почтамта В.И. Мартынов.

Росли расходы и на поощрение чиновников. До 1907 года ОО ДП к Рождеству выдавал старшему цензору А.Д. Фомину 1500 руб., а с 1907 года – 2 тыс. руб. Из них 700 руб. причиталось лично Фомину, а 1300 руб. он мог выдать по своему усмотрению «ближайшим сотрудникам». 6 мая 1910 года Александр Дмитриевич просил у вице-директора ДП С.Е. Виссарионова выдать 600 руб. М.Г. Мардарьеву и 400 руб. Л.Х. Гамбергу в связи с заграничным отпуском «на лечение».

В июле 1911 года Фомин подал очередную докладную, прося, в частности, увеличить годовое содержание служащих в провинции старших цензоров – 3600 руб., младших цензоров – 2400 руб., переводчиков – 1800 руб., чиновников, знающих иностранные языки и причисленных к МВД, – 1600 руб. Одновременно повторялись просьбы, заявленные в марте 1910 года. 15 июля 1911 года П.Г. Курлов с согласия П.А. Столыпина утвердил выделение дополнительно 30 338 руб. на содержание секретных отделений. Эта сумма включала 19 722 руб. на увеличение жалованья чинам цензуры, 1930 руб. на добавочные выплаты выслужившим в 1911–1912 годах пятилетний срок, 786 руб. прибавки на выплаты почтовым чиновникам, 6 тыс. руб. на пособия вдовам, сиротам и косвенным участникам, 725 руб. двум чиновникам Одесской почтовой конторы и 1175 руб. на непредвиденные расходы.

В условиях Первой мировой войны, начавшейся 1 августа 1914 года, встал вопрос о повышении зарплаты государственных служащих. Первоначально это коснулось лишь районов военных действий. 13 марта 1915 года императором были подписаны «Временные правила о дополнительных из казны пособиях служащим в учреждениях гражданского ведомства в районах военных действий». Здесь предусматривалось, что квартирное пособие должно составлять 20 % месячного оклада всего содержания, а также устанавливалась выдача суточных денег в зависимости от так называемой классной должности: третьего класса – 5 руб., четвертого – 4 руб., пятого – 2 руб. 50 коп., шестого – 2 руб., седьмого и восьмого классов – 1 руб. 75 коп., девятого – 1 руб. 25 коп. Это касалось чиновников варшавской цензуры иностранных газет и журналов.

Кроме этого, А.Д. Фомин и М.Г. Мардарьев постоянно просили о дополнительных выплатах в качестве наградных, добавочного содержания и т. п. Например, 18 сентября 1914 года Мардарьев, официально возглавивший «секретное дело» с июня 1914 года, просил отпустить 280 руб. для выплат ряду сотрудников «за усиленные труды в течение пяти дней». 20 августа 1915 года товарищ министра внутренних дел В.Ф. Джунковский удовлетворил ходатайство Мардарьева выдать двухмесячный оклад девяти сотрудникам варшавской цензуры в связи с их эвакуацией. В конце ноября того же года Мардарьев просил выделить деньги с 1 декабря из расчета 720 руб. в год в связи с необходимостью «привлечь к означенному делу трех новых лиц из числа служащих в Петроградском почтамте». В результате было выделено даже 900 руб. 15 января 1916 года Михаил Георгиевич получил согласие товарища министра С.П. Белецкого выделить с 1 января того же года 1500 руб. в год для оплаты работы новых лиц (из экспедиции отходящих почт), привлеченных к разборке писем.

Как-никак, дело было общее, и ДП денег на чтение частной корреспонденции старался не жалеть. К концу 1915 года общие учтенные негласные расходы на перлюстрацию составляли 174 052 руб. в год. Из них 119 098 руб. шло на содержание личного состава и канцелярско-почтовые затраты, 24 914 руб. – на вознаграждение косвенных участников (почтово-телеграфных служащих), 9 тыс. руб. – на премиальные чиновникам перлюстрации по итогам года, 10 300 руб. полагалось раздать в конце года косвенно причастным и еще 10 746 руб. шло на секретные добавочные пенсии, пособия вдовам и сиротам сотрудников этой секретной службы.

Наконец, 30 января 1916 года директору Департамента полиции К.Д. Кафафову поступила докладная М.Г. Мардарьева от 12 января. В ней Михаил Георгиевич настаивал на серьезном пересмотре официального денежного содержания чиновников цензуры иностранных газет и журналов в сторону увеличения. Он утверждал, что штаты подведомственной ему службы не пересматривались с 1867 года и в результате чиновник, знающий иностранные языки, в провинции получает жалованья меньше, чем почтальон, «несмотря на громадную разницу в требованиях, предъявляемых к умственному развитию и образованию каждого из них». Он предлагал приравнять должности старшего цензора, младшего цензора и чиновника, знающего иностранные языки, к должностям председателя, старшего и младшего цензора Центрального комитета иностранной цензуры при Главном управлении по делам печати. При принятии такого подхода это означало бы увеличение гласного содержания для вышеуказанных должностей в два – пять раз. Приводимые Мардарьевым цифры, безусловно, были верны, но они не отражали выдач из «секретных сумм».

С продолжением войны росла инфляция. В этой ситуации Николай II 11 мая 1916 года подписал постановление «О добавочном довольствии чинов правительственной службы по случаю вздорожания жизни», опубликованное 14 мая. Оно не касалось уже получивших прибавки по закону от 13 марта 1915 года и распространялось на имевших не более 2400 руб. годового содержания или не более 1900 руб. при пользовании казенной квартирой. Добавочные выплаты ставились в зависимость от размера жалованья и от района страны (первый район: Петроградская, Московская, Подольская губернии и город Одесса; второй район – все прочие местности). Вводились они с 1 января 1916 года. Размер этих надбавок указан в таблице 2.

Таблица 2

Размер добавочных выплат

Поскольку инфляция нарастала высокими темпами, 22 октября 1916 года было подписано и 27 октября опубликовано постановление «О некоторых дополнениях и изменениях Высочайше утвержденных 11 мая 1916 года Временных правил о процентных добавках к содержанию правительственных служащих по случаю вызванного войной вздорожания жизни». На территории империи теперь выделялись четыре района. Города, где размещались перлюстрационные пункты, попали в первый (Одесса, Харьков) и второй (Киев, Тифлис) районы. Вне районного деления находились Петроград и Москва. На новую процентную прибавку могли рассчитывать в Петрограде и Москве чиновники с жалованьем не более 9 тыс. руб. в год (имевшие казенную квартиру – с жалованьем до 7200 руб. в год), во всех остальных местностях – до 6 тыс. руб. в год (имевшие казенную квартиру – до 4800 руб.). Процентные надбавки не должны были превышать 2 тыс. руб. для Петрограда, Москвы и городов первого района, 1700 руб. – для второго района, 1200 руб. – для третьего района и 900 руб. в год – для четвертого района. Эти решения представлены в таблице 3.

Таблица 3

Размер добавочных выплат с учетом принятых дополнений и изменений

Понятно, что такой размер надбавок формально значительно увеличивал оклады чиновников и общие расходы на цензуру иностранных газет и журналов. Каковы были эти надбавки в конкретном выражении и общие выплаты к 1917 году в рублях в год (с учетом постановления от 22 октября 1916 года), видно из таблицы 4.

Таблица 4

Общие расходы на цензуру иностранных газет и журналов к 1917 году

* Данные на ноябрь 1915 года.

** Несмотря на то что 23 июля 1915 года Варшава была занята немцами, жалованье косвенным участникам перлюстрации здесь продолжало выдаваться.

*** Расходы на «черный кабинет» в Тифлисе шли из сумм ДП отдельной строкой.

**** В Риге цензоры не занимались перлюстрацией. Сумма указана без учета надбавок по закону от 22 октября 1916 года.

***** При подсчете окончательной общей суммы жалованье, указанное в графе 10, если его получало несколько чиновников, умножалось на число этих лиц. Например, в Петрограде пять чиновников, знающих иностранные языки, должны были получать в год 14 334,35 руб. (2866,87 × 5 = 14 334,35), а четыре сторожа из Варшавы, переведенные в Москву, должны были получать в год 5508 руб. (1377 × 4 = 5508).

Но и эта сумма, более 240 тыс. руб., не была окончательной. Директор ДП А.Т. Васильев 3 декабря 1916 года, откликаясь на очередную просьбу М.Г. Мардарьева о дополнительных пособиях «по случаю вызванных [так в документе] военными обстоятельствами усиленной деятельности», распорядился выдать в январе 1917 года 2260 руб., из них 1400 руб. – чинам петроградской цензуры и 860 руб. – чинам московской цензуры. Таким образом, общие расходы должны были составить 245 347 руб. 98 коп. Вместе с тем положенные по закону выплаты уже не означали их безусловной выдачи. В ноябре 1916 года Мардарьев, представляя подробную ведомость жалованья, указывал, что чины московской цензуры имеют право на прибавки по закону от 11 мая 1916 года, но их не получают.

Совершенно неожиданные заботы возникли у цензоров «черных кабинетов» в конце 1916‐го – начале 1917 года. 27 февраля 1917 года Мардарьев направил служебную записку экспедитору экспедиции перевозки почты со следующей просьбой: «В виду невозможности для служащих цензуры иностранных газет и журналов становиться у лавок в очередь для получения хлеба, за недостатком свободного от служебных занятий времени, цензура… покорнейше просит включить ниже поименованных чинов цензуры в число лиц, коим хлеб отпускается из Почтамта», и далее дал список из трех цензоров и девяти сторожей и почтальонов. Но именно этот день стал днем свержения самодержавия, которому усердно служили чиновники «черных кабинетов».

Еще некоторое время, до 1 мая 1917 года, чиновники по инерции приходили на службу, однако никаких указаний от новых властей они не получали. Встал вопрос, что делать с различными материалами, имевшими гриф «Секретно» и хранившимися в помещении цензуры иностранных газет и журналов на Петербургском почтамте. Часть выписок секретного характера старший цензор М.Г. Мардарьев в первые дни революции передал, по его словам, на хранение М.И. Дунину-Барковскому, начальнику разведки Морского Генерального штаба, с которым имелись давние и прочные служебные связи. После первого допроса Мардарьева, проведенного 19 июня следователем Чрезвычайной следственной комиссии П.Г. Соловьевым, Михаил Георгиевич взял их обратно и сдал в четырех запечатанных пакетах Врасскому, секретарю Д.М. Щепкина – товарища министра внутренних дел. Об этом Мардарьев сообщил следователю 26 июня. Уже на другой день Соловьев получил в МВД эти четыре пакета и доставил их в следственную комиссию. В пакетах находились официальные документы, связанные с ведением перлюстрации с конца XVIII века. Среди них были рескрипты, секретные высочайшие повеления, всеподданнейшие доклады за период 1802–1900 годов.

10 июля 1917 года последовал приказ по Министерству почт и телеграфов, которым с 16 марта того же года увольнялись от должности тридцать восемь сотрудников цензуры иностранных газет и журналов, в том числе: шестнадцать чиновников петроградской цензуры, девять – московской, шесть – варшавской, три чиновника – киевской и четыре – одесской цензуры. Из них пятеро работали в цензуре по совместительству. Из тридцати восьми уволенных перлюстрацией занимались тридцать два человека. В списке уволенных нет ряда чиновников, занимавшихся перлюстрацией в Харькове, Тифлисе, поскольку они были официально прикомандированы к Министерству внутренних дел. Зато в список попал Э.К. Зиверт, ушедший на фронт и находившийся с июня 1915 года в австро-венгерском плену.

4. Неофициальная, или «инициативная», перлюстрация

Несколько пунктов официальной перлюстрации в условиях развития почтовой связи, конечно, могли контролировать лишь небольшую часть переписки подданных империи. Между тем чтением писем российских обывателей на протяжении ряда столетий занимались многие почтово-телеграфные служащие. Подобную перлюстрацию мы называем неофициальной или «инициативной». Она‐то действительно была абсолютно незаконной.

Происходила «инициативная» перлюстрация по разным причинам. Во-первых, из простого любопытства. Все, наверно, помнят почтмейстера И.К. Шпекина из комедии Н.В. Гоголя «Ревизор». Ему принадлежит следующая реплика: «…это я делаю не то чтоб из предосторожности, а больше из любопытства: смерть люблю узнать, что есть нового на свете. Я вам скажу, что это преинтересное чтение». Кстати, сам этот образ появился у Гоголя, возможно, и на основе личного опыта. Писатель 22 ноября 1833 года, благодаря мать за посылку старинной тетради с текстами песен, сообщал ей: «Жаль очень, что почтмейстер [полтавский почтмейстер, коллежский советник И.А. Ротмистров] был так нагл, что распечатал письма <…> Мою посылку он имеет право вскрыть, но вашу только здесь, в Петербурге должны распечатывать. И потому стороною предостерегите его; если он еще это сделает, то я буду жаловаться директору Почтового департамента [К.Я.] Булгакову, с которым я знаком».

Во-вторых, местные власти во все времена стремились не допустить утечки нежелательной информации, первыми узнать о возможных жалобах обывателей вышестоящему начальству. В той же сцене городничий просит почтмейстера: «…нельзя ли вам, для общей нашей пользы, всякое письмо, которое прибывает к вам в почтовую контору, входящее и исходящее, <…> этак немножко распечатать и прочитать: не содержится ли в нем какого‐нибудь донесения или просто переписки. Если же нет, то можно опять запечатать; впрочем, можно даже и так отдать письмо, распечатанное. <…> Так сделайте милость, Иван Кузьмич: если на случай попадется жалоба или донесение, то без всяких рассуждений задерживайте». Как все мы помним, именно благодаря таким действиям почтмейстера стало известно, что Хлестаков не ревизор, за которого его от страха приняли, а обычный проезжий чиновник, к тому же промотавшийся в дороге.

В-третьих, задачи развивающегося политического розыска, требования начальства выявлять «крамолу», стремление отличиться в борьбе с политической оппозицией обуславливали использование перлюстрации жандармскими офицерами на местах.

Следы «инициативной» перлюстрации можно обнаружить с XVII века. Некий Федор Качанов писал в конце XVII века из Красноярска своему корреспонденту С.Г. Лисовскому: «Только в грамотке московской не пиши, что не угодно судье читать, а [то] Антон Васильевич через почту кажет письма Андрею Андреевичу». Автор другого письма Ф. Зиновьев 7 сентября 1697 года сообщал Ф.Т. Вындомскому, что посылать ему весточку с церковной почтой опасается, ибо «Михайло Денисов здесь насматривает и наслушивает». Поэтому лучше всего было передавать письма с оказией. В том же письме Зиновьев просил: «Отпиши ко мне обо всем через почту, а будет князь Дмитрий Мещерский на Москве, отпиши все с ним или с кем надежным, чтобы поскорее с ним дошло».

По воспоминаниям Л.Н. Энгельгардта, почтмейстер города Шклова в 1792 году счел подозрительной личностью находившегося в городе французского эмигранта графа де Монтегю. Граф остановился в Шклове по пути к месту службы – он был нанят на Черноморский флот. В Шклове граф стал получать иностранную почту из Риги. Почтмейстер распечатал его корреспонденцию и, «осматривая с прилежанием, заметил, что на одном листке шероховато, а когда поднес к огню, оказалось написанное и открылось, что Монтегю был якобинец, и ему было поручено сжечь наш Черноморский флот. Сего Монтегю отправили за караулом в С.‐Петербург, впоследствии на эшафоте изломали над ним шпагу и сослан он был в Сибирь, в работу». Хотя Энгельгардт передает эту историю не совсем точно, о чем будет сказано ниже, но в главном его рассказ верен – именно «инициативная» перлюстрация привела в данном случае к раскрытию группы иностранных разведчиков.

В ходе заграничного похода русской армии в 1813–1814 годах познанский областной начальник Миклашевич рапортовал 25 августа 1813 года генерал-губернатору Герцогства Варшавского В.С. Ланскому, что получил на свое имя уже кем‐то вскрытый пакет с предписанием от генерал-губернатора. При этом вместо сломанной генерал-губернаторской печати стояла печать Варшавского почтамта, а в пакете не оказалось указанного в предписании приложения.

В такой местной самодеятельности были заинтересованы многие. Губернаторы, руководители жандармских управлений, охранных отделений, розыскных пунктов привлекали к сотрудничеству начальников местных почтово-телеграфных контор для просмотра корреспонденции своих возможных конкурентов, «неблагонадежных» и подозрительных лиц. Начальник почтово-телеграфной конторы в Кронштадте 1 ноября 1888 года докладывал начальнику Санкт-Петербургского почтово-телеграфного округа, что накануне в контору зашел жандармский обер-офицер с просьбой, «нельзя ли будет когда‐либо предъявить ему список писем, хранящихся <…> до востребования». Начальник конторы попросил «выждать более удобного случая» и решил запросить начальство.

Ранее я уже упоминал, что в мае 1903 года вышло распоряжение министра внутренних дел В.К. Плеве о выдаче так называемых открытых листов за подписью руководителя Главного управления почт и телеграфов начальникам ГЖУ и охранных отделений. Текст такого листа гласил: «Предъявителю сего <…> [указывались должность, звание, фамилия] производить осмотр и в случае необходимости выемку подлинных телеграмм, отправленных из почтово-телеграфных и телеграфных учреждений. Причем… если произведена выемка, то должен быть составлен акт за подписью начальника учреждения <…> [указывались должность, звание, фамилия]». С появлением в 1907 году районных охранных отделений (РОО) эта практика была распространена и на них. Например, в апреле 1909 года начальник Поволжского РОО полковник А.П. Критский писал директору ДП Н.П. Зуеву: «…встречая надобность иногда в осмотре почтово-телеграфной корреспонденции наблюдаемых лиц в городе Самара, прошу ходатайства Вашего Превосходительства о высылке мне <…> открытого листа». В эмигрантской печати, правда, отмечалось, что обычно никаких протоколов о выемке корреспонденции не составляется. Но все‐таки даже само появление открытых листов можно расценить как попытку поставить перлюстрацию на местах под какой‐то контроль со стороны высшего начальства, ввести ее в определенные рамки.

На практике использование открытых листов повлекло расширительное их толкование и пренебрежение правилами конспирации. В феврале 1909 года начальник Главного управления почт и телеграфов М.П. Севастьянов обратил внимание директора ДП М.И. Трусевича на то, что «некоторые начальники Охранных отделений требуют предъявления им всей телеграфной корреспонденции, как материала, в котором может быть усмотрено что‐либо преступное», хотя по правилам право осмотра и выемки касается лишь «корреспонденции отдельных лиц, дела о которых производятся в Охранных отделениях». Это ведет к невозможности сохранить в тайне использование перлюстрации, что вызывает «нарекание на несоблюдение почтово-телеграфным ведомством Высочайшего повеления о тайне частной корреспонденции». В ряде случаев начальники охранных отделений перепоручали просмотр корреспонденции своим подчиненным, не имевшим именного открытого листа. Возникали и конфликтные ситуации, когда представители охранных отделений находили неудобным и нежелательным присутствие при осмотре телеграмм чинов почтово-телеграфного ведомства, мотивируя это тем, что «Телеграмма, остановившая на себе чем‐либо внимание… может быть замечена находящимся в той же комнате чиновником».

В итоге директор ДП Трусевич 20 марта 1909 года, за несколько дней до своей отставки, направил начальникам охранных отделений циркуляр со следующими требованиями:

…чтобы в интересах конспирации соблюдалась особая осторожность при пользовании правом осмотра корреспонденции в местном почтово-телеграфном установлении; чтобы с требованиями об осмотре являлись в названные установления те именно чины Отделения, на имя которых выданы открытые листы; чтобы осматривавшие облекали свои требования в более определенную форму относительно необходимых для Отделения телеграмм и чтобы самый же осмотр и выемка корреспонденции производилась, во всяком случае, в присутствии начальника установления или чина, его заменяющего 728 .

Результатом же было то, что на местах чиновники политического розыска весьма часто не утруждали себя даже получением открытых листов, не желая заморачивать голову бюрократическими процедурами. И на деле такую практику поощрял Департамент полиции. Начальник шифровального отделения ДП И.А. Зыбин, тесно связанный со службой перлюстрации, говорил на допросе в июне 1917 года, что там, где не было «черных кабинетов», «перлюстрация <…> была оставлена на усмотрение местных жандармских управлений, от инициативы которых зависело входить в сношения с чинами почтовых отделений и контор и через них добывать нужные письма или копии их». Это подтверждали на допросах в 1917 году и бывший вице-директор ДП С.Е. Виссарионов, и бывший директор ДП С.П. Белецкий. Виссарионов отмечал, что «такого рода перлюстрация практиковалась очень широко и по мотивам иногда личного характера». По словам Белецкого, на учрежденных при ДП курсах для жандармских офицеров им преподавались сведения о порядке производства перлюстрации, о технике вскрытия писем и калькирования почерков. Одновременно тех чиновников почтово-телеграфных контор, которые сопротивлялись и противодействовали перлюстрации, переводили при содействии Главного управления почт и телеграфов в другие места и конторы, заменяя их более лояльными сотрудниками. В 1909 году в Департаменте полиции было заведено дело о незаконных действиях могилевского губернатора К.С. Нолькена. Генерал-майор Корпуса жандармов П.Н. Шабельский рапортовал министру внутренних дел П.А. Столыпину, что Нолькен завел собственную перлюстрацию – поручил полицмейстеру Я.В. Родионову перехватывать письма вице-губернатора С.А. Шидловского и жены бывшего губернатора Д.Ф. Гачмана. При посещении в Петербурге члена III Государственной думы от Могилевской губернии епископа Митрофана жандармский генерал увидел у него письмо могилевского архиепископа Стефана с условными знаками о перлюстрации на конверте. Но если действия губернатора вызвали неудовольствие высшего начальства за вторжение в запретную сферу, то инициативы руководителей розыскных органов встречали полную поддержку.

Рост антиправительственной активности ставил среди прочего вопрос об организации новых перлюстрационных пунктов и об улучшении работы уже существующих. В ноябре 1902 года начальник Виленского розыскного отделения направил письмо директору ДП А.А. Лопухину. Он, в частности, писал: «В заботах об успешном выполнении возложенных на меня задач политического розыска по г. Вильне, я имел в виду устроить перлюстрацию почтовой корреспонденции в местной почтово-телеграфной конторе при содействии служащих там лиц. <…> Я просил начальника Виленского почтово-телеграфного округа оказать мне посильное в этом содействие, но просьба моя не имела успеха». Начальник почтово-телеграфного округа рекомендовал действовать официальным путем. Поэтому в письме содержалась просьба восстановить перлюстрационный пункт в Вильно, тем более что помещение кабинета осталось неприкосновенным. В апреле 1908 года начальник Иркутского ГЖУ писал новому директору ДП М.И. Трусевичу, что «неотложно необходима организация в г. Иркутске центрального перлюстрационного кабинета <…> представляется необходимым командирование для этой цели двух вполне надежных почтовых чиновников из Европейской России». Руководство ДП поддерживало эти предложения. В 1902 году в резолюции по поводу Вильно А.Д. Фомину предлагалось обсудить данный вопрос с министром внутренних дел В.К. Плеве. В апреле 1908 года директор ДП М.И. Трусевич на письме начальника Иркутского ГЖУ надписал: «Снестись с <…> Фоминым словесно и если можно, то ассигновать средства». В конце мая 1910 года Фомин представил руководству ДП записку старшего цензора Одесской почтовой конторы Ф.Б. Гольмблата, предлагавшего создать секретное отделение при цензуре иностранных газет и журналов в Риге. Свое предложение Гольмблат обосновывал необходимостью «…выяснения в деталях деятельности, политического credo и нравственного уровня местного чиновничества; …выяснения политического настроения балтийского поместного дворянства, <…> а равно и настроения лютеранского духовенства… немецкой интеллигенции; <…> осведомления о революционном движении в прибалтийских губерниях вообще, а в Рижском фабричном районе… в частности», поскольку «в умах латышей далеко не улегся революционный фанатизм». К записке был приложен ряд вырезок из газет «Голос социал-демократа», «Правда», «Социал-демократ» за 1909 год. Но все эти ходатайства и намерения остались, как я отмечал выше, без удовлетворения.

Выход искали и в налаживании неофициального регулярного сотрудничества начальников ГЖУ и охранных отделений с почтово-телеграфными чиновниками на местах. В марте 1909 года начальник Саратовского охранного отделения А.П. Мартынов направил письмо руководителю Поволжского РОО А.П. Критскому с информацией о том, что кандидат в телеграфисты станции Саратов-3 Максимов предложил свои услуги в деле перлюстрации. По мнению Мартынова, такой человек мог бы иметь особую ценность, поскольку «лица преступных партий часто пользуются ж/д [железнодорожным] телеграфом для передачи условных и с преступными целями телеграмм». Максимову было назначено жалованье «по 15 рублей в месяц, каковое, смотря по результативности доставляемых сведений, может быть увеличено до 25 рублей в месяц». Помощник начальника Саратовского ГЖУ в Царицынском уезде 28 января 1910 года завербовал почтальона К.Ф. Степанова за вознаграждение в размере 25 коп. за письмо и 1 руб. – за «установку пересылки по почте нелегальной литературы». В 1913 году в Саратовское ГЖУ с обязанностью доставлять письма для вскрытия были приняты на службу два почтальона из города Вольска – М.Т. Филипенко с окладом 8 руб. в месяц и Н.Г. Сурутин, сам предложивший свои услуги.

В декабре 1909 года начальник Особого отдела ДП А.М. Еремин направил письма начальникам Виленского, Иркутского, Ковенского, Минского, Могилевского, Саратовского, Томского ГЖУ и Екатеринославского охранного отделения с просьбой сообщить о политической благонадежности руководителей почтовых учреждений и оказании ими секретных услуг органам политического сыска. В целях большей секретности Еремин просил сделать это, «не снимая копии [с письма Еремина] и не оставляя себе черновиков и направив его [ответ] заказным [письмом] непосредственно на мое имя».

Начальник Виленского ГЖУ генерал-майор И.И. Гноинский сообщал в ответ в январе 1910 года, что от руководителя Виленского почтово-телеграфного округа Л.К. Даниловича «получались полезные для политического розыска сведения». Аналогичные сведения давал заведующий Антокольским почтово-телеграфным отделением в городе Вильно по фамилии Стирна. В Белостоке ранее такого рода содействие оказывал жандармскому ротмистру Фуллону чиновник Сильницкий, к 1910 году уже умерший. Начальник почтово-телеграфной конторы на вокзале станции Вильно С.С. Ковалевский согласился оказывать Гноинскому «все необходимые для политического розыска услуги по занимаемой должности». Начальник ГЖУ считал это весьма ценным, поскольку вся прибывающая корреспонденция «первоначально сортируется на вокзале».

Начальник Могилевского ГЖУ доложил, что руководитель почтово-телеграфной конторы Н.И. Блинов, «человек безусловно правого направления», «охотно оказывает» все мелкие услуги. Одновременно через трех вспомогательных сотрудников этой конторы «получается все, что требуется для розыска». Такие же сотрудники есть «почти во всех пунктах губернии, представляющих розыскной интерес».

Начальник Минского ГЖУ информировал, что руководитель почтово-телеграфной конторы Т.И. Кравчук и подчиненные ему чиновники «оказали и оказывают мне услуги по доставлению секретным путем сведений, весьма полезных». Из Саратовского ГЖУ писали, что начальники почтово-телеграфной конторы И.К. Виль и П.Я. Токарев оказывают «всякое содействие». В Ковно руководитель почтовой конторы А.Ф. Белянко «всегда оказывает всякое содействие», а на постоянном жалованье состоит почтальон-сортировщик А. Марегольц, «доставляющий для просмотра корреспонденции на имена лиц, интересующих в каком‐либо отношении Управление». В Иркутске «всегда идут навстречу и оказывают полное содействие» начальник почтово-телеграфной конторы В.П. Жарков и чиновник К.Г. Парфенов.

Лишь из Томска начальник Охранного отделения ротмистр А.А. Гинсбург писал, что руководитель Томской почтово-телеграфной конторы А.М. Иванов «никаких услуг в деле политического розыска <…> не оказывал», но это терпимо. Ибо без его ведома оказывают необходимые услуги чиновники, обладающие «высокими нравственными качествами»: заведующий отделом заказной корреспонденции Ф.И. Литвинов – с 1903 года, бывший заведующий отделом простой корреспонденции, а ныне заведующий телеграфом И.К. Абражаев – с февраля 1907 года и заведующий отделом простой корреспонденции В.А. Моисеенко – с октября 1909 года.

В свою очередь руководители политического розыска на местах стремились поощрить своих помощников, нарушавших официальные законы. Начальник Нижегородского охранного отделения в ноябре 1908 года писал директору Департамента полиции М.И. Трусевичу: «Вступив в исполнение должности в феврале сего года, я тогда же обратился с просьбой об оказании мне содействия в деле политического розыска к начальнику местной почтово-телеграфной конторы № 1 <…> Сергею Петровичу Орлову, который… оказывает мне весьма ценные услуги, как по перлюстрации, так и по выяснению других секретных сведений», прося о выдаче чиновнику денежного пособия. Было выделено 300 руб. Начальник Иркутского ГЖУ в конце 1908 года просил наградить (по представлению руководителя охранного отделения города) двух чиновников за «их особые выдающиеся заслуги, оказанные в течение нескольких лет»: начальника Иркутской почтовой конторы В.П. Жаркова – орденом Св. Владимира 4‐й степени и почтово-телеграфного чиновника К.Г. Парфенова – первым классным чином. Поскольку начальник Главного управления почт и телеграфов М.П. Севастьянов сообщил, что Жарков может быть представлен в 1909 году лишь к ордену Св. Анны 2‐й степени, а вопрос о Парфенове не был решен, то ходатайство было возобновлено в октябре 1910 года. В результате Парфенов к Рождеству, 6 декабря 1910 года, «за выдающиеся отличия» получил чин коллежского регистратора. В мае 1909 года руководитель Одесского охранного отделения сообщал о помощи со стороны начальника Одесской почтовой конторы И.Н. Никифорова. В ноябре того же года руководитель Читинского охранного отделения просил наградить орденом Св. Владимира 4‐й степени начальника Читинской почтово-телеграфной конторы В.Н. Стразова – «за труды, понесенные во время русско-японской войны». Начальник Воронежского ГЖУ в январе 1910 года просил о награждении почтового чиновника Н.А. Соловьева, «при посредстве которого получаются секретно для просмотра письма, идущие по указанным ему заранее адресам и через него же ведется наблюдение за лицами почтового ведомства». В результате Соловьев был представлен к ордену Св. Анны 3‐й степени.

Начальник почтово-телеграфной конторы № 1 в Нижнем Новгороде С.П. Орлов не только сам помогал жандармам, но и привлекал к этой деятельности других служащих конторы. Так, в марте 1908 года с несомненным участием Орлова были завербованы для отбора корреспонденции двое его подчиненных, получившие клички «Почтовый 1» и «Почтовый 2». Они извлекали нужные письма, вскрывали их и направляли руководителям Нижегородского охранного отделения (НОО). Здесь письма фотографировались и копировались. Вознаграждение этих двух сотрудников составляло соответственно 30 и 5 руб. в месяц. Правда, с такими помощниками случались и казусы. Например, почтово-телеграфный чиновник из той же конторы А.Н. Федоров оказывал услуги НОО по изъятию революционной литературы, пересылаемой через почту. Но после забастовки почтово-телеграфных служащих в ноябре 1905 года стал всем рассказывать, что «местное охранное отделение перлюстрирует письма граждан». Отдельные возмущенные граждане обратились с жалобами в МВД. Руководство ДП направило в НОО следующее письмо:

Препровождая при сем копию полученного агентурным путем письма за подписью «Твоя Юля», по штемпелю из Москвы, судя по содержанию письма из Н. Новгорода, Департамент полиции считает необходимым обратить Ваше внимание на излагаемые в этом письме жалобы по поводу перлюстрируемых Вами в Н. Новгороде писем, присовокупляя при этом, что жалобы подобного рода попадаются и в других письмах из Н. Новгорода. За директора С. [Е.] Виссарионов.

В результате начальник НОО ротмистр Н.В. Трещенков в донесении от 23 декабря 1905 года на имя вице-директора ДП П.И. Рачковского просил о переводе Федорова в какую‐либо другую почтово-телеграфную контору.

В ноябре 1910 года уже упомянутый руководитель Саратовской центральной почтово-телеграфной конторы П.Я. Токарев обратился к начальнику Саратовского ГЖУ полковнику В.К. Семигановскому с просьбой походатайствовать за него, так как Главное управление почт и телеграфов предложило ему выйти в отставку, а он хотел продолжить службу, чтобы дать образование детям. Семигановский в тот же день направил ходатайство «об оставлении его [Токарева] на службе ввиду выдающихся заслуг, оказанных им делу политического розыска и не возможности скорой замены его другим подходящим лицом». В ноябре 1907 года начальник Охранного отделения в городе Николаеве ротмистр В.А. Ерандаков обратился к директору ДП М.И. Трусевичу с просьбой о поощрении начальника Николаевской почтово-телеграфной конторы В.В. Иванова. В рапорте отмечалось, что, «придавая громадное значение в деле розыска перлюстрации», Ерандаков после прибытия в город установил хорошие отношения с Ивановым. Тот в свою очередь отказался от ежемесячного вознаграждения в 30 руб., заявив, что помогает «по долгу совести». Но сейчас, в связи с болезнью своей и жены, просит единовременную денежную помощь. Было велено выдать 200 руб. В июне 1908 года преемник Ерандакова сообщал в ОО ДП, что выдает Иванову 50 руб. в месяц, но просит и единовременного пособия. Было выдано 300 руб. Наконец, 100 руб. разрешил выдать Иванову 3 июня 1913 года товарищ министра В.Ф. Джунковский.

В городе Вольске Саратовской губернии помощником начальника Саратовского ГЖУ (СГЖУ) был завербован в 1910 году чиновник почтово-телеграфной конторы Е.П. Кондратьев. Во время разбора писем он незаметно для своих коллег брал их, «клал в конверт с надписью “Жандармскому вахмистру Григорьеву” со штемпелем помощника начальника СГЖУ в Вольском, Хвалынском и Кузнецком уездах, заклеивал и бросал в <…> почтовый ящик № 8 при конторе [помощника начальника СГЖУ]». Вахмистр приносил письма на просмотр, а затем к трем часам дня в запечатанном виде вновь бросал в тот же ящик. Связь с агентом осуществлялась посредством записок с «печатными буквами». За это время от него поступило 784 письма. В дальнейшем агент стал выпивать, потерял осторожность, и 25 ноября 1912 года у него заметили чужое письмо. Полиция сделала обыск в доме, нашла письма частных лиц и тридцать два конверта на имя жандармского вахмистра. По словам помощника начальника СГЖУ, конфликт удалось замять. Начальник Вольской почтово-телеграфной конторы отдал жандармам протокол и изъятые конверты, протокол был переписан, сведения о конвертах были из него выброшены. Агент уволился, полиция обещала молчать – тайна была сохранена.

18 февраля 1917 года, накануне краха режима, в ДП поступило письмо почтово-телеграфного чиновника Николаева из города Острогожска Воронежской губернии. Николаев напоминал, что с 1906‐го по 1911 год, являясь секретным сотрудником и служа в Ростовской почтово-телеграфной конторе, отбирал нужную корреспонденцию, чем «оказал много услуг правительству в борьбе с революцией и в ущерб своей службе». Поэтому просил «замолвить слово перед начальником Главного управления почт и телеграфов» о повышении по службе. Из справки ДП видно, что проситель действительно состоял секретным сотрудником с июля 1907‐го по ноябрь 1911 года, получая 30 руб. в месяц.

В июне 1917 года в ходе разбора дел политических спецслужб председателем следственной комиссии Тульского губернского временного исполкома А.И. Рязановым был установлен факт многолетнего сотрудничества почтово-телеграфного чиновника Серебрякова с местным охранным отделением. Чиновник получал за это 30–35 руб. в месяц. В Калужском ГЖУ почтовый чиновник за каждое «имеющее значение» выявленное письмо получал по 3 руб. Правда, руководство управления постепенно склонялось к мысли сократить «гонорар» до 1 руб., поскольку серьезной информации там, как правило, не содержалось. Бывало, что жандармские офицеры в провинции производили самостоятельные вскрытия, видимо, не надеясь на способность почтовых чиновников верно оценить важность содержащейся информации. Так, начальник Дмитровского жандармского отделения Московского ГЖУ докладывал, что лично просмотрел переписку некоторых членов общества взаимопомощи и выявил их связи со ссыльными. В городе Ельце Орловской губернии в 1910 году ГЖУ завербовало работника местной почтовой конторы для ведения перлюстрации. Подобные примеры можно было бы приводить и далее.

Нередко еще до официального уведомления из Департамента полиции о просмотре корреспонденции того или иного политического ссыльного эта почта перлюстрировалась местной полицией и жандармерией. В Олонецкой губернии пудожский уездный исправник 20 апреля 1904 года послал начальнику ГЖУ выписку из заказного письма ссыльного князя В.А. Кугушева А.Д. Цюрупе в город Вытегру, сообщая, что «подлинное письмо сдано обратно на почту для отправки по адресу». 27 апреля уездный исправник послал начальнику ГЖУ еще три выписки из писем Кугушева, а также фотографии, которые были приложены к одному из писем. 7 мая, посылая в ГЖУ две копии с писем и телеграмм, адресованных Кугушеву, пудожский полицейский надзиратель отмечал, что они получены частным образом с земской почты. Между тем бумага из ДП о просмотре корреспонденции Кугушева была доставлена олонецкому губернатору лишь 26 апреля 1904 года.

В Олонецкой губернии летом 1908 года работала этнографическая экспедиция сотрудников Александровского университета из Гельсингфорса. Губернатор разрешил магистру философии Куйола, кандидату философии Сальминену и шведскому ученому Хальстрому беспрепятственное передвижение и производство фотоснимков. Одновременно губернатор поручил местным властям учредить «негласное бдительное наблюдение» за членами экспедиции. Кроме опросов местных жителей и наружного наблюдения использовалась и перлюстрация корреспонденции.

Иногда в случае языковых трудностей при проведении перлюстрации привлекались эксперты из числа местной интеллигенции. Например, Вятское ГЖУ в начале 1917 года для перевода переписки с татарского языка обратилось к профессору Казанского университета Н.Ф. Катанову, уплатив ему 100 руб. В другом случае экспертизу письма провел учитель чистописания из вятской гимназии.

Существовала и профессиональная взаимопомощь. Например, в начале XX века вятские жандармы при чтении зашифрованных писем социал-демократов пользовались «ключом», который получили от жандармов Урала. Начальник Кронштадтского жандармского управления доносил 22 ноября 1912 года в ДП, что учительница из Либавы М. Шапир, поддерживающая связь с матросами, ведет переписку при помощи фенолфталеина:

На внутренней стороне конверта или между строками обычного содержания письма <…> пишется, совершенно чистым мягким пером, разведенным фенолом истинное содержание, который высыхая не оставляет никаких следов. Для проявления достаточно слегка провести по письму нашатырным спиртом, после чего сначала получается багровый след, а затем постепенно выступает написанное, уже в темных красках 754 .

Можно предположить, что такое детальное указание было основано на личном опыте.

Одобряя и поддерживая ведение перлюстрации жандармскими управлениями и охранными отделениями, Департамент полиции и министр внутренних дел требовали лишь, чтобы она проводилась без явных следов вскрытия. Например, 24 декабря 1911 года вице-директор ДП С.Е. Виссарионов сообщал «совершенно доверительно» начальнику Иркутского ГЖУ М.И. Познанскому, что в ДП доставлено письмо от 23 ноября из Иркутска в Геную, «задержанное на почте вследствие имеющихся на оболочке грубых следов вскрытия», и предлагал «принять все меры к недопущению <…> столь небрежного обращения с корреспонденцией, подвергаемой просмотру». Этому вопросу была посвящена и справка от 28 ноября 1912 года, направленная М.Г. Мардарьевым в ОО ДП. Фактически уже руководивший деятельностью «черных кабинетов», Михаил Георгиевич указывал, что постоянные жалобы на вскрытие писем обратили внимание господина министра внутренних дел (А.А. Макарова), приказавшего «раз навсегда покончить с этим вопросом». Между тем, как отмечал Мардарьев, в большинстве случаев неумелое вскрытие – это результат распоряжения жандармских властей. Наибольшее количество таких «промахов» происходит в Сибири и южных губерниях. Самое неумелое и небрежное вскрытие писем проводят главным образом в Пензенском РОО. Часто вскрытие производится из простого любопытства. В результате это создает угрозу лишить органы политического розыска «возможности добывать и этим путем иногда действительно ценные сведения». Итак, все сентенции данной справки свелись к рекомендации проводить перлюстрацию «осторожно и умело, чтобы адресат даже не мог подозревать произведенной манипуляции». Предлагалось использовать пар (изобретение В.И. Кривоша), ибо «как все, так и технические приспособления во всех отраслях идут вперед, поэтому и в этой области необходимы нововведения».

Попытки осуществления перлюстрации предпринимались и сторонними структурами. Например, 29 января 1913 года в МВД обратился начальник Томского ГЖУ, информируя о попытке сотрудника Разведывательного бюро Генерального штаба организовать цензуру переписки и возражая со своей стороны против такой самодеятельности. В результате товарищ министра С.П. Белецкий 17 февраля направил письмо первому обер-квартирмейстеру Главного управления Генерального штаба Н.А. Монкевицу, руководителю военной разведки и контрразведки, в котором объяснял невозможность основания перлюстрации при посредстве низших агентов контрразведки. В свою очередь Монкевиц 2 марта информировал Белецкого о распоряжении проводить почтовую цензуру в военных округах «исключительно через начальников контрразведывательных отделений, их помощников и чинов для поручений».

Вместе с тем были случаи, когда некоторые почтово-телеграфные чиновники отказывались от сотрудничества с чинами охранки и даже не выполняли циркуляры о задержании антиправительственной литературы. Директор ДП С.П. Белецкий 29 октября 1915 года направил письмо начальнику Главного управления почт и телеграфов В.Б. Похвисневу с просьбой о задержании и конфискации речи Зигеля. 29 декабря Белецкий уведомлял Похвиснева, что, несмотря на распоряжение начальника Ростовского почтово-телеграфного округа вскрывать и просматривать всю еврейскую корреспонденцию из Америки для обнаружения речи Зигеля, начальник Острогожской почтово-телеграфной конторы Рубинский ее не вскрывает.