Люди, занимавшиеся делом перлюстрации, всегда находились в поле особого внимания высшего начальства. Это прослеживалось даже в официальных документах. Например, по указу от 6 июня 1858 года определение на службу цензоров, а также чиновников, знающих иностранные языки, и переводчиков, их перемещение и увольнение являлись делом самого главноуправляющего Почтовым департаментом. После передачи почтово-телеграфного ведомства в состав Министерства внутренних дел перечисленные функции указом от 13 сентября 1868 года были возложены на министра внутренних дел. Руководители почтового дела и МВД, посвященные в тайну «черных кабинетов», не только хорошо знали этих специалистов, но и всячески заботились о них перед вышестоящим начальством и лично перед императором.
Например, в декабре 1824 года иностранные почты начали приходить в столицу три раза в неделю совместно с одесской экстрапочтой, через которую отправлялась и получалась «корреспонденция австрийская, итальянская, константинопольская». В этой связи почт-директор Санкт-Петербургского почтамта К.Я. Булгаков в записке, адресованной князю А.Н. Голицыну 30 декабря 1824 года, подчеркивал – «труды чиновников Секретной экспедиции» настолько умножились, что «иногда и ночь проводят в Экспедиции». Настоящий гимн чиновникам «черных кабинетов» пропел многолетний директор Почтового департамента и директор Санкт-Петербургского почтамта Ф.И. Прянишников в докладной, поднесенной Александру II 18 марта 1858 года. В частности, Прянишников писал, что, будучи девятнадцать лет свидетелем их занятий, может дать следующую характеристику работы этих специалистов:
…быстрота в исполнении, точность и отчетливость в действиях, постоянно напряженное внимание; осторожность, скромность, нераздельная с строгим сохранением глубокой тайны государственной; труды усидчивые, преимущественно в зимние вечера, физически действующие на здоровье, удаляя сих чиновников от всякого общежития [общения]; безусловно и исключительно сосредотачивают все силы их и способности лишь на службу 829 .
Через восемь лет тот же Прянишников вновь подчеркивал, что труд по разборке писем, «писанных большей частью мелким, неразборчивым почерком, а иногда условным шрифтом», требует «постоянного, напряженного внимания», но вверенный этим чиновникам «надзор за общей оценкой политических событий и фактов административных действителен в высшей степени и представляет осязательные результаты».
В самом деле, некоторые чиновники являлись живым примером многолетней верности службе. В апреле 1864 года на восьмидесятом году жизни на пенсию уходил Иван Федорович Вейраух, начавший службу в секретной экспедиции Петербургского почтамта в 1812 году. Представляя доклад о нем Александру II, Прянишников назвал Вейрауха «рабом своих обязанностей». В докладе подчеркивалось, что этот человек «вел жизнь совершенно отшельническую, не заботясь ни о чем, кроме службы». За пятьдесят два года не был ни одного дня в отпуску. Был одним из главных специалистов по перлюстрации дипломатических депеш, чтение и переписывание которых «до устройства в России железных дорог» должно было производиться днем и ночью. Особая незаменимость Вейрауха проявлялась во время войн 1812–1814, 1828–1829, 1831, 1849 и 1853–1856 годов.
О численности чиновников секретных экспедиций на протяжении ряда десятилетий до 1830 года у нас есть лишь отрывочные данные. Дело в том, что в официальных изданиях таких сотрудников прятали под разными наименованиями. Например, в указателе всех чиновных особ Российской империи на 1826 год перлюстраторы Ф.Я. Вейраух, И.И. Дмитревский, И.М. Кулмаметов, Х.Х. Шлегель, И.Ф. Шмидт, А.П. Штер были указаны как «состоящие при разных должностях» в Санкт-Петербургском почтамте. Из секретных отчетов мы знаем, что в январе 1825 года в этом учреждении перлюстрацией занимались пятнадцать служащих почтамта и два человека, прикомандированных из Иностранной коллегии. Иногда трудившийся в «черном кабинете» чиновник числился по другому ведомству. Например, в 1825 году титулярный советник Е.М. Чугунов официально состоял в штате Министерства иностранных дел.
Еще одним примером сокрытия подлинной деятельности можно назвать дело цензора Я. Липса. Медик по профессии, «отличившийся» неграмотным доносом в так называемом славутском деле (дело типографов братьев Шапиро, осужденных за не совершенное ими убийство), он стал цензором еврейских сочинений Киевского цензурного комитета с 21 июля 1837 года. Но, видимо, его душу отравляло неудовлетворенное тщеславие. Липс написал книгу о вреде еврейского учения. В ней он призывал отобрать у еврейского населения и истребить «вредные» книги. Причем, как следует из его доноса, в эту категорию должны были быть включены чуть ли не все еврейские издания. Однако министр просвещения С.С. Уваров и Комитет министров отклонили данный проект; донос на цензоров еврейских книг не подтвердился, и Липс был отстранен от должности за недобросовестность, взяточничество и вымогательство денег у евреев. Тем не менее на этом его «полезная» для государства деятельность не прекратилась.
26 декабря 1837 года по всеподданнейшему докладу князя А.Н. Голицына Липс был принят в секретную экспедицию Петербургского почтамта – как знающий «древний и новый еврейский язык». Жалованья ему положили 3 тыс. руб. в год. Но было отмечено, что причислить его к Почтовому департаменту неудобно, ибо «чиновники в Секретной экспедиции прикомандированы туда под предлогом цензурования иностранных газет». Поэтому, согласно новому докладу от 6 февраля 1838 года, была достигнута договоренность с канцлером К.В. Нессельроде о причислении Липса к Азиатскому департаменту Министерства иностранных дел с оставлением в секретной экспедиции.
С 1829 года сотрудники перлюстрации скрылись под «крышей» цензуры иностранных газет и журналов, так что определение их точной численности после этого момента – также непростая задача. Во-первых, часть чиновников занималась лишь цензурой иностранной периодической печати, не участвуя в секретных операциях. Другие сочетали оба занятия. Во-вторых, среди перлюстраторов были местные почтмейстеры, а также сотрудники МВД, прикомандированные к Главному управлению почт и телеграфов, но не входившие в штат цензуры иностранных газет и журналов. Иногда в справочниках они числились в рубрике «Сверхштатные чиновники почтового ведомства». Например, если верить указателю «Список лицам, служащим по почтовому ведомству» за 1881‐й и последующие годы, в городах Варшаве, Киеве, Тифлисе, Харькове цензуры иностранных газет и журналов не существовало. Но зато в качестве сверхштатных чиновников почтового ведомства были отмечены (с характерными пояснениями) уже известные мне по другим источникам труженики «черных кабинетов»: А.О. Колитовский (откомандирован в распоряжение Управления почтовой части в Варшавской губернии), К.А. Келер (откомандирован в Харьковскую губернию), Н.П. Ситников (откомандирован в Харьковскую губернию), М.Е. (верно – М.Г.) Мардарьев (откомандирован в распоряжение Санкт-Петербургского почт-директора).
Поэтому на протяжении работы над книгой приходилось, кроме изучения общих отчетов, вести индивидуальный учет работников «черных кабинетов». По штатному расписанию, утвержденному 22 октября 1830 года, численность чиновников почтовой цензуры составляла восемнадцать человек, в том числе в Санкт-Петербургском почтамте – девять, в Московском – пять и в Виленской почтовой конторе – четыре. Но в экспедициях рестовых (заказных) писем были «спрятаны» восемь чиновников в Петербурге, три – в Москве и четыре – в Тобольске. Поэтому на деле штат цензуры иностранных газет и журналов вырос с тридцати трех человек в 1830 году до пятидесяти одного в 1882‐м, а к концу 1916 года составлял сорок шесть человек, в том числе в Варшаве – восемь (после оставления города в июле 1915 года сотрудники были распределены по другим пунктам), в Киеве – три, Москве – девять, Одессе – шесть, Санкт-Петербурге – пятнадцать, Тифлисе – два, Харькове – два человека.
Общее число чиновников перлюстрации в Российской империи к 1913 году было сравнительно небольшим – около сорока пяти. Установить их всех персонально достаточно сложно. Дело в том, что все они состояли, как уже говорилось выше, на официальной службе в цензуре иностранных газет и журналов. Само это подразделение с мая 1896 года входило в состав Главного управления почт и телеграфов Министерства внутренних дел. При этом, как и в более ранние периоды, часть чиновников цензуры действительно занималась своими прямыми обязанностями (цензурой иностранных газет и журналов) и перлюстрации не касалась, другая же, бóльшая часть в основном занималась перлюстрацией и по совместительству – цензурой, третьи числились прикомандированными к МВД и отправленными в распоряжение Главного управления почт и телеграфов. Тем не менее известно, что в 1913 году перлюстрацией занимались сорок четыре чиновника, в том числе в Варшаве – восемь, Киеве – три, Москве – восемь, Одессе – шесть, Санкт-Петербурге – четырнадцать, Тифлисе – два, Харькове – три. Фамилии всех сорока четырех мне удалось установить.
Таблица 6
Численность штатных и внештатных сотрудников цензуры
иностранных газет и журналов в XIX веке
(в дробях числитель означает количество чиновников, занимавшихся перлюстрацией, знаменатель – занимавшихся лишь цензурой газет и журналов)*
* Для 1830 и 1867 годов не учтена численность чиновников «черных кабинетов» в Варшаве.
Таблица 7
Численность штатных и внештатных сотрудников цензуры
иностранных газет и журналов в начале XX века
(в дробях числитель означает количество чиновников, занимавшихся перлюстрацией, знаменатель – занимавшихся лишь цензурой газет и журналов)
Таблица 8
Личный состав участвовавших в перлюстрации на 12 июля 1913 года
* Служащие тифлисского пункта официально не относились к сотрудникам МВД до ноября 1915 года (см. вторую главу).
Таблица 9
Численность сотрудников пунктов цензуры иностранных газет и журналов к декабрю 1915 года
В связи с оставлением в июле 1915 года Варшавы было произведено перераспределение эвакуированного личного состава: одного работника цензуры направили в Петроград, по два человека – в Москву, Киев и Одессу и четырех сторожей – в Москву.
При этом росло число чиновников, совмещавших цензуру почтовых печатных изданий с перлюстрацией. В 1882 году из пятидесяти одного сотрудника цензуры иностранных газет и журналов (вместе с причисленными к МВД) перлюстрацией занимались тридцать два, а девятнадцать чиновников – только цензурой. В 1908 году из пятидесяти одного чиновника цензуры иностранных газет и журналов (вместе с причисленными к МВД) перлюстрацией занимались тридцать девять, а двенадцать (в том числе пять в Петербурге и два в Риге) имели отношение лишь к цензуре.
Занятия перлюстрацией требовали ряда особых качеств от сотрудников. На первом месте, естественно, стояли политическая благонадежность и умение держать язык за зубами. В октябре 1821 года почт-директор Санкт-Петербургского почтамта К.Я. Булгаков подчеркивал, что в секретной экспедиции необходимо «иметь людей, кои бы при знании иностранных языков, были примерного поведения, испытанной скромности и во всякое время, как днем, так и ночью, готовы на службу». Этой преданности службе не мешало и участие некоторых из перлюстраторов в масонских ложах в начале XIX века. Напомним, что 21 августа 1822 года появился рескрипт Александра I о запрещении всех тайных обществ. В связи с восстанием декабристов Николай I 21 апреля 1826 года издал рескрипт об истребовании по всему государству обязательств чиновников, что ни к какому тайному обществу они впредь принадлежать не будут. Ранее принадлежавшие к тайным обществам должны были представить подробное объяснение: название этого общества, его цель и какие меры предполагалось употребить для ее достижения. В Почтовом департаменте таких оказалось тридцать человек, из них восемь – Ф.Я. Вейраух, И.А. Лихонин, Ф.И. Прянишников, Ф.Ф. Розен, П.И. Рубец, Л.И. Рябиков, Ф.И. Смит, А.Ф. Трефурт – прямо или косвенно были причастны к перлюстрации. Например, Ф.Я. Вейраух, один из главных деятелей секретной экспедиции, был членом масонской ложи «К мечу» в Риге и не названной им ложи в Санкт-Петербурге. Рябиков, чиновник Литовского почтамта, состоял в 1818–1819 годах в масонской ложе «Добрый пастырь», был основателем ложи «Слава орла», где в 1819–1821 годах являлся наместником, мастером пятой степени; был почетным членом лож «Совершенное единство», «Школа Сократа», «Увенчанные добродетели», «Северный щит». Трефурт, управляющий виленской секретной экспедицией, а затем, в 1812–1813 годах, губернский почтмейстер в Вильно, был членом масонских лож «Западное постоянство», «Добрый пастырь» (ее членом-основателем); почетным членом ложи «Усердие литвина» (1818–1821). Сразу скажем, что отсюда не стоит делать далеко идущих выводов и уподобляться некоторым авторам в Интернете, подозревающим масонов в расставлении своих людей на важные посты в почтовом ведомстве. Перлюстраторы входили в масонские ложи, когда делать это было модно и когда посещение масонских лож помогало устанавливать полезные контакты. Не случайно никаких последствий для чинов перлюстрации участие в масонских ложах и их посещение не имело.
Требования к благонадежности сохранялись на протяжении последующего столетия существования службы. Очень важна была рекомендация со стороны человека, пользующегося доверием руководства. На допросе в Ленинградском ОГПУ в ноябре 1929 года Роберт Владимирович Швейер рассказывал:
Секретные чиновники в «черный кабинет» принимались исключительно старшим цензором и обязательно по рекомендации и под поручительство одного из чиновников кабинета… Я поступил по рекомендации бывшего старшего цензора Вейсмана Карла Карловича, который лично знал меня и мою семью… В редких случаях сотрудники в «кабинет» принимались из наиболее надежных и проверенных цензоров гласной цензуры.
В свою очередь, Ф.Г. Тизенгаузен показал, что поступил по рекомендации старшего цензора А.Д. Фомина.
Например, М.Г. Мардарьев, не имевший человека, готового поручиться за него сразу, вспоминал, что лишь после трехлетней службы в цензуре он «снискал к себе полное доверие почт-директора Шора [Владимир Федорович Шор был первоначально старшим цензором, а затем почт-директором Санкт-Петербургского почтамта и до своей смерти 1 января 1886 года непосредственно отвечал за всю перлюстрационную службу в империи] и старшего цензора Вейсмана и, по приглашению Шора, принял участие в особом секретном отделе, занимавшемся перлюстрацией». Переход в особый отдел был обставлен целым рядом особых же правил. «По принятии меня в число сотрудников, – рассказывал Михаил Георгиевич, – я, как и все другие, вновь поступавшие, дал клятву Вейсману хранить в совершенной тайне все мне известное о перлюстрации» и «по распоряжению Вейсмана… тогда же представлялся министру внутренних дел». Последний, в частности, сказал новому сотруднику: «Тайна перлюстрации есть государева тайна».
О том, как происходил подбор служащих для ведения перлюстрации, можно проследить по документам. 13 марта 1877 года И.А. Сунди, младший цензор одесской пограничной почтовой цензуры, писал К.К. Вейсману в Петербург в связи со своим переводом в Петербургский почтамт. Кроме прочего, он касался вопроса о кандидате на свою должность, указывая на Афанасия Васильевича Шашкина и давая ему следующую характеристику: «…окончил курс в университете, <…> отличной нравственности, вполне благонадежен, 27 лет, сын обер-офицера. Я его знаю давно… До сих пор он не служил, а состоял помощником присяжного поверенного». Этот абзац был отчеркнут, что говорит о внимательном его прочтении. В ответ Вейсман 22 марта сообщал Сунди, что доложил о Шашкине В.Ф. Шору. В итоге было принято «во внимание ходатайство Ваше [т. е. Сунди] и Михаила Карповича [одесского почтмейстера М.К. Жилинского]», что «не будучи заражен идеями нынешней молодежи, по благонадежности вполне соответствует тем требованиям, которые необходимы в нашем деле», и дано согласие взять его на службу, но с условием, чтобы первоначально «он посвятил себя исключительно только одному почтовому цензорскому делу». Только после этого 3 апреля одесский почтмейстер направил санкт-петербургскому почт-директору прошение А.В. Шашкина и все необходимые документы, а 13 апреля последовало распоряжение министра внутренних дел о его назначении. Одесское начальство очень быстро допустило нового сотрудника к делам перлюстрации – возможно, из‐за большого объема работы. Уже 1 июня в Петербург была направлена его подписка «в сохранении в тайне секретного почтового дела». Через несколько дней Вейсман написал в Одессу о том, что эта бумага «крайне… удивила [его] несвоевременностью отобрания оной от Шашкина», указал одесскому почтмейстеру Жилинскому на упущение и объявил ему выговор. В конечном счете все утряслось, и А.В. Шашкин отдал делу перлюстрации в Одессе 29 лет, уйдя на пенсию 1 декабря 1906 года в чине действительного статского советника.
Старший цензор Московского почтамта О.А. Келер 30 января 1902 года следующими словами рекомендовал руководителю всей цензуры иностранных газет и журналов и «особенной части при ней» (перлюстрации) А.Д. Фомину кандидата на должность, Ю.Ю. фон Грота: «Он из хорошей семьи и не без средств – последнее обстоятельство, как мы видим по Павлу Константиновичу Бронникову [служил в цензуре иностранных газет и журналов с 6 ноября 1891‐го по 1 октября 1910 года в Москве, Одессе, Варшаве, Петербурге], не мешает быть и тружеником, тем более, если человек вообще хорошего качества». Новый старший цензор Московского почтамта В.М. Яблочков писал Фомину 16 января 1907 года в связи с прошением чиновника почтамта Е. Томпакова о переводе его в цензуру иностранных газет и журналов, что он его не знает. Зато у него есть кандидат – Юлий Романович Стакке, рекомендованный чиновником цензуры Ю.Ю. Гротом. Стакке получил среднее образование, знает языки – немецкий, французский, литовский и латышский, «что представляется весьма полезным и желательным для нашего дела»; человек «вполне благонадежный», женат, не бездетен. Старший цензор в Варшаве А.Ф. Шлиттер в связи с вакансией докладывал в Петербург 2 мая 1913 года о том, что есть подходящий кандидат – чиновник Варшавской центральной телеграфной станции Нейман (имелся в виду Н.А. Нейман), который знает английский, французский, немецкий и польский языки. Обязался изучить итальянский язык. Находится «на очень хорошем счету у начальства». Но «в секретное я посвящу Неймана лишь после его официального назначения». Стоит подчеркнуть, что поскольку это была государственная тайна, то внешне в служебном формуляре участие в делах перлюстрации никак не отражалось.
Разумеется, требование абсолютной благонадежности распространялось не только на чиновников «черных кабинетов», но и на всех причастных, в том числе на сторожей. Например, в марте 1914 года был принят на службу В.А. Томкевич. Его рекомендовал Н.У. Спадар, служивший сторожем в цензуре с 1908 года. Тем не менее Департамент полиции просил начальника Охранного отделения в Петербурге «собрать негласным путем» сведения о кандидате в сторожа. При этом было указано, что он вместе с женой Дарьей Ивановной проживает у тестя И.И. Иванова, служащего на Патронном заводе. Другие сторожа, как правило, попадали в цензуру после ряда лет службы в других отделах почтамта. Например, А.Р. Гладков был принят в Санкт-Петербургский почтамт в 1890 году, но только в 1904‐м стал сторожем в цензуре. Тот же Спадар служил в почтамте с 1906 года, а в цензуре – с 1908‐го.
Вторым важнейшим требованием к кандидатам на должность было знание нескольких иностранных языков. Кстати, некоторые авторы смешивают высокий уровень образования и хорошее знание ряда иностранных языков. Но это, как я покажу ниже, далеко не одно и то же. В той же характеристике А.В. Шашкина, которая упоминалась выше, указано, что «он хорошо знаком с греческим, французским и итальянским языками и немного знаком с немецким». В это же время, в марте 1877 года, В.Ф. Шор просил московского почт-директора С.С. Подгорецкого найти на освобождавшуюся вакансию «лицо со знанием двух иностранных языков, преимущественно английского основательно». В результате должность чиновника, знающего иностранные языки, в Московском почтамте занял К.Н. Бутеноп, уже служивший младшим сортировщиком почтамта и «знающий французский, немецкий и английский языки (два последних более основательно)».
Эти требования сохранялись и в дальнейшем. Старший цензор Петербургского почтамта М.Г. Мардарьев в одной из докладных записок в 1914 году отмечал, что «для службы по цензуре… и по Особой части при ней знание хотя бы трех европейских языков необходимо». Старший цензор Одесской почтовой конторы В.Я. Марышев 31 августа 1905 года просил А.Д. Фомина причислить к МВД с откомандированием в цензуру Е.Я. Барильотти, знающего немецкий, французский, итальянский, польский языки и «вполне пригодного для нашего дела». Начальник Главного управления почт и телеграфов в июле 1896 года просил Фомина при наличии вакансии оказать предпочтение лицу, знающему скандинавские языки. Среди сотрудников «черных кабинетов» были настоящие полиглоты. Особенно выделялся Владимир Иванович Кривош, служивший в санкт-петербургской цензуре иностранных газет и журналов с апреля 1892 года по декабрь 1911‐го. В одном из документов он писал: «Я владею французским, немецким, английским, итальянским, шведским, мадьярским [т. е. венгерским], румынским, армянским, всеми славянскими, воляпюк [язык, подобный эсперанто] и эсперанто языками, читаю стенограммы всех главнейших стенографических систем на разных языках». В других случаях Кривош сообщал о владении двадцатью четырьмя и даже двадцатью шестью языками.
Соответственно, существовала определенная специализация. Например, в 1825 году в Санкт-Петербургском почтамте Е.И. Киммель и Ф.И. Маснер занимались вскрытием писем и пакетов. Относительно их работы почт-директор почтамта К.Я. Булгаков отмечал, что «занятие их трудное, для здоровья вредное и требует чрезвычайной точности». И.Ф. Вейраух вел переписку французских, немецких, итальянских, испанских, португальских бумаг и шифров. М.М. Михайлов читал письма на испанском и португальском языках, делал выписки на французском. Э.К. Цирлейн читал английские письма, переписывал французские и немецкие бумаги и шифры. Е.М. Чугунов делал переводы с грузинского языка. А.П. Штер управлял секретной экспедицией, сверял «с оригиналами копии с перлюстрированных писем», имел «особый надзор, чтобы при вскрытии или запечатывании оных сохранена была требуемая осторожность и верность». В последующие годы письма на французском, испанском и португальском языках читал П.Х. Витте, на польском – И.Ф. Кенсовский.
Надо также отметить, что в первой половине XIX века ряд чиновников «черных кабинетов» выполняли весьма разнообразные обязанности: занимались цензурой иностранных газет и журналов, читали переписку дипломатов и частных лиц, участвовали в почтовых переговорах с иностранными государствами. Например, А.О. Чиколини в течение двух лет, сохраняя обязанности по цензуре и секретной части, вел переговоры с Австрией и Пруссией о почтовой конвенции. Длительное время цензоры Санкт-Петербургского почтамта осуществляли и заграничные расчеты по газетным операциям – эту обязанность передали в счетную экспедицию лишь в 1873 году.
Выше я уже отмечал, что с января 1886 года «черными кабинетами» в империи управлял старший цензор санкт-петербургской цензуры иностранных газет и журналов. Данную должность в разное время занимали К.К. Вейсман, А.Д. Фомин и М.Г. Мардарьев.
Карл Карлович Вейсман (22 июня 1837‐го – 18 ноября 1912 года) представлял целую династию почтовых служащих. Его прадед начал службу в почтовом ведомстве в 60‐е годы XVIII века в городе Перново (Пярну), став в 1770 году уездным почтмейстером. Дед и отец также занимали эту должность многие годы, начиная службу с должности копииста (переписчика). Дед уже выслужил потомственное дворянство, будучи награжден орденом Св. Владимира 4‐й степени. Кроме того, дед удостоился незадолго до смерти, в 1832 году, бриллиантового перстня. Это была не совсем обычная награда для уездного почтмейстера.
Карлуша в восемнадцать лет окончил Перновское высшее уездное училище, а вскоре, в двадцать лет, числился чиновником, знающим иностранные языки, в санкт-петербургской цензуре иностранных газет и журналов. Чиновник он был весьма добросовестный и через семнадцать лет стал старшим цензором. Уже будучи руководителем секретной экспедиции Санкт-Петербургского почтамта, он в сентябре 1878 года был командирован в Харьков – для организации там «черного кабинета». Наградой стал чин статского советника вне очереди. В представлении в декабре 1878 года отмечалось, что Карл Карлович «исполнил это поручение с такой энергией и знанием дела, что Харьковский перлюстрационный пункт, несмотря на новизну секретного дела для местного управляющего почтовой частью, стал с первого дня своего существования действовать столь же удовлетворительно, как и другие пункты». К концу службы мундир Вейсмана украшало множество орденов: Св. Анны всех трех степеней, Св. Станислава 2‐й и 1‐й степени, Св. Владимира 3‐й степени, ордена Пруссии и Австрии. Он имел чин тайного советника (по Табели о рангах это был чин третьего класса, равнявшийся званию генерал-лейтенанта). С 1887 года под началом Карла Карловича служил и его единственный (из пятерых детей) сын – Отто. Сюда же, на деликатную и выгодную работу, пристроил он и племянника жены – Леопольда Гамберга. В ноябре 1891 года К.К. Вейсман подал прошение об отставке «по расстроенному здоровью». Ему была пожалована негласная пенсия 3310 руб. в год. Умер он в 1912 году семидесяти пяти лет от роду.
Через две недели после подачи Вейсманом прошения об увольнении от службы, 6 декабря 1891 года, старший цензор А.Д. Фомин получил секретное предписание министра внутренних дел И.Н. Дурново: «Предлагаю Вашему превосходительству… принять на себя управление почтовою цензурою и секретною частью не только в Санкт-Петербурге, но и над всеми подобными учреждениями в империи, по каковым делам Вы будете иметь непосредственно со мною сношения». Александр Дмитриевич Фомин (8 июня 1845‐го – 26 декабря 1916 года, Санкт-Петербург), сын дворянина, окончивший привилегированное Училище правоведения, пришел в цензуру весьма зрелым человеком, почти в сорок лет, в конце 1884 года. Но зато уже через семь лет возглавил службу перлюстрации.
Нес он службу весьма добросовестно, особенно первые лет двадцать – двадцать пять. Достаточно сказать, что на протяжении пятнадцати лет, начиная с зачисления в цензуру иностранных газет и журналов и по 1898 год, он только дважды брал отпуск: в 1885 году на четырнадцать дней и в 1889‐м – на два месяца. Лишь с 1899 года Фомин регулярно (раз в два года) отдыхал в течение двух месяцев за границей и в империи. Всего на государственной службе он прослужил пятьдесят лет и шестнадцать дней. 2 июня 1914 года его по болезни уволили в отставку с присвоением чина действительного тайного советника. Данный чин соответствовал званию генерала от инфантерии и предполагал обращение к Александру Дмитриевичу «Ваше Высокопревосходительство». Распоряжением Николая II этому старому холостяку была установлена пенсия 5 тыс. руб. в год. Именно с Фоминым связана легенда о старичке, который якобы на протяжении нескольких царствований являлся к новому государю с докладом о перлюстрации в империи. На самом деле эту миссию выполнял, как уже говорилось выше, очередной старший цензор, докладывавший новому министру внутренних дел.
Реальное руководство делом перлюстрации еще в последние годы пребывания Фомина на службе осуществлял Михаил Георгиевич Мардарьев (25 апреля 1858 года – 1918?). Как заметил на допросе в июне 1917 года И.А. Зыбин, «последние годы… Фомин, по дряхлости своей, только числился». Подобно Вейсману, Мардарьев прошел в службе перлюстрации все ступеньки карьерной лестницы, начав в двадцать три года, в 1881 году, с должности чиновника, знающего иностранные языки. По словам самого Михаила Георгиевича, первые три года службы в отделении цензуры иностранных газет и журналов при Петербургском почтамте он «ничего не знал» о существовании секретного отдела, ибо «в эти две комнаты никто из лиц, не посвященных в тайны перлюстрации, не имел доступа». После отставки Фомина в сентябре 1914 года министр внутренних дел Н.А. Маклаков направил Мардарьеву распоряжение: «Предлагаю Вам принять управление цензурою иностранных газет и журналов и особою при ней частью в империи». Именно Мардарьеву пришлось давать показания по делам перлюстрации в июне – августе 1917 года в Чрезвычайной следственной комиссии, созданной Временным правительством.
Любопытно, что Михаил Георгиевич в конце XIX века был не чужд интереса к историческим исследованиям. В частности, в 1887–1888 годах Почтово-телеграфный журнал напечатал его переводы «Международный почтовый обмен в 1880–1885 годах» (из французского журнала «Union Postable») и «Международный почтовый и телеграфный обмен Австрии в 1886 году». В 1898 году Мардарьев опубликовал в журнале «Русская старина» статью «Император Николай I и академик [Г.Ф.] Паррот». Здесь были приведены тексты писем академика от 1827 года о тяжелейшем положении Академии наук и необходимости учредить ее новое штатное расписание, а также проект 1846 года о понижении уровня Чудского и Псковского озер. Из переписки Мардарьева в 1899 году с известным цензором К.А. Военским известно, что Михаил Георгиевич работал над статьей о супруге царевича Алексея Петровича Шарлотте Брауншвейг-Вольфенбюттельской, матери будущего императора Петра II и тетке австрийской императрицы Марии-Терезии, и планировал новые исследования. Негативный отзыв о Мардарьеве, хотя и без всяких конкретных обоснований, можно найти в мемуарах товарища министра внутренних дел в 1913–1915 годах В.Ф. Джунковского. Он вспоминал о Михаиле Георгиевиче следующими словами:
…к нему‐то душа у меня и не лежала, хотя упрекнуть его я ни в чем не мог, но какое‐то чувство недоверия к нему меня не покидало. Заменить его другим лицом у меня данных не было, а кроме того, я и не мог решиться на это – он слишком много знал, чересчур доверенный пост он занимал. Приходилось терпеть, держать его в руках: я рассчитывал, главное, на то, что Мардарьев, дорожа своей хорошо оплачиваемой должностью, и всецело зависевший от меня, не решится идти в разрез моим указаниям и требованиям, особенно после ухода [С.П.] Белецкого, на поддержку коего он уже рассчитывать не мог 882 .
К сожалению, в нашем распоряжении почти нет материалов, позволяющих воссоздать живой облик чиновника «черных кабинетов» начала XX века, кроме В.И. Кривоша (о нем – специальный очерк в главе шестой). Вместе с тем в тех же мемуарах Джунковского есть документ, из которого видно несомненное мужество старшего цензора варшавской цензуры иностранных газет и журналов Альфреда Фридриховича Шлиттера (род. в 1869 году). Напомню, что о его деловых качествах высоко отзывался в 1910 году вице-директор ДП С.Е. Виссарионов (см. вторую главу настоящей книги). Во время отступления русской армии в 1915 году А.Ф. Шлиттер проявил не только распорядительность, но и полное самообладание. Варшавский генерал-губернатор генерал-лейтенант князь П.Н. Енгалычев поторопился со всей администрацией покинуть Варшаву. В связи с этим Джунковский писал:
Варшава оставалась в наших руках еще 10 дней. Я получил по сему поводу следующее донесение от старшего цензора [А.Ф. Шлиттера], остававшегося со своими чинами в Варшаве по отъезде князя Енгалычева.
«По совершенно не понятным никому причинам вся варшавская администрация, во главе с генерал-губернатором, покинула Варшаву. Военное ведомство и все население недоумевают, так как в столь спешной эвакуации абсолютно никакой надобности не было. Хотя нашу цензуру тоже пугали, что рискуем попасть в плен немцам, но мы, переживая второй раз [первый раз – во время боев в октябре 1914 года] столь тревожное время, отнеслись к этим запугиваниям довольно спокойно. Военные власти, находящиеся в Варшаве, во главе со штабом самой главной действующей здесь армии, об эвакуации совершенно не думают. Ввиду того, что Комитет внутренней цензуры по распоряжению генерал-губернатора тоже оставил Варшаву, военные власти мобилизовали нас и для несения службы по внутренней цензуре. На нас возложили просмотр всей выходящей здесь литературы на русском и польском языках. Читаем днем и ночью, но справляемся хорошо и с честью выходим из этого тяжелого ответственного положения, и даже лица из штаба армии действуют согласно нашим указаниям.
Каждый день путешествую на Прагу [часть Варшавы на правом берегу Вислы], куда переведена часть почты, и жду момента, когда явится возможность приступить к нашим специальным занятиям. Имея каждый день близкое и даже непосредственное общение с военным ведомством, я теперь вполне убедился, что вся паника создана нашим гражданским начальством. Дела военные далеко не так плохи, как об этом стараются трубить некоторые лица. Напротив, здесь, в армии, царит полная уверенность, что Варшаву немцам не отдадут и что ее удастся отстоять [Варшава была оставлена русскими войсками 22 июля (4 августа)]. В штабе нас благодарят каждый день, что мы их выручили в критический момент. Тяжело только работать ночью. Оказывается, как даже выразились все представители местной печати, мы с [Б.Ф.] Кургановым справляемся с нашей сложной задачей не хуже 14 бежавших из Варшавы цензоров местного Комитета по делам печати. Как только явится возможность приступить к специальным занятиям, донесу шифрованной телеграммой» 883 .
Каков же среднестатистический портрет чиновника «черных кабинетов» XIX – начала XX века? В ответе на данный вопрос нам может помочь изучение формулярных списков. Эти «трудовые книжки» заводились на всех чиновников по установленной форме с 1798 года, а затем видоизменялись в 1815, 1827, 1849 и 1905 годах. Но, естественно, секретная деятельность в них никак не отражалась. Вместе с тем само содержание формуляров позволяет установить основные личные параметры чиновников «черных кабинетов»: возраст, происхождение, вероисповедание, образование, наличие или отсутствие недвижимости, родственные связи и т. д.
Бывший цензор «черного кабинета» в Петербурге В.И. Кривош, скрывшийся под псевдонимом «С. Майский», утверждал в своих воспоминаниях относительно начала XX века, что «цензорами иностранных газет и журналов состояли люди весьма почтенные, все с высшим образованием и служившие, кроме цензуры, где они были заняты только по утрам и в дежурные дни по вечерам, еще и в других учреждениях: в Министерстве иностранных дел, в университете или учителями средних учебных заведений». Мифичность этого утверждения была доказана мной еще в 1998 году. Но в популярной литературе миф о поголовном высшем образовании цензоров и их «весьма почтенном возрасте» продолжает тиражироваться. На самом же деле к 1914 году ни один из перлюстраторов не имел законченного университетского образования. Большинство имели за плечами различные училища и гимназии. Почти половина чиновников были в возрасте от сорока до пятидесяти лет. Но цельного исследования, которое охватывало бы длительный период, не существует. Поставив своей целью рассмотреть личный состав «черных кабинетов» с начала XIX века, я разделил их сотрудников на три группы: сотрудники первой половины XIX века, второй половины XIX века и начала XX века. Основанием для помещения того или иного чиновника в соответствующую группу стала дата его поступления на службу в почтовое ведомство.
Итак, в моем распоряжении оказались сорок два формуляра чиновников, начавших службу в почтовом ведомстве в первой половине XIX века, пятьдесят формуляров тех, кто начал службу во второй половине XIX века, и девять – в начале XX века, до 1917 года. Меня интересовали следующие позиции: происхождение, вероисповедание, наличие или отсутствие недвижимости, образование, возраст к моменту допуска к секретной работе, родственные связи. Надо отметить, что записи в формулярах, особенно относительно происхождения и образования, далеко не всегда позволяют однозначно отнести того или иного чиновника к конкретному сословию либо определить уровень его образования. Поэтому приношу благодарность за личные консультации Б.Б. Дубенцову и Н.Г. Патрушевой, а также за возможность использовать статью Д.И. Раскина.
В результате среди сорока двух перлюстраторов первой половины XIX века было по происхождению: дворян – двадцать один человек (50 %), детей личных дворян – четыре человека (9,5 %), из духовенства – два (4,8 %), из купцов – два (4,8 %), из мещан – одиннадцать (26,2 %), происхождение двух человек неизвестно. По вероисповеданию: православных – четырнадцать (33,3 %), лютеран различного толка – 23 (54,8 %), католиков – четыре человека (9,5 %), конфессия одного неизвестна. Недвижимость, наследственную или приобретенную, имели лишь семь человек (16,7 %). Высшее образование было у одиннадцати (26,2 %). В числе последних четверо (В.А. Брокер, П.Е. Зарин, Ф.Ю. Ульрихс и В.Ф. Шор) окончили Московский университет, двое (Ф.Ф. Стуарт и А.В. Тилезиус фон Тиленау) – Санкт-Петербургский университет, один (И.И. Горлицын) – Славяно-греко-латинскую академию, еще один (Н.П. Левитский) – Санкт-Петербургскую духовную академию. Среднее образование имели также одиннадцать человек (26,2 %). Из них четверо (О.Ф. Бруннер, А.Ф. Маснер, И.К. Рига и П.И. Фогель) окончили гимназии, один (К.Ф. Блюм) – Морской корпус, один (И.Ф. Вейраух) – Юнкерский институт, остальные – различные училища. Незаконченное среднее образование имел один человек (2,4 %) – Д.А. Штер (учился в гимназии в Петербурге, но не окончил ее). Домашнее образование получили шесть человек (14,3 %): П.Х. Витте, Ф.А. Ган, К.П. Майет, О.М. Рейзнер, А.О. Чиколини, А.П. Штер. Всего лишь начальное образование имели девять человек (14,3 %): А.Е. Баскаков, А. Гибнер, Х.Х. Кантер, Е.И. Киммель, Ф.И. Маснер, М.М. Михайлов, В.К. Поль, Э.К. Цирлейн и П.А. Штер. Данные об образовании четырех чиновников (9,5 %) – И.Ф. Васильковского, Ф.Я. Вейрауха, А.Ф. и К.А. Трефуртов – отсутствуют.
Естественно, что высокая степень секретности службы, необходимость весомой рекомендации при допуске к занятиям перлюстрацией приводили к особой значимости родственных связей. Среди чиновников «черных кабинетов» первой половины XIX века было четыре семьи, насчитывавшие в общей сложности одиннадцать человек (26,2 %). Это отец и сын Ф.Я. и И.Ф. Вейраухи, семьи Маснер (Ф.И. Маснер, его сыновья Александр и Павел), Трефурт (А.Ф. Трефурт, его сыновья Людвиг и Константин), Штер (А.П. Штер, его сыновья Петр и Дмитрий).
Двадцать три человека (54,8 %) до перехода в почтовое ведомство проходили службу в самых разнообразных других: в военном ведомстве, народного просвещения, иностранных дел. При этом допуск к занятиям перлюстрацией в основном происходил в достаточно молодом возрасте: двадцать пять человек (59,5 %) начали работать в «черных кабинетах» до наступления им тридцати лет, тринадцать (30,9 %) – между тридцатью и пятьюдесятью, два человека (4,8 %) – в возрасте пятидесяти одного года, возраст еще двух человек (4,8 %) к моменту начала ими занятий перлюстрацией неизвестен.
По второй половине XIX века мной было изучено пятьдесят пять формуляров чиновников. Среди них оказалось по происхождению: потомственных дворян – двадцать три человека (41,8 %), детей личных дворян – двенадцать (21,8 %), детей потомственных почетных граждан – четыре (7,4 %), детей личных почетных граждан – один (1,8 %), выходцев из духовенства – два (3,6 %), из мещан – двенадцать (21,8 %), из крестьян – один человек (1,8 %). По вероисповеданию: православных – 27 человек (49 %), лютеран различного толка – 25 (45,4 %), католиков – три человека (5,6 %). Недвижимость, наследственную или благоприобретенную, имели только пять человек (9 %). Высшее образование было у семи (12,7 %). Из них университеты окончили четыре человека: Н.К. Шлегель – Дерптский (Юрьевский) университет, М.Я. Соколовский – Киевский, Э.Ф. Блюм и Э.В. Керков – Московский. И.А. Горлицын и Д.С. Менагиос окончили Московскую духовную академию, А.Д. Фомин – Училище правоведения. Незаконченное высшее образование было у Ф.Ф. Тизенгаузена, который учился на юридическом и физико-математическом факультетах Санкт-Петербургского университета. Среднее образование имели четырнадцать человек (25,4 %), незаконченное среднее – 29 (52,7 %). Один человек (1,8 %) имел домашнее и еще один (1,8 %) – начальное образование. Один (1,8 %) выдержал экзамен на первый классный чин. В отношении одного (К.П. Свяцкого) нет данных об образовании.
Большинство из этих чиновников – тридцать один человек (56,4 %) – до перехода в Почтовый департамент трудились в других ведомствах: в военном, в Цензурном комитете, просвещения, судебном, Сенате и Синоде, в таможне. Столько же – тридцать один человек (56,4 %) – были допущены к секретной работе в возрасте до тридцати лет. Девятнадцать человек (34,5 %) начали заниматься перлюстрацией в тридцать – пятьдесят лет. И только пятерым чиновникам (9,1 %) было более пятидесяти, когда они стали работать в «черных кабинетах». Тринадцать человек (23,6 %) – почти каждый четвертый – были связаны родственными узами между собой или с другими сотрудниками «черных кабинетов». Например, К.К. Вейсман, старший цензор Санкт-Петербургского почтамта, с января 1886 года стал руководителем цензуры иностранных газет и журналов в Российской империи и «особой части при ней», т. е. перлюстрации. Его сын О.К. Вейсман начал трудиться под руководством отца с марта 1888 года, а племянник Л.Х. Гамберг – с января 1886 года. А.П. Маснер был сыном П.Ф. Маснера и внуком Ф.И. Маснера. Их общий стаж занятий в «черных кабинетах» составил без малого девяносто лет. Э.В. Керков был женат на дочери старшего цензора Московского почтамта А.А. Дислена. В Санкт-Петербургском почтамте в секретной экспедиции служили два брата, В.М. и К.М. Самусьевы, и сын одного из них – Е.К. Самусьев. Родными братьями были Б.Ф. и В.Ф. Кургановы, М.Г. и Н.Г. Мардарьевы. И это только те родственные отношения, которые мне удалось установить.
Что касается периода 1900–1916 годов, то, как я говорил, у меня имеются сведения о девяти чиновниках, начавших службу в «черных кабинетах» в это время. Среди них потомственных дворян было четверо (44,5 %), сыном личного дворянина был один (11,1 %), выходцами из мещан были два человека (22,2 %), из крестьян – один (11,1 %) и происхождение одного человека неизвестно. Православных было пять человек (55,6 %), лютеран – три (33,3 %) и один (11,1 %) принадлежал к армяно-григорианской церкви. Никто из них не владел недвижимостью. Три человека (33,3 %) имели высшее образование: И.Г. Богомолов окончил Варшавский университет, Э.Ф. Чиж – Дерптский, а К.Р. Гартман – Пажеский корпус. Среднее образование получили четыре человека (44,4 %): Э.К. Зиверт, В.К. Карпинский, Ю.Р. Стакке и Н.В. Яблочков. Один человек (11,1 %), А.И. Богданов, имел незаконченное среднее образование. Еще один (11,1 %), Г.С. Иванов, сдал экзамен на первый классный чин. До поступления в цензуру иностранных газет и журналов два человека (22,2 %) служили в армии, один (11,1 %) – в конторе Государственного банка, двое (22,2 %) – на различных должностях в почтово-телеграфном ведомстве. Три человека (33,3 %) были связаны родственными отношениями с людьми, уже трудившимися в «черных кабинетах»: Э.К. Зиверт был сыном руководителя «черного кабинета» в Киеве К.Ф. Зиверта, Н.В. Яблочков был сыном старшего цензора Московского почтамта В.М. Яблочкова, В.Ф. Курганов вторым браком женился в 1913 году на родственнице В.К. Карпинского.
Таким образом, можно сделать общие выводы. Из 106 человек, поступивших на службу в «черные кабинеты» за сто с небольшим лет, детей потомственных дворян было сорок восемь (45,3 %), детей личных дворян – семнадцать (16 %), мещан – двадцать пять (23,6 %); выходцев из сословия почетных граждан (появилось лишь в 1832 году) – пять человек (4,7 %), из духовенства – четыре (3,8 %), из купечества – два (1,9 %), из крестьян – также два человека (1,9 %). Происхождение трех человек неизвестно. По вероисповеданию за весь период православных было сорок семь человек (44,3 %), лютеран различного толка – пятьдесят (47,1 %), католиков – семь (6,6 %) и один человек (0,9 %) представлял армяно-григорианскую церковь. Конфессиональная принадлежность одного человека неизвестна. Недвижимостью владели всего двенадцать чиновников (11,3 %). Высшее образование имел двадцать один (19,8 %). Среднее и незаконченное среднее образование получили соответственно двадцать девять (27,3 %) и тридцать один человек (29,2 %). Домашнее и начальное образование имели соответственно восемь (7,5 %) и десять (9,4 %). Более половины – шестьдесят один человек (57,5 %) – начали службу в «черных кабинетах» до тридцатилетнего возраста. Тридцать пять человек (33 %) избрали эту стезю в возрасте от тридцати до пятидесяти. И только семеро (6,6 %) поступили сюда уже в весьма зрелые годы – после пятидесяти лет. Отдельные периоды различаются, пожалуй, лишь по доле православных, резко выросшей во второй половине XIX века, а также по количеству людей, имевших только начальное образование, – их доля, напротив, падала. В целом же эта служба давала возможность сделать карьеру людям в основном небогатым, не получившим престижного образования, но обладавшим хорошим знанием иностранных языков. Поэтому здесь было много выходцев из Прибалтики и западных губерний.
Вместе с тем к концу XIX века дети некоторых из цензоров избирают уже другой жизненный путь. Например, сыновья Г.Н. Люби и М.Г. Мардарьева – К.Г. Люби и М.М. Мардарьев – стали морскими офицерами. Константин Григорьевич Люби (22 декабря 1888 года, Санкт-Петербург – 11 июня 1957 года, Мелен, Франция) окончил Морской кадетский корпус в 1908 году. В 1911‐м был награжден итальянской серебряной медалью «За подвиги, оказанные при спасении жителей г. Мессины во время землетрясения». Служил с октября 1913 года на подводных лодках: лейтенантом на лодке «Судак», старшим офицером и командиром подводной лодки – минного заградителя «Краб» в 1915 году, старшим офицером подводной лодки «Нерпа» в 1916‐м, командиром вооруженного ледокола «Гайдамак» и канонерской лодки «Страж» в 1919–1920 годах. Был произведен 28 марта 1920 года генералом П.Н. Врангелем в капитаны 2‐го ранга. Был награжден золотым оружием за заграждение Босфора (на подводном заградителе «Краб»). В эмиграции написал книги «Под колумбийским флагом» (1934) и «Волны Балтики» (под псевдонимом «Черномор»). Михаил Михайлович Мардарьев (28 марта 1889 года –?) также окончил Морской кадетский корпус в 1908 году. Служил помощником начальника Гидрографической экспедиции Балтийского моря, исполнял обязанности старшего офицера канонерской лодки «Маньчжур», в октябре 1914 года был ранен в голову в бою с немецким крейсером «Эмден», в 1915‐м командовал эсминцами «Грозный», «Беспощадный», «Властный».
Знакомство с архивными материалами создает впечатление, что в реальной жизни при приеме на службу в «черные кабинеты» строгие инструкции иногда отступали перед родственными связями. Например, в аттестате Эриха Зиверта об окончании Киевского реального училища по английскому, немецкому и французскому языкам стоит оценка «удовлетворительно», а попытка этого молодого человека продолжить обучение в Киевском политехническом институте закончилась через полгода. Тем не менее отец сумел взять его к себе, в киевскую цензуру, в феврале 1913 года.
Служба в «черных кабинетах» была престижной, а средств поощрения было достаточно много. Служащие цензуры иностранных газет и журналов и прикомандированные к ней чувствовали свое особое положение. Это выражалось самыми разнообразными способами. В 1835 году, когда составляли расписание гражданских должностей и их отнесение к определенному классу, А.Н. Голицын по воле Николая I имел объяснение с председателем Государственного совета Н.Н. Новосильцевым. Было решено, что должности в цензуре иностранных газет и журналов не будут иметь классности. Данное решение было утверждено указом 7 января 1836 года с формулировкой: «…чиновников, употребляемых по делам цензуры и переводчиков в Почтамтах, оставить… без присвоения им особых каких‐либо классов». Затем это было подтверждено 29 июня 1847 года, а также именным указом 23 марта 1852 года. В последнем подчеркивалось, что в «примечании 2 к статье 363 Свода законов (изд. 1842) 3 части Установления о службе… чиновников, употребляемых по делам цензуры и переводчиков, особых чинов по сим должностям не присвояется». Тут же отмечалось, что данное правило распространяется «также на почтовых цензоров в губерниях и на переводчиков в почтовых конторах Виленской, Галацкой и Букарестской».
Об этом, кстати, приходилось неоднократно напоминать впоследствии чиновникам. Так, в феврале 1910 года, когда два цензора, В.Е. Лоренсон и К.П. Свяцкий, были представлены к награждению орденом Св. Анны 2‐й степени, директор Департамента общих дел МВД К.К. Веймарн заявил, что в этом случае они должны иметь должность не ниже восьмого класса. Последовал ответ А.Д. Фомина – должности цензоров класса не имеют. В результате младший цензор мог иметь чин действительного статского советника, т. е. четвертого класса. Таких чинов достигли на этой скромной должности Л.В. Березин (1885), П.К. Бронников (1909), А.А. Бюлье (1909), О.К. Вейсман (1910), Л.Х. Гамберг (1911), Э.В. Керков (1896) и др. Это тем более удивительно, что возможность дослужиться до чина действительного статского советника во второй половине XIX века была затруднена. По закону от 1 августа 1898 года его мог получить лишь тот, кто занимал должность более низкого, пятого класса не менее пяти лет, а законом от 2 августа 1900 года дополнительно требовалось прослужить в целом в классных чинах не менее двадцати лет. Между тем Вейсман-младший получил чин статского советника (пятого класса) только в 1907 году, а Гамберг – в 1908‐м, т. е. следующий чин – действительного статского советника – они получили всего лишь через три года. Добавлю, что при производстве в чин отмечалось, с какого времени следует его исчислять. При этом, как правило, сам указ о присвоении чина появлялся позже, чем время, начиная с которого служащий имел право на новый чин. Например, указ Правительствующего Сената о произведении О.К. Вейсмана за выслугу лет в губернские секретари последовал 2 мая 1890 года со старшинством с 31 января 1890‐го. Иногда эта разница могла составлять и более значительный срок. Так, В.И. Кривош был произведен в губернские секретари 1 марта 1903 года со старшинством с 4 мая 1901‐го.
В феврале 1841 года был опубликован указ Сената об ограничении шестью месяцами производства жалованья чиновникам, причисленным к различным департаментам, но не определенным к конкретным должностям. В итоге А.Н. Голицын 5 октября 1841 года доложил государю, что не может сообщить Комитету министров фамилии пятерых чиновников, причисленных к Почтовому департаменту и занимающихся перлюстрацией. Николай I «соизволил согласиться» с аргументацией главноначальствующего над Почтовым департаментом.
Чиновники секретной экспедиции могли рассчитывать на внеочередное производство в чин или награждение орденом «за особые заслуги». Например, после открытия в сентябре 1878 года перлюстрационного пункта в Харькове для быстрейшего налаживания работы туда были командированы из Петербурга К.К. Вейсман и Л.Л. Чернай. В декабре 1878 года их представили к награждению за успехи, «выходящие из ряда обыкновенных заслуг». Вейсман получил чин статского советника, а Чернай – орден Св. Анны 3‐й степени.
Были и другие льготы. Например, когда в апреле 1877 года началась русско-турецкая война, тотчас – 17 апреля – последовало высочайшее повеление об освобождении цензоров от призыва. Кроме этого, в рамках почтово-телеграфного ведомства служащие перлюстрации имели несравнимо более высокое, чем у других сотрудников, жалованье и возможность достаточно быстрого продвижения по служебной лестнице. Как писал начальству в Петербург 7 февраля 1906 года старший цензор Рижской почтовой конторы И.Ф. Шмидт, ему «пришлось слишком часто убедиться в том, что служащие дорожат местом пропорционально… вознаграждению». При учреждении секретной экспедиции при Минской почтовой конторе указ императора от 20 июля 1809 года предусматривал ежегодное жалованье чиновнику, «в деле сем опытному и надежному», 500 руб. в год. В указе Александра I от 6 сентября 1810 года товарищу министра внутренних дел О.П. Козодавлеву об учреждении «черного кабинета» в Яссах предлагалось, направив туда двух чиновников из Московского почтамта, выдавать им «со дня отправления и во все время доколе они при сем поручении находиться будут» двойное жалованье, а также отпустить каждому единовременно по тысяче рублей ассигнациями на проезд и «обзаведение в новом месте».
Особым было и жалованье сотрудникам «черных кабинетов». Официальное жалованье чинам цензуры иностранных газет и журналов в начале XIX века составляло от 500 до 750 руб. ассигнациями, а с 1867 года – от 600 руб. до 2 тыс. руб. серебром. На деле в 1825 году управляющий секретной экспедицией А.П. Штер получал из секретных сумм 3500 руб., другие основные сотрудники – И.Ф. Вейраух, Е.И. Киммель, Ф.И. Маснер, М.М. Михайлов, Э.К. Цирлейн, Х.Х. Шлегель – от 1200 до 2500 руб. При этом с учетом возраста, стажа и выполняемой работы А.П. Штеру и Х.Х. Шлегелю были назначены пенсии соответственно 3 тыс. и 2 тыс. руб., Ф.Я. Вейрауху, Е.И. Киммелю, Ф.И. Маснеру – пенсии по 1500 руб., хотя все они продолжали службу. М.М. Михайлову прибавили 800 руб., а Э.К. Цирлейну – 1 тыс. руб., поскольку К.Я. Булгаков настаивал на том, что эти люди «по всей справедливости должны… быть обеспечены на счет своего содержания». Согласно штатному расписанию от 22 октября 1830 года, старшим цензорам был установлен годовой оклад в Санкт-Петербурге – 2500 руб., в Москве – 1800 руб., в Вильно – 1200 руб.; цензорам в Санкт-Петербурге – 2 тыс. руб., в Москве – 1500 руб., в Вильно – 1 тыс. руб.; переводчикам – соответственно 1500, 1 тыс. и 800 руб. Это без учета выдач из секретных сумм.
В начале XX века жалованье чиновников цензуры иностранных газет и журналов состояло из нескольких частей: выплаты из сумм почтового ведомства по занимаемой должности, добавочные выплаты из «особой» (секретной) суммы, надбавка за каждые пять лет выслуги, квартирные деньги (в случае отсутствия казенной квартиры), награды к Пасхе (раз в два года) и Рождеству (при наличии неизрасходованного остатка бюджета). Высочайше утвержденным 5 мая 1892 года решением Государственного совета министру внутренних дел было дано право выплачивать чинам почтово-телеграфного ведомства деньги на наем квартиры («квартирные»), но не более 30 % присвоенного жалованья. При этом размер жалованья различался в шесть-семь раз. Например, в 1908 году переводчик московской цензуры, служивший менее пяти лет, при наличии казенной квартиры получал 1028 руб. 88 коп. в год, т. е. лишь 85 руб. 74 коп. в месяц. В то же время старший цензор Санкт-Петербургского почтамта А.Д. Фомин, также имевший казенную квартиру, получал 7950 руб. в год (662 руб. 50 коп. в месяц). Данная сумма складывалась из 2 тыс. руб. за его официальную должность, 3 тыс. руб. из секретных сумм, 1 тыс. руб. доплаты за руководство «Особой частью в империи», 1 тыс. руб. за выслугу лет, 250 руб. наградных к Пасхе и 700 руб. к Рождеству (независимо от наличия остатка бюджета).
Весьма значительно различались доходы столичных и провинциальных чиновников цензуры иностранных газет и журналов, о чем я уже упоминал во второй главе. Каково было соотношение между этими доходами и какое жалованье предлагалось, видно из таблицы 10.
Таблица 10
Сравнительная ведомость содержания провинциальных и столичных чиновников-перлюстраторов цензуры иностранных газет и журналов на 1908 год (в руб.)
Кроме жалованья усердные работники могли рассчитывать на дополнительные выплаты, как единовременные, так и постоянные, а также на различного вида награды. Сама система поощрения, естественно, сложилась далеко не сразу. В XIX веке, особенно в первой его половине, можно выделить следующие виды наград: благодарность монарха, ценные подарки, пожалование землей или арендой, единовременное денежное вознаграждение или увеличение жалованья, производство в следующий чин, награждение орденом. Так, 9 июля 1821 года А.Н. Голицын доложил Александру I просьбу литовского почт-директора А.И. Бухарского о награждении чиновников, «трудящихся по секретной части». В результате О.М. Рейзнеру, который «по опытности и знанию иностранных языков… употребляется к составлению секретных выписок и переводов с разных языков», и А.И. Трефурту, «имеющему особенные способности к производству секретного дела и занимающемуся оным с отличным трудолюбием», были даны подарки; Ф.Ф. Розену, «который ведет всю переписку по секретной части и управляет газетной экспедицией», – орден Св. Анны 3‐й степени; помощнику почт-директора Ходолею, который «имеет ныне главный надзор за секретной частью», – орден Св. Анны 2‐й степени. В марте 1844 года старшему цензору и действительному статскому советнику Э.К. Цирлейну была пожалована табакерка с императорским вензелем. 17 апреля 1860 года старшему цензору И.Ф. Вейрауху также была пожалована табакерка, а чиновнику киевского «черного кабинета» К.Ф. Блюму – перстень (оба подарка – с вензелем и изображением императора). К Пасхе 1862 года подобной табакеркой был поощрен действительный статский советник П.Х. Витте. 12 июля 1824 года Александр I дал согласие выдать из сумм императорского кабинета 5 тыс. руб. Х.Х. Шлегелю, трудившемуся в секретной экспедиции с 1795 года, – на лечение за границей его дочери, «лишившейся ума». В феврале 1842 года почтмейстер С.Д. Шаржинский, руководивший перлюстрацией в Житомире, получил негласно 250 руб. серебром. Четырехмесячные отпуска в мае 1853‐го и апреле 1856 года с выделением 2 тыс. руб. серебром были предоставлены помощнику варшавского почт-директора А.П. Массону – для его лечения на карлсбадских минеральных водах и приема морских ванн.
При представлении к награждению чиновников секретной экспедиции в правление Николая I требовалось указать конкретные заслуги каждого из кандидатов. Например, в докладе А.Н. Голицына 31 марта 1840 года отмечалось, что Ф.И. Маснер является старшим перлюстратором секретной экспедиции и занимается этим делом более тридцати пяти лет (на деле – более сорока лет), Г.П. Кругликов читает русские, немецкие и французские письма «и делает из них выписки». В докладе 1 февраля 1842 года подчеркивались заслуги П.А. Штера, который «делает выборку писем со всех почт и читает их на российском, немецком и французском языках; составляет выписки, пишет шифры и ведет секретную переписку». В докладе 4 апреля 1848 года указывалось, что старший цензор Ф.Ю. Ульрихс «приобрел полное право на особенное монаршее к нему внимание», поскольку, в частности, после смерти А.О. Чиколини в мае 1847 года несет ответственность за цензуру. 7 октября 1851 года В.Ф. Адлерберг просил о единовременном денежном пособии не имевшему состояния сорокасемилетнему П.Х. Витте – по случаю его вступления в брак. При этом отмечалось, что он один читает переписку с испанского и португальского языков.
30 марта 1830 года Николай I утвердил представление почт-директора Санкт-Петербургского почтамта К.Я. Булгакова, доложенное князем А.Н. Голицыным, о выдаче служащему в секретной экспедиции почтамта Э.К. Цирлейну сверх жалованья негласно, из секретных сумм, 1 тыс. руб. ежегодно. Эти деньги он получал вплоть до своей смерти 13 декабря 1844 года. В те годы официальное содержание Цирлейна составляло 3 тыс. руб. в год, в том числе 1500 руб. жалованья и столько же квартирных. Таким образом, доля негласных сумм достигла 25 % от всех получаемых им тогда денег. 9 февраля 1836 года Николай I дал согласие добавить к жалованью семидесятивосьмилетнего Ф.Я. Вейрауха 1200 руб. в год и выдать единовременно 3 тыс. руб. за создание под его руководством новой массы для изготовления поддельных печатей. В итоге общее жалованье Вейрауха составляло 6200 руб. Его сыну И.Ф. Вейрауху, 19 марта 1844 года была дана прибавка к окладу – 500 руб. 18 марта 1858 года император дал согласие на ежегодную прибавку 2 тыс. руб. серебром Ф.И. Ульрихсу, многолетнему руководителю секретной экспедиции и цензуры. Еще одной формой поощрения была аренда. Также многолетнему руководителю секретной экспедиции в Санкт-Петербурге А.П. Штеру в январе 1818 года была пожалована на двенадцать лет в аренду мыза Лайминг в Аренсбургском (Эзельском) уезде Лифляндской губернии, приносившая доход до 1817 руб. серебром. Пользование арендой продлевалось 9 сентября 1826 года и 24 марта 1836‐го. После смерти Штера арендой пользовались его наследники. В 1855 году она была продлена еще на двенадцать лет, а в 1862‐м – на шесть. Статскому советнику А.Ф. Трефурту в 1837 году был пожалован бриллиантовый перстень, а 21 марта 1841 года – дано в аренду 1500 десятин земли. Действительному статскому советнику А.О. Чиколини 4 июня 1847 года была пожалована аренда на двенадцать лет с выплатой по 1200 руб. серебром в год. Иногда секретная работа становилась формальным препятствием к награждению. Например, в марте 1844 года В.Ф. Адлерберг, представляя к наградам Г.П. Кругликова и К.П. Майета, указал, что «заслуги их секретные не могут быть представлены в Орденских думах». Тем не менее император утвердил награждение Кругликова орденом Св. Владимира 4‐й степени, а Майета – Св. Анны 3‐й степени. Любопытным исключением из общих традиций стало производство статского советника М.М. Михайлова в апреле 1850 года не в чин действительного статского советника, а в чин равного ему камергера двора.
Вместе с тем было бы неверно считать, что Николай I безусловно соглашался на все просьбы о награждениях. Так, 1 февраля 1842 года он отказал в производстве виленского почт-директора А.Ф. Трефурта в чин действительного статского советника. Трефурт активно руководил перлюстрацией и имел лестные отзывы виленских генерал-губернаторов князя Н.А. Долгорукого и генерал-лейтенанта Ф.Я. Мирковича, однако за год до этого уже был пожалован арендой, что и послужило причиной отказа. Традиция выдачи денежных пособий за «особое усердие» сохранялась вплоть до 1917 года. Например, 15 января 1910 года директор ДП Н.П. Зуев ходатайствовал перед товарищем министра внутренних дел П.Г. Курловым о назначении В.К. Карпинскому 500 руб. пособия в возмещение расходов последнего по переезду в Тифлис «в виду весьма полезной деятельности».
К празднику Пасхи, обычно раз в два года, чиновники, как перлюстраторы, так и занятые лишь цензурой иностранных газет и журналов, получали награды. Это мог быть очередной чин, орден, денежное вознаграждение. Размеры таких сумм постепенно возрастали. Например, до 1842 года размер суммы наградных не был постоянным. Так, в 1838 году А.Н. Голицыну к празднику Пасхи было выдано из доходов Санкт-Петербургского почтамта 19 тыс. руб., в 1840 году – 9 тыс. руб. серебром. С 1842 года и до 1858‐го включительно к Пасхе отпускалось раз в два года 8 тыс. руб. (в 1844 году – 7700 руб. серебром). В 1860–1864 годах сумма была увеличена до 10 тыс., в 1866–1875‐м – до 12 тыс., в 1877–1905‐м – до 17 тыс. Причем в виде исключения в 1874–1875 и 1882–1883 годах наградные отпускались два года подряд. В 1909 и 1911 годах сумма наградных составляла 20 тыс. руб.
Как указывал в марте 1880 года министр внутренних дел Л.С. Маков, к празднику Пасхи полагалось ходатайствовать «о награждении денежными выдачами по примеру прежних лет тех из деятелей [почтовой цензуры и их помощников], которые не вошли в представление к почетным наградам, но одинаково достойны монаршего благоволения за свою усердную и полезную службу». Естественно, что сторожа и почтальоны получали от 20 до 40 руб., цензоры – от 200 до 600 руб., начальники почтовых контор и начальники почтово-телеграфных округов – по 300–400 руб. Например, к Пасхе 1897 года А.Д. Фомин получил 2 тыс. руб. «негласного пособия», его заместитель М.Г. Мардарьев – 800 руб., старший цензор в Москве О.А. Келер – 600 руб., руководители секретных экспедиций К.Ф. Зиверт (Киев), Гаврик (Тифлис), К.П. Свяцкий (Харьков), Ф.Р. Фанстиль (Казань) – по 400 руб., начальник Киевского почтово-телеграфного округа Ф.Г. Цецыниовский – 300 руб., сторожа в Варшаве и Харькове – от 20 до 25 руб.
Кроме этого, почтово-телеграфные чиновники, отбиравшие письма для последующего просмотра, получали в месяц от 5 до 25 руб., а также им выдавались очередные наградные в увеличенном размере. Реальное жалованье самих чиновников-перлюстраторов было в два – два с половиной раза больше, чем значившееся в их формуляре. Так, старший цензор Киевского почтамта К.Ф. Зиверт к 1917 году получал в год 4410 руб., не считая суточных и процентных надбавок за дороговизну. Это иногда создавало некоторые сложности в отношениях с другими официальными структурами. Например, в конце 1893 года старший цензор из Варшавы А.А. Крейцер и начальник Варшавской почтовой конторы Н.И. Шумский обратились к руководителю «черных кабинетов» А.Д. Фомину с сообщением, что с 1894 году в Варшаве вводится положение о государственном квартирном налоге. Для «исчисления нормы квартирного налога» сотрудники цензуры иностранных газет и журналов должны были сообщить размер своего штатного содержания и список занимаемых ими жилых помещений. Шумский спрашивал об официальных окладах чинов МВД, прикомандированных к его конторе (Гаврик, А.П. Занио и сам Крейцер), и советовал в случае невозможности раскрыть эти данные исходатайствовать «об освобождении означенных чиновников от упомянутого налога». Фомин дал указание, чтобы размер налога определила налоговая комиссия, исходя из оценки квартир. Переписка продолжалась до конца октября 1894 года, когда Александр Дмитриевич потребовал, чтобы его подчиненные немедленно уплатили нужные суммы (от 6 до 17 руб.) из собственных средств.
Существовали также выплаты к Рождеству. Например, 17 декабря 1907 года товарищ министра внутренних дел А.А. Макаров распорядился выдать к празднику 700 руб. Фомину и 1300 руб. «ближайшим его сотрудникам». Существовали персональные награды и доплаты. Так, в январе 1887 года цензор Г.Н. Люби перлюстрировал в Санкт-Петербургском почтамте письмо студента П. Андреюшкина приятелю в Харьков – и тем самым дал возможность арестовать 1 марта того же года группу А.И. Ульянова. После этого на протяжении восемнадцати лет, вплоть до смерти в 1905 году, Люби ежегодно получал 400 руб. в качестве наградных. Когда он умер, эти деньги были предложены М.Г. Мардарьеву, но тот попросил присоединить их к общей сумме наградных на всех сотрудников петербургской цензуры, что и было сделано в Рождество 1905 года. С 1906 года эти 400 руб. были отменены. 18 сентября 1914 года Мардарьев, последний старший цензор санкт-петербургской цензуры иностранных газет и журналов и руководитель всего дела перлюстрации в империи, просил Департамент полиции выплатить 280 руб. восемнадцати сотрудникам «за усиленные труды в течение пяти дней».
До середины 1870‐х годов официальные пенсии чиновников цензуры иностранных газет и журналов были весьма скромными. Поэтому каждый раз при назначении пенсии руководитель почтового ведомства в ходе всеподданнейшего доклада просил с учетом заслуг назначить персональную пенсию из секретных сумм. Например, в январе 1849 года В.Ф. Адлерберг докладывал о восьмидесятилетнем старшем цензоре Санкт-Петербургского почтамта И.М. Беляеве, подавшем прошение об отставке. Ему полагалась пенсия 285 руб. серебром. С учетом его шестидесятитрехлетней службы в МИДе и почтамте Адлерберг просил о негласной пенсии в 1500 руб. серебром, делая великолепное по цинизму замечание, что «пособие это, по преклонным его летам, конечно, будет непродолжительно». 5 мая 1849 года было решено уволить от службы в связи с тяжелой болезнью («совершенное отсутствие памяти») бухарестского заграничного почтмейстера И.П. Яковенко, который занимал эту должность с августа 1812 года и с 1815 года ведал перлюстрацией. По штату ему полагалась пенсия 343 руб., но назначили 1500 руб. серебром. 18 октября 1856 года императору было доложено об уходе в отставку старшего цензора Московского почтамта И.И. Горлицына и цензора того же почтамта А.Ф. Томашевского, занимавшегося в секретной экспедиции. Первому была положена пенсия 285 руб. 90 коп., второму – 107 руб. 25 коп. В итоге пенсия Горлицына составила 1121 руб. 80 коп., а Томашевского – 1093 руб. 60 коп. В 1864 году при уходе на пенсию на восьмидесятом году жизни И.Ф. Вейрауха, проработавшего в секретной экспедиции пятьдесят два года, ему было положено 285 руб. в год. Ф.И. Прянишников подчеркивал, что если бы Вейраух служил цензором в МВД, то имел бы право на 7146 руб. пенсии в год. В результате ему было назначено 3 тыс. руб. в год.
Этот порядок назначения пенсий за особые заслуги сталкивался с требованием Министерства финансов представлять подобные ходатайства на согласование – таким образом ведомство стремилось сократить расходы казны. Учитывая секретность дела, государь по докладу А.Е. Тимашева 16 июля 1869 года разрешил «при некоторых исключительных условиях» сообщать об особых заслугах чиновников почтовой цензуры прямо ему и ходатайствовать о пожаловании им пенсий без предварительного сношения с министром финансов. Поскольку чиновники Министерства финансов не знали об этом повелении императора и продолжали задавать вопросы Почтовому департаменту, в 1872 году произошло личное объяснение А.Е. Тимашева с министром финансов М.Х. Рейтерном. В 1870‐е годы на выплату «негласных дополнительных пенсий» сотрудникам почтовой цензуры отпускалось в год 3142 руб.
Стремясь качественным образом решить проблему пенсий чиновникам цензуры иностранных газет и журналов (и секретной перлюстрации), министр внутренних дел А.Е. Тимашев 3 мая 1875 года подал записку императору о необходимости улучшить их пенсионное обеспечение. Здесь подчеркивались «тягость цензурных обязанностей, значительно увеличивающаяся требованиями секретной службы», «далеко не удовлетворяющий самым ограниченным потребностям жизни размер пенсий», невозможность после выхода на пенсию «предпринять какие‐либо частные занятия, которые могли бы сколько‐нибудь увеличить предоставляемое им казною обеспечение от нищеты», а потому «затруднительное приискание лиц, способных оправдать неограниченное доверие, с которым сопряжено исправление цензурных и секретных обязанностей».
Не вдаваясь в рассмотрение того, насколько все вышесказанное отвечало истине, заметим лишь, что жалобы на низкое жалованье чиновникам звучали всегда и изо всех ведомств императорской России. В данном случае министр предлагал установить для чинов «Почтовой цензуры и Секретной части» следующие пенсии: за тридцать пять лет выслуги – в размере полного штатного содержания, гласного и негласного; за двадцать пять лет выслуги – 50 % жалованья.
Размеры жалованья и пенсий для сотрудников Санкт-Петербургского почтамта представлены в таблице 11.
Таблица 11
Жалованье и пенсии в год чиновников цензуры иностранных газет и журналов при Санкт-Петербургском почтамте в середине 1870‐х годов (в руб.)
В Москве и других городах пенсии предлагалось рассчитывать по тем же правилам соответственно назначенному жалованью.
8 мая 1875 года, будучи на отдыхе в Эмсе (Бад-Эмс, курорт в Германии), Александр II надписал: «Согласен, но с тем, чтобы всякий раз было бы докладываемо мне».
Тем не менее в существовавшей бюрократической системе сложности сохранялись. В феврале 1888 года Александр III по докладу министра внутренних дел Д.А. Толстого назначил семейству умершего старшего цензора в Вильно действительного статского советника М.М. Ауэра пенсию 2140 руб. в год. В связи с этим министр финансов И.А. Вышнеградский в письме Толстому указал, что для Министерства финансов существует необходимость регулировать возникающие при назначении «усиленных пенсий» новые расходы, и также предлагал производить сношения с его министерством в подобных случаях в конфиденциальном порядке. В ответном письме А.Е. Тимашев ссылался на высочайшее повеление от 16 июля 1869 года.
Любопытно, что в сентябре 1889 года новый министр внутренних дел И.Н. Дурново представил Александру III выписку из июльского письма на имя Сергея Тверитинова, поскольку «ее содержание произвело сильную панику на всех чиновников, занимающихся перлюстрацией». Неизвестный автор сообщал, что якобы состоялось высочайшее повеление о запрете министрам утруждать государя просьбами об усиленных пенсиях, за исключением членов Государственного совета и сенаторов, а передавать такие ходатайства в Комитет министров. Главной целью этого было‐де сокращение расходов казны на выдачу пенсий. Зная, что вопрос о пенсиях рассматривается в Государственном совете, опытные чиновники-перлюстраторы опасались, что там просто забудут о резолюции покойного императора от 8 мая 1875 года.
В декабре 1880 года управляющий Министерством почт и телеграфов статс-секретарь Л.С. Маков подал доклад о положении сверхштатных чиновников, «занимающихся секретным почтовым делом». Здесь подчеркивалось, что «постоянное усиление перлюстрационной деятельности в империи и неудобство представления в Государственный совет проекта увеличения штата почтовой цензуры» вынуждают «определять в секретную почтовую часть лиц с назначением их сверхштатными чиновниками» и с выплатой им «лишь одного негласного содержания». Но эти люди «не пользуются правами ни на производство в чины, ни на выслугу пенсий». В результате «с каждым годом становится труднее находить подходящих деятелей на такую ответственную службу».
А потому министр предлагал обещать этим людям «при предложении им секретных занятий» производство «в чины в виде наград в установленные для таковых сроки», через двадцать пять или тридцать пять лет службы – выплату пенсии «наравне с штатными чиновниками почтовой цензуры», а также распространить на них положение от 3 ноября 1865 года о возможности определять в почтовую цензуру «лиц всех сословий». Подчеркивалось, что указанные льготы будут объявляться персонально на основании повелений «Императорского Величества». 23 декабря 1880 года Александр II дал на это «Высочайшее соизволение». Любопытно, что почти через двадцать три года, 13 февраля 1903‐го, потребовалось вновь подтвердить правило о производстве в чины прикомандированных к МВД чиновников для «секретных занятий» наравне со штатными чиновниками путем всеподданнейших докладов. Так, А.А. Гильзен, сотрудник одесской цензуры, причисленный к МВД в 1904 году, был утвержден в чине коллежского советника 20 сентября 1908 года со старшинством с 14 сентября 1900 года. Его же производство в статские советники состоялось 11 мая 1909 года со старшинством с 14 сентября 1904‐го.
Новые затруднения при назначении секретных пенсий возникли после издания Манифеста 17 октября 1905 года, который ограничил власть самодержца. В апреле 1906 года были приняты новые Основные законы империи и открылась первая Государственная дума. С 1906 года назначение пенсий чинам цензуры иностранных газет и журналов и определение ее размера должны были производиться по соглашению с Министерством финансов и при последующем внесении на утверждение Совета министров. На деле это привело к целому ряду проблем. Старший цензор М.Г. Мардарьев писал 29 июня 1907 года министру внутренних дел П.А. Столыпину, что испрашиваемая пенсия действительному статскому советнику А.В. Шашкину в 1200 руб. была сокращена до 900 руб., а утверждение пенсии произошло лишь через четыре месяца, тогда как ранее пенсию получали уже через две-три недели. В результате «крайне затруднительно привлекать к известной Вашему Высокопревосходительству деятельности лиц положительных и заслуживающих полного доверия».
В письме задавались и другие вопросы: как поступить с предстоящими пенсиями действительного статского советника Д.С. Менагиоса и руководителя перлюстрации в Казани Г.Ф. Мартинского? Особую тревогу у Мардарьева вызывала проблема Мартинского, который был прикомандирован к цензуре из МВД, официального жалованья не имел, а получал содержание из секретного фонда. По мнению Мардарьева, входить в предварительное сношение с министром финансов о размере пенсии «в данном случае представляется крайне затруднительным», ибо пришлось бы давать объяснения по расходованию этой секретной суммы. На письме имеется резолюция от 5 июля 1907 года, что пенсии будут назначаться по соглашению с министром финансов в ускоренном порядке с учетом «особенной службы». Такая же проблема возникла в сентябре 1910 года в связи с уходом на пенсию П.К. Бронникова. А.Д. Фомин в докладной записке министру внутренних дел указывал, что поскольку тот «за успешную постановку секретного дела в Одессе и Варшаве» получал секретное жалованье 1 тыс. руб. в год, то испрашивалась пенсия 2066 руб., но министр финансов В.Н. Коковцов согласен лишь на 1 тыс. руб. Поэтому речь шла об увеличении пенсии.
12 июня 1912 года Фомин направил министру внутренних дел Н.А. Маклакову просьбу испросить согласие государя на «увеличение окладов пенсий» и изменение сроков на их выслугу. За двадцать пять лет службы, из которых не менее десяти лет составляла служба по цензуре, испрашивалась половина оклада. За тридцать пять лет службы, из которых не менее пятнадцати лет составляла служба по цензуре, – полный оклад. Почти через год, 31 мая 1913‐го, Маклаков «совершенно доверительно» обратился по этому вопросу к министру финансов Коковцову. Он предлагал «по соображениям государственного значения» вернуться к прежнему порядку назначения пенсий специальными всеподданнейшими докладами. В ответ Коковцов 26 июня, защищая интересы бюджета, отстаивал мысль о необходимости предварительных личных переговоров директора Государственного казначейства и начальника Главного управления почт и телеграфов. Тем не менее при выходе на пенсию со 2 июня 1914 года самого Фомина, руководителя дела перлюстрации и тайного советника, он, человек холостой, был произведен в действительные тайные советники и ему была «вне правил» назначена пенсия 5 тыс. руб. в год.
Еще одной проблемой повседневной жизни сотрудников перлюстрации и членов их семей были пенсии по случаю потери кормильца. Суммы на эти нужды были сравнительно небольшими, но также негласными и утверждались министром внутренних дел. Поэтому на протяжении многих лет шла постоянная переписка руководителей перлюстрационного дела в империи со своими руководителями, которые, в свою очередь, испрашивали согласие государя на те или иные изменения в этих делах. Например, 20 марта 1838 года Николай I удовлетворил просьбу А.Н. Голицына назначить вдове умершего Ф.Я. Вейрауха пенсию 600 талеров или 3 тыс. руб. (вместо положенных по закону 1 тыс. руб. ассигнациями). Вдове и четырем дочерям действительного статского советника А.П. Штера в январе 1841 года была назначена пенсия 3 тыс. руб. ассигнациями (858 руб. серебром по тогдашнему курсу) до замужества последней из дочерей (вместо положенных 142 руб. серебром вдове и 47 руб. серебром несовершеннолетней дочери). После смерти его сына, сорокачетырехлетнего П.А. Штера, у которого остались жена и четверо детей, 25 февраля 1847 года состоялось распоряжение назначить вдове 1 тыс. руб. в год (вместо положенных 71 руб. 46 коп.), а также определить двенадцатилетнего сына Александра на казенное обучение во 2‐ю Санкт-Петербургскую гимназию. В мае 1847 года умер старший цензор Санкт-Петербургского почтамта А.О. Чиколини, оставив восьмерых детей. Его общее жалованье составляло 3428 руб. 57 коп. По уставу вдове и детям следовала пенсия по 47 руб. 46 коп. Но уже через неделю после смерти Чиколини, «одного из лучших чиновников Секретной экспедиции», негласным образом была назначена пенсия 2004 руб. серебром с прекращением выплаты 1 тыс. руб. аренды. 28 ноября 1847 года дочери Ф.И. Маснера, вдове Реймер, было из секретных сумм назначено 500 руб. серебром в год.
Но рассчитывать на безусловное согласие императора здесь также не приходилось. 17 ноября 1854 года В.Ф. Адлерберг докладывал о «стесненном и бедственном положении» дочери А.П. Штера, вдовы виленского губернского почтмейстера Л.А. Трефурта. И отец, и муж ее много отличились в делах перлюстрации. Глава почтового ведомства просил для нее такой же пенсии, какую получала ее умершая незамужняя сестра – 1858 руб. серебром. Однако согласие было дано лишь на половину этой суммы – 929 руб.
25 мая 1912 года А.Д. Фомин направил министру внутренних дел А.А. Макарову проект всеподданнейшего доклада с предложением о выдаче 200 руб. в год Нине Самусьевой, дочери бывшего младшего цензора К.М. Самусьева, который умер в 1874 году, не выслужив пенсии. Дочь Самусьева, зарабатывавшая уроками, к 1912 году заболела туберкулезом легких. Деньги эти ранее, с 1862 года, получала дочь бывшего вологодского губернского почтмейстера Любовь Польнер, скончавшаяся 2 февраля 1912 года. 4 июня на предложение Фомина было получено согласие Николая II. Следующий всеподданнейший доклад министра Макарова на подобную тему последовал 10 февраля 1913 года в связи со смертью дочери старшего цензора А.О. Чиколини. Ей 18 мая 1847 года по случаю потери отца была назначена пенсия 833 руб. в год. Теперь было решено из этой суммы назначить 467 руб. 50 коп. вдове младшего цензора О.К. Фермерена, дополнительно 280 руб. – Н.К. Самусьевой и 85 руб. 50 коп. – престарелой дочери К.О. Вейсмана.
При всех привилегиях чиновников «черных кабинетов» их служба была если не опасна, то трудна. Профессиональной болезнью было заболевание глаз. Как уже говорилось выше, часть чиновников совмещали перлюстрацию с цензурой иностранных газет и журналов. Их зрение при каждодневном чтении газет, журналов и нескольких сотен писем, к тому же в большинстве своем написанных далеко не каллиграфическим почерком, действительно испытывало огромные нагрузки. Во всеподданнейшем докладе В.Ф. Адлерберга Николаю I 16 апреля 1850 года подчеркивались сложности перлюстрации, поскольку «при чтении писем на разных языках, из коих многие пишутся почерком связным и неразборчивым, дело это многотрудное».
В 1877 году К.К. Вейсман, сравнивая условия труда в Петербурге чиновников почтовой цензуры и Комитета цензуры иностранной, указывал, что четырнадцать чиновников цензуры при Санкт-Петербургском почтамте просматривают 155 ежедневных газет с прибавлениями, а также более 500 еженедельных и ежемесячных журналов. Кроме этого, каждый чиновник получает ежедневно на просмотр десять – пятнадцать бандеролей с иностранными повременными изданиями, отсутствующими в списках почтамта. Вечерняя смена получала газеты в двадцать один час и должна была вернуть их к девяти часам утра. За 1888 год в почтовой цензуре было просмотрено 131 587 номеров газет. Было обнаружено 1220 «предосудительных статей». Удержано 800 номеров, в том числе немецких – 592, французских – девяносто семь, английских – восемьдесят пять, итальянских – пятнадцать, славянских – одиннадцать. За тот же год было получено из‐за границы 2 016 943 простых и заказных бандероли с печатными произведениями. Легальная нагрузка цензоров в Варшаве видна из докладной старшего цензора В.Я. Марышева от 30 августа 1897 года. Сам Марышев должен был цензуровать тринадцать газет на английском языке, Ф.Г. Кребс – двадцать семь газет на немецком языке, А.А. Крейцер – также двадцать семь газет на французском и немецком языках, С.В. Тимофеев – девять газет на французском языке, А.А. Фальк – восемнадцать газет на французском и немецком языках.
Поэтому цензоры отвергали упреки в некачественной работе. В январе 1870 года директор Азиатского департамента МИДа информировал начальника Главного управления по делам печати М.Н. Похвиснева о жалобе турецкого поверенного в делах. Последний сообщал, что в греческой газете «Константинополис» «одна из статей уничтожена цензурой», хотя дипломаты имеют право получать иностранные издания без предварительной цензуры. В свою очередь, почт-директор Санкт-Петербургского почтамта и руководитель цензуры иностранных газет и журналов в империи В.Ф. Шор обратился к старшему цензору в Одессе А.Ф. Маснеру с просьбой разъяснить цензору И.А. Сунди, чтобы он «на будущее время… отнюдь не уничтожал бы статей в газетах, кои адресуемы быть могут… лицам дипломатического корпуса». Кроме этого, следовало по возможности заменить испорченный экземпляр. Маснер 9 февраля 1870 года отвечал Шору, что статья зачеркнута господином Сунди «по совершенно невольной ошибке». Ошибка же произошла вследствие поступившего в этот день большого количества иностранных газет, равно как и корреспонденции заграничной и внутренней. Маснер напомнил начальнику, что «как Вам, Милостивый Государь, не безызвестно,… по негласным занятиям в настоящее время состоит нас только двое». Что же касается злополучного номера, то уже была направлена просьба редактору газеты прислать нужный экземпляр, и 6 марта Маснер сообщал, что номер 743 газеты «Константинополис» выслан в Петербург.
23 марта 1890 года начальник Главного управления по делам печати МВД Е.М. Феоктистов обратился к К.К. Вейсману с замечанием о пропуске в Одессе одной из иностранных газет, поместившей отрывок «из преступной брошюры [М.К.] Цебриковой». В ответ Вейсман с горячностью встал на защиту подчиненных, подчеркивая, что «где работают с такой спешностью, как в почтовой цензуре, там очень возможно и пропустить что‐нибудь, тем более в Одессе, где у меня всего четыре штатных чиновника <…> на каждого чиновника приходится 20–25 нумеров ежедневных газет и около 30 нумеров остальных, и все это они должны просматривать за скудное жалованье… чиновники мои и так делают почти невозможное». При этом по понятным соображениям не упоминалось о главной обязанности этих же чиновников. Значительная нагрузка сохранялась и в последующие десятилетия. В личном письме в Петроград заместителю руководителя cекретной экспедиции Л.Х. Гамбергу московский цензор В.И. Геркан 4 августа 1915 года, в частности, сообщал: «И у нас работы хоть отбавляй. С запрещением ввоза еврейских газет Военно-цензурная комиссия решила выписывать из Лондона и Нью-Йорка пять названий еврейских газет и журналов для составления информационного обзора по еврейскому вопросу. Пока я представил 40 листов обзора еврейской печати и почти ежедневно переводы из еврейских писем». Можно добавить, что М.Г. Мардарьев в докладной министру внутренних дел А.Н. Хвостову 12 января 1916 года указывал на рост числа поступающих из‐за границы газет и журналов – примерно с 300 до 3450 наименований.
Обстановку изнурительного труда первых профессиональных российских перлюстраторов прекрасно рисует письмо петербургского почт-директора Ф. Аша канцлеру А.П. Бестужеву от 16 февраля 1745 года:
Я с недавнего времени от постоянного распечатывания и припечатывания столь многих писем мои глаза почти совсем испортил, ибо моя работа при горячих углях и весьма близко к лицу придувая чиниться имеет, так что оное лицо чувствительнейшим образом разгорается. Якоже случалось, что едва только одна почта отправилась, то уже и другая пришла, и тако я почти без отдыху чрез день и ночь за тем сидел, от крайнего беспокойства принужден был оную работу оставя, столько отдыхать, пока я некоторое облегчение от того получил, так что мне оная продолжающаяся работа почти невозможно становится 973 .
В июне 1841 года император согласился предоставить четырехмесячный отпуск и выдать 1 тыс. руб. серебром надворному советнику Ф.И. Смиту, которому лейб-медик В.В. Лерхе рекомендовал в связи с болезнью глаз лечение на киссингенских минеральных водах.
Во всеподданнейшем докладе А.Н. Голицына 27 марта 1838 года о старшем цензоре Санкт-Петербургского почтамта Э.К. Цирлейне, в частности, говорилось: «По основательному знанию французского, немецкого и английского языков… он командирован был в 1818 году от Министерства иностранных дел в Санкт-Петербургский Почтамт <…> Из 44 000 номеров иностранных газет, прочитанных в течение двух лет, ни одна статья, даже ни одно слово, вредное и двусмысленное, не оставлены без его рассмотрения и разрешения». Он исправлял сделанные другими цензорами переводы с английского и немецкого на французский язык. Его разрешениями постоянно руководствовалась цензура Московского почтамта «и в некоторых сомнительных случаях Виленская цензура». Вице-канцлер К.В. Нессельроде возложил на него цензуру «политических статей, печатаемых в российских и немецких академических Ведомостях и Северной пчеле». Кроме этого, он занимался и в секретной экспедиции. Через два года к его характеристике было добавлено, что по положению он может быть приравнен к председателю Цензурного комитета, хотя такой должности в Почтовом ведомстве не предусмотрено.
Надо также отметить, что руководители «черных кабинетов» Санкт-Петербургского почтамта в первой половине XIX века были специалистами широкого профиля. Они одновременно занимались перлюстрацией, цензурой периодических изданий, а также активно участвовали в подготовке почтовых соглашений с Австрией и Пруссией. Действительный статский советник И.Ф. Вейраух кроме перлюстрации «усердно занимался текущей перепиской на немецком языке по выписке иностранных газет и расчетам с Прусским и Австрийским почтовыми управлениями». За это ему в 1844 году было добавлено 500 руб. в год. Весной 1861 года старший цензор Ф.И. Ульрихс подал просьбу о разрешении на поездку для лечения на курорт Крейцнах. 15 апреля 1861 года, когда Ф.И. Прянишников доложил об этой просьбе императору, было решено использовать поездку Ульрихса для переговоров с прусским правительством о некотором изменении маршрута доставки заграничной почты.
Еще одно профессиональное заболевание было связано с приготовлением и использованием массы для создания поддельных печатей, содержавшей большое количество ртути. В этом отношении показательна история чиновника Х.Х. Кантера. Он начал участвовать в делах «черных кабинетов» с июня 1795 года. Служил в Литовском почтамте в Вильно. С декабря 1806‐го по ноябрь 1807 года и с апреля 1812‐го по февраль 1816 года находился в полевых почтамтах действующей армии, будучи в 1812–1816 годах полевым почт-директором. После ликвидации полевых почтамтов оказался в очень тяжелом положении: резкое снижение жалованья, отсутствие казенной квартиры, расстройство здоровья. В апреле 1817 года к министру внутренних дел О.П. Козодавлеву обратился с просьбой помочь Кантеру чиновник Министерства иностранных дел Г. Шишмарев. Он, в частности, писал: «В бытность мою в 1807 году дипломатическим агентом в армии при генерале графе Бенигсене находился при мне по почтовой части г. Кантер. Он всегда отличался ревностным исполнением известного вашему превосходительству секретного поручения, на него возложенного. Занимаясь сим… он совершенно расстроил от того свое здоровье и находится ныне в самом жалостном положении». В результате Комитет министров 28 апреля 1817 года постановил произвести оплату бывшим почт-директорам Кантеру и Гельмгольцу из расчета 1500 руб. годовых за время после увольнения от должности.
Но поправить здоровье Х.Х. Кантер уже не мог и умер в 1819 году. Летом 1821 года его вдова подала прошение о пенсии. При этом она ссылалась на врачебное свидетельство штаб-лекаря Кальфельдта, что муж ее «получил болезнь и умер от секретных занятий по почтовой части». А.Н. Голицын доложил об этом Александру I 21 августа 1821 года. Император распорядился разыскать врача и потребовать у него объяснения, «почему он дал подобное свидетельство, тогда как полевые почт-директора никогда не употреблялись подобным образом и с чего он сие взял». Оказалось, что лекарь умер в апреле 1820 года. В конечном счете государь 6 ноября 1821 года наложил резолюцию: назначить пенсию 750 руб. в год (50 % жалованья мужа) и отобрать врачебное свидетельство.
Зато относительно вредного влияния массы для изготовления поддельных печатей на здоровье чиновников секретной экспедиции никаких сомнений не было. В характеристике А.П. Штера в марте 1838 года указывалось: «Расстроил здоровье от беспрерывного обращения с массой, имеющей в составе большое количество ртути». Поскольку дело было секретное, врачи «не могли отгадать причины скопления меркурия в организме» чиновника. С массой работал и его сын П.А. Штер, помощник управляющего секретной экспедицией. После смерти отца в декабре 1840 года он осуществлял «главный надзор за перлюстрацией», а также «довел до совершенства массу, употребляемую для делания печатей при вскрывании писем, и приготовил несколько чиновников, которые с пользою употребляются в разных местах империи», в частности в Одессе и Рени. Он же в порядке обмена опытом в 1838 году составил массу для перлюстрационной службы в Вене. Нередко для перлюстрации ему доставляли от вице-канцлера К.В. Нессельроде пакеты к иностранным министрам. Но такая нагрузка не прошла бесследно. «Сидячая жизнь, отсутствие развлечения для необходимого отдыха, беспрерывное напряжение внимания и составление массы из ртути приготовили его к апоплексическому удару» в возрасте сорока четырех лет.
Чиновники «черных кабинетов» в определенной степени являлись, безусловно, привилегированной группой, каждого из которых знал не только его непосредственный начальник, но и главноуправляющий Почтовым департаментом, а нередко и министр внутренних дел. Почтмейстеры, осуществлявшие руководство ведением перлюстрации, также имели возможность противостоять давлению губернаторов и других местных властей, при необходимости обращаясь за поддержкой в Петербург.
Можно привести лишь один пример, когда конфликт между губернатором и почт-директором первоначально закончился печально для почтового чиновника. Речь идет о событиях в Москве летом 1812 года. 24 мая военным губернатором Москвы был назначен Ф.В. Ростопчин. Через месяц началась Отечественная война. «Сумасшедший Федька», как называла его Екатерина II, со всей присущей ему избыточной энергией взялся за организацию помощи армии и за поиск врагов в городе. Для воодушевления жителей печатались так называемые ростопчинские афишки. 3 июля сообщалось о появлении в городе «дерзкой бумаги», в которой утверждалось, что через шесть месяцев Наполеон будет в обеих столицах Российской империи. Сочинителем был назван сын купца Н.М. Верещагин, «воспитанный иностранным и развращенный трактирною беседой». На деле это был перевод письма Наполеона к прусскому королю и его же речи в Дрездене перед князьями Рейнского союза, опубликованных в зарубежных газетах. На следствии Верещагин заявил, что получил газеты от сына московского почт-директора Ф.П. Ключарева, впоследствии признав это оговором. Поскольку Ключарев-старший был масоном и другом Н.И. Новикова, то Ростопчин не только обвинил его в потворстве «врагам Отечества», но своей властью 10 августа выслал почт-директора в Воронеж и настаивал на назначении на эту должность князя М.Д. Цицианова. Близкий к Ключареву экспедитор Московского почтамта Дружинин несколько дней провел под арестом. Одновременно Ростопчин в донесении министру полиции А.Д. Балашову стремился бросить тень на сенатора П.И. Голенищева-Кутузова (президента Московского университета в 1812–1814 годах) и профессора Х.А. Чеботарева (ректора Московского университета в 1803–1805 годах), утверждая, что они съезжались по ночам к Ключареву.
Это вызвало некий шок в Петербурге. Министр полиции А.Д. Балашов, получив донесение Ростопчина, писал Александру I 14 августа: «Меня его [Ростопчина] решимость удивила; ибо явного его преступления он не пишет…; одному генералу послать в ссылку другого генеральского же чина чиновника [Ф.П. Ключарев был действительным статским советником, т. е. штатским генералом], без повеления государя, мне кажется иначе нельзя, как в важности первой степени». Министр внутренних дел О.П. Козодавлев, в свою очередь, не просто пытался заступиться за своего подчиненного, но предупреждал государя о негативных последствиях случившегося для самой службы перлюстрации. 17 августа он докладывал императору:
…я обливаюсь слезами, что сии два происшествия [дела Ключарева и Дружинина] могли случиться в царствование Ваше. В Комитет министров я о сем не представил, дабы не огласить сих дел; ожидать буду Вашего повеления, особливо же относительно запечатанного почт-директорского кабинета, в котором вероятно хранятся все секретные и до перлюстрации касающиеся дела. Я весьма опасаюсь, чтобы сии бумаги не сделались жертвою любопытства и не послужили пищей остроумию. <…> Доверенность моя к нему [Ф.П. Ключареву] и хорошие об нем отзывы основаны единственно на самом лучшем отправлении им своей должности и личных к оной способностях. <…> ежели Цицианов или кто другой из приверженцев графа Ростопчина будет почт-директором, то Московский почтамт совсем уже будет в руках московского главнокомандующего, перлюстрация тогда перестанет быть от полиции тайною… и у Вашего Величества отнимется средство поверять другим, и самым вернейшим способом, скрытые действия и намерения разных чиновников, не исключая и самых знатнейших.
В итоге он предлагал московским почт-директором или исполняющим его обязанности назначить Д.П. Рунича. По воспоминаниям последнего, все бумаги Ключарева после его высылки были «уложены в тюк» и запечатаны печатями Ростопчина, генерал-полицмейстера П.А. Ивашкина и самого Рунича. Хранил эти бумаги Рунич. Когда через несколько лет они были запрошены у Ростопчина, тот ответил, что бумаги сгорели «в Московском пожаре». В результате они были переданы императору Руничем. Ключарев был реабилитирован в 1816 году. 28 июня 1816 года указом императора Сенату он «в вознаграждение за потерпенное удаление от должности, произведенное по обстоятельствам 1812 г. тогдашним московским местным начальством» был «пожалован в тайные советники и облечен званием сенатора».
Стоит отметить, что подбор чиновников «черных кабинетов» был таким, что крайне редки были и внутренние конфликты. Из известных мне я могу назвать истории с Н.Г. Пезе‐де-Корвалем и В.И. Кривошем. Николай-Шарль-Жофруа Генрихович Пезе‐де-Корваль, родившийся в 1864 году, был принят в Министерство внутренних дел с откомандированием в распоряжение начальника Главного управления почт и телеграфов в конце 1889 года. Его женой была дочь А.Я. Архипова – многолетнего сотрудника перлюстрации при Московском почтамте. Николая Генриховича откомандировали в «черный кабинет» в Казани. Но 22 мая 1894 года руководитель казанского перлюстрационного пункта Ф.Р. Фанстиль направил А.Д. Фомину сообщение о том, что казанский полицмейстер Панфилов информировал его о произошедшем скандале: 16 мая, в день открытия летнего помещения местного велосипедного клуба, его члены изгнали из сада общества одного из своих одноклубников, а именно Пезе‐де-Корваля, – за пьянство. Дело дошло до губернатора. Так что, как писал Фанстиль, Пезе‐де-Корваль «нас порядочно компрометирует в Казани». В результате Фомин распорядился перевести Пезе‐де-Корваля в Москву, а в Казань направить Х.Х. Ауэ. 9 сентября Николай Генрихович приступил к обязанностям чиновника, знающего иностранные языки, при Московском почтамте.
Но летом 1898 года с ним случился новый скандал. Как писал Фомину 18 июля старший цензор Московского почтамта О.А. Келер, «первые два года он [Пезе‐де-Корваль] еще держался, это и его служебные способности дали мне возможность указать на его исправление», но затем опять начались кутежи. Летом 1897 года рано утром он устроил скандал в доме, где снимал квартиру. Был подвергнут двухнедельному штрафному дежурству и обещал больше не пить. Однако в ночь на 24 июня 1898 года он встретил в Петровском парке свою любовницу Веру Мокеевскую (жену поручика Мокеевского) с отставным поручиком Титовым. Началась ссора, и Пезе‐де-Корваль нанес Титову удар тростью по лицу. В два часа ночи дебошира доставили в полицейский участок, а В.А. Мокеевская потребовала привлечь его к ответственности. Московский обер-полицмейстер Д.Ф. Трепов заверил, что судебного разбирательства не будет, но и оставлять «героя» на секретной службе было нельзя. Ему предложили уйти тихо: подать прошение об увольнении – и отстранили от работы. Но Пезе‐де-Корваль заупрямился. Тогда Фомин 17 августа сообщил в Москву, что Николай Генрихович должен в недельный срок подать прошение об отставке. В этом случае ему обещали уплату жалованья по 1 октября и разрешение пользоваться казенной квартирой на этот срок. В противном же случае «будет уволен от службы без прошения». В результате 27 августа Келер отправил в Петербург требуемую бумагу. 21 сентября последовало разрешение министра внутренних дел И.Л. Горемыкина уволить Пезе‐де-Корваля «по домашним обстоятельствам».
Самое интересное, что 1 марта 1907 года он вновь вернулся на Московский почтамт и с апреля 1909‐го занимал должность экспедитора почтамта, будучи теснейшим образом связан с ведением перлюстрации.
В начале XX века из общего состава чиновников «черных кабинетов» заметно выделился не только своими разносторонними способностями, но и повышенными амбициями В.И. Кривош. Знаток более двадцати языков, создатель собственной стенографической системы, пробовавший силы в поэзии и драматургии, организатор стенографических бюро в Государственной думе и Государственном совете в 1906 году, изобретатель технических усовершенствований в деле перлюстрации, Владимир Иванович выступал как криптограф, поддерживал особые связи с ДП, с контрразведками Военного и Морского министерств. Обвиненный в присвоении денежных средств, он был вынужден подать заявление об увольнении из цензуры иностранных газет и журналов с 1 декабря 1911 года. Но и после этого, по сведениям ДП, он вел конфиденциальную переписку с В.К. Карпинским и харьковским цензором В.Е. Лоренсоном, склоняя их к участию в службе перлюстрации при дворцовом ведомстве, которую намеревался создать. Себе он отводил роль руководителя этой структуры. Заметим, что в начале XX века и некоторые другие чиновники «черных кабинетов» начинают принимать более активное участие в общественной жизни. Так, близкий приятель Кривоша барон Ф.Г. Тизенгаузен был избран одним из старшин Клуба общественных деятелей в столице. Это общество было образовано в октябре 1905 года и стало первым политическим (умеренно либерального направления) клубом в России. Его членами были граф П.А. Гейден, братья А.И. и Н.И. Гучковы, предприниматель Э. Нобель и другие известные общественные деятели. Тизенгаузен от имени старшин клуба 12 ноября 1905 года направил приветствие И.И. Толстому, занявшему 31 октября пост министра просвещения.
В своих мемуарах 1918 года Кривош, выступавший под псевдонимом «С. Майский», в частности, утверждал, что среди чиновников «черных кабинетов» якобы были
люди, симпатизировавшие революционерам и, по мере возможности, старавшиеся или не обнаруживать фамилии лиц, которые могли бы пострадать за свои откровенные письма, или разными иными способами мешавшие Департаменту полиции добраться до своих жертв. Бывали случаи, что охранники при обыске находили письма, из коих в свое время были сделаны в секретной экспедиции выписки, но так, что эти выписки ровно ничего ни подозрительного, ни компрометирующего собою не представляли. Департамент полиции в таких случаях неистовствовал и грозил, что распустит весь штат служащих «черного кабинета», заменив их своими надежными людьми 988 .
Чтобы оценить верность данных воспоминаний, необходимо представлять личность В.И. Кривоша, его авантюризм, тщеславие, желание быть при власти в каждый момент времени. Никакими документами эти утверждения не подтверждаются. Чиновники «черных кабинетов» трудились добросовестно, за что, как показано выше, получали высокое жалованье и регулярные награды, в том числе и денежные.
Мне известны лишь два случая, когда чиновники-перлюстраторы отказались от этой деятельности. Первый случился с М.М. Милевским. Михаил Михайлович, окончив Петербургский университет, поступил в 1897 году на службу в цензуру иностранных газет и журналов при Санкт-Петербургском почтамте, занимаясь лишь цензурой. Через три года М.Г. Мардарьев предложил ему перейти на работу в «черный кабинет». Пробыл он там несколько месяцев, занимаясь отбором писем и их чтением. Затем, по его словам, ушел в отпуск. После отпуска Милевский настоял на переводе на прежнюю работу. Его лишь предупредили о сохранении полной тайны.
Другой случай – пример гораздо более решительного разрыва с прошлым. Дворянин Петр Николаевич Миллер, родившийся в 1867 году, окончил кадетский корпус, Александровское юнкерское училище в Москве. Служил артиллерийским офицером в крепости Осовец. В двадцать восемь лет вышел в отставку и в 1895 году поступил в качестве переводчика в московскую цензуру иностранных газет и журналов. Был привлечен к делу перлюстрации. Замечаний не имел. В мае 1901 года получил чин надворного советника, что соответствовало армейскому подполковнику. Однако в 1903 году перешел на должность экспедитора в отделение городской почты Московского почтамта, объясняя впоследствии данный поступок тем, что «тяготился этими занятиями и искал выхода». Правда, экспедиторы, как правило, хотя сами перлюстрацией и не занимались, были в курсе этой секретной работы, особенно отбора писем.
Но в 1905 году Петр Николаевич совершает еще более резкий разворот – активно вступает на путь антиправительственной деятельности. В октябре его избирают председателем Московского комитета Всероссийского почтово-телеграфного союза. В ноябре на первом съезде этого союза он становится членом Центрального бюро. Уволен из почтамта без права занимать какую‐либо должность в государственных учреждениях. После подавления декабрьского восстания 1905 года в Москве арестован и до конца мая 1906‐го находится в Бутырской тюрьме. После недолгого пребывания на свободе вновь арестован в октябре 1906 года и помещен в Таганскую тюрьму, где пребывает по апрель 1907 года. Но на этом преследования в его адрес не прекращаются. В 1910 году Московский военно-окружной суд выносит приговор: два года заключения в крепости. Отбывал он их в одиночке Бутырской тюрьмы.
Зато в марте 1917 года П.Н. Миллер стал первым выборным московским почт-директором. Вступил в умеренную партию народных социалистов. После прихода к власти большевиков сосредоточился на музейной и краеведческой деятельности. В 1918 году создал музей Союза связи и руководил им до 1921 года. Одновременно с 1918 года был ученым секретарем и председателем комиссии «Старая Москва». В 1921–1929 годах заведовал музеем «Старая Москва» под эгидой Наркомпроса. В 1924–1926‐м сотрудничал с Московским коммунальным музеем, а с 1925 года участвовал в работе Московского городского и областного бюро краеведения.
7 октября 1935 года ему без ареста было предъявлено обвинение по статьям 58–10 (пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти) и 58–13 (активные действия против рабочего класса и революционного движения, проявленные на секретной должности при царском строе) УК РСФСР – власти вспомнили о его работе в «черном кабинете». 12 октября Петр Николаевич представил объяснительную записку. 26 января 1936 года его вызвали в Учетно-статистический отдел Главного управления государственной безопасности НКВД СССР и объявили постановление Особого совещания о признании его социально-опасным элементом с предписанием покинуть Москву в пятидневный срок на три года. В результате целого ряда ходатайств приговор был пересмотрен, и Петр Николаевич скончался в Москве в 1943 году.
Рассказ о чиновниках «черных кабинетов» будет неполным без анализа состава почтово-телеграфных служащих, причастных к делам перлюстрации. Без их помощи, содействия перлюстрация была бы если не невозможна, то во всяком случае значительно затруднена. Эту категорию «причастных» можно разделить на несколько групп. Во-первых, губернские почтмейстеры, управляющие почтово-телеграфными округами, начальники почтово-телеграфных контор. Во-вторых, почтовые чиновники, занимавшиеся с начала XX века отбором корреспонденции, подлежащей просмотру. В-третьих, почтальоны, сторожа, выполнявшие нередко и роль курьеров.
К сожалению, об этих людях – почтовых чиновниках, занимавшихся отбором корреспонденции, сторожах – мы знаем гораздо меньше. 31 марта 1840 года А.Н. Голицын докладывает императору об экспедиторе приходящих иностранных и одесских экстрапочт и рестовых (заказных) писем Санкт-Петербургского почтамта статском советнике А. Шнейдере, который может считаться принадлежащим к секретной экспедиции. Дело в том, что «чрез него одного передаются для перлюстрации как приходящие с почтами иностранные дипломатические депеши, так и партикулярные [частные] письма». Служа в течение пятидесяти лет, Шнейдер, по официальной характеристике, являлся после полуночи, к приходу иностранных почт, и оставался до шести часов утра. Уже в восемь часов утра он возвращался для раздачи корреспонденции дипломатическому корпусу и купечеству. Но перевести его в следующий чин было невозможно, поскольку должность его относилась к шестому классу. Поэтому ему была пожалована земля в аренду. 23 декабря 1878 года по докладу министра внутренних дел А.Е. Тимашева Александр II дал согласие наградить серебряной медалью с надписью «За усердие» для ношения на шее на Станиславовой ленте отставного унтер-офицера лейб-гвардии Семеновского полка Ивана Томаса. В 1878 году этому человеку был восемьдесят один год и исполнилось шестьдесят лет его службы. При секретной экспедиции Санкт-Петербургского почтамта он служил с 1847 года, «свято сохраняя тайну перлюстрационного дела».
В Одесской почтовой конторе с 1908 года заведовал выемкой частной корреспонденции для последующей перлюстрации И. Юрченко. В 1913 году старший цензор Ф.Б. Гольмблат представил его к награждению орденом Св. Анны 3‐й степени.
Люди, в каком бы ведомстве они ни работали, всегда озабочены не только выполнением своих служебных обязанностей, но и множеством того, что относится к частной повседневной жизни. Не были исключением и сотрудники «черных кабинетов» XIX – начала XX века. Что же волновало этих людей? К сожалению, в нашем распоряжении не так много источников, которые могли бы пролить свет на данный вопрос, – не сохранилось личных заметок, дневников, воспоминаний. Но даже в массе деловых, официальных бумаг исследователь обнаруживает какие‐то крохи того, что позволяет хотя бы пунктиром проследить личные заботы и интересы некоторых из этих людей. Отметим также, что значительная часть нашей с вами жизни проходит на работе. Поэтому служебные проблемы также, на мой взгляд, входят в понятие повседневной жизни.
Кроме непосредственного руководства подчиненными начальство заботилось о создании лучших бытовых условий непосредственно на рабочих местах. Это, в частности, касалось использования новой техники. Старший цензор цензуры иностранных газет и журналов Санкт-Петербургского почтамта А.Д. Фомин 3 декабря 1900 года обратился к начальнику Главного управления почт и телеграфов с просьбой об установке в помещении цензуры телефона. 18 декабря последовало разрешение на это с условием, что пользование аппаратом составит 125 руб. в год. В результате 3 января 1901 года были установлены два параллельных телефонных аппарата. Затраты же на их установку были отнесены к статье канцелярских расходов. Уже во время Первой мировой войны, 28 мая 1915 года, последовала просьба об установке в помещении цензуры вентилятора, «крайне необходимого в виду незначительной вышины комнаты». Заместитель Фомина, старший цензор М.Г. Мардарьев, 19 апреля 1911 года подал служебную записку о производстве «полного малярного ремонта… и о расширении одной комнаты снятием перегородки». После производства ремонта Мардарьев направил бумагу заведующему электрической станцией Главного управления почт и телеграфов с просьбой установить в этих помещениях две люстры по четыре лампы в каждой «с конусообразным отражением». Первая мировая война породила новые проблемы. 4 июля 1915 года цензура иностранных газет и журналов обратилась в Петроградский почтамт по невиданному ранее вопросу: газетная экспедиция отказывает в отпуске необходимой бечевки, толстой и тонкой, а также оберточной бумаги – «за неимением их в достаточном количестве».
Широко известна фраза Воланда из романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита» о том, что послереволюционных москвичей испортил квартирный вопрос. На деле этот вопрос волновал людей всегда, в том числе и специалистов по чтению чужих писем. По законам Российской империи чиновнику или предоставляли служебную квартиру, или выдавали так называемые «квартирные деньги» на съем помещения. Естественно, что служащий хотел получить квартиру в удобном месте и более просторную. В этом отношении характерна переписка действительного статского советника К.К. Вейсмана с начальником Главного управления почт и телеграфов Н.А. Безаком. После смерти почт-директора Санкт-Петербургского почтамта В.Ф. Шора старший цензор Вейсман был назначен 4 января 1886 года управляющим цензурой иностранных газет и журналов в империи, в том числе и «особенной частью при ней», т. е. службой перлюстрации.
Уже 21 февраля 1886 года последовала просьба Вейсмана предоставить ему казенную квартиру помощника санкт-петербургского почт-директора. 3 апреля Карл Карлович получил разрешение на переезд. Но у него к тому времени было пятеро детей: сын и четыре дочери. Поэтому уже на следующий день, 4 апреля, новый руководитель секретной службы обратился с новым ходатайством. Он указывал, что «назначенная казенная квартира равна по числу комнат нынешней» и «мала по семейному положению», ибо «из 7 комнат – 5 надо на спальни», а в результате «нет места для кабинета». Поэтому он просил прибавить соседнее помещение из четырех комнат. Поскольку бумаги всегда двигались медленно, то 22 апреля он, явно ощущая свой новый статус, пишет достаточно резко: «Прошло почти три недели, а из Главного Управления я до сих пор еще не получил обещанного Вашим Превосходительством благосклонного ответа и поэтому позволяю себе снова обратиться к Вам с покорнейшею просьбою: приказать довести этот квартирный вопрос к концу и этим дать мне возможность устроиться до переезда на дачу». Ответ последовал 30 апреля: «Начальник Главного Управления [Н.А. Безак] признал возможным присоединить квартиру, занимаемую чиновником особых поручений… и передать не позднее сентября в Ваше пользование». Таким образом, в одиннадцатикомнатной квартире Вейсман смог обустроить свой кабинет.
Через два года, 8 марта 1888‐го, он обратился к руководству с просьбой уже о решении квартирных проблем своих подчиненных. По случаю перехода одного из них в Министерство внутренних дел Карл Карлович просил передать квартиру этого сотрудника (номер 34 в доме 12 по Новоисаакиевской улице) чиновнику Е.К. Самусьеву, трудившемуся в цензуре с июня 1881 года, а квартиру последнего (Почтамтский переулок, дом 1, квартира 18) передать прикомандированному с 22 декабря 1884 года к цензуре иностранных газет и журналов при Санкт-Петербургском почтамте А.Д. Фомину.
Наконец, совсем незадолго до краха империи, 7 января 1917 года, старший цензор М.Г. Мардарьев обратился к руководству Главного управления почт и телеграфов со следующим письмом:
При передаче цензурской [так в тексте] квартиры (Новоисаакиевская, д. 6, кв. 4) начальнику отделения Главного Управления почт и телеграфов было обусловлено: наем соответствующей квартиры для цензора и назначение казенной квартиры (не менее трех комнат) для экзекутора цензуры… Леонида Григорьева (переговоры велись с помощником почт-директора). Несмотря на неоднократные просьбы, до сих пор столь необходимая… квартира экзекутору цензуры не предоставлена. Убедительно прошу, Ваше Превосходительство, не отказать, при первой возможности, удовлетворить мою просьбу 1001 .
Кроме квартир, чиновников, конечно, волновали вопросы жалованья, пенсий, наград, возведения в дворянство. Хотя жалованье у сотрудников «черных кабинетов» значительно превышало зарплату почтово-телеграфных служащих, так как более половины его они получали из секретных сумм, но бывали случаи значительной задержки денег. Обычно они происходили в связи с тем, что реальная должность не соответствовала официальной из‐за различного рода перемещения вакансий. Например, 12 сентября 1906 года А.Д. Фомин ходатайствовал перед начальником Главного управления почт и телеграфов М.П. Севастьяновым о перемещении должности чиновника, знающего иностранные языки, из рижской цензуры в Киев с назначением на нее губернского секретаря В.К. Карпинского. Приказ о его назначении с 1 октября 1906 года вышел 14 октября того же года. Между тем 17 февраля 1907 года старший цензор Киевской почтовой конторы К.Ф. Зиверт писал Фомину, что Карпинский не получает жалованья, так как в Управлении почтово-телеграфным округом до сих пор нет сведений о его назначении. Из Главного управления в Киев последовал 28 февраля приказ выдать жалованье Карпинскому из имеющихся сумм кредита. Начальник Киевского почтово-телеграфного округа Ф.Г. Цецыниовский ответил 5 мая 1907 года, что «никакого кредита не имеется» и Карпинскому выдано содержание без квартирных денег с 1 января 1907 года, а для выдачи за 1906 год нужно распоряжение Главного управления. Одновременно на неполучение денег жаловался коллежский советник Э.Э. Гордак, назначенный в киевскую цензуру с 1 января 1907 года и награжденный орденом Св. Владимира 4‐й степени 22 апреля того же года. Только 26 мая из столицы ушла в Киев бумага, разрешающая выдать Карпинскому деньги за 1906 год за счет кредита 1907‐го.
Весьма распространенной была практика перевода чиновников «черных кабинетов» из одного города в другой по служебной надобности. В этих случаях вставали вопросы выдачи подъемных. Например, когда в 1894 году Н.Г. Пезе‐де-Корваля пришлось срочно убирать из Казани в Москву, на его место был направлен из Москвы Х.Х. Ауэ. Последний подал рапорт с просьбой о путевых деньгах, заявив, что «у него нет средств на выезд из Москвы». Ему немедленно было отправлено 100 руб. на путевые расходы. В феврале 1897 года сотрудники цензуры иностранных газет и журналов Э.Э. Гордак, Ф.Г. Кребс и Крелинский, переведенные в ноябре 1896 года из Вильно в Варшаву, подали рапорты о выдаче им путевого пособия. Переписка по этому поводу продолжалась несколько лет. В ноябре 1899 года была подготовлена справка, из которой явствовало, что в ноябре 1896 года по распоряжению министра внутренних дел из Департамента полиции безо всяких удержаний было выдано Кребсу 300 руб., а Гордаку и Крелинскому – по 200 руб. Но указанные чиновники на этом не успокоились, видимо, желая кроме секретных сумм получить на путевые расходы и официально положенные деньги. Наконец 28 мая 1900 года из Главного управления почт и телеграфов последовал окончательный отказ, мотивированный тем, что упомянутые лица «не занимают классные должности в Царстве Польском».
Сама практика распределения и выдачи денег из секретных сумм ставила целый ряд вопросов: кому из причастных (к секретному делу) в почтовых конторах платить? сколько им платить? каковы здесь традиции? В этом плане представляют интерес два письма. Первое из них – обращение А.Ф. Шлиттера в конце марта 1909 года в Петербург к статскому советнику Л.Х. Гамбергу, помогавшему начальству вести делопроизводство. Назначенный старшим цензором варшавской цензуры в ноябре 1908 года, Шлиттер, как это бывает со многими новыми руководителями, хотел провести в своем учреждении ряд преобразований. В этой связи он писал:
Дорогой Леопольд! Шестьсот рублей… я получил. 300 рублей вручу сегодня же начальнику конторы [Н.В.] Васильеву, а относительно остальных 300 руб. у меня следующие соображения. С назначением сюда [В.С.] Верескуна [почтовый чиновник] остальные представители почтовых экспедиций были лишены пасхальной награды, и они в прошлом году впервые остались без денежной награды. Получали раньше: [С.] Вайшнис, Жук и Скубик [экспедиторы]. Первый – 75 руб., а остальные по 50. Такое лишение повлекло за собою много неприятностей… видно было, что они чувствовали себя обиженными и обойденными. А между тем, несмотря на реорганизацию всего дела, с передачею оного всецело в руки Верескуна, нам часто приходится пользоваться и их услугами. <…> В виду этого я сам хотел войти с ходатайством к Ал. [ександру] Дм. [итриевичу] [Фомину] … о поощрении двух лиц: Вайшниса (в размере не менее 75 р.) и Жука (в размере не менее 50 р.). Но, не имея на это пока санкции от начальства, я оставил эти 300 р. нетронутыми и поступлю с ними согласно распоряжению начальства. Кроме того, я нахожу крайне желательным не оставлять без наград наших трех почтальонов… им следовало разрешить выдать <…> по 10 р. = всем 30 р., а двум почтальонам, кот. [орые] доставляют нам портфели, обязательно следует выдать по 5 р. каждому. <…> Будь добр и телеграфируй немедленно в случае согласия начальства только одно слово: «Согласен». Остальная сумма – 135 рублей остается тогда в распоряжении начальства. Повторяю, что я вообще до твоей телеграммы, кроме 300 р. Васильеву, ничего выдавать не буду.
Если Ты и мы все получили ожидаемую пасхальную награду, то, конечно, можно принять в соображение, что наши почтальоны уже удовлетворены, да и остаток в 135 рублей может быть зачтен в число награды остальным чиновникам. Итак жду телеграммы в субботу. Всего хорошего. <…> Твой А. Шлиттер.
На письме имеется резолюция карандашом: «Телеграммой 28/III 1909 отвечено “Согласен”».
Одновременно 10 марта 1909 года об этой же проблеме писал заместителю А.Д. Фомина, старшему цензору М.Г. Мардарьеву, руководитель «черного кабинета» в Одессе Ф.Б. Гольмблат:
Глубокоуважаемый Михаил Егорович [т. е. Георгиевич]! В виду предстоящей «наградной» Пасхи было бы желательно знать, следует ли мне официально просить А.Д. [Фомина] назначить денежные поощрения для некоторых косвенно участвующих, не получивших таковые на Рождество. Первым таким лицом является помощник начальника почтовой конторы Брюховицкий, с которым Вы вели переговоры во время Вашего пребывания в Одессе, когда Бр. [юховицкий] временно замещал должность начальника конторы. С тех пор, он по моим личным наблюдениям, вел себя вполне корректно по отношению к цензуре и ни в чем не мешал деятельности посвященных в наше дело почтовых чиновников. По провинциальным понятиям, такое поведение считается заслугой, а за заслугу – пожалуйста, на чаек с Вашей милости.
Награда в 150 руб. была бы совершенно достаточной и претензий в будущем, я думаю, у награжденного в проведении Вашей реформы не будет. Что касается награды для начальника Округа, то таковая, конечно, также является желательной, чтобы и в будущем расположить к цензуре господина Дьякова, но в виду того, что он уже получил две Пасхи подряд по 300 руб., то я не знаю, насколько Вам покажется необходимым каждую [курсив автора письма] Пасху награждать главу [курсив автора письма] здешнего почтового дела (Одесская почтовая контора подчинена Округу). Для заведующего экспедицией [Г.К.] Тысячного я на Рождество не испрашивал награды, предполагая, что сумма свободных денег для косвенно участвующих невелика и распоряжаться ею следует поэкономнее. Нельзя ли будет ему дать нынче на Пасху 100 руб.?
На первом листе письма в углу имеется резолюция черными чернилами: «Брюховицкий и Тысячный включены в список пасхальных наград».
Тайные выплаты создавали иногда почву для моральной нечистоплотности отдельных чинов цензуры. Бывали и жалобы со стороны на денежные долги цензоров. Например, цензор В.И. Пирогов взял в Первом Варшавском ссудо-сберегательном товариществе 300 руб. с обязательством вернуть деньги с процентами до 30 июня 1907 года. Будучи переведенным в Петербург, Виктор Иванович деньги не вернул. Правление товарищества 20 октября 1907 года направило отношение приставу Адмиралтейской части столицы о взыскании долга. Завязалась переписка. Околоточный надзиратель 4 декабря 1907 года докладывал, что Пирогов «от уплаты уклоняется и имущества никакого не имеет, а служит цензором иностранной корреспонденции при Главном Почтамте,… куда и следует направить [жалобу] для исполнения». В свою очередь, цензор П.К. Бронников подготовил справку о том, что Пирогов состоит при МВД и лишь откомандирован в цензуру, поэтому жалованья здесь не получает. В связи с этим пристав 29 декабря 1907 года наложил резолюцию: «За неимением сведений, откуда именно г. Пирогов получает жалованье и в каком размере, а также за уклонением его сообщить таковые сведения, настоящую переписку препровождаю г. СПб. [Санкт-Петербургскому] Почт-директору и прошу таковую направить по месту получения им жалованья или другого какого вознаграждения за службу». Видимо, должнику было сделано соответствующее внушение со стороны начальства. В результате Пирогов обещал правлению Варшавского товарищества погасить долг в течение января 1908 года.
Как в любом коллективе, обиду вызывало несправедливое, на взгляд обиженных, распределение денег. Например, 8 июля 1915 года старший цензор одесской цензуры Ф.Б. Гольмблат писал старшему цензору М.Г. Мардарьеву с пометкой «конфиденциально»:
До сведения моего дошло, что среди чинов Одесской почтовой конторы вызывает недоумение то обстоятельство, что несмотря на прекращение поступления в местную цензуру иностранных газет и журналов бандерольных отправлений с изданиями на восточных языках, продолжается выдача из канцелярии вышеназванной конторы содержания вольнонаемным цензорам о. Чубарьяну и [И.С.] Спафарису, лицам материально обеспеченным, благодаря занимаемым ими другим должностям [Спафарис был инспектором по делам печати и ведал цензурой изданий на восточных и новогреческом языках], кроме того, благодаря получению ими суточных, в размере трех рублей, за занятия на почте по военной цензуре писем. Между тем чины почтово-телеграфного ведомства, неся огромный труд и лишенные воскресного и праздничного отдыха на все время военного положения, являются якобы лишь невольными свидетелями допускаемой свыше, по их мнению, несправедливости.
Признавая долгом донести об этом до сведения Вашего Превосходительства, имею честь присовокупить, что в донесении моем на Ваше имя от 14 декабря 1914 года, за № 76, мною доложено о прекращении поступления бандерольных отправлений с изданиями на восточных языках, каковое прекращение и вызвало фактическое освобождение обоих вольнонаемных цензоров от оплачиваемых почтовым ведомством трудов, распоряжения же о прекращении выдачи вознаграждения… не поступало 1009 .
Также естественным предметом заботы были пенсии, которые чиновники «черных кабинетов» получали на основании секретных циркуляров, т. е. вне общих правил. Старший цензор Варшавской почтовой конторы А.Ф. Шлиттер 2 мая 1913 года сообщал в Петербург о болезни цензора Н.К. Шлегеля, о подаче им рапорта об отставке и просил для Шлегеля усиленной пенсии. В отношении последнего пункта старший цензор добавлял: «Вообще я придерживаюсь того мнения, что следует людей, работавших в “нашем деле” и мирно покидающих свой пост, отпускать с миром, удовлетворив их всеми преимуществами, нам дарованными». Занимавший должность старшего цензора в течение двадцати трех лет А.Д. Фомин вышел на пенсию со 2 июня 1914 года. Перед этим он обратился с прошением на имя Николая II о «назначении усиленной пенсии». По докладу министра внутренних дел императору 2 июня 1914 года пенсия Фомину была назначена в размере 4 тыс. руб. в год. Однако 19 июня Фомин подал новое прошение – о назначении ему «единовременного пособия ввиду столь резкого изменения в моем материальном положении и вызванных им неизбежных расходов». В итоге по новому докладу министра внутренних дел Николаю II 23 июня было принято решение о выдаче Фомину «добавочной пенсии из сумм почтово-телеграфного ведомства в размере одной тысячи рублей в год». Начальник Главного управления почт и телеграфов В.Б. Похвиснев сообщил Фомину о производстве его в действительные тайные советники и назначении ему основной и дополнительной пенсий. В ответ Фомин письмом от 2 июля 1914 года благодарил Похвиснева и добавлял, что остается «в ожидании своевременного получения пенсии, составляющей отныне единственное мое средство существования».
Даже после крушения царизма некоторые из чиновников еще надеялись получить пенсию по старым правилам. Например, старший цензор Киевской почтовой конторы К.Ф. Зиверт, которому было уже семьдесят четыре года, обратился 22 августа 1917 года к министру почт и телеграфов с прошением об увольнении в отставку с «назначением гарантированной мне при поступлении в цензуру пенсии за 35 лет в размере полного оклада моего содержания, т. е. 2400 рублей, согласно установленной норме по Высочайшему повелению…».
Неудивительно, что в среде почтово-телеграфных служащих, по словам начальника Одесской почтовой конторы В. Колчева, чины цензуры по своему служебному положению считались «тузами». И желающих попасть на эту службу почти во все времена было достаточно много.
Кроме жалованья и отдельных поощрений, раз в два года ко дню Св. Пасхи происходило награждение чинов цензуры иностранных газет и журналов. При этом те, кто не был представлен к награждению орденами, получали денежное вознаграждение. В результате предварительное составление наградного списка вызывало немалое волнение среди чиновников и приводило к осторожному вмешательству со стороны различных начальников. Например, весной 1887 года старший цензор К.К. Вейсман в памятной записке министру внутренних дел графу Д.А. Толстому по поводу награждения чинов цензуры к предстоящей Пасхе обращал внимание начальства: «Наградной список проверил т. [айный] с. [оветник] Заика [В.Д. Заика – тайный советник, директор Департамента общих дел МВД]. Рекомендовал особо обратиться по поводу наград старшему цензору Московского почтамта с. [татскому] с. [оветнику] Кнауту и д. [ействительному] с. [татскому] с. [оветнику] Шмидту. За Кнаута (в чине с 1882 г.) ходатайствует московский почт-директор, а за Шмидта почетный опекун контр-адмирал [К.В.] Небольсин с другими членами Совета Патриотического института». В результате К.К. Кнаут получил чин действительного статского советника, а А.Э. Шмидт – орден Св. Владимира 3‐й степени.
Еще одной привилегией было получение некоторого числа так называемых стипендий на обучение детей. Каковы были умонастроения чиновников в отношении таких «стипендий»? Представление об этом дает, как мне кажется, письмо старшего цензора Московского почтамта О.А. Келера А.Д. Фомину от 5 января 1899 года:
Милостивый Государь Александр Дмитриевич! Младшему сыну цензора [Э.Ф.] Блюма 17 числа… декабря минуло 20 лет, таким образом, вероятно г. Блюму прекращается дальнейшее получение денег на воспитание детей. Но в виду того, что сын его продолжает на его счет воспитание в Лазаревском институте восточных языков и прошедший год для г. Блюма был особенно обременителен расходами по выданию замуж дочери, я позволяю себе просить Ваше Превосходительство, не найдете ли Вы возможность деньги на воспитание детей оставить г. Блюму еще на 1900 год. Если же по какому‐либо обстоятельству это оказалось бы невозможным, то покорнейше прошу предоставить эти вакантные деньги на воспитание детей чиновнику [В.И.] Геркану, старший сын которого родился 7 марта 1892 г. и теперь начинает обучение 1015 .
Во всяком случае, считаю своим долгом присовокупить покорнейшую просьбу, чтобы получаемые ныне стипендии остались за Москвой. Чиновники московской цензуры вполне убеждены, что их труды и работа ценится Вашим Превосходительством, потому работают усердно и радостно; названные стипендии мы привыкли считать своими и стараемся усердным исполнением служебных обязанностей закрепить и дальнейшее право на все, что раз пожаловано Москве, и при всей нашей скромности мы льстим себя надеждой, что остальные пункты не лишат нас этого права.
В результате выплата денег Э.Ф. Блюму была продлена до 1901 года.
Весьма внимательно сотрудники цензуры относились к наградам. Например, К.Ф. Зиверт, старший цензор Киевской почтовой конторы с ноября 1896 года, в апреле 1909‐го обратился к Фомину с напоминанием, что 17 января исполнилось сорок лет его службы и он надеется на получение специального Знака беспорочной службы. На письме Зиверта сохранилась резолюция карандашом о том, что такое представление возможно лишь раз в год, до 1 мая, и за вычетом предоставленных отпусков (шесть месяцев) необходимый срок исполнится 17 июля 1909 года. Но и новая дата была отвергнута канцелярией Капитула российских императорских и царских орденов. Из нее 27 августа 1910 года сообщили, что насчитали просителю со дня производства в первый классный чин коллежского регистратора (17 января 1877 года) лишь тридцать два года, восемь месяцев и девятнадцать дней службы. Работа Зиверта с 17 января 1869 года в качестве телеграфиста в подсчет не вошла. Таким образом, он мог рассчитывать на получение Знака в 1917 году, но к тому времени награда уже потеряла свой смысл.
Даже война и личные невзгоды не могли заставить забыть о распределении наград. Московский цензор В.И. Геркан 4 августа 1915 года в личном письме в Петербург к цензору Л.Х. Гамбергу, в частности, посылал свидетельство о смерти своего младшего сына (Михаила) для исключения его из послужного списка, а также касался вопроса о наградах. Он писал:
Наступает срок представления к наградам 6 декабря, когда мне истекает трехлетний межнаградный срок. Представление нас Военно-цензурной комиссией к орденам не прошло, вероятно, вследствие неудачного хода военных действий. <…> Если Михаил Георгиевич [Мардарьев] меня не удостоит представления к чину действительного статского советника по манифесту о 300‐летнем царствовании дома Романовых, то похлопочите уже о Владимире IV ст. [епени], к которому я, увы, и физически созреваю. В случае каких‐либо препятствий и сомнений национального свойства, я считаю не лишним упомянуть, что единственный на свете род Герканов происходит из древнего коренного туземного племени ливов. Кроме того я состою дворянином Минской губернии. Христофор Христофорович Ауэ просит, если возможно, представить его к чину статского советника. Последний чин он получил, будучи причисленным в Казани 1018 .
Поскольку многие цензоры были выходцами из непривилегированных сословий, то весьма важной для них была возможность причисления к дворянству. Тот же К.Ф. Зиверт 5 апреля 1898 года получил орден Св. Владимира 4‐й степени, на основании чего 12 февраля 1901 года был утвержден вместе с женой и детьми в потомственном дворянстве указом Сената. Об этом Зиверт сообщил в цензуру Санкт-Петербургского почтамта – для внесения данных сведений в формуляр. Племянник К.К. Вейсмана Л.Х. Гамберг, трудившийся на поприще перлюстрации с января 1886 года и выслуживший чин действительного статского советника, обратился 11 января 1916 года с просьбой о предоставлении ему копий формулярного списка «для подачи в Сенат на предмет внесения меня с семьей в дворянскую родословную книгу». 10 февраля 1917 года состоялся всеподданнейший доклад министра внутренних дел А.Д. Протопопова императору Николаю II. Наверно, именно в этот день произошло последнее награждение чиновника «черного кабинета»: император дал соизволение на производство за выслугу лет надворного советника Н.А. Шеймана в коллежские советники. Шейман был чиновником, причисленным к МВД и откомандированным в одесскую цензуру иностранных газет и журналов. О производстве его в новый чин сообщили 16 февраля в Департамент общих дел МВД.
В годы Первой мировой войны немало дам и барышень из обеспеченных кругов пошли добровольно работать в госпитали, в различные общественные организации, оказывая помощь беженцам, инвалидам, малоимущим и т. п. Не остались в стороне и семьи чиновников «черных кабинетов». Жена коллежского советника Р.В. Швейера Христина была приглашена петроградской военной цензурой для чтения голландских писем «без вознаграждения». Правда, в 1916 году Центральное управление почт и телеграфов наградило госпожу Х. Швейер денежной суммой в 300 руб.
Но 1917 год принес цензорам «черных кабинетов» новые, совершенно неожиданные заботы. Как я уже упоминал во второй главе, 27 февраля 1917 года М.Г. Мардарьев направил служебную записку в экспедицию перевозки почты со следующей просьбой: «В виду невозможности для служащих цензуры иностранных газет и журналов становиться у лавок в очередь для получения хлеба, за недостатком свободного от служебных занятий времени, цензура… покорнейше просит включить ниже поименованных чинов цензуры в число лиц, коим хлеб отпускается из Почтамта». К записке прилагался список из трех цензоров, а также девяти сторожей и почтальонов. Однако именно в этот день было свергнуто самодержавие. Сама цензура иностранных газет и журналов с ее «особым отделением» подлежала ликвидации в ближайшие недели, а у ее сотрудников появились новые повседневные проблемы.
Теперь люди, которые чувствовали себя избранными, оказались в достаточно сложном, даже тяжелом положении. Они не только лишились работы и средств к существованию. Их вызывали на допросы представители внезапно возникших общественных организаций, прокуратуры и суда, предъявляя им обвинения в нарушении официального законодательства. В Киеве в марте 1917 года старший цензор К.Ф. Зиверт был допрошен комиссаром исполнительного комитета Совета объединенных общественных организаций. Затем эту процедуру продолжил судебный следователь В.И. Фененко. Были арестованы сотрудники Зиверта: Й.Г. Вальдман, Д.С. Варивода, Э.Э. Гордак, К.В. Гузендер, но в середине апреля их освободили. В Москве допрашивали старшего цензора В.М. Яблочкова. 7 апреля 1917 года комиссар Москвы Н.М. Кишкин уволил его в отставку. 15 июня судебный следователь вынес постановление о содержании его в Московской губернской тюрьме. В Тифлисе прокурор Тифлисского окружного суда вел следствие по делу местного «черного кабинета». Этим же занималась прокуратура Одесского окружного суда. Старшего цензора М.Г. Мардарьева несколько раз допрашивал П.Г. Соловьев, следователь созданной 4 марта 1917 года «Чрезвычайной следственной комиссии для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и прочих высших должностных лиц как гражданского, так военного и морского ведомств».
В этой ситуации Мардарьев 11 апреля подал заявление начальнику Главного управления почт и телеграфов с просьбой предоставить ему двухмесячный отпуск «для поправления расшатанного здоровья и о назначении… пособия на лечение». Некоторые стремились уйти на пенсию по болезни. Петроградский цензор Н.Р. Берггольц был уволен приказом Министерства почт и телеграфов от 10 июня 1917 года по болезни. При освидетельствовании 4 мая того же года у него признали «артериосклероз, хронический катар горла, хроническое воспаление легких туберкулезного характера, эмфизему легких и неврастению». Тяжелобольными вдруг оказались и его сослуживцы. Старший цензор петроградской цензуры иностранных газет и журналов Е.К. Самусьев 5–6 мая 1917 года прошел врачебную комиссию и получил заключение, что он «страдает артериосклерозом, эмфиземою легких, геморроем, половинчатым левосторонним параличом на почве бывшего кровоизлияния в мозг и службу продолжать не может». Необходимое медицинское заключение от 30 июня того же года получил бывший старший цензор варшавской цензуры А.Ф. Шлиттер. Вывод о невозможности продолжения Шлиттером службы опирался на наличие у него «острого экссудативного плеврита и тяжелой формы спинно-мозговой неврастении». При этом бывший старший цензор в Киеве Зиверт не только просил об отставке с «назначением гарантированной… при поступлении в цензуру пенсии…» (о чем упоминалось выше в настоящей главе), но и добавлял, что «пенсию желаю получать из Киевского губернского казначейства».
Тридцатилетний А.И. Богданов решил поступить вольнослушателем в Петроградский университет. Действительный статский советник Л.Х. Гамберг устроился в Бюро для составления обзоров повременной печати, выходящей в России и за границей.
О том, что чувствовали бывшие цензоры, о непонимании ими предосудительности своей бывшей службы ярко говорят их обращения к новым властям. Статский советник В.Е. Лоренсон, пятидесяти трех лет, занимавшийся перлюстрацией тридцать пять лет, 5 мая 1917 года обратился к начальнику Главного управления почт и телеграфов:
Лишившись в порядке революции места, оставленный на произвол судьбы своим непосредственным начальством без распоряжений и без содержания, и прилагая при сем прошение об отставке, покорнейше прошу Вас обратить благосклонное внимание на следующее: прослужил я с 1 января 1882 г. на действительной службе, беспрекословно и добросовестно исполняя все требования начальства. <…> за все это время я пользовался отпуском три раза и работал во все дни недели, не исключая и праздников.
В конце рапорта он просил о выплате заштатного жалованья. Резолюция гласила: «Оставить за штатом».
Между тем положение Лоренсона значительно ухудшилось. 16 июня он писал председателю Временного правительства Г.Е. Львову:
К Вашей милости взывает голодающий! <…> Непосредственное начальство мое, в лице петроградского старшего цензора тайного советника М.Г. Мардарьева распорядилось лишь о том, чтобы прекратить работу, а затем о судьбе моей совершенно забыло, даже не отвечая на письма. В результате я, оставшись без заработка, вовсе неприспособленный к иному труду, стою на пороге к нищете. Остается только идти на церковную паперть с протянутой рукой и это за честную и беспорочную службу, во время которых [так в тексте] я не нажил палат каменных. <…> опозорен публично г. и. [сполняющим] д. [ела] прокурора Харьковской судебной палаты Пузыревским, не разобравшимся в моем политическом credo и приказавшим арестовать меня вопреки постановлению г. следователя… 24 дня и 8 часов провел я среди босяков, бывших каторжан и т. п. сброда, съедаемый вшами и клопами. Я в жизни своей (53 ½ года) ни в чем не провинившийся и не получавший даже никаких служебных замечаний, с кристаллически чистым формуляром, подвергся такому позору. За что?
Письмо было переслано министру почт и телеграфов. Оттуда последовало указание начальнику Харьковского почтово-телеграфного округа, что Лоренсон удовлетворению заштатным жалованьем не подлежит.
Дальнейшие события разметали этих людей, поглотили большинство из них в неведомые нам круговороты жизни. Известно, что М.Г. Мардарьев умер в 1918 году. Л.Х. Гамберг с июля того же года трудился в комиссариате Петроградского района Петрограда. С декабря – в Самаре: работал в губпродкоме, Союзе работников коммунального хозяйства. С октября 1920 года – счетовод на пожарных курсах при ЦК Союза работников коммунального хозяйства в Москве, с ноября 1921‐го – переводчик при ЦК того же союза. Барон Ф.Г. Тизенгаузен, мастер вскрытия пакетов и писем, с 1 марта 1923 года по 25 октября 1924‐го трудился у новых хозяев на привычном поприще – как контролер отдела политконтроля ОГПУ в Петрограде-Ленинграде. Был уволен в возрасте шестидесяти пяти лет по сокращению штатов. В 1929 году, семидесятилетним, служил сторожем Геологического комитета в Ленинграде. Младший цензор санкт-петербургской цензуры Р.В. Швейер с июля 1917 года трудился конторщиком в Коммерческом банке. С 1 марта 1923 года по 4 ноября 1924‐го, как и Тизенгаузен, работал контролером отдела политконтроля ОГПУ. В пятьдесят четыре года был уволен по сокращению штатов. В конце 1929 года – безработный. Делопроизводитель, машинист санкт-петербургского «черного кабинета» Л.П. Григорьев, увлекавшийся одновременно церковным пением и пожарным делом, с сентября 1921‐го до 1923 года служил дьяконом Спасо-Колтовской церкви и одновременно, до августа 1922 года, – брандмейстером Петровскоостровской пожарной части, а затем – заведующим пожарной частью Монетного двора.
Причастные к делам перлюстрации почтовые служащие в Петрограде-Ленинграде в большинстве продолжали служить в почтово-телеграфном ведомстве. Но 2 ноября 1929 года сотрудниками информационного отдела (отдела политконтроля) Секретно-оперативного управления Полномочного представительства ОГПУ в Ленинградском военном округе было начато следствие по так называемому делу чернокабинетчиков. Оно закончилось вынесением приговора 28 января 1930 года. Информационный отдел ОГПУ СССР, получив отправленные 5 ноября материалы по данному делу, поставил задачу «в ходе следствия… особенно заострить внимание на выявлении непосредственных чиновников “черного кабинета”» и на установлении методов его работы.
Всего по делу было привлечено девятнадцать человек, причастных к делу перлюстрации на Петербургском почтамте в конце XIX – начале XX века, до 1917 года. Среди них было четыре цензора (Л.Х. Гамберг, М.М. Милевский, Ф.Г. Тизенгаузен, Р.В. Швейер), один технический работник цензуры (секретарь-машинист Л.П. Григорьев), десять почтово-телеграфных служащих (В.Т. Богачев, А.В. Богуславский, В.Я. Бурмистров, С.И. Грошкин, С.И. Карпов, И.И. Кудряшов, В.И. Мартынов, А.Ф. Смирнов, А.Т. Тимофеев, А.П. Фадеев) и четыре сторожа (А.Р. Гладков, Н.У. Спадар, В.А. Томкевич, Р.Ф. Федоров). К моменту ареста эти люди были в возрасте от сорока до семидесяти лет, находились или на пенсии, или (в большинстве) трудились вне почтово-телеграфного ведомства. Из девятнадцати обвиняемых под стражу были заключены восемь, а с одиннадцати была взята подписка о невыезде. Такое решение показывает, что сотрудники ОГПУ не рассматривали их как активных и опасных противников новой власти.
Обвинительное заключение ставило в вину этим лицам то, что они «состояли секретными сотрудниками “Черного кабинета”, являвшегося одним из отделов Департамента полиции», и квалифицировало их действия в соответствии с указанием информотдела ОГПУ по статье 58‐й, пункт 13 УК. Данная статья включала «активные действия или активную борьбу против рабочего класса и революционного движения, проявленные на ответственной или секретной (агентура) должности при царском строе или у контрреволюционных правительств в период гражданской войны» и предусматривала наказание от расстрела до – при смягчающих обстоятельствах – лишения свободы «на срок не ниже трех лет, с конфискацией всего или части имущества». Поскольку смягчающие обстоятельства были налицо (срок давности, низшие должности, которые занимали ряд обвиняемых, непродолжительное время работы одного из них и т. п.), решением «тройки» Полномочного представительства ОГПУ в Ленинградском военном округе от 28 января 1930 года тринадцать человек – В.Т. Богачев, А.В. Богуславский, Л.Х. Гамберг, Л.П. Григорьев, С.И. Грошкин, С.И. Карпов, И.И. Кудряшов, В.И. Мартынов, М.М. Милевский, А.Ф. Смирнов, Ф.Г. Тизенгаузен, А.Т. Тимофеев, Р.В. Швейер – получили пятилетний срок заключения. Четыре человека (сторожа) – А.Р. Гладков, Н.У. Спадар, В.А. Томкевич, Р.Ф. Федоров – были осуждены на три года условно. Двоим – В.Я. Бурмистрову и А.П. Фадееву – было запрещено в течение трех лет проживание в Москве, Ленинграде, Харькове, Киеве, Одессе, Ростове-на-Дону и в пограничных округах. Конфискация имущества не применялась.
22 февраля 1933 года Коллегия ОГПУ приняла решение о досрочном освобождении С.И. Карпова, запретив ему проживание в двенадцати городах. Л.П. Григорьев с 1933‐го по 1950 год служил инспектором и начальником пожарной охраны в различных организациях. К 1953 году он был инвалидом второй группы и пенсионером МВД, награжденным знаком «Отличный пожарник». Его сын Виктор работал в органах МГБ и был награжден орденом Красного Знамени. Но в просьбе Григорьева-старшего в январе 1953 года о снятии судимости ему 23 февраля того же года было отказано. Лишь 18 сентября 1989 года все проходившие по «делу чернокабинетчиков» были реабилитированы.