История первая: Александр II и два капитана

В исторической литературе последних лет, особенно массовой, утвердился достаточно прямолинейный взгляд на императора Александра II – как на великого реформатора, направившего Россию на путь перехода от аграрного к раннеиндустриальному обществу, к установлению гласного и независимого суда, созданию реального сельского и городского самоуправления и т. д. При этом нередко забывается, что государь оставался самодержцем со всеми вытекающими отсюда последствиями. В данном очерке я постараюсь показать, как человек с психологией абсолютного монарха в новых условиях реагировал на поступки своих подданных, не укладывающиеся в традиционные представления о нормах их политического поведения.

Капитан первый. История эта началась в апреле 1862 года. Отставной капитан Николай Максимович Жуковский-второй, проживавший в местечке Целиценок Царства Польского, направил в течение нескольких недель письма государю, в Государственный совет, в Синод, в Министерство внутренних дел. Большие тексты содержали малосвязанные отрывки из Священного Писания, различные изречения, стихи. Автор призывал власти предержащие руководствоваться евангельскими заветами и претворять их в жизнь. Император 27 мая повелел «разобрать прилагаемое письмо и доложить… в чем состоит его сущность». Чиновники III Отделения провели экспертизу и сообщили, что «по несвязности изложенных в нем [письме] мыслей, решительно нельзя вывести никакого заключения… и сочинитель сего письма, как надо полагать, страдает расстройством умственных способностей». После доклада 30 мая Александр II распорядился дело «оставить без последствий». К выводу о психической болезни корреспондента пришли и в Государственной канцелярии – 12 июня ее сотрудники отправили начальнику III Отделения письмо, адресованное Жуковским в Государственный совет, и сопроводили это письмо припиской, что оно заключает «в себе бессмысленные стихи и разные изречения, свидетельствующие о ненормальном состоянии рассудка писавшего».

Казалось, дело можно закрывать окончательно – какой же спрос с психически ненормального человека? Но в 20‐х числах июня 1862 года на Петербургском почтамте службой перлюстрации было перехвачено новое письмо Жуковского – от 14 июня, адресованное «Его Высокоблагородию Василию Степановичу Курочкину, переводчику песен Беранже». Письмо было препровождено начальнику III Отделения В.А. Долгорукову. Приведу отрывки из него:

Родной, милый Василий Степанович! Народ не осиротел, война только начинается. Беранже был в авангарде, я в отставке капитан иду с главными силами, а за мною в резерве сам Бог-Спаситель наш любовь, за свободу и равенство, против черта и слуг его, которые, быв слугами, милостью Божьей, назвали себя отцами и Богами, и за все и про все бьют братьев своих, бьют и плакать не велят, т. е. велят молчать. Но… меня не одолеют, потому что силен мой резерв – сам Бог… Да будет мир, дружба, согласие и любовь, потому что с нами Бог. <…> письмо мое представьте лично, или чрез кого из властей царю… Два года вижу и слышу я обиду добрых людей, несчастных братьев наших… кто виноват, что Царство Польское ищет свободы? Ныне читаю я, что и в Петербурге был пожар, что и там, как в царстве Польском, как в неприятельских городах, учреждена власть военная 1423 . Когда же будет конец грабежу и глупости? Дурак, не имея ума, хватается за палку; люди умные и добрые плачут, но не говорят ему, что он глуп. <…> передайте письмо мое Царю, пусть он попросит у Бога ума-разума и бросит палку. Стыдно и грешно ему; он, имея добрую душу, слушает злодеев, а не слушает добрых людей, господ своих, народ, который кормит его. Где же рассудок, любовь и справедливость? <…>

Зачем нам расширение пределов силою, как Царство Польское; не лучше ли нам освободить Царство Польское, а приобрести всю Азию без исключения, в том числе и Ост-Индию и Японию любовью и словом, как приобрели мы Грузию и Приамурский край? Читаю я, что поручик гвардии Обручев за распространение писем поджигателей приговорен на три года в каторжную работу 1424 ; завидую ему! <…> я бунтую, а надо мной смеются – я страдаю и смерти прошу 1425 .

В ситуации петербургских пожаров и поиска злоумышленников к письму отнеслись весьма серьезно. С подлинника была снята копия, видимо для более внимательного прочтения. Имевшаяся в письме фраза «сам Бог… за мною против врагов любви, свободы и равенства» была в копии отчеркнута сбоку карандашом. Судя по тексту, гнев императора могли вызвать пассажи о Царстве Польском, об угнетении слабых, совет попросить у Господа «ума-разума». Вообще замечу, что письмо производит двойственное впечатление: явные несообразности соседствуют с высказываниями, свидетельствующими об информированности автора и несомненном наличии у него логики.

24 июня в ходе всеподданнейшего доклада государь распорядился: «Письмо не выдавать, а Жуковского немедленно приказать арестовать и привезти с надежным жандармом сюда. Курочкина полагаю также арестовать или иметь под самым строгим наблюдением». Хотя, судя по всему, В.С. Курочкин так и не узнал об адресованном ему послании, но само письмо стало дополнительным аргументом в пользу мнения о неблагонадежности поэта. 26 июня указанное повеление было направлено начальнику 3‐го округа Корпуса жандармов с распоряжением захватить все бумаги капитана. 8 июля из Царства Польского рапортовали В.А. Долгорукову об отправке Жуковского в столицу в сопровождении прапорщика Варшавского жандармского дивизиона и двух жандармов.

Почему Жуковского везли аж трое жандармов, выяснилось после их прибытия в столицу 12 июля 1862 года. Оказалось, что Николай Максимович – полный инвалид. Он «разбит параличом, едва может ходить и то с помощью палки, и будучи поддерживаем двумя людьми, решительно страдает умопомешательством на религиозном вопросе; написанные им письма считает призванием свыше, о прочих же предметах говорит здраво». И в таком состоянии человека везли более тысячи километров! Встал вопрос: что делать с инвалидом? 14 июля начальник штаба Корпуса жандармов А.Л. Потапов направил отношение военному генерал-губернатору Петербурга с просьбой поместить Жуковского в Больницу Всех Скорбящих или 2‐й военно-сухопутный госпиталь.

К счастью для отставного офицера-инвалида, в столицу приехала его сестра. Она подала прошение о взятии Николая Максимовича на свое попечение. 6 июля Елизавета Жуковская дала подписку с обязательством иметь за братом «неослабный надзор и не дозволять ему писать никаких писем к правительственным лицам». 25 июля его величество начертал резолюцию: «Можно». И отставного капитана Жуковского повезли в имение села Рязаново Зубцовского уезда Тверской губернии. На этом забота императора о поведении нашего первого капитана закончилась.

Капитан второй. Через десять лет в поле зрения государя на несколько лет попал новый капитан. Все началось опять же с перлюстрации. 27 августа 1872 года было вскрыто письмо из Одессы, адресованное в Петербург, улица Сергиевская, дом 32, Аполлону Григорьевичу Шебанову. Автор, некий Иванов, в частности, писал:

Речь нашего квази-либерального Grand Duc Константина мне не понравилась ни по форме, ни по содержанию. И зачем это Он упоминал о своем председательстве в Государственном Совете? <…> точно хотел сказать: «вы, мол, не думайте, что Я играю в солдатики, подобно Моим Братьям Александру и Николаю; я в России всем заправляю, – и в Государственном Совете Я первый, и флотом орудую». Забавно читать, как он поучал членов конгресса, что статистика «и наука, и искусство, и метода» – и в конце концов сознался, что не имеет об этом никакого понятия. Все это ужасно пошло, и пошлее всего дерзость Его привести цитату: «познай самого себя» 1434 . О, если бы Он и Братья Его способны были познать Самих Себя, какими подлецами Они показались бы Сами Себе в Собственных глазах! А теперь ведь Они никак не допускают, что они‐то и есть «источник зла, останавливающий человеческий прогресс» в России, благо Европа высвободилась уже, наконец, из‐под русского влияния блаженныя памяти Николая I. Таким ли тупым, безжизненным и нищенски-бедным Государством была бы Россия, если бы кровь ея не высасывали пиявки Августейшего болота? Где это видано, чтобы в Европе был возможен такой возмутительный пошлый случай, как тот, что случился в Одессе: один из Судебных Следователей оказался пьяницей, скандалистом и, в конце концов, разбойником (факт), и что же? Вместо того, чтобы предать суду, его отозвали с должности и причислили к Министерству Юстиции. А наша Одесская полиция! Это шайка воров и грабителей, поощряемая Треповым, жандармами и Министром Внутренних Дел!

Неужели наше общество так слабо в своих гражданских понятиях, что не могло бы дать отпор этим мерзавцам? Нет, и тысячу раз нет: как ни робки проявления общественной и частной самозащиты, но эти проблески дают право думать, что наше неразвитое общество сумело бы оградить себя от посягательств на личность и достояние, и только эта страшная, сковывающая всех, цепь деспотизма, вооруженная с ног до головы, гнетет все доброе и истребляет в зародыше всякую попытку на самозащиту. Россия отдана на разграбление громадной шайке мошенников, облеченных властью. Солидарность всех чинов этой разбойничьей банды покоится на соблюдении династических интересов. Уничтожьте эти интересы, сотрите их с лица Государства, и шайка очутится в беспомощном положении; она лишится принципа, дающего ей тон и значение. Нынче эта шайка представляет из себя государственное учреждение, поддерживающее порядок, тогда, – окажется, что порядок может существовать и при иных условиях и что свободное развитие внутреннего порядка наилучше обеспечивает общество от всяких мошенников.

Естественно, что такой текст, немедленно доложенный императору, породил краткую резолюцию: «Кто эти личности?» На следующий день была готова справка на штабс-капитана Аполлона Григорьевича Шебанова. Офицер Главного штаба, он недавно, не более четырех месяцев назад, женился на Каролине Федоровой. «Прежде жил очень бедно, теперь же имеет порядочную обстановку. Отзывы о нем хорошие». Относительно Иванова соответствующий запрос пошел в Одессу.

Начальник Жандармского управления Одессы подполковник Кноп 21 сентября 1872 года докладывал управляющему III Отделением графу П.А. Шувалову, что автор письма, тридцатипятилетний (в действительности ему оставался месяц до тридцати двух лет) Николай Артемьевич Иванов, служит капитаном пограничной стражи Одесской бригады и исполняет должность бригадного адъютанта. «Живет скромно, в небольшой квартире на отдаленной улице». Одновременно «пописывает» критические фельетоны в газете «Новороссийский Телеграф» под псевдонимом «Н.И.». Вообще начальник Одесского ГЖУ всячески старался доказать ничтожность фигуры дерзкого капитана. Может быть, в некоторой степени это было вызвано стремлением объяснить, почему Иванов не попал в поле зрения политического надзора ранее. Жандармский подполковник указывал, что фельетоны его «не имеют особого значения», что личность эта «совершенно незаметна в обществе, где он бывает довольно мало». То, что он называет одесскую полицию «собранием воров и мошенников, не может быть понято как выражение недовольства против Правительства», ибо «сама полиция дает повод подобным образом отзываться о ней… всем живущим в Одессе», о чем было доложено дважды в июле того же года. Наконец, доказывалась бесперспективность судебного преследования капитана, ибо «весьма трудно проследить и удостовериться в справедливости падающего на Иванова обвинения, так как неизвестно ни времени, ни места, ни лица, где и при ком Иванов позволил себе предполагаемые резкие выражения».

В результате для государя была подготовлена справка, которую он «изволил читать» 28 октября. В ней почти дословно повторялся текст Одесского ГЖУ, а также сообщалось, что за Ивановым установлен «строгий негласный надзор». За А.Г. Шебановым также было учреждено наблюдение.

Но уже 19 ноября было перлюстрировано новое возмутительное письмо Иванова все тому же Шебанову. Вот текст перлюстрации:

Скажи, ради Бога, что это «Голос» так беснуется и свирепствует против Жидов? Тут что‐то не спроста! Уж не предвидится ли какая‐нибудь концессия, которую Православные хотят выудить?

Мы, Русские, настоящее тесто, нас месят и мнут, как угодно, и мы только кряхтим и почесываемся. Власть и для нас и для евреев одна и та же, деспотизм одинаково давит как Еврея, так и Русского. Но посмотрите: Русский несет все тягости, платит подати, пропивается, обкрадывается чиновничеством; Еврей же свернулся в клубок, замкнулся в кагальную общину, устроился с своим самоуправлением и легально оппонирует. Наше земство и городское общественное управление и во сто лет не завоюют себе такого самостоятельного положения, какое приобрели кагалы. А все‐таки кагалы – зло. Их следует искоренить, следует разрушить замкнутость еврейской общины; но для этого надобно дать сперва действительную самостоятельность русской общине. Пусть нам дадут свободу, пусть церковь не вмешивается в гражданский быт общества и пусть самоуправление получит возможность вести дело без вмешательства со стороны администрации; пусть, наконец, дадут нам свободу мнения и слова, и тогда мы посмотрим, на чьей стороне будут Евреи. Но ничего этого мы не получим, и в этом, конечно, Евреи не виноваты 1440 .

23 ноября Александр II начертал: «Личность эта кажется нам уже известна» – и повелел сообщить министру финансов об удалении Иванова из Одессы и неназначении его на службу в пограничной местности.

Наконец, государь – возможно, чтобы понять, как сформировалось мышление Иванова, – пожелал узнать о прохождении им службы. Оказалось, что Н.А. Иванов, дворянин Полтавской губернии, православный, родился 29 октября 1840 года в семье жандармского подполковника. Окончил Полтавский кадетский корпус. В службу вступил в 1858 году, прапорщиком в 1‐ю батарею 4‐й сводной резервной артиллерийской бригады. В апреле 1861 года за успешную практическую стрельбу и обучение нижних чинов получил в награду 160 руб. В августе 1862 года произведен в подпоручики. В мае 1863‐го – переведен в Кронштадтскую крепостную артиллерию. В сентябре 1864‐го произведен в поручики. В октябре 1865‐го переведен в пограничную стражу в звании штабс-капитана и назначен отрядным офицером Одесской пограничной стражи. В апреле 1867 года награжден орденом Св. Станислава 3‐й степени и произведен в капитаны. К сожалению, данный послужной список не дает нам, как не дал и императору, ответа на вопрос, где Иванов набрался «вредных мыслей», но в определенной мере объясняет, почему на рубеже 1870–1880‐х годов военная организация «Народной воли» насчитывала около 200 офицеров, от прапорщика до подполковника.

Между тем фигурой капитана Иванова занималось все большее число высших сановников империи. Уже 28 ноября министр финансов М.Х. Рейтерн подписал сообщение в III Отделение, что поскольку для офицеров Пограничной стражи нет службы, кроме границы, то распоряжением от 25 ноября Иванов зачислен по Пограничной страже на один год. Это означало, что капитан не будет нести никаких служебных обязанностей и, соответственно, не будет получать никакого содержания. Если же в течение года он не сменит место службы, то будет уволен в отставку. Вместе с тем министр отметил, что удаление капитана из Одессы и запрещение ему жить в пограничных местах от Министерства финансов не зависит.

Одновременно министр внутренних дел предложил одесскому градоначальнику учредить строгий полицейский надзор за Ивановым и предупредить директора Русского общества пароходства и торговли контр-адмирала Н.М. Чихачева о нежелательности приема капитана на службу. В ответ новороссийский и бессарабский генерал-губернатор П.Е. Коцебу 26 января 1873 года писал министру внутренних дел, что, на основании негласных сведений, Иванов хлопочет о переводе в Санкт-Петербургскую бригаду пограничной стражи. Капитан надеется на содействие служащего в Главном штабе генерала Гана, бывшего командира Санкт-Петербургской бригады пограничной стражи генерала Гардера и полковника (А.И.) Трусова. С этой целью Иванов выехал в столицу. Лишь 24 января по телеграфу подполковник Кноп сообщил управляющему III Отделением о состоявшемся вечером 20 января отъезде Иванова в Петербург. В III Отделении решили просить обер-полицмейстера столицы учредить строгий надзор за Ивановым, который, вероятно, остановится у Шебанова. «Подобный же надзор» за Ивановым было решено установить и со стороны самого III Отделения. Таким образом, пребывание скромного капитана в столице должны были фиксировать одновременно две службы надзора.

В жизни, как заметил М.Е. Салтыков-Щедрин, «строгость российских законов смягчается необязательностью их исполнения». Чиновник III Отделения докладывал начальству 2 февраля:

Мы просили полицию наблюдать за прибытием сюда Иванова, но она, по обыкновению, ничего не сообщила и вероятно не знает даже, что Иванов приехал сюда дней 10 тому назад. За ним следят наши агенты. Он несколько раз ездил в Департамент таможенных сборов и ему известно, что увольнение его от службы последовало по инициативе 3 [-го] Отделения. На днях Иванов собирается уезжать обратно в Одессу. Он остановился здесь у Шебанова 1446 .

На деле Николай Артемьевич находился в Петербурге до 28 февраля. Наблюдение за ним было установлено с 31 января и продолжалось официально до 24 февраля, почти до конца его пребывания в столице. Правда, с 11‐го по 21 февраля оно фактически не проводилось – «по случаю отпуска двух агентов и болезни третьего». Это не помешало обер-полицмейстеру Петербурга Ф.Ф. Трепову 4 марта 1873 года сообщить управляющему III Отделением А.Ф. Шульцу, что «проживавший в Санкт-Петербурге с 26 января 1873 года под самым строгим негласным надзором полиции» капитан Иванов 28 февраля отметился выбывшим в Одессу. «Наружка» зафиксировала его поездки в Главный штаб (вместе с Шебановым), в Департамент внешней торговли, к начальнику Пограничной стражи полковнику Трусову, в таможню, зафиксировала его прогулки, но ничего подозрительного установлено не было. Тем не менее начальнику Одесского ГЖУ было направлено письмо с просьбой сообщать время от времени сведения об Иванове. В марте 1873 года последнего уволили в отставку с чином майора и с мундиром.

Через полгода отставной капитан вновь привлек внимание высших сфер. Было перлюстрировано его новое письмо Шебанову, от 9 октября 1873 года, которое также доложили императору. Неугомонный Николай Артемьевич на этот раз затронул новые проблемы:

Никогда Россия не нуждалась в хорошем русском повременном издании, выходящем за границею, как в настоящее время. Тысячи вопросов, миллионы случаев, происшествий, фактов остаются не комментированными, не разъясненными; публика ходит как в котелках: стучится лбом в одну стену – глухое молчание, в другую, в третью, в десятую – гробовая тишина!…

Как мало обращают у нас внимания на страшные голодания! Оставим в стороне губернии Черниговскую, Смоленскую, Псковскую, Архангельскую и т. д., где голод – явление хроническое, неизбежное, как судьба прекрасной Елены. Возьмем наши житницы. Полтавская губерния, как мне известно, голодала два года подряд; Херсонская голодает вот уже второй год; Самарская нынче вся перемрет от голода 1451 . Черт возьми! Да неужели же все это голодание совершается по воле Божией! Только слепой не видит, что русскому народу стало тесно жить. <…> нам нужно заняться колонизацией нашего отечества. Я подразумеваю тут громадную работу перераспределения на территории сообразно с производительностью земель. Мы имеем огромный запас государственных земель, не приносящих казне почти никакого дохода. Эти земли, будучи распределены между земледельцами, даже без всяких пособий со стороны казны на переселение, дали бы крестьянству возможность стать на ноги и, в самое короткое время, возвысили бы доходы Государства. Что же, спрашивается, делает с этими землями Правительство? Оно продолжает селить на них иностранных колонистов, или же, – что еще лучше, – раздает их Генералам в виде награды. Конечно, всегда существовали и будут существовать глупые и близорукие Правительства, но такого как у нас, в настоящее время, – трудно отыскать в истории. Эпоха наша – эпоха борьбы народов. Мы не можем ручаться, что через год, два, нам не придется отстаивать нашу родину с оружием в руках. Политика реальных успехов – таков девиз нынешних дипломатов. Что же сделали у нас в этом отношении? Вялые реформы воинской повинности; печальные результаты рассмотрения вопроса о ходе застывшей податной реформы; страшный цензурный гнет над печатным словом, произвол и насилия жандармерии; узкое, тенденциозное направление всех вопросов по народному просвещению; страх перед новыми идеями; трусливые попытки задавить ход прогресса и, в конце концов, положительное разорение податной силы! Где же, спрашивается, тот источник успеха, в котором должна черпать силу политика Правительства? Горе нам, горе! Будем побиты мы и наша родина, наш бедный народ отдает свою последнюю копейку, свою кровь и будет нести бесславие позорного поражения!! 1452

Рука императора вновь начертала фразу: «Кто эти личности?» 31 октября, видимо, граф П.А. Шувалов на первой странице копии письма надписал: «Прошу составить записку для всепод. [даннейшего] доклада. Иванов – видимо уволенный офицер пограничной стражи; Шебанов тоже известен». Как тут же отмечено, записка была представлена 2 ноября. Любопытно, что ее составители вовсе не стремились подчеркнуть политическую опасность автора и получателя дерзких писем. О Шебанове снова говорилось: «Отзывы о нем хорошие», а об Иванове – что он «вспыльчивого и заносчивого характера, но в обществе своих убеждений не высказывает». 17 ноября с запиской ознакомился Александр II и там, где речь шла об Иванове, надписал: «Так я и думал». Других распоряжений не последовало.

Уже через пару недель было вновь перлюстрировано письмо Иванова из Одессы тому же Шебанову от 27 ноября. Теперь Николай Артемьевич выражался еще более резко:

Случайности, которым стала подвергаться, с некоторых пор наша переписка, я отношу к любопытству чиновников, прикомандированных к Почтовому Ведомству для «перлюстрации» частной корреспонденции. Я нисколько не сомневаюсь, что у нас на почте вскрывают письма. Мне называли здесь по фамилии одного Действительного Статского Советника, который занимается этим мерзопакостным ремеслом в Одесской Почтовой Конторе 1455 . Правительство наше, или, лучше сказать, та воровская шайка, которая захватила власть в свои руки, способно на все гадкое. Предполагать, что эти изверги остановятся пред тайною частного письма, это все равно, что допускать в голодном волке гуманные чувства при виде младенца в колыбели.

Болотова осудили к ссылке на 3 года в Сибирь на поселение; но процесс этот еще не кончен. Участие бывшего Полицмейстера Антонова во всех мошенничествах доказано многочисленными фактами и, по‐настоящему, он должен быть предан суду. <…> У нас поговаривают, что юристы наши употребляют все усилия, чтобы посадить Антонова на скамью обвиняемых, но едва ли это сбудется. Антонов оказался настолько крупным негодяем, что он сильно может рассчитывать на Губернаторское место. Год, два опалы, и мы, наверное, опять увидим Антонова на службе. Это тем вероятнее, что награбленное состояние даст ему возможность широко пожить в Питере, что, вообще, имеет огромное значение для карьеры 1456 .

Фраза о «воровской шайке, которая захватила власть», была подчеркнута и сбоку поставлены три восклицательных знака. На первой странице – резолюция Александра II: «Опять от известного нам Иванова. Придется выслать его куда‐нибудь подальше». Но решительный замах закончился ничем. Была подготовлена очередная справка, доложенная государю 6 декабря 1873 года.

Более перлюстрированных писем Н.А. Иванова в архивном деле не имеется. Причины этого неизвестны. Но почти через два года, 2 сентября 1875‐го, помощник начальника Курского ГЖУ капитан Иванов подал проезжавшему через город шефу жандармов А.Л. Потапову записку с просьбой о снятии надзора с его родного брата – Н.А. Иванова. В это время Николай Артемьевич занимал в Одессе должность бухгалтера в главной конторе Русского общества пароходства и торговли и Одесской железной дороги. 11 ноября был направлен запрос начальнику Одесского ГЖУ с просьбой собрать сведения «о поведении и образе мыслей Иванова». Все тот же Кноп, уже полковник, 3 декабря сообщал управляющему III Отделением А.Ф. Шульцу, что Иванов получает около 2 тыс. руб. в год, «считается человеком дельным, усердным, работящим, но характера нелюдимого, ни с кем не сближается; свободное от службы время проводит дома, один». Что же касается его взглядов, то «направления он либерального, но ни в каких сношениях с лицами неблагонадежными он замечаем не был… и нет никаких указаний на то, чтобы он в своих взглядах имел что‐либо общее с пропагандистами». Письменные высказывания поднадзорного полковник склонен был объяснять тем, что «угрюмость его характера и нелюдимость заставляют его видеть все в черном цвете».

К сожалению, я не знаю, каково было окончательное решение. Вполне возможно, что, учитывая всю сумму фактов (службу отца и брата, отзыв начальника Одесского ГЖУ), надзор с Н.А. Иванова сняли. Гораздо важнее другое. Во-первых, если в отношении Жуковского последовал немедленный приказ об аресте, то четыре несравнимо более вызывающих письма Иванова практически остались для него и его адресата без сколько‐нибудь существенных последствий. Чем это можно объяснить? Немаловажно, видимо, то, что Жуковского легко было обвинить в недопустимых высказываниях, так как сделаны они были в официальных письмах (о письме же В.С. Курочкину можно было и умолчать). А все проклятия Иванова в адрес власти стали известны в результате использования перлюстрации, существование которой считалось государственной тайной и ссылка на которую в ходе следствия была невозможна.

Во-вторых, дело Иванова разворачивалось после судебной реформы 1864 года. В соответствии с ней следствие должны были вести судебные следователи. Правда, закон от 19 мая 1871 года передал предварительное дознание по политическим делам чинам Корпуса жандармов, а еще в 1864 году при министре внутренних дел было образовано Особое совещание с правом административной ссылки подозреваемых. Тем не менее не случайно одесские жандармы подчеркивали отсутствие материалов, необходимых для уголовного преследования Иванова, т. е. уличающих его в общественной антиправительственной агитации.

В-третьих, оба дела отражают часть того «питательного бульона», из которого вырастало и в среде которого существовало российское революционное движение 1860–1870‐х годов. Этот «бульон» был значительно шире и глубже, чем представляется сегодня многим авторам. В связи с реформами 1860–1870‐х годов их современники испытывали не только огромные ожидания, но и недовольство – немалому числу людей проводимые реформы казались нерешительными, непоследовательными, малорезультативными и имеющими другие подобные недочеты.

История вторая: Жизнь и приключения Владимира Кривоша

В предыдущих главах я не раз упоминал это имя. Действительно, наверно, за всю историю «черных кабинетов» в России не было фигуры столь самобытной, яркой и разнообразно даровитой. Подавляющее большинство чиновников, занимавшихся перлюстрацией, уже в силу самого занятия, именовавшегося «непроницаемой тайной», не должны были привлекать к себе внимания. Им следовало выглядеть такими «серенькими мышками». Но иногда здесь попадались люди с огромной энергией, неудовлетворенным самолюбием. Энергия эта бурлила, ища выхода и проявляясь в самых разнообразных сферах деятельности.

Именно к таким людям принадлежал Владимир Иванович Кривош. Интерес к данной фигуре носит международный характер. Больше всего о Кривоше писали в Словакии, поскольку он родился в этой стране. Его биография приводится в словацких энциклопедических изданиях. Однако материалы, опубликованные за рубежом, далеки от необходимой полноты, а также содержат много неточностей. Почти все авторы принимают на веру рассказы самого Владимира Ивановича. Между тем все его утверждения требуют всесторонней проверки. Наш герой очень любил различного рода мистификации. Он называл себя то сербом, то словаком. Уверял, что окончил восточный и юридический факультеты Санкт-Петербургского университета, что было неправдой.

Владимир Иванович Кривош родился 1 июля 1865 года в Словакии, в городе Липтовск-Микулаш. В российских документах в качестве даты его рождения везде указывается 1 декабря 1865 года. По мнению Яна Кривоша, внучатого племянника нашего героя, римское число «VII» было плохо пропечатано в документе, с которым Владимир приехал в Россию. В результате его спутали с числом «XII».

На протяжении ряда поколений Кривоши были мастерами-кожевниками, содержателями придорожного двора. Отец Владимира Ян (23 декабря 1832‐го – 18 мая 1888 года) владел магазином скобяных изделий. В 1859 году он женился на Зузане, урожденной Палковой (2 января 1840‐го – 29 сентября 1914 года). Племянником Зузаны, сыном ее сестры Анны, был Душан Маковицкий (1866–1921), врач по образованию и последователь Льва Толстого по убеждениям. Несколько лет Д. Маковицкий жил в Ясной Поляне и стал единственным спутником писателя, когда Лев Николаевич покинул свой дом в 1910 году. В семье Яна и Зузаны было трое детей: Ян (1862–1925), Владимир (1865–1942) и Гелена-Анна (1870–1874).

Но прежде, чем рассказывать о жизни младшего сына, надо напомнить, что представляла собой Австро-Венгерская империя и какие проблемы волновали ее многонациональное население. На протяжении XVI–XVIII веков в состав Австрии вошли Венгрия, Силезия, Чехия, часть польских, западно-украинских, южнославянских, итальянских и других земель. Она стала одной из великих европейских держав. С середины XIX века у австрийского императора появился мощный соперник – Пруссия. Росло национальное самосознание народов империи. Кроме общего недовольства, у них имелись свои внутренние счеты. В частности, крайне напряженными были отношения между словаками и венграми (мадьярами). Еще в XI веке словаки попали под власть Венгерского королевства.

В 1867 году империя была преобразована в Австро-Венгерскую. Венгерское правительство получило власть над Закарпатьем, Словакией, Трансильванией и Хорватией. В 1875 году была запрещена Матица Словацкая, культурно-национальное общество. Для славянских народов империи в этой ситуации врагами были венгры и австрийцы. Одним из следствий многонационального состава империи являлась богатейшая палитра языков, звучавших на ее территории.

К концу гимназического курса Владимир Кривош владел семью языками: венгерским, итальянским, немецким, французским, хорватским, чешским и родным словацким. Одновременно он увлекся стенографией. Но его гимназический аттестат, выданный 26 июня 1885 года, говорит об отсутствии привычки к повседневной работе. В выпускном свидетельстве будущего полиглота нет ни одной отличной оценки. Из тринадцати предметов по одиннадцати, в том числе по языкам греческому, венгерскому, итальянскому, латинскому и немецкому, он получил «хорошо», а по истории и рисованию – «достаточно», т. е. тройки.

После окончания гимназии Владимир поступил в Венскую восточную академию, но не закончил и первого курса. По словам Кривоша, его исключили якобы за то, что он во время посещения академии императором Францем Иосифом I гордо подчеркнул, отвечая на вопрос его величества, свою принадлежность к словацкой нации. На деле при несомненных лингвистических способностях учеба давалась Владимиру не столь уж легко. Лекции читались на двух языках: немецком и французском. Он владел ими, но не в совершенстве. Занятиям мешали и появившиеся соблазны. Как признает биограф Кривоша Рудольф Тибенский, вообще‐то относящийся к нему весьма благосклонно, провинциальный студент «стал нежелательным лицом… скорее из‐за своей необузданной и кичливой натуры и пренебрежения учебой». По итогам первого семестра из девяти учащихся четверо имели только отличные оценки. Наш герой не имел ни одной отличной оценки, зато имел три тройки. Результаты второго семестра оказались не лучше. Знание Кривошем «Энциклопедии юридических и правительственных наук» было оценено как «недостаточное», т. е. на двойку. Педагогический совет 6 июля 1886 года вынес решение, что студент Владимир Кривош «требованиям Восточной академии не удовлетворил». Молодой человек отправился в Россию.

В 1877 году было организовано Санкт-Петербургское славянское благотворительное общество. Оно провозглашало своими целями пропаганду славянского единства, заботу о славянах, переселяющихся в Россию, имело ряд журналов и научных сборников. В деятельности общества участвовали видные представители русской культуры. Его председателем с 1888 года был граф Н.П. Игнатьев, являвшийся с марта 1881‐го по май 1882 года министром внутренних дел. Владимир еще в Словакии познакомился с деятелями этого общества и мог рассчитывать на их поддержку.

В Петербурге Кривош оказался 17 октября 1886 года, когда занятия в университете уже шли. 12 февраля 1887 года министр народного просвещения И.Д. Делянов сообщил об отсутствии «препятствий в принятии… Владимира Кривоша в число студентов Санкт-Петербургского университета с тем, чтобы факультет восточных языков удостоверился в знании просителем русского языка». В ожидании получения разрешения от министерства Владимиру позволили посещать занятия в качестве вольнослушателя. 27 августа того же года он был зачислен на восточный факультет. 28 сентября 1888 года принес присягу на верность новому отечеству. Сделал и следующий шаг: 2 июня 1889 года в Казанском соборе совершил обряд перехода в православие.

29 апреля 1889 года Владимир Кривош обратился с прошением к ректору. Он писал, что считается студентом восьмого семестра, готовится к сдаче правительственного экзамена, но не попал в список, поскольку у него формально не зачтены второй и третий семестры. 14 мая декан доложил ректору, что «факультет полагает не возможным допустить… Кривоша к испытанию в Комиссии восточных языков наравне со студентами, вступившими в Санкт-Петербургский университет в 1885 году и имеющими восемь зачетных полугодий. <…> Факультет не находит возможным зачесть г. Кривошу и настоящее весеннее полугодие 1889 года». 29 декабря того же года Правление университета выдало ему свидетельство о двух зачтенных полугодиях, одном зачтенном условно (седьмом) и одном не зачтенном. Это не мешало впоследствии Владимиру Ивановичу писать и говорить, как я отмечал выше, об окончании даже двух факультетов университета: восточного и юридического.

Пока же 11 декабря 1891 года Владимир Иванович Кривош был «определен почтово-телеграфным чиновником 6 [-го] разряда низшего оклада по Распорядительной экспедиции Санкт-Петербургского почтамта», а 24 апреля 1892 года назначен переводчиком санкт-петербургской почтовой цензуры. Это учреждение, как мы знаем, было официальным прикрытием «черных кабинетов», занимавшихся перлюстрацией. Рекомендация, по словам старшего цензора А.Д. Фомина, исходила от крестного отца Кривоша Н.П. Игнатьева, бывшего министра внутренних дел и известного дипломата. К делам «о секретной части», т. е. непосредственно к ведению перлюстрации, Кривош был допущен, по сведениям Фомина, в 1893 году. Заметим, кстати, что слух об Игнатьеве как о крестном отце Кривоша был еще одной выдумкой Владимира Ивановича. На деле его крестными были отставной полковник Генерального штаба В.В. Комаров (деятель Славянского благотворительного общества и издатель ряда периодических изданий) и вдова генерал-майора Вера Ивановна Розенгейм.

Отличие Кривоша от коллег по «черному кабинету» состояло в том, что в его характере сочетались знания, талант, огромная работоспособность и неудовлетворенное честолюбие. Последнее из этих качеств быстро превратилось в тщеславие. Нашему герою мало было работы в цензуре и других спецслужбах. Он хотел проявить все свои способности и быть известным в обществе человеком. Если коллеги Кривоша скромно значились в адресной книге «Весь Петербург» как сотрудники Главного управления почт и телеграфов, то рядом с фамилией Владимира Ивановича уже в начале XX века указывалось: товарищ председателя Чешского вспомогательного общества в Санкт-Петербурге, уроки стенографии по новейшей системе. При этом вопросы морали и нравственности отступали на задний план. Именно здесь, как мне представляется, скрыт ключ к объяснению поведения Владимира Ивановича в эти, да и в последующие годы. Р. Тибенский, нередко его идеализирующий, тем не менее пишет: «Служебная лестница имела много ступенек, а Кривошу не хотелось медленно делать осторожные шаги. Он хотел делать скачки, он был слишком нетерпелив, чтобы стать действительным русским бюрократом».

Тщеславие Кривоша, его желание получения внешних отличий ярко характеризуется сравнительно малозначительным эпизодом. В сентябре 1902 года Владимир Иванович обратился к болгарскому дипломатическому агенту в Петербурге Д.И. Станчову с письмом, в котором просил о награждении его болгарским орденом, ссылаясь на то, что уже второе десятилетие «состоит цензором всей болгарской периодической печати». Дипломат переслал это письмо в МИД России, сопроводив его запросом, заслуживает ли удовлетворения данное ходатайство. Товарищ министра князь В.С. Оболенский-Нелединский-Мелецкий отправил эту переписку начальнику Главного управления почт и телеграфов князю Н.В. Шаховскому, указав, что такое обращение русского чиновника к иностранному представителю «едва ли представляется удобным». 12 декабря Шаховской ответил Оболенскому, что «Кривошу поставлена на вид бестактность его поступка». Самое любопытное, что на такой поступок пошел почти сорокалетний человек, служивший одиннадцатый год и, казалось бы, хорошо представлявший особенности ведения дел в коридорах бюрократии.

В 1900‐е годы Владимир Иванович проявляет в области перлюстрации и свои технические дарования. Он делает два изобретения, которыми чиновники «черных кабинетов» будут пользоваться на протяжении десятилетий. Первое заключается в новом способе вскрытия писем с помощью специального аппарата наподобие электрического чайника. Теперь цензор в левой руке держит конверт над струей пара, а в правой – тонкую иглу, которой осторожно отгибает клапаны. Также Кривош рационализирует технику изготовления состава для поддельных печатей, которые наносятся в особенности на дипломатическую почту. Барон Ф. Тизенгаузен, считавшийся лучшим специалистом по вскрытию дипломатической почты, будет вспоминать на допросе в 1929 году, что «до 1908 г. при манипуляциях с подделками печатей практиковался состав серебряной амальгамы, а после по предложению Кривоша была введена медная амальгама, которая была и удобнее, и дешевле». Именно за эти изобретения Владимир Иванович удостаивается в марте 1908 года ордена Св. Владимира 4‐й степени.

Другой характерной чертой служебной деятельности Кривоша было его разностороннее совместительство. С 20 декабря 1904 года по 1 августа 1906‐го он состоит при секретном отделении Департамента полиции «переводчиком с персидского, турецкого, мадьярского, румынского, испанского, португальского, итальянского и славянских языков». Занимается литературным трудом: переводит, пишет пьесу, сочиняет баллады.

Владимир Иванович активно работает в области стенографии, создает собственную ее систему, много стенографирует в различных правительственных комиссиях. В результате его приглашают организовать стенографическую службу в первом российском парламенте, возникшем в результате Манифеста Николая II от 17 октября 1905 года. Приказом по Государственной канцелярии от 5 июля 1906 года Кривоша причисляют «к сей канцелярии» для заведывания думским стенографическим бюро с оставлением в занимаемой должности по Главному управлению почт и телеграфов. Ему определяют солидное жалованье – 225 руб. в месяц. Здесь он будет официально трудиться до 1 июля 1915 года.

После образования морской разведки в результате соглашения Морского Генерального штаба (МГШ) и Генерального штаба Военного министерства в 1907 году было создано «Секретное бюро» объединенной службы обоих генеральных штабов. Подчинялось «Секретное бюро» начальнику иностранного отдела МГШ Б.И. Доливо-Добровольскому, а затем М.И. Дунину-Барковскому, которые получали все необходимые суммы и отчитывались за них по полугодиям перед начальником МГШ. Непосредственным руководителем «Секретного бюро» стал, конечно, Владимир Иванович Кривош. Какие же задачи были перед ним поставлены? По словам близкой помощницы Кривоша Авдотьи Александровны Ульяничевой (в одном из документов поименованной Ульяновой), в ее квартиру (Офицерская улица, дом 18, квартира 7) приходили люди из разных посольств (в частности, из австро-венгерского, шведского, японского и персидского). Они приносили всевозможные пакеты и бумаги. Эти документы фотографировались, и их уносили обратно.

Казалось, что служебное положение Кривоша непоколебимо. Но одновременно у начальства копилось недовольство и недоверие к этому своему сотруднику – одному из самых ценных специалистов. Первый неприятный эпизод случился в 1897 году. Владимир Иванович получил двухмесячный отпуск и выехал за границу. В Лондоне он встретился с другом юности, известным толстовцем А. Шкарваном. Бывал в доме В.Г. Черткова, который посещали революционные эмигранты. «Распустив перья», обещал свое содействие В.Д. Бонч-Бруевичу. В результате по возвращении Кривоша в Россию от него потребовали объяснений. 13 сентября он писал директору Департамента полиции С.Э. Зволянскому, будто бы один из посетителей Чертковых, узнав, что гость из Петербурга служит в цензуре, просил похлопотать о своей рукописи, отправленной туда. При знакомстве Кривош якобы не расслышал фамилии этого человека. Поэтому при прощании «хотя и неопределенно, но дал обещание исполнить просьбу». Однако, узнав, что это Бонч-Бруевич, «известный Кривошу по службе в цензуре», решил никаких просьб его не исполнять. Владимир Иванович добавил также, что «из разговоров с эмигрантами… много узнал такого, что было им впоследствии использовано в служебных интересах (способы пересылки нелегальной литературы)».

Желая доказать свою служебную безупречность, Кривош писал:

Я, будучи родом, происхождением, воспитанием и глубоким убеждением славянин и русофил, принявший русское подданство добровольно и, вопреки ожидавшей меня карьере в Австрии, как воспитанника Венской Ориентальной Дипломатической академии, если бы я хотя на время покривил душой и скрыл свое славянское происхождение и русофильство, уже в силу одного этого не могу не быть благонамеренным с точки зрения Русского Правительства, которому я служу честно и добросовестно и полным доверием которого пользуюсь как чиновник секретной экспедиции.

Наконец, он указал несколько весьма влиятельных лиц, могущих «засвидетельствовать его благонамеренность»: редактора газеты «Свет» В.В. Комарова, товарища обер-прокурора Святейшего Синода В.К. Саблера и бывшего министра внутренних дел Н.П. Игнатьева. Любопытно, что честолюбие Кривоша дало знать себя даже в этом документе фразой: «Я всегда буду того мнения, что Секретная экспедиция больше нуждается во мне, чем я в ней». 23 октября директор ДП уведомил А.Д. Фомина, что при докладе «г. Министру [И.Л. Горемыкину] Его Высокопревосходительство изволил признать объяснения Кривоша заслуживающими уважения и оставить его на службе».

Лондонская история 1897 года аукнулась Владимиру Ивановичу через двенадцать лет. В конце августа – начале сентября 1909 года в Берлине (в журнале «Forwarts») и Лондоне (в «Justicevoc») появились две статьи известного революционного эмигранта и «охотника за провокаторами» В.Л. Бурцева. Он вспоминал, что в 1897 году в квартире Черткова познакомился с чиновником цензуры иностранной прессы «Кривошеем». Тот рассказал Бурцеву несколько подробностей о мерах, принятых против него российскими властями, и обещал достать номер специального журнала, составляемого из донесений директора Департамента полиции государю. В результате этих публикаций последовало распоряжение ДП об организации «наружного наблюдения» за Кривошем. С 29 октября 1909 года за ним было установлено наружное наблюдение. Оно продолжалось по 22 ноября и никаких компрометирующих фактов не дало.

В начале 1911 года Кривош получил весьма обидный щелчок по самолюбию. Он ходатайствовал о приеме в цензуру иностранных газет и журналов брата своей жены, двадцатилетнего Василия Якшинского. Начальство не возражало. Никаких предосудительных данных на молодого человека не имелось. Но министр внутренних дел П.А. Столыпин 29 января начертал весьма примечательную резолюцию: «Я боюсь превратить это дело в семейное дельце Кривоша».

В том же году разразился скандал. Владимир Иванович получил от Морского министерства 45 тыс. руб. на организацию перлюстрационных пунктов в провинции, однако в результате не было ни пунктов, ни отчета о 22 тыс. руб. В конце 1910 года Кривош получил в качестве наградных к Рождеству 1 тыс. руб. для раздачи тем служащим санкт-петербургской цензуры иностранных газет и журналов, которых он привлек к сотрудничеству с Морским министерством. Но никто из них этих денег не получил. Из секретных сумм, отпускавшихся Морским министерством для старшего цензора в Варшаве А.Ф. Шлиттера и его подчиненных и передававшихся им через Кривоша, последний присваивал половину.

В сентябре 1911 года у Владимира Ивановича потребовали объяснений. Первоначально он попытался все отрицать. Об этом свидетельствует письмо А.Д. Фомина начальнику Морского Генерального штаба А.А. Эбергарду от 19 сентября 1911 года:

Явившийся ко мне вчера от Вашего Превосходительства В.И. Кривош заявил, что он с документами в руках убедил Вас в совершенно правильном с его стороны обращении с вверенными ему суммами. При этом Кривош очень просил меня написать Вашему Превосходительству письмо, что я и исполняю, уверив меня, что я должен буду получить от Вас совершенно реабилитирующий его, Кривоша, ответ. В ожидании такового прошу принять уверенность в совершенном почтении и преданности 1493 .

Дальнейшее развитие событий не помогло нашему герою реабилитироваться. После тяжелого разговора с Фоминым Кривош вынужден был написать 1 декабря 1911 года прошение об увольнении из петербургской цензуры иностранных газет и журналов, «не имея возможности совмещать занимаемые мною должности». Оно было немедленно удовлетворено. Впоследствии Владимир Иванович объяснял свой уход из почтовой цензуры ссорой «с морским офицером Дуниным-Барковским». Почти двадцатилетняя служба Кривоша в одной из самых секретных служб Российской империи, в «черных кабинетах», закончилась.

В качестве гарантии от дальнейших преследований он умудрился получить в свои руки фотокопию подлинника всеподданнейшего доклада о его, Кривоша, награждении орденом Св. Владимира 4‐й степени. Головная боль для начальства заключалась в том, что в этом документе, в отличие от обычной практики, было неосторожно рассказано о подлинных заслугах Владимира Ивановича. Текст гласил:

Коллежский асессор Владимир Кривош… приносит неоценимую пользу секретному делу. <…> Изобретения его в области секретного дела, примененные во всех секретных пунктах империи, дали на практике блестящие результаты, а именно: способ делания твердых металлических печатей, имеющего все преимущества перед применявшимся до сих пор способом делания таковых… (секрет, переданный русским правительством австрийскому в 1838 г.), и изобретение прибора для вскрытия писем посредством пара; с помощью этого прибора письма вскрываются очень быстро с безукоризненной чистотой и без малейших следов вскрытия.

Кроме того, здесь имелась собственноручная помета государя «согласен».

Однако дискредитировать императора Кривош не собирался. Оставшись вне МВД, он попытался создать новую, сверхсекретную службу придворной перлюстрации при библиотеке Зимнего дворца. «Проталкивал» свой проект Кривош через князя В.Н. Орлова, начальника Военно-походной канцелярии Николая II. Уже с середины января 1912 года Владимир Иванович получил право регулярно посещать императорские библиотеки в Зимнем дворце. Впоследствии он именовал себя помощником «заведующего собственной Его императорского Величества библиотеки» или даже ее директором. На самом деле за два с половиной года пребывания в этом учреждении он ни дня не состоял в официальном штате и не получил ни копейки по официальным ведомостям.

Деятельность его здесь была настолько засекречена, что даже пронырливый и весьма осведомленный директор Департамента полиции С.П. Белецкий мог только догадываться о ее масштабах. В 1917 году Степан Петрович утверждал, что Кривош «организовал при содействии…князя Орлова особую придворную перлюстрацию, освещавшую группу лиц, близких ко Двору», включая Марию Федоровну и сестру Николая Ксению Александровну.

17 марта 1912 года Департамент полиции опять распорядился пустить за Кривошем «наружку», видимо в поисках дополнительного компромата. Перед службой наружного наблюдения была поставлена задача «собрать негласным путем сведения о занятиях, образе жизни, материальном благосостоянии, сношениях, поведении, нравственных качествах Владимира Иванова Кривоша». В этот раз наблюдение продолжалось по 9 мая. Одна его фамилия уже вызывала аллергию у руководителей российского политического розыска. Когда Белецкому 28 января 1918 года задали вопрос «о моральных качествах» нашего героя, он разразился следующей тирадой: Кривош отличался «болтливостью, интриганством, хлестаковщиной и крайней неаккуратностью в расходовании денежных средств. <…> как хороший лингвист, сумел устроиться в нескольких министерствах и перепродавал заинтересованным ведомствам по несколько раз одни и те же сведения». Не будем здесь анализировать справедливость этих характеристик – для нас они важны как показатель отношения к Кривошу.

Новый скандал разразился в 1913 году. Как я уже упоминал во введении, в Департаменте полиции В.И. Кривоша подозревали в том, что именно он и есть тот самый «Независимый» из Нью-Йорка, который опубликовал огромную статью «Перлюстрация» в московской газете «Утро России» 4 июля 1913 года.

Но пока Владимир Иванович продолжал трудиться в нескольких местах: в Зимнем дворце, в Государственном совете (заведовал стенографической частью), в Санкт-Петербургском комитете иностранной цензуры (был цензором) – не говоря уже о преподавании стенографии. 10 мая 1914 года он получил чин статского советника.

После начала Первой мировой войны Кривош служил переводчиком в разведывательном отделении штаба 8‐й армии, которой командовал А.А. Брусилов. Впоследствии Владимир Иванович уверял, что был награжден орденом Св. Владимира 3‐й степени с мечами за дешифровку перехваченных радиотелеграмм, получил чин действительного статского советника, и приводил слова Брусилова, якобы сказанные в его, Кривоша, адрес: он «оказал русской армии своей работой неоценимые и незабываемые услуги». Но 6 апреля 1915 года Владимир Иванович был арестован как «заподозренный в военном шпионстве». При обыске были обнаружены сберкнижки и процентные бумаги на сумму 143 160 руб. Кроме этого, следствие изъяло шифровые ключи различных систем, шифрованные и стенографические записи.

Относительно черновиков шифровых ключей и шифрованных записей Кривош первоначально дал следующее объяснение: признал их черновиками своей работы по составлению слогового военно-шифрового ключа. Эту работу он, по его словам, выполнял по поручению начальства в штабе 8‐й армии и представил в Главное управление Генерального штаба в декабре 1914 года, для чего был командирован в Петроград. Затем Владимир Иванович дал другое объяснение. В Главное управление Генштаба он представил иной шифровой ключ, а найденные у него материалы являются черновиком слогового ключа, составленного для начальника Военно-походной канцелярии его императорского величества, князя В.Н. Орлова. Главное управление Генштаба по особому делопроизводству отдела генерал-квартирмейстера подтвердило получение от Кривоша в декабре 1914 года изобретенного им шифрового ключа. Князь Орлов в письме от 4 июля 1915 года сообщил, что действительно давал поручение Кривошу составить слоговой шифр и получил его 5 января того же года. Таким образом, эта версия провалилась.

Одновременно попытались обнаружить «шпионский след» в денежных средствах арестованного. Наличие у Кривоша больших денежных сумм неясного происхождения оставалось главным обвинением против него. Наиболее логичным было предположение, что значительная часть этих денег добыта путем хищений за время службы подследственного в Морском Генеральном штабе. Но за это он уже был наказан. Никаких серьезных доказательств его шпионской деятельности в пользу Австро-Венгрии собрать не удалось. Владимира Ивановича следовало освободить. Однако этого не желали Департамент полиции и Охранное отделение – Кривош попортил им немало крови, и они вовсе не хотели отказываться от удобной возможности поквитаться с ним. Было выдвинуто шаткое предположение, что во время службы в Морском Генеральном штабе Кривош через своего брата Яна «мог быть причастен и к шпионству в пользу Австрии, а потому, устроившись на должность переводчика штаба армии,… мог преследовать корыстные и преступные цели».

В результате начальник Отделения по охранению общественной безопасности и порядка в Петрограде К.И. Глобачев представил «законченное производством расследование» о Кривоше градоначальнику Петрограда с ходатайством «о высылке Кривоша в Иркутскую губернию под гласный надзор полиции, на основании п. 17 ст. 19 Правил военного Положения на все время действия этого Положения».

Как бы ни относиться к личности В.И. Кривоша, но имеющиеся документы свидетельствуют об административном произволе. В судебной практике дореформенной России бытовала формулировка «оставлен в подозрении» (в совершении того или иного проступка или преступления). Это ставило крест на возможности дальнейшей карьеры человека, чья вина так и не была доказана. Теперь же, в обстановке мировой войны, даже не потребовалось судебного разбирательства, чтобы на основании одних лишь подозрений отправить чиновника пятого класса в Сибирь, не говоря уже о такой «мелочи», как увольнение его от должности.

Не помогло даже обращение жены Кривоша Антонины Ивановны к Николаю II. Кстати, в ссылке власти возбудили против Владимира Ивановича новое дело, обвинив его в связях с «германскими ссыльными в целях шпионажа». По приказу начальника Иркутского ГЖУ Н.И. Балабина он был арестован 29 декабря 1915 года и находился под арестом по 18 января 1916‐го. Антонина Ивановна с горечью писала мужу, его самого имея в виду, что «горбатого могила исправит». В очередной раз казалось, что карьера нашего героя рухнула. Но наступил 1917 год.

В.И. Кривош вернулся в Петроград в апреле 1917 года, чувствуя себя невинно пострадавшим. Теперь он изображал себя жертвой старого режима. Но контрразведка Штаба Петроградского военного округа настойчиво продолжала вплоть до октября 1917‐го искать доказательства его шпионажа в пользу Австро-Венгрии. За ним установили наружное наблюдение, 3 июня провели обыск, вызывали на допросы. Однако они ничего не дали.

После взятия власти большевиками Кривош немедленно предложил им свои услуги. Секретарь СНК Н.П. Горбунов 7 ноября 1917 года направил ему записку с просьбой перевести на «изысканный французский» обращение Троцкого к иностранным послам. Впоследствии этот эпизод, по версии Кривоша, выглядел следующим образом:

Покойному Ленину (с которым я имел честь лично быть знаком и беседовать с ним) я предложил свои знания и услуги. Ленин ими воспользовался, потому что когда ему сказали… что я по образованию дипломат, он попросил меня написать «на элегантном французском и английском языке» обращение к иностранным державам о завершении войны. Я это выполнил и принес ему. Он в двух местах изменил мои «элегантные» выражения на более сильные, и моя работа облетела весь мир 1508 .

Кривоша привлекли для устройства прибывшей в Петроград в середине декабря многочисленной немецкой делегации. Но 25 января 1918 года Владимира Ивановича арестовали по обвинению в «дискредитации советской власти». 14 марта его судил Петроградский ревтрибунал и определил ему год тюрьмы. Однако в соответствии с амнистией к Первому мая 1918 года он был освобожден. В интерпретации Кривоша его освобождение выглядело более красиво, чем в действительности: «К нему в камеру пришел сам народный комиссар. Заключенный принял его с улыбкой: “Я уже вам нужен?” По личному приказу наркома директор тюрьмы Кривоша немедленно освободил». В это время он начинает именовать себя «Кривош-Неманич». Можно согласиться с его словацким биографом в том, что слово «Неманич» в этой ситуации подчеркивало его положение – замкнутые уста.

После освобождения Кривош написал интересные, но не во всем точные воспоминания бывшего цензора «черного кабинета» и опубликовал их под псевдонимом «С. Майский» в журнале «Былое».

С декабря 1918 года он служил в военном контроле. С 13 марта 1919 года – в разведотделении Штаба Западного фронта в качестве инструктора. 26 марта того же года был арестован Петроградской ЧК как член «Союза русского народа» в прошлом и как подозреваемый в шпионаже. Но вскоре начал работать в Особом отделе (ОО) Петроградской ЧК переводчиком-дешифровщиком. С 26 июля его перевели на ту же должность в ОО ВЧК. 8 декабря бюро фракции РКП(б) ОО ВЧК рассматривало заявление Владимира Ивановича о принятии его в члены РКП и вынесло решение: «Собрать необходимые сведения и данные для вступления Кривоша в РКП».

Однако возможному вступлению нашего героя в РКП(б) помешал новый его арест – 28 июля 1920 года. Теперь Кривош обвинялся в том, что «за взятку в 25 тыс. руб. через сына Романа, служившего в бюро пропусков ОО МЧК, незаконно достал пропуск в прифронтовую полосу неизвестному лицу, пытавшемуся нелегально переправиться за границу». 29 декабря коллегия ВЧК приговорила Кривоша-отца к расстрелу с заменой высшей меры наказания на десять лет заключения. 14 апреля 1921 года его направили в Спецотдел ВЧК в качестве эксперта.

В ноябре 1921 года ОО ВЧК вновь арестовал Владимира Ивановича – в связи с поиском им путей к выезду за границу, в Чехословакию. 13 мая 1922 года он был освобожден под домашний арест и продолжал работу в Спецотделе. Как Кривош заявлял впоследствии, за время службы в ОО ВЧК и Спецотделе он «не имел ни одного дня свободного»: «открыл 120 шифрованных ключей, среди которых несколько первостепенной важности», делал переводы с четырнадцати языков. В письме Г.И. Бокию в январе 1922 года он утверждал, что «тов. Дзержинский меня лично благодарил, когда мне посчастливилось открыть ключ к шифру “Национального центра”». Это свидетельство ценно тем, что Бокий мог при желании легко его проверить. Кстати, спустя почти девять лет Владимир Иванович уже говорил, что и бумаги для дешифровки получил лично от Ф.Э. Дзержинского.

Кроме основных обязанностей Кривош помогал заполнять анкеты «арестованным иноземцам в Комендантской», принимал участие в их допросах, давал указания «по части фотографии и химической тайнописи», писал разные доклады и рецензии. За справками «по части письма, шифра, языков, криптографии и стенографии» к нему обращались различные ведомства: Московская чрезвычайная комиссия, Наркомат просвещения, Наркомат иностранных дел, военные. За все это Кривош удостаивался благодарностей и денежных наград. Даже во время нахождения во Внутренней тюрьме ВЧК-ОГПУ Владимир Иванович читал лекции на Покровских чекистских курсах.

Наконец, 23 марта 1923 года последовал арест по обвинению в шпионаже. Решением коллегии ГПУ 27 июня был оставлен в силе приговор от 29 декабря 1920 года, и Кривоша направили в Соловецкие лагеря. В мае 1924 года его доставили на Соловки из Кеми. 11 октября 1926‐го срок был сокращен на три года. На Соловках он заведовал метеостанцией, трудился цензором и с 1925 года выполнял поручения Спецотдела ОГПУ. 8 октября 1928 года Коллегия ОГПУ постановила освободить Кривоша и вернуть в Спецотдел. 7 октября 1935 года он был переведен на пенсию «из‐за возраста и пониженной трудоспособности».

Старший сын Владимира Ивановича Борис (род. в 1901 году) в 1922‐м бежал в Китай, стал архитектором. После Второй мировой войны переехал в Чили и обосновался в Сантьяго. В 1937 году по делу сотрудников Спецотдела был арестован младший сын – Роман (род. в 1903 году). Его приговорили к восьми годам заключения. В Бутырской тюрьме Роман занимался дешифровкой кодов. 30 сентября – 2 октября 1941 года немцы начали операцию «Тайфун». Несколько советских армий были окружены в районе Вязьмы и Брянска. Немецкие войска приближались к Москве. Органы НКВД решали судьбу арестованных: расстрелять или вывезти. Роман Кривош решением Особого совещания 12 октября 1941 года был освобожден и эвакуирован в Уфу, где находился Спецотдел НКВД. Первой женой Романа была сотрудница Главного управления госбезопасности НКВД Евдокия Алексеевна Петрова. В 1954 году в Австралии Е. Петрова вместе с мужем В.М. Петровым (Шороховым), резидентом КГБ, попросит политического убежища и будет сотрудничать с ЦРУ. Семья Кривош осенью 1941 года эвакуировалась из Москвы в Уфу – еще до того, как к ним присоединился Роман. Антонина Ивановна умерла в Уфе 9 января 1942 года. Владимир Иванович умер там же 4 августа того же года. В 1967‐м Роману разрешили выехать в Чили – к брату Борису. Теперь уже никого из прямых потомков Владимира Ивановича Кривоша нет в живых.

Так закончилась жизнь человека даровитого и тщеславного, внесшего немалый вклад в деятельность российских спецслужб, в том числе по защите государственных интересов. Изгибы его судьбы – это отражение не только черт его характера, но и изломов российской истории в ее кризисные периоды.