НОВЫЙ РЕЖИМ

Вильгельм III умер в Хэмптон-Корте в Англии 19 марта 1702 г. Население Соединенных Провинций было извещено об этом продолжительным звоном церковных колоколов. Шесть дней спустя после смерти короля-штатгальтера, Хейнсиус, пенсионарий Голландии, представ перед Генеральными Штатами, объявил, что Штаты Голландии решили оставить штатгальтерство вакантным. Такое решение противоречило явно выраженному желанию покойного монарха, который уже пытался в 1701 г. убедить Голландию назначить его преемником в качестве штатгальтера этой провинции молодого фризского штатгальтера Иоганна Вильгельма Фризо (1687-1711 гг.), сына Хендрика-Казимира. Но голландские регенты предпочли обойтись без штатгальтера и приостановили политические функции штатгальтерства, в точности как в 1650 г. Еще со времени смерти Хендрика-Казимира в 1696 г. бездетный Вильгельм III намечал сделать Иоганна Вильгельма Фризо своим преемником во всех провинциях. В завещании штатгальтера-короля, оглашенном на особой церемонии в Гааге в мае 1702 г., в присутствии британского и прусского послов, единственным наследником всех прав и состояния Вильгельма III объявлялся Иоганн Вильгельм Фризо.

В этом, как и в других отношениях, кончина Вильгельма III ознаменовала глубокую перемену в политическом устройстве Соединенных Провинций. Под опекой Вильгельма III различие между Республикой под властью штатгальтеров и без штатгальтерства стало еще более очевидным, чем прежде. После отъезда Лестера Олденбарневелт и голландские регенты создали полностью республиканский режим, в котором Голландия возглавляла Союз и контролировала его внешнюю политику и ресурсы. После переворота 1618 г. Мориц в корне изменил облик государства, отведя Голландии пассивную роль в сфере принятия решений, патронажа, внешней политики и вопросов войны и мира. Вместо Голландии в центре правительства встали штатгальтер и его окружение. Установленная Морицем система продолжала существовать при Фредерике-Хендрике до тех пор, пока в 1646-48 гг. под руководством Андриса Паува к власти не вернулся республиканский режим партии Штатов, при котором ключевая роль в принятии решений принадлежала Голландии. Затем Вильгельм II на короткое время обратил ситуацию вспять. Но его преждевременная смерть привела к первому безштатгальтерному периоду (1650-72 гг.), классической эпохе «Истинной свободы», на протяжении которой ведущую роль в управлении государством стал играть Ян де Витт. Затем переворот 1672 г. вновь трансформировал Нидерландское государство, сосредоточив власть и влияние в руках штатгальтера и его фаворитов, ослабив формальные процедуры Республики и уменьшив влияние регентов, связанных с республиканской традицией и «Истинной свободой». Это, в свой черед, вызвало ответную реакцию, и в 1702 г. была восстановлена «Истинная свобода», полностью республиканский режим; этот второй безштатгальтерный период продолжался до 1747 г.

Таким образом, 1702 г. был ключевой вехой в истории Республики, не только из-за кончины Вильгельма III и начала войны за Испанское наследство (1702-13 гг.), последнего крупного европейского конфликта, в котором участвовала Республика в качестве великой державы, но также вследствие того, что на поверхность вырвались сдерживаемые трения, накопившиеся с 1672 г. В Голландии изменение системы правления произошло довольно гладко, вызвав лишь минимум народного недовольства, и немедленно привело к частичному перераспределению и большему рассредоточению власти и влияния. В нескольких городах vroedschap был переизбран заново с целью вернуть в его состав бывших регентов, смещенных штатгальтером в 1672 г., или их младших родственников. Одна или две незначительные вспышки волнений произошли в Харлеме. В Лейдене «письменный контракт», навязанный городу Вильгельмом III в 1685 г., был сразу расторгнут и заменен новым «контрактом», направленным на сведение к минимуму трений между соперничавшими во vroedschap'е партией Штатов и оранжистским блоком, уравновесив конкурирующие семейные и клиентские сети путем введения порядка чередования должностей с большей формальностью и точностью, чем имели место в прошлом. Тогда как раньше штатгальтер регулярно вмешивался во внутригородскую политику в Голландии ради концентрации власти в руках небольшой, неформальной регентской клики, раболепствующей перед ним, теперь цель заключалась в распределении власти, упорядочении чередования должностей и стабилизации отношений между регентскими группировками.

Пенсионарий Голландии, Антони Хейнсиус, к 1702 г. был международно признанным государственным деятелем с огромным опытом. Хотя он тесно сотрудничал с Вильгельмом III, он никогда не был простым орудием в руках штатгальтера и считался (до определенной степени) защитником интересов Голландии. Тем не менее, он ассоциировался с политикой штатгальтера-короля и после 1702 г. его влияние пошло на спад, хотя и в меньшей степени, чем влияние других доверенных лиц Вильгельма III. В Штатах Голландии баланс сил резко качнулся от друзей штатгальтера к блоку партии Штатов. В ridderschap' е главенствующей фигурой стал барон Якоб ван Вассенар (1646-1707 гг.), лидер антиоранжистских дворян, добившийся возвращения в состав этой коллегии нескольких других дворян-антиоранжистов, которых в свое время отстранил Вильгельм III. Новый «письменный контракт» в Лейдене мог формально закрепить чередование должностей и равновесие между партийными блоками, но не было сомнений, на чьей стороне после 1702 г. будет перевес. Из всех голландских городов Лейден громче всего заявлял о своей оппозиции штатгальтерству и амбициям Иоганна Вильгельма Фризо. В Амстердаме друзья Вильгельма Витсен и Хюдде были переизбраны бургомистрами только за месяц до смерти штатгальтера-короля. Но с этого момента они оказались в тени лидеров республиканского блока во vroedschap'е — Яна Хюйдекопера, Якоба Хинлопена и ловкого Жана Корвера.

Фавориты Вильгельма III не отказались от власти и влияния, или возможностей обогащения, без борьбы. Они попытались подкрепить свои позиции доводом, что Соединенные Провинции, находясь на пороге войны с Францией и Испанией под властью династии Бурбонов, нуждались в том, чтобы их капитан-генералом и адмиралом была некая сиятельная особа, требуя от Генеральных Штатов назначить на эту высокую должность принца Георга Датского, консорта Анны, новой правящей королевы Англии. Предложение, поддержанное Хейнсиусом, а также Дейквелтом, Одвейком, Бентинком и Кеппелом, преследовало цель сохранить некую часть их влияния, введя разновидность «суррогатного» штатгальтерства. Дейквелт был отправлен в Амстердам, чтобы склонить к этой идее vroedschap: амстердамские регенты разделились во мнениях; но Корвер и Хюйдекопер увлекли за собой большинство, и оранжисты были побеждены.

В отличие от 1651 г. Штаты Фрисландии и Гронингена не предприняли никаких усилий убедить другие провинции, что они были обязаны, в соответствии с условиями Утрехтской унии, назначить штатгальтеров. Но две северные провинции продвигали интересы их молодого штатгальтера, желая, чтобы его признали «принцем Оранским», и в мае 1703 г. настаивали на его назначении генералом пехоты в армии с более высоким рангом, чем у других генералов Республики, в качестве предпосылки для последующего назначения на должность капитан-генерала, а со временем и штатгальтера. Это вызвало энергичное сопротивление со стороны регентов-республиканцев в Голландии, Зеландии и восточных провинциях. Лейденский vroedschap придерживался точки зрения, что Иоганну Вильгельму Фризо не следует предоставлять какого-либо особого титула или полномочий, так как это оскорбило бы «нашего великого и могущественного соседа и союзника», короля Пруссии. Антиоранжисты ловко использовали раскол, возникший в результате назначения Вильгельмом III наследником его прав и состояния фризского штатгальтера. Дело в том, что права Иоганна Вильгельма Фризо на наследственные земли и титул «принца Оранского» оспаривал новый король Пруссии, который (будучи сыном старшей дочери Фредерика-Хендрика, Луизы-Генриетты) сам претендовал на наследство и титул — и в марте 1702 г. оккупировал Линген.

Голландия, через Генеральные Штаты, могла играть роль третейского судьи в споре из-за наследования, и в интересах Голландии было затянуть этот процесс как можно дольше. Действительно, тяжба продолжалась тридцать лет. Тем временем Голландия и четыре другие провинции, не имевшие штатгальтера, отказывались обращаться к Иоганну Вильгельму Фризо как «принцу Оранскому» или «Высочеству», или присваивать ему ранг, подобающий принцу. Молодой штатгальтер был назначен генералом армии, но на равных условиях с остальными генералами. Самый щекотливый пункт заключался в том, чтобы избежать нанесения оскорбления королю Пруссии. Генеральные Штаты вряд ли могли отказаться принимать письма от этого могущественного правителя, несмотря на то, что он подчеркнуто добавлял к своему имени титул «принца Оранского». Выход из затруднительного положения был найден в том, что его письма принимались, но в ответах на них титул «принца Оранского» скрупулезно опускался.

Изменение политической структуры в 1702 г., хотя и произошло без особых потрясений, было фундаментальным. Как и следовало ожидать, перераспределение влияния и патронажа, рассредоточение власти и формализация процесса принятия решений возродили также интерес к республиканской идее, идеологическим традициям партийного блока Штатов и консультативным органам власти Республики. Это отражала целая волна печатных изданий. Среди них были труды Эмануэля ван дер Ховена (ок. 1660 — ок. 1728 гг.), который в 1705 г. опубликовал первое серьезное исследование деятельности Яна де Витта, содержавшее официальные документы, а в 1706 г. — свою двухтомную «Hollands Aeloude Vryheid», где приводил доводы в пользу республики без штатгальтеров, прославлял Олденбарневелта и Гроция и, при обсуждении средневековой истории, демонстрировал сильное пристрастие к партии «Крючков» (которая сопротивлялась бургундцам и первым Габсбургам). Сюда же можно отнести и новое издание политических сочинений Макиавелли (1703-05 гг.) и двухтомное «Spiegel van Staet» Ромейна де Хоге (1706 г.), превозносившего органы власти Республики; а также «Diocletianus et Maximianus» (1704 г.) вели кого ученого-правоведа Герарда Нодта (1647-1725 гг.), критику коррупции при отправлении уголовного правосудия, которая отчасти представляла собой атаку на коррупционные методы baljuws Вильгельма III.

В Голландии перераспределение власти произошло мирным путем, без нарушения работы правительственного и административного механизмов. По-иному развивались события в других провинциях, которые в 1702 г. решили отменить штатгальтерство в виде реакции на действия Вильгельма III. Здесь концентрация власти в руках штатгальтера и его фаворитов была слишком обширной и формализованной, чтобы был возможен гладкий переход к новой политической конструкции. Штатгальтер и его фавориты подчинили провинциальные четверти и городские правительства системе контроля, что вызвало значительный объем неудовольствия, которое вскоре привело, особенно в Гелдерланде и Зеландии, к широкомасштабным беспорядкам.

Большая часть Зеландии погрузилась в смуту. Тогда как Флюшинг и Вер сохраняли верность своей традиционной оранжистской позиции, другие города стали свидетелями ожесточенной борьбы между оранжистской и антиоранжистской группировками. Много прежде оранжистских регентских семей, таких как ван Киттерс и де Хуберт, перешли (хотя зачастую лишь временно) в антиоранжистский лагерь. Волнения нередко разжигали бывшие регенты или члены семей регентов, изгнанных из городских советов в 1672 г. и (в Мидделбурге) в 1676 г., против соперников, введенных в состав муниципалитетов Вильгельмом III, которые теперь отказывались уступить им место. Как вошло в традицию в Зеландии, обе стороны обратились за поддержкой к горожанам и ополчению, причем оранжисты вербовали своих сторонников среди лавочников и рыбаков, антиоранжисты — зачастую среди средних слоев городского населения. Появились опытные агитаторы, раздававшие памфлеты в кофейнях и тавернах, разжигавшие политические страсти своими речами и организовавшие подачу петиций.

Беспорядки начались в Толене в апреле 1702 г. и распространились на Гус и Мидделбург. Главный агитатор в Мидделбурге, Даниэль Фанний, был сыном ближайшего доверенного лица Яна де Витта в Зеландии и бескомпромиссным республиканцем. Накал страстей, разжигавшихся Фаннием и его приверженцами в кофейнях Мидделбурга, посеял рознь в рядах городского ополчения и привел в июле 1702 г. вначале к бунтам, а затем к изгнанию оранжистов из vroedschap'а. Однако к концу 1703 г. мидделбургские оранжисты, собиравшиеся при поддержке Флюшинга и Вера вернуть контроль над ратушей и восстановить ортодоксальные кальвинистские ценности, столкнулись с серьезным сопротивлением. Затем последовали беспорядки в январе 1704 г., когда оранжисты на короткое время захватили ратушу, но «новое течение», как называли их противников, сплотило достаточное количество ополченцев и бюргеров, чтобы изгнать их оттуда. К весне 1704 г. республиканцы на время установили неустойчивое господство в провинции.

Еще более бурные события произошли в Гелдерланде. Как Штаты Утрехта и Оверэйссела, Штаты Гелдерланда, не теряя времени даром, отменили установления, введенные Вильгельмом III, когда эти провинции были заново включены в состав Союза в 1674-75 гг. Структуру власти и политические процедуры в Гелдерланде предполагалось вернуть к ситуации, существовавшей до 1672 г., во время первого безштатгальтерного периода. Но Штаты не предприняли никаких мер, чтобы сместить людей, которых расставил на руководящих должностях Вильгельм III, или вернуть многих уволенных им регентов и чиновников. Дополнительным осложняющим фактором было то, что в восточных провинциях патрицианская олигархия не формировала замкнутую регентскую элиту, как в Голландии и Зеландии. Raad в восточных провинциях на протяжении столетий, как предполагалось, консультировался по важным вопросам с коллегиями городских представителей, или «gemeenslieden», которые также в различной степени принимали участие в ежегодных выборах бургомистра и членов raad'а. С XVI в. коллегии «gemeenslieden» обладали меньшим влиянием, чем раньше, но оставались важным элементом в городской жизни в городах Гелдерланда и Оверэйссела, как и в городе Гронинген, политическим форумом, выражавшим интересы рядовых горожан и цехов.

Вильгельм III установил жесткий контроль не только над Штатами, окружными ассамблеями и городскими советами, но и над коллегиями «gemeenslieden». Последующее возрождение последних как представителей органов, способных оказывать давление на городские власти, было ключевым фактором в нидерландской политической жизни XVIII в. Именно в восточных городах появились первые проблески демократических тенденций, которым суждено было стать центральной чертой нидерландской сцены в 1780-х и 1790-х гг. В восточных провинциях в 1702 г. существовала прослойка гражданского общества, состоятельная, образованная — зачастую это были наделенные даром красноречия юристы — и считавшая, что Вильгельм III и его фавориты лишили их влияния в муниципалитетах, которое принадлежало им в силу традиций, привилегий и права. В самом начале первого безштатгальтерного периода неймегенские «gemeenslieden» сопротивлялись усилиям raad'а ограничить их роль, настаивая на том, что это было их обязанностью следить за тем, чтобы в raad избирались квалифицированные люди, лояльные члены реформатской Церкви. Одним из членов этой коллегии в 1650 г. был отец юриста-республиканца Герарда Нодта. В 1702 г. «gemeenslieden» снова считали себя сторонниками городских представительских традиций, чья задача состояла в обеспечении законного и добросовестного городского управления.

Штаты Гелдерланда отменили «reglement» от 1675 г. вскоре после смерти штатгальтера-короля, но муниципалитеты провинции одновременно попытались, как и после смерти Вильгельма II в 1650 г., покончить также с ролью «gemeenslieden». Начавшись в Неймегене, это вызвало протест и агитацию, отчасти направленную на поддержку «gemeenslieden» против действующих регентов, но представлявшую также попытку людей, смещенных Вильгельмом III в 1674 г. и после этого, устранить тех, кого он привел к власти в городских правительствах. Из Неймегена беспорядки распространились на Тил и Залтбоммел, и вскоре «Новая команда», как ее называли, уже доминировала во всей четверти Неймеген. Затем смута перекинулась на Зютфен и Арнем. Дополнительным фактором в четверти Арнем, где йонкеры осуществляли высокую степень влияния на налоговую администрацию, было подстрекательство «Новой командой» сельского населения против йонкеров. Арнемский ridderschap в отместку стал бойкотировать окружную ассамблею.

К весне 1703 г. все три четверти Гелдерланда были охвачены беспорядками, распространившимися также на Утрехт, особенно Амерсфорт, где бюргеры и группы ополченцев требовали вернуть их представителям право выбора магистратов, которое принадлежало им до того, как Карл V инкорпорировал Утрехт в состав Габсбургских Нидерландов. В июле 1703 г. вооруженные бюргеры захватили город. Штаты Утрехта подавили это выступление с помощью войск, присланных Генеральными Штатами. Волнения произошли также в Оверэйсселе, особенно в Девентере, где бывшие патриции и «gemeenslieden», при поддержке цехов, вырвали власть над городом у людей, назначенных Вильгельмом III.

Характерной чертой смуты в малых провинциях в 1702-07 гг. была растущая тенденция к политическому сотрудничеству между недовольными группами в различных провинциях. Основным организатором антиоранжистской агитации был утрехтский дворянин Годард Виллем, heer ван Велланд, которого Вильгельм III изгнал из утрехтского провинциального правительства в 1674 г. Он стал не только лидером антиоранжистского блока в Штатах Утрехта, но и ведущим союзником радикальных республиканцев в Зеландии и Гелдерланде. Оппоненты в Голландии обвиняли его в заговоре с целью подчинить Голландию власти Утрехта, Гелдерланда и Зеландии, вместе с Гронингеном и Оверэйсселом. Действительно, нельзя не отметить тот факт, что его мировоззрение, а также мировоззрение его союзников было пронизано ярко выраженными антиголландскими настроениями. Взаимодействие между различными движениями, однако, было делом не только конкретных личностей, но и идей. В нескольких радикальных памфлетах, опубликованных в Мидделбурге в 1703-04 гг., выражалось сожаление по поводу воздействия режима Вильгельма III на Республику в целом. Такие публикации отчасти были просто возрождением «лувестейнской» идеологии 1650 г., политической концепции де Витта и «Истинной свободы». Но верно и то, что они ввели новый элемент. Фанний, его союзники в Зеландии и более радикальные элементы «Новой команды» в Гелдерланде дополнили «Истинную свободу» де Витта положением «majestas penes populum», то есть «Суверенитет принадлежит народу», которому отныне принадлежало право формировать и распускать городские муниципалитеты в общественных интересах.

Для Голландии беспорядки в малых провинциях, особенно в Гелдерланде, произошли весьма некстати. В то время, когда разгоралась великая европейская война и шла решающая схватка в Южных Нидерландах, Генералитет нуждался в стабильной внутренней обстановке и бесперебойном сборе налогов, а между тем в 1704 г. Гелдерланд был парализован, и военные подразделения, состоявшие на répartition Гелдерланда, больше не получали платы. Однако многие голландские регенты проявляли симпатию к «Новой команде», и, даже более того, антипатию к ее оппонентам — фактор, который задержал вмешательство Генералитета в гелдер л андские смуты в 1703-06 гг.

Тем временем демократическая тенденция, наглядно проявившаяся в Гелдерланде, распространялась дальше. В январе 1703 г. цеха Хардевейка оказали нажим на raad, требуя возвратить все права и привилегии, принадлежавшие «gemeenslieden» до 1672 г. В петиции, составленной в апреле, они требовали, чтобы отныне бургомистры и raad в Хардевейке назначались «gemeenslieden» и цехами, как это было в Арнеме, Неймегене, Вагенингене и других городах, и даже чтобы впредь в городские органы власти мог быть избран любой человек, постоянно живущий в городе. Raad в Хардевейке был подвергнут чистке цехами в апреле 1703 г. Шесть регентов из «Старой команды» были изгнаны, и семь новых людей введены в его состав.

На протяжении 1704 г. борьба между «Старой командой» и «Новой командой» в Гелдерланде развивалась по нарастающей. Во многих городах проходили собрания и демонстрации представителей цехов и ополчения против «Старой команды». В феврале 1704 г. вооруженные члены городских цехов захватили хардевейкскую ратушу. В июне 1704 г., когда йонкеры стали бойкотировать окружную ассамблею, города четверти договорились начать сбор налогов в сельской местности в знак вызова ridderschap”у. В августе состоявший из представителей «Новой команды» raad в Арнеме собрал отряд вооруженных горожан-добровольцев для защиты своих целей в городе и в четверти. Ridderschap также собрал военный контингент, который подступил к Хардевейку. В Путтене дело дошло до вооруженного столкновения. Но Генеральные Штаты все еще воздерживались от вмешательства в конфликт.

Основной слабостью движения «Новой команды» в Гелдерланде были давние трения между тремя «главными городами» Гелдерланда — Арнемом, Неймегеном и Зютфеном — и малыми городами соответствующих четвертей. Этот фактор сыграл решающую роль в период наивысшего обострения борьбы в Гелдерланде, который начался в октябре 1707 г., когда raad «Новой команды» в Арнеме решил отправить военный отряд горожан-добровольцев, вооруженных пушкой, в Вагенинген, чтобы свергнуть «Старую команду», сохранявшую до сих пор власть над этим городом. Арнемское ополчение захватило Вагенинген и арестовало магистрат «Старой команды». Но большинство в Штатах Гелдерланда осудило действия Арнема, пожелав распустить роты бюргеров-добровольцев, и обратилось за поддержкой к Генеральным Штатам. Штаты Голландии, окончательно потеряв терпение, договорились отправить в Гелдерланд войска, чтобы покончить с беспорядками, при этом ключевые города, управляемые «Новой командой», Арнем и Неймеген, не сумели мобилизовать достаточную поддержку в Голландии, Зеландии и Утрехте, чтобы помешать принятию этого решения. Войска Генеральных Штатов оккупировали Арнем в декабре 1707 г. и Неймеген в январе 1708 г., подавили беспорядки, арестовали агитаторов и изгнали некоторых представителей «Новой команды» из обоих городских советов. Конечным результатом в Гелдерланде была неопределенная и нелегкая ничья, навязанная Голландией.

На последних этапах конфликта в Гелдерланде «Старая команда» черпала свою силу из заметного возрождения оранжистских настроений в Республике, сконцентрировавшихся вокруг личности Иоганна Вильгельма Фризо, который достиг юридического совершеннолетия в августе 1707 г. В течение некоторого времени Фрисландия настаивала на том, что молодой человек должен получить место в Raad van State, на основании того, что он являлся штатгальтером Фрисландии. По достижении совершеннолетия Иоганн Вильгельм Фризо потребовал предоставить ему место, «которым всегда владели его предшественники в качестве штатгальтеров Фрисландии и Гронингена», но Голландия, Зеландия, Утрехт, Гелдерланд и Оверэйссел отказали, мотивируя это тем, что Фрисландия и Гронинген, каждая из которых уже имела место в составе Raad'а, не должны иметь никаких преимуществ перед другими провинциями лишь из-за того, что у них был штатгальтер. Последний, которого сторонники титуловали «принцем Оранским», был теперь главным фактором в политике Республики. В феврале 1708 г. он был по всей форме провозглашен штатгальтером в Гронингене, хотя торжественность этого события была омрачена ссорой между городом и Оммеландами из-за «инструкций».

Иоганн Вильгельм Фризо был способным молодым человеком, который сразу в нескольких отношениях стремился следовать по стопам Вильгельма III. В апреле 1709 г. он женился на Марии-Луизе Гессен-Кассельской и — после того, как перестроил по указаниям Даниэля Маро свою княжескую резиденцию в Леувардене — перевез в этот город свою новобрачную жену и двор в 1710 г. Он делил свое время между Фрисландией, отстаивая свои интересы в Гааге, и военной карьерой в качестве генерала в армии Генеральных Штатов, проводя много времени в лагерях союзников в южных Нидерландах, зачастую вместе с герцогом Мальборо. Всё это время он продолжал юридическую тяжбу с королем Пруссии из-за наследия Вильгельма III. Если король Пруссии смог захватить владения Вильгельма III по немецкую сторону границы, то фризский штатгальтер обладал преимуществами с нидерландской стороны. В декабре 1710 г. Штаты Гелдерланда высказались в его пользу в отношении принадлежности дворца Хет Лоо.

Но надежды, которые оранжисты связывали с Иоганном Вильгельмом Фризо, рухнули в июле 1711 г. Вызванный в Гаагу из армии, чтобы помочь Генеральным Штатам в переговорах по достижению компромисса с прусским королем из-за наследия Вильгельма III, во время переправы через устье реки около Мордейка лодка, в которой он находился, была опрокинута внезапно налетевшим штормом, и Иоганн Вильгельм Фризо утонул. Останки фризского штатгальтера, на поиск которых ушла неделя, были торжественно погребены в Леувардене. Родившийся через шесть недель после его смерти сын — которому однажды предстояло стать штатгальтером всех провинций — несколько утешил удрученных оранжистов, вспомнивших о рождении Вильгельма III 61 год назад, после смерти его отца. В соответствии с решением Штатов Фрисландии от 1675 г., объявившим фризское штатгальтерство наследственным по линии потомков Хендрика-Казимира мужского пола, младенец автоматически стал штатгальтером Фрисландии, а его мать, Мария-Луиза — регентшей до достижения им совершеннолетия. Она нарекла мальчика Вильгельм Карл Хендрик Фризо, удачно почтив память Вильгельма III, Карла II Английского, Фредерика-Хендрика и отца ребенка — всех в одном.

ВОЙНА ЗА ИСПАНСКОЕ НАСЛЕДСТВО, 1702-13 гг.

Для Соединенных Провинций многое было поставлено на карту в мировой войне за Испанское наследство, вспыхнувшей в мае 1702 г. В этом месяце Республика — в союзе с Британией, Австрией и Пруссией — объявила войну Франции и ее союзнику, бурбонской Испании.

Вступление Нидерландов в войну против бурбонских монархий часто считается продолжением европейской политики Вильгельма III. Такая трактовка в значительной степени соответствует истине, так как политика Вильгельма III после 1688 г. была основана на достижении консенсуса с Амстердамом и Штатами Голландии, и Голландия была главным вдохновителем нидерландского участия в войне 1702-13 гг. Но интересы Голландии далеко не во всем совпадали с интересами Вильгельма III, и не традиции штатгальтера-короля, а интересы Голландии определили нидерландскую роль в новом конфликте.

В момент смерти Вильгельма III, за два месяца до начала войны, стратегическое положение Соединенных Провинций и будущее их заморской системы торговли выглядело более неустойчивым и ненадежным, чем в любой момент времени после 1672 г. Последний король Испании из династии Габсбургов, Карл II, скончался в 1700 г., оставив трон Испании и Испанской империи в Европе и Америке внуку Людовика XIV, ставшему королем Испании под именем Филиппа V. Филипп получил поддержку от Франции в своих усилиях по консолидации власти над Испанией и ее империей. В 1701 г. французские войска вступили в Южные Нидерланды, и нидерландцы были вынуждены вывести свои гарнизоны из «барьерных» крепостей. Отныне между Францией и Республикой больше не было буфера, и Соединенные Провинции лишились возможности силовыми методами сохранять ограничения на торговлю по Шельде. Столь же угрожающей для нидерландских интересов была ситуация в Испании и Испанских Индиях. Купцы из Амстердама, доминировавшие в нидерландской торговле с Испанской Америкой через Кадис и Кюрасао, придерживались точки зрения, что вступление на испанский трон короля из династии Бурбонов означает, что испанский рынок и испанская торговля и колонии рано или поздно перейдут под французский контроль. В определенной степени, это уже произошло. В 1701 г. Филипп V передал «асиенто» — монополию на ввоз рабов в Испанскую Америку — от португальского консорциума, который сотрудничал с ВИК и покупал большую долю ее рабов на Кюрасао, — французской Гвинейской компании. В 1700-02 гг. деловое доверие нидерландских (и английских) купцов, торговавших с Испанией и Испанской Америкой, упало до такой степени, что они закрыли свои склады в Кадисе, Севилье, Аликанте и Малаге и передали ответственность за свои товары в Испанских Индиях нейтральным генуэзским и гамбургским фирмам. Рассчитывая посредством войны заставить Бурбонов отказаться от притязаний на испанский трон, голландские регенты и купеческая элита стремились восстановить благоприятное для нидерландской стороны положение в коммерции Испанских Индий, существовавшее до 1700 г., и подтвердить ограничения на поставку товаров через устье Шельды, а также достичь стратегической безопасности, обуздать французское могущество и заставить Людовика пойти на уступки в отношении французских торговых тарифов.

Для нидерландцев представлялось жизненно важным пресечь амбиции Франции и отменить переход испанского наследия к династии Бурбонов. Но было почти столь же актуальным помешать номинальному союзнику Республики, Британии, достичь всех целей за пределами Европы, если могущество Бурбонов будет сломлено. Британия в это время становилась более быстрорастущей и динамично развивавшейся морской, колониальной и коммерческой державой, чем Республика, и соперничество между англичанами и нидерландцами, особенно в Индии, Западной Африке и торговле с Испанской Америкой было острым, как никогда.

В то же самое время было необходимо выработать modus vivendi, приемлемый баланс сил на северо-западных немецких приграничных землях вдоль всей границы Республики. Старый вакуум власти в этих областях, столь хорошо и столь долго служивший нидерландским интересам, теперь окончательно исчез. Между 1591 г. и серединой 1630-х гг. Нидерланды и Испания взаимно уравновешивали друг друга, разместив гарнизоны в многочисленных городах в различных частях приграничной зоны. В 1630-х гг. испанцы вывели свои войска из Лингена, Липпштадта и Хамма и были изгнаны из Клеве, так что с конца 1630-х гг. и до 1702 г. Республика контролировала полосу от Клеве-Марка и Мёрса на юге до Восточной Фрисландии на севере, хотя князь-епископ Мюнстера энергично оспаривал нидерландскую гегемонию в 1660-х и в начале 1670-х гг. После поражения князя-епископа в 1674 г. нидерландское влияние в целом приняло доминирующий характер не только в политике и экономике, но, в кальвинистских областях, также в области религии, а в культурной сфере — на протяжении всей зоны. Но в 1702 г. в качестве главенствующей силы в пограничных областях выдвинулась Пруссия.

После смерти Вильгельма III король Фридрих I Прусский аннексировал графства Линген и Мёрс на основании содержавшейся в завещании Фредерика-Хендрика оговорки, что в случае пресечения прямой мужской линии его наследников наследие Оранско-Нассауского дома должно перейти к потомкам его старшей дочери, Луизы-Генриетты, жены Великого Курфюрста. Генеральные Штаты и Штаты Оверэйссела выразили протест, но король оказал на нидерландцев встречный нажим, пригрозив выйти из союза против Бурбонов. Разногласия между Республикой и Пруссией и прусская гегемония в регионе возросли в ходе военных кампаний 1702-03 гг., в которых прусские войска завоевали у Бурбонов большую часть бывшей гелдерландской четверти Рормонд, в том числе город Гелдерн, который после этого был окончательно аннексирован Пруссией. Нидерландские войска заняли Рормонд и несколько других анклавов, но в целом отношения между Республикой и Пруссией в приграничной зоне оставались крайне напряженными.

В том, что касалось людей и ресурсов, Республика во время войны 1702-13 гг. предприняла крупнейшие и самые продолжительные военные и логистические усилия в своей истории. Армия Генералитета была увеличена с 40 000 человек (численность, установленная для мирного времени) до более чем 100 000. Для финансирования этих усилий расходы Генералитета и налоговые отчисления провинций выросли до беспрецедентного уровня. Но несмотря на рост расходов и численности солдат, было очевидно, что Республика по размеру армий и военной мощи отставала от Франции, Британии, Пруссии и Австрии. На раннем этапе войны регенты пытались добиться, чтобы Республика играла менее важную роль в вооруженной коалиции, чем во время прежней войны. На суше Британия, Австрия и Пруссия выставили в пропорциональном выражении больше войск, чем раньше, тогда как на море преобладание Британии, неизбежное в обстоятельствах, когда Нидерланды направляли большую часть своих военных расходов на содержание сухопутных сил, стало еще более ярко выраженным, чем когда-либо прежде. Англо-голландское морское соглашение от апреля 1689 г., в соответствии с которым обе державы должны были предоставлять линейные корабли для совместных операций в соотношении 5:3, обеспечивало и формально закрепляло неуклонно растущий разрыв в военно-морской мощи и расходах.

Армия Республики никогда не была столь крупной, вдвое превосходя по численности британскую армию, действовавшую на континенте: свыше 100 000 человек против 49 000. В 1708 г. нидерландская армия достигла своего абсолютного максимума для раннего Нового времени, насчитывая 119000 человек по сравнению с 70 000 в британской. Для достижения этого уровня провинциальные ассамблеи заняли большие суммы денег у населения путем выпуска провинциальных долговых обязательств, увеличив постоянную армию с 45 000 до 75 000 человек, и в дополнение к этому наняв еще 42 000 солдат из немецких протестантских княжеств. Около 15 000 временно нанятых солдат получали жалованье из контрибуций, взимавшихся в оккупированных областях Южных Нидерландов. Верховным главнокомандующим союзных армий в Нидерландах был назначен Мальборо, но, в соответствии с секретным англо-нидерландским соглашением от июня 1702 г., он не имел права перебрасывать или вводить в бой нидерландские войска без согласия нидерландских генералов и «военных депутатов» Генеральных Штатов. Последние получили инструкции от Генералитета, предписывавшие им сотрудничать с Мальборо, но отказываться от участия в любой военной операции, противоречившей интересам или достоинству Соединенных Провинций.

Нидерланды все еще были великой державой и основным участником антифранцузской коалиции. Но сравнительный упадок Республики в первые годы войны за Испанское наследство был уже очевидным. Значительно более высокую часть субсидий, выплачивавшихся императору, предоставляла Британия, а союзные немецкие княжества и выставляли больше войск, и вносили больше средств в войну на Пиренейском полуострове, хотя нидерландские войска также участвовали в захвате Гибралтара. (До 1713 г. Гибралтар считался частью Испании «Карла III», совместно оккупированной британцами и голландцами — в Гибралтаре был даже открыт «музыкальный зал» скорее для развлечения нидерландских солдат, чем британских.) Нидерландские контингенты были также в составе союзной армии в Каталонии.

Еще с 1650-х гг. партия-фракция Штатов вынашивала идею назначить командующим нидерландской армией иностранного генерала, компетентного в военных вопросах, но неспособного бросить вызов голландским регентам во внутренней политике. Поэтому, в определенной степени, назначение Мальборо командующим союзными силами в Нидерландах можно считать частью политической реакции, наступившей после смерти Вильгельма III в 1702 г., предтечей которой были планы назначить главнокомандующим Тюренна или шведского генерала в 1650-х гг. Вильгельм III установил более жесткий контроль над нидерландской армией, чем кто-либо из предыдущих штатгальтеров, и благодаря этому смог отменить систему «военных депутатов». Теперь же эта система — что также являлось частью политической реакции 1702 г. — была восстановлена, хотя вместо семи или восьми депутатов, обычно назначавшихся до 1672 г., их было только четыре: один представлял Голландию, а три — оставшиеся шесть провинций, выбиравшихся в порядке ротации. Но ничто не указывало на факт, что назначение Мальборо также означало форму подчинения нидерландских военных сил британским.

В скором времени стало очевидным, что этот новый конфликт, с его неисчислимыми затратами, крахом торговли с имевшими жизненно важное значение французским, испанским и испано-американским рынками и существенным подрывом навигации в Средиземноморье, наносит беспрецедентный ущерб нидерландской системе торговли, городам и промышленности. Штаты Голландии отказались от сохранения англо-нидерландского торгового эмбарго на торговлю с Францией, и в 1704 г. Генеральные Штаты достигли соглашения с Людовиком XIV о частичном возобновлении франко-нидерландской торговли во время войны. Но это пошло на пользу, главным образом, экспорту сельскохозяйственной продукции и виноторговле. Франция, как и Испания, по-прежнему сохраняла в силе запрет на импорт нидерландских мануфактурных и колониальных товаров. Осознание тяжести упадка широко распространилось по всей Республике. Но, несмотря на это, купцы, владельцы мануфактур и общественность по-прежнему безоговорочно поддерживали Штаты Голландии в необходимости продолжения войны. Амстердамские купцы были уверены, что нидерландская торговая система прошлых десятилетий не сможет выжить без поражения Франции и отказа короля из династии Бурбонов от испанского престола, закрытия Шельды и восстановления нидерландской торговли с Испанской Америкой. Свержение Филиппа V и утверждение австрийского кандидата, «Карла III», у власти в Испании, Южных Нидерландах и испанских вице-королевствах в Америке считалось призом, стоившим затраченных на это усилий, людских жертв и финансовых средств. Ибо, если бы Бурбоны сохранили за собой власть над Испанской империей, старая система так или иначе прекратила бы свое существование. Поэтому антиоранжистская фракция в голландском ridderschap'е, а также антиоранжистские регенты и купечество искренне соглашались с Хейнсиусом и Кеппелом: Франция и бурбонская Испания должны быть разбиты совместными усилиями с Британией, Пруссией и Австрией, и необходимо выработать новые гарантии и условия торговли в Южных Нидерландах, Испании и Испанской Америке.

Несмотря на тяжелый упадок экономики, война за Испанское наследство в первые годы казалась успешной, превзойдя самые смелые ожидания амстердамских купцов. Начиная с сенсационной победы Мальборо над французами при Бленхейме (1704 г.), союзники шли от триумфа к триумфу. 1706 год стал свидетелем кульминации поистине чудесной череды успехов на суше и на море. Англо-нидерландские войска при поддержке пруссаков разгромили французскую армию при Рамийи, освободив почти все южные Нидерланды из-под власти Бурбонов. Летом того же года союзные армии, дислоцированные в Каталонии и Португалии и при их содействии, опустошили значительную часть центральной Кастилии и захватили Мадрид. В то же время союзный флот установил контроль над Средиземноморьем, тогда как Фландрия и Брабант перешли под совместное англо-нидерландское управление, с администрацией в Брюсселе, в которой преобладали нидерландские интересы, особенно в экономической сфере. Нидерландский экономический контроль над югом страны в 1706-13 гг. рассматривался в Гааге как частичная компенсация за быстро растущую британскую гегемонию, политическую и экономическую, над Португалией, Каталонией, Савойей, а также в Гибралтаре, Менорке и других завоеванных местностях в Испании. Брюссель был вынужден под нидерландским давлением восстановить на территории Испанских Нидерландов тарифный список 1680 г., благоприятный для нидерландской коммерции.

Но Штаты Голландии стремились, в качестве награды за свой вклад в войну и сопутствующие жертвы, не только превратить юг страны в монопольный рынок для нидерландской торговой системы, в некоторой степени уравновешивавший британское доминирование в Ирландии и Португалии, но и ограничить политический контроль Габсбургов посредством новых и более обширных условий в отношении «барьерных» городов, направленных на создание совместного нидерландско-габсбургского политического кондоминиума. В соответствии с первоначальным замыслом в 1706 г. Голландия хотела, в обмен на гарантии наследования престола в Британии протестантским претендентом, чтобы Британия поддержала права нидерландцев содержать гарнизоны в любых городах и крепостях в южных Нидерландах по выбору Генеральных Штатов. В своем окончательном виде (октябрь 1709 г.) «барьерное соглашение» между Республикой и Британией предусматривало, что в обмен на нидерландские гарантии протестантского наследования в Британии последняя гарантирует будущий нидерландский «Барьер» на юге, состоявший из существенного количества городов и фортов. Они образовали три группы. Во-первых, группа крепостей (сюда входили Гент, Лир и Дамме), фланкировавшая южный берег устья Шельды и канал Брюгге-Дамме, преследовала цель укрепления нидерландского контроля над устьем и линию коммуникаций с внешней линией гарнизонов на французской границе. Во-вторых, Ипр, Ньивпорт, Лилль, Турне и Валансьен, обеспечивавшие нидерландский контроль над западной оконечностью Фландрии и валлонской Фландрии. И, наконец, дальше на юг, Шарлеруа и Намюр, которые должны были обеспечить нидерландский контроль над долинами Мёза и Самбры. Для финансирования содержания этих гарнизонов нидерландцы должны были получать доходы с любых отвоеванных частей бывших Габсбургских Нидерландов, находившихся под французским контролем во время смерти Карла И, а также дополнительную крупную сумму, выплачивавшуюся ежегодно провинциями Испанских Нидерландов, как было раньше, до 1700 г. Наконец, все ограничения, относившиеся к устью Шельды и оговоренные в Мюнстерском мирном договоре 1648 г., были подтверждены.

Но если в южных Нидерландах, Германии и Италии военные действия развивались успешно, то в Испании и Новом Свете они шли довольно плохо. Кастильское население поддерживало Филиппа, так как его соперник — Габсбург, «Карл III», всё больше считался захватчиком и ставленником каталонцев, валенсийцев и португальцев, а также протестантов и евреев. Филипп V отвоевал Мадрид. Союзные армии в Испании были вытеснены франко-кастильскими армиями обратно в Каталонию и Португалию. В конечном счете, фортуна начала поворачиваться лицом к французам и на северном фронте. К 1710 г. эта первая поистине глобальная война превратилась в тупиковое противостояние, истощившее всех участников, особенно французов и нидерландцев.

На протяжении нескольких лет, до 1710 г., Людовик пытался расколоть сплотившуюся против него коалицию, предлагая нидерландцам заключить выгодный для них сепаратный мир — стратегию, напоминавшую ту, которую он успешно провел в жизнь в 1677 г. В ходе нескольких раундов секретных франко-нидерландских переговоров, достигших своей кульминации в Гертрёйденбергских переговорах весной 1710 г., Людовик объявил о своей готовности принять отказ Филиппа от испанского трона и признать «Карла III», если Филипп получит компенсацию в виде габсбургских владений в Италии, и предоставить нидерландцам их «Барьер», французский тарифный список 1664 г. и другие преимущества. Нидерландская правящая элита проявила к этому предложению живой интерес. Но переговоры 1709-10 гг. вряд ли могли привести к положительному результату. Помимо опасений навлечь на себя злейшую вражду Британии и Австрии, среди регентов существовало слишком сильное недоверие к Людовику. Что, если нидерландцы сложат оружие, порвут с союзниками, а Людовик нарушит данные Республике обещания? Репутация Короля-Солнца в таких вопросах была далеко не безупречной. Еще один камень преткновения заключался в том, как на самом деле изгнать Филиппа из Испании. Людовик отказался участвовать в любой военной операции по принуждению своего внука к отказу от испанских владений. В ходе окончательного анализа ситуации, самые влиятельные голландские регенты — Хейнсиус, Корвер и пенсионарий Гауды, Бруно ван дер Дуссен, — не видели иной альтернативы, кроме отклонения французских предложений и продолжения войны вместе с Британией и Австрией.

После 1710 г. Людовик, утратив надежды на заключение сепаратного мира с нидерландцами, сосредоточил свое внимание на Лондоне. Когда во время формальных переговоров между державами на мирном конгрессе в 1712 г. выяснилось, что Франция и Британия заключили сделку между собой, Республику, как и Австрию, охватило возмущение. Выяснилось, что тори, в то время находившиеся у власти в Британии, готовы позволить Филиппу V остаться королем Испании и Испанских Индий в обмен на широкие преимущества для Британии, в частности, уступку Гибралтара и Менорки, а также «асиенто» на поставку рабов для Испанских Индий. В Гааге произошли антибританские беспорядки и пошли разговоры о четвертой англо-голландской войне. Вместе с Австрией Республика некоторое время пыталась продолжать войну против Франции без Британии, но остальные союзники сочли свои военные силы и финансы недостаточными для этого. У регентов не оставалось выбора, кроме как принять условия Утрехтского договора (1713 г.), выработанные Британией и Францией без их прямого участия.

АВСТРИЙСКИЕ НИДЕРЛАНДЫ И СЕВЕР ПОСЛЕ 1713 г.

В период с 1659 г. по 1710 г. юг Нидерландов оставался в стратегическом и экономическом подчинении у Соединенных Провинций. Испанская корона открыто признавала свою неспособность защитить юг страны от Франции без нидерландской помощи. Мюнстерский договор гарантировал постоянное закрытие Шельды для морской торговли и целый ряд других экономических ограничений на юге. В угоду нидерландцам, тарифные списки, принятые испанскими властями в южных Нидерландах в 1669 и 1680 гг., продолжали благоприятствовать экспорту на юг нидерландских мануфактурных изделий, рыбной продукции, балтийского сырья и товаров из Ост-Индии.

Это были политико-экономические взаимоотношения, целесообразные и для Испании, и для Нидерландов, но в целом ряде отношений наносящие ущерб для коммерции, судоходства и мануфактур на юге. С психологической точки зрения, это привело к углублению пропасти между севером и югом, породив народное сопротивление, подкрепленное религиозными различиями, и глубокое разочарование среди купцов и мануфактурщиков Антверпена, Брюсселя, Брюгге и Гента. Прибытие Макса-Эммануэля — который вынашивал амбиции в конечном счете наследовать Карлу II в качестве суверена южных Нидерландов и желал увеличить ресурсы и стратегический потенциал региона ради собственной выгоды, — стало сигналом к тому, что можно назвать первым политическим восстанием юга против экономического и стратегического гнета севера. По инициативе Бергейка были проведены консультации с городскими элитами и составлены планы, и в 1699 г. режим в Брюсселе опубликовал законопроект о меркантилистских мерах, направленных на освобождение юга от экономического подчинения северу. Они включали высокие тарифы на нидерландские и другие иностранные мануфактурные изделия, а также меры по принуждению фламандских производителей полотна прекратить отправку своих не полностью выделанных полотен в Голландию для отбеливания и распродажи. Давление за выход из-под опеки со стороны севера набрало силу со смертью Карла II в 1700 г. Восшествие на испанский престол короля из династии Бурбонов получило сильную поддержку во всех слоях общества в южных провинциях, так как с новым режимом связывали надежды на радикальные изменения в администрации и органах власти и, не в последнюю очередь, прекращение подчинения Нидерландам в коммерческой и морской сферах. Филипп доверил заботу о своих интересах в стране Людовику, и когда после этого на юг в феврале 1701 г. вторглись французские войска, их с радостью приветствовали власти и местное население, которое помогло им вступить в занятые нидерландскими гарнизонами «барьерные» города и захватить их, вынудив нидерландцев вывести свои войска без борьбы.

Установление опиравшегося на французскую поддержку режима Филиппа V в Брюсселе в 1701 г. вызвало целый шквал широкомасштабных изменений. Бергейк, который, не теряя даром времени, объявил о своей поддержке Бурбонов, был назначен суперинтендантом финансов и военным министром, став творцом франко-испано-баварского союза в Нидерландах. Пока Макс-Эммануэль отсутствовал в Баварии в решающие годы реформ (1701-04 гг.), Бергейк, по сути, исполнял обязанности генерал-губернатора от имени Филиппа V. За два года он воссоздал из жалких остатков новую армию Испанских Нидерландов, организованную в соответствии с генеральным уставом военной службы из 134 статей, который он составил и опубликовал в декабре 1701 г. Получив одобрение из Версаля, летом 1702 г. он распустил три габсбургских «Вспомогательных совета» («Collateral councils»), заменив их единым королевским советом всего из шести членов, напрямую возглавляемым генерал-губернатором или его доверенным лицом — то есть, на практике, им самим. К апрелю 1703 г. был введен новый тарифный режим.

Набор солдат и введение новых налогов неизбежно в определенной степени поумерили первоначальный энтузиазм к новому порядку, как и принятие строго антиянсенистской политики в церковных и интеллектуальных вопросах в соответствии с наклонностями Людовика. Тем не менее, режим сохранял поддержку провинциальных Штатов и городских элит. Тот факт, что реформы оказались недолговечными, хотя и далеко идущими, был исключительно результатом военного поражения. Ибо всё резко изменилось после сокрушительного поражения, нанесенного французским и южно-нидерландским войскам англо-голландской армией при Рамийи, около Тинена, 23 мая 1706 г. Это поражение настолько ослабило французов, что современники называли его «революцией», событием, резко и радикально преобразовавшим ситуацию в Нидерландах. За считанные дни Лувен, Брюссель, Мехелен, Антверпен, Гент, Брюгге и Ауденарде открыли свои ворота перед союзниками и признали «Карла III» королем Испании и южных Нидерландов. К июлю 1706 г., когда капитулировал Остенде, только три валлонских провинции — Эно, Намюр и Люксембург — а также Ньивпорт оставались в руках Макса-Эммануэля.

Бергейк и Макс-Эммануэль перенесли остаток бурбонской администрации южных Нидерландов в Моне. В Брюсселе был учрежден англо-нидерландский кондоминиум для управления Фландрией, Брабантом и Лимбургом, временно от имени «Карла III». Новый королевский совет, учрежденный в 1702 г., был незамедлительно распущен, и восстановлены три габсбургских «Вспомогательных совета». Во всех крупных городах были размещены британские и нидерландские гарнизоны. Почти сразу же Штаты Голландии также приняли меры по отмене тарифов и меркантилистских нововведений Бергейка. Уже в июле 1706 г. новый брюссельский режим возобновил действие старого тарифного списка. Но, не удовлетворившись этим, Голландия впоследствии добилась того, что список 1680 г. был заменен списком 1669 г., еще более благоприятным для нидерландских интересов. Если в случае с Португалией в 1703 г. британцы в соответствии с Метуэнским договором получили большинство коммерческих преимуществ за счет нидерландцев, то по условиям соглашений, введенных во Фландрии и Брабанте в 1706 г., именно нидерландцы получили основные выгоды в торговле, что вызвало многочисленные жалобы в Британии.

Ни союзные гарнизоны, ни новые административные, фискальные и тарифные меры не пришлись по нраву населению фламандских и брабантских городов. Из Монса Бергейк умело сыграл на этом недовольстве и сплел разветвленную сеть пробурбонского заговора. Вступив в тайный сговор с определенными элементами населения, французы сумели внезапным ударом захватить Гент и Брюгге в июле 1708 г. Мальборо понадобилось вести две продолжительные осады, прежде чем он смог вернуть города в начале 1709 г. Англо-нидерландский кондоминиум восстановил свой контроль. Но имелось много признаков того, что враждебное отношение к союзникам во фламандских и брабантских городах оставалось широко распространенным до конца войны и после него, и что оно стало фактором в ослаблении нидерландской и укреплении австрийской позиции во время проходивших после 1713 г. переговоров, на которых решалась будущая судьба южных Нидерландов.

По окончании войны Филипп V остался на троне Испании. Но южные Нидерланды, фактически спустя два столетия, были отделены от Испании и переданы императору, хотя и в соответствии с различными ограничениями, которые должны были удовлетворить нидерландцев и британцев. Юг страны отныне стал «Австрийскими Нидерландами». В соответствии с австро-голландским договором, подписанным в Антверпене в ноябре 1715 г., император торжественно признал обязательства Испании, закрепленные Мюнстерским договором 1648 г., в том числе закрытие Шельды для морской торговли и тарифный список 1680 г. — соглашение, которое заложило основу для возобновления нидерландской гегемонии в торговле, продолжавшейся несколько десятилетий.

Еще одним крупным вопросом, имевшим жизненно важное значение для нидерландцев и улаженным в ходе многочисленных переговоров в конце войны, было восстановление кордона «барьерных» городов, занятых нидерландскими гарнизонами. По условиям Антверпенского договора император согласился совместно с Республикой нести ответственность за оборону Австрийских Нидерландов, разместив в них постоянную армию из 35 000 австрийских и голландских солдат в мирное время, 14 000, или 2/5 из которых должны быть нидерландцами, что означало существенный рост количества (примерно на 8 000) голландских солдат, дислоцированных в барьерных городах в соответствии с мирным договором 1697 г. Генеральные Штаты, придерживавшиеся точки зрения, что Испанские Нидерланды были совместно завоеваны силами Великого Альянса 1702 г., чтобы сделать их «бруствером и барьером для отделения Франции от провинций Генеральных Штатов», рассчитывали получить права не только на сами «барьерные» города, но и на Гент и всю Фландрию для обеспечения своих линий коммуникации и расширения своего влияния. Однако этому решительно воспротивился император, опиравшийся на поддержку со стороны англичан, которые стремились лишить нидерландцев контроля над сетью каналов, связывавших Остенде, Брюгге и Гент, главные артерии для поставки британских мануфактурных товаров в южные Нидерланды. Не получили голландцы и столько барьерных городов, как надеялись. «Барьер» 1715 г. простирался от Вёрне, около побережья, через Кнокке, Ипр, Вастен, Менин и Турне до Намюра (см. карту 15). В этих городах Генеральные Штаты были уполномочены назначать военных губернаторов и контролировать администрацию, но не вводить публичное отправление реформатской веры. Протестантское богослужение по условиям договора разрешалось проводить только в частных домах, на той же основе, что и в правление Карла И. Наконец, нидерландцы должны были получать ежегодную субсидию в размере одного с четвертью миллиона гульденов из доходов Австрийских Нидерландов для оплаты расходов на содержание своих «барьерных» гарнизонов.

Следующим вопросом, разрешенным в ходе переговоров после окончания войны, было будущее бывшего округа Рормонд, или Оверквартера (Верхний Гелдерланд), территории, оставшейся за Испанией в 1648 г., на которую претендовали нидерландцы, но которая с 1702 г. была оккупирована Пруссией. Пруссия, аннексировав Мёрс и Линген в 1702 г., находилась на пути к созданию обширного территориального анклава в Нидерландах и рядом с ними — перспектива, вызывавшая глубокую обеспокоенность у Генеральных Штатов. Но и здесь нидерландцам помешали британцы, которые по своим причинам поддержали притязания Пруссии. В соответствии с окончательным разделом нидерландцы получили только Венло и Стевенсверт с частичным суверенитетом над Рормондом, при условии, что католические церкви и имущество в этом городе останутся в неприкосновенности. Часть оставшейся территории перешла к Австрии, но большая часть, в том числе Гелдерн, была аннексирована Пруссией.

Первым генерал-губернатором Австрийских Нидерландов был принц Евгений Савойский, один из выдающихся людей своей эпохи, занимавший эту должность на протяжении десятилетия (1716-25 гг.). Прославленный военачальник и администратор, он был также известен как ценитель искусств и книг, проявлявший повышенный интерес к идеям раннего Просвещения. Однако его влияние в Брюсселе было ограниченным, так как он много времени проводил в Венгрии, воюя с турками. В отличие от масштабных перемен после прихода к власти бурбонского режима в 1701 г., переход к австрийскому правлению после 1713 г. почти не изменил статус-кво, заново установленный англо-нидерландским кондоминиумом в 1706 г., если не считать более энергичного руководства со стороны двора в Брюсселе, чем это было при испанском режиме после 1659 г.

КАРТА 15. Мелиорация земель в Соединенных Провинциях, 1565-1714 гг.

Тем не менее, энтузиазм к новому режиму быстро остыл при авторитарном правлении заместителя и уполномоченного министра Евгения, итальянца Эрколеди Туринетти, маркиза де При. В первую очередь, непопулярным был сам договор о «барьере», так как повсеместно считалось, что император, подписав его, принес в жертву интересы южных провинций ради своих более широких государственных и династических соображений. Условия в отношении Шельды и тарифов вызвали большое недовольство, как и выплата субсидий Нидерландской Республике. Во-вторых, страна быстро устала от австрийских и нидерландских гарнизонов на своей территории. В-третьих, в соответствии с инструкциями из Вены, При начал проводить жесткую политику в налоговой сфере и вскоре подвергся обвинениям в нарушении привилегий городов. Разочарование и налоговый гнет вместе взятые привели к ряду волнений в 1717-18 гг.в Генте, Антверпене и, особенно, Брюсселе, в котором недовольство из-за высоких цен разжигало оппозицию австрийским властям. Произошло несколько бунтов, в которых были разграблены жилые дома некоторых чиновников и зерноторговцев. Но народные волнения испугали городские элиты, и с их поддержкой правительство весной 1719 г. быстро восстановило контроль над ситуацией. Однако наказание участников беспорядков было сравнительно умеренным, лишь горстка бунтовщиков была казнена вместе с одним из главных подстрекателей волнений, Франсуа Аннесенсом. Несколько недель спустя При с торжеством писал Евгению, что «populace se tient fort en repos et n'a fait le mondre mouvement apr'es qu'elle a été intimidée par cette execution» («народ остается спокойным и не предпринимает никаких действий после того, как был устрашен этой казнью» (фр.)). В экономической сфере новый режим старался держаться золотой середины, не оказывая ни открытого сопротивления, ни активного содействия нидерландскому коммерческому доминированию. Император был связан договором в отношении закрытия устья Шельды и тарифов, и знал, что любой отказ от этих договоренностей уничтожит всю основу австро-нидерландского сотрудничества в Нидерландах. Тем не менее, Евгений и его преемники находили обходные пути для поддержки купцов и владельцев мануфактур южных Нидерландов. Самым знаменитым предприятием этого рода было учреждение в Австрийских Нидерландах в декабре 1722 г. имперской Ост-Индской компании, получившей известность под названием «Остендской компании». Купцы юга инвестировали в небольшом размере в плавания в Ост-Индию еще с 1714 г.; теперь же, заручившись официальной поддержкой, они попытались создать нечто более существенное. В середине и конце 1720-х гг. около дюжины кораблей ежегодно совершали рейсы в Кантон за чаем и Бенгалию за шелком и набивным ситцем. Принц Евгений сам вложил значительные средства в это предприятие. Но большие надежды, связанные с ним, вскоре рассеялись. Сочетание коммерческих промахов и англо-нидерландских контрмер подорвало положение Компании, и в 1731 г. император, нуждавшийся тогда в англо-нидерландской поддержке на европейской сцене, дал согласие на роспуск Компании.

Преемником Евгения в качестве наместника южных Нидерландов была старшая сестра императора, Мария-Елизавета (1725-41 гг.). Эта склонная к полноте дама с выступающим подбородком — знаменитой фамильной чертой Габсбургов — в самом начале своего правления созвала собрание Генеральных Штатов в Брюсселе, которому суждено было стать последним в Австрийских Нидерландах до смуты 1789-90 гг. Она возобновила привилегии южных провинций, подтвердив, что ни она, ни ее брат не собирались изменять существующей управленческой структуры в этих землях. Однако она приехала с решительными идеями по религиозным и культурным вопросам, и быстро завела более великолепный (и более дорогостоящий) двор в Брюсселе, чем когда-либо видел юг с середины XVII в. Мария-Елизавета надеялась стать новой Изабеллой, блистательной правительницей, занимавшей центральное место в жизни страны, и крупной покровительницей искусств. Безусловно, началась новая эпоха, но в то время не было ни ресурсов, ни необходимости в обширной программе строительства, а искусства в Антверпене, Генте и Брюгге находились в упадке. Золотой Век Рубенса и ван Дейка давно уже миновал, как и век их наследников; в большинстве отношений юг утратил свой прежний блеск в области живописи и декоративных искусств. Тем не менее, Мария-Елизавета оказала значительное воздействие. Она ввела жесткий формализм венского двора и пригласила целый ряд итальянских и центральноевропейских художников и музыкантов, которые придали новый тон культурной жизни юга. Особым покровительством эрцгерцогини пользовалась Брюссельская опера, основанная во времена Макса-Эммануэля; она предпочитала итальянскую оперу. Но при Марии-Елизавете было предпринято лишь несколько крупных проектов любого рода. До 1750-х гг. придворная культура юга носила отчетливо временный характер. Даже после катастрофического пожара 1731 г., уничтожившего бургундско-габсбургский дворец в Брюсселе (и вместе с ним несколько картин Рубенса), эрцгерцогиня просто обдумывала проект строительства нового дворца, который, однако, так и не получил материального воплощения.

Таблица 43. Генерал-губернаторы Австрийских Нидерландов, 17161794 гг.

Присутствие Марии-Елизаветы в южных Нидерландах сказалось, главным образом, в сфере религиозной и интеллектуальной жизни. Если в отношении искусств она подражала Евгению и способствовала распространению итальянского и центральноевропейского влияния, то в церковных и научных делах она резко изменила проянсенистскую либеральную позицию своего предшественника. Евгений открыто благоволил янсенистской и «регалистской» (Регализм — доктрина примата власти государя над Церковью, — Прим. пер.) оппозиции папским притязаниям, изложенным в булле «Unigenitus» от 1713 г. Он также защищал лувенского юриста Зегера Бернарда ван Эспена (1646-1728 гг.), главного публичного представителя антиультрамонтанского крыла католической Церкви в южных Нидерландах, подчеркивавшего в своих трактатах обязанность католических князей сводить к минимуму юрисдикцию внешних церковных властей над своими подданными. Напротив, эрцгерцогиня под влиянием своего духовника, венгерского иезуита Стефана Амподта, постоянно ее сопровождавшего (даже в оперу), проводила жесткую антиянсенистскую, антирегалистскую, пропапскую политику. Она с таким рвением подвергла чистке Лувенский университет, что ван Эспен и десяток других янсенистских преподавателей были вынуждены отправиться в изгнание в Соединенные Провинции, традиционное убежище янсенистов. Несколько прелатов и аббатств подверглись расследованию и были призваны к дисциплине. Была ужесточена цензура книг, чтобы попытаться оградить страну от произведений авторов раннего Просвещения, как и всего, что отдавало янсенистским регализмом. Но антиянсенистская кампания Марии-Елизаветы закончилась вместе с ее пребыванием в должности наместника. При ее преемнике, Карле-Александре, янсенизм снова вошел в милость в Брюсселе.

Именно при Карле-Александре центральная администрация Австрийских Нидерландов стала более модернизированной и впервые были приняты меры к институциональной рационализации в нескольких аспектах провинциальной и налоговой администрации. Хотя три Вспомогательных совета, восстановленные в 1706 г. и повторно, после кратковременной попытки покончить с ними, в 1725 г., продолжали функционировать до 1740 г., Государственный Совет собирался редко, и контроль окончательно перешел к поредевшему Тайному Совету, состоявшему из шести чиновников под председательством «chef-président» {1222} . Это изменение было частью более широкой тенденции со стороны австрийского режима к отстранению местной знати от ее служебных обязанностей и опоре на профессиональных чиновников. Третий правительственный орган, Совет финансов, оставшийся в неизменном виде, состоял из четырех чиновников во главе с генеральным казначеем. Еще более видную роль в Брюсселе играл государственный и военный секретарь, могущественный заместитель и помощник генерал-губернатора.

Но если центральная администрация в Брюсселе в следующие десятилетия после 1715 г. стала более компактной и профессиональной, она также стала более функциональной по характеру, утратив большую часть своего прежнего дипломатического и стратегического значения, сохранявшегося от времен Альбы до Макса-Эммануэля. То был один из результатов еще одной заметной перемены — решения Карла VI учредить в Вене в 1717 г. совет, уполномоченный осуществлять верховное наблюдение за администрацией Австрийских Нидерландов. Этот совет существовал до 1757 г., когда его функции были переданы императорской придворной канцелярии, которая продолжала оживленно переписываться и контролировать чиновников в Брюсселе.

На провинциальном уровне изменения были не столь очевидными. Провинциальные Штаты продолжали собираться на заседания и сохранили свои прежние функции, главным образом, право выплачивать правителю субсидии и наблюдать за их сбором. Тем не менее, их влияние в средние десятилетия XVIII в. определенно ослабело, не в последнюю очередь из-за передачи некоторых их прежних полномочий от брюссельской администрации к Вене и уменьшения роли брабантского и валлонского дворянства. В Штатах Фландрии господство основных городов — Гента и Брюгге — было еще больше ослаблено (что являлось долгосрочной целью брюссельской администрации) посредством предоставления все большего представительства в Штатах малым городам провинции, таким как Алст, Кортрейк и Дендермонде. Политическое влияние Гента и Брюгге было, по сути, всего лишь рудиментом того, которым они обладали в XVI в.

При австрийском режиме произошли достойные внимания изменения в администрации и культуре задолго до более радикальных реформ, которые провел император Иосиф II под влиянием идей Просвещения в 1780-х гг. Но самые отчетливые признаки возрождения и роста можно было увидеть в экономической жизни и росте численности населения. Если север страны развивался явно более динамично, чем юг, и в экономическом, и в демографическом отношениях в первое столетия после Восстания, и обе части Нидерландов пережили упадок в 1672-1720 гг., то после 1720 г. юг демонстрирует более высокие темпы экономического и демографического развития, чем север (хотя и не имел колоний и торговли на дальние расстояния, в отличие от севера), и контраст между обеими частями Нидерландов стал радикальным после 1740 г., когда «высокостоимостная» торговля и промышленность на севере вступили в фазу почти полного коллапса.

Обе части Нидерландов в 1660-х гг. погрузились в затяжную сельскохозяйственную депрессию, продолжавшую углубляться в XVIII в. Но если во Фландрии и австрийском Брабанте арендная плата в сельском хозяйстве и цены на землю существенно выросли после 1720 г., то на севере восстановление сельского хозяйства началось гораздо позже, примерно лишь с 1750 г., и происходило заметно более медленными темпами. Во Фрисландии и Северной Голландии, например, арендная плата за фермы в 1730-х и 1740-х гг. продолжала падать. После 1720 г. численность сельского населения на юге — что составляло резкий контраст с севером — начала неуклонно и сравнительно быстро расти. Во Фландрии его рост был более заметным в тех областях, где была широко распространена полотняная промышленность, и явно стимулировалось ей. В некоторых частях франкоязычной территории, особенно вокруг Шарлеруа, Льежа и Вервье, происходил медленно ускоряющийся рост производства шерстяных тканей, добычи угля и выплавки железа, который достиг кульминации в начале XIX в. в виде полномасштабной индустриализации. В этих регионах рост населения также стимулировала промышленность, и сельская, и городская. Но в австрийском Брабанте, где промышленная активность не играла особой роли в жизни населения, и где уже существовавший высокий уровень урожайности зерновых культур оставлял мало перспектив на дальнейшее увеличение продуктивности сельского хозяйства, также происходил быстрый и устойчивый рост численности населения.

Но ни распространение сельской промышленности, ни рост численности населения не свидетельствовали об улучшении уровня жизни или росте процветания масс сельских и городских наемных рабочих. Напротив, как на юге, так и на севере имелись многочисленные указания на общий рост бедности и преступности, связанный с обнищанием сельского населения. Если растущее население и могло как-то прокормиться, то в немалой степени благодаря картофелю, который начали выращивать во Фландрии и Брабанте в начале XVIII в. и который получил широкое распространение в середине столетия. Но растущее употребление картофеля в качестве основы поддержания существования бедных семей, особенно в 1740-х гг., когда произошло резкое ухудшение обстановки из-за войны за Австрийское наследство (1740-48 гг.), следует считать вынужденной необходимостью, обращением к дешевому продукту питания «faute de mieux» («за неимением лучшего» (фр.)), а не улучшением рациона питания. Как впоследствии в Ирландии, картофель в Австрийских Нидерландах XVIII в. был в первую очередь средством обеспечения максимального уровня выживаемости в обстановке скудного, даже нищенского уровня жизни.

НЕЙТРАЛИТЕТ И ВНУТРЕННЯЯ СТАБИЛЬНОСТЬ, 1713-46 гг.

Как только война за Испанское наследство закончилась, Генеральные Штаты, не теряя времени, распустили большую часть нидерландской армии. Численность солдат сократилась с 130 000 в 1712 г. до 90 000 в 1713 г. и 40 000 к 1715 г., причем основную массу оставленных на службе составляли сами нидерландцы, швейцарцы и шотландцы. Оставшийся контингент нидерландской армии снова вернулся к монотонной, рутинной гарнизонной службе в укрепленных городах юга страны, Генералитетских земель и Гелдерланда.

Само по себе сокращение армии до такого уровня не представляло какой-либо значительной перемены в истории Республики. После Мюнстерского мира 1648 г. армия подверглась сокращению, в конечном счете, до немногим более чем 30 000 человек. Теперь, как и тогда, сокращение оказало серьезное отрицательное воздействие на экономическую жизнь в приграничных областях, особенно в Генералитетских землях и Гелдерланде. Но в других аспектах изменение было фундаментальным. Ибо по сравнению с другими европейскими армиями и боеспособностью прочих государств сокращение армии означало решительный разрыв с прошлым. На протяжении периода с1590по1713 гг.ив военное, и мирное время Соединенные Провинции обладали одной из крупнейших и самых эффективных армий в Европе. Но после подписания Утрехтского договора возвращение нидерландцев к существовавшему до 1688 г. уровню расходов и размеру военных подразделений мирного времени, тогда как Пруссия, Австрия, Британия, Россия и другие державы содержали значительно более крупные армии, чем в прошлом, означало, что Республика утратила статус великой державы и перестала обладать тем весом в европейской политике, который она имела раньше, хотя правда и то, что, в отношении периода до 1750-х гг., историки зачастую преувеличивают степень этого упадка. Соединенные Провинции, конечно, уже не представляли собой ту силу, как до 1713 г., но до 1750-х гг. оставались державой среднего ранга, игравшей довольно значительную роль в европейских и всемирных делах.

Военные расходы были радикально урезаны. Но государственный долг провинций оставался на беспрецедентно высоком уровне, хотя провинциальные власти не проявляли никаких намерений увеличить налогообложение до такой степени, которая позволила бы им уменьшить накопленный долг. Если война 1672-78 гг. оставила Голландию с государственным долгом в 38 миллионов гульденов, к 1713 г. он вырос до астрономической цифры в 128 миллионов — бремя, которое оказало парализующий эффект на дипломатию и вооруженные силы Республики. Такова была часть цены, которую пришлось платить за то, что Нидерланды вели войну за Испанское наследство главным образом в кредит, избегая большого увеличения налогов. Более того, сокращение армии и сохранение высокого уровня государственного долга вызвало новые трения между провинциями. Ибо если Голландия, Оверэйссел и Гелдерланд (провинции, получившие больше всего выгод от присутствия гарнизонов) сохранили свои квоты войск, остальные единодушно сократили соответствующие части армии ниже согласованного размера, переложив основную часть бремени на провинции, согласные платить. Фрисландия возмущалась громче всех, жалуясь, что ее провинциальная квота в финансах Республики была слишком высокой, что, по сути, отвечало действительности. Система квот не менялась с 1616 г. Но с того времени население и ресурсы Голландии увеличились по сравнению с Фрисландией, Зеландией и Утрехтом. Напротив, Оверэйссел и Гелдерланд, со своим более энергичным демографическим ростом с конца XVII в., находились в более благоприятном положении для выплаты их квот. Фактические платежи Фрисландии упали намного ниже официальных взносов провинции.

Именно на этом фоне единодушного и коллективно согласованного сокращения войск и финансовых поступлений, огромного государственного долга, жалоб из-за квот и ухудшившегося сотрудничества между провинциями в 1716-17 гг. состоялся (по настоянию Оверэйссела) ряд специальных собраний Генеральных Штатов для рассмотрения положения Союза и предложенных реформ. В это время (и после) эти собрания назывались Второй Великой ассамблеей, хотя, строго говоря, собрания 171617 гг. были ничем иным, как чрезвычайным заседанием Генеральных Штатов, тогда как Великая ассамблея 1651 г. по своему замыслу представляла конгресс провинциальных ассамблей. Но, разумеется, собрания 1716-17 гг. были Второй Великой ассамблеей в том смысле, что являлись лишь второй генеральной «ревизией» функционирования Союза и состояния сотрудничества между провинциями.

Ведущую роль в этом процессе играл Симон ван Слингеландт (16641736), секретарь Raad van State с 1690 г., энергичный администратор, происходивший из влиятельной дордрехтской регентской семьи — его отец был двоюродным братом Яна де Витта. Хотя его семья в прошлом находилась на стороне партии Штатов, ван Слингеландт в основном старался не примыкать ни к одной из идеологических группировок, взяв за правило придерживаться нейтралитета. Во время войны он тесно сотрудничал с Хейнсиусом и впоследствии стал основной фигурой в политике Генералитета после самого пенсионария.

Ван Слингеландт, с его глубоким знанием дел Генералитета, обладал всеми данными для того, чтобы оценить структуру и органы власти Союза с коллективной, а не узко провинциальной точки зрения. Он и Raad засыпали Генеральные Штаты меморандумами и предложениями об институциональных реформах. Ван Слингеландт также подвергал резкой критике общую тенденцию в политике после 1713 г., утверждая, что сокращение военных и военно-морских сил Республики было настолько масштабным и далекоидущим, что ослабляло ее влияние на международной сцене.

Он настаивал на том, что Генералитет был отныне слишком слабым, а сотрудничество между провинциями совершенно не отвечало интересам государства. Один из его аргументов заключался в том, что в первые годы существования Республики голосование методом простого большинства среди провинций в Генеральных Штатах было более обычным явлением, чем сейчас, и тенденция к большему провинциальному партикуляризму оказывала ослабляющий эффект на Генералитет. «Political Discourses», написанный ван Слингеландтом в это время — хотя и остававшийся неизданным до 1784 г. — демонстрирует не только удивительно подробное знание истории и органов власти Республики после 1572 г., но и искреннее уважение к конституционным традициям и принципам Соединенных Провинций. Он считал Восстание против Испании важнейшим шагом, благодаря которому нидерландцы стали «свободным народом и свободным правительством», а также ключом к восстановлению рушащейся республики его эпохи. Соединенные Провинции, по мнению Слингеландта, пришли в упадок из-за того, что предали эти первые принципы, двигаясь к бесплодному акценту на провинциальный партикуляризм, бывший единственной частью наследия Гроция и де Витта, которую он не одобрял. Ван Слингеландт желал вернуться к концепции более сильного Raad van State и Генералитета, которая, как он считал, превалировала до тех пор, пока не была извращена злополучным английским вмешательством 1585 г., вследствие которого в состав Raad 'а вошли два английских министра. Он призывал к наделению провинций большим объемом власти в Генералитете, реформе финансов Генералитета и возвращению Республики в круг ведущих военных и военно-морских держав, хотя в то же самое время и к сокращению государственного долга.

Но несмотря на то, что вокруг идей ван Слингеландта развернулись бурные дебаты, в конечном счете усилия Raad van State и Второй Великой ассамблеи закончились ничем. В итоге, ассамблея стала решительным поражением для тех, кто захотел преобразовать Соединенные Провинции в более целостное федеративное государство. Несколько малых провинций придерживались точки зрения, что подвергаются несправедливому отношению в процессе принятия решений и в вопросе о квотах, и были более заинтересованы в мерах, направленных на сдерживание гегемонии Голландии, чем в ее укреплении посредством усиления Генералитета. В то же время унижение 1712-13 гг. оставило после себя мучительные воспоминания и способствовало развитию тяги к нейтралитету. Одним важным решением, принятым после дебатов на Второй Великой ассамблее, было сокращение армии еще на 6 000 человек (в основном швейцарцев), в результате чего численность нидерландской армии уменьшилась с 40 000 до 34 000 человек.

Те, кто стремился восстановить военную и военно-морскую мощь Республики — Хейнсиус, ван Слингеландт и ван Дёйвенворде, ведущая фигура в голландском ridderschap'е, — считали ее военную роль по-прежнему необходимой для сдерживания французского экспансионизма, сочетая такие взгляды с пробританской, но необязательно оранжистской позицией. Британия поощряла Генеральные Штаты продолжать играть активную роль в европейской дипломатии и политике, считая это средством расширения британского влияния в Европе. Таким образом, отчасти под британским нажимом Соединенные Провинции едва не вступили в так называемый «Четверной альянс» 1718 г., направленный на сдерживание амбиций Испанских Бурбонов. Резолюция о присоединении к «Четверному альянсу» получила поддержку большинства в Генералитете и была проведена в Генеральных Штатах пятью провинциями против двух, вопреки возражениям Зеландии и Утрехта. Но Амстердам, глубоко встревоженный слишком медленным возрождением нидерландской торговли с Испанией и Испанской Америкой после 1713 г. и ухудшением нидерландской торговли в целом, воспротивился вступлению в европейскую коалицию против Испании. Господствующая фракция в амстердамском vroedschap'е во главе с бургомистром Николасом ван Бамбеком (1665-1722 гг.) враждовала с Хейнсиусом и ван Слингеландтом и желала дистанцировать Республику от Британии. Амстердам шел своим путем.

Острый интерес к выборам преемника Хейнсиуса в качестве пенсионария Голландии, после его смерти в 1720 г., проявился не только среди соперничавших партийных группировок в Штатах, но и в иностранных столицах. Человек, на которого сделали ставку друзья Хейнсиуса, ван Слингеландт, считался «британским» кандидатом, человеком, который выступал за более активную роль Нидерландов на международной сцене. Его соперником, поддержанным Амстердамом и фракцией в голландском ridderschap'е, возглавляемой heer'ом ван Нордвейком (который противостоял ван Дёйвенворде), был Исаак ван Хорнбек, пенсионарий Роттердама, бывший также ставленником французов. Хорбнек был компетентным регентом-администратором, воэцианцем и бывшим оранжистом, обладавшим очень скудным опытом и знаниями по части международных дел. Он и был избран пенсионарием в предпочтение ван Слингеландту, потому что на него можно было положиться, что он отступит от традиций Хейнсиуса и будет придерживаться политики невмешательства в иностранных делах.

Между смертью Иоганна Вильгельма Фризо в 1711 г. и началом 1720-х гг. оранжизм был скорее скрытой, чем активной силой в нидерландской политике. На какое-то время давнее соперничество между партиями-фракциями стало менее острым. Несмотря на это, после 1713 г. произошла заметная реакция против республиканских тенденций предшествующего периода. Это было особенно очевидно в Гелдерланде, где позиции регентов «Старой команды» и ridderschap'а стали сильнее после 1713 г., и в 1717 г. Штаты Гелдерланда отменили правило, согласно которому члены городских советов должны были переизбираться каждые три года коллегиями «gemeenslieden», что означало окончательное поражение антиоранжистских, демократических сил, которые ввергли провинцию в смуту в 170208 гг. В 1718 г. принц Оранский, которому в то время исполнилось семь лет, был избран будущим штатгальтером Фрисландии и, в следующем году, Гронингена. В 1722 г. он был избран также и Штатами Дренте, и оранжисты в Гелдерланде настаивали на том, чтобы Штаты Гелдерланда последовали их примеру. Это был важный поворот событий, так как впервые предполагалось объединить фризское штатгальтерство с вакантным штатгальтерством других провинций. Штаты Голландии, Зеландии и Оверэйссела вмешались, чтобы укрепить антиоранжистскую оппозицию в Гелдерланлде, предупредив, что избрание нового штатгальтера Гелдерланда вызовет раскол в Соединенных Провинциях в целом. Штаты Гелдерланда оставили без внимания это предостережение и провозгласили принца будущим «штатгальтером Гелдерланда», но в то же самое время составили «новые инструкции», предоставлявшие их будущему штатгальтеру только долю той власти, которой обладал Вильгельм III в соответствии с «reglement» 1675 г.

Штатгальтер Гелдерланда, согласно инструкциям 1722 г., обладал незначительным влиянием на «gemeenslieden» в выборах муниципалитетов, назначении чиновников на провинциальном или окружном уровнях, или избрании представителей Гелдерланда в комиссиях Генералитета. Несмотря на это, решение Гелдерланда вызывало сильное беспокойство среди регентов. Штаты Утрехта заново подтвердили свои резолюции от 1651 и 1702 гг. об отмене института штатгальтерства в их провинции. Голландия в марте 1723 г. приняла резолюцию, впоследствии поддержанную Зеландией, Утрехтом и Оверэйсселом, обязавшись сотрудничать с другими провинциями и окружными ассамблеями для сохранения безштатгальтерного режима.

До середины 1720-х гг. режим голландских регентов был относительно стабильным внутри страны и за ее пределами, и все еще мог рассчитывать на большую коммерческую, промышленную и финансовую силу Голландии. Однако в середине 1720-х гг. правящие регентские круги Голландии оказались под тройным давлением возрождающегося оранжизма, растущих международных трений и прогрессирующего краха нидерландской системы заморской торговли. Между 1713 и 1725 гг. ослабленная и пассивная оборонительная стратегия Республики, с ее небольшой армией и запущенным состояниям укреплений, опиралась на предпосылку об истощении Франции и дружбу с Австрией. Но в конце 1720-х гг. Соединенные Провинции оказались в крайне неопределенной ситуации. В стране нарастало раздражение из-за того, что Австрия ущемляла законные права нидерландцев в южных Нидерландах, и из-за Остендской компании. Это восстановило Республику против нового союза Испании и Австрии (1725 г.). Но в то же самое время существовали опасения, что соперничающая европейская коалиция в составе Британии, Франции и Пруссии будет не только противостоять императору, но и окажет поддержку притязаниям короля Пруссии, в пику притязаниям его соперника, курфюрста Пфальца, в новом кризисе за наследование Юлиха-Берга. С 1725 г. Генеральные Штаты были глубоко озабочены тем, чтобы Пруссия не захватила Юлих-Берг.

Хотя британские и французские дипломаты привыкли рассматривать действия Штатов Голландии и Генеральных Штатов лишь под углом того, были ли они благоприятны для Британии или Франции, внешняя политика и опасения нидерландцев имели мало общего с пристрастием к той или иной стране. Действительная нидерландская дилемма в Европе заключалась в том, как лучше защитить нидерландские интересы в южных Нидерландах и не позволить этой области стать экономическим соперником Республики, и, в то же самое время, помешать Пруссии аннексировать не только Юлих и Берг, но и соседнюю сеньорию Равенстейн, представлявшую собой анклав в северном Брабанте. Три нидерландские территории — Маастрихт, Венло и Рормонд — уже были отрезаны от основной территории Республики и стали изолированными анклавами внутри прусских владений (см. карту 15) вследствие присоединения Пруссией большей части северного Гелдерланда. Пруссия также укрепила свои связи с Эмденом и Восточной Фрисландией, откуда подданные короля Пруссии завязали дальнюю торговлю с Западной Африкой и островами в Карибском море, конкурируя с нидерландцами. Если Пруссия, кроме того, захватила бы Юлих, Берг и Равенстейн, то Фридрих-Вильгельм со своей превосходящей армией не только получил бы в свое распоряжение протяженный массив территории вдоль восточной границы Нидерландов, но и еще один участок Генералитетских земель стал бы анклавом внутри Пруссии. Тревога нидерландцев возросла в октябре 1726 г., когда прусский король заключил союз и подписал пакт с императором, надеясь тем самым укрепить свою власть в Юлих-Берге.

Республика не имела иного выбора, кроме как вернуться на европейскую сцену в качестве перворазрядной державы. В 1726 г. Генеральные Штаты решили присоединиться к Ганноверскому альянсу, надеясь благодаря этому сдержать Австрию и Пруссию. Голландия и малые провинции договорились увеличить нидерландскую армию на 20 000 человек, и к 1727 г. довели количество боеспособных солдат до 54 000. Когда Хорнбек в 1727 г. скончался, возобладало мнение, что Республике нужен более сильный и более представительный пенсионарий. Преемником Хорнбека в качестве пенсионария Голландии был избран ван Слингеландт — его предпочли более ревностному антиоранжистскому республиканскому кандидату, дордрехтскому регенту Франсуа Терестейну ван Халевейну (избрание которого, как опасались, привело бы к расколу в правящей элите), но лишь после того, как Слингеландт дал устные заверения партии-фракции Штатов, что приложит все усилия, чтобы не допустить к власти принца Оранского и его сторонников. Связав свою судьбу с республиканцами, он заручился поддержкой Яна Хендрика ван Вассенара ван Обдама (1683-1745 гг.), лидера ridderschap'а и главного антиоранжиста. Таким образом, на практике главой партиифракции Штатов стал политик, в идеологическом смысле не являвшийся горячим приверженцем «Истинной свободы» де Витта, и склонявшийся ранее к убеждениям, что Республике нужен «верховный глава».

По мере того, как вокруг границ и на международной сцене увеличивалась напряженность, а торговая система становилась все более убыточной, борьба партий-фракций внутри Республики усиливалась. Принц Оранский, Вильгельм IV (1711-51 гг.), достиг совершеннолетия (18 лет) в 1729 г. и был со всеми подобающими церемониями провозглашен штатгальтером Фрисландии, Гронингена, Дренте и Гелдерланда. Совсем недавно он учился во Франекерском и Утрехтском университетах, как некогда его отец; но теперь он обосновался в Принценхофе в Леувардене и начал играть активную роль в политике. Стремясь пресечь его возвышение, голландские регенты лишили его места в Raad van State и отстранили от других источников влияния. Но постепенно оранжисты все больше укрепляли свои позиции. Событием, которое резко подняло градус политической напряженности, стало соглашение, заключенное в Берлине в 1732 г., окончившее тридцатилетнюю тяжбу между фризской ветвью Оранско-Нассауской династии и королем Пруссии, который отныне стал все более враждебно относиться к голландским регентам. По условиям этого компромисса Вильгельм IV признал переход к Пруссии Лингена и Мёрса и отказался от всех прав и притязаний на наследие Вильгельма III в Германии. Прусский король в ответ отказался от своих притязаний на наследие Оранско-Нассауского дома в Соединенных Провинциях и Австрийских Нидерландах. Проблема титулов была разрешена договоренностью, что и король, и фризский штатгальтер, а в будущем их наследники получают право именовать себя «принцем Оранским».

Соглашение, подписанное в Берлине, вызвало призрак будущего политического сотрудничества между фризским штатгальтером и королем Пруссии, направленного против голландских регентов. Дополнительные опасения в Зеландии были вызваны тем, что устранение разногласий с Пруссией открывало принцу путь к притязаниям на политические функции в Зеландии, связанные с владением им маркизатом Флюшинга и Вера. После смерти Вильгельма III Штаты Зеландии обсуждали предложение приобрести маркизат и политические права принца Оранского (отдельно от штатгальтерства) путем их выкупа. Этому воспротивились Штаты Фрисландии и зеландские оранжисты. Однако теперь вопрос принял безотлагательный характер. Зеландия предложила принцу 250 000 гульденов за уступку его прав, но он отказался их продавать. Штаты стали настаивать, выкупили маркизат и права в принудительном порядке и положили деньги на имя принца в Мидделбургском банке.

Не менее тревожным с политической и идеологической точек зрения, чем сделка принца с Берлином, был его интерес к женитьбе на дочери короля Англии. Когда британский двор впервые намекнул на такую возможность в 1728 г., реакция ван Слингеландта была настолько негативной, что проект на несколько лет был убран в долгий ящик. Но Ганноверская династия в Британии была не слишком уверена в лояльности своих английских и шотландских подданных и не чувствовала свое положение на международной сцене достаточно надежным. Якобитское восстание 1715 г. было подавлено, однако новый якобитский мятеж казался реальной возможностью; более того, Испания и Австрия покровительствовали якобитам. В этой ситуации идея продолжения традиций Вильгельма III и Славной Революции была привлекательна для британского двора и парламента, особенно в связи с тем, что от брака между дочерью Георга II, Анной, и принцем Оранским можно было ожидать усиления британского влияния в Соединенных Провинциях и, через них, в Европе.

Именно по этим причинам перспектива заключения принцем такого брачного союза была неприемлемой для ван Слингеландта, Амстердама и голландских регентов в целом. Но к 1733 г. они уже ничего не могли сделать, чтобы ему помешать. Свадьба принца и Анны Ганноверской (1709-59 гг.) была отпразднована в Сент-Джеймском дворце в Лондоне в марте 1734 г. Голландия и большинство в Генеральных Штатах решили, что брак следует отметить в Республике с как можно более скромными церемониями, ограничившись простым поздравлением Георга II с тем, что он избрал домом для своей дочери «свободную республику, такую, как наша». По прибытии в Соединенные Провинции молодоженам был оказан холодный прием в Гааге и Амстердаме, и лишь во Фрисландии их ждала более радушная встреча. К своему разочарованию, британская принцесса, дочь монарха, правившего самой гордой и богатейшей державой в мире, оказалась почти всеми позабытой при миниатюрном дворе в Леувардене, окруженная обстановкой и придворным штатом, совершенно неподобающими (по мнению принцессы) ее статусу. Затворничеству Анны Ганноверской во Фрисландии суждено было продолжаться тринадцать лет.

Ван Слингеландт оставался, по выражению французов, «le premier homme de la République» («первым человеком в Республике» (фр.)). Соединенные Провинции увеличили численность своих войск и заняли более целенаправленное положение. Но, несмотря на его энергию и решимость, ван Слингеландт оказался бессилен перестроить армию и военно-морской флот Республики на прочной основе или провести те существенные реформы, на необходимости которых он давно настаивал. Кризис системы нидерландской торговли и упадок голландской городской экономики, начавшиеся с 1720-х гг., были постоянным структурным изменением, подорвавшим экономическое процветание Голландии и способность выполнить финансовые обязательства, которых требовал от нее прежний статус великой державы и европейские интересы. С 1720-х гг. главные голландские города, а также их торговля и промышленность быстро приходили в упадок как в абсолютном, так и в относительном выражении. Амстердам, в некотором смысле, менее серьезно пострадал от общего кризиса, чем другие города. Но это обстоятельство привело лишь к возникновению трений внутри Голландии, по мере того, как быстрее приходившие в упадок города, в частности, Дордрехт и Харлем, пытались принудить Амстердам взять на себя большее налоговое бремя.

В одном отношении более сильный политический режим в лице ван Слингеландта улучшил ситуацию, уменьшив раскол между Амстердамом и другими главными голландскими городами. Но экономические и финансовые трудности Республики оказались непреодолимыми, перечеркнув все перспективы на возрождение. Единственной крупной реформой, осуществленной во время пребывания ван Слингеландта в должности пенсионария (1727-36 гг.), был пересмотр «Verponding», главного прямого налога провинции, взимавшегося с домов и земли. Налоговые списки не пересматривались на протяжении целого столетия с 1632 г.; учитывая, что Амстердам с тех пор разросся больше, чем другие города, существовавшая раскладка налогов отводила Амстердаму непропорционально малую часть общих налоговых взносов. Ван Слингеландт вынудил Амстердам согласиться на пересмотр городского «Verponding» — налоговые списки для сельской местности были оставлены неизменными, — подчеркнув тяжелую финансовую ситуацию, в которой оказалась Республика, и пообещав, что Штаты будут оказывать более энергичную поддержку усилиям, направленным на ликвидацию Остендской компании. Финансы Республики находились в таком расстройстве, что, несмотря на продолжавшиеся трения с Пруссией и Австрией, Голландия в январе 1733 г. сократила армию обратно до 10 000 человек, вопреки возражениям Гелдерланда и Оверэйссела. Хотя это решение пришлось отменить из-за начавшейся войны за Польское наследство (1733-35 гг.) и общего обострения ситуации в Европе, паралич Республики в финансовой, политической, военной и военно-морской сферах с каждым следующим годом становился все более очевидным.

После смерти ван Слингеландта в 1736 г. понадобилось несколько месяцев, полных агитации и интриг в Штатах Голландии, прежде чем был избран новый пенсионарий в лице Антони ван дер Хейма (1737-46 гг.), племянника Хейнсиуса. Ван дер Хейм происходил из той же элиты старших чиновников Генералитета, как и его предшественник, и сменил его в должности генерального казначея Генералитета. Заслуживает внимания тот факт, что до своего назначения пенсионарием он ни разу не присутствовал на заседаниях Штатов Голландии. Примечательной чертой данных ему как пенсионарию в феврале 1737 г. инструкций была оговорка Штатов, впервые изложенная в письменном виде, что их пенсионарий должен прилагать все усилия для сохранения безштатгальтерной формы правления. Ван Слингеландт дал соответствующее обязательство только в устной форме.

Ван дер Хейм был во многих отношениях компромиссным кандидатом, выбор которого должен был смягчить трения между идеологическими блоками и провинциями. Он был компетентным администратором и хорошо знал механизмы работы органов власти и выработки политики Республики. Он укрепил связи со всеми группировками, хотя Амстердам считал его слишком пробританским, а его жена происходила из знатной фризской семьи, поддерживавшей тесные связи со двором штатгальтера. Но компромиссные кандидаты зачастую приводили лишь к затягиванию тупиковой ситуации, как и оказалось в данном случае, по крайней мере, до 1742 г.

К 1737 г. в Соединенных Провинциях существовали широко распространенные ожидания дальнейшего экономического упадка и оранжистского возрождения. Структурные трудности коммерции и промышленности вызвали настолько серьезные проблемы в городах (см. стр. 435-37 ниже), что среди простого народа стало преобладать глубокое социальное и политическое недовольство. Воспоминания о режиме Вильгельма III уже изгладились, и было вполне естественно, что всю ответственность за растущие экономические трудности возлагали на регентов, уже треть столетия управлявших Республикой. Независимо от того, произошло ли, как утверждают некоторые историки, также ярко выраженное ухудшение качества регентского правительства, связанное с ростом коррупции и непотизма в общественной жизни (в чем можно сомневаться), не вызывает сомнений тот факт, что города Голландии и Зеландии были охвачены глубоким недугом, вызванным тем, что «высокостоимостная» торговля и промышленность, а вместе с ними вся основа нидерландской гегемонии в мировой торговле и процветание Золотого Века были непоправимо подорваны. Бесспорно, что провинциальные и Генеральные Штаты вошли в состояние затяжного «клинча», и что положение Соединенных Провинций на международной сцене было существенно ослаблено. Если регенты прежде доказывали, с немалым на то основанием, что величайшее процветание Республики пришлось на первый безштатгальтерный период, то оранжисты отныне столь же убедительно считали, что именно при втором безштатгальтерном режиме коммерция и промышленность Республики оказались настолько расстроены, что города Голландии пришли в состояние полного упадка.

Единственным оружием, остававшимся в идеологическом арсенале республиканцев, были их притязания на роль защитников «свободы». В годы правления де Витта «Истинная свобода» состояла, в конечном счете, из двух элементов: поддержания определенной степени религиозной и интеллектуальной терпимости и того принципа, что власть будет более ответственна перед народом и лучше служить истинным интересам государства в том случае, если будет носить коллегиальный характер, с отказом от династического элемента, неизбежного при штатгальтерстве. Теперь в эту концепцию непримиримый антиоранжистский регент Левин Фердинанд де Бофор (1675-1730 гг.), бывший член зеландского Gecommitteerde Raden, добавил третий элемент в вышедшей уже после смерти автора книге о свободе в гражданском обществе. Де Бофор утверждал, что партия Штатов была также сторонником гражданской свободы и достоинства отдельной личности. Книга де Бофора подверглась яростным нападкам оранжистских писателей, спровоцировавших, в свою очередь, появление еще нескольких республиканских памфлетов, в которых говорилось, что «свобода» действительно была центральным принципом Республики, и что штатгальтеры всегда угрожали этой свободе, напоминая читателям, что Вильгельм III узурпировал недопустимый объем властных полномочий.

Таким образом, накануне начала общеевропейской войны за Австрийское наследство (1740-48 гг.) режим регентов становился все более уязвимым. Соединенные Провинции не имели никакого отношения к разжиганию этого крупнейшего европейского конфликта и испытывали сильное желание сохранить нейтралитет, но, в определенной степени, были просто обязаны вмешаться, так как в 1740-х гг. Республика по-прежнему была неотъемлемой частью европейской системы альянсов и основной сценой европейской дипломатии. После вступления Британии в войну в 1744 г. все четыре могущественных соседа Республики воевали друг с другом — Австрия в союзе с Британией против Пруссии в союзе с Францией. Поскольку Соединенные Провинции в силу принятых на себя договорных обязательств были обязаны защищать Австрийские Нидерланды от Франции совместно с Британией, дипломатическое давление возросло. Франция обещала возобновить франко-нидерландское коммерческое соглашение от 1739 г. (в высшей степени благоприятное для нидерландцев), если Республика проигнорирует свои обязательства по отношению к Австрии и Британии. Но большинство в Штатах Голландии и Генеральных Штатах посчитало неблагоразумным нарушать обязательства Республики или заигрывать с Францией, рискуя навлечь на себя гнев короля Англии и Австрии. В сентябре 1741 г. Генеральные Штаты отвергли французские предложения.

Оказаться под перекрестным нажимом четырех воюющих великих держав, которые все являлись ее соседями, было крайне опасным, но, по крайней мере, опасное положение Республики позволило временно преодолеть политический паралич, в который она погрузилась. В марте 1742 г. Генеральные Штаты договорились увеличить армию на 20 000 человек и вскоре после этого, чтобы изыскать необходимые денежные средства без дальнейшего увеличения уже и так чудовищно раздутого государственного долга, ввели в 1742 г. новый налог «Personeel Quotisatie», примечательный ранний пример подоходного налога (хотя и не на постоянной основе), который взимался со всех ежегодных доходов в Голландии, превышавших 600 гульденов — сумму, представлявшую грубую разделительную линию между доходами ремесленников и более состоятельных людей. К 1743 г. размер армии был доведен до 84 000 человек.

В течение войны Республика продолжала выплачивать военные субсидии Австрии для защиты южных Нидерландов, в соответствии с условиями договоров. Своими мерами 1742-43 гг. Республика продемонстрировала, что по-прежнему могла играть значительную роль в европейских делах. Но выполнив свои договорные обязательства перед Австрией и Британией, Республика сама оказалась в затруднительном, даже невыносимом положении в южных Нидерландах. Фактически, на протяжении большей части войны нидерландцы держали больше войск в разбросанных по стране гарнизонах, чем австрийцы или британцы, поэтому Соединенные Провинции, хотя формально не находились в состоянии войны с Францией, неизбежно были втянуты в самую гущу конфликта. Франция, что вполне естественно, считала нидерландские гарнизоны в «барьерных» городах жизненно важной частью австрийской обороны и британских позиций на континенте.

Тот факт, что Генеральные Штаты и нидерландская армия не имели никакого желания сражаться с французами, только сделал их легкой добычей для последних, одновременно испортив отношения между нидерландцами и их союзниками. Когда французы перешли в наступление в 1744 г., нидерландский гарнизон в Менене (Менине) оказал лишь слабое сопротивление, сдавшись через неделю, а в Ипре капитулировал спустя девять дней. В апреле 1745 г. французы снова вторглись, на этот раз через Мобёж, взяв в осаду 7 000 плохо подготовленных нидерландских солдат, удерживавших Турне. На помощь Турне выступила объединенная англо-нидерландо-австрийская армия, что привело к полномасштабной битве при Фонтенуа (11 мая 1745 г.), в которой французы одержали победу; британцы приписывали разгром союзников (небезосновательно) «низкому качеству нидерландских войск». Затем французы один за другим захватили Турне, Гент и Остенде.

Последующая вспышка Третьего якобитского восстания в Шотландии и вторжение шотландских горцев в Англию (при поддержке небольших французских сил) вызвали панику в Лондоне и срочный отзыв еще до конца года не только большей части британских войск в Австрийских Нидерландах, но и некоторой части нидерландских для формирования 6 000-ного экспедиционного корпуса, который Республика была обязана по условиям англо-голландского союза отправить на поддержку режима в Британии.

В 1746 г. французы оккупировали Брюссель и Антверпен и, после победы при Рокуре, практически все Австрийские Нидерланды, кроме Люксембурга. Затем, в апреле 1747 г. французское правительство, как бы предупреждая Соединенные Провинции отказаться от их вооруженной поддержки Британии и Австрии, отправило сравнительно небольшую армию из 20 000 человек в Статс-Фландрию, захватив Хулст, Аксель и Сас ван Гент. Французы не планировали чего-то большего, чем второстепенная операция, преследовавшая конкретные дипломатические и политические цели. Мало кто в Париже, Лондоне или Гааге мог подозревать о ее неизбежных широких и впечатляющих последствиях. Ибо хотя Генеральные Штаты попытались организовать эффективную оборону, увеличив размер нидерландской армии до 95 000 человек, народ пришел в крайнее волнение. Преобладавшее общественное настроение оказалось направлено против регентов. Нидерландская Республика была близка к тому, чтобы стать единственной европейской страной, оказавшейся в середине XVIII в. перед лицом полномасштабной революции.

ЭКОНОМИЧЕСКИЙ УПАДОК — ОТНОСИТЕЛЬНЫЙ И АБСОЛЮТНЫЙ

Самые фундаментальные перемены в нидерландском обществе XVIII в. были следствием упадка нидерландской системы заморской торговли — а также промышленности и рыболовства, связанных с ней. На протяжении Золотого Века, с 1590 г., фазы системы заморской торговли были основным фактором, влиявшим на распределение населения, урбанизацию, занятость, процветание и динамизм городов в целом, и это в равной степени справедливо по отношению к более поздним фазам экономического и социального развития Республики, начавшимся с крахом нидерландского первенства в мировой торговле в 1720-40 гг.

Достигнув своего зенита в 1647-72 гг., нидерландская система заморской торговли прошла через несколько фаз, медленно ослабевая, но в основном продолжая функционировать. Правда, некоторые ключевые отрасли «высокостоимостной торговли» Золотого Века, такие как левантийская и гвинейская торговля, катастрофически пошли на спад после 1688 г. — года, ознаменовавшего окончательное прекращение нидерландской экономической экспансии. Торговля с испанскими колониями в Америке, процветавшая в 1690-х гг., претерпела сильное сокращение после 1700 г. Но такие сбои, как бы серьезны они ни были, отчасти компенсировались продолжавшимся процветанием нидерландской торговли с северной Европой, укрепленной новыми техническими и промышленными инновациями, сохранявшими технологический перевес над большей частью Европы. Количество ветряных мельниц на Заане продолжало увеличиваться до около 1720 г. Многие нидерландские отрасли промышленности, работавшие на экспорт (делфтская керамика, производство табака, обработка сахара, изготовление бумаги, парусины, гаудских курительных трубок, шёлка, хлопка и полотна), продолжали наращивать объем в первой четверти нового столетия. Соединенные Провинции, а не Британия, все еще оставались мировой технологической витриной до около 1740 г., и технический разрыв между нидерландской экономикой и экономикой соседних стран оставался значительным. В то же самое время ОИК сохраняла свое лидерство в качестве ведущей европейской коммерческой организации торговли в Азии, опять-таки до 1720-х гг.

Описание Голландии, сделанное лангедокским священником Пьером Сартром в 1719 г., позволяет получить яркое впечатление о том, какой представала страна в глазах иностранца, в последний момент, в который экономическая система Золотого Века еще функционировала. Больше всего его поразило, «dans се pays tout est nouveau» («что в этой стране всё новое» (фр.)). Новшества, инновации, чистота, процветание, величие городов и относительное отсутствие бедности по сравнению с соседними странами — таковы были отличительные черты нидерландского общества около 1720 г. Заандам, первая настоящая индустриальная зона Европы, в том смысле, что он был территорией, где преобладающим видом занятости населения была промышленность, поразил Сартра как истинное «merveilleux» («чудо» (фр.)). Он пишет, что в то время на Заане насчитывалось 1 200 работающих промышленных ветряных мельниц — настоящее их количество составляло около половины от этого числа, — выражая свое восхищение скоростью, с которой новые лесопильные станки пилили доски.

Но ситуация радикально изменилась во второй четверти столетия. В 1720-х гг. начался ускоряющийся коллапс большинства отраслей «высокостоимостной торговли» и вследствие этого большей части экспортно-ориентированной индустрии, а также катастрофическое сокращение в отрасли рыболовства, что означало конец экономической системы Золотого Века. Амстердамские купцы быстро утратили свой прежде огромный контроль над большими сферами международной торговли. Перерабатывающие отрасли промышленности Амстердама получили тяжелый удар. Количество табачных фабрик в городе сократилось с примерно 30 в 1720 г. — половина из них принадлежала евреям — до всего лишь 8 к 1751 г. Количество хлопковых прессов уменьшилось с 80 в 1700 г. до 21 к 1770 г. и всего лишь 12 к 1796 г. Недавно процветавшая шелкоткацкая промышленность пришла в упадок.

Сворачивание производственной деятельности в Амстердаме, однако, не шло почти ни в какое сравнение с жестким сокращением, доходящим до полного развала, городской экономики в других местах. Процветание Лейдена было уничтожено в 1720-х и 1730-х гг. Выпуск лейденского тонкого полотна упал с 25 000 рулонов ежегодно в 1700 г. до всего лишь 8 000 к концу 1730-х гг., главным образом, из-за падения объема продаж на трех в прошлом крупнейших рынках — Франции, Испании и Османской империи. Производство второго главного лейденского продукта Золотого Века, камлотов, упало с 36 900 штук ежегодно в 1700 г. до всего лишь 12 600 к 1750 г. и жалких 3 600 к 1770 г. — что составляло едва ли 10% от уровня производства семьдесят лет назад. Не лучше обстояли дела в Харлеме, где отрасли отбеливания и производства тонких полотен потерпели крах в 1730-х и 1740-х гг., количество полотняных мануфактур сократилось за 12 лет с семи до трех. Обработка соли в Энкхёйзене, Дордрехте и Зирикзее находилась в коллапсе: к 1750 г. нидерландский экспорт соли упал всего до у5 от уровня конца XVII в. В Зирикзее, где в конце XVII в. работало 40 солеварен, к 1750 г. функционировало только 9. На Заане переработка продукции китобойного промысла, производство парусины, изготовление канатов и судостроение к 1750-м гг. находились в состоянии резкого упадка. Совокупный нидерландский экспорт табака в переработанном виде, включая нюхательный табак, стремительно упал.

Крах городских отраслей экономики не ограничивался только Голландией и Зеландией. Во второй половине XVII в. значительная часть нидерландской экономики внутренних провинций также стала жестко зависима от системы заморской торговли и, несмотря на гораздо более низкие расценки зарплат, преобладавшие в этих областях, она также неизбежно должна была пойти на спад. Текстильная промышленность Твенте, процветавшая в последней четверти XVII в. и первой четверти XVIII в., сократилась в 1720-х гг., временно несколько оправившись (когда война за Австрийское наследство парализовала выпуск полотна в Силезии), а затем пришла в полный упадок в 1750-60-х гг. В северном Брабанте текстильная промышленность вначале отреагировала на угрозу быстро растущего выпуска тканей в соседней Фландрии и Вестфалии переходом к технически более сложным тканям, смеси льна и хлопка, но после 1740 г. текстильное производство в Хелмонде и по соседству быстро пришло в упадок. Развал текстильной промышленности во внутренних областях оказал парализующий эффект на экономическую и общественную жизнь в больших областях Оверэйссела и северного Брабанта. Харлинген, главный промышленный центр во Фрисландии, продержался несколько дольше, но также вступил в полосу резкого упадка после 1750 г.

Часто высказывалось мнение, что даже если «высокостоимостная» торговля и промышленность потерпели крах, торговля насыпными грузами в любом случае оставалась на прежнем уровне, поэтому важная часть экономики XVII в. продолжала существовать, как и раньше. Но это заблуждение. Кажущееся сохранение на плаву нидерландской торговли балтийским зерном и строевым лесом в середине XVIII в. было следствием увеличения количества небольших судов, применявшихся в этой торговле, которые совершали плавания из Фрисландии и Ваттовых островов. Основная нидерландская торговля насыпными грузами с центром в Голландии, для которой использовались более крупные по тоннажу корабли, резко сократилась, так же как нидерландский экспорт сельди, соли и вина. Воздействие этого сокращения на второстепенные голландские порты было катастрофическим. Тоннаж грузового флота Хорна уменьшился с около 10 700 ласт в 1680-х гг. до всего лишь 1 856 ласт к 1730-м гг. и только 1 201 ласт к 1750-м гг. Энкхёйзен, пришедший в полный упадок в результате коллапса ловли сельди и морской торговли насыпными грузами, был лишь тенью самого себя в прошлом. Даже Роттердам, нидерландский город, который лучше всего справился с ситуацией, между 1720 и 1760-ми гг. претерпел 30%-ный упадок в своей главной отрасли, перевозке французских вин.

Единственным растущим сектором нидерландской заморской торговли в XVIII в. был импорт и реэкспорт сахара, кофе, табака, чая и какао из Америки и с Дальнего Востока. Республика, как и все европейские страны, в том числе Австрия и Финляндия, испытала масштабный рост потребления этих продуктов — потребление сахара, например, возросло в несколько раз из-за изменившихся обычаев и моды. Более того, поскольку Республика являлась «воротами» в рейнские земли и внутренние области Германии, уровень ее импорта и экспорта выиграл от этого даже больше, чем у других стран. Но несмотря на массовое вливание нового объема, уровень импорта и экспорта в Амстердаме, где была сосредоточена большая часть новой торговли, так и не возрос. В XVIII столетии, когда торговый оборот Британии, Франции, России, Пруссии, Швеции и, собственно говоря, всех остальных стран благодаря спросу на новые потребительские товары вырос от 2,5 до 5 раз, номинальная стоимость импорта и экспорта в Амстердаме оставалась статичной. Это означало, что удельный вес Амстердама в международной торговле снизился до незначительной доли того, каким он был до 1720 г., — обширный приток сахара, чая и кофе был уравновешен крахом целого ряда отраслей торговли, в которых Нидерланды ранее доминировали. Более того, значительная доля новой торговли колониальными продуктами, которые привозили в нидерландские порты и из них, велась не на нидерландских, а на британских, французских, шведских и других иностранных судах. Вдобавок ко всему, за новые привычки потребления приходилось платить свою цену, не в последнюю очередь в виде уменьшившегося спроса на пиво отечественного производства и импортированное вино (см. табл. 45).

Упадок старой балтийской насыпной торговли был не столь резким — и менее специфическим для периода 1720-50 гг. — чем крах «высокостоимостной торговли» и развал нидерландской промышленности, но он был не меньшим в абсолютном измерении, чем упадок в этих прочих сферах, и не менее разрушительным для нидерландской городской цивилизации. Снижение объема насыпных грузоперевозок, естественно, неизбежно привело к упадку судостроения. Судостроительная промышленность на Заане, после быстрого роста в первой половине XVII в. и достижения периода наивысшего процветания — как и нидерландская система заморской торговли в целом — в 1647-88 гг., в 1690-х гг. начала приходить в упадок.

Количество строящихся морских кораблей, остававшееся внушительным до 1720-х гг., резко пошло на спад к середине века — хотя и испытало временное возрождение во время войны за Австрийское наследство, когда нидерландцы привозили много французских колониальных продуктов — а затем упало до минимального уровня в 1790-х гг. Количество верфей на Заане сократилось с более чем 40 в 1690 г. до 27 к 1730 г. и 23 к 1750 г. Еще более впечатляющим и более необратимым было катастрофическое падение объема торговли строевым лесом на Заане, — количество аукционов по продаже строевой древесины уменьшилось с 30 за год около 1720 г. до 10 к 1760-м гг.

Основной причиной коллапса нидерландской системы заморской торговли после 1720 г. был бурный рост промышленной деятельности в южных Нидерландах, Германии и Британии, и волна индустриального меркантилизма, прокатившаяся по северной Европе, особенно в Пруссии, России, Саксонии, Швеции-Финляндии, Дании-Норвегии, Британии и (в 1750-х гг.) Австрийских Нидерландах в период 1720-60 гг. Хотя Британия задолго до 1720 г. уже закрыла доступ на свой рынок для многих продуктов нидерландского производства, она оставалась одним из важнейших импортеров двух основных нидерландских экспортных продуктов — полотна и парусины; но постепенно этот канал сбыта также оказался закрыт (процесс, достигший своей кульминации в 1750-х гг.). По общему мнению, в том, что касалось ее экспорта, Британия также сумела справиться с неблагоприятными последствиями новой жесткой протекционистской политики в таких странах, как Пруссия, Россия и Швеция. Уверенная в своем недавно приобретенном статусе великой державы, Пруссия с 1720-х гг. запретила ввоз практически всей иностранной текстильной продукции. Но Британия сумела компенсировать сократившийся экспорт мануфактурной продукции в страны Северной Европы за счет увеличения объема продаж в ее быстро растущих американских колониях и ужесточения своего контроля над ирландской, португальской и португальской атлантической торговлей с Бразилией, а также торговлей с Индией и большей частью Карибских островов. Соединенные Провинции просто не обладали обширным имперским могуществом, крупным военно-морским флотом и густонаселенными колониями, которые необходимы были в новых обстоятельствах для поддержания экономического роста по примеру Британии. К 1760 г., как отмечал амстердамский еврейско-сефардский писатель-экономист Исаак де Пинто (1717-87 гг.), все основные столпы нидерландской экономики Золотого Века — торговля на дальние расстояния, балтийская торговли, ловля сельди и китобойный промысел, а также промышленность — по большей части находились в состоянии полного краха; единственное исключение составляла только по-прежнему процветавшая торговля с Ост-Индией. Даже торговля с Суринамом в 1760-х гг. временно пришла в упадок.

Еще одним симптомом экономического коллапса был поразительный рост переводов и депонирования нидерландских капиталов за границей. Амстердамские банковские дома с иностранными связями на протяжении всего XVIII в. развили бурную деятельность по выводу капитала, накопленного Соединенными Провинциями в XVII в. В Золотой Век нидерландские процентные ставки были самыми низкими в Европе, сопоставимые процентные ставки в других европейских странах, в том числе в Британии, всегда были на несколько процентов выше. Но ненадежность вложения средств за границей из-за отсутствия крупных финансовых институтов того рода, к которым испытывали доверие нидерландские инвесторы, а также активное развитие отечественной торговли и промышленности были настолько велики, что излишки капитала обычно оставались в Соединенных Провинциях. Однако с начала XVIII в. отсутствие привлекательных возможностей для инвестиций на родине вкупе с повышением степени надежности зарубежных инвестиций — в случае Британии, главным образом, вследствие основания Банка Англии в 1690 г. — вызвали обширный и непрерывный отток финансов, чьи владельцы стремились к получению более высоких доходов, которые они могли получить только за границей. Таким образом, нидерландские финансы оставались крупной силой в мире на протяжении многих десятилетий после 1720 г., но способствовали росту экономики и созданию новых рабочих мест в других странах, особенно — и не только — в Англии, а не в самой Республике.

Если торговля — высокостоимостная и насыпная, судостроение, торговля строевым лесом и практически все экспортно-ориентированные отрасли промышленности претерпели катастрофический спад между 1720 и 1760-ми гг., то участь нидерландского рыболовства была явно не менее плачевной. Голландская и зеландская ловля сельди, являвшаяся одним из главных столпов нидерландской экономики с начала XV в. до начала XVIII в., после 1713 г. быстро прекратила доминировать в отрасли ловли сельди в Северной Европе, особенно пострадав от шведской, датской и норвежской конкуренции. Уже значительно поредевший к началу XVIII в., голландский рыболовецкий флот претерпел еще более радикальное сокращение в 1750-х гг., уменьшившись за несколько лет с около 225 до всего лишь 140буссов. К 1760-м гг. ежегодный голландский улов сельди составлял менее чем Уз от обычного улова в середине XVII в. Особенно сильно пострадал Энкхёйзен, его рыболовецкий флот сократился к 1750-м гг. до менее чем х /\ от его размера веком ранее.

Сельское хозяйство, однако, представляет несколько иную картину, хотя и указывавшую в целом ряде отношений на крах значительной части остальной экономики. В первой половине XVIII в. стагнация в сельском хозяйстве, охватившая нидерландскую сельскую местность в конце 1660-х гг., не только продолжалась, но и усилилась во второй четверти, приведя в некоторых областях, таких как Северная Голландия, к настоящему аграрному кризису. Более того, помимо продолжающейся стагнации, просуществовавшей дольше, чем в почти любой другой части Европы XVIII в., нидерландское сельское хозяйство пострадало еще от двух разных видов природных бедствий. В общем и целом, дамбы и насыпи, защищавшие от наводнений, в эпоху Золотого Века успешно противостояли крупномасштабным наводнениям и потопам, которые были бичом страны в XV и XVI вв. Но к началу XVIII в. появились признаки определенного ухудшения состояния морских дамб и рост площадей затопления от серьезных прорывов и наводнений, хотя и не в таком масштабе, как до 1590 г. В 1715 г. дамбы зеландского острова Сховен не выдержали натиска волн и большая часть острова была затоплена. В 1717 г. шторм причинил существенный ущерб во Фрисландии. Но более тяжелым бедствием, затронувшим низменные области, была начавшаяся в 1731 г. внезапная инфестация (массовое заражение) деревянных опор морских дамб «червем-точильщиком», который быстро протачивал ходы внутри древесины, серьезно ослабляя дамбы. Начиная с 1730-х гг. советы по управлению дамбами и дренажной системой были вынуждены повысить «налог на содержание дамб», взимавшийся в основном с деревень, чтобы собрать крупные суммы, необходимые для завоза подходящих скальных глыб и камней из Скандинавии, которыми можно было бы укрепить дамбы. Решение было достаточно эффективным, и во второй половине XVIII в. произошло значительное сокращение прорывов дамб и количеств наводнений.

Гораздо более тяжелым бедствием, поразившим сельскую местность в XVIII в., был ряд эпидемий крупного рогатого скота, которые выкосили поголовье стад по всей Республике. Первая произошла в 1713-19 гг., затем — самая опустошительная эпидемия — в 1744-65 гг., и, последняя и менее жестокая, — в 1768-86 гг. Вспышка эпидемии 1744-45 гг., как утверждалось, погубила 135 000 голов скота в одной только Фрисландии, а эпидемия 1769 г. — еще 98 000, принеся фермерам провинции миллионы гульденов убытков. Хотя мы не располагаем точными данными, даже по имеющимся отрывочным указаниям можно судить о том, что в соседних провинциях масштаб бедствия был не меньшим. Вспышки эпидемических болезней оказали опустошительное воздействие на Дренте. Вирус распространялся чрезвычайно быстро, и очень мало было известно о том, как остановить и победить заболевание. Методика вакцинации, развившаяся в последней трети столетия, до некоторой степени оказалась эффективной, но в то время еще было мало возможностей для ее применения в большом объеме.

Но, в отличие от остальной экономики, сельское хозяйство в начале 1750-х гг. начало выходить из депрессии и расти, хотя и более замедленными темпами, чем в Австрийских Нидерландах и других соседних землях. На первый взгляд, даже такое сравнительно слабое восстановление может показаться удивительным явлением на фоне сокращения всех отраслей торговли и промышленности в городах. Но Европа XVIII в. в целом испытывала ускоряющийся рост численности населения и урбанизации, а также (примерно с 1740 г.) резкий и всеобщий подъем цен на продовольствие, который неизбежно отразился и на Республике. Поэтому восстановление сельского хозяйства в Нидерландах второй половины XVIII в. было, в сущности, пассивным явлением, которое шло рука об руку с упадком импорта в Республику балтийского зерна и сокращением нескольких из самых специализированных секторов сельской экономики Золотого Века, обслуживавших потребности промышленности и торговли. Классическим примером в этом отношении является разведение табака, который к началу XVIII в. был одной из самых важных культур, выращивавшихся в Утрехте и Гелдерланде, а также Юлих-Клеве и Марке. Выращивание табака в Республике претерпело резкое сокращение в 1720-х гг., упав примерно до половины от уровня производства, достигнутого в первые два десятилетия века. Затем производство стабилизировалось примерно до 1750 г. Но если около 1700 г. свыше 80% нидерландского табака перерабатывалось в Амстердаме, и значительная доля после этого шла на экспорт, то к 1750 г., несмотря на сократившийся объем производства, в Республике перерабатывалось не более четверти его урожая. Другими словами, до 1750 г. выращивание табака в Нидерландах пережило кризис нидерландской табачной индустрии благодаря экспорту большей части оставшихся не переработанными табачных листьев в такие страны, как Швеция, где в то время переработка табака достигла расцвета, но выращивание собственного табака находилось еще в рудиментарной стадии. Поэтому после 1760 г. произошел еще больший упадок производства нидерландского табака по мере того, как Пруссия и Швеция расширяли свое производство этой продукции и все меньше нуждались в нидерландских табачных листьях. Наконец, после 1776 г. производство табака во внутренних частях Нидерландов вернулось к уровню, достигнутому в начале столетия, из-за войны за независимость в Америке, которая подорвала поставку виргинского табака в Европу и возродила спрос на нидерландскую продукцию, особенно во Франции.

Производство прочих технических культур, например, льна, испытало аналогичные скачки, или, как в случае с хмелем, резко сократилось. Постоянный рост производства и урожайности в нидерландском сельском хозяйстве после 1750 г. ограничивался основными продовольственными культурами, такими как рожь и картофель. Выращивание картофеля бурно развивалось во многих частях Республики, в том числе Зеландии, Дренте и Фрисландии, и началось раньше, чем в Австрийских Нидерландах, став уже вполне широко распространенным к 1740 г. Но и здесь опять-таки, как во Фландрии и Брабанте, не вызывает сомнений, что распространение картофеля, которое росло, когда цены на зерно были особенно высокими, было в некоторой степени симптомом общего обеднения населения, признаком того, что общество всё в большей степени полагалось на более дешевое продовольствие. 

УПАДОК ГОРОДОВ

Разрушение заморской системы торговли Золотого Века и перерабатывающей и мануфактурной промышленности, которые она поддерживала, привело к уменьшению активности в городах, а также в нескольких ранее бурно развивавшихся секторах сельского хозяйства. Таким образом, одним из главных последствий структурной трансформации средних десятилетий XVIII в. было окончание процесса урбанизации, который непрерывно продолжался в Северных Нидерландах на протяжении столетий, вызвавшее повсеместное сокращение численности городского населения, заметное даже в Амстердаме. Более всего пострадали внутренние мануфактурные города, такие как Лейден, Харлем и Делфт, которые испытали массовую убыль населения между 1720 и 1750 гг. Но приморские центры, такие как Мидделбург, Зирикзее, Энкхёйзен и Хорн, и периферийные текстильные города, такие как Алмело и Хелмонд, также претерпели существенный демографический упадок. В то же самое время три крупнейших города — Амстердам, Роттердам и Гаага — продолжали притягивать трудовые ресурсы из более пострадавших городов; так что хотя доля нидерландского населения, жившего в тридцати крупнейших городах, в описываемый период уменьшилась, доля городского населения, жившего в этих трех крупнейших городах, возросла с 36% в 1672 г. до 42% к 1732 г. Тридцать крупнейших нидерландских городов вместе взятые демонстрируют резкое падение численности населения и общего процветания, которое можно довольно точно датировать тремя декадами 1730-60 гг.Доля нидерландского населения, проживавшего в 30 крупнейших городах Республики, остававшаяся почти неизменной между 1690 и 1730 гг., сократилась с около 36,3% от общей численности населения Соединенных Провинций в 1730 г. до 32,8% в 1755 г.

С 1720-х гг. дезурбанизация привела, в свой черед, к быстрому оскудению капиталов, полученных от предпринимательской деятельности за пределами Амстердама, Роттердама и Гааги. Сокращение текстильной промышленности в Лейдене и Харлеме сильно уменьшило количество богатых мануфактурщиков и тех, кто занимался окраской и отбеливанием тканей в этих городах, устранив ту часть населения, которая составляла основу городских богачей. В Харлеме в 1715 г. было 90 владельцев мануфактур, зарабатывавших, по оценке, свыше 1000 гульденов ежегодно; к 1742 г. эта цифра упала до 52. Аналогичным образом, в Лейдене в 1715 г. в этой категории было 53 мануфактурщика, число, сократившееся к 1742 г. всего до 29.

Закат экономики и мануфактур, связанных с морской торговлей, затронул также не занимавшихся производственной деятельностью регентов и владевших собственностью рантье, главную группу среди городских богачей. К 1742 г. в Делфте еще насчитывалось 16 владельцев гончарных мастерских, зарабатывавших свыше 1 000 гульденов ежегодно; но их всё больше затмевали богатые регенты. В Харлеме и Лейдене к 1742 г. регенты далеко опередили горстку оставшихся богатых владельцев мануфактур в составе высшей налоговой категории, куда входили лица с доходом свыше 4 000 гульденов в год. Растущее преобладание богатых рантье находило отражение в значительном увеличении доли городских капиталов, вложенных в ценные бумаги, долговые обязательства и акции. В Хорне к 1742 г. среди домовладельцев, зарабатывавших более 1000 гульденов ежегодно, осталось всего двенадцать купцов; ни одного ведущего деятельность купца нельзя было найти среди тех, кто зарабатывал более 4 000 гульденов. Члены городского raad”а, большая часть тех лиц, которые составляли высшую налоговую категорию, держали около 57% активов в долговых обязательствах Штатов Голландии и акциях ОИК. Типичная лейденская семья середины XVIII в. держала половину своего капитала в долговых обязательствах Штатов Голландии, свыше 25% в акциях, облигациях и иностранных фондах, и только 12% у нее было вложено в землю и дома.

Нидерландская городская элита середины XVIII в., в том числе элита Гааги (где в составе высшей налоговой группы практически не было богачей-предпринимателей — ее основу составляли 81 чиновник и должностное лицо Генералитета и Штатов), таким образом, держала на удивление высокую долю своих активов в ценных бумагах. Это означало, что, по крайней мере, в Голландии и Зеландии, местные богачи в еще большей степени зависели в плане сохранения своих капиталов от государства и ОИК. Как подчеркивает де Пинто, долговые обязательства, облигации, дивиденды, акции и иностранные фонды были краеугольным камнем богатства и статуса городских элит, главной опорой общественной системы, — ситуация, в корне отличавшаяся от положения дел в других европейских странах. Де Пинто уже предсказывал в 1760 г. катастрофу, которая неизбежно постигнет нидерландское общество и его элиту, если государство и ОИК столкнутся с большими трудностями. Ибо крах нидерландского Генералитета и провинциальных долговых обязательств означал бы, по сути, разорение регентов и других представителей элиты.

Таблица 44.

Население десяти голландских приморских и промышленных городов, 1688-1815 гг. (оценочные данные) {1291}

Сокращение городской экономики в десятилетия 1720-70 гг. угрожало средним слоям городского общества, лавочникам, мельникам, пекарям и т.п., а также ремесленникам и наемным рабочим, перспективой неуверенности в завтрашнем дне, разорения и нищеты. Многие посреднические виды деятельности были тесно связаны с уровнем потребления тех или иных товаров, поэтому сокращение численности населения неизбежно приводило к падению спроса на их услуги. В Харлеме в 1717 г. из 130 пекарей, принадлежавших к городскому пекарскому цеху, к 1759 г. осталось всего 70. В октябре 1731 г. цех мельников в Лейдене решил, что из десяти ветряных мельниц, перемалывавших муку для пекарей, надо оставить восемь, согласившись выкупить две остальные просто для того, чтобы их снести. Пивовары понесли двойной ущерб — из-за падения объема потребления и перехода от пива к более модным напиткам — чаю, кофе и джину. Между 1650-ми и 1720-ми гг. в Лейдене произошло ошеломляющее падение потребления пива и вина, во много раз превышавшее то, которое можно было бы объяснить только сокращением количества жителей (см. табл. 45). Правда, произошел также рост потребления джина, но, с точки зрения городской экономики, это было слабой компенсацией, так как местных пивоваров, которые остались не у дел, не просто заменили местные же винокуры. Большая часть джина, который пили в Соединенных Провинциях, производилась в одной местности — Схидаме. Ведущий нидерландский писатель конца XVIII в., Элия Лузак, утверждал, что кофе, чай и джин вместе взятые уничтожили «более чем ¾ пивоварен Голландии», оценка, которая могла быть не сильно преувеличенной. В Делфте количество работающих пивоварен сократилось с 15 в 1719 г. до всего 2 в 1798 г. Общее количество пивоварен, действовавших в Голландии, уже существенно сократившееся в первой половине XVIII в., уменьшилось с более чем 100 в 1748 г. до всего лишь 56 в 1786 г. В Леувардене, городе, где производилась значительная часть пива, потреблявшегося во Фрисландии, количество пивоварен уменьшилось с 50 в 1700 г. до всего 18 к 1760 г.

Таблица 45.

Доходы от акцизов на пиво , вино и джин в Лейдене, 1650-1790 гг. (гульдены) {1298}

Сворачивание объемов деятельности означало увольнение все большего количества рабочих и рост безработицы. Согласно одной оценке, в Харлеме между 1710 и 1753 гг. стали безработными около 9 000 рабочих-текстильщиков, по большей части впав в нищету и часто покинув город в поисках работы в других местах. Совокупное количество рабочих, занятых в лейденской ткацкой индустрии, сократилось более чем наполовину, с около 36 000 человек в 1680-х гг. до 17 000 к 1752 г. Упадок судостроения на Заане в средних десятилетиях XVIII в. привел к уменьшению потребности в рабочих руках не только на верфях, но и на лесопилках. В середине века значительное количество ветряных мельниц на Заане перестало использоваться и было пущено на слом. Одна за другой закрывались делфтские гончарные мастерские. «La ville de Delft, — отмечал один автор в 1770-х гг., — est pour ainsi dire une ville morte» («Город Делфт — это, так сказать, мертвый город» (фр.)).

Во Фрисландии города также пришли в упадок. В целом, если общее население Фрисландии несколько выросло с около 128 000 человек в 1689 г. до 135 000 к 1744 г., а затем быстрее, во второй половине века, до 157 000 к 1796 г., то совокупное население одиннадцати фризских городов снизилось с 43 000 человек в 1689 г. до 41000 к 1741 г., восстановившись до всего 45 000 человек к 1796 г. Харлинген и провинциальная столица Леуварден в пропорциональном соотношении понесли самые тяжелые потери. Северо-брабантские города сильно пострадали от коммерческого и индустриального упадка, Хелмонд потерял треть своего населения между 1730 и 1780 гг.

Однако упадок городов во внутренних провинциях зачастую происходил в силу иных причин. Прежде всего, здесь было меньше экспортно-ориентированных отраслей промышленности, поэтому эти города оказались не столь сильно затронуты крахом системы заморской торговли. Упадок Маастрихта с около 14 000 жителей в 1713 г. до 11 000 в 1760 г. можно приписать, главным образом, сокращению численности гарнизонов. В Зютфене упадок явился результатом общего ухудшения экономической ситуации. Налоговые поступления от акцизов в Зютфене показывают, что город между 1688 г. и 1720-ми гг. находился в стабильном состоянии, и лишь после этого вступил в период заметного сокращения деятельности и населения. Хотя население Зютфенасократилось между 1688 и 1720-ми гг., в городе предпринимались различные меры по основанию новой городской деятельности — производства стекла и мыла и шелкоткацких мануфактур — с целью получения выгоды от низких ставок оплаты труда, применявшихся на Эйсселе по сравнению с Голландией. После 1720 г. динамизм (каков бы он ни был) иссяк, и город впал в более пассивное состояние. Население города сократилось до около 6 400 человек к 1780 г. В Оверэйсселе Девентер пришел в упадок в абсолютном выражении, тогда как Зволле несколько вырос. В целом население трех городов Оверэйссела в XVIII в. оставалось статичным, несмотря на тот факт, что совокупное население провинции стремительно росло. Результатом этого было разительное уменьшение доли городского населения Оверэйссела с около 30% в 1680-х гг. до около 20% к середине XVIII в. (см. табл. 46).

Таблица 46.

Количественное соотношение населения Оверэйссела в главных городах провинции, 1475-1748 гг. (%) {1307}

К третьей четверти XVIII в. упадок нидерландских городов был настолько очевидным, что отмечался многими иностранными посетителями. В тот век, когда население западной и центральной Европы быстро росло, и большинство городов сохраняло устойчивые темпы развития и увеличение численности населения, тем более примечательным, даже поразительным, было обнаружить в самой развитой части Европы быстрое сокращение городского населения и падение деятельности. «Большинство из их главных городов пребывает в плачевном упадке, — сообщал молодой Босуэлл в 1764 г., — и вместо того, чтобы увидеть каждого смертного занятым, вы встретите множество… бедных созданий, которые голодают в праздности. Утрехт наиболее сильно разорен».

Сокращение численности населения и экономический упадок городов в Соединенных Провинциях становится еще более драматичным, если рассматривать его на фоне общей тенденции к урбанизации, преобладавшей в Европе XVIII в. В тот век, когда многие европейские города удвоились и утроились в размере, а некоторые выросли еще гораздо более впечатляющим образом, процесс дезурбанизации, очевидный в обеих частях Нидерландов, действительно представлял собой поразительное явление. Тогда как население Лондона, по оценке, достигло к 1790 г. почти 900 000 человек, а Парижа — почти 600 000, когда население Санкт-Петербурга выросло с нуля до около 220 000 человек, сравнявшись с населением Вены, Берлина — выросло до около 150 000 человек, а Гамбурга — до более чем 100 000, главные города Нидерландов, некогда являвшиеся предметом зависти и изумления всей Европы, начали выглядеть небольшими и провинциальными — даже если этот процесс находился в зачаточной стадии, как в случае Амстердама.

Единственной частью Европы, где происходил отдаленно схожий процесс дезурбанизации, были южные Нидерланды. Но по сравнению с Республикой и экономика, и общее население Австрийских Нидерландов значительно выросли в течение XVIII в. — вначале неустойчиво, а после 1748 г. более стабильно. К 1784 г. совокупное население юга, за исключением княжества-епископства Льеж, достигло 2 273 000 человек (62,5% нидерландоязычное, 31% франкоязычное и 6,5% немецкоязычное), по сравнению с 2 080 000 человек на севере. Таким образом, несмотря на уступку части территории Франции после 1659 г., юг страны в демографическом отношении несколько опережал север. Но хотя сельское хозяйство, сельская промышленность, индустрия в валлонских городах и численность сельского населения находились на подъеме, старые высокоприбыльные и технически сложные отрасли городской промышленности, в том числе производство гобеленов, дорогостоящих тканей, ювелирных украшений и книгоиздательство, пришли в упадок и, в целом, не нашли адекватной замены. В результате Антверпен, Гент и Брюгге в XVIII в. находились в состоянии упадка, и хотя Брюссель и рос, но довольно медленно по сравнению с другими европейскими столицами. Возможно, что в Нидерландах удельный вес городского населения в его совокупной численности еще был более высоким, чем в остальной Европе. Но, несмотря на это, города Нидерландов, где за пределами валлонской территории почти не на что было смотреть, после 1740 г. быстро отступили на задний план в общем контексте европейской городской жизни и развития, и численность их жителей сократилась в удельном соотношении к сельскому населению. Удельный вес населения Австрийского Брабанта, проживавшего в городах, сократился с около 45% в 1700 г. до 34% к 1755 г., и только 31% к 1818 г. Но как бы поразительно не выглядел упадок городов также во Фландрии и Брабанте, ни здесь, ни где-либо еще в Европе XVIII в. процесс дезурбанизации не был даже отдаленно столь тяжелым, а его общественные последствия столь тревожащими, как в Нидерландской Республике.

Таблица 47.

Население главных городов Фландрии и Брабанта , 1615-1784 гг. {1312}

БОГАТСТВО И БЕДНОСТЬ

Кризис торговли и промышленности между 1720 и 1740 гг., а также рыболовства привел к неизбежному результату в виде сокращения занятости и процветания, создав более тяжелую обстановку в городах и сельской местности. Однако масштабного роста городской бедности не произошло. Он начался лишь позже, с 1770-х гг. До этого сворачивание экономики отражалось, главным образом, в уменьшении населения городов. По мере того, как возможности найти занятость уменьшались, люди уходили в поисках работы в другие места, забирая с собой семьи.

Многие из тех, кто покинул приходящие в упадок города, переселились в Амстердам, Гаагу и Роттердам. Другие, в том числе многие высококвалифицированные ремесленники, эмигрировали в Британию, Скандинавию, Пруссию или Россию. Нидерландские судостроители и плотники пользовались большим спросом по всей северной Европе. Вскоре самые опытные из них покинули также Амстердам. Когда шведы ввели запрет на импорт переработанного табака в 1740-х гг., все мастерские, вместе с их рабочими и оборудованием, переехали в Стокгольм. Менее квалифицированные эмигрировали также в Новый Свет. Амстердамская сефардская община в 1740-х гг. усилила свою политику оказания помощи по эмиграции в Суринам и на Кюрасао тем членам общины, которые не могли найти работы в Республике.

Первоначальным результатом сокращения городской активности и численности населения, как ни парадоксально, был рост уровня жизни для оставшихся. Городские власти вкладывали большие средства в рост жилищного строительства и расширение общей инфраструктуры городской жизни во время Четвертой фазы (1647-72 гг.) нидерландской мировой гегемонии в торговле, когда казалось, что быстрый рост городов будет продолжаться и в дальнейшем. Это развитие было рассчитано на то, чтобы соответствовать количеству жителей, большему, в некоторых случаях даже вдвое большему, чем то, которое населяло города в то время. Одним из последствий стало снижение городской арендной платы, что было особенно выгодно беднякам, снимавшим жилье в дешевых домах. Даже в Амстердаме, где упадок был менее выраженным, общее ухудшение экономики привело к тому, что арендная плата за жилье в дешевых домах примерно с 1730 г. стала существенно меньше; реальная арендная плата для ремесленников в Амстердаме не вернулась к уровню 1734 г. по крайней мере до 1794 г.

Поскольку спрос падал быстрее, чем предложение, цены на продовольствие и топливо также резко сократились с 1720-х гг. и оставались низкими, в реальном выражении, на протяжении почти половины столетия. Это было неизбежным в условиях сокращения городского населения с одновременным ростом численности сельского. Дезурбанизация неизбежно приводила к увеличению реальных зарплат — в отличие от реальных доходов — и неудивительно, что они существенно выросли в 1720-х и 1730-х гг. В Амстердаме реальная заработная плата резко выросла в 1720-х гг. и оставалась более высокой, чем в полвека 1670-1720-х гг., на протяжении следующего полустолетия, до 1770 г. Это была составная часть общенидерландского явления и в приморской зоне, и во внутренних провинциях.

Но реальная заработная плата весьма сильно отличалась от реальных доходов: первая представляла собой покупательную способность данной заработной платы, вторая — ту сумму, которую действительно зарабатывали; таким образом, рабочий мог выиграть от роста реальных зарплат только в том случае, если трудился столько же времени и в тех же условиях, как и раньше, — крайне спорная посылка для второй четверти XVIII в. Для рабочих, сохранивших свои рабочие места, основная сложность после 1720 г. заключалась в том, чтобы отстоять те ставки оплаты труда и условия, которые их работодатели уступили им в прошлом. После 1720-х гг. рабочих не только стремились увольнять везде, где только можно, но и урезать оплату их труда, заставляя оставшихся соглашаться на худшие условия работы и оплаты за нее, а также в большей степени применяя труд детей, молодежи и дешевый иммигрантский труд. В 1720 г. харлемские шелкоткачи горько жаловались, что их условиям жизни угрожали «пришельцы» из северной Германии, которых брали на работу в промышленности. Использование иммигрантов было также способом обхода цеховых установлений и, в некоторых случаях, сопротивления учреждению новых цехов. В 1742 г., например, харлемские владельцы галантерейных мануфактур использовали утверждение, что рабочие «были в основной своей массе чужестранцами и худшего сорта» в качестве аргумента против учреждения цеха для этой отрасли промышленности.

Усилия работодателей, направленные на урезание зарплат и ухудшение условий труда, породили новый вид социального конфликта, приведший к борьбе рабочих за свои права и забастовкам, зачастую имевшим вполне современный облик, хотя это явление было уникальным для специфической ситуации в нидерландском обществе в XVIII в. и временным феноменом, который по большей части сошел на нет к 1770 г. Более того, это был в такой же степени конфликт между местными рабочими, привыкшими к более высоким зарплатам и более благоприятным условиям труда, и иммигрантами, готовыми работать за низкую плату, как и конфликт между рабочими и работодателями. Многочисленные рабочие-текстильщики, переселявшиеся в Харлем и Лейден из Хелмонда, Алмело и других пришедших в упадок внутренних текстильных центров, сталкивались с таким же сопротивлением, как и немцы, и, будучи готовы работать за более низкую заработную плату, точно так же охотно нанимались работодателями. Лейденские текстильщики устраивали забастовки в 1700, 1716-18, 1724, 1730, 1741, 1744, 1747-48, 1761, 1764 и 1770 гг. После 1770 г. лейденская текстильная промышленность пришла в такой упадок, что уже не за что было бороться. Амстердамские рабочие, трудившиеся в хлопковой отрасли, бастовали в 1729 г. и снова в 1744 г., в последнем случае продержавшись более месяца, так как работодатели отказывались соблюдать соглашение о заработной плате и условиях работы, достигнутое в 1729 г., в частности, нанимая слишком много детей и молодежи, которым можно было меньше платить. Как и в других нидерландских забастовках того периода, амстердамские рабочие-текстильщики выбрали вождей забастовки, учредили забастовочный фонд и сознательно боролись за повышение уровня заработной платы. В конечном счете вожди забастовки были арестованы городскими властями.

Чтобы защитить свои заработки и уровень жизни, рабочие не только предпринимали акции против хозяев предприятий, но и, причем на этот раз с поощрения городских властей, стремились ужесточить цеховые ограничения, и там, где имелись свободные «ниши», учреждали новые цеха. Взаимодополняющей тенденцией была тенденция некоторых муниципалитетов к ужесточению правил предоставления прав жителям города, что являлось необходимым условием для вступления в цех. Эта защитная реакция хорошо иллюстрирована многочисленностью цехов и принадлежности к ним в Амстердаме. В 1688 г. в городе насчитывалось 37 цехов с 11 000 членов; к 1750 г. это количество выросло до 50 цехов с более чем 14 000 членов, хотя общая численность населения оставалась неизменной.

По мере усиления давления нужды на городские и церковные благотворительные институты среди рабочих также проявилась растущая тенденция, поощрявшаяся городскими властями, к учреждению большего количества касс взаимопомощи и фондов по страхованию от болезней и несчастных случаев. Первая половина XVIII в. в Соединенных Провинциях засвидетельствовала примечательное распространение обществ рабочих, направленных на защиту рабочих-протестантов. Лейденские рабочие, занимавшиеся изготовлением «says», учредили кассу взаимопомощи в 1700 г., воссозданную в 1736 г., в которой могли состоять только члены реформатской Церкви «с хорошей моральной репутацией», в возрасте старше сорока лет, трудоспособные и согласные пройти медицинское обследование в качестве условия для приема. Работая, ее члены отчисляли 2 стивера в неделю из своих заработков в кассу, из которой получали 2 с половиной гульдена в неделю сроком до шести месяцев, если они становились нетрудноспособными из-за болезни или несчастного случая, при условии, что причиной потери трудоспособности не было пьянство или драка. Другое общество лейденских рабочих-текстильщиков, учрежденное в 1711 г., принимало как реформатов, так и ремонстрантов и меннонитов, но опять-таки не принимало католиков. Это общество также выплачивало 50 стиверов в неделю в случае болезни или несчастного случая, не позволявшего работать, но любопытно, что оно запрещало «братьям» использовать полученное пособие, чтобы посещать харчевни или пивные, «за исключением одного стакана пива для утоления жажды, выпитого стоя и без передышки».

В прошлом нидерландские рабочие наслаждались заметно более высоким уровнем жизни, чем их современники в Германии, южных Нидерландах или Британии, и готовы были со всей решимостью защищать его. Даже оставшись без работы и живя на пособие, они проявляли тенденцию к разборчивости и ожиданию помощи, что отмечали многие иностранные наблюдатели, в том числе Босуэлл, который в 1764 г. замечал, что в Утрехте можно увидеть большое количество «нуждающихся людей, которые не имеют других средств к существованию, кроме картофеля, джина и напитков, которые они называют чаем и кофе; и что хуже всего, я полагаю, что они настолько привыкли к этой жизни, что откажутся от работы, даже если им ее предложат».

Это еще более поощряло нидерландских работодателей привлекать иммигрантов и сезонных рабочих из северного Брабанта, Оверэйссела и Гелдерланда, и в особенности из соседних областей Германии, которых они нанимали для выполнения низкоквалифицированных работ при худших условиях труда и низкой зарплате. Собственно говоря, одной из самых типичных черт нидерландского общества в XVIII в. являлся тот факт, что, несмотря на массовый отток квалифицированных нидерландских рабочих, эмигрировавших за границу, не произошло никакого сокращения прежнего высокого уровня иммиграции из северо-западной Германии. Изменился лишь состав этого немецкого миграционного потока. В XVII в. немецкая колония в Амстердаме в значительной степени состояла из людей, связанных с морской детальностью или торговлей, в том числе многих моряков и купцов, зачастую выходцев из Гамбурга, Бремена, Эмдена, Шлезвиг-Гольштейна или кальвинистских герцогств нижнего Рейна. Напротив, после 1720 г. произошло резкое сокращение иммиграции из немецкой прибрежной зоны, компенсированное ростом численности нередко впавших в крайнюю нужду католиков, евреев и лютеран, прибывавших из Мюнстерланда, сельской местности Нижней Саксонии и Гессена. В XVIII в. сезонные рабочие из области Мюнстера стали крупным фактором в нидерландской экономике, особенно в самых низкооплачиваемых работах, таких как добыча торфа и ткачество, и не только в Голландии. В Харлингене во Фрисландии, например, в первой половине XVIII в. произошло значительное увеличение численности католиков, которое было почти полностью вызвано поселением в городе католиков из Мюнстерланда.

Нидерландское общество в XVIII в. было обществом, в котором доминировали рантье. Будь то регенты, дворяне, потомки купеческих фамилий, отошедших от занятия торговлей, или наследники капиталов, заработанных на мануфактурном производстве, но напрямую не занимавшихся бизнесом, большая часть богачей Нидерландской Республики в XVIII в. были людьми, которые не играли активной экономической роли. Они жили, нередко на широкую ногу, в элегантных сельских виллах, а также красивых городских домах, держали поваров, слуг, кучеров и садовников за счет процентных доходов и дивидендов, выплачивавшихся по долговым обязательствам, облигациям, акциям колониальных компаний и депозитам, размещенным в иностранных сберегательных учреждениях, зачастую в Банке Англии.

В общем и целом, те виды предпринимательской деятельности и промышленности, которые частично или полностью держались на плаву до середины XVIII в., добавили мало новичков в элиту богачей Республики. Значительная часть насыпных грузоперевозок, конечно, продолжала существовать, но насыпной фрахт позволял скопить лишь скромное состояние для отдельных семей, тогда как те отрасли промышленности, которые просуществовали дольше других, обычно концентрировались в одной или двух местностях, как перегонка джина в Схидаме или производство курительных трубок в Гауде, и были поделены между большим количеством преимущественно мелких фирм. Изготовление глиняных курительных трубок было основным видом деятельности в Гауде с середины XVII в. и процветало примерно до 1750 г., после чего быстро пришло в упадок. Но эта индустрия состояла из сотен небольших мастерских, чьи владельцы неизменно сохраняли место в рядах среднего класса общества. В таком городе, как Гауда XVIII в., регенты и их родственники были почти одиноки в рядах богачей.

Проживая наследие прошлого, общество Республики все еще было состоятельным по сравнению с соседними странами. Но это было общество, в котором средний слой всё больше сжимался, а богатство становилось более поляризованным, чем во время Золотого Века. Кризисные явления в городской экономике, сокращение численности населения городов и падение спроса на сельскохозяйственную продукцию неизбежно означало рост бедности и в городах, и в сельской местности. Первоначально, пока Республика еще сохраняла технический перевес над остальной Европой, рабочие, оставшиеся без работы, скорее предпочитали эмигрировать в другие страны, чем переходить на пособие нуждающимся. В Харлеме между 1710 и 1750 гг. приблизительно 9 000 ткачей стали безработными, однако лишь небольшая часть из них осталась в Харлеме и жила за счет благотворительности. Но после 1750 г. нидерландцам уже нечего было предложить на европейском рынке труда по части профессиональных навыков и специализации, осталось мало квалифицированных рабочих, которые могли бы эмигрировать, зная, что их навыки окажутся востребованными, и поэтому у потерявших работу было больше стимулов остаться и жить на пособие по бедности, чем отправляться в эмиграцию. Таким образом, городская бедность росла сравнительно медленнее в те десятилетия, когда торговля и промышленность подверглись краху (1720-70 гг.), но ускорилась после этого. В Амстердаме доля городского населения, живущего за счет пособий по бедности, лишь незначительно выросла между 1700 и 1770 гг., но стремительно увеличилась с 1770-х гг. количество тех, кто получал пособие по бедности в виде хлеба и топлива, выросло с 9,5% городского населения в 1760-х гг. до 13% к 1780-м гг. и не менее чем 16% к 1795 г.

Напротив, рост сельской бедности во внутренних провинциях был медленным, но непрерывным. В Оверэйсселе сокращение населения провинции происходило за счет трех главных городов — Девентера, Зволле и Кампена, — но их доля в налогооблагаемом богатстве провинции оставалась неизменной. Так, если в 1690-х гг. в них проживало 30% населения Оверэйссела, но при этом на их долю приходилось 40% налогооблагаемого богатства, к 1748 г. они по-прежнему владели 40% богатства, но насчитывали только 20% населения, откуда напрашивается вывод, что сельское население в целом стало беднее по сравнению с городским. Одновременно, богатство оверэйсселских крупных независимых фермеров заметно возросло, тогда как количество независимых мелких фермеров уменьшилось (см. табл. 48). Последствием этих тенденций, вместе с общим ростом численности населения провинции, было резкое увеличение сельской нищеты. Количество тех, кого Штаты Оверэйссела зарегистрировали как слишком бедных, чтобы платить провинциальный прямой налог, выросло с 25% населения в 1675 г. до не менее чем 38% к 1758 г. Аналогичная тенденция явственно прослеживается в Гелдерланде, где, как в Велюве, города стагнировали, но численность сельского населения быстро увеличивалась. В Дренте не было роста численности людей, классифицировавшихся властями как «бедные». Тем не менее здесь, как и в Оверэйсселе, происходило сокращение количества независимых фермеров и большой рост количества безземельных рабочих и арендаторов небольших ферм. В Статс-Брабанте, одной из классических областей растущего обеднения в XVIII в., налоговые реестры снова показывают высокий рост количества неимущих, освобожденных от уплаты прямых налогов. 

Таблица 48.

Изменения в распределении богатства в Оверэйсселе, 1675-1758 гг . {1332}

НИДЕРЛАНДСКИЕ РЕФОРМАТЫ, ПРОТЕСТАНТСКИЕ ДИССЕНТЕРЫ, КАТОЛИКИ И ЕВРЕИ

В течение XVIII в. нидерландская реформатская Церковь сохраняла духовный контроль над большинством населения по всей Республике, за исключением Генералитетских земель, Твенте и южной окраины Гелдерланда ниже Ваала. Тем не менее, с ростом терпимости, характерной черты нидерландской жизни в XVIII в., по всей Республике (за исключением Фрисландии) возникла заметная тенденция к сокращению господствующего реформатского большинства.

В результате, ситуация, типичная для периода 1572-1700 гг., когда реформатская Церковь была в целом самым успешным конфессиональным блоком, после 1700 г. прекратила свое существование. Отныне ключевую роль в определении конфессионального баланса в обществе играла не поддержка Государственной Церкви провинциальными и городскими властями, а рост терпимости и воздействие иммиграции из Германии. В результате вторая крупнейшая Церковь, католическая, стала брать верх над реформатской во всех провинциях (за исключением Фрисландии), а численность двух меньших конфессиональных групп — лютеран и евреев — быстро росла. Однако, анабаптисты и ремонстранты, две основные Церкви Золотого Века, которые не выиграли от иммиграции, не только не увеличили число своих прихожан в новых обстоятельствах, но быстро теряли их.

Хотя и уменьшившееся, преобладание реформатов оставалось значительным в большей части Республики. За пределами Голландии и Утрехта было много городов и местностей, где свыше 80% населения принадлежало к государственной Церкви. Во всех крупнейших городах Республики, в том числе в большинстве городов Голландии, реформаты в конце века обычно по-прежнему составляли от 60 до 80% населения (см. табл. 49). Харлем, с его сильными католическими традициями, был в некотором смысле исключением из общего правила, но даже в Харлеме, самом католическом городе в Голландии, католиков в начале века насчитывалось всего 25%, увеличившись до более чем 30% только в 1790-х гг. (см. табл. 50). Амстердам был также исключением, процентное соотношение его населения, принадлежавшего к государственной Церкви, было ниже, чем в любом другом крупном городе в Семи Провинциях (за исключением Неймегена). Но это происходило не из-за высокой доли католиков в составе населения. Как и во всех крупных городах Голландии в XVIII в., амстердамские католики укрепили свои позиции, но их численность увеличилась с лишь 18% от совокупной численности в 1726 г. до 21% к концу столетия.

Доля прихожан реформатской Церкви в Амстердаме была исключительно низкой только из-за того, что в городе находились большие лютеранская и еврейская общины. 

Таблица 49.

Конфессиональная принадлежность в восьми голландских городах в конце восемнадцатого века (%) {1334}

Примечание : основано на данных переписей за 1798 и 1800 гг.

Пропорциональный рост католического населения в Амстердаме и Харлеме в течение XVIII в. отражал тенденцию, общую для всех крупных городов. Она применима и к городам, где католицизм обладал сильными позициями, и к тем, где он был слаб. Так, в Энкхёйзене, голландском городе, где католики были наименее многочисленны, их численность возросла в 1726-75 гг. с примерно 4% до 10%, а в Дордрехте — с 5% до около 10% к 1790-м гг.

Как и в XVII в., католики продолжали быть довольно многочисленной конфессиональной группой в сельской местности Голландии и Утрехта, но в меньшей степени в остальной части Семи Провинций, за исключением Твенте и католических окраин Гелдерланда. В Голландии в 1726 г. насчитывалось 97 000 католических прихожан, при общем населении провинции около 800 000 человек, что означало, с учетом детей католиков, что католическое население составляло приблизительно 18% населения этой провинции. Однако между небольшими городами и деревнями и той или иной территорией существовали резкие расхождения. Так, около 30% населения Северной четверти (за вычетом Западной Фрисландии) были католиками, хотя на южноголландских островах католики встречались очень редко. Во многих малых голландских городах, таких как Нарден, Аудеватер, Гертрёйденберг и Хёсден высокий процент населения, вплоть до половины, составляли католики. Но, в равной мере, в других малых городах, таких как Схонховен, Бриль, Маасслёйс, Мидделхарнис, а также в промышленном поясе Заана, католики составляли менее 15% населения. Контраст был еще более разительным в деревнях. Существовали деревни, такие как Вассенар или Вермонд, около Лейдена, или Хемстеде, Кастрикум и Бломендаль около Харлема, которые были в подавляющем большинстве католическими. Но имелись и другие местности, где не было ни одного католика, в том числе острова Влиланд и остров Маркен около Амстердама.

Таблица 50.

Конфессиональная принадлежность в Харлеме , 1707–1809 гг. {1338}

Католическое население Голландии в течение XVIII в. выросло с примерно 18% до примерно 23%. Среди провинций только Утрехт превосходил Голландию по размеру католического населения (см. табл. 51). Город Утрехт был почти на треть католическим (см. табл. 49), тогда как в Амерсфорте процент католиков был еще более высоким, а небольшие города Монтфорт и Вейк-би-Дуурстеде были преимущественно католическими, как и многие утрехтские деревни, в том числе Хоутен и Одвейк. С другой стороны, были местности с подавляющим протестантским присутствием, в том числе Ренен, где даже в 1809 г. насчитывалось только 14 католиков из общего населения в 1850 человек. В середине XVIII в. в Утрехте было около 27 000 католиков из совокупного населения в 83 000 человек, т.е. около 35%.

По сравнению с Голландией, в Утрехте проживало в пропорциональном соотношении очень большое католическое население; в остальных провинциях, однако, католическое присутствие было гораздо меньшим. Католическая община в Зеландии на протяжении всего XVIII в. оставалась незначительной, но довольно сильно увеличилась, более чем вдвое, и достигла свыше 10% от населения провинции к 1809 г. (см. табл. 52). Этот рост был особенно ярко выраженным в Мидделбурге и других крупных городах, особенно Флюшинге и Зирикзее. Некоторые зеландские деревни, такие как Домбург, Эллемет, Крёйнинген, Йерсеке, Бургх и Колейнсплат перечислялись даже в 1809 г. как населенные пункты, где католики вообще отсутствовали.

Таблица 51.

Причащенные католики в провинциях «Голландской Миссии», 1726-1800 гг. {1339}

В восточных провинциях католическое население было сравнительно невелико и росло медленнее, чем в Голландии, Зеландии или Утрехте. Тем не менее, численность католиков заметно увеличилась. В Оверэйсселе все три главных города к концу XVIII в. имели существенную долю католического населения — 15% или около того в Кампене, 20% в Девентере и 22% в Зволле. Твенте к концу XVIII в. было примерно наполовину католическим, но с резкими вариациями — Энсхеде и Алмело были главным образом реформатскими, Олдензал — преимущественно католическим. Две трети всех католиков в Оверэйсселе жили в четверти Твенте. Напротив, четверть Волленхове была преимущественно реформатской, небольшие города северного Оверэйссела — Блокзейл, Гетхорн, Хасселт и Стенвейк имели лишь крохотные католические общины. Как и в Дренте и в Оммеландах, многие деревни в этой области вообще не имели католиков. В Гелдерланде, где Штаты официально терпимо относились к отправлению католических обрядов в соответствии с указом от 1731 г., количество католиков также увеличилось, особенно в главных городах и самым радикальным образом в Неймегене, где католики во второй половине века стали конфессиональным большинством, а доля реформатов уменьшилась с около 60% в начале века до всего 40% от общего населения Неймегена к 1800 г. Неймеген отныне был единственным крупным городом Семи Провинций с католическим большинством. Если не считать Зеландии, Гронинген был провинцией с наименьшим числом католиков, хотя доля католического населения города Гронинген выросла к концу XVIII в. до около 15%. Во Фрисландии католики неизменно составляли около 10% от общей численности населения.

Генералитетские земли были в XVII в. в значительной степени католическими по характеру, и оставались такими в XVIII в., за исключением двух преимущественно протестантских областей — Вестерволде и Статс-Фландрии. Хотя западная Статс-Фландрия сохранила свой реформатский характер после 1700 г., в области проявлялась та же самая тенденция к росту доли католического населения, как и в Семи Провинциях в целом. Католическое население Статс-Фландрии выросло с примерно 30% около 1700 г. до 45% к 1800 г. Однако Слёйс, Арденбург, Эйдензейк и Тернезен оставались городами с преобладанием реформатского населения.

Кроме католиков, две другие конфессиональные группы, лютеране и евреи, значительно увеличили свое присутствие в нидерландском обществе в течение XVIII в. Если в прошлом увеличение численности лютеран было ограничено, главным образом, Голландией, то после 1700 г., по мере того, как религиозная терпимость в голландском духе начала распространяться и на другие провинции, прогресс лютеранской общины стал общим явлением по всей Республике. В некоторых местах рост нидерландской лютеранской Церкви был впечатляющим. В Роттердаме, например, в течение XVIII в. количество лютеран утроилось с 1 000 до 3 000 человек. В Леувардене численность лютеран между 1680 и 1780 гг. приблизительно удвоилась. Многие из главных лютеранских церквей в Срединных Провинциях, в том числе в Роттердаме, Гааге, Делфте, Утрехте и Леувардене были перестроены или расширены в средние десятилетия XVIII в., чтобы вмещать быстро растущее число прихожан. Среди нидерландских лютеранских общин среднего размера в Мидделбурге был назначен второй проповедник в 1710 г., в Гауде в 1750 г., и в Бреде в 1764 г. Что касается более крупных конгрегаций, то в Гааге третий проповедник появился в 1739 г., а в Амстердаме, где лютеране отныне были третьей крупнейшей Церковью в городе, — шестой в 1740 г. Из-за того, что многие конгрегации в XVIII в. имели более чем одного проповедника, нидерландской лютеранской Церкви стало гораздо легче, с одной стороны, проповедовать на нидерландском языке и приобретать более нидерландский облик, а с другой стороны, продолжать духовное окормление новых иммигрантов из Германии, читая проповеди на немецком языке. Ибо, хотя новые иммигранты в большинстве своем не могли понять содержания проповедей на нидерландском, дети и внуки немецких переселенцев в Республике обычно лучше понимали проповеди на нидерландском, чем на немецком языке.

Как и в XVII в., лютеране в XVIII в. проживали в основном в крупных городах, но не только там. В некоторых частях Северной Голландии, особенно в Заанском индустриальном поясе и Гронингене, Гелдерланде, а также Статс-Фландрии лютеране развивались также в сельской местности. В Гронингене к концу XVIII в. в некоторых деревнях существовали лютеранские конгрегации, деревни-«близнецы» Старая и Новая Пекела стали центрами сельского лютеранства в провинции и обзавелись новым проповедником к 1760 г. Одна из самых известных лютеранских конгрегаций находилась в Гроде, в Статс-Фландрии. Она была основана после изгнания лютеран архиепископом Зальцбурга в 1731 г. В следующем году около 800 изгнанников из Зальцбурга осели в Статс-Фландрии по приглашению Генеральных Штатов, хотя многие из них вскоре перебрались в другие места или перестали быть лютеранами. Лютеранская церковь в Гроде была торжественно освящена в 1743 г. В конце XVIII и начале XIX вв. Гроде считался одной из пяти главных лютеранских конгрегаций в Зеландии и Статс-Фландрии, наряду с Мидделбургом, Флюшингом, Веером и Зирикзее. В соседнем Статс-Брабанте имелось четыре крупных лютеранских конгрегации — в Бреде, Берген-оп-Зоме, Хертогенбосе и Граве, всех главных городах.

Безошибочным признаком того, что Соединенные Провинции после 1700 г. стали более гибким и толерантным обществом, была растущая готовность во всех провинциях, и как в городах, так и в сельской местности, принимать у себя еврейские общины и смягчать ограничения (хотя и в ни в коем случае не отменяя их полностью), связанные с деятельностью евреев. В конце XVII в. в большинстве городов, как в Голландии, так и в других провинциях, все еще было обычным явлением запрещать евреям селиться, временно посещать город или вести торговлю. Такая политика зачастую подтверждалась и в XVIII в. Так, Гауда и Утрехт издали в 1712 г. городские законы, запрещавшие евреям селиться, останавливаться в гостиницах или въезжать в город с целью торговли.

Устойчивый рост еврейского населения был почти полностью вызван иммиграцией из Германии. В первой трети XVIII в. еще были некоторые «новые христиане», прибывшие из Португалии и Испании, которые в Республике возвращались в лоно ортодоксального иудаизма. Но эта сефардская иммиграция, вместе с немногочисленными евреями из других частей средиземноморского мира, уравновешивалась постоянным потоком сефардской эмиграции на Кюрасао и в Суринам, а также в британские колонии в Новом Свете и в Лондон. Продолжавшийся рост еврейского присутствия в Соединенных Провинциях после 1700 г. был, таким образом, полностью обязан ашкеназской иммиграции, преимущественно из Германии. Если численность сефардского населения оставалась на одном уровне, около 3 000 человек, и количество сефардских конгрегаций, как и раньше, составляло семь — Амстердам, Гаага, Роттердам, Мидделбург, Марссен, Нейкерк и Нарден, — то конгрегации немецких евреев множились по всей Республике, и численность ашкеназского населения неуклонно росла.

Большинство еврейских иммигрантов из немецких земель испытывали отчаянную нужду. Для этих людей, бежавших от суровых ограничений и зачастую самого нищенского существования, Соединенные Провинции — неважно, пребывали ли они в упадке или нет, — были землей возможностей. Большинство евреев-мужчин в Республике в XVIII в. зарабатывали себе на жизнь торговлей вразнос, таская тюки на спине и продавая зачастую не особо качественные и подержанные товары по низким ценам менее состоятельным покупателям. Это позволило им занять постоянную нишу в нидерландской жизни, но навлекло на них злейшую вражду христианских лавочников, входивших в состав цехов, чьи накладные расходы были выше и которые видели, что бродячие евреи-коробейники, чьими лавками являлись заплечные мешки, сбивали им цену и лишали доходов. В 1733 г. лейденский vroedschap, уступив нажиму со стороны городских торговцев полотняными и хлопковыми изделиями, запретил городским евреям продавать эти товары. Но четыре года спустя тот же самый цех лавочников снова горько жаловался, что доведен до грани разорения евреями, торговавшими вразнос на улицах, «нося свои товары под рукой». Большая часть антиеврейских законов, принятых провинциальными и городскими властями Нидерландов в XVIII в., носила, таким образом, по сути своей экономический характер и была направлена, в частности, на защиту цехов и христианских лавочников.

Оверэйссел, Гелдерланд, Гронинген и Дренте стремились ограничить еврейскую активность в сельской местности на провинциальном уровне. В 1724 г. Штаты Оверэйссела изгнали бродяг и евреев-коробейников из своей провинции. В 1739 г. Штаты Оверэйссела постановили, что ни один еврей не может поселиться или вести торговлю в сельской местности провинции, ограничив их деятельность теми городами, которые согласятся их принять. В 1726 г. Штаты Гелдерланда запретили евреям по всей провинции селиться в сельских районах, сделав исключение только для деревни Нейкерк, где уже находилась довольно крупная смешанная сефардско-ашкеназская община, занимавшаяся продажей табачной продукции. Штаты Гронингена издавали указы против бродяг и евреев по всей провинции в 1710-1713 гг.

Большинство нидерландских городов начало разрешать евреям селиться в своих стенах в конце XVII в. или начале XVIII в., но продолжало ограничивать их численность и деятельность различными способами, в частности, запрещая им вступать в цеха и держать лавки. В Голландии Харлем, Дордрехт и Лейден разрешили евреям селиться с начала XVIII в. В Лейдене было разрешено открыть «общинную синагогу» и был принят подробный «reglement», ограничивающий жизнь евреев в городе, в 1723 г., а в Дордрехте — в 1728 г. В Гааге немецкие евреи получили разрешение на открытие первой «общинной синагоги» также в 1723 г. Однако в Харлеме открыть «общинную синагогу» не позволялось до более позднего периода, в 1765 г., а Гауда и некоторые другие голландские города продолжали препятствовать евреям селиться у себя на протяжении всего столетия.

В провинции Утрехт две основные еврейские общины находились в Амерсфорте, где они главным образом занимались продажей табака, и Марсдене, деревне с, вероятно, самой высокой долей еврейского населения из всех нидерландских деревень к концу XVIII в., которое выросло до около 10% к наполеоновскому периоду. Напротив, город Утрехт продолжал придерживаться своей традиционной нелиберальной политики, изгоняя евреев до самого 1788 г. В Зеландии Мидделбург благожелательно относился к поселению евреев с начала XVIII в., но Флюшинг, Вер, Толен, Зирикзее и Гус изгоняли евреев. Значительное сопротивление поселению евреев существовало также в Статс-Брабанте и других Генералитетских землях. Хертогенбос, Тилбург и Эндховен не допускали евреев селиться у себя до конца XVIII в. В 1767 г. Генеральные Штаты постановили, что хотя в некоторых местах в Мееридже за пределами городов проживало определенное количество евреев, в целом им не разрешалось селиться и торговать в этой области. Маастрихт, Венло и Рормонд продолжали запрещать еврейские поселения на протяжении всего XVIII в.

Провинциями, где присутствие евреев было особенно заметным, были Голландия, Фрисландия, Гронинген, Оверэйссел, Гелдерланд, а также Дренте. Хотя в них преобладало вынужденное, ограничительное отношение, все главные города на востоке Республики в течение XVIII в. начали принимать к себе еврейских поселенцев и регламентировать их жизнь. В 1754 г. город Гронинген постановил, что все немецкие евреи, которые проживали в городе или одном из пригородов под его юрисдикцией менее пяти лет, должны покинуть его в шестинедельный срок. Только в 1756 г. Гронинген разрешил открыть «общинную синагогу». Зволле проводил более терпимую политику по отношению к евреям (как и к католикам), чем Кампен или Девентер, разрешив евреям поселиться с конца XVII в. и открыть «общинную синагогу» в 1747 г. Кампен и Девентер стали более терпимо относиться к евреям только в конце XVIII в. Неймеген, более терпимый, чем Арнем или Зютфен, разрешал евреям селиться в городе на ограниченной основе, с конца XVIII в.; Арнем — после общей либерализации в отношении городского совета к диссентерским религиям в 1720-х гг.

Евреев, живших в деревнях, трудно было найти во Фрисландии, но они стали довольно обычны в Голландии, Гронингене, Дренте и частях Оверэйссела и Гелдерланда. Старая Пекела в Гронингене, упомянутая благодаря своей существенной лютеранской конгрегации, имела еще большую конгрегацию немецких евреев (190 человек) к 1809 г. В Дренте это явление стало настолько широко распространенным, что к концу XVIII в. практически в каждой деревне провинции имелась еврейская община. Любопытной чертой в Дренте было то, что евреи в значительной части провинции стали второй крупнейшей конфессиональной группой после реформатов. В Хогевене, например, в 1809 г. подавляющее большинство составляли реформаты; остальное население состояло из 11 католиков, 10 лютеран и 116 евреев. В Меппеле насчитывался всего 1 католик, 41 лютеранин и 178 евреев. В деревне Роден было 1100 реформатов, 3 католика, 4 меннонита, 10 лютеран и 14 евреев. В еще меньшей по размеру дрентской деревне, Элде, проживало 873 реформата, 1 католик, 2 меннонита, 3 лютеран и 20 евреев. В Гелдерланде и Оверэйсселе ситуация в этом отношении сильно отличалась. Даже в Нейкерке, крупнейшей гелдерландской деревенской еврейской общине, где в 1809 г. было больше евреев, чем в Арнеме или Зютфене, 214 евреев численно в несколько раз уступали католикам, а также реформатам.

Хотя католики, лютеране и евреи остались в выигрыше от роста терпимости и стали играть в XVIII в. еще более влиятельную роль в нидерландской жизни, две другие основные Церкви предыдущего века, анабаптисты и ремонстранты, не только не получили никаких преимуществ от общего смягчения конфессиональных трений в новом столетии, но быстрыми темпами стали приходить в упадок. В случае анабаптистов это можно объяснить тем, что жесткий акцент Церкви на строгости и дисциплине и сопротивление новым модам и новшествам все более вступали в противоречие со светским оттенком жизни XVIII в. Десятки анабаптистских конгрегаций во многих городах Республики исчезли в этом столетии. Из 27 анабаптистских общин в Южной Голландии в 1700 г. к 1800 г. осталось всего три. В Амстердаме анабаптистская община сократилась с около 3 000 человек в середине 1660-х гг. до 2 218 к 1742 г. и только 1 868 к 1809 г., или до менее 1% от городского населения. Меннониты Флюшинга, процветавшая община из 260 человек в 1660 г., поредели до 125 человек к 1730 г. и всего 49 к 1809 г. — сократившись с около 4% до 0,6% от городского населения.

В целом самым серьезным ударом было сокращение анабаптистского присутствия во Фрисландии. Менонитское население Фрисландии по оценке сократилось с около 20 000, или 13% от населения провинции в 1666 г., до 12 800 человек, или 8%, к 1796 г. За этот же период количество анабаптистских конгрегаций во Фрисландии уменьшилось с 72 в 1666 г. до 55 к 1789 г., тогда как число их проповедников снизилось со 162 человек в 1739 г. до всего 90 к 1789 г. и 59 к 1815 г. Ультраортодоксальная община «старых фламандцев» насчитывала 1 400 членов в провинции Гронинген в 1710 г., но к 1767 г. это количество упало до 642 человек.

Таблица 52.

Распределение населения королевства Нидерланды в 1809 г . по религиозным конфессиям {1359}

Хотя их реальная численность уменьшилась, анабаптисты по-прежнему оставались неотъемлемой частью конфессиональной сцены в Гронингене и северном Оверэйсселе, а также Фрисландии, Голландии, Утрехте и Зеландии. В Оверэйсселе в 1809 г. еще существовали крупные меннонитские конгрегации в Блокзейле, Гетхорне — одном из весьма немногих городов в Республике, где анабаптисты образовали большинство населения, — Алмело и Хелмело, где они составляли около 10% населения. Напротив, анабаптистские конгрегации в Девентере, Кампене и Зволле находились на грани исчезновения.

Не менее впечатляющим был коллапс ремонстрантов. Упадок ремонстрантов был заметен уже во второй половине XVII в., но ускорился после 1700 г. В Роттердаме, городе с крупнейшей ремонстрантской конгрегацией, они еще оставались третьей самой крупной Церковью, численно превосходя католиков, в течение третьей четверти XVII в., когда их насчитывалось около 7 000 человек, или около 15% от общей численности населения. К 1809 г. здесь осталось всего 900 ремонстрантов, жалкий остаток некогда большой общины, представляя не более чем 1,5% городского населения. В Амстердаме к 1809 г. осталось лишь около 900 ремонстрантов. Другие ремонстрантские конгрегации с более чем сотней прихожан находились только в Гауде (461 человек), Лейдене (129 человек), Харлеме (139 человек) и деревне Нейкоп, все в Голландии. Количество ремонстрантов в Амерсфорте уменьшилось до 33, а в городе Утрехт — всего до 27. Задолго до 1800 г. ремонстранты полностью исчезли в Оверэйсселе, в том числе в Кампене, и почти прекратили существование в Гелдерланде (см. табл. 52). Последняя ремонстрантская конгрегация во Фрисландии просуществовала в Доккуме до 1796 г., когда оставшиеся десять прихожан распустили свою конгрегацию и присоединились к анабаптистам.

ОСЛАБЛЕНИЕ ВНУТРЕННИХ КОНФЕССИОНАЛЬНЫХ БАРЬЕРОВ

Трения между воэцианцами и кокцеянцами, которые были столь крупным элементом в нидерландской церковной и университетской политике в конце XVII в., были смягчены «reglement» Штатов Голландии от 1694 г. (см. стр. 97 выше). Несмотря на это, воэцианско-кокцеянская полемика оставалась значительным фактором, далеко выходящим за пределы чисто теологических дискуссий, охватывая церковную, университетскую и местную политику вплоть до середины XVIII в., и смутно маячила на заднем фоне даже в следующие десятилетия. Смерть Вильгельма III в 1702 г. вызвала всеобщую реакцию против его методов и главных сторонников во всех Соединенных Провинциях и привела к сдвигу в пользу кокцеянской мысли в Церкви, обществе и университетах.

Особенно это имело место в Зеландии и Утрехте. В июне 1695 г. Штаты Утрехта приняли голландский «reglement» для сохранения «мира» в «Церкви и университете провинции», призывая профессоров избегать использования «воэцианских» и «кокцеянских» ярлыков на своих лекциях. Тем не менее, Утрехтский университет на какое-то время оставался воэцианской цитаделью, в котором доминировали такие люди, как Мельхиор Лейдекер, ведущий воэцианский оппонент Беккера. Когда в 1698 г. vroedschap попытался назначить франекерского кокцеянца Кампегия Витрингу на недавно освободившееся профессорское место на кафедре теологии, Вильгельм III лично вмешался, вызвав одного из бургомистров на встречу с ним в Хет Лоо и попросив воспрепятствовать назначению. После смерти Вильгельма vroedschap быстро стал искать ведущего кокцеянца и, потерпев неудачу с Витрингой, назначил на вакантную должность старейшину реформатских либеральных теологов (хотя, строго говоря, не истинного кокцеянца) Германа Александра Рёля (1653-1718 гг.), с жалованьем в 2 200 гульденов, что намного превышало заработки любых других утрехтских профессоров. Это назначение, состоявшееся в 1704 г., укрепило картезианство в Утрехте, но вызвало взрыв негодования на теологическом и философском факультетах и ожесточенную распрю в консистории, заставив регентов предупредить Лейдекера и других непримиримых воэцианцев о том, что они примут «меры», если те откажутся «жить в мире и дружбе» с Рёлем. Академическая атмосфера в Утрехте разрядилась только после того, как Лейдекер перестал читать лекции в 1716 г., а Рёль два года спустя скончался. К 1720-м гг. в университете восстановилось спокойствие. Но воэцианские и кокцеянские взгляды оставались первоочередным фактором при назначении на кафедры в высшем учебном заведении на протяжении еще нескольких десятилетий.

В Зеландии антиоранжистская реакция после 1702 г. привела к непродолжительной кокцеянской гегемонии в Мидделбурге, которая затем временно ослабела в связи с оранжистским возрождением, наступившим после 1713 г. После этого произошел следующий раунд кокцеянско-воэцианской борьбы в 1715-20 гг., вслед за чем, в 1720-х гг., кокцеянцы вернули себе преобладание в консисториях и классисах Зеландии, продолжавшееся вплоть до революции 1747 г. В конце XVIII в. кокцеянско-воэцианский антагонизм больше не играл настолько важную роль в нидерландской культуре, как раньше. Несмотря на это, стоит отметить, что Вильгельм IV, а впоследствии и Вильгельм V пытались возродить и укрепить воэцианское направление в государственной Церкви в Зеландии и Голландии.

Тот же самый уклон в сторону кокцеянской гегемонии произошел, хотя и не столь коренным образом, и в Голландии. После 1702 г. кокцеянцы одержали верх в Лейдене, опираясь на поддержку vroedschap'а, который в начале XVIII в. был одним из самых республикански мыслящих в провинции. В 1712 г. лейденская кокцеянская консистория с одобрения регентов проголосовала за установку каменной мемориальной таблички, украшенной резным портретом Кокцеюса, в главной городской церкви. Воэцианцы были взбешены, посчитав это откровенно провокационным, даже «прокатолическим» шагом, выражавшим желание «канонизировать» Кокцеюса. Однако регенты после 1702 г. приложили максимум усилий, чтобы по возможности погасить кокцеянско-воэцианский конфликт, используя указ от 1694 г. Периодически повторявшиеся попытки снова разжечь пламя сурово пресекались. Одной из крайне провокационных нападок на кокцеянство после 1702 г. были «Entretiens» (1707 г.) Пьера де Жонкура, гугенотского священнослужителя в Гааге. Де Жонкур выражал сожаление по поводу кокцеянских методов толкования Библии, отмечая, что никто во Франции или в Англии не проявлял ни малейшего интереса к кокцеянству. Де Жонкур немедленно подвергся нападкам кокцеянских теологов. Валлонская Церковь Соединенных Провинций на своем ежегодном собрании в Гусе в мае 1707 г. не скрывала тревоги относительно возможных последствий этого противостояния. До этого момента гугеноты в Республике добросовестно придерживались нейтралитета в воэцианско-кокцеянских спорах, и выпад де Жонкура был воспринят как угроза и нейтралитету, и внутренней стабильности валлонской Церкви. Синод позаботился не осуждать антикокцеянство де Жонкура как таковое, осудив и наложив на него дисциплинарное взыскание исключительно за нарушение церковного постановления против вмешательства в воэцианско-кокцеянские диспуты.

После того, как де Жонкура принудили замолчать, лицом, вступившим в борьбу против д'Утрейна и ставшим ведущим воэцианским полемистом начала XVIII в., стал Якоб Фрютер (1659-1731 гг.), ученик Лейдекера, и (как и он) зеландец, чей отец играл выдающуюся роль в разжигании оппозиции Момме в 1676 г. Фрютер, назначенный тогдашней строго воэцианской консисторией жить в Роттердаме в 1700 г., опубликовал свою главную атаку на кокцеянцев, «Sions Worstelingen», в 1713 г. Он обвинял кокцеянцев в подрыве веры и власти Церкви путем втаскивания «троянского коня разума», осуждая, в частности, Беккера и Рёля. Он также осыпал упреками Олденбарневелта и его партию за политику, которая ослабляла Церковь, сея семена разложения, из которых зародилось кокцеянство, вольно обращавшееся с Писанием и догмой, достигнув своей кульминации, как он считал, в духовном яде Беккера и отрицании существовании Сатаны. Он предсказывал, что по мере распространения сомнений и углубления внутреннего раскола в Церкви, честные кокцеянцы в конечном счете поймут, какую ошибку они совершили, допустив в свою среду рационалистов, и откажутся от воззрений Кокцеюса. Фрютер продолжал полемизировать с кокцеянцами и рационализмом Рёля вплоть до собственной смерти, но после 1715 г. был вынужден южноголландским синодом значительно смягчить свой тон.

После 1716 г., когда Генрик Равестейн, реформатский проповедник в Зволле, опубликовал свою «Philadelphia», призыв к окончанию теологической Восьмидесятилетней войны, разделившей нидерландскую реформатскую Церковь с 1640-х гг., призывы к примирению и гармонии стали звучать все более часто. Ярлыки «воэцианцы» и «кокцеянцы» продолжали широко использоваться вплоть до 1750-х гг., но уже не с таким запалом, как в прошлом. Значительным вкладом в этот результат была книга «Eubulus» (1737 г.) гелдерландского проповедника Иоганна Морица Моммерса. Мориц перечислил 76 постулатов, взятых из сочинений Кокцеюса, которые вызывали особенно бурные споры. Затем он подверг исследованию каждый из них по очереди, доказывая, что если разбирать их в духе непредвзятости и доброй воли, различия в каждом случае окажутся менее фундаментальными, чем обычно предполагалось.

Смягчение распри внутри государственной Церкви с 1720-х гг. шло рука об руку с окончанием политики нетерпимости со стороны провинциальных и городских властей в малых провинциях и ослаблением антагонизма (во всяком случае, после 1750 г.) между главными конфессиональными блоками в обществе. В первой половине XVIII в. между протестантами и католиками иногда еще возникали острые трения, особенно в 1730-х гг., когда по Республике прокатилась волна антикатолических настроений. В июне 1734 г. реформатское население было охвачено массовой паникой, вызванной слухами о том, что католики планируют организовать всеобщий бунт с целью установления контроля над государством и государственной Церковью. Произошли разного рода волнения. Регенты партии Штатов обвиняли оранжистов в том, что они стоят за этим, и сознательно разжигают страхи в качестве политической и психологической уловки, направленной на усиление популярности Оранской династии и штатгальтерства в глазах протестантского населения. Лейденский городской совет выставил специальные патрули для защиты католических молитвенных домов в городе от нападений. Впоследствии антикатолические волнения произошли во время оранжистской революции 1747 г. Но, как и в Англии в XVIII в., такая антикатолическая агитация, основанная на смеси страха и народной враждебности, была, в сущности, социальным и политическим явлением. Она больше не играла центральной роли в высшей культурной и интеллектуальной жизни.

Ослабление внутренних конфессиональных трений и распространение терпимости, поощряло рост диалога между главными конфессиональными блоками, вначале среди самой образованной части населения, а затем внутри общества в целом. Все эти явления были аспектами единого процесса. По мере того, как Просвещение набирало силу, и распространения знаний о новой философии и науке, господство теологической догмы и церковной власти постепенно ослабевало.

Это изменение было особенно очевидным среди анабаптистской и лютеранской общин, которые были менее глубоко разделены, чем в XVII в. Для анабаптистов XVIII в., век терпимости и Просвещения, был веком сокращения численности, но и примирения старых внутренних распрей. Расколы XVII столетия не исчезли. Со времени амстердамского раскола 1664 г., так называемого «Lammerenkrijg», и до конца XVIII в. нидерландский анабаптизм делился на три главных блока — «агнцев», или более либеральную группу; «солнечников», или консерваторов (Названия обеих групп происходят от изображений, которые они считали своими символами: у первой — агнец (ягненок), как символ Христа, у второй — солнце, — Прим. пер.), которые, в свою очередь, были внутренне разделены на умеренное и консервативное крылья; и, наконец, ультраортодоксальные остатки «старых фламандцев» или «старых фризов». Но только последняя группа (бывшая особенно сильной в Гронингене) сохраняла приверженность догматам прошлого, все еще считая себя единственными истинными последователями Менно Симонса, святой общиной в греховном мире, которая должна оставаться изолированной от него и избегать диалога с остальными. Большинство анабаптистов, и «агнцев», и «солнечников», больше не считало себя единственной истинной церковью Христовой, которая должна жить в интеллектуальной и религиозной изоляции от других. Последняя крупная вспышка внутрианабаптистской борьбы в Республике, ожесточенный обмен полемическими выпадами в Гронингене, в 1735-42 гг., была, главным образом, спровоцирована непреклонными «истинными меннонитами», протестовавшими против изменений, которые усвоили другие анабаптисты.

Многие анабаптистские священнослужители находились среди самых пламенных поборников дружественных отношений и дискуссий среди разных конфессий в Республике в течение XVIII в. Известным примером был Иоганн Декнател, проповедник в «Ламе», на Сингеле в Амстердаме с 1726 г. и до самой своей смерти в 1759 г. Декнател приложил много усилий к улучшению отношений между различными анабаптистскими группировками, способствуя развитию связей с коллегиантами, к которым он был близок, и налаживанию диалога с пиетистами и кокцеянцами в государственной Церкви. Как и Исаак де Лонг, который много писал как по экономическим, так и по религиозным вопросам, Декнател считал себя защитником всех жертв религиозной нетерпимости и активно участвовал в мерах, направленных на то, чтобы убедить группу гонимых моравских братьев — «гернгутеров» поселиться в 1730-х гг. в Амстердаме. Он стал близким другом графа Николаса Людвига фон Цинцендорфа, «основателя» секты «гернгутеров» в Голландии.

Но ни один конфессиональный блок не был более разделенным внутри себя в начале XVIII в., чем католики; в то же время и разрядка напряженности внутри какой-либо другой группы в середине столетия не была настолько внезапной. Как и вражда между воэцианцами и кокцеянцами внутри реформатской Церкви, великий раскол в нидерландском католицизме, возникший в конце XVII и начале XVIII вв., вел происхождение от теологических споров, восходивших к середине предыдущего столетия. Но если распря среди реформатов после 1690-х гг. стала постепенно угасать, то раскол между янсенистами и антиянсенистами еще более углубился после того, как папа Климент XI стал придерживаться более антиянсенистской политики, вынудив раскол в Республике выйти на поверхность. В 1702 г., в начале войны за Испанское наследство с бурбонскими монархами, и после того, как новый режим в Брюсселе занял жесткую антиянсенистскую позицию в теологии и церковных делах, папа отстранил от должности тогдашнего апостолического викария нидерландской католической Церкви, Питера Кодде, несмотря на его сильную поддержку среди местного белого духовенства, из-за его янсенитских наклонностей. Кодде, который учился во Франции и находился под сильным влиянием Арно и Кене, действительно, многое сделал, после того, как стал нидерландским апостолическим викарием в 1688 г., для распространения янсенистских взглядов и теологии, назначая янсенистов на высшие должности в церковной иерархии и давая приют французским беженцам-янсенистам. В этот момент в «Missio» насчитывалось 466 священников, 340 из них принадлежали к белому духовенству, 59 были иезуитами и 67 — монахами.

Отставка Кодде произошла в результате давления со стороны иезуитов и других антиянсенистов, добивавшихся этого в течение многих лет. Викарием-генералом вместо него был назначен один из его главных противников, Теодор де Кок. Но последний столкнулся с оппозицией не только со стороны местных католиков, но и голландских регентов, которые всегда враждебно относились к иезуитам и не одобряли насильственное папское вмешательство в вопрос, который так глубоко разделил нидерландских католиков. В августе 1702 г. Штаты издали указ, запрещавший своим подданным-католикам признавать кого-либо своим генеральным викарием без одобрения «Gecommitteerde Raden». Де Кок уверял Брюссель, что раскол между нидерландскими янсенистами и антиянсенистами становился также расколом между «римо-католиками» и «католиками Штатов». С точки зрения церковных властей в бурбонских Нидерландах, только меньшинство католических священников на нидерландской территории можно было отнести к категории «янсенистов» в теологии. Тем не менее, те, кого нидерландские власти сочли целесообразным зачислить в «янсенисты», составляли большинство светского духовенства и были особенно влиятельны в традиционных центрах нидерландского католицизма после 1572 г., Утрехте и Харлеме.

Ведущие нидерландские представители белого духовенства, приверженные идее свободы и обособленности (от Брюсселя) «Батавской Церкви», такие люди, как Йохан Кристиан ван Эркел (1654-1734 гг.), обратились к Хейнсиусу. Рядовые католики теперь должны были решить, подчиняться ли им папе и признавать власть де Кока, или подчиняться Штатам и отказаться признавать его. В 1704 г. «Gecommitteerde Raden» допросили группу священников, включая трех иезуитов, которые были назначены де Коком, вопреки указу от 1702 г., запретив одиннадцати из них читать проповеди и изгнав двух из провинции. В 1707 и 1709 гг. Штаты Голландии отказались признать папского избранника апостолическим викарием. Пенсионарий Амстердама уведомил католические власти в Брюсселе, что на эту должность подходит только «янсенист». Иезуиты также были изгнаны в 1708 г. из Амстердама — где городской совет проводил энергичную проянсенистскую политику — и Гауды. В 1717 г. папа назначил другого апостолического викария, Яна ван Бейлевелта, вопреки желаниям значительной части нидерландского белого духовенства, и в нарушение указа от 1702 г., ненова Голландия запретила его признавать. В феврале 1720 г. он был изгнан из Утрехта по требованию Штатов Голландии. В 1720 г. Генеральные Штаты и Штаты Голландии объявили об общем изгнании всех иезуитов, хотя эта мера не особенно строго исполнялась и некоторым из них разрешили остаться. Изгнание иезуитов оправдывалось на том основании, что папство и иезуиты стремились совершить насилие над совестью нидерландских католиков и заставить их подчиниться власти, находившейся за пределами Республики, что вступало в противоречие с базовым принципом Республики, по которому свобода совести личности не должна подвергаться насилию.

Трения в нидерландской католической Церкви достигли своей кульминации в формальной схизме, произошедшей в апреле 1723 г., когда лидеры «раскольнического» духовенства назначили одного из их числа, амстердамца Корнелиса Стенховена (1651-1725 гг.), «архиепископом Утрехта» и главой того, что впоследствии получило название «Старой католической Церкви». Все попытки покончить со схизмой оказались безуспешными. Когда Стенховен скончался, «старое католическое» духовенство назначило вторым «архиепископом Утрехта» еще более агрессивно настроенного янсениста Корнелиса Бархмана Вейтерса (1693-1733 гг.), протеже Паскье Кене. Теперь в голландской миссии существовали две параллельные иерархии: одна подчинялась апостолическому викарию, назначенному папой, и большинство католического населения сохраняло ей верность, и янсенистская «старая католическая Церковь», отказывавшаяся повиноваться папе и подчинявшаяся своему «архиепископу Утрехта». Папство испробовало все способы, чтобы ослабить «старую католическую Церковь», призвав верных католиков в Республике отвергнуть непокорное духовенство, и побудив королей Франции, Испании, Португалии и Польши, не считая многих других второстепенных князей, выразить протест Генеральным Штатам за официальное поощрение раскольнической Церкви. Но, как отмечал в 1726 г. главный министр Людовика XV, кардинал Флери, голландские регенты не имели никакого намерения способствовать восстановлению единства, предпочитая, чтобы нидерландские католики оставались разделенными, симпатизируя близким к кальвинизму воззрениям янсенистского духовенства, и ссылаясь на принцип свободы совести в качестве обоснования блокирования всех усилий, направленных на прекращение схизмы.

Схизма стала постоянной. Нидерландская «старая католическая Церковь» сохранилась в качестве отдельной Церкви, вне католической Церкви, вплоть до нашего времени. Тем не менее, она быстро лишилась значительной части своей первоначальной поддержки и влияния. В 1725 г. 78 священников в голландской миссии, почти четверть общего их количества в миссии, были классифицированы как «раскольники». Но Бейлевелт сумел получить больше священников из Хертогенбоса, Рормонда, Мюнстера, Мехелена и других мест, которыми он заменил отпавшее духовенство, и к 1726 г. количество священников, верных Риму, выросло почти до 300. Развернутая с 1703 г. кампания по убеждению прихожан-католиков не принимать причастия из рук «янсенистов» приняла еще больший размах и привела к эффективному бойкоту по всей Республике. В Амстердаме в 1723 г., как утверждалось, менее 10% католического населения было приверженцами схизматической Церкви. В Роттердаме около четверти католического населения в 1726 г. относились к «старым католикам», то есть принимали причастие от священников-«раскольников». Но к 1750-м гг. это количество резко сократилось до менее чем 10% от общего числа, а к 1800 г. только 3% роттердамских католиков принадлежали к схизматической Церкви. Хотя в конце XVII в. янсенисты пользовались существенной поддержкой среди католического населения в Зволле и других местах на востоке Республики, поразительно, что в 1726 г. не было ни одного «старокатолического» священника в Оверэйсселе, Гелдерланде, Гронингене, Зеландии или в Клеве-Марке, и только два во Фрисландии. Зона влияния схизматической Церкви была преимущественно ограничена Утрехтом и Голландией. В 1809 г. в городе Утрехт еще проживали 867 «старых католиков» и 141 — в Амерсфорте, но в провинции остались только две «старокатолические» конгрегации. В Голландии единственные «старокатолические» конгрегации, насчитывавшие более сотни прихожан, существовали в Дордрехте (112), Гауде (123), Гааге (126), Роттердаме (444), Амстердаме (125), Ден Хелдере (где они составляла большинство католического населения), Хилверсуме (517) и, крупнейшая из всех, что любопытно, в деревне Эгмонд-аан-Зее, единственном месте, где они составляли большинство населения, численно превосходя реформатов и римо-католиков вместе взятых. За пределами Голландии и Утрехта единственная конгрегация «старых католиков» в начале XIX в. существовала в Кулемборге, где свыше 10% католического населения (составлявшего более половины населения города) принадлежали к «старым католикам».

НИДЕРЛАНДСКОЕ ВОЗДЕЙСТВИЕ

Просвещение было одним из самых эпохальных интеллектуальных и общекультурных воздействий в истории Европы. Это было обширное и многостороннее явление, в котором, возможно, следует выделить четыре направления — переход к терпимости, секуляризация, классификация знаний и популяризация. Последнее, в особенности, — в отношении науки.

Просвещение затронуло все европейские страны, но некоторые из них играли более важную роль в создании и пропаганде новых идей, чем другие. В отличие от большей части остальной Европы, влияние и активность нидерландского Просвещения в течение XVIII в., скорее, шло на убыль, чем возрастало. В этом отношении нидерландское Просвещение в некоторой степени напоминало Просвещение английское (в отличие от шотландского), уходящее своими корнями в крупные интеллектуальные прорывы конца XVII в. и оказавшее мощное влияние на европейское Просвещение XVIII в., но обладавшее гораздо меньшим воздействием впоследствии. Для Европы нидерландское Просвещение, можно сказать, было фундаментальным в первой трети XVIII в., менее значительным во второй трети, и маргинальным — в третьей.

Поразительной чертой нидерландской культурной и интеллектуальной жизни в конце Золотого Века и продолжающегося светского характера нидерландского Просвещения в начале XVIII в. был разрыв между бурным развитием интеллектуальных произведений на французском языке, с одной стороны, и нидерландском и латыни, с другой. Главные гугенотские мыслители в Республике — Бейль, Баснаж и Маршан — ни в коем случае не работали в изоляции от нидерландского контекста, в котором находились. Они обзавелись нидерландскими покровителями и доверенными лицами и в целом ряде отношений приспособились к своему новому окружению. Их труды также охотно читались и обсуждались нидерландскими теологами, философами, учеными и регентами-интеллектуалами, входившими в их окружение. Но они не принимали никакого участия в нидерландских картезианских, кокцеянских и беккеровских дискуссиях, редко преподавали в нидерландских университетах и их сочинения даже редко выходили на нидерландском языке. Только в спорах вокруг Спинозы гугеноты, особенно Бейль, заметно проявили себя. Большинство из них так и не овладело нидерландским языком. Бейль умудрился прожить двадцать пять лет в Республике, вообще не говоря на нидерландском. Проспер Маршан (1678-1756 гг.), последний великий гугенотский мыслитель, прибыл в Нидерланды в 1709 г. и провел полвека в Республике, где он был крупной фигурой. Но он так и не научился говорить на нидерландском и в своих трудах ориентировался преимущественно на Бейля и других гугенотов, а не на нидерландских авторов, хотя и сотрудничал с некоторыми из них, особенно с Юстусом ван Эффеном и физиком Виллемом Якобом ван Гравесанде, которые писали на обоих языках.

Важнейшим аспектом европейского Просвещения было происходящее, начиная с 1700 г., изменение в дискуссиях по поводу религии. Позитивное восприятие терпимости возросло, конфессиональный пыл угас, дискуссии вышли за пределы сцены, контролируемой Церковью и духовенством, и, в первую очередь, произошел новый всплеск интереса к разнообразию религий и взаимосвязи между различными религиозными традициями и теологическими системами. Стремление к классификации и сравнению теологических воззрений получило новый стимул после выхода в свет «Dictionnaire» Бейля и оставило много свидетельств до середины XVIII в.

Ключевой фигурой в этом процессе был друг Бейля Жак Баснаж (1653 — 1723 гг.), сын юриста-гугенота из Руана и проповедник во французской реформатской общине в Роттердаме с 1685 по 1709 гг., который затем по приглашению Хейнсиуса (относившегося к нему с большим уважением) занял должность священнослужителя в валлонской Церкви в Гааге. Этот знаменитый поборник терпимости составил «L’Histoire et la religion des Juifs depuis Jésus-Crist jusqu’a présent» (5 томов; 1706-11 гг.), первое подробное изложение истории евреев в послебиблейскую эпоху, написанное в Европе и примечательное своим объективным тоном, особенно пристальным вниманием к сефардским антихристианским полемистам XVIII в. Элие Монтальто, Саулу Леви Мортейро и Исааку Оробио де Кастро. Баснаж сам осознавал всю новизну своего предприятия и сознательно подчеркивал несправедливость и гонения, которым христиане подвергали евреев, чтобы заставить христиан взглянуть на эти отношения под новым углом. По той же причине он уделил много места аргументам против христианства, выдвинутым Исааком Оробио де Кастро в его знаменитом споре с ван Лимборхом в (или около) 1684 г. Знание об опровержении христианства еврейскими писателями, которое стало характерной чертой французского радикального Просвещения после 1750 г., особенно в трудах барона Гольбаха, можно сказать, вступило в мир Просвещения благодаря Баснажу и его кружку.

Другой центральной фигурой в классификации и переоценке религий был швейцарец Жан ле Клерк (1657-1736 гг.). Ле Клерк был кальвинистским пастором из Женевы, который, благодаря чтению произведений Гроция, Стефана Курцеллеса и Епископия убедился в истинности ремонстрантизма. Не имея возможности открыто объявить себя ремонстрантом в Швейцарии, он поселился в Амстердаме в 1684 г. по настоянию ван Лимборха и стал выдающимся глашатаем ремонстрантизма на французском языке. Он женился на Марии, дочери Грегорио Лети, и вслед за своим другом ван Лимборхом и Епископием стал ведущим поборником терпимости. Одним из его проектов было первое генеральное издание трудов Эразма (10 томов; 1703-06 гг.), давнего героя ремонстрантов. Однако основной его заслугой был пересмотр религиозной и философской литературы. Его журнал, выходивший в период своего полного расцвета под названием «Bibliotheque choise» (28 томов; 1703-13 гг.), а впоследствии под заголовком «Bibliotheque ancienne et moderne» (29 томов; 1714-27 гг.), превзошел «Nouuelles» Бейля по уровню систематизации и объективности воззрений.

Поразительным примером нового подхода к религии был монументальный «Cérémonies et Coutumes religieuses de tout les peoples du monde», изданный в Амстердаме в 13 томах в 1723 г. Этот труд, по большей части написанный Жаком-Фредериком Бернардом (1683(?)-1744 гг.) и великолепно проиллюстрированный гравером-франкмасоном Бернардом Пикартом (1673-1733 гг.), выделялся своим обзором религиозных верований и обрядов, рассматривая христианство также, как и другие религии, наравне с иудаизмом, исламом и франкмасонством. Для придания наибольшей достоверности своим иллюстрациям Пикарт даже побывал, например, на пасхальном «седере» — ночном богослужении в доме ведущего старейшины амстердамской сефардской общины, чтобы суметь изобразить эту сцену. Следующим вкладом в переоценку религий, характерной для эпохи Просвещения, был генеральный труд Маршана, его «Dictionnaire historique» (2 тома; Гаага, 1758-59 гг.), дополнение к Бейлю, воплощавший в себе светскую критику католицизма — за его нетерпимость и традицию гонений — и беспристрастное рассмотрение социнианства.

Нидерландские, в отличие от нидерландско-гугенотских, писатели эпохи Просвещения были, в целом, менее поглощены религией и проявляли больший интерес к науке. Единственной точкой соприкосновения между обоими крыльями нидерландского Просвещения была кампания против Спинозы. Это интеллектуальное наступление, инициированное Бейлем, непрерывно продолжалось на протяжении первой четверти XVIII в. Много произведений этого периода свидетельствовало о повсеместном присутствии «спинозистов» в нидерландском обществе, отождествляя «спинозистов» и вольнодумцев. Было в порядке вещей также осуждать откровенность, с которой «спинозисты» осмеливались выражать свои мнения. Хотя Республика, подражая Англии, в течение двух первых десятилетий XVIII в. была страной, где деизм и отрицание религии откровения считались широко распространенным явлением, нидерландское общество было уникально в том отношении, что вело такую непрерывную антидеистическую и антиатеистическую наступательную кампанию. Она проводилась с предельным рвением, вопреки — или, возможно, благодаря — тому факту, что многих ведущих представителей основного направления интеллектуальной мысли, в том числе Бейля и Маршана, подозревали в том, что они сами больше склонялись к вольнодумству, чем стремились показать.

Вследствие этого кампания против «спинозистов», деизма и отрицания божественного откровения религий в Соединенных Провинциях, которое приравнивалось к спинозизму, стала подпольным, скрытым течением, получившим уместное название «радикальное Просвещение». Реагируя на труды Спинозы, основное нидерландское Просвещение никогда не подвергало прямому сомнению божественное откровение, но вместо этого, скорее, стремилось объединить традиционно благочестивую — хотя и терпимую и не конфессиональную — веру о вездесущности Бога в природе и обществе, с приверженностью к эмпирической науке и «esprit systématique» («стремлением к систематизации» (фр.)). Главный ранний представитель этой «физико-теологии» в Соединенных Провинциях, регент-философ Бернард Ньивентит (1654-1718 гг.) из Пурмеренда, написал две пространных и влиятельных книги для опровержения Спинозы и других «многих атеистических книг», в изобилии представленных в Нидерландах, пропагандируя эмпирическую науку в сочетании с глубоким уважением к Богу, проявлявшему себя во всех явлениях природы, — «Het Regt Gebruik der Werelt Beschouwingen» (1715 г.) и «Gronden van Zekerheid» (1720 г.). Они пользовались большой популярностью в Республике и, в отличие от позднейших нидерландских книг, выходили на английском и немецком, а также французском и нидерландском языках, и оказали определенное воздействие на развитие мысли во Франции. Первоначально бывший картезианцем, Ньивентит в этих книгах категорически отвергал картезианскую науку как основанную на априорных суждениях, горячо защищая вместо этого «philosophia experimentalis» «знаменитого мистера Бойля в Англии», то есть эмпиризм. Значение Ньивентита заключается не только в его оригинальности — аналогичный физико-теологический подход уже пропагандировал во Франции Фенелон в «Demonstration de l'existence de Dieupar les merveilles de la Nature» (1712 г.) и такие писатели, как Джон Рай и Уильям Дерхем в Англии, — но, скорее, в его долговременном воздействии на нидерландскую культуру. Ибо, в отличие от Франции, предложенное Ньивентитом удобное сочетание скептического эмпиризма с не знающей сомнений верой, которая избегала опасных вопросов, поднятых Спинозой, Гюйгенсом, Бейлем и Беккером, продолжало доминировать во всем нидерландском Просвещении. Ньивентит объяснял в предисловии к «Het regt gebruik», что он писал на нидерландском языке специально с целью повлиять на своих соотечественников и пресечь распространение «атеизма» в нидерландском обществе.

Рост зависимости нидерландской системы торговли от промышленности и технологической специализации в последние фазы нидерландской мировой гегемонии в торговле, до 1740 г., придал стимул применению и теоретической науки, и технологий, в отношении которых Нидерланды намного опережали всю остальную континентальную Европу в первой половине XVIII в. В физике роль нидерландцев заключалась в систематизации и пропаганде ньютоновской науки. Двумя основными фигурами в этом направлении были Виллем Якоб ван Гравесанде (1688-1742 гг.) и Питер ван Мюшенбрук (1692-1761 гг.). Гравесанде, сын чиновника Генералитета в Хертогенбосе, сделал больше, чем кто-либо другой до Вольтера, для распространения знания о ньютоновских принципах в Европе, отчасти через посредство «Journal de la République des Lettres», который он основал вместе с Маршаном и ван Эффеном в 1713 г. Гравесанде побывал в Англии, общался с Ньютоном и, после того как в 1717 г. стал профессором физики, привлек в Лейденский университет сотни студентов, усваивавших новую науку на его лекциях. В 1719 г. он опубликовал знаменитый учебник физики, сделавший его главным представителем ньютоновской науки на континенте, — роль, которую он сохранял на протяжении 1720-х и 1730-х гг. Мюшенбрук также встречался с Ньютоном и, будучи профессором в Дуйсбурге (1719-23 гг.), а особенно занимая кафедру профессора математики в Утрехте (1723-40 гг.), стал вторым международно известным нидерландским поборником новой науки.

Кроме преподавательской деятельности и популяризации знаний, Гравесанде был в некотором отношении и теоретиком, внесшим несколько уточнений в законы Ньютона, а также изобретателем, который сконструировал ряд насосов, паровых машин и подъемных устройств. Он также пытался интегрировать ньютоновскую науку с философией, позаботившись предостеречь своих студентов насчет Спинозы, чьи идеи он осуждал как «tres dangereuses» («опаснейшие» (фр.)), которого обвинял в злоупотреблении математическим методом. Мюшенбрук также опубликовал учебник ньютоновской науки, свои «Elementaphysico-mathematica» (1726 г.), и был знаменитым изобретателем. Двумя его самыми примечательными изобретениями были пирометр, прибор для измерения высоких температур в печах, и атмометр, инструмент для измерения испарения с влажных поверхностей.

Главная цель Вольтера во время его третьей в жизни поездки в Нидерланды зимой 1736-37 гг. заключалась в том, чтобы побывать на лекциях Гравесанде и посетить великого Бургаве, готовясь к написанию своего основного учебника по ньютоновской науке, «Elements de laphilosophie de Newton» (1738 г.). Вольтер был в огромном долгу перед Гравесанде и не сомневался в том, что он и Бургаве были двумя ведущими представителями нидерландской науки, сообщая молодому Фридриху Великому в Берлине в январе 1737 г., что лекции обоих профессоров посещали от 400 до 500 иностранных студентов, которые тогда находились в Лейдене.

В области физики нидерландское Просвещение было посредником между Британией и континентом. Но в области исследований, выполнявшихся с помощью микроскопов, ботаники, анатомии и медицины нидерландское Просвещение заслуженно можно назвать наставником Европы, в том числе и Британии. Традиции Гюйгенса и ван Левенгука в сфере изготовления линз и использования микроскопов продолжал, в частности, Николас Хартсокер (1656-1725 гг.), сын ремонстрантского проповедника в Гауде. Проведя много лет в Париже, где он занимался изготовлением микроскопов для обсерватории, в 1696-1704 гг. он возглавлял собственную обсерваторию, предоставленную ему vroedschap'ом Амстердама, после чего стал придворным математиком курфюрста Пфальцского в Гейдельберге. Хартсокер провел последнюю часть своей жизни (1716-25 гг.) снова в Республике. Он был и ведущим антиньютоновцем, и критиком ван Левенгука, стремившимся в своих «Conjectures Physiques» (1707 г.) и последующих научных трудах к созданию альтернативной научной системы. Среди других предметов разногласий с ван Левенгуком он утверждал, что раньше его открыл состав спермы.

В ботанике традиции Коммелина, Румфия и других в начале XVIII в. продолжили Рюйш, племянник Коммелина Каспар Коммелин (16681731 гг.), также великий ботаник, и Бургаве, который, помимо прочих своих функций, стал в 1709 г. главой лейденского «hortus botanicus» и впоследствии издал прославленный каталог 3 700 экземпляров растений, которые можно было тогда обнаружить в университетских садах. В первую очередь из-за большого количества экзотических и редких растений, сохраненных в засушенном виде в нидерландских коллекциях и растущих в регентских, патрицианских и университетских садах, знаменитый шведский ботаник Карл Линней (1707-78 гг.), который получил известность главным образом в качестве классификатора флоры, провел несколько лет в Соединенных Провинциях (1735-38 гг.), занимаясь исследованиями и завершив двухтомную рукопись, которую он привез с собой в Швецию. Его «Systema Naturae» была издана в Лейдене в 1735 г., а его «Fundamentа Botanica» — годом позже.

Герман Бургаве (1668-1738 гг.), еще один сын проповедника и горячий поклонник религиозной терпимости, а также науки, был одной из центральных фигур нидерландского Просвещения и, в свое время, самым известным врачом в Европе. Значение «le célèbre Boerhaave» («прославленого Бургаве» (фр.)), как называл его Вольтер, заключалось не в каких-либо конкретных открытиях, а, скорее, в его беспрецедентном объеме научных знаний того времени и концепции медицины как клинической науки, основанной на знании всех наук, понимавшихся в эмпирическом, а не в дедуктивном смысле. Он придавал большое значение проведению химических опытов, а также анатомии, ботанике и исследованиям, выполнявшимся с помощью микроскопа. Среди самых влиятельных из многих написанных им книг были его медицинские «Aphorismi» (1709 г.), замечания о диагнозах и методах лечения, и его «Elementa Chemiae» (1732 г.), которой восхищался Вольтер, переведенный на разные языки и остававшийся на протяжении большей части XVIII в. одним из первостепенных европейских учебников химии. Бывший, как Гравесанде и Мюшенбрук, почитателем Ньютона, Бургаве научил Вольтера и всю остальную Европу, как ньютоновские принципы применяются в химии. Его посетил в Лейдене в 1717 г. Петр Великий, и он сопровождал царя во время его экскурсии по лейденским «hortus» и их музею. Слава Бургаве, который к 1720-м гг. стал ведущей фигурой нидерландского научного мира, означала окончательное свержение с пьедестала картезианской дедуктивной науки в Соединенных Провинциях и ее замену эмпирической «esprit systématique» XVIII в.

Несколько учеников Бургаве сделали блестящую карьеру в Германии и Санкт-Петербурге. Среди самых талантливых из них был Герард ван Свитен (1700-72 гг.), уроженец Лейдена, который провел там много лет сначала в качестве студента, а затем практикующего врача, когда слава Бургаве достигла своего апогея. Являясь католиком, он не мог рассчитывать на получение кафедры в Республике, но после смерти Бургаве был назначен личным медиком императрицы Марии-Терезии и директором Императорской библиотеки в Вене. В 1740-х гг. ван Свитен реорганизовал медицинский факультет Венского университета по лейденскому образцу, применяя принципы Бургаве. Главным опубликованным трудом ван Свитена был его комментарий к «Aphorismi» Бургаве, который он издал в Лейдене (6 томов; 1766-72 гг.) ближе к концу своей жизни.

Нидерландские медицинские и анатомические коллекции с приложенными к ним чертежами и гравюрами пользовались не меньшей известностью, чем коллекции редких растений и насекомых с сопутствующими рисунками. Опираясь на методы Сваммердама, Рюйш приобрел особую известность благодаря своему умению сохранить в законсервированном виде для последующей демонстрации анатомические органы, а также другие физиологические, энтомологические и ботанические образцы. Его знаменитая коллекция экспонатов по естественной истории была продана царю Петру Великому в 1717 г. за 30 000 гульденов. Затем Рюйш постепенно собрал новый музей, который после его смерти в 1731 г. был продан польскому королю за 20 000 гульденов. Коллекции по естественной истории и «кабинеты редкостей» были знаменитой достопримечательностью Амстердама и Лейдена начала XVIII в. и самыми впечатляющими в Европе. Но такие коллекции можно было увидеть не только в названных выше городах. Страсть к коллекционированию «редкостей» распространилась по всем прибрежным провинциям и за их пределами. Одной из главных достопримечательностей Утрехта для дипломатов, участвовавших в мирной конференции в 1712-13 гг., был музей гугенота Николаса Шевалье, славившийся своими чучелами редких птиц и животных, а также коллекцией монет, китайских скульптур и восточного оружия. Франсуа Валентин (1666-1721 гг.), реформатский проповедник, который прожил много лет в Ост-Индии, переведя Библию на малайский язык и написав известный компендиум о нидерландской империи на Востоке, «Oud en Nieuw Oost-Indien» (1724-26 гг.), прославился после возвращения в родной Утрехт в 1714 г. в качестве коллекционера морских раковин и растений. Он основал общество конхиологов (специалистов по моллюскам. — Прим. ред.) в Дордрехте, получившее название «кабинет Нептуна».

Суть главного течения в нидерландском Просвещении заключалась в ниспровержении картезианской дедуктивной науки и ее замене «philosophia experimentalis», мании к научной классификации, которая простиралась далеко за пределы сферы естественных наук. Типичным представителем «esprit systématique» XVIII в. был Ламберт тен Кате (1674-1731 гг.), один из отцов-основателей современной лингвистики. Друг художников ван дер Верфа и Яна ван Хёйсума (последний прославился в такой же степени, как и дочь Рюйша, в качестве натюрмортиста), Тен Кате стал первопроходцем в области исследований древнеготского, раннегерманского, старонидерландского и англосаксонского языков, и был первым ученым, классифицировавшим языки в зависимости от смещения ударения, попытавшись установить их взаимосвязь и эволюцию. Во введении к своему основному труду Тен Кате говорил о своём восхищении нидерландским языком и стремлении открыть его многовековую эволюцию посредством исследований в области древненемецких языков. Босуэлл, приехавший в Утрехт более чем полвека спустя, был поражен оригинальностью труда Тен Кате.

Еще одним аспектом, в котором Республика являлась центром европейского Просвещения до около 1740 г., была ее роль штаб-квартиры европейских научных периодических изданий и книжных обозрений. В период раннего Просвещения общий обмен библиографическими новостями и обозрениями был существенным элементом в распространении идей и знаний о литературе. Ибо, хотя латынь постепенно сходила со сцены, вытесняемая современными разговорными языками, европейцы все еще крайне ограниченно распространяли и приобретали книги, — ситуация, которую усугубляло преобладавшее незнание других языков, кроме латыни и французского. Англия внезапно (с последней четверти XVII в.) стала играть жизненно важную роль в европейской культуре в целом. Но, в качестве пережитка прошлого, лишь немногие люди на континенте знали английский, и английские книги редко можно было увидеть в продаже. Ситуация в отношении немецкого языка была не лучше, а в случае других, менее распространенных языков — еще хуже. Фактически, было крайне трудно узнать о новых книгах, издававшихся в других странах, и нелегко их получить.

Именно это позволяет объяснить удивительную многочисленность журналов и книжных обозрений в Соединенных Провинциях, начиная с «Nouvelles de la République les lettres», основанного Бейлем в 1684 г., и до 1740-х гг. Главные европейские журналы оказались сконцентрированы в Соединенных Провинциях отчасти из-за того, что Нидерланды, этот всеобщий резервуар товаров для Европы, были одновременно центром международной книготорговли и ведущим центром издательского дела на нескольких языках, а отчасти по той причине, что мировоззрение раннего Просвещения распространилось в Соединенных Провинциях глубже, чем где-либо еще, создав исключительно крупный местный рынок для информации о книжных новинках. Нидерландские литературные обозрения были международными по своему охвату, но их продажи по-прежнему находились в высокой степени зависимости от местного рынка. Дополнительными факторами были сравнительная свобода печати и присутствие многочисленных гугенотских эрудитов, поддерживавших тесные связи с Францией, Швейцарией и Англией.

Как правило, около половины книг, обозрение которых содержали нидерландские журналы, выходило в Республике. Из остальных большинство издавалось во Франции, и меньшее количество — в Англии и Германии. Например, из книг, рассматривавшихся в «Journal Littéraire» (1713-37 гг.), который выпускался в Гааге, 55% издавались в Соединенных Провинциях (хотя нередко на французском), и около четверти — во Франции. Всего 8% издавалось в Британии, и около 7% — в Германии. Если не считать дополнительного итальянского сегмента, книги, выходившие за пределами Соединенных Провинций, Франции, Англии и Германии, практически не играли никакой роли в раннем Просвещении вообще.

Основополагающая функция нидерландского Просвещения состояла в распространении на континенте английских идей и культуры. Все прогрессивные мыслители в Европе хотели узнать о Ньютоне, Бейле и Локке, но, как правило, не могли ознакомиться с их научными трудами напрямую. Для помощи этому процессу в Амстердаме в 1717 г. был основан журнал, специализировавшийся на английских изданиях, «Bibliothéque anglois».

Мишель де ла Рош, его издатель, объяснял необходимость в этом периодическом издании тем, «paree que les editions anglaises n'etaient jusque-là guère connues en dehors d'Angleterre» («что английские издания до войны не были известны вне Англии» (фр.)). Аналогичная потребность существовала и в отношении немецких книг, и в 1720 г. был начат выпуск специализированной «Bibliothèque germanique». 

«РАДИКАЛЬНОЕ» ПРОСВЕЩЕНИЕ

Основное нидерландское Просвещение имело фундаментальное значение для раннего Просвещения в целом и было одним из его главных источников. Но существовало и другое направление нидерландского интеллектуального влияния на Европу, довольно значительное в начале XVIII в. — «радикальное» Просвещение. Если основное нидерландское Просвещение носило, главным образом, научный характер, было проявлением «esprit systématique», и почтительно относилось к религии откровения, то «радикальное» нидерландское Просвещение — представлявшее, в сущности, популяризацию критики религии откровения Спинозой, — было самой ожесточенной атакой на христианство в первой трети XVIII в. Этот аспект нидерландского Просвещения также сыграл важную роль, особенно по отношению к Франции, в той мере как это касалось остальной Европы.

Спиноза, встречавшийся с Сент-Эвремоном в 1670 г., Стоупом в 1673 г. и другими лицами из окружения принца Конде в Утрехте во время французской оккупации, мог сам приложить руку к подготовке влиятельной франкоязычной версии «Tractatus Theologico-Politicus», изданной в 1678 г., версии, запрещенной во Франции, как и в Республике. Несколько личностей, которые помогли распространять влияние Спинозы после его смерти в 1677 г., были французскими изгнанниками, поддерживавшими тесные контакты с Францией. Среди них был Жак Максимилиан Лукас (ок. 1646-97 гг.), который был лично знаком со Спинозой и которому приписывается самая ранняя биография философа — труд, являвшийся, помимо всего прочего, основным источником традиции (достоверность которой, впрочем, вызывает сомнения), что среди регентов, защищавших и советовавшихся со Спинозой, был сам пенсионарий Голландии, Ян де Витт. Биография Лукаса оставалась неизданной до 1719 г., когда она вышла в Голландии вместе с, бесспорно, самым сенсационным текстом радикального Просвещения, «Traité des trois imposteurs» [намек на Моисея, Христа и Мухаммеда], ои L'Esprit de M. Spinosa». Эта книга, смесь самых провокационных идей Спинозы, включавшая разделы, переведенные из «Tractatus» и «Ethics», и приправленные небольшой дозой идей Ванини (Ванини, Джулио Чезаре (1585-1619 гг,) — итальянский философ-вольнодумец, — Прим. пер.), была запрещена Штатами Голландии с рвением, превосходившим обычное, большинство ее экземпляров было изъято и сожжено. Она также была строжайшим образом запрещена во Франции. В результате она циркулировала преимущественно в сотнях рукописных копий, многие из которых можно обнаружить в наши дни в многочисленных вариантах в библиотеках по всем Нидерландам, Франции, Британии и Германии.

Главным составителем «Traité» был, по всей видимости, Ян Врёсен (1672-1725 гг.), сын роттердамского бургомистра из партии Штатов Адриана Врёсена, отправленного в отставку Вильгельмом III в 1672 г., сын регента, в совершенстве владевший французским. Другими участниками этого проекта, некоторые из которых добавили ряд разделов текста, были гугенотский радикал Жан Руссе де Мисси (1686-1762 гг.), бывший солдат, сражавшийся в рядах нидерландской армии против французов при Мальплаке, а впоследствии ставший ведущим журналистом в Гааге и Амстердаме, и Жан-Фредерик Бернард в Амстердаме, который, помимо сотрудничества с Пикартом в процессе подготовки великого иллюстрированного труда о мировых религиях, изданного в 1723 г., также перевел на французский язык книгу Адриана Беверленда, отрицавшую первородный грех (см. стр. 113 выше).

Таким образом, выхолощенный, а также коренным образом сокращенный «Спиноза» был превращен группой нидерландских и гугенотских вольнодумцев в могущественную подпольную силу, главный «мотор» радикального Просвещения в Соединенных Провинциях и душу, если не Душу с большой буквы, первой волны антихристианских сочинений во Франции. Ведущие нидерландские авторы книг на религиозную и философскую тематику начала и середины XVIII в. непременно утверждали, что именно Спиноза (в популяризованной версии), а не какой-либо другой мыслитель был главным источником тлетворного яда, который, по их мнению, разлагал нидерландскую религию и общество, и который они стремились одолеть. Во Франции влияние спинозизма как скрытого интеллектуального течения развивалось параллельно с Республикой. Спинозизм укоренился во Франции в 1690-х гг., когда такие личности, как граф де Буленвилье (1658-1722 гг.) в Нормандии с головой погрузились в учение Спинозы, придя к тому же урезанному, бескомпромиссно антихристианскому «Спинозе» — оставив в стороне его сложную метафизику и сосредоточившись на его критике религии откровения — который получил развитие в Республике. Но это явление в основном ограничивалось первой третью XVIII в. После 1730 г. во Франции возникло много новых интеллектуальных направлений, и упрощенный «Спиноза» нидерландских и французских спинозистов начала XVIII в. становился все более маргинальным в процессе развития атеистических, деистических и антихристианских идей. В то же время в Нидерландской Республике радикальное Просвещение тоже постепенно пошло на спад, угаснув под объединенным натиском воэцианской ортодоксии и физико-теологической умеренности.

Тем не менее, спинозизм оставался значительным подспудным течением нидерландской культурной жизни — во всяком случае, до 1750-х гг. Одним из его крупных представителей был скандально известный литератор и мыслитель Якоб Кампо Вейерман (1677-1747 гг.). Родившийся в лагере Вильгельма III около Шарлеруа, сын офицера нидерландской армии, Вейерман стал несравненным знатоком нидерландской литературной и культурной сцены, а также снискал репутацию вольнодумца. Одаренный писатель, наделенный пристрастием к едкой сатире, он издавал целый ряд нидерландоязычных периодических изданий, став в некоторой степени опасной и одиозной личностью. Арестованный Hof'ом Голландии за клевету в 1738 г., он провел оставшиеся годы жизни в тюрьме. Но самой выдающейся фигурой, продолжившей дело Вейермана, был Руссе де Мисси, который после 1719 г. превратился в беспощадного критика регентов и регентской коррупции, а также традиционного образа мышления. Он сыграл ведущую роль в беспорядках в Амстердаме в 1747-48 гг. и стал передовым популяризатором радикальных политических идей Джона Локка в Республике (см. стр. 503 ниже). Его вышедшая в 1755 г. французская версия «Двух трактатов» Локка стала одним из самых широко использовавшихся изданий XVIII в. Но, несмотря на все это, спинозизм — или пантеизм, как он называл свое кредо — по-прежнему оставался центральным связующим звеном всей его жизни и творческой деятельности. Он оставался знаменосцем традиций «Traité des trois imposteurs». 

УПАДОК УНИВЕРСИТЕТОВ

В 1737 г. Вольтер был поражен беспрецедентной способностью нидерландских профессоров и университетов привлекать иностранных студентов, знакомя их с новыми идеями и методами, особенно в науке и медицине. В то время ни Британия, ни Франция не могли сравниться с Соединенными Провинциями по части учебной подготовки, учитывавшей недавние научные открытия и направления в области мышления, и для своих, и для иностранных студентов.

Но Золотой Век нидерландских университетов остался в прошлом, и то, что предстало взгляду Вольтера, было последним проблеском явления, которое с 1720-х гг. уже находилось в упадке, хотя самая радикальная фаза сокращения началась только после его посещения Нидерландов в 1737 г. — в 1740-х гг. В первой четверти XVIII в. в Лейдене обучалось 3 164 иностранных студентов, что лишь немногим уступало количеству иностранных студентов, обучавшихся в Лейдене во второй половине XVII в. Во второй четверти XVIII в. иностранные студенты в Лейдене по-прежнему являлись многочисленной группой (2 715 человек), но в 1740-х гг. их количество резко уменьшилось. К третьей четверти века в Лейдене училось только 1132 иностранца, что составляло менее 1/3 от их уровня веком ранее. К последней четверти века упадок Лейденского университета стал полным и необратимым, количество иностранных студентов упало до менее 10% от величины, достигнутой за столетие до этого.

Во многом та же самая ситуация наблюдалась и в других университетах. Утрехтский университет, процветавший в конце XVII в., к середине XVIII в. пришел в глубокий упадок. Франекер так и не восстановил свою прежнюю притягательность для немецких и других иностранных студентов после 1672 г., среди прочих неудач утратив почти всех венгров, которые перебрались в Утрехт. Но Франекер добился частичного восстановления в период 1690-1760 гг., и в середине XVIII в. попытался модернизировать свои научные и медицинские методы преподавания, в частности, назначив в 1749 г. Петруса Кампера (1722-89 гг.) профессором философии и медицины. Кампер, заклятый враг картезианства, «ньютоновец» и последователь Гравесанде, Бургаве и Мюшенбрука, использовавший «Philosophia Newtoniana» Гравесанде в качестве основы своих лекций, отчасти восстановил престиж университета. Но он невзлюбил изоляцию во Франекере и оставался здесь только до 1755 г. К 1760 г. университет пребывал в полном упадке. Замечание Босуэлла, сделанное в 1764 г., что «здешние университеты находятся в полном запустении», было, во всех смыслах, оправданным.

Эта катастрофическая деградация была отражением общего упадка всей Республики, и ее общества и экономики. Несколько отчетов предполагают, что главными факторами в этом процессе были финансовое давление, сокращение инвестиций в строительство новых зданий, приобретение оборудования и приглашение иностранных профессоров. Крах системы заморской торговли и промышленности и прекращение нидерландской роли в технологических инновациях создали еще более гнетущую атмосферу косности, старомодности и упадка в университетских городах. Особенно разрушительным было закрытие медицинских факультетов в период после смерти Бургаве. Кампер был не единственным одаренным последователем Бургаве и Мюшенбрука, достойным занять университетскую кафедру в середине XVIII в. Но провинциальные и городские власти не могли найти средств, необходимых для приглашения большего количества профессоров в сфере медицины и науки, и обзаведения новыми лабораториями и инструментами, которые являлись характерной чертой немецких и других иностранных университетов в последней четверти XVIII в. 

УПАДОК ИЗОБРАЗИТЕЛЬНЫХ ИСКУССТВ

Тот факт, что нидерландские изобразительные искусства в XVIII в. испытали резкий упадок, никогда не ставился под сомнение. Но его необходимо рассматривать не как отдельно взятое явление, а как процесс, происходивший параллельно с упадком торговли, промышленности и процветания городов. Ибо это был постепенный, вялотекущий процесс, развивавшийся рука об руку с отсутствием интеллектуальных достижений, регрессом науки и университетов. Иными словами, нидерландское искусство, остававшееся одной из трех передовых школ Европы — наряду с итальянской и французской — вплоть до 1740-х гг., начало приходить в упадок только в середине века и, как почти все остальное, было повергнуто в полный декаданс после 1747 г.

В начале XVIII в. Соединенные Провинции все еще считались современниками главным центром художественной деятельности в северной Европе, особенно в том, что касалось живописи, офортов, гравюр и гризайлей (гризайль — живопись, выполненная оттенками одного цвета, по преимуществу серого. — Прим. пер.). Три города, которые лучше всего пережили экономические бури 1670-х и 1690-х гг. и сумели сохранить свою жизнеспособность — Амстердам, Гаага и Роттердам — также стремились укрепить свое относительное положение в нидерландском мире искусств. Но и другие центры в определенной степени сохраняли свое значение. В Лейдене группа художников продолжала традиции Доу, ван Мириса и Метсю в крайне утонченном жанре живописи. Среди самых известных представителей этой школы был Виллем ван Мирис (1662-1747 гг.), второй сын Франса. Он провел всю свою жизнь в Лейдене, хотя его творчество было известно и пользовалось спросом в Амстердаме и Гааге. Якоб Торенвлит (1640-1719 гг.), старейший член группы, провел 1670-е гг. за границей, работая в Риме, Венеции и Вене, но впоследствии вернулся в Лейден и уже не покидал город, став ключевой фигурой в лейденском цехе художников во втором десятилетии XVIII в. Арнольд Хоубракен (1660-1719 гг.), обучавшийся живописи в своем родном городе, Дордрехте, у ван Хогстратена, когда кризис на рынке искусств принял самую тяжелую форму в середине 1670-х гг., на протяжении большей части своей карьеры жил в Дордрехте, хотя его покровитель, регент Йохан Витсен, заядлый коллекционер предметов искусства и «редкостей», в конечном счете убедил его переехать в Амстердам. Хоубракен много лет занимался сбором информации, хотя зачастую довольно недостоверной, о жизни нидерландских художников, и обращался с расспросами к Рашель Рюйш и другим еще живым в то время очевидцам об интересующих его подробностях их биографий. Составленный им сборник жизнеописаний «Groote Schoüburgh der Nederlandsche konstschilders» был издан в трех томах в 1718-20 гг.

Рашель Рюйш добилась наибольшего успеха в начале XVIII в., продавая свои картины по 1 000 гульденов за каждую — такова была ее известность и на родине, и за ее пределами. Она была назначена одним из придворных живописцев курфюрста Иоганна Вильгельма Пфальцского в 1708 г. и несколько раз гостила при его дворе в Дюссельдорфе. У курфюрста вошло в обычай дарить ее картины другим князьям. Амстердамский художник Ян ван Хёйсум (1682-1749 гг.) также внес заметный вклад в дальнейшее развитие и утонченность нидерландской натюрмортной живописи в начале XVIII в.

Нидерландские коллекционеры в середине XVIII в. все еще находились под воздействием чар мастеров XVII в. Как в интеллектуальной жизни и политической идеологии, нидерландское искусство XVIII в. демонстрирует примечательную самобытность и преемственность с прошлым, однако не впадая в полную зависимость от него. Ян ван Гол, ведущий нидерландский критик-искусствовед того времени, который опубликовал продолжение «Schouburgh» Хоубракена в 1750-51 гг., утверждал, что нидерландское искусство по-прежнему процветает, но, тем не менее, подверглось значительному упадку, главным образом (по его мнению) из-за того, что коллекционеры так высоко ценили прославленных живописцев XVII в. — в частности, охотно собирая работы Доу, ван Мириса, Метсю и Тен Борха, мастеров жанровой живописи, — что оказывали недостаточную поддержку современным художникам. Неудивительно, что почти все нидерландские художники XVIII в. предпочитали придерживаться и развивать традиции Золотого Века, а не разрабатывать новые направления. Таким образом, главным достижением нидерландского искусства XVIII в., будь то работы Рашель Рюйш в области изображения цветов, или Виллема ван Мириса в области бытового жанра, было продолжение основных линий развития искусства XVII в. Однако лишь некоторые из старых жанров уцелели. Натюрморт, если не считать цветочного натюрморта, угас, как и морская живопись после смерти ван Бакхейсена в 1708 г. и Абрахама ван Сторка вскоре после этого. Единственной личностью, сознательно стремившейся выделиться своей оригинальностью, был Корнелис Трост (1697-1750 гг.); он писал бытовые и уличные сцены в ярко выраженной сатирической и театральной манере. Еще одним достойным упоминания художником этого периода был Якоб де Вит (ум. 1754 г.), который, кроме «исторических» картин, создал несколько выделяющихся, новаторских росписей сводов.

Основной чертой нидерландского мира искусств, начиная с 1690-х гг., порожденной уменьшившимся спросом на современные картины, был переход к новым видам декоративных работ для домов богачей, в особенности, гравюрам и цветным иллюстрациям для публикации в книгах.

До середины XVIII в. Соединенные Провинции оставались ведущим центром издательского дела в Европе и, в эпоху раннего Просвещения, устойчивая мода среди монарших дворов и знати Европы на приобретение коллекций «редкостей», дополнявшихся книгами в роскошных переплетах, содержавших обзоры по топографии, геологии, энтомологии, медалям, монетам и многому другому, способствовала растущей тенденции к технически сложным и зачастую очень дорогостоящим книжным иллюстрациям. Это обстоятельство вызвало необходимость в новой разновидности трудоемкой специализации, объединявшей искусство с систематическими наблюдениями ученого. Одно из самых впечатляющих достижений в этой сфере принадлежит Марии Сибилле Мериан. Эта неутомимая дама, уроженка Франкфурта, приехала в Амстердам, чтобы осмотреть знаменитые коллекции экзотических насекомых, особенно те, которыми владели Йонас и Николас Витсен. Постоянно оттачивая и совершенствуя свое мастерство в умении рисовать тропических насекомых, в 1699 г. она села на борт корабля, направлявшегося в Суринам, где провела несколько месяцев, работая не покладая рук. Плод ее труда, прославленная книга о насекомых Суринама была издана в Амстердаме в 1705 г. Она стала одной из вершин в области искусства эпохи раннего Просвещения и энтомологии вместе взятых.

После смерти ван Хёйсума, Рюйш, Виллема ван Мириса, Троста и де Вита, скончавшихся в 1750 г. или около того, наступал быстрый и тотальный упадок нидерландского искусства. Все старые жанры угасли. Одаренный натюрмортист Герард ван Спаендонк (1746-1822 гг.), отпрыск одной из самых известных семей Тилбурга, обучался в Антверпене и непродолжительное время работал в Бреде, но никогда не совершал поездок к северу от рек. Хотя в этом могло сыграть свою роль его католическое происхождение, почти не вызывает сомнения, что нидерландские города для его поколения перестали быть притягательной или плодотворной средой для обучения живописи или занятий творчеством. В конечном счете он решил, что Париж предлагает лучшие перспективы, и именно там достиг долговременно успеха, будучи назначен «peintre en mignature» («художником-миниатюристом» (фр.)) при французском дворе в 1774 г. В конце XVIII в. ведущие представители нидерландского патрициата заказывали свои портреты иностранным, обычно франкоязычным художникам, посещавшим Республику. 

ПРОСВЕЩЕНИЕ В АВСТРИЙСКИХ НИДЕРЛАНДАХ

В отличие от нидерландского Просвещения, Просвещение в южных Нидерландах началось позднее и оказало меньше влияния на Европу.

Тем не менее, оно имеет существенное значение в нашем контексте, ибо не только оказало большое влияние на историческое развитие Австрийских Нидерландов, но и сыграло свою роль в определении изменившихся взаимоотношений между обеими частями Нидерландов и их растущей обособленности друг от друга. Если нидерландское Просвещение начало терять свою значимость для Европы около 1740 г., то Просвещение в Австрийских Нидерландах к тому времени даже не начиналось.

Вольтер с присущей ему язвительностью охарактеризовал юг как страну «privé d’esprit, rempli de foi» («нищую духом, но богатую верой» (фр.)), и в начале XVIII в. южные Нидерланды действительно стали притчей во языцех в Европе из-за своей нехватки интеллектуально активной элиты, отсутствия книжных магазинов и периодических изданий, посвященных научным и литературным вопросам, а также безраздельного контроля Церкви над высшим образованием. Энергичная антиянсенистская кампания в период губернаторства Марии-Елизаветы только усилила реакционные тенденции в Церкви и университетах и в целом подавила все формы интеллектуальных дискуссий.

Но после окончания войны за Австрийское наследство в 1748 г. картина стремительно изменилась. С самого начала основной импульс Просвещения на юге исходил свыше, от двора нового генерал-губернатора, Карла-Александра Лотарингского, и целого ряда высших чиновников в Брюсселе и при дворе Марии-Терезии в Вене. Кроме самого Карла-Александра, двумя вдохновителями Просвещения в Австрийских Нидерландах были главный министр Марии-Терезии в Брюсселе в 1753-70 гг., Карл Иоганн Филипп Кобенцль (1712-70 гг.), и Патрик-Франсуа де Нени (1713-84 гг.), высокопоставленный чиновник ирландского происхождения, ставший в 1758 г. председателем Тайного Совета в Брюсселе.

Просвещение, которому покровительствовали Кобенцль и Нени, было умеренным, консервативным в интеллектуальном плане движением, вдохновлявшимся нео-янсенистским, католически-реформистским кругозором, который имел сильный регалистский оттенок, направленный на пресечение влияния Церкви и папства за пределами той сферы, которую эти министры считали соответствующей их функциям, и стремившимся к прогрессу наук и светского образования с целью улучшения работы администрации и стимулирования торговли и промышленности. Нени и весь режим в Брюсселе оставались решительно враждебны идеям и воззрениям французских философов, особенно Вольтера, чьи произведения стали довольно широко циркулировать, пусть и полуподпольно, в городах южных Нидерландов, начиная с 1750-х гг.

Окончание антиянсенистской кампании Марии-Елизаветы и поддержка проянсенистских взглядов двором в Брюсселе в 1730-х гг. было, таким образом, интеллектуальной движущей силой официального Просвещения на юге. Большая библиотека, которую Карл-Александр собрал в Брюсселе, в некоторых отношениях воплощала интеллектуальный характер и дух южнонидерландского Просвещения. Так как генерал-губернатор был известным энтузиастом научных экспериментов, она свидетельствовала о ярко выраженном интересе к прикладной науке и популяризации наук, и мощной энциклопедической тенденции в таких сферах, как естественная история, география, путешествия, навигация и история. Но в ней почти не нашлось места философской и теологической диссидентской литературе, кроме нескольких томов Монтескье, Вольтера и других. Личные библиотеки Нени и Кобенцля имели аналогичный характер в меньшем объеме, за исключением того, что они проявляли меньший интерес к науке, чем генерал-губернатор.

Несмотря на широкомасштабную оппозицию и многочисленные неудачи, главные инициативы брюссельского режима по распространению идей Просвещения в 1750-х и 1760-х гг. оказали глубокое воздействие на отношения государства и Церкви, администрацию, образование, медицину и преобладающую интеллектуальную атмосферу в стране, несмотря на частичный провал многих его начинаний. Одной из главных целей Нени была реформа Лувенского университета. Будучи вызван в Вену в 1750-х гг., чтобы занять должность придворного советника по нидерландским вопросам, он стал свидетелем процесса реформирования Венского университета, которое Мария-Терезия доверила провести своему нидерландскому советнику-католику, ван Свитену, и достигшему своей кульминации в 1751-53 гг., распространившись на теологический факультет. Вернувшись в Брюссель, он возглавил продолжительную кампанию по трансформации Лувена из «citadelle de rultramontanisme» («цитадели ультрамонтанства» (фр.)), в которую превратился университет стараниями Марии-Елизаветы, во внешне католический реформированный университет, в котором католическое влияние было бы меньшим, и большее внимание уделялось бы новым наукам, медицине и другим светским дисциплинам. Типичными мерами в этом направлении был запрет различных произведений ультрамонтанского характера и реабилитация публикаций янсениста-регалиста ван Эспена. В 1759 г. в Лувене появилась университетская типография, кафедра экспериментальной науки и физический театр. Такие меры не сумели снова превратить Лувен в ведущий европейский университет, но, тем не менее, привели к оживлению атмосферы и значительному расширению объема преподавания светских дисциплин.

Усилия Кобенцля по организации выпуска в Брюсселе литературных и научных периодических изданий вначале были безуспешными из-за отсутствия читателей, но постепенно привычка читать такие вещи распространилась в некоторых кругах, особенно среди аристократии и лиц, близких ко двору, и стала существенной чертой культурной сцены. Он также помог учредить Брюссельское литературное общество в 1769 г., которое в 1771 г. получило статус полноценной академии, опиравшейся на поддержку Штатов и посвятившей свои силы распространению науки, литературы и историографии, хотя и здесь его воздействие опять-таки было ограниченным, а достижения — скромными. Одним из самых фундаментальных изменений, хотя и вновь не оказавшим того эффекта, на которое рассчитывали его инициаторы, была секуляризация среднего образования после роспуска папством ордена иезуитов в 1773 г. Несмотря на это, учреждение около пятнадцати новых «Терезианских колледжей», укомплектованных учителями-мирянами, позволило уменьшить старинный акцент на изучение латыни и дисциплин, появившихся в учебной программе с конца XVI в., главным образом, под воздействием Контрреформации, и привело к росту изучения современных языков, науки, математики и истории, неизбежно пользуясь при этом написанными на французском языке учебниками.

Постепенно и официальное Просвещение, которому способствовал режим, и тайное Просвещение, происходившее от сочинений французских философов, приобретали все большее количество сторонников не только среди высшего чиновничества, дворянства и городских элит, но и (хотя очень неравномерно) среди среднего слоя общества. Существует много признаков того, что труды философов циркулировали если не очень широко, то достаточно свободно во всех главных городах юга в 1760-х гг., если не раньше. Ряд произведений Вольтера был также перепечатан в южных Нидерландах и на французском, и на нидерландском языках. Новая периодическая печать уже была поставлена на прочную основу и не ограничивалась одним лишь французским. Одним из главных свидетельств распространения идей Просвещения в южных Нидерландах был нидерландоязычный журнал «Vlaemsche Indicateur», выходивший в Генте с 1779 г., периодическое издание, которое пользовалось большим успехом, продаваясь по низкой цене и будучи предназначенным для рядовых бюргеров и даже ремесленников. Он приводил краткие сведения о содержании иностранных книг и журналов по искусству и наукам, особенно агрикультурным, промышленным и коммерческим усовершенствованиям, и дискуссиях по этим темам, и рассматривал также такие политические вопросы, как Американская война за независимость и проблема Шельды. В 1780-х гг. «Indicateur» стал тесно связан с радикальными реформами императора Иосифа II.

Отчетливым признаком того, что идеи Просвещения доходили до низших слоев населения, по крайней мере, в городском обществе, был рост католической популярной прессы, направленной против Просвещения, в 1770-х гг. В это время несколько священников вступили в борьбу в качестве журналистов, намереваясь сражаться с «philosophisme», который они считали подрывавшим устои религии и морали и, тем самым, самого общества. Самым способным из этого нового поколения полемистов был люксембургский иезуит Франсуа-Ксавье деФеллер (1735-1802 гг.), который, начиная с 1773 г., издавал направленный против Просвещения «Journal Historique et Littéraire».

Господство Церкви и общественные настроения, насажденные Контрреформацией, ощутимо ослабели. До определенной степени попытки Кобенцля и Нени подготовили почву для более далекоидущих просветительских мер, введенных в 1780-х гг. Иосифом II. Но образ мышления и нетерпимость прошлого продолжали сдавать свои позиции очень медленно и, возможно, лишь в ограниченном объеме. Поэтому, когда в октябре 1781 г. Иосиф II издал эдикт о терпимости для своей империи, а вслед за ним другой, предназначенный непосредственно для Австрийских Нидерландов, они вызвали широкую враждебную реакцию. Епископы и обскурантистская пресса во главе с кардиналом-епископом Мехелена сумели склонить городские советы и Штаты Брабанта, Намюра, Эно и Люксембурга к официальной оппозиции эдикту, который, по сути, лишал католицизм статуса государственной Церкви, превращая его всего-навсего в доминирующую Церковь в обществе.

Просвещение в Австрийских Нидерландах привело к некоторым важным переменам. Но в одном отношении оно фактически не оказало никакого эффекта — не смогло сломать культурные, политические, религиозные, интеллектуальные и психологические барьеры, разделявшие обе части Нидерландов. Просвещение на юге привело к смягчению конфессионального давления и цензуры и большей открытости для внешних влияний. Но культурные барьеры между севером и югом фактически остались нетронутыми. Неслучайно, что единственный голландец, оказавший какое-либо влияние на южнонидерландское Просвещение, ван Свитен, осуществлял его через Вену. Правда, в нидерландоязычных провинциях существовал умеренный интерес к одному или двум самым известным нидерландским литераторам XVII в., особенно Вонделу, но не к более современным нидерландским писателям. Данные о книготорговле подтверждают, что в то время как Республика экспортировала большое количество книг во многие страны остальной Европы, нидерландские книги, даже янсенистская и другая католическая литература, практически не пользовались спросом в южных Нидерландах. Интеллектуальные и литературные контакты между виднейшими деятелями Просвещения в обеих частях Нидерландов, как указывают все свидетельства, были минимальными. 

ПРОСВЕЩЕНИЕ В КОЛОНИАЛЬНОЙ ИМПЕРИИ

В религиозной, культурной и, в конечном счете, также политической жизни нидерландской колониальной империи в середине XVIII в. произошли радикальные изменения в результате распространения мировоззрения, сформированного под влиянием идей Просвещения и связанной с ним деятельности из Республики в колонии. Религиозная и культурная строгость прошлого постепенно развеялась, и ее место заняла более многообразная, толерантная и интеллектуально активная культура.

В Ост-Индии новая эпоха началась с прибытия генерал-губернатора Густава-Виллема, барона ван Имхоффа (1744-50 гг.), лютеранина с широкими культурными интересами, положившего начало чтению как модному времяпрепровождению в Батавии и основавшему здесь новостной бюллетень. Одной непосредственной переменой, последовавшей за его приездом, было разрешение, данное многочисленной немецкой общине в Батавии, организовать лютеранскую конгрегацию при условии, что их священники будут назначаться только из Соединенных Провинций. Первый лютеранский проповедник, работавший в Ост-Индии и отправленный из Мидделбурга, произнес свою проповедь при вступлении в должность в Батавии в августе 1746 г. Также в середине 1740-х гг. лютеране на Коромандельском побережье и Цейлоне получили разрешение организовать конгрегации и пригласить священников из датской фактории в Транкебаре (в юго-восточной Индии. — Прим. ред.) для совершения богослужений, при условии, что они воздержатся от какой-либо критики в адрес нидерландской реформатской Церкви. Хотя в Батавии еще на протяжении нескольких лет не было ни одной общественной католической церкви (до 1809 г.), в середине века католические богослужения в частных домах также стали общепризнанной частью жизни в Батавии.

Ослабление прежней строгости в церковных вопросах почти одновременно произошло и в западных колониях. В Суринаме группе моравских братьев в 1735 г. разрешили заниматься обращением индейцев и чернокожих. Первый лютеранский священнослужитель в Суринаме прибыл туда в 1742 г., а лютеранская церковь в Парамарибо была торжественно освящена в 1747 г. Середина XVIII в. стала переломным периодом и на Кюрасао. Когда первый католический священник попытался начать работу на Кюрасао, высадившись на острове в 1685 г., он был изгнан по приказу ВИК; второй был выслан в 1704 г. Наконец, ВИК смягчила свою политику, дав разрешение немцам-лютеранам в Виллемстаде учредить конгрегацию и органы ее управления в 1740-х гг., хотя первый профессиональный лютеранский священник, уполномоченный проповедовать на Кюрасао, прибыл (из Леувардена) только в 1757 г.

Положение католиков также в целом улучшилось, хотя католической общине в Парамарибо не разрешали превращать большое здание в католическую церковь до самого 1787 г. На Кюрасао, где первая католическая церковь под нидерландским правлением была торжественно освящена в 1730 г., доступ к пастве для католических священников извне оставался затруднен, и священников на острове было крайне мало, нередко лишь один или два человека, до 1776 г., когда группе (нидерландских) францисканских братьев не разрешили поселиться и работать на острове, совершая богослужения для (преимущественно католического) чернокожего населения.

Последней колонией, отказавшейся от бескомпромиссного культурного и религиозного ригоризма прошлого, была Южная Африка. Численность белого населения колонии на протяжении XVIII в. неуклонно росла, с 1 756 человек в 1706 г. до 9 721 человека к 1778 г., достигнув уровня численности жителей нидерландского города средней величины того времени. Но несмотря на то, что большая часть населения имела немецко-лютеранские корни, до 1780 г. в Южной Африке не разрешалось открывать ни одной лютеранской церкви или школы. На протяжении большей части столетия единственные церкви и школы в колонии принадлежали (к 1745 г.) пяти нидерландским реформатским конгрегациям. Более того, это было практически единственное начальное реформатское образование, которое могли получить дети колонистов. Латинская школа, основанная в Кейптауне в 1714 г., была закрыта в 1742 г. из-за нехватки учащихся. Хотя лютеране, в конечном счете, учредили свою конгрегацию, католическое влияние в колонии оставалось незначительным, а евреев продолжали изгонять вплоть до провозглашения всеобщей религиозной терпимости во всей нидерландской империи в 1803 г.

Как и во всех европейских колониальных сообществах, участие населения нидерландских колоний в интеллектуальной и духовной жизни Просвещения было, в высшей степени, опосредованным и избирательным, всегда представляя собой лишь бледное отражение европейской культурной среды. Тем не менее, оно было реальным и оказало глубокое влияние, особенно на верхний слой колониального общества, но, через его посредство, привело к более широким изменениям кругозора и объема знаний бюргеров. Ложа франкмасонов была учреждена в Кейптауне в 1772 г., Общество искусств и наук было основано с большой официальной помпой в Батавии в 1778 г. Последнее могло иметь узко прикладной характер по своему кругозору, но, несмотря на это, пропагандировало моду на чтение, получало недавно изданные книги из Амстердама, давало уроки французского языка и проводило призовые конкурсы. Более того, оно поддерживало тесные связи с обществами искусств и наук в Республике. Одним из самых выдающихся представителей Просвещения в Батавии был Дж. С. М. Радермахер (1741-83 гг.), человек новаторского склада мышления, чьи книги имели широкую читательскую аудиторию, член raad'а Индий, основатель Батавского общества искусств и наук, а также учредитель франкмасонства в Батавии в 1764 г.

Появление моды на приобретение и обсуждение новых нидерландских и французских книг совпало с переходом к более широкой терпимости в 1770-х и 1780-х гг. Один из ведущих представителей нидерландского колониального Просвещения, сефардско-еврейский писатель Давид Насей, автор «Essai historique sur la colonie de Surinam» (2 тома; Парамарибо, 1788 г.), точно датировал начало Просвещения в Суринаме периодом правления Яна Якоба Мориция (1742-51 гг.), современника ван Имхоффа в Батавии, когда вспыхнула мода на получение новых книг из Голландии. Поскольку количество экземпляров таких книг в колонии было ограниченным, по мере распространения интереса к ним вошло в обычай читать и обсуждать тексты в группах, что привело, в свою очередь, к основанию читательских и просветительских обществ по образцу существовавших в Республике. Несколько таких обществ было основано в Суринаме, в том числе одно, посвященное исследованиям в области естественной истории в 1780 г. В Парамарибо был издан целый ряд интересных публикаций Насси и других авторов, позволив председателю местного литературного общества утверждать в 1786 г., что «за последние четыре года в нашей колонии вышло больше печатных книг, чем за предыдущие сто лет». Просвещающее чтение стало в равной степени модным среди протестантов и евреев, последние составляли (в 1791 г.) большинство среди 2 000 белых жителей Парамарибо.

Каталог библиотеки Давида Насси, одной из самых лучших в колониях, был составлен в 1782 г. Она содержала произведения Бургаве, комментарии ван Свитена к трудам Бургаве, и французское издание Хуме, многочисленные сочинения Монтескье, Вольтера, Гольбаха и Руссо, а также Исаака де Пинто. Лишь немногие библиотеки в колониях могли выдержать сравнение с книжным собранием Насси, и, несомненно, существовали веские основания для зачастую презрительного отношения чиновников ОИК и ВИК к культурному уровню колониального общества. Но влияние идей и религиозной терпимости Просвещения в середине XVIII в. постепенно завоевывало все больше сторонников благодаря книгам, периодическим изданиям, клубам и устному общению. Двумя известными фигурами, отражавшими эту тенденцию в Южной Африке, были Иоахим ван Дессин, уроженец Ростока, занимавший должность секретаря сиротского приюта в Кейптауне в 1737-57 гг. и собравший коллекцию из почти 4 000 книг и 50 картин, и Я. X. М. Редемингхейс, кейптаунский школьный учитель, а впоследствии пекарь, ставший способным политическим пропагандистом и, наконец, в конце 1790-х гг. в Амстердаме, ведущим бескомпромиссным якобинцем.

Первые проявления политической оппозиции колониальному режиму ОИК и ВИК возникли в Южной Африке в виде прямого отклика на Американскую революцию, а также местные проблемы, с распространения в Кейптауне в 1778 г. экземпляров памфлета, написанного Элией Лузаком за много лет до этого, оправдывавшего народные действия против коррумпированного и немощного правительства в контексте амстердамских оранжистских волнений 1747-48 гг. Но причины глухого недовольства, которое возросло в последующие годы, коренились в специфике южно-африканского колониального общества. Нидерландская Южная Африка управлялась, во многом как и во второй половине предыдущего столетия, властями, назначенными ОИК, без какого бы то ни было участия белых поселенцев. Здесь в составе нидерландских владений можно выделить три относительно обособленных среды. Существовал мир Кейптауна; мир состоятельных фермеров, производивших зерно и вино, которые владели землями по соседству с Кейптауном и снабжали продовольствием ОИК; и, наконец, в большинстве своем грубых и неотесанных буров, живших в пограничной полосе, которые были почти не затронуты чтением и новыми идеями. Влияние Просвещения, и вплоть до 1790-х гг. также политическая активность, было почти целиком ограничено самим Кейптауном и его окрестностями.

Оппозиция режиму ОИК в Южной Африке при губернаторе-оранжисте бароне И. А. Плеттенберге (1772-85 гг.) была вызвана, главным образом, экономическим недовольством из-за монополии ОИК на импорт и экспорт товаров и контроля над рынком сбыта сельскохозяйственной продукции. Так как нужда ОИК в продовольствии была ограничена довольно статичными потребностями ее флотов, экономический гнет Компании над колонией не только удерживал высокие цены на импорт и низкие на продукцию местного производства, но, тем самым, лишал стимула к увеличению объема производства и дальнейшей колонизации. Это приводило, в свою очередь, к политическому недовольству из-за отстранения местных жителей от участия в работе правящего Политического совета, тем самым сделав Капскую колонию плодотворной питательной средой для лозунгов и идей Американской революции. Кроме того, тот факт, что после 1747 г. колониальные губернаторы назначались штатгальтером и были непреклонными оранжистами, только поощрял бурно развивавшуюся с 1780-х гг. тенденцию к идеологическому объединению с патриотическим движением в Соединенных Провинциях.

Тайные собрания для координации оппозиции губернатору и ОИК регулярно происходили в Кейптауне с 1778 г., и в следующем году были отправлены четыре делегата под предлогом частных дел, чтобы подать петицию протеста директорам ОИК в Республике. Но прошло немного времени, и оппозиция в Кейптауне утратила все надежды и на директоров. Начался поиск путей обхода ОИК с целью достижения большей экономической и политической «свободы». В 1783 г. в Голландии был опубликован наделавший большую шумиху памфлет, к авторству которого был причастен Редемингхейс, под заглавием «L'Afrique hollandaise»; сразу вслед за этим появилась и его нидерландская версия. Памфлет предупреждал нидерландских регентов и общество, что «les Anglo-Américains peuvent être imités par le colons des deux Indes; leur exemple peut devenir contagieux» («у англо-американцев могут найтись подражатели в обеих Индиях; их пример может стать заразительным» (фр.)), и что это было особенно вероятным в Южной Африке. В 1784 г. руководство партии «патриотов» в Кейптауне подало петицию напрямую «нашим верховным и законным суверенам», Генеральным Штатам.

В 1780-х гг. волнения на политической почве произошли также на Кюрасао и в других карибских колониях; белое население разделилось на «патриотов» и оранжистов. Поражение «патриотического» движения в Соединенных Провинциях и оранжистская реставрация, вызванная прусской интервенцией в 1787 г., на некоторое время перечеркнули все перспективы давления за реформы в колониях через режим в Республике. Но эти события не смогли задержать дальнейший рост идей Просвещения и «патриотических» симпатий в колониях. «Патриотические» группы образовались в Суринаме, где к началу 1790-х гг. происходили серьезные трения, и в западной Гайане. Критика колониальной системы Республики становилась все более жесткой фактически по всему нидерландскому колониальному миру. 

ПОЗДНЕЕ НИДЕРЛАНДСКОЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ

После 1740 г. новые явления в нидерландской интеллектуальной и научной среде уже не оказывали значительного влияния на прогресс Просвещения в других странах Европы. Более того, нидерландские интеллектуалы стали сторониться книг и идей, распространявшихся из Франции, Британии и Германии, особенно более радикальных аспектов французского Просвещения. Ибо в Соединенных Провинциях физико-теологическое мировоззрение начала XVIII в. оставалось доминирующим и опиралось на пока еще неоспоримую власть государственной Церкви. Появился ряд вариантов физико-теологического направления. Особенно влиятельным в 1750-е гг. было оптимистическое учение немецкого философа Христиана Вольфа (1679-1754 гг.), пользовавшегося покровительством Фридриха Великого и ставшего канцлером университета Галле в 1743 г. Вольф под влиянием своего наставника Лейбница стремился объединить эмпиризм с интегрированным, систематическим подходом к накоплению знаний, управляемым разумом и пронизанным традиционным протестантским благочестием. Как и нидерландские физико-теологи, он считал науку и философию бастионом религии, и его идеи восторженно приветствовали в нидерландских и немецких университетах. В Утрехте в 1750-х гг. еще было довольно большое количество венгерских студентов, но они обычно изучали, кроме реформатской теологии, философию Вольфа.

Среди поздних нидерландских писателей, придерживавшихся физико-теологического подхода, были лейденский профессор Ян Лулофс (1711–68 гг.), который издал свой «Primae Linae Theologiae Naturalis Theoreticae» в 1756 г., утверждая, что эмпирические исследования, управляемые разумом, никогда не смогут поколебать догмата христианского божественного откровения, и зютфенский реформатский проповедник Иоганн Флорентий Мартинет, который модернизировал систему взглядов Ньивентита в своей «Katechismus der Natuur» (1777 г.), книге, которая неоднократно переиздавалась и оставалась популярной на протяжении всего XIX в.

Естественно, в Республике, как во Франции и Британии, были деисты, вольнодумцы и материалисты; но спинозизм был теперь слабее, чем на ранней стадии, а нидерландские вольнодумцы научились соблюдать осторожность. Сефардско-еврейский писатель Исаак де Пинто (1717-87 гг.) был умеренным деистом, подчеркнуто подвергавшим решительным нападкам материализм и атеизм. В своем «Précis des arguments contre les matérialistes» (Гаага, 1774 г.) Пинто выражал опасения, что потомки будут считать XVIII в. «le plus pervers et le plus corrompu qui se soit écoulé dans le vaste ocean de la durée» («самым порочным и развращенным из всех веков, которые канули в бездну вечности» (фр.)), осуждая Спинозу, но уверяя, что некоторые современные философы были еще хуже, чем он. «Ils ont beau faire l'éloge de la morale, — настаивал он, — la vertu n'a point de base, si Dieu n'existe pas» («Хотя они могут восхвалять нравственность, добродетель не имеет под собой никаких оснований, если Бога не существует» (фр.)) *

Несколько инцидентов предостерегли смельчаков от заигрывания с идеями радикальных философов. Публицист и журналист Элия Лузак (1723-96 гг.), один из ведущих деятелей позднего нидерландского Просвещения, в 1748 г. издал «L'Нотте machine» Ламетри. Лузак не разделял материалистических взглядов Ламетри, но считал, что их было бы правильно опубликовать, а затем уже открыто опровергать. Консистория валлонской Церкви в Лейдене не согласилась и предприняла энергичные меры против него. Лузак опубликовал свой «L'Нотте plus que machine» (1748 г.), чтобы защититься от обвинений в пропаганде материализма, а также поссорился с Ламетри из-за денежного вопроса. Но все эти меры предосторожности с его стороны не могли остановить взрыв возмущения, который достиг такого размаха, что Лузак счел благоразумным на два года уехать в Германию и переждать там, пока буря не уляжется.

Еще одним из лучших мыслителей позднего нидерландского Просвещения и самой космополитичной фигурой был Рейклоф Михил ван Гуне (1748-1810 гг.), правнук генерал-губернатора Нидерландской Ост-Индии и сын председателя Hof'а Утрехта. Ван Гуне уже в раннем возрасте проявил такие блестящие дарования, что всего в 18 лет был назначен профессором истории в Утрехтском университете. Он был ненасытным книголюбом, собравшим огромную библиотеку, переписывался с различными философами, и стал виднейшим поклонником, если не апологетом Вольфа, д'Аламбера и Хуме в Республике. Но ему пришлось дорого поплатиться за свои симпатии, намеки на которые он проявил в нескольких публикациях. Воэцианский лагерь развернул такую бешеную агитацию против поклонников безбожных французских философов, что ван Гуне был вынужден в 1776 г. уйти с профессорской кафедры, и, в последние десять лет, проведенные в Республике, сталкивался с определенными трудностями. В 1786 г. он эмигрировал, поселившись сначала в Швейцарии, а затем в Германии. Дидро (который хорошо знал ван Гунса), после того, как провел шесть месяцев в Голландии в 1774 г., писал в своем «Voyage d'Italie et de Hollande» (Париж, 1775 г.), что нидерландский народ «est ennemi de la philosophie et de la liberté de penser en matière de religion; cependant on ne persecute personne» («враг философии и свободы мышления в вопросах религии; однако отдельных людей не преследуют»), добавив, что неверующие в христианство «plus rares et plus haïs («здесь встречаются еще реже и еще более ненавистны» (фр.)), чем во Франции.

Давление с целью принуждения к определенным воззрениям в теологии и философии заставило нидерландских ученых отстраниться от многих более широких проблем, активно обсуждавшихся во Франции и других странах, сделав кругозор нидерландской интеллигенции все более погруженным внутрь себя. Однако еще был жив интерес к научным экспериментам и, в особенности, к объединению в одно целое коллекций по естественной истории, собранных в прошлом. Но главный импульс позднего нидерландского Просвещения — красноречиво засвидетельствованный в трудах Лузака, де Пинто, ван Гунса и других — был связан с конкретными моральными, экономическими и политическими проблемами самого нидерландского общества. Производилось также обширное изучение органов власти Республики. В конечном счете, в центре внимания позднего нидерландского Просвещения находился упадок Нидерландской Республики и вопрос о том, как достичь национального возрождения.

Ни одна черта позднего нидерландского Просвещения не была более типичной, чем глубокая осведомленность об экономическом упадке и его воздействии на нидерландское общество. Лузак и де Пинто посвятили этой теме свои основные книги, и она пронизывала все грани нидерландской литературы того периода. Особенно характерным был особый акцент на то, что считалось моральными корнями нидерландского упадка. Эта тенденция впервые оформилась в зрелом виде в деятельности нидерландоязычного журналиста Юстуса ван Эффена, который после нескольких лет успешных публикаций во франкоязычных журналах переключился на нидерландский, основав журнал, который оказался одним из основных периодических изданий XVIII в., «Hollandsche Spectator», созданный по образцу более ранних английских периодических изданий, таких как «Обозреватель», и который, в свою очередь, стал образцом для многих последующих нидерландских журналов. Ван Эффен стремился одолеть предрассудки и нетерпимость среди широких слоев нидерландского населения и, в первую очередь, улучшить моральное состояние общества. Он представлял человечество морально совершенным, наделенным разумом, опиравшимся на терпимую, недогматичную религиозность, которая систематически проявлялась в поведении. Неотъемлемой частью его мировоззрения была убежденность в том, что нидерландцы должны гордиться своими предками и славой XVII в., также как языком и национальностью, и отвергать подражание французским манерам и морали.

Нидерландская пресса в жанре обозрений, которая откликнулась на призыв ван Эффена, а также популярные литераторы, такие как предприимчивая женщина-писатель, Элизабет Вольф (1738-1804 гг.), первый крупный нидерландский романист, энергично отвергали материализм и деизм французского Просвещения, а также французское культурное влияние в целом. Но вместе с тем они осуждали ортодоксальный кальвинизм прошлого, желая, чтобы религия способствовала развитию добродетели и морального совершенствования здесь и сейчас, не отвлекаясь на догматические вопросы. То, что умеренному Просвещению в этом смысле было над чем работать, показывает живучесть воэцианской оппозиции, несмотря на всю критику, которой она подвергалась, и возобновившееся в 1760-х гг. давление за ужесточение цензуры теологических, философских и научных книг. Вольф объединяла свое морализаторство с энтузиазмом к популяризации науки.

Нужно отметить и последнюю черту нидерландского Просвещения: широкое распространение во второй половине XVIII в. философских, литературных и научных обществ. Эти общества, появившиеся во многих городах, были типичным проявлением свойственной Просвещению тяги к установлению социальных связей, и в то же время зацикленности нидерландцев на проблеме их национального упадка. Первоначально эти общества, такие как Голландское общество наук (Харлем, 1752 г.) или Зеландское общество наук (Флюшинг, 1765 г.) были, по сути, организациями для патрицианской элиты, находившимися под покровительством регентов и связанными с государственной Церковью. Как и аналогичные общества по всей Европе, они собирали библиотеки и коллекции, проводили лекции, публиковали трактаты своих членов и устраивали призовые конкурсы. В целом они, как правило, стремились избегать дебатов и даже не затрагивали политических и философских вопросов.

Важным следующим поворотом событий, однако, было учреждение «Maatschappij tot Nut van 't Algemeen» (Общества общественного блага) в 1784 г., в разгар патриотической агитации. Это было первое общество, основанное без участия регентов с целью продвижения реформ в публичной сфере независимо от регентов. Эта организация призывала к распространению просвещения и образования среди населения с целью борьбы против невежества и предрассудков, работе над моральным совершенствованием, и поощряла инициативы, которые должны были внести свой вклад в экономическое восстановление. Она подвергала критике старейшие общества за то, что они не занимались распространением полезных и морально более совершенных идей среди простого народа и были озабочены скорее совершенствованием личности, чем тем, что было полезно для общества в целом. Новое общество носило чисто утилитарный характер, более популярный и, в определенной степени, свободный от конфессиональных предпочтений, принимая в свои ряды многих меннонитов и других протестантских диссентеров, хотя вряд ли хотя бы одного католика, даже в Амстердаме и Утрехте, двух крупнейших городах, где католики были особенно многочисленны. После 10 лет существования «Nut» имел свыше 25 секций в различных городах с более чем 2 500 членов.

ПОЛИТИКА В ПЕРИОД НЕСОВЕРШЕННОЛЕТИЯ ВИЛЬГЕЛЬМА V, 1751-1766 гг.

Характер Республики и ее органов власти подвергся фундаментальному изменению в результате оранжистской революции 1747-51 гг. Но опасения и тревоги, вызвавшие ее, не были устранены. Упадок нидерландской промышленности продолжался, как и раньше. Уже в 1750 г. амстердамские купцы, похоже, вернулись к прежнему пессимистическому взгляду на перспективы торговли и судоходства Республики. Падение курса акций ОИК в Амстердаме с 584 до 492% с января по июль 1750 г. было интерпретировано как признак отсутствия уверенности в надежности положения Республики и ее коммерции, а равным образом в недавно реформированной структуре ОИК, которое стало результатом назначения наследственного штатгальтера «Главным директором» (Opperbewindhebber) Объединенной Ост-Индской компании в 1749 г., с полномочиями оказывать влияние на выбор других директоров, а в Зеландии — выбирать их напрямую.

Но хотя причины недовольства и тревоги остались, правящий режим в Гааге показал себя более способным подавлять протест и волнения. Соединенные Провинции, в их пришедшем в упадок состоянии, отныне являлись довольно неспокойной, потенциально нестабильной страной (как подчеркивал Пинто), подверженной целому ряду экономических и политических трений, страной, нуждавшейся, в глазах нового режима, в более действенных и жестких мерах по пресечению волнений, чем те, которые применялись провинциальными ассамблеями в прошлом. Когда, например, в Харлеме в январе 1750 г. появились признаки нового движения ополчения и бюргеров, бургомистры вскоре утратили контроль над ситуацией; но режим в Гааге энергично отреагировал, послав войска занять город. Делегаты, отправленные ротами харлемского ополчения в Гаагу для предъявления своих требований штатгальтеру, были просто взяты под арест.

В определенной степени смерть штатгальтера во цвете лет, оставившего трехлетнего сына на попечении его матери, которая отныне носила титул «принцессы-опекунши», но была иностранкой, неизбежно привела к ослаблению режима и штатгальтерства. Анна Ганноверская взяла на себя значительную часть политических функций штатгальтерства от имени своего сына, но, разумеется, не могла обладать такой же реальной властью, как ее муж с 1747 г. Для того, чтобы помогать ей в управлении страной, сложился неформальный комитет, главными членами которого были Бентинк ван Рон; Питер Стейн, новый пенсионарий Голландии (1749-72 гг.); председатель голландского ridderschap'а; и знаменитый военачальник, герцог Людвиг-Эрнст фон Брауншвейг-Вольфенбюттельский, известный англичанам под именем Брунсвика, ранее состоявший на австрийской службе, который командовал союзными войсками в Статс-Брабанте и Фландрии во время французского вторжения 1747-48 гг. Вильгельм IV и Бентинк ван Рон очень восхищались им и уговорили императрицу Марию-Терезию отпустить его со службы в 1750 г., чтобы он смог принять постоянное командование над армий Генеральных Штатов. Хотя Анна Ганноверская изначально относилась к нему с подозрением, позднее она стала считать его опорой режима и самым надежным защитником интересов своего сына и Оранско-Нассауского дома.

Несмотря на свою противоположную идеологическую позицию, Бентинк ван Рон был истинным преемником ван Слингеландта в том смысле, что он также был глубоко привержен реформе органов власти Республики с целью создания более целостной федеративной структуры и обеспечения более сильного и прямолинейного руководства в центре. Бентинк ван Рон постоянно пытался с 1747 г. убедить Вильгельма IV учредить кабинет штатгальтера, — официальный комитет министров, который исполнял бы функции центрального органа исполнительной власти в государстве. У Вильгельма IV были и все полномочия, и возможность сделать это, но не хватало воли и четкой программы действий; он был согласен придерживаться старых консультативных традиций в процессе принятия решений, пока регенты и дворяне выказывают ему должное почтение и считают его двор источником патронажа. «Конференции» начала 1750-х гг. представился последний шанс создать центральное государственное министерство, но она так и не была признана Генеральными Штатами и еще больше ослаблена тем, что принцесса-опекунша имела обыкновение следовать советам придворных фаворитов, не входивших в состав «конференции», зачастую, людей с сильными английскими связями. «Конференция» продолжала собираться на заседания дважды в неделю до смерти Анны Ганноверской в 1759 г. Но Бентинк ван Рон, ее главный вдохновитель, к 1753 г. напрочь разочаровался в ней.

После смерти Вильгельма IV и в еще большей степени после смерти Анны в 1759 г. регенты и дворяне в провинциях увидели благоприятную возможность вернуть некоторую часть влияния, утраченного ими с 1747 г.Бывший оранжистский энтузиазм населения охладел до такой степени, что к началу 1750-х гг. с этой стороны почти не приходилось ожидать сопротивления. В марте 1752 г. партия-фракция Штатов при некоторой доле народной поддержки восстановила контроль над амстердамским vroedschap'ом, и составила новый «письменный контракт» для определения порядка выбора бургомистров, исключив из этого процесса принцессу и ее советников. В августе 1755 г. двадцать членов харлемского vroedschap'а, в том числе несколько ревностных оранжистов, вошедших в его состав только в 1748 г., объединили усилия с целью сокрушения влияния двора, составив новый «письменный контракт», отстранявший от власти десять оранжистских лоялистов.

Всё это привело к определенным последствиям как для внешней, так и для внутренней нидерландской политики. Двор придерживался сильной пробританской ориентации, и всё время, особенно в середине 1750-х гг., накануне начала Семилетней войны, Бентинк ван Рон и герцог Брунсвик стремились укрепить армию и усилить оборонительные сооружения Республики. Напротив, партия-фракция Штатов, особенно в Амстердаме, отдавала предпочтение интересам торговли, судоходства и колоний и была проникнута — как и купцы и негоцианты — глубокими антибританскими настроениями. Большинство голландских регентов не испытывали никакого желания воевать с Францией, предпочитая политику нейтралитета, которая, однако, почти не пользовалась поддержкой у Анны Ганноверской и ее советников. Тем не менее, позиция партии-фракции Штатов в этом отношении была значительно усилена провалом переговоров относительно статуса «барьерных» городов между Республикой, Британией и Австрией в 1753-54 гг. Британия была встревожена тем, что императрица Мария-Терезия возобновит старый союз и позволит нидерландцам возродить и укрепить их «барьерные» гарнизоны в Южных Нидерландах. Но Австрия, в это время сближавшаяся с Францией, проявляла мало интереса к предложениям нидерландской стороны и отказала в требуемых финансовых и административных уступках.

Ослабление старой системы альянсов и фактическая утрата «Барьера» неизбежно способствовали росту ощущения неуверенности, упадка и пассивности, превалировавшего в Соединенных Провинциях. Двор в Гааге проявлял неослабевающее рвение к осуществлению патронажа и контролю над назначением на все ключевые должности, но при этом был не в состоянии возглавить или предпринять какие-либо значимые инициативы в политических вопросах. Фавориты принцессы и ее сына зачастую были военными, и их растущая гегемония постепенно размывала разделительную черту между политическим и военным продвижением по службе и фавором. Одна группа придворных, с которой неоднократно конфликтовал Бентинк, была почти исключительно заинтересована в извлечении выгод из патронажа. Это была так называемая «фризская камарилья», клика, которая возникла в Леувардене до революции 1747 г. и последовала за Вильгельмом IV в Гаагу. Ее глава, йонкер Дове Сиртема ван Гровестинс (1710-78 гг.), неустанно занимался обменом высочайших милостей на деньги, и однажды, в 1756 г., как утверждалось, получил 70 000 гульденов за то, что исхлопотал своему другу должность губернатора Суринама.

Неизбежный результат оранжистской революции 1747-51 гг. и последующей концентрации патронажа в Индиях и малых провинциях состоял в том, что впервые в истории Республики в стране появилась придворная знать, все более напоминавшая придворных соседних монархий. Двор в Гааге приобрел отныне столь важное значение для ridderschap'а Гелдерланда, что Штаты этой провинции назначили специальные субсидии, которые позволили бы каждой четверти оплачивать расходы на проживание в Гааге и пребывание в составе свиты штатгальтера одного из своих дворян. Четверть Неймеген выбрала сына виднейшего дворянина округа, Франса Годарда, барона ван Линдена ван Хеммена. Другие четверти поступили аналогичным образом, как и Гронинген, который также позаботился о том, чтобы ведущий йонкер провинции постоянно жил в Гааге. В то же самое время нидерландские дворяне, занимавшие старшие командные должности в армии, впервые могли рассчитывать на автоматическую карьеру при дворе. Сиртема ван Гровестинс сам был таким старшим офицером, как и Ханс Виллем ван Айлва Ренгерс, ставший камергером Вильгельма V.

Для организации патронажа и осуществления влияния в каждой провинции двору необходимы были также провинциальные управляющие более традиционного типа, вроде тех, на которых опирались Мориц, Фредерик-Хендрик и Вильгельм III. В Утрехте фаворитом двора был Йохан Даниэль д'Аблонг ван Гиссенбург (1703-75 гг.), который не принадлежал к старинной утрехтской знати, а был сыном офицера, состоявшего на службе ОИК и ставшего губернатором Капской колонии. Самым влиятельным из фаворитов двора в Гелдерланде был барон Андрис Схиммелпенник ван дер Ойе ван де Пелл (1705-75 гг.), член ridderschap'а Велюве, который с 1748 по 1774 гг. непрерывно был членом Делегированных Штатов четверти Арнем и в 1758 г. стал дростом этой же четверти. Французский посол в 1772 г. называл его «Thomme qui gouvernelaGueldre» («человеком, который управлял Гелдерландом» (фр.)). В Оверэйсселе ключевую роль вначале играл брат Бентинка ван Рона, граф Карел Бентинк ван Нейенхюйс (1708-79 гг.), ставший в 1748 г. дростом Твенте. Однако в середине 1750-х гг. (после того, как между ним и Анной Ганноверской произошел разлад) его оттеснил на задний план граф Фредерик ван Хейден ван Отмарсум (1696-1769 гг.), сын офицера из Клеве, который только в 1720 г. сумел получить доступ в ridderschap Оверэйссела, купив дворянское поместье Отмарсум. Он стал преемником брата Бентинка в качестве дроста Твенте в 1754 г.

Что касается Голландии, Бентинк ван Рон советовал Вильгельму IV управлять этой провинцией, выбрав в каждом городском совете «une personne par qui tout doit se faire» («человека, через которого осуществлялись бы все дела» (фр.)), который стал бы посредником при распределении милостей принца. Фактически, в таких городах, как Амстердам, Харлем, Гауда и Лейден двор не смог установить долговременного контроля. Но в некоторых случаях предложенная Бентинком стратегия оказалась более успешной. В Дордрехте Иеронимус Карсебом, которого в 1747 г. третировали как «лувестейнца», впоследствии стал ревностным оранжистом, вошел в милость к Вильгельму IV, занял сразу несколько должностей и господствовал в городе на протяжении многих лет. Аналогичным образом, в Хорне почти все должностные лица, пришедшие к власти в результате оранжистской чистки 1748 г., были ставленниками бургомистра Яна Аббекерка Крапа, который стал доверенным представителем двора в городе. Однако Брунсвика ничто не связывало с Крапом, и его правление в Хорне закончилось со смертью Анны Ганноверской в 1759 г.

В Соединенных Провинциях в 1750-х гг. доминирующее влияние на политику оказывало возвышение Брунсвика. В 1755 г. принцесса-опекунша назначила герцога опекуном Вильгельма V, которому тогда исполнилось девять лет, и других своих детей. После ее смерти Людвиг-Эрнст фактически стоял во главе Республики до тех пор, пока юный принц не достиг совершеннолетия в 1766 г., в двойном качестве опекуна принца и капитан-генерала армии. Но он не смог предотвратить дальнейшей эрозии политических завоеваний Оранско-Нассауской династии, полученных в результате революции 1747-51 гг. В годы его опекунства голландские города посылали свои двойные списки кандидатов на занятие муниципальных должностей Штатам Голландии, а не двору; то же самое происходило и в Зеландии. Члены гаасГа трех главных городов Оверэйссела, пользуясь отсутствием штатгальтера, который мог бы изучать квалификацию кандидатов, и меняясь местами каждый год, сумели сохранить за собой должности, словно были постоянной олигархией, и заполняли вакантные места по своему усмотрению, не принимая во внимание ни двор, ни коллегии «gezworen gemeente».

Брунсвик на протяжении многих лет продолжал сотрудничать с Бентинком ван Роном. Отношения между ними были довольно натянутыми, но они нуждались друг в друге. Бентинк понимал, что Брунсвик был единственной личностью, способной сохранить, по крайней мере, основную часть политических завоеваний 1747-51 гг., и кроме совместной работы с ним, другой альтернативы не существовало. Брунсвику также нужен был Бентинк, который, в качестве главного представителя голландских «Gecommitteerde Raden», был по-прежнему влиятельной и умевшей убеждать личностью. Только в 1766 г. их отношения перешли в фазу открытого антагонизма, когда Бентинк обнаружил, что молодой принц Оранский (на которого он надеялся оказывать направляющее влияние) заключил секретный контракт с герцогом, назначив его своим главным советником и доверенным лицом.

После волнений 1740-х гг. нидерландское общество в следующие три десятилетия выглядело стабильным, и народ отошел от активного вмешательства в политику. На какое-то время экономические и социальные трения в обществе перестали выплескиваться наружу в форме народного протеста. Население получило своего принца и связывало с ним надежды на решение всех своих проблем. Внешне всё как будто бы выглядело спокойным. Но подспудно значительная часть народного недовольства сохранилась в том же объеме, что и раньше, поэтому, когда оранжистский режим в конечном счете утратил поддержку большей части простого населения, и смуты возобновились, оказалось невозможным погасить возродившийся революционный импульс в рамках существующей институциональной среды. В этом смысле можно сказать, что к 1750-м гг. Нидерландская Республика в ее существующей форме «устарела». Это не означает, что нельзя было найти решения накопившихся проблем, и что во второй половине XVIII в. Республика не имела возможности трансформироваться естественным путем в форму демократической, или более демократической федеративной республики. Но это означало, что оранжистская республика 1750-х гг. была лишена внутренней прочности и не имела надежной опоры. Бентинк ван Рон всецело отдавал себе отчет, что революция, которую он помог совершить, не смогла получить поддержку народа или развеять его тревоги, и что эта неудача, если ее не исправить с помощью немедленных реформ, могла иметь фатальные последствия для нового режима.

На какое-то время соперничавшие партии-фракции поддерживали между собой хрупкий баланс сил. Одним из результатов этого было превращение их конфликта в идеологическую войну между интеллектуалами и публицистами с обеих сторон. Самой яростной вспышкой в этой борьбе была «война заде Витта», которая вспыхнула в 1757 г. В этой схватке участвовало несколько писателей, но, в первую очередь, лейденский публицист Элия Лузак с оранжистской стороны, и амстердамский историк Ян Вагенар (1709-73 гг.) со стороны партии Штатов. Оба они были ведущими интеллектуальными деятелями с национальной репутацией. Оба верили в прогресс, общечеловеческие ценности и терпимость. Оба оплакивали упадок Республики и были ключевыми представителями нидерландского Просвещения. Но в идеологической войне они находились по разные стороны баррикад, их ожесточенная полемическая схватка в печати об истинном характере и идеологическом значении Яна де Витта и того, что Лузак называл «лувестейнской фракцией», привлекла огромное общественное внимание.

Согласно Лузаку, принципы, отстаивавшиеся Яном де Виттом и его последователями XVIII в., в том числе Вагенаром, подрывали сами основы «нашего государства», ослабив не только Генералитет, но, что еще хуже, принцип суверенитета, источником которого был народ и который, по его убеждению, народ во время Восстания доверил Генералитету и провинциальным Штатам, а также попечению принца Вильгельма I. Для Лузака суверенитет и легитимность происходили от «народа». Именно простой народ, утверждал он, изменил режим в 1572,1618 и 1672 гг.: эти действия были легитимными, и вся легитимность в Республике происходит от народа. Он осуждал идею, что провинциальные Штаты, а также регенты и дворяне, находившиеся на их стороне, являлись носителями какого-либо вида абсолютного суверенитета, превосходившего волю народа. Вагенар возражал ему высмеиванием этой легитимности, которая, по утверждению оранжистов, происходила от народа, хотя и соглашался с тем, что в конечном счете суверенитет принадлежит народу. Народу нельзя позволять постоянно вмешиваться и менять форму суверенитета, так как его взгляды и лояльность неизбежно изменчивы и непостоянны. С точки зрения Вагенара, абсолютный суверенитет принадлежал провинциальным Штатам как представителям народа, — именно это утверждал в свое время Гроций.

Примечательно, что в течение периода с конца 1750-х по 1770-е гг. эти диаметрально противоположные взгляды на роль простого народа претерпели почти полную трансформацию. Оранжистские идеологи продолжали одобрительно относиться к революции 1747-48 гг. и народному вмешательству с целью реставрации Оранской династии, даже в самый разгар споров из-за народного участия в Патриотической революции 1780-х гг.Но Лузак, начиная с 1760-х гг., изменил свои воззрения, отказавшись от Локка и теорий народного суверенитета в пользу Монтескье и более консервативного представления об органах власти, которые привели к тому, что он стал одобрять революцию 1747-48 гг. в более сдержанных выражениях, чем раньше. Одновременно, особенно в 1770-х гг., Локк, радикализированный в трудах Ричарда Прайса и Джозефа Пристли, был «присвоен» будущими лидерами «патриотов», такими как Ян Дирк ван дер Капеллен и Питер Паулус. Даже сам термин «патриоты», отождествлявшийся с оранжистами в 1747-49 гг., изменил свое значение и был присвоен антиоранжистами. Когда оранжисты в 1781 г. основали постоянно выходившую газету для борьбы с «патриотической» прессой, они назвали ее, что характерно, «Старомодный нидерландский патриот» (Ouderwetse Nederlandsche Patriot).

Но несмотря на меняющееся отношение к Локку и идее народного суверенитета, идеологический конфликт вокруг героев и государственного устройства Республики прошлого непрерывно продолжал бушевать. Растущий интерес ведущих интеллектуалов к истории Республики и исследование ее документов способствовали уточнению и распространению знаний о происхождении Республики и ее ведущих деятелях и повышению градуса идеологической борьбы. Было доказано, что «Батавский миф» является сильным искажением исторической правды, что привело к более достоверному пониманию характера Восстания. Появился целый ряд крупных исторических трудов, виднейшее место среди которых занимала «Vaderlandsche historie» Яна Вагенара (1749-59 гг.), двадцатитомная история Республики, написанная с целью показать, как угнеталась и отстаивалась «свобода» в Нидерландах на протяжении столетий. Это не была история ни правителей, ни государства, а «свободного» народа, хотя Вагенар под «народом» понимал магистратов, купцов и лиц свободных профессий, и уж точно не «невежественные массы». Питер Паул ус в своем исследовании Утрехтской унии (4 тома; Утрехт, 1775-77 гг.) стремился не только объяснить унию как институт, но и осветить то, что он считал принципами Восстания, заключавшими в себе принцип народного суверенитета. Паулус объявил Гроция истинным поборником народного суверенитета и права на сопротивление деспотической власти, несмотря на его противоречия. Паулус также выражал удивление, что великий юрист Хубер одобрял провинциальные «reglementen», навязанные Вильгельмом III в 1674-75 гг.

С другой стороны, «просвещенный консерватизм» Лузака поддерживали ван Гуне и исследования Адриана Клёйта. Центральное утверждение Клёйта состояло в том, что средневековые графы Голландии обладали абсолютной властью, перешедшей после Восстания провинциальным Штатам, которые, в свою очередь, делегировали определенные полномочия штатгальтеру. Это не оставляло места, в его представлении, народному участию в политике или давлению снизу для ограничения полномочий штатгальтера, или расширения терпимости, или свободы прессы.

Ян де Витт и другие герои, из-за которых велись ожесточенные дискуссии в прошлом, — Олденбарневелт, Мориц и Вильгельм III, — оставались противоречивыми фигурами, хотя и имевшими фундаментальное значение для нидерландской политической и идеологической среды, на протяжении конца XVIII в. Во время Патриотической революции 1780-х гг. оранжистская пресса продолжала свои нападки на де Витта и «Истинную свободу», тогда как со стороны патриотов преклонение перед памятью Олденбарневелта и де Витта нисколько не ослабело. В 1780-х гг. английский владелец гончарной мастерской, Джозайя Веджвуд, наладил активный бизнес по продаже идеологической символики обеим сторонам: бюсты Олденбарневелта и де Витта он сбывал патриотам, а медальоны с портретами штатгальтера и его семьи — их противникам. 

НОВЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ В АВСТРИЙСКИХ НИДЕРЛАНДАХ

Тем временем 1750-е и 1760-е гг. стали свидетелями решающего изменения в отношениях между севером и югом Нидерландов, которые носили экономический, а также политический и стратегический характер, и которым суждено было иметь в будущем важные последствия. Ибо именно в середине XVIII в. во Фландрии, Брабанте и валлонских землях происходил непрерывный рост населения и (с 1730-х гг.) быстрое развитие промышленности, торговли и сельского хозяйства, которое привело к тому, что север начал постепенно терять свое прежнее подавляющее превосходство фактически во всех сферах. Правда, Соединенные Провинции по-прежнему превосходили юг в сфере морской торговли, в качестве военно-морской и колониальной державы, а также коммерческого центра. Но их промышленность была подорвана, их «высокостоимостная» торговля находилась в состоянии краха, их города пришли в упадок, а сельское хозяйство впало в застой, тогда как на юге наблюдался рост и набирающий темпы динамизм, особенно в сельском хозяйстве и сельской промышленности (см. стр. 413 выше). Эти противоположные тенденции и изменившаяся дипломатическая ситуация побуждали брюссельские власти и венских министров все более настойчиво пытаться обойти или ослабить различные коммерческие и тарифные ограничения, наложенные на Австрийские Нидерланды в соответствии с условиями англо-нидерландского договора 1715 г., хотя на данный момент они не призывали к пересмотру вопроса продолжающегося закрытия устья Шельды для морской торговли — предмет, который особенно беспокоил нидерландские Генеральные Штаты.

Одним из далекоидущих последствий изменений 1750-х гг. был выход Австрийских Нидерландов из эпицентра конфликта великих держав. На протяжении целого столетия после заключения Пиренейского мира (1659 г.) юг страны был главным европейским стратегическим барьером против Франции, который можно было защищать только с помощью Британии и Республики — да и то не всегда успешно. В начале своего длительного пребывания на посту австрийского генерал-губернатора Карл-Александр Лотарингский (1741-80 гг.) перенес поражение и унижение. В 1745 г. французы вторглись в южные Нидерланды, разгромили австрийцев и их союзников и оккупировали большую часть страны, после чего совершили вторжение в Статс-Фландрию, вызвавшее оранжистскую революцию на севере. Между 1756 и 1780-ми гг., напротив, юг был стабильным, безопасным и процветающим оазисом между дружественной Францией, с одной стороны, и нейтральной Республикой, с другой. Ибо франко-австрийский Версальский договор от мая 1756 г. не только фактически устранил границу между Францией и Австрийскими Нидерландами, но и, перенацелив стратегические интересы Австрии на восток против Пруссии, покончил с двухвековой ролью Южных Нидерландов как стратегического «плацдарма» Европы, положив начало периоду мирного развития, не нарушаемого угрозой французского вторжения.

С наступлением мира и ускорением экономического роста у Карла-Александра появилась возможность возглавить и поощрять процесс восстановления и возрождения, временами сознательно подражая эпохе Альберта и Изабеллы. Снова появились признаки того, что юг может стать отдельным суверенным княжеством под властью младшей ветви императорской династии. Карл-Александр был первым генерал-губернатором в Брюсселе после Альберта и Изабеллы, который оказывал энергичную поддержку проектам по стимулированию торговли и промышленности, а также подававшим заразительный пример в культурной сфере, продвигая генеральную переориентацию. Эти последние аспекты его деятельности были, собственно говоря, тесно связаны. Двор помогал развитию экономики посредством своей агрессивной тарифной политики, запретив ввоз железа из-за границы в 1750 г., делфтской керамики и нидерландской черепицыв 1758 г. и британского угляв 1761 г.; атакже улучшив гавань в Остенде и положив начало строительству ряда новых каналов, являвшихся частью плана по стимулированию торговли между побережьем, Брюсселем и нижним Рейном. Новые каналы Лувен-Мехелен и ОстендеГент были проложены в начале 1750-х гг. Чтобы подчеркнуть связь между двором и этими новыми инженерными сооружениями, Карл-Александр выпустил несколько красивых медалей, одна из которых была посвящена открытию канала Лувен-Мехелен, в 1753 г., со своим погрудным изображением на одной стороне и каналом на реверсе, а другая, выпущенная в 1772 г., ознаменовала завершение строительства Остендского маяка. Кроме традиционных отраслей по производству хрусталя, фарфора и других предметов роскоши, которым покровительствовали европейские дворы XVIII в., Карл-Александр основал солеварню в Остенде, химическую лабораторию в Брюсселе, к которой он проявлял живой интерес, и вложил большие средства в разработку угольных шахт в Маримонте. И последнее по порядку, но не по значению — он построил в Австрийских Нидерландах к 1780 г. самую густую и самую современную дорожную сеть, существовавшую где-либо в западной Европе.

Во Фландрии ткацкая промышленность оставалась во всех отношениях самой важной отраслью промышленности. Развивавшаяся по традиционным направлениям (за исключением того, что полотно отныне все больше отбеливали на юге, вместо того, чтобы посылать для окончательной выделки в Харлем), эта отрасль непрерывно, пусть и не очень впечатляюще, наращивала выпуск продукции, увеличившийся с 1700 по 1775 гг. на 50%. Но ключевые события в промышленной сфере, открывшие пути к последующей индустриализации Бельгии, произошли, главным образом, в валлонских областях; и здесь изменения 1750-х и 1760-х гг. имели решающее значение. Особенно поразительным был стремительный рост объемов добычи угля и выплавки железа в округах Шарлеруа, Намюр и Льеж. Именно в 1750-х гг. в Австрийских Нидерландах начался быстро увеличиваться объем добычи угля, удвоившись, а затем утроившись за считанные годы. Также огромное значение имело быстрое развитие ткацкой промышленности в треугольнике Вервье-Эпен-Ахен, начавшееся сразу после стремительного упадка ткацких мануфактур в Соединенных Провинциях в середине столетия. После 1750 г. этот «треугольник» стал ведущей и самой динамичной областью ткацких мануфактур в Европе, выпуск готовой продукции вырос более чем на треть между 1750 г. и концом 1780-х гг. за счет Франции, а также Республики. Хотя главным центром был Вервье, расположенный в княжестве-епископстве Льеж, близлежащий Эпен в Австрийском Лимбурге также зафиксировал внушительный рост выпуска, специализируясь особенно на второсортных тонких полотнах для Леванта.

Хотя уголь, железо и текстиль были движущей силой этих решающих тенденций, которые привели Южные Нидерланды к порогу индустриальной революции, радикальные изменения происходили также в сфере обрабатывающей промышленности, такой, как переработка соли, табака и сахара, а также производстве керамики. Ранее юг, как и остальная часть Европы, просто импортировал переработанные товары из Республики или Англии. Но отныне, начиная с тех же 1740-х и 1750-х гг., и в основном успешно — табачные фабрики были основаны в Брюсселе, Брюгге и Шарлеруа — обрабатывающая промышленность на юге перехватила снабжение рынка Австрийских Нидерландов, стимулируемая, с одной стороны, энергичной новой меркантилистской политикой режима, и, с другой, развалом промышленности в Соединенных Провинциях.

Выросший в Нанси и бывший наследником династического мира Лотарингской династии, Карл-Александр был заметно менее привержен венским вкусам, чем Мария-Елизавета, и более охотно культивировал местные таланты и традиции. В его главных архитектурных инициативах преобладало внешнее влияние культурного мира Нанси и Люневиля. Оно удачно сочеталось с робкими неоклассическими тенденциями, воплощенными в пристройках к родовым замкам, предпринятым южнонидерландским дворянством с 1720-х гг., чтобы создать успешный сплав лотарингского и местного стилей, который привел к расцвету полномасштабного бельгийского неоклассицизма. В авангарде этого культурного возрождения была работа над тремя королевскими дворцами. Ими руководили местные архитекторы, в первую очередь, Жак Фаунте (1726-66 гг.) из Брюгге, и плодовитый Лорент Бенуа Девез (1731-1812 гг.), который, помимо своих прямых обязанностей придворного архитектора, разработал чертежи десятков неоклассических пристроек к дворянским резиденциям и аббатствам по всем Южным Нидерландам — и маяк в Остенде. Купив дворец Нассау в Брюсселе, который он предполагал сделать своей главной резиденцией, Карл-Александр перестроил его в 1757-61 гг. в роскошном неоклассическом стиле, предусмотрев достаточно места для размещения своей знаменитой библиотеки и нумизматической и естественно-научной коллекций. В Тервурене он перестроил старый герцогский дворец, одну из любимых резиденций Альберта и Изабеллы, основав поблизости фабрику по производству фарфора и шелкоткацкие заводы. Самым поразительным из всех его начинаний в сфере архитектуры стала постройка целиком нового неоклассического дворца в Маримонте, который повсеместно стал считаться одним из красивейших зданий в Габсбургской империи. Хотя в Южных Нидерландах в то время отсутствовали крупные художники, которым можно было бы оказывать протекцию, Карл-Александр придал новый стимул развитию прикладных искусств, особенно в Брюсселе, который он стремился превратить в один из ведущих культурных центров в Европе; он собрал большую коллекцию работ старых мастеров, в том числе много фламандских картин XVII в.; и заказал несколько скульптур Лоренту Делво (1696-1778 гг.), возможно, самому известному творцу при своем дворе, плодовитому скульптору, который успешно сочетал фламандские барочные традиции с новой неоклассической тенденцией. Среди главных изваяний, заказанных Делво, была колоссальная статуя Геркулеса, воплощавшего Карла-Александра, установленная в новом дворце в Брюсселе в 1770 г. 

ПЕРВЫЕ ГОДЫ ШТАТГАЛЬТЕРСТВА ВИЛЬГЕЛЬМА V, 1766-80 гг.

В целом менее уверенной в себе личностью был молодой штатгальтер Вильгельм V, достигший совершеннолетия в 1766 г. Это событие сопровождалось конституционными модификациями, которые в очередной раз укрепили положение штатгальтера и его двора — и Брунсвика, оказывавшего доминирующее влияние на них. Это возвращение к более сильному оранжистскому режиму не всегда происходило автоматически. Штаты Фрисландии в 1766 г. набрались смелости попытаться составить новые провинциальные «инструкции», предоставлявшие новому штатгальтеру меньше власти, чем ранее Вильгельму IV. Энергичное вмешательство Брунсвика пресекло эту попытку. Бентинк ван Рон и, несомненно, многие другие лица, не входившие в состав ближайшего окружения принца, были глубоко обеспокоены непоколебимым положением, которое занял Брунсвик, считая Акт о наставничестве, который он убедил подписать молодого принца, откровенным нарушением подобающих форм и традиций Республики. Другим поводом для беспокойства стало состоявшееся в Берлине в октябре 1767 г. бракосочетание молодого принца с прусской принцессой Фредерикой-Софией-Вильгельминой (1751-1820 гг.), племянницей не только Фридриха Великого, но и Брунсвика. Этот брак нес с собой очевидную угрозу вмешательства во внутренние дела Республики со стороны государства, обладавшего к тому времени гораздо большей военной мощью, чем сама Республика, и владевшего полосой территорий, непосредственно примыкавших к Соединенным Провинциям. Вскоре после приезда в Гаагу Вильгельмина, более сильная личность, чем ее муж, прониклась отвращением к своему дяде. Но на данный момент это мало ограничивало его гегемонию.

КАРТА 16. Социальное происхождение фризских гритманов, 1525-1675 гг.  

Антагонизм между Брунсвиком и Бентинком ван Роном дошел до открытого разрыва в 1769 г. Личные качества обоих и неудовлетворенные амбиции последнего способствовали этому. Тем не менее, отчасти раскол был вызван противоположными преставлениями о государственном устройстве Республики и месте штатгальтерства внутри нее. Акцент, который делал Бентинк на конституционном характере штатгальтерства, уважении к формам и традициям Соединенных Провинций, и необходимости проведения формальных институциональных реформ, раздражал Брунсвика, рассматривавшего Соединенные Провинции скорее как некую разновидность немецкого династического государства средних размеров и относившегося к ним с точки зрения династических интересов. Брунсвик принес с собой в Гаагу стиль и атмосферу немецких княжеских дворов и немецкой политики. Он всегда убеждал Вильгельма V не отказываться ни от одной из его прерогатив, иначе его власть перестанут уважать. Бентинк пытался подтолкнуть молодого человека освободиться от недостойной зависимости от к тому времени сильно располневшего герцога. Он призывал принца взять за образец Вильгельма III и Славную Революцию в качестве путеводной нити в политике и искусстве управления государством. Идеалом Бентинка была сильная, но обязательно конституционная монархия.

После 1766 г. Брунсвик распределял патронаж и контролировал оранжистские клики в провинциях, четвертях и городах. Он смог также использовать возросший авторитет штатгальтерства для распределения должностей и внушения лояльности, чтобы упрочить связи между двором и его сторонниками в стране. Для этого он нуждался в личностях, обладавших сильным влиянием в провинциальной политике, которые были бы послушными оружиями в его руках, ставя интересы двора и фракции выше провинциальных соображений. Штаты Зеландии — которым Анна Ганноверская разрешила назначить преемника «первого дворянина», если нынешний обладатель этого статуса умрет в период несовершеннолетия Вильгельма V — в 1764 г. объединили должности пенсионария Зеландии и первого дворянина в лице Виллема ван Киттерса (1723-1802 гг.), главы самой могущественной регентской династии в провинции. Но Брунсвик предпочитал иметь дело с дворянами, мировоззрение которых не было сформировано под влиянием провинциальных соображений и традиций ван Киттерса. Он организовал кампанию против него и сломил его влияние. В Гелдерланде и Оверэйсселе он сотрудничал преимущественно с дворянами, являвшимися придворными фаворитами, но, в то же самое время, бывшими «новичками» на провинциальной сцене. Как выражался регент из Зволле в 1782 г., три человека «распоряжались и руководили всем в Оверэйсселе»; это были граф ван Хейден Гомпеш, сын графа ван Хейдена ван Отмарсума, которому он наследовал в качестве дроста Твенте, кузен первого граф ван Хейден Фейнестейн (1741-1813 гг.), и, после того, как он стал дростом Салланда в 1779 г., Дирк, барон Бентинк ван Дипенхейм (1741-1813 гг.).

В Голландии гегемония Брунсвика также была неоспоримой. Питер Стейн (1706-72 гг.), представитель богатейшей харлемской регентской династии и пенсионарий Голландии с 1749 г. до своей смерти в 1772 г., был обязан своим положением в первую очередь Бентинку. Ни Анна Ганноверская, ни Брунсвик (ни, после 1755 г., Бентинк) не находились с ним в особенно хороших отношениях. Он был адептом служения интересам Оранской династии (и своим собственным), хотя в то же самое время угождал Амстердаму и регентам. Однако Брунсвик и Вильгельм V считали его недостаточно раболепным для двора, так как иногда, когда он считал, что на кону стоят конституционные принципы, он был готов отстаивать их. После смерти Стейна Брунсвик избрал его преемником в качестве пенсионария Питера ван Блесвейка (1724-90 гг.), члена старинной делфтской регентской семьи, который был обязан своей должностью пенсионария Делфта Бентинку, но переметнулся от него к герцогу, уверенному, что нашел в лице ван Блесвейка идеального бесхребетного чиновника. Ван Блесвейк лишь в самой малой форме был избранником Штатов. Первоначально он действительно беззастенчиво пресмыкался перед герцогом, но в конце 1770-х гг., по мере усиления оппозиции Брунсвику в Штатах, пенсионарий стал проявлять признаки неповиновения двору. К началу 1780-м гг. он превратился во флюгер, ставший орудием патриотического блока в Штатах.

Но если в отношении патронажа всё продолжало соответствовать желаниям двора, в политической сфере появились растущие признаки того, что штатгальтерство к концу 1770-х гг. перешло к обороне своих позиций. После «Дипломатической революции» 1756 г. Австрия и тем самым Австрийские Нидерланды вступили в союз с Францией. Пруссия, бывший союзник Франции, заключила союз с Британией. Это изменение, сенсационное в то время, сделало бессмысленными все стратегические соображения и планы, существовавшие с 1713 г. и основанные на предпосылках, что Южные Нидерланды будут выполнять функции барьера между Республикой и Францией, и что безопасность Республики зависит от тесных связей с Австрией и Британией. Это был сдвиг, который, несомненно, увеличил в глазах нидерландцев привлекательность сохранения нейтралитета между Британией и Францией, и Австрией и Пруссией. Но он ни в коей мере не воспринимался как приглашение уйти со сцены международной политики и пренебрегать вооруженными силами Республики. Напротив, не только Британия и Франция считались самонадеянными соперниками и возможными противниками, но существовали еще и опасения в отношении намерений Австрии, а также давняя обеспокоенность из-за мощи Пруссии вокруг границ Республики. Тревога в отношении Австрии возросла с 1775 г., когда возникли первые серьезные разногласия из-за австро-нидерландской границы в Овермаасе и Фландрии. Это была прелюдия к трениям, которые достигли апогея в 1781 г., когда император Иосиф II потребовал окончательной ликвидации «барьерной» системы, и в 1784 г., когда он потребовал возвратить территории в Оверэйсселе и Статс-Фландрии, а также вывести нидерландские войска из Маастрихта и открыть устье Шельды для провоза товаров. Вместо того, чтобы разрядить остановку, Дипломатическая революция, как стало очевидно к началу 1770-х гг., загнала Республику в четырехсторонний капкан между главными державами западной и центральной Европы.

Таким образом, ни окружение штатгальтера, ни руководство партиифракции Штатов не считало разумным пренебрегать обороной Республики. Напротив, у державы, обладавшей большой колониальной империей, заманчиво раскинувшейся за океанами, и границами (некоторые из которых оспаривались) с землями, находившимися под властью Австрии и Пруссии, имелись настоятельные причины расширять и модернизировать и военно-морской флот, и армию. Но именно это представляло самую щекотливую дилемму в размышлениях нидерландцев в 1770-х гг., так как внутри нидерландской элиты не было единой точки зрения относительно того, следует ли отдавать приоритет морским или наземным военным силам. Главная цель оранжистского режима, пришедшего к власти в 1747 г., и его британских сторонников заключалась в укреплении армии. Но фактически после 1751 г. было мало что сделано для ее улучшения или увеличения и, в то же самое время, был достигнут крайне скудный прогресс по реализации программы оснащения флота 25 линейными кораблями, утвержденной еще в 1741 г. К 1756 г. было построено лишь считанное количество новых военных кораблей, тогда как армия, существенно увеличенная в 1740-х гг. — последний эпизод европейской истории, когда Нидерланды заявили о себе как о крупной военной державе — была сокращена до 40 000 человек. В 1772 г. в армии было 41000 солдат.

В 1770-х гг. Вильгельм V и Брунсвик стремились достичь соглашения и найти средства для увеличения и наземных, и военно-морских сил. Но Штаты Голландии и Зеландии, в особенности Амстердам, были готовы скорее раскошелиться на военно-морской флот, чем на армию, тогда как внутренние провинции предпочитали финансировать армию, хотя в действительности к существенному увеличению размера армии стремился только Гелдерланд. Но суть проблемы состояла в том, что Вильгельм V не хотел или не мог убедить внутренние провинции согласиться на увеличение военных и военно-морских расходов, а без этого Амстердам просто отказывался поддержать увеличение армии. Следствием этого был паралич государства, при котором ни армии, ни флоту не уделялось надлежащего внимания. Когда в 1778 г. штатгальтер стал настаивать на резком увеличении численности армии без роста военно-морских расходов, Амстердам решительно заблокировал его инициативу.

К концу 1770-х гг. Соединенные Провинции были поражены кризисом, охватившим все аспекты национальной жизни. Понимание того, что Республика находится в резком упадке, стало всеобъемлющим. В Генеральных Штатах провинции и сам штатгальтер безуспешно пытались найти выход из тупиковой ситуации. Республика все еще владела ценными ресурсами, не в последнюю очередь в виде ее колониальной империи и оставшегося судоходства, которое было уязвимо для растущего британского доминирования за пределами Европы. В то же время Соединенные Провинции были зажаты между набиравшими вес континентальными державами — Австрией и Пруссией. Это сочетание экономического, политического и имперского кризиса, с которым столкнулась Республика, в свою очередь, вызвало острые идеологические трения, сделавшие Соединенные Провинции более уязвимыми к революционной пропаганде, чем, вероятно, любую другую европейскую страну того времени, даже Францию. Нидерландское общество находилось в сильнейшем упадке, причем упадке с очень высокого уровня, подвергалось масштабному экономическому давлению среди остатков былого процветания и многочисленных осложнений. Более того, в отличие от других западноевропейских стран, в Нидерландах большая часть городского населения относилась без всякого пиетета или любви к правящему режиму. Неудивительно в этом контексте, что зрелище революционного движения в американских колониях вызвало особенно сильный резонанс, который повлиял на жизнь нидерландцев сразу на нескольких уровнях.

В той форме, которую она приняла, Американская революция неизбежно обострила трения и между Британией и Республикой и, внутри самой Республики, между оранжистами и противниками штатгальтера. С самого начала американские повстанцы закупали большую часть своего оружия и снаряжения в Республике, главным образом, не прямо, а через Вест-Индию, в основном — через остров Синт-Эстатиус. Это привело к растущему британскому давлению на Генеральные Штаты с целью прекращения этих поставок, подкрепленному периодическими угрозами брать на абордаж и захватывать нидерландские суда в открытом море, в нарушение договора 1674 г., утвердившего принцип «Свободные корабли, свободные товары».

В то же время Американская революция вызвала симпатии среди многих слоев нидерландского общества, отношение, укрепленное англофобией, преобладавшей среди купеческих элементов в Амстердаме. Нидерландская торговая система, как и французская, подрывалась и истощалась доминирующим превосходством Британии на море. Американская революция, по всей видимости, предлагала и помощь, и шанс изменить соотношение сил. Она также способствовала обострению внутреннего нидерландского идеологического конфликта. Если Симон Стейл (17311804 гг.) в своем самодовольном «Opkomst en bloei der Vereenigde Nederlanden» («Возвышение и процветание Соединенных Нидерландов», Амстердам, 1774 г.; дополненное издание, 1778 г.) восхвалял Нидерландскую Республику как вечную гавань «свободы», соглашаясь с традиционным преклонением партии-фракции Штатов перед Гроцием и «Истинной свободой» де Витта, приправленной дозой идей Монтескье, то новая концепция была выдвинута оверэйссельским дворянином Яном Дирком ван дер Капелленом тот ден Полом (1741-84 гг.), ведущим противником британской политики в Америке, на которого оказали глубокое влияние «Замечания о гражданской свободе» Ричарда Прайса (1776 г.), — труд, продолжавший традиции Локка и выражавший сильные демократические и проамериканские тенденции. Ван дер Капеллен перевел и опубликовал труд Прайса под заглавием «Aenmerkingen over den Aart der Burgerlicke Vrijheid» (Лейден, 1776 г.), в поддержку дела американских повстанцев.

Оранжистские публицисты, в том числе сефардский еврейский писатель Исаак де Пинто, защищали британскую политику в Америке. Де Пинто предупреждал нидерландское общество (и своих собратьев-евреев), что падение британской империи в Америке повлечет за собой, в конечном счете, крах всех европейских империй в Америке, разрушив остатки нидерландской торговой системы и спровоцировав обвал на амстердамской бирже. Но оранжисты находились в сложном положении. Кроме непопулярности режима и плачевного состояния торговли, промышленности и судоходства Республики, британская политика была настолько грубой и высокомерной, что двору штатгальтера стало практически невозможно сопротивляться волне антибританских настроений. В феврале 1777 г. британский посол в Гааге, сэр Джозеф Йорк, предъявил Генеральным Штатам меморандум от британского правительства, требующий немедленно остановить поставки военного снаряжения через Синт-Эстатиус и отозвать губернатора острова. В документе Генеральные Штаты обвинялись в молчаливом соучастии в утечке военного снаряжения к американцам. И если Республика не сможет или не захочет пресечь торговлю с мятежными колониями, то Британия угрожала это сделать сама путем неограниченного захвата и конфискации нидерландских кораблей. Ван Блесвейк отмечал, что ультиматум был составлен в настолько вызывающем тоне, что «он вызвал здесь крайнее возмущение». Брунсвик в отчаянии написал Вильгельму V, что нота была самой надменной из всех, которые одна суверенная держава когда-либо направляла другой. Появился поток памфлетов, яростно осуждавших британскую заносчивость и тиранию.

Начиная с этого момента англо-нидерландские отношения неумолимо двигались в сторону войны. Несмотря на свои сильные пробританские настроения, штатгальтер не имел иного выбора, кроме как санкционировать приготовления военно-морского флота к защите нидерландского судоходства от нападений. В конце 1779 г. большой нидерландский конвой, направлявшийся в Вест-Индию, был обстрелян британцами в Ла-Манше и принудительно отведен в Плимут. Наконец, неограниченное взятие судов на абордаж, вместе с ответными действиями со стороны нидерландцев осенью 1780 г., в полной мере продемонстрировав масштаб сопричастности амстердамских купцов и финансистов в оказании помощи Американской революции, сделали войну неизбежной. Объявляя войну Нидерландам, британцы в 1780 г. рассчитывали, что смогут быстро и легко захватить нидерландские торговые суда и колонии, а затем использовать их для возмещения убытков и восстановления престижа, пострадавшего в результате поражений от американцев и французов. Таким образом, резкое ухудшение британских перспектив в Америке лишь сделало более вероятным начало военных действий между Британией и Соединенными Провинциями.

Когда это произошло, четвертая англо-голландская война (1780-84 гг.) оказалась полной катастрофой для нидерландцев. В первый полный месяц войны (январь 1780 г.) британский военно-морской флот и каперы захватили не менее 200 нидерландских судов, полностью парализовав всё, что осталось от нидерландского судоходства. В феврале 1781 г. адмирал Родни занял Синт-Эстатиус, захватив много кораблей и большие запасы товаров и продовольствия. Поражение следовало за поражением. Британцы захватили все западноафриканские форты ВИК, за исключением Эльмины, и колонии в западной Гайане, хотя впоследствии они были отвоеваны и возвращены нидерландцам французами. В Ост-Индии ущерб был меньше, чем можно было бы ожидать, благодаря французской помощи, но в южной Индии и на Цейлоне были потеряны несколько опорных баз, в том числе Негапатам, и захвачены корабли ОИК с большим грузом на борту, на общую сумму около 10 миллионов гульденов.

ОРАНЖИСТСКАЯ КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ, 1787-1795 гг.

Летом 1787 г. ничто не предвещало, что штатгальтер и его сторонники, несмотря на то, что на их стороне находилась регулярная армия, обладают достаточными силами, чтобы сокрушить Патриотическую революцию. В конце концов, решающим фактором стало иностранное вторжение. Британские министры со времен окончания четвертой англо-голландской войны в 1784 г. постоянно субсидировали и поощряли оранжистских лидеров и предлагали методы по подрыву власти «патриотов». «Патриоты» считали Британию главным врагом Республики и ее торговли и колониальной империи, а британское правительство было в равной мере убеждено, что Патриотическая революция представляет серьезную угрозу британским интересам — дипломатическим, стратегическим, коммерческим и морским. Из частной переписки ван дер Капеллена начала 1780-х гг. выясняется, что руководство «патриотов» знало, что Пруссия была почти столь же антагонистично настроена по отношению к Республике, как и Британия. Но если казалось благоразумным сделать все возможное, чтобы избежать провоцирования прусского короля, то антибританская риторика занимала центральное место во взглядах и идеологии «патриотов». Более того, именно Британия главным образом подстрекала Пруссию принять меры против «патриотов». Соответственно, хотя антибританская риторика не ослабевала, по поводу Пруссии «патриотическая» пресса была довольно сдержанной. Смерть Фридриха Великого в августе 1786 г. и наследование прусского трона и его возможные последствия для Республики почти не обсуждались в нидерландской прессе. Пруссия упоминалась только в самых вежливых выражениях.

Сам штатгальтер, человек слабый и нерешительный, не внес почти никакого вклада в организацию интервенции, которая сокрушила Патриотическую революцию. Новый король Пруссии, Фридрих-Вильгельм II (1786-97 гг.), сторонник жесткой дисциплины и враг демократических идей, все более пристально следил за развитием событий в Республике. Когда принцесса Вильгельмина была арестована гаудским Добровольческим корпусом около Схонсхавена в июне, он объявил действия «патриотов» преднамеренным оскорблением династии Гогенцоллернов и, при энергичном поощрении со стороны британцев, начал собирать войска в прусских владениях, находившихся в Нидерландах и граничивших с ними. Затем, в сентябре 1787 г., прусская армия из 26 000 человек перешла границу и направилась двумя колоннами к Гааге и Амстердаму. Она практически не встретила сопротивления. Несмотря на всю риторику относительно вооружения граждан и продолжавшегося обучения Добровольческих корпусов военному делу, революционный пыл народного ополчения быстро улетучился при виде прусских штыков. Утрехт капитулировал без боя. Патриотическая революция потерпела крах.

При поддержке прусских войск и британских субсидий Вильгельм V с триумфом вернулся в Гаагу. Он намеревался восстановить оранжистский режим на той же основе, что и раньше, удовлетворившись лишь минимальными репрессиями своих противников, но не имел возможности помешать, в некоторой степени, суровости при разгроме «патриотов» и ограничить эксцессы, которые зашли дальше, чем желал он и некоторые из его сторонников. Пресса была вынуждена умолкнуть, политические собрания запрещены, а «патриотические» клубы и Добровольческие корпуса — распущены. Были восстановлены роты ополчения старого типа, находившиеся под контролем городских муниципалитетов, из состава которых были изгнаны антиоранжисты, хотя это произошло только после того, как оранжистские толпы вышли на улицы и атаковали дома ведущих «патриотов», обычно разграбляя их, но не уничтожая. В лучших традициях Республики едва ли хоть один «патриот» был убит или тяжело ранен, но многие представители «патриотического» лагеря подверглись запугиванию. Деморализованные и устрашенные, несколько тысяч виднейших «патриотов» предпочли бежать из страны, вместо того, чтобы столкнуться с народной яростью и репрессиями властей. Большинство из них перебралось в Австрийские Нидерланды, многие затем отправились искать убежище во Францию, где Людовик XVI оказал им доброжелательный прием.

Руководство оранжистской реставрацией Вильгельм V поручил пенсионарию Зеландии, Лоренсу Питеру ван де Сингелу (1736-1800 гг.). Ван де Сингел, назначенный пенсионарием Голландии в декабре 1787 г., был энергичным и способным регентом-политиком, — хотя и не из старинной регентской семьи, — в некоторой степени, продолжателем традиций ван Слингеландта. Он также провел обширные исторические разыскания относительно органов власти Республики, опубликовав ряд написанных с большой долей эрудиции исторических трудов в 1770-х гг. — и составлял политические трактаты. Он обладал глубокими знаниями по части устройства Республики и ее прошлого, и был не меньше ван Слингеландта убежден в необходимости реформирования федеративной структуры Республики и объединения провинций в более целостное государство.

Как и ван Слингеландт, ван Сингел также выяснил, что на его пути стоит сочетание инертности и своекорыстных интересов. Тем не менее, он осуществил некоторые реформы, в том числе давно назревший пересмотр провинциальных квот, существенно увеличив долю Голландии, и незначительно — долю Гелдерланда, в то же время сократив доли Зеландии, Утрехта и Фрисландии (см. табл. 8). Он также начал реформировать ту часть колониальной империи, которая находилась вне сферы господства ОИК. Четвертая англо-голландская война показала, что ВИК не только является фактическим банкротом, но и неспособна управлять или защищать свои колонии. Несмотря на оппозицию со стороны Зеландии, в 1791 г. Компания была ликвидирована, акционерам (чьи акции стоили мало и которые с 1780 г. практически не получали никаких дивидендов) была выплачена компенсация в размере 30% от номинальной стоимости их акций. С января 1792 г. бывшие территории ВИК в Гайане — Суринам, Эссекибо, Демерара и Померун, шесть нидерландских Антильских островов и форты в Западной Африке — перешли под прямое управление Генеральных Штатов. Была учреждена новая Генералитетская коллегия, «Raad der Colonien in de West-Indien». Ho Raad мало чего добился в отношении реорганизации колоний, и их оборона в течение нескольких лет оставалась заботой правящего режима.

Ван де Сингел был далеко не ничтожеством. Он упорно боролся за проведение реформ и увеличение поддержки режима, хотя, в духе своего господина, избегал радикальных методов и проявлял значительное уважение к формам и процедурам Республики. Арестов было мало, а репрессии, за которые он нес ответственность, сравнительно умеренными. Но отказ от радикальных методов привел к быстрому возрождению духа оппозиции и оставлял мало перспектив на изоляцию нидерландского населения от контактов с общиной «патриотов»-эмигрантов во Франции и южных Нидерландах, или революционной смуты, которая вначале вспыхнула в Австрийских Нидерландах в 1788 г., а затем во Франции в 1789 г. 

КОНСЕРВАТИВНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ НА «ЮГЕ» И НОВАЯ «НИДЕРЛАНДСКАЯ РЕСПУБЛИКА»

Для нидерландских «патриотов», живших в изгнании во Франции, начало Французской революции, и та всеобщая идеология, которая способствовала ее возникновению, были вдохновляющими событиями. С 1789 г. Патриотическая революция стала политически и идеологически неразрывно связана с Французской революцией. Но и до 1789 г., и после того нидерландский революционный процесс резко отличался (и протекал по большей части автономно) от того, который развивался в южных Нидерландах. Между политической, идеологической, религиозной и общей культурной средой на севере и юге сохранялся непреодолимый раскол, дальнейшему расширению которого только способствовал триумфальный марш Революции. Безусловно, «патриотическое» движение не было ни антихристианским, ни нехристианским. Тем не менее, отвергая конфессиональные требования и предпосылки, оно явно лишало себя конфессиональной основы. Ни одна Церковь не могла претендовать на особый статус в этом движении. Его интеллектуальный мир был сформирован Просвещением и примером Американской революции, но оно оставалось непоколебимо убежденным в непреходящем значении Восстания против Испании и фундаментальных органов власти Республики, считая их самыми надежными проводниками к славному будущему. Политический и идеологический переворот на юге, напротив, представлял собой, в сущности, реакцию на «Иосифизм», просвещенный абсолютизм императора Иосифа II в том виде, в каком он получил распространение в южных Нидерландах.

Вскоре после наследования своей матери, Марии-Терезии, в качестве единственного правителя Габсбургской монархии в 1780 г., император решил посетить свою часть Нидерландов. Его визит (май-июль 1781 г.) стал двигателем истинной «революции сверху», не менее далекоидущей по своим последствиям, чем набиравшее силу «патриотическое» движение рядом на севере. Иосиф ограничил полномочия нового регента в Брюсселе, своей сестры Марии-Кристины (1780-93 гг.) и ее мужа, поставив юг под прямой контроль Вены. Он издал свой эдикт о терпимости (1781 г.), вводивший терпимое отношение к протестантам и евреям в стране, принужденной двумя веками Контрреформации к отказу от терпимости. Он закрыл лишние монастыри и подчинил остальные Вене вместо Рима, ограничил количество религиозных процессий, реформировал цеха, начал реформу Лувенского университета, урезал привилегии духовенства и дворянства, и — что было особенно желанным — приказал открыть Шельду для морской торговли. В 1787 г. император приступил к планам радикальной реорганизации всей судебной и административной системы, предполагая ликвидировать большинство старых юрисдикций и судебных учреждений.

Весной 1787 г. возникло протестное движение, особенно в Брабанте, во главе с брюссельским юристом Хендриком ван дер Нотом (1731-1827 гг.). Штаты Брабанта напомнили императору, что он управляет провинцией в соответствии с теми же историческими привилегиями, которые клялись соблюдать его бургундские и габсбургские предшественники. Появился град памфлетов, обвинявших императора в попрании старинных конституционных прав южных провинций. В июне 1787 г. ван дер Нот и брюссельские цеха начали формировать контингенты ополчения, во всем похожие на военные подразделения на севере, за исключением того, что они были более консервативными по своей политической и идеологической риторике. В сентябре 1787 г. произошло народное восстание в Брюсселе, которое заставило австрийцев вывести свои войска из города.

На протяжении двух лет юг балансировал на грани полномасштабного восстания. События достигли кульминационного момента в июне 1789 г., когда Иосиф, чье ограниченное терпение окончательно истощилось, объявил все провинциальные привилегии в Австрийских Нидерландах «abrogés, cassés et annulés» («отмененными, недействительными и аннулированными» (фр.)). Тем временем бельгийские повстанцы получили помощь с севера. Нидерландское и бельгийское народные движения 1780-х гг. были настолько различны, настолько противоположны по своему отношению к власти, религии, народному участию в управлении, традиционным юрисдикциям и Оранской династии, что ни Вильгельм V, ни его прусские союзники не видели ни малейших оснований препятствовать агитации на юге. Напротив, власти в Гааге, как и в Берлине, враждебно относились к Иосифу и его политике и начали поощрять консервативное и антиавстрийское народное движение. Ван дер Нот учредил свой контрреволюционный комитет в изгнании, в Бреде, городе Вильгельма Молчаливого, где осенью 1789 г. мятежникам было разрешено сосредоточить свою повстанческую армию. Примечательно, что в основу своего политического манифеста от 1789 г. ван дер Нот положил (иногда дословно цитируя) Акт об Отречении Генеральных Штатов, лишивший власти Филиппа II в 1581 г., утверждая нерушимость провинциальных привилегий.

В октябре 1789 г. бельгийские повстанцы ошеломили Европу, вторгнувшись в южные Нидерланды из Статс-Брабанта и одержав победу над австрийцами. Генеральные Штаты собрались в Брюгге и провозгласили новую «республику», с оглядкой, с одной стороны, на традиции Американской революции, и, с другой — на Восстание против Испании. Мятежники называли свое новое государство «Республикой Соединенных нидерландских Штатов», последнее слово означало «Штаты» в традиционном нидерландском смысле. В этот момент переворот на юге разделился на консервативное контрреволюционное основное течение, возглавляемое ван дер Нотом, и либеральное, демократическое движение, названное «вонкистами» по фамилии их вождя Я. Ф. Вонка (1743-92 гг.). Консерваторы считали, что после смещения правителя суверенитет возвращается не народу, а Штатам. Вонкисты были не согласны с таким мнением, но выяснили, что против них сплотились не только дворянство, духовенство и крестьянство, но и брюссельские цеха. Массовые собрания вооруженных членов цехов и крестьян отвергали Просвещение, терпимость и вонкистов, пресса раздувала народное отвращение к якобы антирелигиозной «philosophie de се siècle» («философии этого века» (фр.)). К маю 1790 г. большинство вонкистов бежали за французскую границу.

В течение нескольких месяцев эта новая республика в Нидерландах держалась с некоторой энергией, несмотря на все слабые стороны ее конституционного устройства и неспособность Генеральных Штатов заручиться надлежащим сотрудничеством и взыскать финансовые взносы с провинциальных Штатов. Соединенные Нидерландские Штаты юга выпустили собственные пропагандистские медали в 1790 г., на которых был изображен Нидерландский Лев, поднимающий над собой на шесте колпак свободы, — тот же символ, который фигурировал на пропагандистских медалях Восстания против Испании в 1570-х гг. По иронии судьбы, многие простые люди принялись носить оранжистские кокарды, символ реакции на севере, но на юге ставший эмблемой верности провинциальным привилегиям, которые защищало Восстание во главе с Оранским против Филиппа II. Пруссия, принимавшая все более активное участие в нидерландской политике, не только поддержала новую Республику, рука об руку с оранжистским режимом на севере, но и отправила войска ей на помощь.

На некоторое время Пруссия даже в большей степени, чем Британия, была третейским судьей Нидерландов. Прусский монарх держал существенные военные силы в своих нидерландских владениях и по соседству с ними. Однако новый император Леопольд II (1790-92 гг.), встревоженный эскалацией австро-прусского соперничества в Венгрии, Польше и чешских землях, а также Нидерландах, и отличавшийся гораздо менее бескомпромиссным характером, чем его покойный брат Иосиф, энергично обхаживал прусское правительство на Рейхенахской конференции, что привело к заключению соглашения в июле 1790 г. В соответствии с этим договором был достигнут компромисс в отношении восточной и центральной Европы, и Пруссия дала согласие на восстановление австрийской власти в южных Нидерландах, при условии отмены реформ Иосифа II и отказа Австрии от репрессий против тех мятежников, которые пользовались прусской поддержкой. Новые конституционные соглашения для южных Нидерландов были гарантированы Пруссией, Оранской династией и Британией. Прусские войска были отозваны из несостоявшегося государства. В ноябре 1790 г. 30 000-ная австрийская армия вторглась в Республику и в декабре вступила в Брюссель. В том же месяце в Гааге было подписано еще одно соглашение о сотрудничестве в Нидерландах между Австрией, Пруссией, Британией и Оранской династией. Мария-Кристина вернулась в Брюссель в июне 1791 г.

Южнонидерландская Республика 1789-90 гг. была эфемерным явлением, но возникшим в решающий момент в истории Европы и Нидерландов и оказавшим далекоидущие последствия. Она продемонстрировала, что политическая, религиозная и культурная пропасть, разделявшая север и юг в Нидерландах в XVIII в. и на рубеже XIX в., вряд ли могла быть более широкой. Брабантские контрреволюционеры 1789 г. были первыми политическими идеологами в Нидерландах, называвшими всё вместе взятое население нидерландои франкоязычного юга «бельгийцами» (de Belgen; les beiges). Их институциональный консерватизм и преданность католической вере изумили Европу. Они упорно подчеркивали, что не имеют ничего общего, даже противопоставляли себя революционным движениям во Франции, с одной стороны, и северных Нидерландах, с другой. Они отвергали Просвещение и просвещенный абсолютизм, при этом верно и то, что вонкисты пользовались несколько большей поддержкой во Фландрии и франкоязычных провинциях, чем в Брабанте.

Но, хотя правомерно настаивать на разном характере революционных движений 1780-х гг. на севере и юге, народное восстание на юге было неотъемлемой частью более широкого атлантического революционного переворота, сотрясшего западный мир после Американской революции, процесса, первым крупным проявлением которого было нидерландское «патриотическое» движение, а самым радикальным — Французская революция. Правда, Австрийские Нидерланды были единственной частью запада, где произошло прямое столкновение между просвещенным абсолютизмом и призывом к народному участию в управлении страной, вдохновлявшемуся американским и северо-нидерландским примерами. Но стремление к «национальному» возрождению, конституционное обновление, вооружение народа и риторика «свободы» были, аналогичным образом, существенными чертами республики Южнонидерландских провинций, и все это были безошибочные признаки великого кризиса, охватившего весь атлантический мир. 

КОНЕЦ СОЕДИНЕННЫХ ПРОВИНЦИЙ

Казалось, что нидерландские «патриоты» должны были с большей степенью вероятности объединить свои силы с Французской революцией, чем все бельгийские оппозиционеры, кроме их самого бескомпромиссного вонкистского крыла, несмотря на отвращение «патриотов» к более радикальным направлениям мысли и революционной риторики, преобладавшим во французском Просвещении. Однако, в силу географической близости, юг первым перешел под власть революционной Франции. Дело революции стало находить все больше сторонников на юге после победы французских армий при Жемаппе в ноябре 1792 г., а политически юг попал под французский контроль после разгрома австрийской армии при Флерюсе в июне 1794 г. Но революция, втянувшая в свою орбиту Австрийские Нидерланды в 1792-94 гг., была принесена извне. Она проявляла мало преемственности с темами и ключевыми целями народных волнений конца 1780-х гг., и вследствие этого пользовалась очень слабой поддержкой среди населения. В октябре 1795 г. Южные Нидерланды были формально аннексированы Францией — событие, которое повлекло за собой далекоидущие институциональные изменения. Бывшая провинциальная администрация была упразднена и заменена девятью учрежденными по французскому образцу департаментами. Судебная система заменена французской революционной системой. Монашеские ордена были распущены, в сентябре 1796 г. их здания и имущество конфискованы. Движение за уменьшение влияния белого духовенства возникло в 1797-98 гг., но оно было полностью чуждо большинству населения, его стимул исходил из Франции.

В северных Нидерландах события развивались по иному сценарию. Французские революционные армии перешли в наступление по замерзшим рекам в январе 1795 г. Их приходу предшествовал истинный взрыв революционных ожиданий и вызвал волну революционной агитации, катившуюся впереди французских войск. Многочисленные читательские общества в северных Нидерландах сохранили свой прежний патриотический «élan» («пыл» (фр.)) в 1793-94 гг. и снова развернули активную пропаганду антиоранжистских настроений и радикальных идей. Сообщалось о том, что в одном лишь Амстердаме к лету 1794 г. насчитывалось 34 читательских общества, в каждом из которых состояло от 60 до 80 членов, и множество аналогичных обществ во всех крупных городах. Многие из их членов были вооружены не только революционными идеями, но и огнестрельным оружием, и готовы возобновить борьбу, подавленную в 1787 г. В Утрехте было 12 читательских обществ, собиравшихся в частных домах, насчитывавших в общей сложности 1 000 добровольцев-ополченцев, вооруженных несколькими сотнями единиц огнестрельного оружия, хранившегося в тайниках. К сентябрю 1794 г. Амстердам был наводнен плакатами и памфлетами, выпущенными тайным революционным комитетом. В октябре даже была предпринята попытка восстания, подавленная оранжистским режимом при поддержке британцев и пруссаков.

Когда наступавшие французские войска приблизились к Утрехту в январе 1795 г., они обнаружили, что население города с радостью ожидает их прихода, развесив трехцветные транспаранты и символику Республики. Понимая преимущества законного оправдания своего вторжения, французы сделали временную остановку, прежде чем двигаться на Амстердам, пустив впереди себя огонь восстаний. Снова в действие вступили революционные комитеты и, на этот раз, завладели городом; их примеру быстро последовали революционные комитеты по всей стране. Французское вторжение в 1795 г. было почти похоже на карнавал, будучи «удачно проведенным», как отмечал один британский наблюдатель, города украсились трехцветными флагами и революционными воззваниями, а также черными кокардами «патриотов». Случаи проявления насилия против бежавших оранжистских чиновников или уничтожения их имущества были крайне редкими.

Особенно поражает высокая степень преемственности между революционным движением, подавленным в 1787 г., и Революцией, возобновившейся в 1795 г. В событиях 1795 г. фигурировали многие из тех же самых клубов, читательских обществ, издательств, рот ополчения и книжных магазинов, что и в середине 1780-х гг. И действительно, Нидерландская революция 1795 г. рассматривалась в то время как продолжение Патриотической революции, и, следовательно, как основанная на принципах, которые вдохновляли нидерландское Восстание и создание Республики. Безусловно, это было восстановление, а не упразднение Республики. Эта суть Революции, заключавшаяся в истинном освобождении и свержении тирании, дополнительно подчеркивалась сравнительно дисциплинированным, тактичным поведением французских командующих и их солдат, резко контрастировавшим с недисциплинированностью отступавших британцев и пруссаков, которые, как отмечали сами английские очевидцы, вымещали свой гнев и раздражение на населении, грабя города и деревни, лежавшие на их пути. Суть Революции как реставрации выражалась в бесчисленных военных парадах, благодарственных церемониях, театральных представлениях и банкетах, на которых чествовались как многие славные события нидерландского прошлого, так и идеалы Французской революции. Это было также возвращение к 1787 г. и прошлому в сфере государственного управления. В Девентере на первых демократических выборах муниципальных чиновников, состоявшихся в марте 1795 г., не менее 7 из 10 самых популярных кандидатов были членами «патриотического» городского совета 1787 г.

Название Республики было изменено в 1795 г. на «Батавскую Республику». Но понадобилось время, прежде чем новое правительство организовало и провело давно задуманные реформы. Комитет Общественного спасения в Париже и французские генералы в Нидерландах заверили лидеров «патриотов», что не будут вмешиваться в учреждение революционной Нидерландской Республики. Таким образом, в течение определенного времени было не совсем ясно, какую форму примет предстоящая Батавская Республика. Демократически настроенные антиоранжисты отныне контролировали провинциальные и Генералитетские органы власти. Но в течение нескольких последующих лет не произошло никаких изменений в отношении институтов, методов управления или административной системы как таковой. Собственно говоря, в конце 1790-х гг. еще имелись все основания называть «Батавскую Республику» «Соединенными Провинциями».

БАТАВСКАЯ РЕСПУБЛИКА, 1795-1806 гг.

Революционное правительство в Париже решило признать Батавскую Республику, но, в то же самое время (уступая давлению в собственной стране о получении репараций за войну, которую Республика вела против Франции с 1793 г.) наложило на нее 100 миллионов гульденов контрибуции и аннексировало Венло, Рормонд и Маастрихт. Уступка Статс-Фландрии также означала, что Республика была вынуждена согласиться с постоянным снятием ограничений на провоз товаров по Шельде, которые действовали с 1585 г.

В остальном «патриотам» была предоставлена полная свобода действий в осуществлении их революционных преобразований. Но что именно понималось под этим? К немалому огорчению ван де Спигела, Вильгельм V и его семья бежали в Англию, отплыв из Схевенингена 18 января 1795 г. Пенсионарий был арестован 4 февраля. Его бумаги и действия были подвергнуты тщательному изучению комиссией «патриотов» во главе с Валкениром, который возглавлял «патриотический» комитет в изгнании в Париже. Но ни он, ни другие оранжистские лидеры, оставшиеся в Нидерландах, не подверглись суровому обращению. События развивались совершенно в ином русле, чем во Франции. После трех лет довольно мягкого тюремного заключения ван де Спигел был освобожден. Он бежал в Германию в последний год своей жизни и присоединился к живущим там изгнанникам-оранжистам.

Отстранение от власти оранжистов и замена их «патриотами» происходили быстрыми темпами во всех частях Республики. Революционные комитеты и ополчение взяли в свои руки власть в стране. Довольно быстро в муниципальных органах власти во многих городах были введены демократические методы. Старая регентская олигархия не была полностью сметена, особенно в Амстердаме. Но она получила удар, и в принципе, и фактически, от которого так и не смогла оправиться. Однако, она играла важную роль в Патриотической революции 1780-х гг. и вполне могла сосуществовать со старой, децентрализованной провинциальной структурой Республики. ОИК была ликвидирована декретом в декабре 1795 г., но Генералитетский комитет, взявший в свои руки управление торговлей и колониями в Ост-Индии и Южной Африке в марте 1796 г., не предпринял каких-либо более радикальных действий, чем Генералитетская коллегия, управлявшая бывшими колониями ВИК после 1792 г. На данное время Утрехтская уния 1579 г. и большинство процедур старой Республики оставались в силе.

Повсеместно в клубах и революционных комитетах возникали бурные дискуссии и оказывалось разного рода давление. В декабре 1795 г. Генеральные Штаты уступили широкому требованию о созыве Национальной Ассамблеи для реформирования устройства Республики, ассамблеи, которая должна была состоять из делегатов, не назначенных провинциями, а избранными народом. На выборах 1796 г. в Национальную Ассамблею право голоса получило все мужское население в возрасте старше 20 лет, не получающее пособие по бедности. Открытие Ассамблеи состоялось 1 марта 1796 г. Тем не менее, состав делегатов продемонстрировал лишь частичный разрыв с прошлым. Некоторые делегаты были юристами, журналистами и другими представителями свободных профессий, но многие — выходцами из регентских и дворянских семей. Что еще более важно, радикалы, которые хотели ликвидировать Утрехтскую унию и старую федеративную структуру Республики, не имели подавляющего большинства. Ассамблея включала большой блок антиоранжистских федералистов, которые желали избежать резкого разрыва на институциональном фронте и сохранить значительную часть традиционной структуры.

Результатом этого стала предложенная новая конституция, которая сохраняла федеральные принципы и многие характерные черты Соединенных Провинций. Она была, в конечном счете, отвергнута избирателями на плебисците, состоявшемся в августе 1797 г., но в конце 1797 г. ситуация по-прежнему оставалась тупиковой, правительственные органы разделились между федералистами и унитаристами. В январе 1798 г. французы поддержали радикальный coup d'etat («переворот» (фр.))> в результате которого федералисты были изгнаны из состава Национальной Ассамблеи. После этого избирателям была предложена фундаментально новая, унитарная конституция, устранявшая всю структуру прошлого, и принята большинством голосов в апреле 1798 г. Но Соединенные Провинции еще не умерли. За новую конституцию голосовал радикально урезанный состав избирателей, из числа которых были исключены оранжисты и федералисты. Только около 30% электората вообще приняло участие в голосовании. Более того, поддержка новой конституции в значительной мере исходила от преимущественно католических областей бывших Генералитетских земель. В июне 1798 г. произошел второй coup d'etat, во главе с группой умеренных «патриотов», которые настаивали на непреходящем значении традиций и органов власти старой Республики. Они сохранили новую конституцию, но не предприняли никаких практических мер по ее введению в действие.

Революционный порыв 1795 г. просуществовал очень недолго. Разгром нидерландского военно-морского флота британцами в битве при Кэмпердауне, у Ден Хелдера в октябре 1795 г., окончательно охладил рвение тех, кто усматривал спасение Республики в ведении революционной войны против Британии, и ознаменовал конец нидерландского военно-морского флота как значительного фактора в мировой политике. Переворот в июне 1798 г., за которым последовал еще более умеренный переворот 1801 г., на какое-то время (до 1805 г.) парализовал усилия, направленные на фундаментальное изменение институциональных и административных структур, унаследованных от прошлого. Даже там, где между 1798 и 1805 гг. произошли значительные изменения, скрывавшиеся за «фасадом» реалии зачастую являли удивительную степень преемственности со старой Республикой.

Ничто не имело более важного значения для Соединенных Провинций до 1795 г., чем провинциальный суверенитет и организация администрации, правосудия, налогообложения и патронажа на провинциальной основе. Таким образом, одна из главных задач унитарной конституции 1798 г. и существенная для ее целей, заключалась в роспуске этих провинциальных структур. Были разработаны масштабные планы, направленные на подчинение новых «департаментов», заменивших провинции, центральной власти, что превращало департаменты в чисто административные единицы и отменяло старый образ мышления путем разрыва связей с прежними провинциями, изменения их названий и перекройки их границ. Соответственно, Голландия была разделена на три департамента, Фрисландия объединена с Гронингеном в новый департамент Эмс, Статс-Брабант объединен с частями бывших Голландии и Гелдерланда в новый Северный Брабант, тогда как Утрехт исчез, будучи разделен между новым департаментом Рейн (остаток Гелдерланда) и Тексель (Северная Голландия).

Но это административное устройство не удалось закрепить, и после 1801 г. правящий режим, по большей части, вернулся к старым провинциальным границам. Что еще более важно, подчинение центральной власти произошло скорее формально, чем на деле, и значительная часть судебной системы и механизма сбора налогов на определенное время осталась в руках патрициев и дворян, нередко бывших теми же людьми, которые управляли провинциальными администрациями до 1795 г. «Революционная смута оставила нидерландское общество в удивительно упорядоченном состоянии», — отмечал английский путешественник в 1800 г., изумляясь, что девизы и легенды монет и печатей старой Республики до сих пор были действительны, и что Восстание против Испании, несмотря на миновавшие с тех пор два столетия, по-прежнему в такой степени осталось основой политического кругозора простого народа, что все его события «рассказывались и заново переживались со всей подробностью и обстоятельностью недавних событий».

Другой фундаментальной чертой старой Республики, несовместимой с новой, была высокая степень городской автономии. Чтобы революционная идеология и централизаторские цели Батавской Республики что-то значили на практике, она должна была устранить муниципалитеты старого типа, с их засильем регентов. Но на данное время этого не произошло. Вплоть до 1805-06 гг. городские органы власти, не в последнюю очередь, амстердамский vroedschap, в значительной мере успешно сохраняли контроль над бюргерским ополчением, налогообложением, правосудием и многими другими сферами. В Амстердаме городской совет даже восстановил старое символическое количество из 36 мест.

Еще один приоритет Батавской Республики заключался в лишении реформатской Церкви ее особого привилегированного статуса и тесных связей с государством, прекращении отстранения граждан Республики, не принадлежавших к реформатскому вероисповеданию, от занятия должностей в чиновничьем аппарате и городских органах власти, и их низшего статуса в ополчениях, цехах и университетах. Нидерландские католики, действительно, были одной из главных движущих сил Батавской революции, и ни один контраст между революционными переворотами на севере и юге в 1790-х гг. не является более поразительным, чем тот факт, что если бельгийское население в большинстве своем держалось в стороне от Революции, «импортированной» из Франции, то на севере католическое население (несмотря на усилия некоторых священников охладить революционные настроения) оказало энергичную поддержку атаке на старый режим. После радикального переворота в начале 1798 г. появилось значительное количество высших чиновников-католиков. Но и здесь Революция также потерпела неудачу из-за дальнейших событий. После 1798 г. католики начали исчезать из состава высшей администрации. Почти не было попыток перераспределить нидерландские крупные церкви, церковные школы и другое имущество, по большей части находившееся во владении реформатов. Значительный уровень влияния и предпочтение, отдаваемое реформатам при распределении помощи нуждающимся, также остались непоколебимы. Если католики, меннониты и евреи теперь в теории были уравнены в правах со всеми остальными гражданами, то фактически этого еще не произошло. Даже план центрального правительства, согласно которому в Амстердаме евреи — составлявшие в то время около 11% городского населения — должны были служить наравне с другими в ополчении, был решительно заблокирован vroedschap'ом.

Учитывая, что война парализовала торговлю, судоходство и рыболовство Республики, что в стране существовало широко распространенное недовольство против французских войск и их поборов с населения, и что, в целом, революционная война против европейских монархий велась в конце 1790-х гг. малоуспешно, порядок в Соединенных Провинциях поддерживался на удивление хорошо. Возрождение оранжистских настроений оставалось ограниченным. Воодушевленные военными успехами коалиции, сплотившейся против Франции, британское правительство и изгнанный штатгальтер в 1798 г. начали активно планировать реставрацию старой Республики во главе с Оранской династией, и именно в это время в Лондоне впервые был выдвинут план объединения Бельгии с северными Нидерландами для создания бастиона против Франции и революционной республиканской идеологии. Был сформирован англо-русско-оранжистский экспедиционный корпус. Вильгельм V учредил свою штаб-квартиру в Лингене, призвав нидерландский народ восстать против своих угнетателей и восстановить старую Республику под верховной властью Оранской династии. Произошли незначительные попытки восстания на востоке, без особых усилий подавленные гражданским ополчением. Однако, когда британский флот высадил 24 000-ную союзную армию, в большинстве своем состоявшую из закаленных британских солдат, на оконечности североголландского полуострова, Республика была ввергнута в смуту. На большинстве кораблей, оставшихся от нидерландского военно-морского флота, экипажи взбунтовались, подняли оранжистские флаги и капитулировали. Экспедиционный корпус, под командованием сэра Ральфа Эберкромби, оккупировал Хорн, Энкхёйзен и Алкмар и начал наступление на Харлем и Амстердам. Эберкромби отмечал, что даже самые благожелательно настроенные к ним нидерландцы «надевали оранжистскую кокарду, но больше не оказывали никакой поддержки». Франко-нидерландская армия, хотя и не превосходившая численностью захватчиков, оказалась более стойкой, чем ожидалось, и 6 октября 1799 г. разгромила британцев в битве при Кастрикуме, около Алкмара. Эберкромби отступил и вскоре после этого вторжение было отменено, солдаты погрузились на корабли и вернулись в Англию.

Батавская Республика с самого начала тяжело страдала от экономического коллапса и стремительного роста бедности и невзгод. Но стабильность и сплоченность нидерландского общества, по большей части, оставались в целости, также как и значительная часть традиционной ткани общественного контроля, образования, благотворительности и церковной жизни. Правда, и в городах и в сельской местности отмечался значительный рост преступности и бродяжничества, а также пьянства — перегонка джина была единственным процветающим видом деятельности в стране, если не считать проституции. Но количество заключенных в амстердамской тюрьме оставалось на редкость низким по английским стандартам, лишь несколько преступников было казнено за убийство и вооруженный грабеж, и улицы, по большей части, оставались и безопасными, и чистыми. Несомненно, как комментировал британский наблюдатель в 1800 г., форма старой Республики «должна пользоваться уважением за ее эффективность в отношении частных и домашних институтов жизни», отмечая, что «уровень жизни слуг в Соединенных Провинциях в целом намного превосходит условия жизни этого полезного класса людей в Англии». Несколько лет спустя итальянский чиновник Маттео Гальди, хорошо знавший Батавскую Республику изнутри, считал нидерландское общество образцом человеческого прогресса и порядка, эталоном для всей наполеоновской Европы. 

ЕЕ УПРАЗДНЕНИЕ НАПОЛЕОНОМ

Как и почему Батавская Республика рухнула всего через десятилетие после ее образования? В первую очередь, она была раздавлена под невыносимым бременем глобальной войны, зажата в тиски между непреодолимой мощью Наполеона и давлением британского могущества.

На море и в колониальной сфере Британия сметала всё на своем пути. Вскоре после бегства в Британию Вильгельма V убедили подписать так называемую «Циркулярную ноту из Кью» (февраль 1795 г.), приказывавшую губернаторам нидерландских колоний не оказывать сопротивления англичанам и передать свои форты, гавани и корабли в распоряжение Британии. Некоторые колониальные власти подчинились этому требованию, но многие были сбиты с толку и деморализованы приказами, создавшими затруднительную ситуацию, усугубленную тем фактом, что во всех колониях, а в особенности в Суринаме и Кюрасао, и чиновничий аппарат, и колонисты были разделены на две непримиримых фракции — «патриотов» и оранжистов. Губернаторы Малакки, Амбоины и западной Суматры в соответствии с «нотой из Кью» капитулировали без боя. Кочин сдался после непродолжительного пушечного обстрела. Остальные нидерландские анклавы в южной Индии были быстро захвачены. В феврале 1796 г. британцы завершили завоевание голландского Цейлона. К концу 1790-х гг. ост-индская империя и торговля Республики были сломлены и парализованы.

Британские войска захватили Южную Африку (население которой в основном испытывало патриотические и антибританские настроения) в сентябре 1795 г. Колония была возвращена Республике по Амьенскому договору (1802), но затем снова аннексирована Британией в 1806 г. Суринам и колонии в западной Гайане были завоеваны в 1799 г., последняя была включена на постоянной основе, наряду с Цейлоном и нидерландскими анклавами в южной Индии и Южной Африке, в состав Британской империи, а Суринам — в конечном счете, возвращен новому королевству Нидерландов в 1814 г. Кюрасао был оккупирован британцами в 1800 г. и также возвращен в 1814 г. Последним актом расчленения Нидерландской империи было британское завоевание Явы в 1811 г.

Нидерландское судоходство и заморская система торговли получили сокрушительный удар. Бывшие верфи и доки ОИК в Мидделбурге, Роттердаме, Хорне и Энкхёйзене были закрыты в 1803 г. Упадок в Зеландии был настолько тяжелым, что к 1808 г. практически все верфи, промышленные мельницы и сколько-нибудь крупные мастерские в провинции были закрыты. Население Мидделбурга сократилось с 20 000 человек в 1795 г. до лишь 13 000 к 1815 г. К 1797 г. энкхёйзенский рыболовецкий флот, в XVII в. крупнейший из всех флотов Нидерландов, сократился до 1/5 от своего размера в 1700 г., а к 1810 г. практически перестал существовать. Долговременный упадок городов Республики, начавшийся после 1688 г. и Девятилетней войны, повсеместно усилился. Население Лейдена сократилось с около 31 000 человек — грубо говоря, половины от уровня 1688 г. — до всего лишь 28 500, Харлема — с 21 000 до 17 500, Делфта — с 9 500 до 7 500, и Амстердама — единственной европейской столицы, где численность населения не росла, а уменьшалась — с около 200 000 до 180 000 человек. Производство джина увеличилось — количество перегонных заводов в Схидаме выросло со 120 в 1775 г. до 220 к 1792 г. и 260 к 1798 г. — но почти все остальные отрасли промышленности находились в кризисе. Даже производство курительных трубок в Гауде катастрофически сократилось примерно на две трети между 1790 и 1804 гг.

Но в конечном счете к упразднению Республики привели скорее политические, а не экономические реалии. После того, как Наполеон провозгласил себя императором французов в 1804 г., правящий режим во Франции перестал благосклонно относиться к существованию республиканских форм правления и настроений в государствах-сателлитах. По мере того, как масштабы и издержки войны против европейских монархий, сплотившихся против Франции, увеличивались, все более возрастало искушение превратить союзников в раболепных слуг под жестким французским контролем. Конец Батавской Республики, во всем, кроме ее названия, наступил в результате переворота 1805 г., который, в сущности, стал следствием раздражения Наполеона тем, что он считал недостаточным сотрудничество Республики с Францией не только в отношении выделения финансов и людей для войны, но и в выполнении условий континентальной блокады против Британии. (В эти годы между Республикой и Британией действительно велась оживленная торговля на нейтральных судах.) Император требовал более тесного сотрудничества, радикальных фискальных реформ наряду с более податливой и (в качестве необходимой предпосылки для вышеназванных двух условий) унифицированной администрацией, и был решительно настроен добиться своего. Зимой 1804-05 гг. в Гааге был установлен новый режим во главе со старым поборником республиканской концепции Рютгером Яном Схиммелпеннинком (см. стр. 533 выше). Ему суждено было стать последним великим пенсионарием Батавской Республики. Плебисцит, проведенный для утверждения новой унитарной конституции 1805 г., вызвал на удивление малый отклик — только 14 000 избирателей поддержало ее; остальное население просто проигнорировало.

Но даже теперь сохранилась определенная степень преемственности с прошлым. Схиммелпеннинк, который ни в коей мере не отказался от своих прежних республиканских убеждений, считал себя в некотором роде поборником традиций старой Республики и 1795 года. Реформы 1805-06 гг. ознаменовали настоящий водораздел, окончательно устранивший структуры прошлого. Это быстро стало очевидным во всех сферах национальной жизни. Налоговая система республики под умелым управлением И. Я. А. Гогела (1765-1811), еще одного ветерана «патриотического» движения и революционера, была тщательно переработана. Новое генеральное налоговое законодательство устранило провинциальные отличия и муниципальные налоги, кроме тех, которые были введены в соответствии с национальными законами, отменило акцизы на продукты питания, основу старой системы, переместив акцент на прогрессивное, прямое налогообложение среднего и более состоятельного слоев общества, определенного на основе оценки принадлежавшего им имущества и богатства. Провинциальная и городская автономия была ликвидирована, закон 1805 г. о местном самоуправлении лишил муниципалитеты полномочий вводить какие-либо экономические или финансовые инициативы. Власть цехов была сильно ограничена. В то же время, центральное правительство было усилено и получило вертикальный характер.

Но режим Схиммелпеннинка не только знаменовал собой решающий водораздел; отпущенный ему срок пребывания у власти представлял короткую, но решающую переходную фазу, которая в целом ряде отношений (если не считать ее республиканской риторики) была предшественником монархии, введенной императором в марте 1806 г. Изменения, произошедшие после 1804 г., были быстрыми и фундаментальными. Но Наполеон хотел установить в Нидерландах режим, который полностью отвечал бы его стратегическим, военно-морским, логистическим и экономическим требованиям, а не ставил на первое место нидерландские интересы, как режим Схиммелпеннинка и Гогела. Поэтому Республика была отменена и ее место заняла монархия. Тем не менее, политика режима Схиммелпеннинка создала основу для унитарного государства, устранив большинство особенностей старой республики; эту же политику продолжала монархия Людовика Бонапарта. Дальнейшие реформы местного управления в 1807 г. полностью низвели «департаменты» к статусу простых административных единиц, лишив местные элиты всей власти и влияния и устранив всё, что еще осталось от городской и деревенской автономии. В 1809 г. был обнародован свод законов, находившийся на стадии подготовки с 1804 г.; он ликвидировал департаментские «высокие суды», впервые в нидерландской истории создав единую судебную систему. Цеха были формально отменены в 1808 г. Собственно говоря, в эти годы практически все характерные черты старой Республики были, наконец, сознательно уничтожены. В качестве убедительного выражения своих намерений и той трансформации, которую он решил произвести, осенью 1807 г. Людовик Бонапарт перенес свой королевский двор из Гааги, политического центра Соединенных Провинций, в Утрехт. Вскоре он перенес его снова, в Амстердам. Что стало не менее символическим, амстердамский городской совет обязался уступить ему место, освободить свое великолепное и знаменитое здание, архитектурное воплощение республиканского духа режима, находившегося у власти до 1795 г. В 1808 г. амстердамская ратуша, столь долго бывшая главным бастионом голландских регентов, стала королевским дворцом. Нидерландская Республика прекратила свое существование.