Предисловие

Последнее десятилетие Советской власти было самым счастливым в моей жизни.  Я был приглашен на работу в «Литературную газету», о чем давно мечтал. Это была совсем особая газета, непохожая ни на одну другую. Ничуть не преувеличу, если скажу, что она была важной составляющей духовной жизни общества. Ее читали вся интеллигенция и еще огромное количества людей разного рода занятий. Яркие статьи обсуждала вся страна, от научной лаборатории и заводского цеха до Политбюро. Каждого номера ждали миллионы людей. Газета имела очень высокий авторитет. Подписка являлись одним из видов престижного дефицита. «Золотые перья» редакции были известны всей читающей публике.

С тех пор, как я работал в «Литературной газете», ее сотрудниками выпущено десятка два книг, появилось немало журнальных публикаций о ее золотых годах. Казалось бы, чего же боле? Что я еще могу сказать?

Резонов, чтобы по долгому размышлению засесть за нелегкую эту работу, нашлось по крайней мере три.

Первый — самый важный. Многих из моих тогдашних коллег уже нет. Мемуаров никто из них не оставил. Нынешние же мемуаристы пишут главным образом о себе, сильно преувеличивая собственную роль в газете, что вполне естественно и извинительно. Так что же, другие-то — были и нет? Вот я и хочу в меру сил, которые не переоцениваю, воздать должное тем, кто это заслужил.

Резон второй. Мои предшественники в описании газетного бытия исходят из своих знаний о нем, обычно ограниченных кругом людей и проблем, внутри коего они находились. Но нужна же и более или менее целостная картина (прошу прощения за штамп). Удастся ли ее нарисовать? Хотелось бы.

Наконец, третий. С детства не переношу несправедливость. И когда читаю мерзкую статью о Чаковском мастера судебных очерков, который при нем был само подобострастие… Или опус почтенной экономической дамы, всегда бывшей со всеми тю-тю-тю, а теперь изливающую на прежних товарищей по работе поток змеиного яда, называющей их бездарностями и тупицами… Наверное, что-то можно объяснить возрастными изменениями психики, развитием тяжелых комплексов. И все же, все же, все же! Зачеркнуть подобные гадости по отношению к тем, кто уже не может ответить, просто рассказав о них правду — долг порядочного человека перед их потомками и миллионной тогдашней аудиторией ЛГ.

Дорогой мой читатель! Вы наверняка заметили, что на юбилейных торжествах и даже на поминках люди больше говорят о себе, чем о юбиляре или усопшем. Автор не исключение.

Я начал читать «Литературную газету» еще старшеклассником. В ту пору (это был конец 40-х) по всей Москве висели газетные витрины, и каждый желающий мог, пройдя, к примеру, Тверской бульвар просмотреть, а захочется, и прочесть все свежие номера.

К сожалению, «Литературную» там не вывешивали, но я не ленился доехать на троллейбусе от родной Спиридоновки до Цветного бульвара, где редакция прямо под стенами редакции можно было спокойно изучить все четыре страницы тогдашнего формата газеты.

Что же так привлекало? Необычность тем, языка, взглядов авторов. Проблемы внутренней жизни, которых другие издания не касались. Литературный раздел тоже вызывал интерес. Подобно большинству тогдашней молодежи, я прочел уже все книги русских и советских классиков, советских и издававшихся у нас зарубежных писателей, но до чтения профессиональной критики дело как-то не доходило. Белинского, Чернышевского, Добролюбова читал с увлечением, особенно Писарева, чьи взгляды горячо излагал на уроках литературы, получив за это прозвище «Писарев». Статьи критиков и литературоведов открыли для меня много нового. Ну, а про международные материалы и говорить не приходится. Вместо протокольного стиля — литературный, обязательного мало, а неожиданного много. Мог ли я в 16 лет подумать, что когда-нибудь сам буду делать эту единственную в своем роде газету? Да никогда!

Но неисповедимы пути господни. Сейчас я думаю, что те поездки на Цветной бульвар сыграли какую-то подспудную роль в решении пойти на факультет журналистики. С отличием окончив его, я работал потом в очень разных изданиях. Второкурсником начал печататься в «Московском комсомольце», где потом стал замом главного редактора. Серьезную профессиональную школу прошел в карельской республиканской «Ленинской правде». Потов волею судеб попал в ни на что не похожие «Пионерскую правду» и «Вечернюю Москву», где опять занимал замредакторские должности, и в еще одно особое явление прессы — журнал «Молодой коммунист».

Во всей журналистской среде «Литературная газета» была очень уважаема, а многие ее авторы безоговорочно относились к журналистской элите, хотя немало «золотых перьев» было тогда и в классических «Известиях», и в горячей «Комсомольской правде».

За шесть десятилетий работы в прессе я хорошо освоил свое ремесло и поверьте, умею закрутить лихой сюжет, нашпиговать текст жареными фактами, увлекательными домыслами, с первых строк захватить читателя раскрытием сногсшибательных тайн, разоблачением известных личностей и всем таким в этом роде. Но не буду уподобляться вышеупомянутым бывшим коллегам, не опущусь до дешевки. Уважаю тех, кто читал советскую «Литературную газету», и надеюсь, что не это ищут они в моих воспоминаниях.

Кроме тем редакционных и литературных, хочу затронуть общеполитические, дать свое понимание происходивших в СССР и вокруг него сложных процессов, приведших к крушению великой державы, потере завоеваний трудового народа, добытых в кровопролитных битвах с внешними и внутренними врагами. Я многое узнал за два минувших десятилетия о том, что ранее было скрыто даже от людей моей среды, считавшейся более других информированной.

 

Новобранец

Моя работа в «Литературной газете» началась при драматических обстоятельствах. Сразу же после назначения первым заместителем главного редактора и официального представления коллективу редакции я ушел в отпуск. Отдохнул в Сочи и в прекрасном настроении сразу же по приезде в Москву позвонил Александру Борисовичу Чаковскому. Начал почему-то в шутливом тоне: мол, готов приступить и так далее. Он, выслушав меня, долго не отвечал. Потом произнес:

– У меня сегодня погибла дочь.

Нужно ли говорить, как я себя чувствовал со своими дурацкими послекурортными шуточками.

На похороны любимицы отца Кати пришла почти вся «Литгазета». На Александра Борисовича больно было смотреть, хотя его всем известная выдержка проявилась и на этот раз на удивленье многим...

Первые годы после этого не проходило дня, чтобы Чаковский не упомянул в разговоре свою Катьку – он называл ее только так. С годами (а мы проработали вместе 9 лет) говорил о ней реже, но эта боль осталась в нем навсегда. Мне вспоминались тогда слова матери нашего однокурсника Володи Зыслина, прошедшего всю войну и умершего вскоре после окончания университета:

– Что может быть хуже, чем родителям хоронить своих детей.

А четырьмя годами позже, когда я потерял отца, Александр Борисович сказал:

– Не буду вас утешать. Такие раны лечит только время.

Для тех, кто сталкивался с Чаковским, он существовал в образе человека резкого, острого, напористого, не знающего жалости к врагам и оппонентам. Когда он через тогдашнего первого зама Сырокомского впервые пригласил меня в «Литгазету», товарищи стали стращать ужасным характером главного, привычкой орать на подчиненных чуть ли не до истерики. Я отказался, на то были гораздо более веские причины. На вакантное место взяли Удальцова. Обстоятельства нашей встречи в сентябре 1980 года открыли мне его в горе, показали совсем другого Чаковского, каким его почти никто не видел, а я запомнил навсегда.

Не забыть мне и еще одного драматического эпизода, сопутствовавшего приходу в «Литгазету». Хотя, как говорится, совсем из другой оперы.

В конце сентября Чаковский собрался в положенный каждому работающему писателю двухмесячный творческий отпуск — как обычно, на Рижское взморье. Я оторопел. Через две недели работы на новом месте взвалить на плечи всю ответственность за газету с мировой известностью, оглушительной популярностью и влиятельностью, очень сложную, внутренне непредсказуемую, постоянно взрывоопасную? Не зная ни коллектива, ни связей, ни взаимоотношений с сильными мира сего, ни врагов, ни друзей, – вообще ничего...

Но выбора не было.

– Знаете, – ответил Александр Борисович на мои робкие сомнения, – я приглядывался к вам, как купец, взявший нового старшего приказчика. Вижу, что не ошибся в вас. В крайнем случае звоните, но только в крайнем случае.

И отбыл в Дубулты.

А у меня сразу после его отъезда возник тот самый драматический эпизод. В первом же номере, который я должен был подписывать за главного редактора, стоял (на журналистском жаргоне – должен был печататься) один из самых знаменитых судебных очерков Аркадия Ваксберга «Ширма». С тех пор прошло 30 лет, вряд ли кто его и помнит, но мне этот материал не забыть никогда.

В очерке беспощадно разоблачался глава тогдашнего Сочи, погрязший в коррупции и других неблаговидных делах. Автор прямо связывал его с первым секретарем Краснодарского крайкома партии Медуновым. Человеком, вхожим к Брежневу и прокламирующим его покровительство.

Номер идет своим чередом. Курьеры приносят полосы, потом с поправками отделов, корректуры, редактората и секретариата возвращают в наборный цех, режутся хвосты (сокращаются тексты, не поместившиеся в отведенное им место), урегулируются скандалы с недовольными этим авторами, отдел иллюстраций показывает снимки и рисунки. Все это проходит через мой крошечный кабинет. Выпуск идет нормально, я спокоен. Однако же ощущаю, что и Ваксберг, и другие сотрудники из маститых, и в особенности все три зама главного ведут себя как бы в ожидании и предвкушении чего-то экстраординарного. Но в суете и напряжении последних часов перед подписанием номера было не до неясных ощущений. Хотя Аркадий Удальцов, зам., по чьему подведомственному отделу шел очерк, то и дело сообщал: «А цензором полоса Ваксберга не подписана».

Цензором в редакции называли уполномоченного Главлита — Главного управления по охране государственных тайн в печати. Охрана гостайн — дело, конечно, необходимое, особенно для журналистской вольницы. Но работники Главлита несли и другую службу: вылавливали материалы, абзацы, предложения, а порой даже отдельные слова, которые с их точки зрения могли быть превратно поняты читателями, нести антисоветскую окраску или вызвать недовольство начальства.

Чье неудовольствие могло вызвать данное выступление «Литгазеты», было яснее ясного.

Каждая газета имеет график подписания номера, связанный с загрузкой типографии, отправкой тиража, а в то время еще матриц полос в другие города и массой других факторов. Время идет, ставшая камнем преткновения полоса визы Главлита не имеет. А нет визы — типография не имеет права печатать. По шахматной терминологии, мы уже на флажке.

Звонит телефон, не простой – «кремлевка». Впервые узнаю, что в Главлите главный наблюдатель за газетами – Солодин. Ну, Солодин, так Солодин.

Заменяйте полосу со статьей Ваксберга,- говорит он мне.- Мы ее подписывать не будем. Я человек опытный, как-никак 10 лет до этого проработал помощником члена политбюро. Понимаю, что если главлитчик говорит с таким металлом в голосе, у него есть на то прямое указание от кого-то из ЦК, кто сам в это дело лезть не хочет, а поручение дал. Мое недавнее прошлое требует от этого кого-то быть осторожным, не светиться.

– Значит, вы снимаете полосу? – спокойно, не горячась, спрашиваю своего нового знакомого.

– Cнимаем!

– Ну, снимайте, – говорю. – Выйдем с чистой страницей, на которой будет написано, что стоявший на ней материал снят вами.

Долгое молчание.

Ну, я еще посоветуюсь.

Через десять минут в кабинет вбегают все, кто работал над номером, хором крича:

– Подписал, подписал!

На следующее утро газета вышла с очерком «Ширма», а я удостоился от автора таких слов:

– Все думают, что смелыми бывают журналисты. На самом деле смелыми бывают редакторы.

Теперь пора бы рассказать, как я оказался в «Литературной газете».

В 1955 году я окончил факультет журналистики МГУ (похвалюсь – с отличием, а в 2005-м был приглашен на съезд выдающихся выпускников по случаю 250-летия университета).  15 лет проработал в газетах «Ленинская правда» (Петрозаводск), «Московский комсомолец», «Пионерская правда», «Вечерняя Москва» (в трех последних зам. Главного), журнале «Молодой коммунист». Из «Вечерки» был приглашен первым секретарем Московского комитета партии в помощники по идеологии и культуре.

В 1980 году в «Литературной газете» произошла какая-то неблаговидная история с первым замом главного редактора Виталием Александровичем Сырокомским. Образовавшуюся вакансию довольно долго не могли заполнить: кандидат, кроме Чаковского, должен был подходить руководству Союза писателей СССР, отделам культуры и пропаганды ЦК КПСС и не вызывать возражений у других компетентных органов и организаций.

Почему выбор пал на меня – не ведаю. Но случилось именно так. Секретарь ЦК КПСС по идеологии Михаил Васильевич Зимянин пришел к В.В. Гришину и попросил отпустить его помощника в «Литгазету». При всем уважении, каким пользовался в ЦК Виктор Васильевич, случай неординарный.

Этим и объяснил Виктор Васильевич свое согласие, сказав, что расставаться со мной ему не хочется.

– Но когда приходит секретарь ЦК с такой просьбой, как ему откажешь?

Людям моего поколения (я родился в 1932 году) и близким по возрасту нет нужды объяснять, чем была в 70-80-е годы «Литературная газета» для советского общества, какой вес имела за рубежом. Молодым же, пожалуй, не объяснишь, ибо во всей современной прессе ничего подобного нет да и быть не может ввиду явного духовного падения и интеллектуального убожества масс. Подчеркиваю: масс. Ведь «Литгазета» была изданием массовым, ее читали многие-многие миллионы по всей стране.

Такое уникальное явление духовной жизни могло возникнуть только в общественной, политической, культурной и нравственной атмосфере СССР, только в условиях высочайшего в мире образовательного, интеллектуального уровня большой части народа – самого читающего тогда и самого мыслящего. Не берусь определить, что это было за явление, тут потребен ум ученого. Но то, что «Литературная газета» выражала, развивала, двигала вперед общественное самосознание, – несомненно. Ни одна другая газета, при всем к ним уважении, в качестве претендента на такую роль не подходила. «ЛГ» была больше чем газета. Намного больше. Повторюсь: тем, кому посчастливилось ее читать, это как дважды два, а уж кому не довелось – как бином Ньютона для жертв школьной реформы. Мыслимо ли объяснить понятие «духовная жизнь» тем, кто лишен ее с малолетства?

«Литгазету» создавали сотни людей. Прежде всего, конечно, редакционный коллектив, где каждый делал свое дело, видимое всем или незаметное со стороны, но по-своему важное. Удали из самой большой машины самую маленькую деталь - разве она сможет работать? К редакции примыкал мощный пласт авторского актива и друзей газеты, состоявший из лучших умов и талантов разных сфер жизни. Рассказать обо всех, конечно, задача непосильная, но я постараюсь сделать, что смогу. Заранее прошу не обижаться, если кого пропущу. Времени прошло много, а память отнюдь не улучшается.

Начинать надо, разумеется, с Александра Борисовича Чаковского – Чака, как его звали одни, А.Б.Ч., как звали другие и я в том числе.

 

Такова редакционная жизнь

Рабочий день в редакции начинался в 10 часов. Первыми в здании появлялись работницы технических служб. Потом редакторат, секретариат, наиболее пунктуальные заведующие отделами – Прудков, Бонч-Бруевич, Рубинов. За ними подтягивались остальные. Летом из дачных поселков сотрудников привозили целыми десантами на автобусах.

Часам к 11–12 приезжал Чаковский. Первым делом он требовал к себе с докладом меня, выяснял, как идет номер, давал поручения, сообщал новости из Союза писателей. Тем временем являлись сами мастера прозы и поэзии. Частыми гостями были Анатолий Алексин, Цезарь Солодарь, Генрих Боровик, Анатолий Ананьев, Николай Доризо. По приезде в Москву всегда наносили визиты Чингиз Айтматов, ленинградцы Даниил Гранин, Анатолий Чепуров, Олег Шестинский, руководители республиканских писательских организаций. Основную массу посетителей составляли творцы, озабоченные скорейшим появлением в «ЛГ» рецензий на свои новые произведения. Книг и журнальных публикаций выходило ежемесячно множество, а номеров газеты всего четыре. Давили на главного какими только возможно способами.

Во всех редакционных кабинетах с утра кипела работа. Прохождение материалов от рукописи до готового номера требовало участия многих людей. Выяснялись возникавшие по ходу дела вопросы, действовала обязательная технологическая цепочка: вычитка, сверка, проверка цитат, цифр, названий, подбор иллюстраций, привлекательного заголовка. И сокращения в соответствии с отведенным статье местом на полосе. В день подписания номера в редакцию вызывали автора, чтобы согласовать с ним все, что проделали с его творением. Момент вызова был тонко рассчитан. Вид готовой полосы, на которой красовалась статья, оформленная, иллюстрированная, на большинство авторов действовал магически. Уже так хотелось скорее получить газету, которую статья, конечно, украсит, что издержки, возникшие по ходу дела, великодушно прощались.

Но случались и конфликтные ситуации, равно неприятные для обеих сторон. Из-за чего они возникали? В первой тетрадке в основном из-за того, что редакция не давала критикам и писателям расхваливать слабые книжки их друзей и приятелей, сводить на наших страницах личные и групповые счеты, затевать свары и скандалы. Если автор был именит либо входил в секретариат Союза писателей, отделам и даже заму не всегда удавалось его урезонить. Тогда шли к главному. С А.Б.Ч., зная его крутой нрав, уже не спорили. Как он скажет, так и будет.

Во второй тетрадке самым частым поводом для конфликта были сокращения. Тогда о компьютерном наборе мы и слыхом не слыхали, хотя за рубежом он уже вошел в норму. В наших типографиях текст отливался на линотипах в свинцовые строки, верстали полосы не на дисплее, а в стальных рамах. Это сейчас не умещающийся в заданный размер текст нажатием клавиши уменьшается до нужного масштаба. Верстальщики 80-х часть статьи, не входившую в раму, помещали за ее пределами. На оттиске, отправлявшемся в редакцию, можно было подсчитать, сколько именно строк оказались лишними, на журналистском жаргоне «какой у материала хвост».

Чтобы хвоста не осталось, требовалось соответствующее количество строк сократить. Ох, какая ж то была мука для автора! Ведь он над каждой из них думал, мучился. Но у редакции неотразимый аргумент: полоса не резиновая, растянуть ее за пределы верстальной рамы никто не в силах. Кроме того, только для внутреннего употребления существовал постулат: от сокращения любой материал выигрывает. Кроме собственного.

Опасаясь редакционного произвола, некоторые писатели и, в особенности, поэты на время прохождения их произведений проводили в редакции весь технологический цикл, являясь с утра как на работу и внимательно перечитывая свой текст на каждой стадии его продвижения. Андрей Вознесенский в таких случаях приезжал из Переделкина на такси (своей машины у него не было) прямо к 10 утра, а в день подписания номера сидел в типографии, пока не получал из ротационного цеха еще теплые, с невысохшей краской авторские экземпляры. «Знаю я вас, – говорил он, – чуть недоглядишь, и на месте самого важного для меня стихотворения появится какая-нибудь виньеточка». И был прав. В литературном нашем разделе вкусовщина и перестраховка наличествовали, как и обычай давать им волю потихоньку от авторов.

Поэтому и Евтушенко лично сопровождал свои публикации с таким же тщанием. Уж он-то на собственном опыте не раз убеждался, как в какой-то неуловимый момент из уже подписанной дежурным редактором полосы могло вылететь стихотворение, не понравившееся главному или знатоку поэзии из Главлита.

Тем из читателей, которым интересно, как именно поэты охраняли заветные строчки, расскажу про наш технологический процесс. После сдачи отделом отредактированного материала в секретариат его и там прочитывали, иногда вносили свои правки и засылали в набор. Верстальщики ставили его в вышеописанную стальную раму и делали оттиски, которые разносились по отделам, в секретариат и редакторат. Во всех редакционных кабинетах по стенам тянулись дубовые рейки с торчащими из них гвоздиками. На эти гвоздики для всеобщего обозрения и накалывались полосы. Правда, случались исключения. В редакции всегда находилось немало посетителей. Увидев критическую статью, кто-то из них мог, как тогда выражались, «стукнуть» критикуемому, и тот, естественно, начинал принимать все меры, чтобы критика в печати не появилась. Причем относилось это в одинаковой степени и к литераторам, и к разного рода администраторам, одинаково доставляя редакции множество лишних хлопот. Во избежание их полосы с такими материалами не вывешивались, а передавались прямо в руки работающим над ними сотрудникам. У А.Б.Ч., замов, в секретариате развешивались все 16 полос. Весь готовящийся номер был наглядно виден. Сразу проступали его недостатки: неудачные последовательность материалов или их сочетание, слабые заголовки и прочее. Большинство сотрудников в таких случаях спешили высказать свои замечания. Авторы, в свою очередь, вносили свои улучшения и уточнения, проверка устраняла фактические неточности, корректура бдила над грамматикой.

Наконец, к середине понедельника полосы обретали окончательный вид и выносились на суд главного редактора. Свои замечания он обычно высказывал в форме вопросов. Если ответы его удовлетворяли или успокаивали, тем дело и кончалось. Если нет, А.Б.Ч. советовался с Верченко, зав. отделом культуры ЦК Шауро. Подчас возникали проблемы, которые требовалось решать здесь и сейчас. График выпуска номера столь же императивен, как железнодорожное расписание. Любая задержка грозила опозданием сдачи номера в типографию. А у ее ворот уже стоит вереница машин, готовых везти тираж и матрицы для дальних типографий на почтамты, вокзалы, аэропорты, где ни поезда, ни самолеты ждать не будут. Приходилось проявлять чудеса изобретательности, оперативности да и, что скрывать, изворотливости. Мы работали практически без опозданий.

Но даже если номер шел спокойно, последние часы перед подписанием его в печать проходили в какой-то совершенно особой атмосфере. Чаковский, а потом и я приобретали никакому объяснению не поддающуюся, возникающую только в это время интуицию. Ни с того, ни с сего подходили к какой-нибудь из шестнадцати развешенных по стенам полос и упирались взглядом именно в то место, где затаилась проскользнувшая через все инстанции контроля ошибка либо опечатка. Что нас толкало к ней? Мистика какая-то.

Культура печатной продукции была в то время чрезвычайно высока, фактические ошибки, опечатки вызывали поток читательских писем, издевательских телефонных звонков, вся редакция ходила, как оплеванная, а газета в следующем номере непременно, скрепя сердце, давала унизительную поправку. В других печатных органах издавались грозные приказы, принимались строгие меры «по недопущению в дальнейшем», виновников, бывало, тут же увольняли. Моя газетная практика многократно убеждала: чем строже борешься с ошибками, тем они неизбежнее. Никогда не забуду, как сразу после назначения замом в «Московском комсомольце» в первом же номере, который я подписывал, прошла опечатка в заголовке. Представляете, с каким тщанием читал, да нет, вылизывал я следующий номер. И на тебе! Он вышел с перевернутым вверх ногами фото. Старый газетный волк редактор «Вечерней Москвы» С.Д. Индурский вообще считал, что пока будут газеты, будут и ошибки в них. Короче, мы в таких случаях редакцию на усиленный режим несения службы не переводили, лишь просили всех быть внимательнее. Ошибки, конечно, случались, не чаще одного-двух раз в год.

Выше я употребил слово «матрица» в том значении, в каком оно современному читателю совершенно непонятно. А до перехода на компьютерный способ полиграфического производства означало оно вот что. После подписания дежурным редактором полосы в печать на раму с набором клали особый вид картона, помещали под пресс и получали точную копию полосы – матрицу. Только буквы на ней были не выпуклыми, как в наборе, а вдавленными в картон. Затем она попадала к стереотиперам, которые на своих станках делали с нее стереотип – полукруглую отливку из типографского сплава под названием гарт, где буквы принимали свой нормальный вид. Металлические стереотипы закрепляли на валах ротационной печатной машины, которая и печатала газету.

Выпуск каждого номера всегда небольшое, но событие. К этому моменту в кабинете дежурного редактора собиралась вся бригада, которая над ним трудилась. В соседних кабинетах сидели в ожидании наиболее нетерпеливые авторы печатаемых статей, сотрудники, которые их редактировали. Наконец, распахивается дверь, и на пороге появляются торжественные, при галстуках наш выпускающий Борис Александрович Фуров и директор типографии Владимир Сергеевич Святский. На согнутой руке у каждого кипа только что сошедших с ротации пробных экземпляров газеты. Их расхватывают вмиг. Однако же торжество торжеством, а дело делом. Все придирчиво рассматривают полосу за полосой, что-то вроде коллективного ОТК. На этот раз смотрят, хорошо ли легла краска, как пропечатались иллюстрации. Дежурный редактор пишет, где что надо улучшить (на типографском языке – приправить) и размашисто выводит на белом поле первой полосы: «в свет». Вскоре здание, где мы сидим, вздрагивает: начала набирать обороты ротация. Пошла, родимая! Полетел к читателям свежий номер!

Летел он и в прямом смысле. В Алма-Ате, Баку, Ворошиловграде, Горьком, Донецке, Днепропетровске, Иркутске, Казани, Киеве,

Кишиневе, Красноярске, Куйбышеве, Ленинграде, Минске, Новосибирске, Риге, Ростове на Дону, Свердловске, Харькове, Целинограде с наших матриц «ЛГ» печатали местные типографии. Страна получала ее почти одновременно с Москвой. Но какая четкость и слаженность в работе для этого требовались!

Газета – это то, ради чего существовала редакция, что определяло ее бытие. Но кроме производства, была еще и повседневная житейская проза. Как все люди, сотрудники были отягощены семейными заботами, порой довольно сложными взаимоотношениями с коллегами и начальством, и уж конечно никто не хотел отрешаться от тех радостей жизни, без которых творческий коллектив и представить невозможно.

Часов до четырех - пяти народ трудился с напряжением и полной отдачей. Зато остаток дня многие посвящали расслаблению — естественно, чтобы снять напряжение. Как мы расслабляемся, всем известно. Журналисты тут всегда были в первых рядах. Поводов то сколько! Московские авторы, во всяком случае те, кого в редакции держали за приличных людей, считали само собой разумеющимся хорошо отметить свою публикацию в приятном обществе отдела, который способствовал ее выходу в свет. Со всей страны к нам непрерывно приезжали гости: писатели, критики, ученые, педагоги, социологи, собственные корреспонденты, разного рода знаменитости, непризнанные таланты и признанные чудаки... А как издревле повелось, приезжали не с пустыми руками, привозили местные напитки и деликатесы – не прогонять же гостей. При штате в двести человек практически ежедневно у кого-то случался день рождения. И праздники – это святое. Так что многие окна редакции светились допоздна. Никто ничему не препятствовал, только работники небольшого административного штата деликатно присматривали, чтобы гости и принимающая сторона не выходили за рамки приличий.

Время от времени возникали внутриредационные романы. Самый громкий был у Сырокомского. В результате сотрудница первой тетрадки Ира Млечина стала его женой, а ее сын Леня приемным сыном.

Руководство газеты традиционно стояло от такого рода проблем в стороне, предоставляя их общественным организациям – партийной, профсоюзной и комсомольской. В партбюро выбирали людей уважаемых, умудренных жизненным опытом, не склонных к крайностям. И в качестве перчика, чтоб не дремали, вводили кого-нибудь из редакционных возмутителей спокойствия. Секретарем партбюро неизменно, сколько я помню, был Олег Николаевич Прудков, сочетавший в себе широту взглядов с твердыми нравственными принципами и высочайшей ответственностью. Сколько раз райком партии пенял нам за выходившую из всех существующих норм его несменяемость, а Прудкова избирали вновь и вновь. «У нас лучшей кандидатуры просто нет», – отвечал на райкомовские претензии А.Б.Ч.

Не боясь преувеличения, скажу, что партийная организация являлась прочным фундаментом редакции, состоявшей из очень разных людей, от высокоморальных до весьма распущенных в своем поведении. На их выходки смотрели сквозь пальцы, поскольку подобное позволяли себе ценные для газеты кадры. Что было правилом и в Союзе писателей, коль скоро касалось талантливых людей.

Я считаю, что в каждом человеке заложено и лучшее, и худшее. Что проявится, зависит от среды, от принятых в ней норм. Попадет в здоровую обстановку, и сам будет вести себя соответственно. И наоборот. Наша партийная организация, в первую очередь партбюро, оберегали такую важную субстанцию, как моральный климат. Для большинства у нас жить по правилам социалистического общежития было естественным, а склонное ко всяческим отклонениям меньшинство просто боялось проявлять свои негативные качества. Знало, что терпеть это в редакции не станут: скатертью дорога в какой-нибудь другой коллектив, живущий по другим правилам. Думаю, что не будь этого климата, газета не смогла бы завоевать своего общепризнанного места в духовной жизни советского общества.

Олега Николаевича давно нет с нами, вакханалия после контрреволюции 1991 года укоротила его жизнь. Но пока живы те, кто с ним работал, Прудков останется в доброй памяти. Невозможно подсчитать, сколько он погасил конфликтов, скольким помог выбраться из трудной ситуации. Партийную работу вел в мягкой форме, но твердой рукой, решения всесторонне обдумывал, требовал с коммунистов строго, никого при этом не обижая. Настоящий русский интеллигент.

Во главе профсоюзного комитета тоже бессменно стоял Владимир Владимирович Бонч-Бруевич, потомок известного революционера, соратника Ленина. Профком занимался всем многообразием бытовых сторон жизни редакции и житейских нужд сотрудников: обеспечивал путевками в санатории, дома отдыха, пионерские лагеря, детские сады, следил за работой столовой и буфета, чтобы пища была вкусной и недорогой, за порядком в нашей сухумской здравнице, устраивал выездную торговлю дефицитными промтоварами, добывал автомашины, контролировал соблюдение трудового законодательства, распределял выделенные Моссоветом квартиры и прочие материальные блага. В этот орган старались выбирать людей, обладающих пробивными способностями, придирчивых и дотошных, а, главное, справедливых. Бонч-Бруевич все эти качества имел, а сверх того отличался неутомимостью в общественных делах, пунктуальностью. Профком под его руководством постоянно добивался для коллектива чего-то еще, конкретного и осязаемого.

Вмешаться в профсоюзные дела мне пришлось лишь однажды. Министерство торговли РСФСР ежегодно выделяло «ЛГ» машины для сотрудников. Письма в министерство на предмет их получения подписывал я. По прошествии нескольких лет обнаружилось, что покупают машины одни и те же люди. Откуда у них такие деньги? Зарабатывали у нас хорошо, это верно. Я, например, по сравнению с прежней зарплатой в горкоме партии стал получать почти вдвое больше. «Золотые перья», да и менее именитые журналисты постоянно выпускали книги, что с лихвой давало средства на любую машину. Но как раз они-то склонности к владению личным транспортом не имели. Выяснилось, что наши автовладельцы, частью собрав, частью одолжив деньги на первый автомобиль, через два-три года его перепродавали. В условиях дефицита получали за него столько, что хватало и на новый, и еще оставалось. Если бы этот тихий бизнес получил огласку, репутация газеты, беспощадно боровшейся с подобными махинациями, могла серьезно пострадать. Мы его прекратили.

Комсомольская организация у нас была небольшая, так как люди в редакции работали десятилетиями, творческие вакансии возникали крайне редко и то в силу естественных причин, как правило. Молодежь превалировала в технических и вспомогательных отделах. Ей требовалась помощь в продвижении, в повышении творческого потенциала, в жизненном обустройстве. Всем этим комитет ВЛКСМ и занимался.

Неизменной популярностью пользовалась касса взаимопомощи. За годы своего существования касса накопила солидный оборотный капитал. В случае нужды литгазетовцы без проволочек и тем более процентов получали потребную сумму.

 

Неповторимый А.Б.Ч.

За 55 лет в журналистике я знал трех по-настоящему ярких газетных редакторов: Константина Симонова, Алексея Аджубея и Александра Чаковского.

Александр Борисович Чаковский был последним из этой плеяды. С неизменной сигарой во рту, всегда элегантно одетый, со

множеством людей первой величины знакомый и абсолютно всем известный, напористый, острый на язык, он выделялся в любой среде, в любой обстановке. Иногда его упрекали в нескромности. Он отвечал: «Скромность – верный путь к безвестности».

Чаковский рано вступил в литературу. Его первая публикация датируется 1937 годом. У него не было ни протекции, ни связей. Всего, чего он достиг,     он достиг сам, собственным трудом и талантом. Член ЦК КПСС, депутат Верховного Совета СССР, Герой Социалистического труда, лауреат Ленинской, Сталинской и нескольких Государственных премий, секретарь правления Союза писателей СССР, – это только основные знаки его общественного положения. Главным же, что все определяло, была «Литературная газета».

Лично я считаю Чаковского редактором номер один всего советского периода. Придуманная и созданная им 16-страничная «Литературная газета» явилась совершенно новым типом издания. Единственная и неповторимая, как ее редактор, она во многом выражала, а в чем-то и предопределяла развитие советского общества, была неотъемлемым явлением его духовной жизни. Миллионы людей «самого читающего» тогда народа даже представить себе не могли существование без «Литературки». Это не преувеличение, это чистая правда, что могут подтвердить представители самых разных социальных слоев, возраста и положения. В 1971 году, через 4 года после преобразования в еженедельник, «Литературная газета» была награждена орденом Ленина. Награда правительства была и наградой народа.

Мне довелось проработать с Александром Борисовичем 8 с лишним лет в качестве его первого зама. За это время тираж газеты вырос с 2,4 миллиона до 6,5 миллиона экземпляров. Браво, Александр Борисович!

Он был уникальной личностью, в которой соединялись незаурядные творческие способности, талант политика, живой ум, твердый характер, прекрасное знание литературы и истории, потрясающая трудоспособность, постоянная собранность и еще много других качеств, выделяющих людей из общей массы.

Отдельно хотелось бы сказать о такой ныне забытой черте, как партийность. Что это такое? Это ни на минуту не проходящее чувство ответственности перед партией за дело, которое тебе поручено. Это сознательная железная дисциплина во всем. Это, наконец, самоограничение по линии житейских благ и удовольствий.

История жизни А.Б. Чаковского (позвольте в дальнейшем для краткости иногда называть его по старой редакционной привычке А.Б.Ч.) заставляет задуматься о том, что же такое судьба, почему она так переменчива. «Вознеся его высоко», она в конце жизни отвернулась от своего любимца.

После того, как А.Б.Ч. покинул в возрасте 75 лет пост главного редактора «Литературной газеты», о нем редко вспоминают. Помочь избежать забвения могли бы единомышленники, но почти никого уже нет в живых. Те же, кто остались и стояли в его время в одном с ним строю, либо переметнулись, либо сидят дома, сами всеми забытые. Зато некоторые лебезившие перед ним сверх всякой меры сотрудники пишут теперь о своем бывшем шефе непристойные пасквили.

Увы, сейчас время беспамятства и невежества, время сладостного торжества презираемых раньше «ушлых» и «деловых», а также тех, кто терпеливо держал камень за пазухой. Чего от них ждать кумирам и героям славного советского прошлого в эпоху бесславия страны? В их руках сейчас и телевидение, и пресса. Но народ-то как жил, так и живет своей жизнью. И мыслящая его часть имеет собственные оценки прошлого. Уверен, что в стране множество людей хранят благодарную память советской «Литературной газете» и ее главному редактору. Им и адресую я эту статью. В преддверии близкого юбилея издания постараюсь рассказать о Чаковском с возможной полнотой, потому как не уверен, что кто-нибудь еще это сделает. Хорошо знавших его людей остается все меньше, силы их слабеют…

Работая над статьей, подбирая  подзаголовки, я обнаружил, что они давно подобраны самим моим героем. Это названия его книг.

 Дороги, которые мы выбираем

 Александр Борисович Чаковский родился 26 августа 1913 года в Петербурге. Он происходит из состоятельной еврейской буржуазной семьи. Его дед был купцом первой гильдии в Самаре, отец – известным врачом-венерологом. Детские и отроческие годы Чаковского прошли в Самаре; здесь он в 1930 году окончил школу, здесь сделал первые шаги на общественном поприще: старшеклассником ездил в деревню ликвидировать неграмотность, был «подручным» уполномоченного по коллективизации, редактором стенгазеты. А в 17 лет отправился в Москву – начинать самостоятельную жизнь.

В первые десятилетия Советской власти таких, как он, в университеты и института почти не принимали. Исправляя многовековую социальную несправедливость в отношении детей рабочих и крестьян, именно им предоставляли преимущественное право на высшее образование. Благодаря этому мой отец, крестьянский сын, стал инженером-путейцем. Немыслимое прежде дело! Стоит напомнить, что в царской России грамотной была только треть населения. Новая власть готовила новую интеллигенцию из самой гущи народа. Ту, которая преобразила отсталую Россию в великую мировую державу, отстояла ее в смертельной битве с фашизмом, вывела на передовые позиции в науке и культуре. Для молодежи из той среды, что до революции была «всем», путь к высшему образованию лежал через заводы, фабрики, стройки. Александр Борисович поступил на Московский электрозавод, освоил рабочую специальность электрика, вступил в комсомол, начал печататься в заводской многотиражке. По прошествии некоторого времени выходит первая книга, которой А.Б.Ч. гордился до конца жизни – брошюрка «Как термичка изгоняла брак». Много лет спустя он вспоминал: «Самым яркими периодами моей жизни, то есть такими, которые наложили отпечаток на все последующие годы, были первая пятилетка и война. События первой пятилетки, которую наш завод, где я работал, первым в стране выполнил за два с половиной года, – вошли в мою плоть и кровь. Именно тогда в душе моей вырабатывались критерии отношения к людям, понятия добра и зла. Именно тогда в сердце моем запечатлелись образы, воплощающие в себе эти понятия. С тех пор прошли десятилетия. Но нет ни одной написанной мной книги, в которой, так или иначе, не участвовал бы тот мой далекий опыт».  

Дальше жизнь развивалась так. Чаковский поступает на заочное отделение юридического института, затем переходит в только что открывшийся Литературный институт, который заканчивает в 1939 году. В Литинститут ему посоветовал идти Федор Панферов, редактор журнала «Октябрь» после того, как опубликовал очерк Чаковского об Анри Барбюсе. Далее Александр Борисович работает в редакции газеты Московского военного округа «Красный воин» и продолжает учебу в аспирантуре знаменитого ИФЛИ (Института Философии, Литературы, Искусства). Пишет литературные портреты Мартина Андерсена-Нексе, Николая Островского, Адама Мицкевича, Эмиля Золя, первую повесть о Парижской коммуне и ее участнице, поэтессе Луизе Мишель. В 1941 году выходит последняя работа этого цикла – «Кого фашисты сжигают», посвященная Генриху Гейне.

С началом войны Чаковский становится военным корреспондентом газет Волховского, Ленинградского, а затем 3-го Прибалтийского фронтов. В 1941 году вступает в партию. Много ездит, много пишет. Часто бывает в осажденном Ленинграде. Виденное и пережитое там легло в основу повести «Это было в Ленинграде», создававшейся в 1944-47 годах. Александр Борисович говорил о ней: «лучшее, что я написал».

Потом выходят романы «У нас уже утро», получивший в 1950 году Сталинскую премию, и «Дороги,

которые мы выбираем», повести «Год жизни», «Свет далекой звезды», «Невеста». 1950-51 годы Чаковский проводит в Северной Корее, в разгар американской агрессии, в качестве специального корреспондента «Литературной газеты», пишет там повесть «Хван Чер стоит на посту».

По возвращении активно включается в общественную жизнь страны, в работу Союза писателей, много ездит по миру. В 1955 году Чаковского назначают главным редактором журнала «Иностранная литература». А.Б.Ч. сделал отличный журнал, быстро завоевавший большую популярность. И если тиражи его предшественника – журнала «Интернациональная литература» измерялись тысячами экземпляров, то тиражи «Иностранной литературы» – сотнями тысяч.

Полагаю, именно успехи Александра Борисовича на редакторском поприще предопределили его назначение в «Литературную газету».

Уже будучи ее главным редактором, он создает свою главную книгу – роман – эпопею «Блокада», ставшую вершиной его творчества. События героической и трагической обороны Ленинграда он изображает на широком фоне Второй мировой войны с ее главными действующими лицами. Автор ввел в состав персонажей романа Сталина, Жукова, Ворошилова, Жданова, Кузнецова (под псевдонимом), Говорова, описал их действия и поведение в реальных ситуациях. Таких книг о войне до «Блокады» не было. С хрущевских времен не было в литературе и объективного изображения Сталина, чье имя долгое время вообще возбранялось упоминать в положительном контексте. Не только из-за цензурных запретов, но и вследствие умело сформированного антисталинского общественного мнения, особенно среди интеллигенции.

Чаковский это сделал первым. Он воздал должное и военным заслугам Жукова, восстановив его полководческую репутацию после жестокой и вероломной хрущевской опалы. Написанная ярко, темпераментно, талантливо, да еще внутренне полемично, «Блокада» получила признание и читательское, и официальное. Александру Борисовичу была присуждена Ленинская премия. Многие годы она была в числе книг, самых популярных во всех слоях общества. Не приняли «Блокаду» лишь те, кто стали потом активом «перестройки», разрушения страны. Эти сразу окрестили Чаковского сталинистом, что в их устах было худшим ругательством, и недоброжелательствовали ему где и в чем могли.

Работа над «Блокадой», а затем над сценарием по ней заняла у Александра Борисовича много лет, пришедшихся на наиболее плодотворные в творческом отношении годы. В дальнейшем он написал политический роман (опять первым) «Победа», прелестную лирическую повесть о последнем годе жизни Рузвельта «Неоконченный портрет», повесть «Нюрнбергские призраки», выпустил сборник своей публицистики «Литература, политика, жизнь».

Мне пришлось быть свидетелем того, как А.Б.Ч. строил свой творческий процесс. На самом первом этапе, этапе замысла он многократно советовался с членами редколлегии «Литгазеты» – людьми, много знающими, творческими, искушенными и в литературе, и в конъюнктуре. Затем начиналось изучение исторического материала. Чаковский встречался с участниками событий, которые предстояло описать, читал мемуарную литературу, знакомился с документами. В их подборе, отыскании ярких деталей ему помогал один из редакционных уникумов – Валентин Александрович Островский, человек редкой эрудиции, владевший 14 языками.

Когда материал был собран, Чаковский приступал к написанию книги. В первых числах июля уезжал в писательский дом творчества в Юрмале и два месяца работал, не разгибаясь. Выходило 100–120 страниц. Часть текста он печатал на машинке, часть диктовал и писал от руки. Его рукописи выглядели весьма оригинально. К каждому листу Чаковский приклеивал слева еще один лист для вставок и обычно заполнял его полностью.

Строго через два месяца положенного творческого отпуска А.Б.Ч. возвращался в редакцию и отдавал текст своему секретарю в перепечатку. Потом его читали и обсуждали члены редколлегии, после чего следовала окончательная авторская доработка. На этом ставилась точка. Главный редактор возвращался к своим многочисленным редакционным и общественным обязанностям.

В какой же водоворот страстей он попадал! Писательское сообщество – совершенно особое. Большинство писателей по сути своей эгоисты и индивидуалисты, «центропупы», как выражались в литературной среде. Недоброжелательство к коллегам, зависть, сплетни, борьба групп и группировок достаточно широко распространены. Думаю, для того существовали серьезные объективные предпосылки. Советская власть создала писателям благоприятнейшие условия для творчества, каких никогда не было ни в одной стране. Членство в Союзе писателей или даже в Литфонде, а позже и в Московском группкоме литераторов создавало правовое основание не состоять на штатной работе: считалось, что творчество – это и есть работа. Что в отношении настоящих писателей абсолютно справедливо. Но настоящих-то никогда не было более ста, может быть, двухсот-трехсот, а в Союзе состояло 10 тысяч. Всех их обеспечивали бесплатными путевками в дома творчества, поддерживали ссудами, авансами, оплаченными «внутренними» (т.е. не для публикации) рецензиями на произведения собратьев по перу. Союз писателей СССР и республиканские союзы имели свои журналы, газеты, издательства. Были свои поликлиники, дачные поселки, жилые дома. Волей-неволей большинство писательской братии постоянно варилось в собственном соку. Как тут не быть сплетням и интригам? Особенно когда распределялись государственные премии (это решалось в основном руководством СП СССР), награды, квартиры, дачи.

Чаковского, «литературного генерала», как тогда называли секретарей СП и редакторов писательских изданий, многие писатели, мягко говоря, недолюбливали. Одни за то, что он еврей, другие за то, что настоящий, а не анкетный коммунист, третьи из органической неприязни к любой власти. Каждая критическая статья в газете, задевающая кого-то, мгновенно делала этого «кого-то» непримиримым и вечным врагом редактора.

А.Б.Ч. относился к этому, как к неизбежному и не особо переживал, услышав от «верных друзей», как его полоскали на той или иной литературной кухне. Он был очень трезвым в оценках, поэтому ничего иного не ожидал.

Свет далекой звезды

 Чаковский создавал ту «Литературную газету», что стала всеобщей любимицей в 70-е и 80-е годы, не на пустом месте. Фундаментальные ее основы были заложены Константином Симоновым, а если строго следовать истине, – Сталиным.

В 1962 году, когда А.Б.Ч. стал главным редактором, Симонов рассказывал ему о встрече со Сталиным при своем назначении.

– Мы хотим, чтобы «Литературная газета» была левее правительства, – сказал тогда Сталин. – Работайте, исходя из этого. Если вы будете ошибаться – вас поправят. Иногда серьезно поправят. Но вы не обращайте на это внимания и продолжайте делать газету по-прежнему.

Так мне пересказал содержание этого разговора сам Александр Борисович. Симонов дал ему тогда и свое напутствие:

– Саша, сейчас тебе со всех сторон станут подсказывать, как надо редактировать газету. Никого не слушай. Делай так, как сам считаешь нужным.

Решения о таких назначениях принимаются на самом высоком уровне. Следовательно, Чаковский был сочтен подходящей кандидатурой главными идеологами – Сусловым и Демичевым, а также Андроповым. Почему? Потому что, как сказал мне главный кадровик ЦК той поры Николай Александрович Петровичев, была уверенность: он сможет проводить в жизнь политику партии.

Политика же, вплоть до прихода к власти Горбачева, в идеологической области была четкой и ясной: всемерно укреплять единство советского народа. А для этого утверждать и защищать идеи коммунизма, социалистический строй, дружбу народов СССР. И беспощадно бороться со всем, что ему противостоит. Если пользоваться политической терминологией, то «Литературная газета» была и демократической и либеральной, но прежде всего коммунистической. Исповедовался принцип: «за левизну, но не левее сердца». «Литературная газета» следовала ему вплоть до той поры, когда руководство редакцией в 1990 году захватили «демократы», безмерно самонадеянные, но без царя в голове. Они за год погубили великую газету. И ведь до сих пор никто не покаялся. Наоборот, изображают себя героями и хорошо устроились: кто в Париже, кто в других благополучных городах. Сколько еще трудов предстоит приложить нынешнему коллективу литгазетовцев в героических и, на мой взгляд, плодотворных стараниях вернуть читателя! Мы, старики, радуемся каждому их успеху.

В чем секрет огромной популярности «Литературной газеты» Чаковского? В ее непохожести на другие газеты? Да. В отсутствии «обязательных» официальных материалов? Да. В глубине и смелости ее выступлений? Да. В разнообразии тем и жанров? Да. В талантливости авторов? Да. Есть, однако, еще одна причина, называть которую, может быть, не совсем корректно по отношению к ее читателям. Газета в целом была на порядок умнее основной читательской массы, чего с тех пор не может добиться ни один печатный орган. И в этом, думаю, главное.

Очень важным было и то, что она смело влагала персты своих авторов в язвы общества. Критические выпады «Литгазеты» почти всегда вызывали бурные протесты объектов критики. Но в ЦК КПСС, куда они поступали от обиженных секретарей обкомов или министров, крайне редко находились желающие передавать их Чаковскому. Даже среди секретарей ЦК. А о работниках ниже рангом и говорить не приходится. Невозможно представить себе, что какой-нибудь инструктор, или зав. сектором «воспитывал» члена ЦК КПСС Чаковского, как редакторов других газет.

Свою высшую политику, обеспечивавшую газете возможность быть такой, как она была, А.Б.Ч. проводил очень просто. Раз в год он обязательно посещал на час-полтора сначала Л.И. Брежнева, а потом последовавших за ним генсеков. Рассказывал о ситуации в литературе, о тревожных социально-экономических проблемах, о планах редакции, просил совета. Выйдя из кабинета, сообщал помощникам и секретарям генерального: «Линия газеты полностью одобрена!» А затем повторял то же, обзванивая заинтересованных членов политбюро и секретарей ЦК. Вторым человеком в ЦК КПСС, которого он уважал, и к которому регулярно приходил побеседовать «без протокола» был Николай Александрович Петровичев. Обязательной была ежегодная встреча с Ю.В. Андроповым. С остальными руководителями А.Б.Ч. общался по телефону, на пленумах ЦК.

Что же касается отношений с Союзом писателей, где сколько людей, столько мнений, то было раз и навсегда установлено: указания «Литературной газете» вправе давать только первый секретарь правления Г.М. Марков и его главный помощник по всем вопросам Ю.Н. Верченко, которого А.Б.Ч. заслуженно и глубоко уважал.

Остальных секретарей СП он держал на дистанции, особенно когда они требовали хвалы своим книгам. А.Б.Ч. не раз пересказывал мне шуточный совет Симонова: «Саша, старайся меньше хвалить братьев-писателей, а больше ругать. Когда газета кого-то похвалит, это ему одному приятно, а всем остальным неприятно. А вот когда поругает – ему одному неприятно, а для всех остальных – праздник».

В газете существовал твердый порядок оценки новых литературных произведений. По прошествии каждого месяца литературные отделы на заседании редколлегии вносили свои предложения: что из новинок похвалить, что поругать, что проигнорировать, что подвергнуть всестороннему анализу. В обсуждении участвовали все желающие, решение принималось коллективно. В спорных случаях редактор советовался с руководством Союза писателей, с отделом культуры ЦК КПСС. Иногда и оттуда поступали рекомендации. Но случалось это крайне редко: слишком высок был авторитет Чаковского, да и подсказки он воспринимал только те, которые соответствовали или не противоречили его точке зрения. Давить на Александра Борисовича было бесполезно, он давал такой «отлуп», который во второй раз никто получать не хотел.

В сущности А.Б.Ч. был одиноким человеком. В годы, когда я с ним работал, не имел друзей. «Вся моя жизнь в газете», – говорил он. Как относились к главному редактору в коллективе газеты – разговор особый, потому что отношение было сложное. Большая часть сотрудников испытывала к А.Б.Ч. должное уважение и даже теплоту. Люди понимали, что значит Чаковский для газеты а, следовательно, и для каждого их них. В редакции было много талантливых и знающих людей. Но без любого из них, даже самых знаменитых, газеты могла  обойтись, заменив другим. А без Александра Борисовича не могла.

Многие испытывали чувство благодарности за «выбитые» им квартиры, автомашины и прочие житейские блага. Характерен такой эпизод. В середине 70-х годов для Союза писателей построили, как бы сейчас сказали, элитный жилой дом в Безбожном переулке. Чаковский добился выделения в нем нескольких квартир для своих замов и ответственного секретаря редакции. Но Моссовет выдавать им ордера отказался: по площади они не укладывались ни в какие, даже самые льготные нормы. Тогда Александр Борисович предпринял поход к первому секретарю горкома партии В.В. Гришину с просьбой повлиять на Моссовет. Выслушав его, прочитав документы, Виктор Васильевич сказал, что не может отказать столь известному и авторитетному человеку. Прощаясь же, произнес фразу, которой Чаковский долго еще корил своих замов, вынудивших его на этот поход: «Но, зная, сколько у нас очередников и в каких условиях они живут, лучше бы Вы ко мне с такой просьбой не обращались».

Были, конечно, у главного и недруги в редакции, но до поры до времени они тщательно это скрывали. Хотя критика никогда не возбранялась. Были даже записные зоилы, например, редактор отдела экономики Александр Ильич Агранович (А. Левиков, подписывал он свои статьи). Несколько раз в год Агранович, назначаемый дежурным критиком на «летучках», где разбирались вышедшие номера, принимал на себя роль бесстрашного борца за правду и произносил пылкие нелицеприятные речи в адрес руководства газеты. Но к этому все давно привыкли и относились спокойно. У Чаковского обычно тоже хватало чувства юмора, никаких утеснений со стороны администрации наш трибун никогда не ощущал. А.Б.Ч. оценивал его прежде всего как работника. А работником Александр Ильич был превосходным, пользу газете приносил большую.

 Неоконченный портрет

 По характеру А.Б.Ч. был человеком резким, агрессивным. Это проистекало и из его темперамента, и из

убеждения, что наступление – лучшая оборона. На съездах, пленумах и совещаниях он был трибун, воитель, громовержец.

В обыденной же жизни – незлобивый и не злопамятный человек. Не помню случая, когда бы он кого-то уволил, строго наказал. Накричать, не сдерживаясь, – да. Первое время совместной работы меня такие эпизоды здорово выбивали из колеи. Видимо, поняв это, А.Б.Ч. объяснил: «Вы знаете, почему я ору? Орать мне велел мой доктор. Чтобы не было инфаркта или инсульта, сказал он, орите. Вам это необходимо для здоровья».

Выкричавшись, А.Б.Ч. тут же внутренне ставил точку на данной ситуации и затем продолжал общение, словно ничего не произошло.

Вообще же он ценил в людях воспитанность, умение себя вести. О тех, кто не обладал этими качествами, говорил: «Что вы хотите, воспитывался без гувернанток».

Был какой-то повод задать А.Б.Ч. вопрос: «Александр Борисович, вы не обиделись?» Он посмотрел на меня с искренним недоумением и нравоучительно произнес: «Я обижаюсь только тогда, когда уверен, что меня хотели обидеть. Обижаться в других случаях – значит быть дураком».

Твердо держа в руках управление газетой, А.Б.Ч. никогда не вмешивался в мелочи, рутинные составные ее производства. Читал только важные материалы. Если что-то не нравилось, сам не правил, а говорил, как надо сделать. К полемическим же заметкам относился с особым вниманием. Не раз бывало, что сам их переписывал. Садился где-нибудь в уголочке и через 10 минут давал свой вариант со словами: «Вот как надо писать такие вещи!»

Полемистом Чаковский был отличным. Вступать с ним в словесный поединок было делом безнадежным. Если не хватало аргументов, А.Б.Ч. подавлял оппонента неудержимым напором. Его умению высказать и отстоять свою точку зрения оставалось только завидовать. Типичный случай: телеведущий задает ему вопрос, скажем, о теме труда в советской литературе. А.Б.Ч. говорить об этом неинтересно.

«Это действительно очень важная тема, – отвечает он, – и мы к ней обязательно вернемся. Но прежде я бы хотел обсудить с вами вот что…» – и излагает то, что его по-настоящему увлекает или тревожит.

Александр Борисович был чужд приобретательства. Жил на литфондондовской даче в Переделкино. Единственной собственностью была «Волга», которой пользовалась его жена Раиса Григорьевна. Служебная машина использовалась именно как служебная. Скромный предмет роскоши, который я у него видел, – часы «Ролекс». Маленькая прихоть большого человека. «Когда где-нибудь в отеле портье видит у меня на руке эти часы, он сразу понимает, с кем имеет дело, и ведет себя соответственно», – объяснял ее А.Б.Ч.

Возвращаясь к теме судьбы: похоже, она каждому отпускает свой срок, чтобы проявить все, на что человек способен. Пушкин в одном из писем писал: писать стихи можно до 30 лет. Редактировать одну из мирового значения газет можно тоже только до определенного возраста. Чаковский покинул свой пост в 1988 году по предложению ЦК КПСС. Время наступило такое, что по возрасту и состоянию здоровья он уже не мог твердо держать в руках редакцию – и всегда-то сложную, а после 1985 года стремительно несомую волнами «перестройки» к саморазрушению.

А.Б.Ч. оставил газету в зените популярности. Оставил с фантастической по нынешним временам финансовой и производственной базой, инфраструктурой в виде дачных поселков, детских учреждений, дома творчества в Абхазии и прочего. Пишу сейчас книгу о прожитых с ним звездных годах «ЛГ», где надеюсь дополнить портрет Александра Борисовича.

Сменившие его «демократы» все нажитое коллективом пустили по ветру, а самые лакомые части редакционной собственности приватизировали. Сейчас «Литературной газете» не принадлежит ничего. Трудно ей: в чужом пиру похмелье…

Александр Борисович Чаковский умер 15 лет назад, 17 ноября 1994 года. Похоронен на Новокунцевском кладбище. Светлая ему память!

 

Коллеги

В мире печатной прессы существует термин «производство газеты». Чтобы номер вышел в срок, был интересным, злободневным и разнообразным по содержанию, это самое «производство» должно быть отлажено до совершенства. Так оно и было в «Литературной газете». Работавшие в ней высококлассные мастера своего дела могли в любых условиях, при любых обстоятельствах без особых усилий сделать хороший номер.

Газета в чем-то сродни театру. Как в театре публика рукоплещет актерам, так в газете вся популярность достается ее авторам. Но если в театре на сцену вместе с актерами хотя бы на премьере выходят режиссер, художник, композитор, то в газете создающий ее большой аппарат никому не известен. А ведь без людей, из которых он состоит, самая гениальная статья так и останется в единственном авторском экземпляре. Я, конечно, главное внимание уделю нашей могучей творческой команде, но было бы несправедливо не рассказать и об этой замечательной когорте.

В штате «Литературной» состояло около двухсот человек. Во главе редакторат: главный редактор, я, первый зам, и еще три зама: Е.А. Кривицкий, А.П. Удальцов и Ю.Д. Поройков. Евгений Алексеевич начинал в областной печати в Волгограде, потом работал в отделе культуры ЦК КПСС, откуда и пришел в «ЛГ». Про Удальцова я расскажу отдельно. Юрий Дмитриевич Поройков имел такой послужной список: комсомольская работа в Башкирии, ЦК ВЛКСМ, ЦК КПСС. Каждый из них курировал несколько отделов редакции.

Кривицкому были подведомственны отделы, занимающиеся литературой и искусством. Их материалам отводились первые 8 полос, по редакционной терминологии, «первая тетрадка». Основные отделы возглавляли члены редколлегии: Федор Аркадьевич Чапчахов (отдел критики), Ахияр Хасанович Хакимов (отдел литератур народов СССР), Георгий Дмитриевич Гулиа (отдел публикаций), Борис Ефимович Галанов – Галантер (отдел искусств).

Удальцов вел отделы второй тетрадки, чьи материалы привлекали основную массу читателей. Отделами экономики и социально-бытовых проблем заведовали матерые зубры журналистики Александр Ильич Агранович – Левиков и Анатолий Захарович Рубинов, оба участники войны. На их фоне молодыми выглядели уже достаточно поднаторевшие в журналистике Игорь Николаевич Гамаюнов (отдел коммунистического воспитания) и Олег Павлович Мороз (отдел науки).

Поройкову, который пришел в редакцию значительно позже, достался довольно пестрый спектр: отделы фельетонов и юмора (зав – Владимир Васильевич Веселовский), писем (Роза Михайловна Баруздина), корреспондентской сети (Владимир Владимирович Бонч-Бруевич).

Из того, за что нес ответственность я, первое место занимал секретариат. Если провести параллель с кораблем, он был и за штурмана, и за машинное отделение, и за боцманскую команду. Кроме главной обязанности планировать и доводить до печати номера, секретариат нес функции отдела технического контроля, диспетчерской, руководил отделом оформления, корректурой, бюро проверки. Словом, забот полный рот. Само собой, в газете такого класса и секретариатчики были соответствующие. Ответственный секретарь Валерий Аркадьевич Горбунов — настоящий ас в своем деле, талантливый, с выдумкой, могущий кому угодно с блеском объяснить, а если надо, и показать, как что надо делать. Подстать ему и два зама – Леонид Герасимович Чернецкий и Ерванд Григорян.

В наследство от своего предшественника Сырокомского я получил в кураторство международный раздел. Его бессменно, никто не помнил сколько лет, возглавлял Олег Николаевич Прудков. Это был человек профессионально образованный, умелый руководитель, знающий и опытный, честный и порядочный. Ему никакого руководства не требовалось, что очень меня выручало, поскольку я никогда международной тематикой не занимался. Однако ж и передать прудковский раздел в более компетентные руки не представлялось возможным, поскольку коллеги-замы такого опыта тоже не имели. Пришлось прикладывать массу усилий, чтобы хотя бы не выглядеть полным профаном.

Я же непосредственно отвечал и за работу общего отдела, ведавшего кадровыми и административными вопросами. Им, тоже с незапамятных времен, заведовала Нина Васильевна Сухарева, владевшая ими в совершенстве. В редакцию она пришла сразу после демобилизации по окончании войны. Ее строгость и ответственность обеспечивали порядок и дисциплину в большом отряде технических работников – машинисток и стенографисток (о компьютерах тогда многие из нас слыхом не слыхивали), курьеров. Должности скромные, но без этого отряда милых женщин ни один номер бы не вышел в свет.

В «Литгазете» работали подолгу, большинство коллектива было к ней очень привязано, старые кадры не порывали связей с редакцией и после выхода на пенсию. «Он (или она) работает в «Литературной газете» – это звучало! Секретарь Удальцова Рамиле Садретдинова помнила всех послевоенных редакторов, знала всех писателей, а они знали ее. Заведующий библиотекой Евгений Дмитриевич Федоров, отметивший недавно столетний юбилей, за долгие-долгие годы работы собрал книжный фонд в 200 000 томов, среди которых находились ценнейшие уникальные издания, создал музей «ЛГ». Секретарь Чаковского Фрида Павловна проработала с ним до самой кончины. Эти люди были живой историей газеты.

Редакция сложилась интернациональной. У нас работали евреи, русские, армяне, татары, башкиры, абхазец, поляк, венгр, немало таких, кто произошел от смешанных браков или состоял в таковом. Два русских зама главного были женаты на еврейках, еврей ответственный секретарь — на русской... Не помню, чтобы когда-то что-то возникало на национальной почве. Боюсь громких слов, но по справедливости «ЛГ» в миниатюре отражала по тогдашней терминологии «новую историческую общность людей — советский народ». Критерием оценки были талант, профессионализм, эрудиция, добросовестность и трудолюбие.

До поры, когда газета стала еженедельником, тон в редакции задавали критики и литературоведы. Люди авторитетные в мире литературы, доктора и кандидаты наук, авторы серьезных книг и статей. Преобразование «ЛГ» отодвинуло их на второй план. Популярность ей приносили теперь выступления на общественно-политические и морально-нравственные темы нового отряда журналистов. В.А. Сырокомский сумел привлечь людей, смело и оригинально мыслящих, с хорошим пером, чутко улавливающих острые проблемы общества и жаждущих вынести их на суд читателей. Старожилы рассказывали, что какое-то время соперничество новичков и аборигенов проявлялось постоянно и в довольно острой форме. Но в 80-е годы это осталось позади, каждый занял заслуженное им место. Первая тетрадка занималась своими проблемами, вторая своими при взаимной бесконфликтности.

Наиболее проблемным участком, находившимся в моей зоне ответственности, были издательство и типография. Полиграфическое оборудование изношено и морально устарело, дачные поселки, дом творчества в Абхазии, автохозяйство, да и само внешне импозантное здание «ЛГ» на Цветном бульваре, кажется, никогда не ремонтировались и находились в крайне запущенном состоянии.

После горкомовского здания, где во всем поддерживался образцовый порядок, занимаемые «ЛГ» этажи на Цветном бульваре, 30 производили впечатление, мягко говоря, угнетающее. Впервые попав внутрь этого дома, я ужаснулся, увидев дочерна стертый паркет, грязные жгуты обвисших проводов по стенам, еще более грязные потолки, обшарпанные двери, постоянно замиравшие надолго лифты. Единственным приличествующем такому изданию помещением был кабинет главного редактора. Все остальное… Теснота и духота в комнатах сотрудников, протертая до дыр, прожженная сигаретами засаленная мебель, тусклое допотопное освещение. Привыкшие ко всему этому литгазетовцы, похоже, не обращали внимание на все эти мелочи жизни, но свежего человека бросало в оторопь. Совсем не вязался такой интерьер с общественным имиджем газеты. Не будем поминать всуе прежнего директора этого конгломерата. К общему счастью, незадолго до моего прихода его сменил новый — Анатолий Владимирович Головчанский, приобретший хороший опыт в прекрасно поставленном издательстве «Известия». Он входил в состав редколлегии. Все посильные ему проблемы решал сам, но чтобы одолеть капитальные, требовалась авторитетная и действенная помощь.

Мне без всяких подсказок было ясно, что пресловутый жилищный вопрос надо решать срочно. Чем я и занялся сразу по вступлению в должность. Вместе с Головчанским мы перебрали имевшиеся немногочисленные варианты решения. Ничего реального что-то не находилось. Вести ремонт силами хилого стройремотдела издательства значило растянуть его на долгие годы с весьма проблематичным конечным результатом. Привлечь более мощную и квалифицированную организацию вообще выглядело утопией. Кому мы нужны?! Блестящий ход нашел Удальцов, сохранившие разветвленные связи с комсомолом.

— Не там вы ищете, ребята, — сказал он нам. — Скоро освобождается прекрасное здание неподалеку от редакции, в Костянском переулке. Олимпийский комитет прекращает работу, половина комнат там уже пустует. Вот бы нам что получить!

Идея прекрасная. Я ринулся к друзьям в горком партии. Два секретаря — Игорь Николаевич Пономарев, ведавший строительством, и Альберт Михайлович Роганов, курировавший и спорт, пообещали помочь. Но как только вникли в проблему, обнаружили, что на завидный объект уже давно есть претендент, и весьма серьезный. На дом в Костянском нацелился Б.Д. Панкин, руководивший после «Комсомольской правды» Всесоюзным обществом по охране авторских прав. Ведомство не бог весть какое авторитетное, но Панкин как участник написания разных докладов был вхож во многие цековские кабинеты и через их обитателей давил изо всех сил. А человек он напористый, привыкший добиваться своего во всем. Но у моих друзей привычки отступать тоже не было. К тому же за ними была поддержка всего могучего аппарата МГК КПСС, проявившего в этом доброе отношение к недавнему

коллеге.

Подковерная борьба шла довольно долго. Панкин уже и кабинеты в вожделенном здании начал распределять. Однако ж, как выяснилось, бежал впереди паровоза. При В.В. Гришине все, включая ЦК, знали: в Москве один хозяин — горком. Виктор Васильевич твердо и умело нейтрализовал атаки претендента и его высоких (как - никак помощники генсека) покровителей. В 1981 году «Литературная газета» была прописана по новому адресу: Костянский, 13. Совпадение? Номер дома тот же, что госномер редакторской «Волги». Была и еще одна победа, значение которой понимающим людям не надо объяснять: старое здание осталось за нами!

Прежние обитатели дома в Костянском, судя по всему, вели преимущественно ночной образ жизни. Представительские помещения оклеены темнокоричневой тканью, светильники подходили скорее для бара, чем для деловых кабинетов. Подсобки, когда мы пришли осматривать здание, были доверху забиты коробками с импортными напитками. Оставшиеся на своих постах труженицы целую неделю куда-то их вывозили, но обессилели и кое-что оставили нам. Очень пригодилось на новоселье.

Команда Головчанского быстро прибрались в новом доме, перевезла редакционное имущество. Мы тоже без задержек решили обычные в таких случаях проблемы кому, где сидеть. Переезд никак не сказался на выходе газеты.

Теперь мы стали жить на два дома. Работа по подготовке номера проходила на Костянском, а производственный процесс остался на Цветном. Не стали трогать и библиотеку, перенеся в новое здание только небольшой подручный книжный фонд для оперативных справок. Освободившиеся помещения мгновенно расползлись по издательским начальникам и службам, немного легче стало жившей раньше в тесноте «Литературной России». Как будто и не сидели там еще полторы сотни человек... А по прошествии краткого времени наши наследники уже жаловались на тесноту и неудобства.

Любой творческий коллектив сложный. Литгазетовский был очень сложным. До поры, когда «ЛГ» стала еженедельником, тон в редакции задавали литературоведы и критики, хорошо известные и авторитетные в литературных кругах, доктора и кандидаты наук, авторы книг и серьезных журнальных публикаций. Преобразование в еженедельник отодвинуло их на второй план. Популярность газете приносили не литературные статьи, а публикации на общественно-политические темы. Их готовили во множестве влившиеся в коллектив журналисты, которых раньше почти не было. Виталий Александрович Сырокомский сумел подобрать большую группу талантливых людей, смело и оригинально мыслящих, хорошо владеющих пером, чувствующих острые проблемы общества и жаждущих вынести их на суд читателей. Отсутствием сложных характеров и высокого самомнения никто из них не страдал.

Как они отнеслись к моему появлению? Полагаю, не очень доброжелательно, хотя на представлении я видел и приветливо улыбающиеся лица тех, с кем работал прежде. Аркадий Петрович Удальцов вообще считал себя моим крестником. В бытность его первым секретарем горкома комсомола в подмосковном Жуковском я побудил Удальцова написать статью для журнала «Молодой коммунист». Статья получилась удачная, ее заметили и вскоре, когда «Московский комсомолец» в очередной раз оказался без главного редактора, в МК ВЛКСМ воскликнули: «Чего мы ищем? Вот он!»

«Московский комсомолец» был настоящей кузницей кадров. А.М. Субботин, при котором я начинал там работать, стал главным сначала в «Московской правде», а потом в «Труде», сменивший его М.А. Борисов пришел директором в издательство «Московский рабочий». И.Б. Бугаев с поста главного ушел помощником В.В. Гришина, был зав. отделом МГК КПСС, первым секретарем Краснопресненского райкома, зампредом Мосгорисполкома, министром культуры правительства Москвы. Удальцова пригласили замом главного в «ЛГ». Иметь опорой в новой редакции такого человека было для меня большой удачей. (Каламбур ей-ей получился нечаянно).

«Молодой коммунист», выбиравший в авторы лучших журналистов комсомольской печати, свел меня и с блистательным Александром Егоровым, одним их самых глубоких и оригинально мыслящих публицистов. Такова же была и Нинель Логинова, тоже новичок «ЛГ», работавшая со мной еще в «Московском комсомольце». И она, и я по окончании факультета журналистики из всех ее предметов выбрали рабочий класс. Неля пошла в многотиражку 1-го подшипникового завода, я в отдел рабочей молодежи «МК». Став заведующим отделом, пригласил ее к себе. Таким было начало пути этого яркого оригинального таланта.

Аркадий (буду и его, и других коллег называть так, как привык) с первых дней мне во всем помогал, советовал, словом, стал надежной опорой. Мы были полными единомышленниками. Саша Егоров, когда я пришел к нему вроде как представиться, несказанно этому удивился, стал вдруг обращаться на вы и вообще вести себя в соответствии с редакционной субординацией. Пришлось проглотить. Так же повел себя и еще один кадр «Московского комсомольца» Л.Г. Чернецкий. Взаимоотношения начальников и подчиненных, в особенности связанных общим прошлым, — как и Восток, дело тонкое. Тем более в творческом коллективе. Прояви нижестоящий (по штатному расписанию, естественно, не по таланту) какую-то «неформальность», другим это вряд ли понравится. С чем моим знакомым приходилось считаться.

Неле всегда был свойственен эпатаж по отношению к начальству, что лично я воспринимал просто как черту характера, без обид. Правдолюбие и отвага ее только украшали, чинопочитание было органически чуждо. Она всегда вела себя просто естественно. Обращалась ко мне на ты и называла Юрой, как двадцать лет назад. А если я по ее мнению делал что-то не так, и резала правду-матку без всякой дипломатии. За что я был только благодарен (подарок в виде правды получишь от редких людей) и всегда любовался гневным блеском глаз и взрывами неукротимого темперамента. «Во мне же цыганская кровь», – говорила Неля, если оказывалась неправой. Я уж многое забыл, а она мне при подготовке книги напомнила один эпизод. Ворвалась, пылая гневом: «Ты что, с ума сошел, увольняешь Ваксберга?!» За 10 лет пребывания на главном административном посту редакции я не уволил ни одного сотрудника. А уж Ваксберга, золотое наше перо?!

В тот раз Аркадию Иосифовичу не понравилась моя правка. Помитинговав, судя по всему, с коллегами, он пришел весьма распаленный и заявил, что категорически ее не принимает. Обычный рабочий эпизод, каких было во множестве. Всякий раз, как автор доказывал свою правоту, я отступал, если нет – у меня характер твердый. Доказать тогда Ваксбергу не удалось, но терять лицо перед редакцией не хотелось. Вот он, выйдя от меня, и объявил себя непреклонным, за что Изюмов его увольняет. И, вы знаете, поверили! Решили, что спас гордого автора только нелин бросок на амбразуру. Правки мои он потом на холодную голову принял, но это уже не афишировал. И осталось в анналах редакционной истории: Изюмов хотел уволить Ваксберга, но не удалось, коллектив его отстоял.

Ситуации вроде этой возникали нередко и, конечно, немного расстраивали, однако ж они были неизбежны. Должность начальника неблагодарная, на любовь подчиненных рассчитывать не приходится. Надо просто делать, что должно, набравшись терпения. В любом напряженно работающем коллективе при оценке людей на первый план выходят их деловые качества. Работать я люблю и умею, у меня большой опыт, знания, знакомства, которых у моих новых коллег быть не могло просто по определению. Притом не страдаю повышенной самооценкой, скорее наоборот. К людям отношусь с уважением и доброжелательностью, даже если они не вполне того заслуживают. Из этих качеств, видимо, сложилась моя репутация. Надо полагать, она была известна и Чаковскому, который уже приглашал меня к себе в заместители за несколько лет до описываемых событий. Не будучи уверен в положительной реакции, он как искушенный руководитель сделал это через Сырокомского. Я вежливо отказался, вакансию занял Удальцов, а я позже принял пост Сырокомского. Наши жизненные пути – Виталия Александровича и мой – были непостижимым образом связаны. Я пришел в «Вечернюю Москву» после того, как он оставил должность главного редактора и стал помощником первого секретаря МГК КПСС. Позже помощником стал я...

Вернемся, однако, к производственному процессу. Двигателем его творческой составляющей являлся секретариат. Он сводил воедино планы отделов, требовал пополнения их выдающимися материалами, подсказывал новые темы, устранял параллелизм. Больше всего сил, времени и нервов уходило у секретариатчиков на составление планов очередных номеров. Материалов в отделах скапливалась масса, каждый заведующий старался продвинуть свои, а темпераментом многих из них бог не обидел. Секретариату каждый раз приходилось решать сложные задачи сродни шахматным.

Главная причина этих прекрасных трудностей состояла в том, что газета имела штат большого ежедневника, а выходила-то раз в неделю. Чаковский считал значительный переизбыток сотрудников, создававший постоянную конкуренцию материалов, залогом их высокого качества, что было абсолютно правильно. Мало того, у «ЛГ» был могучий авторский актив из писателей и ученых. И если напор своих удавалось как-то выдержать, то перед корифеями литературы, искусства и науки все двери следовало распахивать широко и без промедления. А тут еще редакторат требует, чтобы в каждом номере присутствовал «гвоздь» – статья, которую будет читать и обсуждать вся страна.

Готовя номер, секретариат собирал заявки отделов и составлял план всех 16 полос. (Полоса – термин чисто профессиональный и в профессиональной среде незыблемый: ни один газетчик никогда не назовет полосу страницей). Этот план выносился на рабочую планерку у первого зама. Замы – кураторы отделов отстаивали здесь отвергнутые секретариатом материалы, в которых были заинтересованы, а планерка в целом, оценивая предлагаемый вариант номера, стремилась его оживить и обострить, если, конечно, есть чем. Самые горячие споры, порой и конфликты, разгорались именно здесь. Но здесь они и разрешались – обычно обещанием поставить отстаиваемый коллегой – замом материал в следующий номер. Если такое решение не удовлетворяет, пожалуйста, аппелируйте к главному на его, главной планерке.

Заключительный аккорд подготовки номера – редакторская планерка. К ней обычно все уже утрясено, конфликты сглажены, остается только благословить проделанную подготовительную работу. На планерке у главного присутствовали все члены редколлегии и заведующие отделами. Каждый мог высказаться и по номеру, и по текущим редакционным делам. Недовольным предоставлялась возможность взывать к Александру Борисовичу против моего произвола. Но тут и замы, и секретариат стоят солидарным сомкнутым строем, прорвать который – пойди попробуй. На случай, если у главного возникнут колебания в пользу протестующего, секретариат всегда имеет про запас несокрушимий контраргумент.

Александр Борисович, я готов сделать, как вы скажете, – сладким голосом произносил Горбунов, – но что будем снимать?

И тут возмутитель спокойствия оказывался один против пятнадцати завов, каждый из которых был готов биться за выделенное отделу место в номере со всею страстью дарованного ему темперамента. Как редкая птица долетит до середины Днепра, так редкая, очень редкая вылазка оказывалась успешной.

Кроме авторской конкуренции, у нас существовала и другая. Номера по очереди вели, т.е. действовали как полноправный редактор, мои коллеги – замы. Естественно, каждый старался, чтобы его номер получился лучше, чем у других. Такое же соревнование шло и между двумя замами ответственного секретаря, ведшими по очереди номера. Первые старались приберечь для своего номера лучшие материалы подшефных отделов, вторые – выудить таковые из толстых кип гранок имеющегося набора. Номера Кривицкого всегда блистали писательскими именами главного калибра, Удальцов ставил самые громогласные произведения публицистов, моралистов и бытописателей, Поройков – собкоров и юмористов. Ничего, кроме пользе газете, такая конкуренция не приносила.

 

Наши «стулья»

Разные газеты разные люди читают по-разному. «Литературную» 9 читателей из 10, а может быть, и 99 из 100 начинали с

последней, 16 страницы, где уютно расположился наш «Клуб 12 стульев», или просто «стулья», как эту полосу и ее сотрудников называли в редакции. И я вслед за народом с нее начну рассказ об отделах «ЛГ».

Страница эта бывала более или менее удачной, но всегда остроумной, часто смешной, иногда парадоксальной. Но никогда пошлой, плоской, примитивной. Лучшие сюжеты «стульев» подолгу держались у людей в памяти, пересказывались. Наиболее удачные миниатюры рубрики «Фразы» становились пословицами, некоторые живут до сих пор. Я часто повторяю: «давайте переживать неприятности по мере их поступления».

Чем отличался юмор 16-й полосы? Он прочно удерживал две высоты: высокую интеллигентность и высокий уровень вкуса.

Основателем «Клуба 12 стульев» был Виктор Васильевич Веселовский, приглашенный на должность заведующего отделом фельетонов и юмора из журнала «РТ» («Радио и телевидение»), который заметно выделялся на общем фоне свежестью мышления и профессиональным мастерством сотрудников. Ко времени моего прихода в «ЛГ» в отделе работали столь же талантливые Павел Феликсович Хмара-Миронов, тонкий и ироничный, и неистощимый остроумец Владимир Робертович Волин, оба недюжинные поэты. При мне Веселовский работал недолго. Летописец Клуба Алексей Пьянов так изложил ситуацию:

«Когда же Витю заштормило,

И тучи скрыли небосклон,

Достойно передал кормило

Андрею Яхонтову он.

Тому ж не занимать силенок.

Он не ударил в грязь лицом,

И нам, как Витя, был отцом.

Иных воспитывал с пеленок,

И школил их, и сам лудил...

Изрядно он повоевал,

Отстаивая жанра честность,

И, Хмаре передав штурвал,

Ушел в высокую словесность».

А какие авторы писали для 16-й страницы! Назову лишь некоторых лауреатов ежегодной премии «Золотой теленок»: Нодар Думбадзе, Зиновий Паперный (1980), Римма Казакова, Владимир Костров (1981), Леонид Зорин, Леонид Лиходеев (1982), Ираклий Анронников, Наталья Ильина, Роберт Рождественский (1984), Сергей Михалков (1985). Получали премии и знаменитые нынешние юмористы М. Задорнов, Л. Измайлов, М. Жванецкий, А. Арканов, В. Шендерович, И. Иртеньев, Л. Резников, и люди искусства — Никита Богословский, Марк Розовский.

Для любого литератора, трудящегося в юмористическом жанре, напечататься в «стульях» было немалой честью. Авторов не зазывать, а отгонять приходилось, т.к. графоманов в этой сфере было несть числа. В комнате отдела с утра до вечера гудел рой пишущих и рисующих юмористов, сама атмосфера там рождала сюжеты, остроты, шутки, анекдоты, эпиграммы, пародии. Всюду, где только можно, размещались экспонаты клубного музея, для которого остроумцы со всей страны слали и слали предметы абсурда собственного изготовления. Как жаль, что при последовавших за 1991 годом бедах редакции почти все экспонаты были утрачены.

16-я полоса отличалась постоянством рубрик. Исходя из специфики издания, из номера в номер печатался пародийный роман века «Бурный поток». В роли романиста Евг. Сазонова, людоведа и душелюба, выступали все сотрудники отдела. Роман не перескажешь. Некоторое представление о произведении дает начало первой его главы: «Шли годы. Смеркалось. В дверь кто-то постучал. Кто там, — спросила Анна радостно, не подозревая, что ее ждет впереди. Ответа не последовало. Кто там? — повторила вопрос Анна, услышав чье-то жаркое мужское дыхание там, за дверью...»

Клуб выпускал свою стенгазету «Рога и копыта». Элементарно начитанным людям не надо объяснять происхождение ее названия. Стенгазета была еженедельной пародией на ежедневную прессу, хотя, конечно, не отказывала себе в удовольствии и просто похохмить, а порою поиграть в дурака с чересчур простодушными читателями.

Сам Виктор Веселовский определял главной задачей 16-й полосы дальнейшее увеличение чувства юмора на душу населения. «И в этом плане, — писал он в предисловии к сборнику лучших ее публикаций, вышедшему в 1982 году, — мы добились определенных успехов: если раньше наших шуток не понимали отдельные товарищи, то сегодня уже отдельные товарищи наши шутки понимают. Судите сами.

Когда создавался «Клуб 12 стульев», мы поместили такое сообщение: «Вам, хозяйки. Возьмите сырое куриное яйцо, заройте его на 10-15 минут в мокрый песок, затем выньте яйцо, положите его на стол и постарайтесь сильным ударом руки разбить яйцо. Сообщите в редакцию, что у вас получилось». После этой публикации клуб был буквально завален письмами возмущенных читателей, которые требовали возместить ущерб.

Другой раз поместили в нашей стенгазете «Рога и копыта» сообщение о том, что в одном австралийском селении живут братья-близнецы, одному из которых двадцать четыре года, а другому тридцать шесть. Пришла масса писем, в которых читатели недоумевали: как это так, разве такое бывает?

Или еще пример. В тех же «Рогах и копытах» мы написали, будто житель города Клинска Карпов поймал говорящую рыбу. Лежа на берегу, рыба свободно говорила по-английски, по-японски и по-гречески. Но, к сожалению, пока Карпов бегал за переводчиком, рыба куда-то исчезла. И после этого случая многие жители Клинска начали серьезно заниматься изучением иностранных языков. Вот такая совершенно правдивая сенсационная заметка. Какова же была наша радость, когда через несколько дней мы получили от группы ихтиологов письмо, в котором с позиций формальной логики опровергалось существо заметки: мол, как известно, рыбы не говорят, и потом, как же товарищ Карпов выяснил, что рыба говорила на трех языках,  если он не знал ни одного и побежал за переводчиком?

Помещаем мы заметку «Конный спорт»: «Упорная борьба разгорелась между участниками главного заезда. Первым к финишу пришел жеребец Потот. Второе место занял его наездник Быков». После этой публикации приходят письма: как это так? Ведь наездник и жеребец скакали вместе.

Сообщаем мы как-то о том, что в знаменитых Сандуновских банях в Москве испробован новый веник из стекловолкна. Несмотря на дороговизну первого опытного образца (десять рублей), веник обладает целым рядом достоинств: многократностью употребления, повышенной хлесткостью и, кроме того, позволяет сократить порубки берез, осин и дубов на территории, равной Англии, Франции и Бурунди, вместе взятых.

Какова же была наша радость, когда из далекого сибирского города на официальном бланке областного отдела коммунального хозяйства мы получили запрос: «Облкомхоз просит сообщить адрес предприятия, изготовляющего веники из стекловолокна. Статья об этом — «Новинка малой химии» — была напечатана в вашей газете. С уважением, начальник управления такой-то». Мы послали этому товарищу письмо, пригласили его в редакцию, но товарищ почему-то уклонился от встречи.

Но вообще-то должен сказать, что наши читатели — веселые люди. Значительная часть публикаций клуба — заслуга совершенно незнакомых администрации людей. Но кое-где, в отдельных нетипичных случаях отдельные нетипичные товарищи не понимают или плохо понимают шутки, а потому выглядят смешно. Особенно это обидно, когда твои коллеги, журналисты, которым по долгу службы полагалось бы иметь чувство юмора, не имеют его.

Пожалуйста, пример: одна ведомственная газета, занимающаяся охраной лесов, под рубрикой «ЛГ» сообщает» из нашего пародийного раздела «Рога и копыта» перепечатала такую заметку:

«Образцовые работники». «В подмосковном лесу браконьер выстрелил в лося. Когда он подбежал к добыче, из-под шкуры животного выскочили два егеря и задержали опешившего нарушителя. Так находчиво и изобретательно несут службу работники того охотничьего хозяйства Морковкин и Севастьянов. Работать в паре под одной шкурой они начали еще в художественной самодеятельности».

Другая газета уже без ссылки на «Литературку», что само по себе является нарушением журналистской этики (полагается ссылаться на первоисточник), просто под рубрикой «Это интересно», но так же серьезно, как и предыдущая газета, перепечатала целую серию наших публикаций из «Рогов и копыт».

Я оказывал содействие выходу в свет этой книжки. Часто беру ее в руки, чтоб улыбнуться остротам, иронии, вспоминаю тех, кто создавал  неповторимую ауру сборника. На титульном автограф Веселовского: «Юрию Петровичу. Экз. №1 (сигнал) в связи и по поводу, от имени и по поручению с девизом «Если нельзя, но очень хочется, то можно!» ХХ век, еще не вечер!» Этот яркий, могучий человек ушел из жизни, не дождавшись следующего века, в 1992 году. Такие таланты редко живут долго.

Много позже Павел Хмара, подводя итог сделанному 16-й полосой, опубликовал совсем не шуточное стихотворение «Бубенцы»:

В колокола любой эпохи

звонит, как правило, герой.

Но скоморохи, скоморохи,

нужны не менее порой.

Шут иногда совсем не лишен,

он, если вдуматься, борец!

И там, где колокол не слышен,

порою слышен бубенец.

Под колокол с врагами бьются,

летят на подвиг в облака.

А куры подо что смеются

над важным видом дурака?

Под бубенец родится шутка,

лукава, озорна, шустра,

над глупостью глумится жутко

подначка, смехова сестра.

Да смех и сам, могуч и тонок,

колюч и весел, наконец,

тогда безудержен и звонок,

когда зальется бубенец,

который колокола мельче,

но все же колоколу брат...

Когда смолкает вдруг бубенчик,

гудит молчанье, как набат.

Хмара и в прозаической форме выделил два доминантных принципа «Клуба ДС»: «шутя о главном или хотя бы о важном» и «владыки снисходительны к шутам, зато шуты взыскательны к владыкам».

Как жаль, что жизнь газетных публикаций столь недолговечна. Позвольте преданным читателям «ЛГ» напомнить некоторые из них, чтобы оценить уровень юмора тогда и теперь.

Итак, «Фразы»:

Да здравствует все то, благодаря чему мы несмотря ни на что! З. Паперный.

Долг, к сожалению, платежом красен. Вл. Владин.

Живым из жизни не уйти! Г. Малкин.

Сколько у государства ни воруй, все равно своего не вернешь. А. Рас.

У каждого Иуды своя расценка. Б. Крутнер.

Кто смеется последним? Я за вами. Ю. Базылев.

Весной они поженились и жили в мире и согласии до глубокой осени. Б. Брайнин .

Даже очень содержательный человек на восемьдесят процентов состоит из воды. А. Бурмеев.

Поскольку я не собираюсь брать препятствия, уберите их с моего пути. М. Генин.

Разница между графоманами состоит в том, что одних печатают, а других не печатают. В. Голобородько .

Сатирический фильм решили выпустить в немом варианте. Э. Дивильковский.

И на похоронах Чингисхана кто-то сказал: «Он был чуткий и отзывчивый человек».

«Детская комната»

Андрей Вознесенский : Я никогда ранее не писал детских стихов. Видно, теперь мой интеллект готов для этого жанра. В этом опыте мне хотелось повторить вечную истину: люди с детства должны ценить драгоценное время.

Не забудь

Человек надел трусы,

Майку синей полосы,

Джинсы, белые, как снег,

Надевает человек.

Человек надел пиджак,

На пиджак - нагрудный знак

Под названьем «ВТО».

Сверху он надел пальто,

На пальто, смахнувши пыль,

Он надел автомобиль.

Сверху он надел гараж

(Тесноватый, но как раз...)

Сверху он надел наш двор,

Как ремень, надел забор,

Сверху — наш микрорайон,

Область надевает он.

И, качая головой,

Надевает шар земной.

Черный космос натянул,

Крепко звезды пристегнул,

Млечный Путь — через плечо,

Сверху — Кое-Что Еще...

Человек глядит вокруг.

Вдруг —

У созвездия Весы

Вспомнил, что забыл часы.

Где-то тикают они —

Позабытые, одни!

Человек снимает страны

И моря, и океаны,

И машину, и пальто,

ОН БЕЗ ВРЕМЕНИ — НИКТО

Он стоит в одних трусах,

Держит часики в руках,

На балконе он стоит

И прохожим говорит:

«По утрам, надев трусы,

Не забудьте про часы».

Пародии

Александр Иванов

Высокий звон

Косматый облак надо мной кочует...

(Валентин Сидоров)

В худой котомк поклав ржаное хлебо,

Я ухожу туда, где птичий звон,

И вижу над собою синий небо,

Косматый облак и высокий крон.

Я дома здесь, я здесь пришел не в гости.

Снимаю кепк, надетый набекрень,

Веселый птичк, помахивая хвостик,

Высвистывает мой стихотворень.

Зеленый травк ложится под ногами,

И сам к бумаге тянется рука.

И я шепчу дрожащими губами:

«Велик могучий русский языка!»

Ироническая проза

Мы беремся

М. Жванецкий

1. Мы, конструкторы, берем на себя обязательство устранить ошибки ученых.

2. Мы, технологи, берем на себя повышенные обязательства усовершенствовать работу конструкторов.

3. Мы, рабочие, берем на себя обязательство усовершенствовать и внести рацпредложения в работу технологов.

4. Мы, жильцы, беремся своими руками устранить недоделки рабочих.

5. Мы, комбайнеры, беремся своими силами отремонтировать только что полученные с завода машины.

6. Мы, журналисты, берем под контроль работу комбайнеров.

7. Мы, ученые, беремся устранить ошибки в работе журналимтов и объективно освещать.

 8. А мы, юмористы, берем на себя обязательство смешить читателя тем, как один всю жизнь доделывает за другого.

Украшением каждой 16-й страницы были работы редких по таланту и своеобразию художников: двух гениев карикатуры, двух Василиев — Дубова и Пескова, Владимира Скрылева, Сергея Тюнина, Михаила Златковского, — простите, всех не перечислишь.

«Литературная газета» не раз делала то, чего ни одна другая газета до нее не делала. «Клуб 12 стульев» впервые в практике нашей прессы стал устраивать в разных городах страны вечера сатиры и юмора с участием лучших своих молодых тогда авторов (Александр Иванов, Леон Измайлов, Григорий Горин, Владимир Вишневский и др., и др., и др.). Начали, естественно, с Одессы, а затем много лет колесили по всем крупным городам страны и выступали с неизменным оглушительным успехом. Да не обидятся сотрудники других отделов, но прирост популярности газеты давал никак не меньше самых громких серьезных публикаций. А День смеха? Его придумали и ввели во всесоюзный обиход именно наши «Стулья».

Как-то на 16 странице была напечатана фраза: «Если у человека нет чувства юмора, у него по крайней мере должно быть чувство, что у него нет этого чувства». Сама природа юмора такова, что его восприятие чрезвычайно индивидуально. Постоянно страдающие от этого юмористы посвятили болезненной для них теме массу сюжетов. Вспомните хотя бы до сих пор звучащий в эфире диалог Ильченко и Карцева о студенте Гаридзе по имени Авас и тупом доценте. В редакторате «ЛГ» были люди с разным градусом осторожности и разным восприятием юмора. «Клуб 12 стульев» относился к этому как к нормальному явлению, в дискуссии с начальством не вступал, ничего из своей продукции не отстаивал. Каждому ведущему редактору представлялась пухлая папка юмористических произведений всех жанров. Выбирай, что твоей душе угодно! Таким простым способом достигалась полная бесконфликтность между отделом и ведущим номер, который в случае недовольства чем-то со стороны главного редактора выступал уже как защитник «Клуба ДС».

 

Главный выдумщик

В редакции, где много талантливых людей, выделять кого-то весьма затруднительно. Но для Анатолия Захаровича Рубинова сделать это сам бог велел. Он заведовал отделом социально-бытовых проблем и был самым популярным журналистом «Литературной газеты». Доказательство тому простое: на его статьи читательских откликов приходило больше, чем на все другие материалы номеров, где они публиковались, вместе взятые.

У Рубинова долгое время была всего одна сотрудница – Лора Иосифовна Левина (Великанова) и безотказный внештатный помощник Валентин Басков. Больше он никого брать не хотел, дабы не делиться отводимым отделу местом на полосах. К Лоре он относился хорошо, будучи по природе добрым и отзывчивым, но постоянно над ней подшучивал. То телефон спрячет в письменный стол, он звонит, а бедная женщина бегает по кабинету и никак не может понять откуда. То положит в её сумку полную бутыль воды, и Лора до самого дома удивляется её тяжести – уж не заболела ли. Обид не было, подобные шутки и розыгрыши испокон веку украшают редакционную жизнь. Когда объём работы отдела стал для двоих непосильным, Анатолий Захарович пригласил ещё одну сотрудницу – Лидию Григорьевну Дерун, близкую его творческим и деловым установкам.

По сути же он сам и был отделом. Его вулканическая творческая энергия, неистощимая выдумка, умение находить все новые и новые животрепещущие темы, острое и быстрое перо не имели себе равных в редакции. Ко всему прочему в Рубинове полыхал жаркий огонь взрывного темперамента, делавший его пробивную силу для своих материалов непреодолимой. Если же случались задержки, он обижался, как ребёнок, только что не до слёз.

Коллеги-замы за долгие годы совместной работы, видимо, к этому привыкли и спокойно реагировали на его эмоциональные вспышки. Я же, не встречавшийся ни с чем подобным в партийном аппарате, всегда старался успокоить Анатолия Захаровича, во всём идя ему навстречу. Он так самозабвенно любил своё дело и газету, что по-другому было просто нельзя. Присутствовал и ещё один очень важный момент: во время войны Рубинов служил в авиации, имел боевые вылеты, награды, потом стал фронтовым газетчиком. Для меня все участники Отечественной – люди особые, с которыми обращаться надо только коленопреклоненно.

Мы жили по соседству в Безбожном переулке и часто встречались, когда я работал уже в другой редакции. Анатолий Захарович жаловался, что его не печатают, что при новом руководстве его статьи никому не нужны. И почти при каждой встрече повторял: «Никогда мне не работалось так хорошо, как при вас». Думаю, он по свойству своего характера преувеличивал, потому что и до меня отношение руководства к Рубинову и его материалам было неизменно хорошим. Его привел в редакцию Сырокомский из «Вечерней Москвы», где они работали прежде, и, конечно, так или иначе покровительствовал старому товарищу. У Рубинова не было семьи, вся его жизнь состояла из газеты и только из газеты. Безграничным трудолюбием он выделялся даже на фоне нашего великолепного ансамбля солистов. Когда в человеке сочетаются такие качества, его, как выразился когда-то Владимир Ильич, «надо ценить и беречь сугубо». Увы, из постсоветской редакции «ЛГ» его уволили, известив об этом телеграммой.

На примере Рубинова хорошо видно, сколь важна для журналиста величина предоставляемой для его творений площади. Рубинов и в «Вечерней Москве» был в числе первых, все присущие ему достоинства при нём присутствовали. Но! Но за то и любили эту газету москвичи, что длинных статей в ней не печатали. Заметка в 80 строк считалась крупным материалом, а в 180 – событием, какие нечасто случались  даже у признанных авторитетов. При этих объёмах Рубинов был заметен, не более того. В «ЛГ», получив невиданный прежде простор для своего пера, он буквально взлетел творчески. Появилось место и для рассуждений, и для блестящих язвительных пассажей, и для метких характеристик описываемых персонажей, и для анализа с вытекающими из него выводами. Рубинов стал всесоюзной знаменитостью. Его непрестанно приглашали выступить перед самыми разными аудиториями, на общередакционных встречах с читателями он всегда проходил по разряду «гвоздей».

Рассказать обо всём им написанном невозможно. Всех, кому это интересно, отсылаю к книгам Анатолия Захаровича, построенным на литгазетовских материалах. Их больше десятка, тиражи крупные, так что найти, думаю, можно в любой библиотеке. Но о некоторых рубиновских акциях не упомянуть было бы непростительно.

Номер один – «меченые атомы», о почте. Сейчас она работает хуже некуда. Письмо с одной московской улицы на другую идёт 10 дней, а послания из собеса я получаю через месяц после отправления. Столько же летит и письмо от родных из Волгоградской области. То, что было в советские времена, представляется недостижимым идеалом. Но у Рубинова были другие мерки. Ведь в Лондоне письмо, опущенное в почтовый ящик до полудня, доставляется адресату в тот же день. Вот как надо работать!

Проведённая Рубиновым акция на эту тему – тоже образец того, как надо работать. Для журналистов будущего, которые, верю, возродят лучшие традиции советской печати, его собственный рассказ.

«Мне казалось, что статья с многочисленным перечислением многих цифр и адресов получится слишком длинной для нынешнего читателя, неинтересной (чувствуется школа «Вечёрки»), и поэтому доказательство, которое я ищу, должно быть не только точным, но и занятным, чтобы оно, прервав затянувшееся повествование, могло бы снять с читателя утомление. Что и говорить, тема доставки почты сама по себе довольно скучна, хотя и затрагивает интересы каждого человека.

В таких случаях, думается мне, автор должен заботиться о том, чтобы дать читателю разрядку. Она должна быть неожиданной, а припасённый ход совершенно понятным и убедительным (для себя я называю это «анекдот»).

«Анекдот» который я разработал и применил в статье, подсказала сама жизнь. В то время я читал воспоминания о Льве Толстом. Там говорилось, в том числе и о письмах Толстого. Письма Льва Толстого? Конечно же, спохватился я, надо поинтересоваться письмами великого писателя, попытаться посмотреть их в подлиннике, а главное – конверты со старыми штампами».

Началась операция с того, что сотрудники и актив газеты в один и тот же день, в одно время опустили в почтовые ящики в разных местах Москвы 200 писем. 100 направлялись собкорам газеты, 100 – на домашний адрес Анатолия Захаровича. На каждом конверте была пометка, в какой ящик оно опущено.

В главном почта не подвела: все до единого письма дошли по адресу. Но, сроки! Ленинградский корреспондент первое письмо получил через 3 дня, последнее – через 6. Бакинский первое через 4 дня, последнее – через 10. В Киев и Кишинёв письма пришли быстрее, чем в Ленинград. Отправленные с главпочтамта – медленнее, чем с окраинных улиц Москвы. Как объяснить эти почтовые причуды?

Рубинов не был бы Рубиновым, если бы ограничился перечислением полученных в ходе эксперимента данных. Думаете, зря он начал с корреспонденции Льва Толстого? С помощью сотрудников толстовского музея он просмотрел штемпели на конвертах его обширной переписки и обнаружил: письмо из Москвы в Тулу дошло за один день. Реакционное же послание, опущенное в ящик вблизи толстовского особняка, пришло через 3 дня. Письмо Л.Н.Толстого в Петербург дошло в 1900 году за сутки. Ответ из Ленинграда о получении контрольного отправления «ЛГ» двигался до Москвы четверо с половиной суток.

В общем, фактов набралось более чем достаточно. Все они говорили об одном: дореволюционная почта, перевозя свой груз на тихоходных поездах и лошадях, давала сто очков вперёд нашей. Конечно, объем ее работы за советское время неизмеримо вырос. Почта за год доставляла 7,5 млрд. писем, число подписчиков газет увеличилось в 100 раз. Но разве это оправдание медлительности и нерасторопности?

Публикации «ЛГ» о работе почты (после описанного проводились и повторные проверки) читатели приняли самым заинтересованным образом. Рубинов писал: «Был необычайно бурный поток отзывов. Высказывали мнения, давали советы специалисты, читатели поддерживали статью, приводили свои примеры медлительности почты. Никакая профессиональная бригада специалистов-ревизоров не могла бы дать столь обширный материал для размышлений, привести такое количество фактов, как эти «письма про письма». Вот здесь и сказалась огромная сила воздействия газеты на самые широкие слои населения, проявилось доверие к ней. В опубликованной статье был, несомненно, игровой момент, который увлёк читателя, он охотно принял предложенные ему правила. Что касается автора, то это было ему ответом на невысказанные сомнения: может ли быть интересной нелитературная статья в «Литературной газете». И до этого были серьёзные подозрения, что читателя оставляют равнодушными многие избыточные газетные красивости, завлекательные заходы, заголовки из популярных песенок. По моему мнению, нет ничего литературнее для газеты, чем писать обыкновенными словами, без цирковых вывертов и разговаривать с читателем с искренним доверием, не боясь показать, как статья делается. Я с благодарностью вспоминаю те охапки писем, которые почта приносила мне от читателей».

Анатолий Захарович хранил все полученные читательские письма как самую большую ценность, никого к ним не подпускал. Понимал: это ценное свидетельство исторической эпохи. Представляю, что он пережил, придя в редакцию после увольнения и обнаружив весь свой архив под дождём на свалке.

При советской власти в стране действовал порядок, по которому на каждое критическое выступление печати критикуемая организация обязана была дать ответ с сообщением о мерах, принятых для устранения недостатков, наказании виновников и т.д. Наиболее серьёзные критические материалы рассматривались министерствами и ведомствами, местными партийными, советскими, хозяйственными, контрольными и правоохранительными органами, осуществлявшими всю полноту власти. Поэтому люди видели в советской прессе защитницу своих прав и интересов и очень активно писали в редакции обо всём, что мешало им нормально жить.

Статьи «ЛГ» о работе почты обсуждала коллегия министерства связи. Она определила серьёзные меры по её улучшению. Именно тогда были введены индексы, облегчавшие сортировку писем, заказаны сортировочные машины. В итоге почта стала доставляться быстрее к вящему удовольствию миллионов читателей, ревностно следивших за тем, чего же добьётся газета.

Рубинов провел ещё несколько акций подобного рода, исследуя, почему москвичи недовольны работой такси, телефонов-автоматов, службой междугородних переговоров, и другие. Его отдел брался за обычные житейские темы, касавшиеся каждого, привлекал к анализу неблагополучной ситуации и её причин массу читателей, рассказывал о зарубежном опыте. В итоге всем становилось ясно, что какие-то привычные правила надо менять, а столь же привычные методы работы сферы обслуживания в корне усовершенствовать. И отдел этого добивался. Обычно ценою длительных, упорных и последовательных усилий. Для журналиста тогда не было большей радости, чем видеть, что эти усилия повлияли на решение важной проблемы, принесли пользу людям, облегчив их быт.

Однако ж нерешённых проблем оставалось неизмеримо больше, чем решённых. И пресловутый жилищный вопрос, и торговля, и сфера обслуживания в целом. Каждая из этих и других проблем, не решенных на первой стадии строительства социализма, имеет своё объяснение. Расширение сети бытовых и торговых предприятий сдерживалось идеологическими соображениями. Открой тут двери частнику, и предложение за год превысило бы спрос. Но частный капитал, теперь мы это видим, принёс бы в жизнь столько неприятных проблем! Тут простор и для коррупции, и для роста криминала (есть у кого брать!) и для имущественного расслоения общества…  Да что перечислять, мы всё это и многое другое видим сейчас воочию. Россия, принуждаемая к жалкому подобию капитализма, всё потеряла в геополитическом масштабе и ничего не приобрела, кроме тяжелейших болезней общества, излечить которые бессильны наивные заклинания её не обладающими политическим опытом и фундаментальными знаниями властителей. Выйти из всеобщего кризиса можно, лишь продолжив движение к социализму с исправлением допущенных прежде ошибок. Законы истории не допускают возврата к прошлому, ни одна реставрация его не продержалась дольше 20-30 лет.

Советский Союз был страной величайшей социальной демократии. Член Политбюро получал тысячу рублей в месяц, высоко-квалифицированный рабочий – 500. Все виды материальных благ по цене были одинаково доступны, поскольку государство устанавливало цены из расчёта средней зарплаты по стране. Почему не хватало такси? Потому что поездка по Москве оплачивалась по 10 копеек за километр. Билет в купейный вагон до Ленинграда стоил 9 рублей. За трёхкомнатную квартиру мои родители платили 7 рублей в месяц, за телефон 1 рубль 70 копеек. Билет на городской транспорт стоил 5 копеек, литр бензина от 7 до 10 копеек. За детский сад, пионерлагерь, дом отдыха, пансионат, санаторий плата выглядела чисто символической. Вся медицина, включая сложнейшие операции, все образование бесплатные. В 50-х, 60-х, 70-х годах проблем с продуктами не было, хотя цены на него сегодняшней молодёжи покажутся сказочными. Килограмм мяса 2 рубля, сливочного масла 3.50, колбаса 2 – 2.90, красная икра 3.50, чёрная 8, треска 47 копеек, пирожное 22. Косыгин железной рукой не позволял печатать денег больше имевшегося объема товарной массы. А вот последующие главы правительства не стали противиться стремлению партийного руководства к видимому росту благосостояния путём повышения зарплаты. Сразу возник дефицит, растущий, как снежный ком в оттепель. Пустые полки в магазинах появились позже, но и тогда холодильники у всех были полны продуктов. Сколько причитаний об этой поре мы слышали, однако статистика упрямо утверждает: потребление наиболее ценных продуктов на душу населения в СССР и в эти некомфортные годы было значительно выше, чем в постсоветской России.

Вышесказанное имеет прямое отношение и к другим темам, разрабатывавшимися отделом социально-бытовых проблем. Очереди, вечные очереди советской поры. «Литгазета» бичевала ленивых и грубых продавцов, нераспорядительных директоров магазинов, инертных руководителей торговли, но дело-то было в них лишь отчасти. Советские экономисты и политэкономы считали, что в непроизводительной сфере, в том числе в торговле, людей должно быть занято, чем меньше, тем лучше. И планируемое количество магазинов, столовых сильно отставало от реальной в них потребности. Упаковка применялась самая примитивная, чтобы не удорожать товары. Правительство дорожило каждой копейкой в карманах трудящихся.

Бывая в зарубежных поездках, наши люди видели, что рынок там непрерывно пополняется новыми видами товаров, постоянно совершенствуется бытовая техника. А могучая советская индустрия отделывалась крохами, выпускаемыми в маленьких цехах ширпотреба. Оборонные предприятия, для которых в технике не было ничего невозможного по части конструирования и производства, давали населению жалкий примитив вроде пылесосов и кастрюль-скороварок. На то, чтобы заполнить магазины бытовыми компьютерами и прочими давно известными научно-техническими чудесами, никто из руководителей военно-промышленного комплекса решиться не мог. Гигантские танковые заводы ежегодно выпускали многие тысячи боевых машин, которые уже ставить было некуда. И никто даже заикнуться не посмел, чтобы хоть один из них перестроить на производство легковых машин, завалить ими страну.

Но у кого поднимется рука бросить камень за это в руководителей СССР? Все они прошли войну. Да и у всего тогдашнего поколения память о её ужасах, о миллионах жертв неизгладима на всю оставшуюся жизнь. Народ готов был на любые жертвы, любые лишения, лишь бы это не повторилось. Кого война не опалила своим смертельным огнём, тому нас не понять.

Отдел социально-бытовых проблем многие годы вёл придуманную Рубиновым рубрику «Если бы директором был я». Свои соображения по вопросам самого разного характера и масштаба присылали для неё десятки тысяч читателей. Но не было ни одного письма с предложением сократить оборонные расходы.

О директорской рубрике стоит рассказать особо. Анатолий Захарович, начиная её, справедливо считал, что эта газетная форма пробуждает у людей общественный темперамент, усиливает причастность к решению проблем, которыми живёт страна, возбуждает нетерпимость к недостаткам, даёт возможность для полёта смелой мысли. Если читателям это интересно, могу в дальнейшем включить в текст примеры инициативы наших директоров. Вот два: по их предложениям весной страна стала переходить на летнее время, в жилых домах наладили сбор пищевых отходов для свиноферм.

Я уже упоминал выше об отношении Рубинова к читательским письмам. Он ежедневно сам просматривал все, что приходили в редакцию. У него было какое-то особое чутьё на те из них, которые  могут затронуть людские сердца. Появление их в газете вызывало к ней доверие, желание поделиться самым сокровенным. Детские письма – самые трогательные. Вот одно из них. Газета напечатала его, ничего не изменяя, лишь снабдив заголовком «Мне нужен папа».

«Мы с мамой давно живём вдвоём. Отец мой пил, дрался, обижал маму. Мы прогнали его, а потом уехали. Здесь мы живём всего три месяца, родных у нас здесь нет. Дома тихо и скучно. Я сколько раз говорил маме, чтоб она выходила замуж. Мама мне говорит: «Зачем? Нам и вдвоём хорошо». А мне так отца охота! Недавно у нас была соседка. Я смотрел свои марки в маленькой комнате. Мама с тётей Валей разговаривали, и я слышал, как она говорила, что в «Литературной газете» печатают объявления хороших женщин и мужчин, чтобы они познакомились друг с другом. Я сказал маме: «Напиши объявление про себя». Но мама рассердилась и закрыла дверь.

Тогда я решил, что сам напишу про свою маму и про себя. Я учусь в пятом классе, мне скоро будет 12 лет. Мне нравится мастерить разные модели и фотографировать. Даже с мамой кое о чём и не поговоришь. А вот с Валеркиным отцом интересно. Я всё время у них пропадаю, Валерка – это мой друг.

А теперь про маму. Ей 35 лет исполнилось недавно. Она у меня лучше всех – такая светленькая, худенькая. Мама работает преподавателем в институте. А раньше работала инженером на заводе.  Мы с мамой ходим в кино и катаемся на лыжах, ещё я люблю хоккей, а мама шить и вязать. Мне с мамой хорошо, но всё равно мне хочется хорошего отца, нам было бы ещё лучше. Вот я вам и пишу, чтобы вы про нас написали, может, кто и захочет стать моим отцом. Ну и пусть мама немножко посердится, когда прочитает, – я её уговорю.

Только не пишите мою фамилию, а то вдруг кто прочитает из нашего класса – смеяться будут. С горячим приветом. Слава».

Наш народ на редкость отзывчив. Уже с утра, едва вышла газета, начались телефонные звонки. Мужчины спрашивали адрес мальчика. Через известное время пошли письма, в общей сложности их поступило около тысячи. Письма разные. Люди сочувствовали Славе, старались его подбодрить, обнадёжить, посылали подарки. Множество мужчин, тоже страдающих от одиночества, от того, что у них нет детей, деликатно осведомлялись, не поможет ли им редакция как-то связаться с ребёнком без папы и его мамой. Новое её замужество оказалось счастливым.

Читательские отклики выявили болезненную проблему жителей городов: где, как найти жениха или невесту тем, кто не сумел это сделать в ранней молодости. Людям благополучным она представлялась несерьёзной и даже смешной. А вот тем, перед которыми эта проблема стояла, и с каждым годом острее, было совсем не до смеха. Какие питать надежды девушке, работающей в женском коллективе? А если это «текстильный городок»? Редакционная почта развеяла укоренившееся представление об исключительно женском характере одиночества. Почитайте: «Где может найти спутницу жизни одинокий немолодой мужчина? Тот, кто работает в мужском коллективе? В автобусе? Или на танцах? Мне 34 года. Однажды я пришёл на танцплощадку, девушка лет двадцати весело, насмешливо сказала мне: «Папаша, который час?»

Новые идеи лучше всего передаются через эмоции. Славино письмо, прочитанное миллионами людей, вызвало в стране эмоциональную бурю. Она сдвинула с места тяжеленный камень одного из прочных предубеждений того времени. Предубеждения против того, что раньше называлось сватовством, против создания службы знакомств, брачных объявлений в газетах. Правда, первые наши выступления на эту тему были встречены, как принято говорить, неоднозначно. Хотя в редакцию пришли десятки тысяч писем с горячей поддержкой, часть читателей и некоторые печатные издания возмущались, негодовали, высмеивали «Литгазету». Ну, а потом произошло то, что всегда происходит с непривычными идеями. Сначала: этого не может быть, потому что не может быть никогда. Потом: а почему бы и нет? И, наконец: а как же иначе?  По прошествии времени по всей стране возникли сотни, а может быть, и тысячи клубов знакомств под разными названиями, газеты стали печатать брачные объявления, а в Мосгорисполкоме открыли отдел семьи и брака.

Скольким людям газета помогла, сказать невозможно. Но в том, что в результате её выступлений одиноких в стране стало меньше, не было сомнений даже у тех, кто им горячо оппонировал.

***

Анатолий Захарович Рубинов, которого я числю в ряду выдающихся советских журналистов, скончался в 2009 году. За два дня до смерти сказал: «Я знаю, что скоро умру». 9 мая под вечер вышел погулять, вернулся, лёг и в 6 часов умер. Похоронен на Перловском кладбище рядом с матерью.

 

Перед литературным океаном

Позвольте, уважаемый читатель повторить общеизвестное: Советский Союз был самой читающей страной мира. Привычная

картина тех лет: люди читают в транспорте, в парках и на бульварах; в библиотеках очереди, записи на новинки, в читальных залах нет свободных мест, подписные собрания сочинений — дефицит, подписку разыгрывают. Кроме библиотек общедоступных, городских и сельских, во всех учебных заведениях, домах культуры, их имели профсоюзы, воинские части, корабли, многие предприятия и учреждения, даже тюрьмы и колонии. Все они постоянно пополнялись. Ежегодно на 77 языках выпускалось 85 тысяч названий книг и брошюр. Всего же за годы Советской власти их издано 300 тысяч общим тиражом свыше 13 миллиардов экземпляров. Среди них немало таких, которые прочитывались и запоминались на всю жизнь миллионами.

Советская литература была великим воспитателем, учила всему лучшему, развивала людей. Счастливы были те поколения, которые росли на великих ее книгах.

К писателям относились с огромным уважением, а к лучшим — с обожанием. Почему? Потому, что их работа шла в резонанс с духовными запросами людей, помогала им понять себя, свое место в обществе, разобраться в сложных, порой мучительных проблемах жизни. Такова была традиция великой русской литературы предшествующих веков. Русский писатель всегда обладал правом нравственного законодателя, был, если иметь в виду лучших представителей подлинной литературы,  выразителем общечеловеческих страданий и переживаний.

Еще несколько цифр, и больше не буду ими утомлять. До начала «перестройки» Чингиз Айтматов издавался 309 раз на 57 языках, общий тираж 16,3 млн. экземпляров (на считая многомиллионных тиражей журнальных публикаций); Андрей Вознесенский — 29 раз на 7 языках, общий тираж 1,7 млн. экземпляров; Евгений Евтушенко — 59 раз на 9 языках, общий тираж 3,5 млн. экземпляров; Борис Пастернак — 47 раз только на русском языке, общий тираж — 736 тысяч экземпляров; Валентин Распутин — 65 раз на 18 языках, общий тираж 5,6 млн. экземпляров. Это авторы, ныне объявленные преследуемыми, которым в советское время

чинились всяческие противодействия. А милый власти Валентин Катаев за свою долгую писательскую жизнь издавался 595 раз на 73 языках, общий тираж 43 млн. экземпляров. Наиболее популярные зарубежные писатели имели у нас тиражи, которые на родине им и не снились. Одних американцев издано 275 млн. экземпляров, в том числе Хемингуэя — 13 миллионов.

Если человек занимается литературой профессионально и в течение многих лет, его никакое обилие книг не пугает. Он прекрасно ориентируется в потоке новых произведений и переизданий; знает, что нужно обязательно прочесть, что достаточно перелистать, а что можно просто пропустить. В редакции работали такие асы, такие знатоки классики и современности, перед эрудицией которых лично я только преклонялся.

Хотя в среде непрофессиональной слыл начитанным человеком. Читать я начал еще до школы, прекрасно помню первую книгу, которую в 6 лет прочел самостоятельно — «Золотой ключик, или приключения Буратино» Алексея Толстого, помню и все иллюстрации, и как мы ее покупали в книжном магазине на улице Горького. Между Моссоветом и Центральным телеграфом до войны стоял ряд домов, полуподвал которых занимал огромный книжный магазин. Мы жили неподалеку. По выходным папа часто водил меня туда за новой книгой. Чтение было моей страстью. Я перечитал все, что имелось дома, у дедушки с бабушкой (именно у них, лет в 11—12 прочел полное собрание Гоголя и все 4 тома «Жизни животных» Брэма).

В эвакуации я стал своим человеком в библиотеке Магнитогорского металлургического комбината, где за зиму 1941—42 годов прочел массу книг, в том числе «12 стульев» и «Золотого теленка». Летом 1942 года в Санчурске Кировской области дед привел меня в дом, где сохранилась богатая библиотека дореволюционных изданий, и хозяйка давала мне то Загоскина, то Чарскую… В школьные годы читал на уроках, на переменах и до поздней ночи в постели, прячась с лампочкой под одеялом. Филфак МГУ дал глубокое знакомство с русской классикой, фольклором и древними писателями,  со всем лучшим, что имелось в античной, средневековой, классической и современной литературе Запада. Позже, уже работая, я, конечно, читал те новинки, которые читали все, но на большее времени не хватало. Поэтому первые годы в «Литгазете» как-то вмешиваться в освещение литературных тем мне представлялось невозможным.

Стратегию в этой сфере определял, конечно, сам Чаковский. Проводником его установок был Евгений Алексеевич Кривицкий, курировавший как зам. главного редактора всю «первую тетрадку» — те 8 страниц, которые отводились под статьи о литературе и искусстве. С давних времен во главе основных отделов тетрадки стояли члены редколлегии.

Самым мощным был отдел критики, занимавшийся русской литературой, во главе с Федором Аркадьевичем Чапчаховым и Аристархом Григорьевичем Андрияновым. Они соединяли в себе и глубоких знатоков и опытных политиков. Среди штатных работников я бы выделил две наиболее яркие, известные и теперь фигуры — Сергея Ивановича Чупринина (сейчас главного редактора журнала «Знамя») и Аллу Николаевну Латынину, представлявших левый фланг критического фронта.

Сергей Иванович Чупринин

Алла Николаевна Латынина

«Братишками», как называли в редакции отдел литературы народов СССР, руководили Ахияр Хасанович Хакимов и Людмила Евгеньевна Лаврова. За исключением знающей все и вся за многие-многие годы работы в «ЛГ» Натальи Сергеевны Высотской, состав отдела был молодой, энергичный и в то же время очень дисциплинированный — иначе и быть не могло при прошедшем фронт аксакале Хакимове. Отдел проводил политику мудрую и взвешенно-доброжелательную по отношению к «письменникам» из союзных и автономных республик. Не допускал в отношении кого-либо невнимания, чаще хвалил своих подшефных. Если и критиковал, то в очень тактичной форме. Мы-то все жили в убеждении, что дружба народов у нас крепкая и нерушимая, а «братишки» лучше всех в редакции понимали, какая это ранимая и взрывоопасная материя. И умело, ювелирно вели дело, прося только об одном — дайте нам работать без некомпетентного вмешательства редактората. Мы и не вмешивались, зная, что дело в надежных руках.

Ахияр Хасанович Хакимов

Людмила Евгеньевна Лаврова

Борис Ефимович Галанов

Тоже фронтовик и тоже член редколлегии Борис Ефимович Галанов руководил отделом искусств. Это был человек больших знаний и большой интеллигентности, пользовавшийся прочным авторитетом в разношерстной, амбициозной массе деятелей искусства. Авторитет удерживался просто: отдел, сколько я помню, ни разу не покривил душой в оценках, мягко отвергая и просьбы редактората порадеть тому или иному артисту. Помню, я по доброте душевной попросил как-то поддержать соседку по дому Людмилу Гурченко, переживавшую тогда неудачный творческий период. Зам. редактора отдела Юрий Гладильщиков сходил на концерт и объявил мне: «Мы можем дать только критический отзыв».

Такими в отделе были все — Лидия Польская, Ростислав Поспелов, Татьяна Хлоплянкина, Григорий Цитриняк. Их твердая, по гамбургскому счету, позиция создавала руководству газеты, мягко говоря, неудобства, поскольку у нас были среди творцов цеха искусств и кумиры, и просто добрые знакомые, которых хотелось поддержать и которые на нас часто сильно нажимали. Но, как говорится, на «нет» и суда нет.

Естественно, что в профессиональном литературном издании был и отдел литературоведения, где собрались знатоки и мастера этого участка литературного процесса. Заведующая отделом Светлана Даниловна Селиванова обладала и глубокими знаниями, и сильным характером (впоследствии она стала зам. главного редактора журнала «Москва»). В отделе был свой ветеран Константин Багратович Серебряков, эрудиция которого казалась безграничной. Самим своим присутствием в составе отдела укреплял его авторитет известный ученый Владимир Георгиевич Куницын. Карен Степанян, Владимир Верин, Наталья Иванова кто опытом, кто молодостью подкрепляли коренников.

Особое место в литературной части газеты занимал отдел публикаций, которым более 30 лет руководил член редколлегии Георгий Дмитриевич Гулиа. Но он заслуживает специального рассказа, что и последует в дальнейшем.

И, наконец, отдел литературной жизни, где во главе с Ириной Исааковной Ришиной собрались как пчелки, трудолюбивые, всем писателям известные и любимые ими Таня Архангельская, Слава Тарощина, Ира Тосунян и Лена Якович. Их заботой было сообщать о всех писательских пленумах, совещаниях, «круглых столах», международных контактах, поездках, юбилеях, утратах.

 Не помню уж кто из писателей дал литературе такое определение: это книги, которые читают. Читали у нас все, что издавалось, и «Литературная газета» от рождения мучилась: кого из писателей отметить солидной статьей, кого рецензией, кого заметкой, а о ком и промолчать. Вне конкуренции были, конечно, живые классики, как Леонид Леонов, а также секретари Союза писателей и редакторы журналов. Но и у рядовых членов Союза ни одно талантливое и даже просто заметное произведение не оставалось неоцененным. Зато сколько обид высказывали середняки и совсем слабые авторы, коих было, увы, большинство. Талант, он ведь

везде редок.

Классик советской литературы Юрий Бондарев сказал о собратьях по ремеслу: «Писательская среда — среда неровная. Среда завистливая. Среда недобрая. Почему это Юрий Бондарев написал «Горячий снег» или «Берег», а не я?.. Вот и вся подоплека многих писательских конфликтов. Может быть, я говорю примитивно. Но примитивность всегда имеет очень глубокие корни».

К этой характеристике можно было бы добавить и еще кое-какие нелестные определения. Но я ограничусь одним своим наблюдением. Писатели болезненно самолюбивы и обидчивы. Как актеры. Знакомый театральный критик жаловался как-то на народного артиста, который остался  недоволен его похвальной рецензией: «Вот если б ты написал еще, как плохо играли мои партнеры!..»

Понять это нетрудно. Серьезный писатель годами трудится над своим произведением, целиком погружаясь в работу, месяцами нигде не появляясь. Пишет и переписывает, терпя тяжкие муки творчества. Готовая книга кажется ему совершенной, недостатков в ней быть не может. А потому любые замечания даже самых доброжелательных критиков вызывают раздражение и гнев, за ними видятся происки литературных врагов и еще бог знает что.

Кроме всего прочего, нельзя забывать и о прямой материальной заинтересованности авторов в положительных отзывах прессы. Они способствуют переизданию книги, повышению тиража. Что  создает условия для материального благополучия писателя и его семьи.

Литературный мир тесен, пронизан пересудами, сплетнями, лицемерием. В глаза писатели, особенно поэты, и особенно в застольях, друг друга возносят до небес, объявляют гениями, а за глаза… не будем об этом. Простительные слабости творческих натур.

Многоопытные сотрудники литературных отделов редакции в совершенстве владели искусством взаимоотношений с писателями. К самым талантливым, составлявшим гордость нашей литературы, относились с почтением и всем возможным вниманием. Остальных жаловали в зависимости от степени удачности их публикаций. Кого-то похваливали, кого-то поругивали. Но если ругали, то несильно, в рамках, как теперь говорят, корпоративности. Разносных статей, насколько помню, при мне не было.

Был еще наиболее многочисленный отряд пишущей братии — «члены Союза». Им место на страницах «ЛГ» находилось крайне редко, а многим и никогда. Газета не резиновая. Но вот юбилейные даты каждого из них отмечались неукоснительно: отдел кадров Союза писателей готовил краткие поздравления с перечислением всего созданного юбиляром, а «ЛГ» их печатала, сопровождая полученным из того же источника фотопортретом.

Литературный процесс в советское время развивался постоянно. Выходило много толстых и не очень толстых журналов, мощно работали центральные и местные издательства, появлялось много книг литературоведов и критиков. И каждого автора распирало естественное желание быть замеченным, а еще лучше отмеченным. Писатели первой категории и секретари Союза писателей получали причитающуюся им долю внимания автоматом. Они если о чем и заботились, то только о том, кто будет их рецензировать. Каждый знал, что вот такой-то дружественно настроенный критик с одной стороны не упустит никакого повода для похвал, а с другой не позволит себе неприятных замечаний. Ну, и обычно так выходило, что желанные им критики приносили в газету готовые рецензии, едва произведение выходило в свет.

Большинству беллетристов приходилось за внимание к себе побороться. Наши сотрудники испытывали со стороны литераторов, не имеющих покровительства в редакции, такое давление и в таких формах, что порою буквально взвывали и прибегали жаловаться на непрекращающуюся изощренную осаду. Я в таких случаях повторял одно и то же: писателей надо любить. Они ведь в чем-то как дети. Вот и относитесь к ним как к трудному, но все равно любимому ребенку.

Были у редакции трудности и посерьёзнее. В начале 80-х, когда я пришел в «Литгазету», в непримиримой оппозиции к ней стояли авторы книг о русской деревне, о жизни простых людей из глубинки — Абрамов, Астафьев, Белов, Можаев, Солоухин, Иванов, Распутин, Троепольский, Носов, Тендряков, Шукшин, Личутин. Люди очень талантливые, болеющие душой за свой народ, не принимающие государственную политику пренебрежения к его жизни, резко выступающие против высасывания соков из России ради процветания других республик, вроде Грузии. «Литературную газету» они считали чуждой этих проблем, слишком приверженной интересам интеллигенции и городского населения. С Чаковским вообще не общались. Газета платила им взаимностью, пренебрежительно называя «деревенщиками» и обвиняя в шовинизме. Журналы, где редакторы придерживались этой точки зрения («Молодая гвардия», «Москва», «Наш современник»), и в меньшей степени и газета Союза писателей РСФСР «Литературная Россия», постоянно критиковались.

Весьма неприятным было и противостояние двух Союзов писателей — СССР и РСФСР. Русские писатели из первых по таланту были в большой обиде на то, что их замалчивают, редко печатают в журналах, подвергают несправедливым разносам. Книги о тяготах деревенской жизни, ее нерешаемых горьких проблемах, несправедливом отношении государства к крестьянству — собственному становому хребту — вызывали раздражение и неприязнь. А действие всегда равно противодействию. Увы, «Литературная газета» не было тогда образцом объективности. Городских писателей, среди которых тоже немало талантов, но чуть

-чуть другого масштаба, мы заботливо опекали и хвалили, в основном, заслуженно.

«Деревенщики» же рассматривались чуть ли не как очернители советской действительности: шло такое отношение сверху, и крупнейшие наши мастера годами добивались издания своих книг. Защитник у них был один — Георгий Мокеевич Марков, но уж очень много недоброжелателей.

Противоборство зашло далеко, принимало все более ожесточенный характер и ничего кроме вреда литературе не приносило. Мы с замами не раз обсуждали эту проблему. Мнение было общее: надо ее как-то разрешать. Путь тут простой и ясный: привлекать «деревенщиков» к сотрудничеству. Брать у них интервью, заказывать статьи, печатать отрывки из их книг, благожелательно рецензировать. Шаг за шагом дело двинулось. Предубеждение другой стороны противостояния было велико и прочно, однако ж наши усилия не прошли даром. Табу с нормального отношения к «деревенщикам» было снято, они это видели и чувствовали. И хотя не одобряли персональный состав литературных отделов редакции, не могли не видеть среди них и своих сторонников. Прошло, однако, несколько лет, прежде чем наши отношения нормализовались. Идеальными я бы их не назвал, но нормальными — с полным основанием. Большую роль в этом сыграли Юрий Бондарев и Борис Можаев.

Знаковым событием процесса нормализации стало утверждение в 1987 году членом редколлегии редактора отдела литературоведения Светланы Даниловны Селивановой, ярой сторонницы немилых другим литературным отделом авторов русского русла советской прозы. Ещё на стадии обсуждения этого шага, предложенного Удальцовым и поддержанного мной, у наших коллег были немалые сомнения. Люди опытные, они предвидели недовольство среди других членов редколлегии и их сотрудников: нарушался давно сложившийся баланс. Наш с Удальцовым аргумент состоял в том, что назначение Селивановой будет актом справедливости: во-первых, руководимый ею отдел вышел в ведущие, во-вторых, среди интернационального состава членов редколлегии, ведающих литературой и искусством, должна быть хоть одна русская. А.Б.Ч. нашу позицию поддержал, решение состоялось. Предсказанная буря в определенной части Союза писателей и редакции, конечно, поднялась. Со временем поулеглась, но, как говорится, осадок остался. Это был один из тех случаев, когда мы действовали по принципу: делай, что должен, и будь что будет.

 

«Семь дней в…»

После убийства Джона Кеннеди в США вышла книга «Семь дней в мае». Она была переведена у нас и пользовалась большой

популярностью. Кто, когда предложил использовать ее название как визитную карточку полосы оперативной международной информации в «ЛГ», сейчас не установить. Столько лет прошло, «иных уж нет»… Да что «иных»! Никого из придумывавших и начинавших эту полосу не осталось.

Она была единственной в своем роде среди множества аналогичных в других газетах. На ней никогда не печатались материалы информационных агентств ТАСС, «Новости» и зарубежных. Наши инокорреспонденты и редакционные обозреватели сами писали обо всем важном, что происходило в мире, давали свои оценки, сообщали интересные подробности. Газета избавляла читателей от потока политической шелухи, заполнявшего международные страницы многих изданий, кратко, четко и ярко давала собственный обзор главных событий за неделю, поясняла их суть, движущие силы, место в мировой политике.

У «Литгазеты» не было возможности содержать большой штат зарубежных корреспондентов. Она брала не числом, а уменьем и талантом своих сотрудников и привлеченных авторов из числа лучших корреспондентов АПН, «Правды».

Международный раздел редакции был у нас государством в государстве. Его сотрудники заметно отличались от других. Они хорошо и со вкусом одевались. Таких элегантных заграничных твидовых пиджаков, тонных  галстуков, как у Прудкова, не было ни у кого, кроме нескольких его же работников. Никто из них не позволял себе появиться в невычищенных ботинках, неглаженных брюках. Международники, или «иностранцы», как их звали в редакции, имели другое образование; владели языками; кто работал, а кто бывал в командировках за рубежом. Они постоянно читали зарубежную прессу, литературу, ходили на приемы и пресс-конференции в посольства и МИД, словом, в глазах коллег, живших в проблематике литературоведения либо сельского хозяйства Нечерноземья,  были чуть ли не инопланетянами. И если в других отделах в обиходе был коньяк, то у международников виски и джин. В их кабинетах стоял запах импортных сигарет, дорогих трубочных табаков.

Главным в разделе отделом — внешней политики — заведовал Игорь Петрович Беляев. За плечами у него была долголетняя собкоровская работа на Ближнем Востоке, по результатам которой он в соавторстве с тогдашним

правдинским собкором Е.М. Примаковым защитил докторскую диссертацию. Игорь Петрович был вхож ко всем ближневосточным властителям. Ведомства, по разным линиям занимавшиеся проблемами этого беспокойного региона, постоянно просили его съездить в какую-нибудь из столиц, чтобы при личной встрече с одним из его знакомых что-то прояснить либо разъяснить. Писал он блестяще — кратко, емко, с мощным подтекстом, в информационном смысле исчерпывающе. Отличным профессионалом был и его заместитель Михаил Максимович Клейнер. То же можно сказать про опытных кадровых сотрудников — Александра Боженко,

Ирину Гаврилову, Валентину Жукову. Радовало молодое поколение — Сергей Меринов, Сергей Вашурин, Игорь Иванов. У Игоря был уже и опыт работы собкором «Комсомольской правды» на Кубе.

В отделе зарубежной культуры под началом Олега Георгиевича Битова, брата самобытного прозаика собрались знатоки этой сферы: энциклопедист Лев Николаевич Токарев, публицистка пламенного темперамента Анна Ивановна Мартынова и молодежь — известный сейчас всем телезрителям, а тогда скромный литсотрудник Святослав Бэлза, Володя Абаринов.

Ценнейший уникум раздела — отдел иностранной информации, руководимый Борисом Владимировичем Крымовым, участником войны, человеком большой ответственности, творческой одаренности. Его сотрудники прочитывали десятки зарубежных газет и журналов и ежедневно составляли их обзоры с изложением наиболее интересных статей. Это были подлинно золотые люди, обладавшие не только совершенным знанием языков, но и широким политическим и культурным кругозором, владевшие стилем ТАСС — полнота в краткости. Беата Рафаиловна Бельская, служившая переводчицей еще на фронте, была среди них вне конкуренции. Валентин Александрович Островский — просто феномен. Он свободно владел всеми европейскими языками, несколькими восточными, а на скольких мог читать — сам сбился со счета. «Мне достаточно двух недель, — говорил он, — чтобы освоить любой». Отлично делали свое дело Нина Александровна Федосюк, Валентина Васильевна Юкалова, Наталья Викторовна Лаврентьева, Галина Александровна Непряхина, Татьяна Тимофеевна Никанорова. Как и в других прудковских подразделениях, выращивалась способная молодежь — Таня Земцова, Ира Богат, Володя Кузнецов, Никита Медведев.

Думаю, если бы выпускать обзоры отдела иностранной информации в виде приложения к «ЛГ» либо отдельным изданием, успех бы и у него был огромный, ведь такого нигде больше не прочтешь. Но обозреваемая в них пресса тогда проходила под грифом «для служебного пользования», и после прочтения членами редколлегии адрес у сводок был один — архив.

Я старался хоть часть ино-дайджестов использовать в газете, но тут возникали другие трудности — мучительная для всей редакции нехватка места. По установившейся традиции международный раздел имел 9-ю полосу для оперативных материалов на злобу дня и одну либо полторы полосы для политического анализа и зарубежной литературы. Вклиниться туда удавалось весьма редко. На  8 полос второй тетрадки претендовали еще сначала пять, а потом семь мощных отделов.

Мне в силу служебного положения частенько приходилось локтями их расталкивать, чтобы выбить место для своих подшефных, прежде всего зарубежных собкоров.

Из США нам долгое время корреспондировал Иона Ионович Андронов. Он выделялся — и на мой взгляд очень выгодно — из всего корпоратива советских инокоров, работал смело, инициативно, проявляя недюжинные репортерские способности.

Что передавали в свои редакции его коллеги? Госсекретарь США, выступая там-то и там-то, сказал то-то и то-то. Такая-то газета сообщила то-то и то-то. При всей многовариантности тем, имен, названий обычный собкор весьма редко отступал от акынского метода отображения окружающей жизни. Еще когда я учился на факультете журналистики, там из уст в уста передавался рассказ о вошедшей в историю ТАСС телеграмме корреспондента агентства во Франции: «Как сообщила газета «Фигаро», вчера в Париже выпал снег». Однако недооценивать эту работу было бы тоже неверно. До сих пор помню крошечную заметку на первой полосе «Известий»: «Вчера Михаил Горбачев избран президентом СССР. Как пишет газета «Нью-Йорк таймс», это означает конец коммунистического режима». Подобный вывод, как все, надеюсь, понимают, ни один наш корреспондент сделать бы не решился, да и кто тогда мог предвидеть подобное развитие событий. Другое дело американцы: они ж их планировали. Советский представитель в ООН рассказывал много позже, что еще в 1983 году Линдон Джонсон показал ему групповое фото советского Политбюро и, ткнув пальцем в Горбачева, сказал: «Вот кто будет у вас Генеральным секретарем».

Но это опять отступление, надеюсь, небезынтересное.

Андронов брал темы, которые для его коллег вроде бы не существовали. Например, поехал к американским шахтерам и рассказал, как они живут. Не припоминаю, чтобы кто-то, кроме корреспондентов «Труда», брался за аналогичные сюжеты.

Бесспорная заслуга Андронова — возвращение художника Михаила Шемякина. Во время моей командировки в США по линии

общества «Родина» (культурные связи с соотечественниками за рубежом) Иона Ионович нас познакомил. Договорились, что «Литгазета» устроит выставку шемякинских работ. Она состоялась, получила обширную доброжелательную прессу. А через некоторое время Шемякин переехал в Москву.

Иностранные корреспонденты в Москве пичкали своих читателей бесконечной информацией о советских диссидентах. Кто что сказал, кто что сделал. Ничего не сказал и не сделал? Появлялась информация типа: «Весь день вчера окна квартиры академика Сахарова были закрыты». Подробное описание высказываний и действий полутора-двух десятков хорошо прикормленных антисоветчиков, — все, что узнавали из газет о нашей стране их читатели. Эти люди, живущие на американские «гранты», и сейчас главные герои прессы, но уже российской.

Андронов вел в газете сложную тему о покушении на папу Римского и сумел доказать, что никакого «болгарского следа» в нем не было, что впоследствии и подтвердилось.

Единственный из всей нашей зарубежной журналистской диаспоры, Андронов начал в идеологической борьбе использовать оружие противника. Он отыскал в Нью-Йорке американского безработного — диссидента Маури и в течение полутора лет «раскручивал» его в «Литгазете» по образцу того, кто это делали в отношении наших диссидентов зарубежные коллеги. К сожалению, никакой поддержки мы в советской прессе не получили. Наоборот, рафинированное сообщество международников высказывало по этому поводу громкое «фэ». В то числе, к сожалению, и некоторые работники «ЛГ». Деятельность Андронова никак не укладывалась в привычные рамки и традиции. К тому же следование по его пути требовало затраты сил, риска, создавало множество неудобств. Андронов же продолжал начатое. Мы организовали приезд Маури в СССР, устроили пресс-конференцию, выпустили его книгу, провели несколько встреч в разных аудиториях. Увы, отделы ЦУ КПСС — пропаганды и международный — поддержки нам не оказали, а без этого прекрасно задуманная и проведенная акция нужного резонанса не получила.

Гораздо успешнее стала начатая Ионой Ионовичем кампания вызволения наших военных из душманского плена. Он приехал для этого в Москву, получил командировку в Афганистан, привлек к благородному делу известных людей из-за рубежа. И добился освобождения группы пленников. Что было по любым меркам гуманитарным подвигом.

Как раз в это время заканчивался срок работы Андронова в США. Он прервал свои афганские дела, чтобы передать корпункт следующему корреспонденту. Но передача не состоялась, Иона Ионович не получил даже разрешения на заключительный выезд в США. Его жене пришлось одной справляться с массой забот, связанных с отъездом. КГБ СССР сообщил редакции, что по имеющимся сведениям Андронов намеревался поехать именно во время американского визита Горбачева и устроить протестные акции по поводу его пассивного отношения к судьбе наших пленных в Афганистане. Нашу визу Андронов не получит, предупредили меня.

С самого прихода Ионы Ионовича в редакцию я его во всём поддерживал, у нас были добрые и доверительные отношения. Без этого недоброжелатели доставили бы ему немало трудностей в работе. Но ситуация сложилась так, что я же оказался в роли злого начальника. Такая уж должность.

Совершенно незаурядной личностью был наш собкор сначала во Франции, потом в Италии Лоллий Петрович Замойский. Сын известного революционера Петра Замойского, он вырос в среде высокоинтеллектуальной и высокоидейной, получил прекрасное образование, был вхож в дома известных людей как в СССР, так и в странах пребывания.

Его отличала глубина, стремление добраться до корней разрабатываемой темы. Он первым (может быть, одним из первых)

рассказал читателям о могучей масонской организации, ее определяющей роли в мировом развитии, выпустил книги на эту тему. При очередной встрече с руководством КГБ А.Б. Чаковский попросил помочь с материалами по масонам в СССР. «А у нас масонов нет», — был ответ. В КГБ, как выяснилось, никто этой темой не занимался. При Андропове, во всяком случае.

Любимой стихией Замойского были литература и искусство. Крупнейшие писатели, кинематографисты принимали его по первому звонку, охотно давали интервью, писали статьи и эссе для «Литгазеты». По натуре Лоллий Петрович был ученым. В ХХI веке, много позже нашей совместной работы, он напечатал в газете «Досье» серьезные исследования. Одно — об обстоятельствах смерти Сергея Есенина, с которым был хорошо знаком его отец. Автор убедительно доказал, что никакого самоубийства не было и прямо назвал убийцу — небезызвестного чекиста Блюмкина, приревновавшего к поэту свою жену. Вторая — о последних годах жизни Андрея Тарковского, проведенных в Италии. Лоллий Петрович был с ним близко знаком. Он писал, что великий русский режиссер находится в состоянии тяжелой ностальгии, окружен кинематографическим жульем. Это весьма серьезные публикации, заслуживающие внимания историков и искусствоведов.

После перевода Замойского в Италию его место во Франции занял Александр Дмитриевич Сабов, работавший там до того

корреспондентом «Комсомольской правды». Человек молодой и по возрасту, и по духу, он принес на международные страницы новые темы, которых газета прежде не касалась. Сабов писал о жизни французской молодежи, о тех, кто, видя все пороки и язвы буржуазного общества, ищет свой путь в будущее. Думаю, не будет преувеличением оценить его работу в этом направлении как новое слово в советской международной журналистике. Сабов отыскал среди великого множества молодежных организаций группу молодых людей, которые объединились в коммуну, назвав ее «Лонго май».

Коммунары вели свое натуральное хозяйство, наладили ремесленное производство, в повседневной жизни следовали бессмертному девизу французской революции «свобода, равенство и братство». Когда я был во Франции в командировке, Александр Дмитриевич повез меня познакомиться с коммунарами. Жили они в очень живописном гористом месте. Коммуна имела общую столовую, общий дом, мастерские. Днем кто пас скот, кто ухаживал за грядками и посевами, кто вязал кофты и свитера, а вечером все вместе с детьми собирались за ужином, обсуждая текущие дела и новости, веселились. Быть среди этих очень симпатичных, веселых, глубоко идейных людей — огромное удовольствие.

Сабов водил знакомство с русской эмиграцией, которая в это время уже не чуралась советских журналистов, как прежде. Благодаря его связям я побывал в знаменитой библиотеке имени Чернышевского — культурном центре эмигрантского сообщества.

Помимо редакционных интересов, у меня был тут и личный. В начале мировой войны моего деда Николая Владимировича Касаткина, только что окончившего с отличием юридический факультет Московского университета, призвали в армию, после трехмесячных курсов возвели в прапорщики и в 1916 году направили во Францию в составе русского экспедиционного корпуса. Судьба его солдат и офицеров сложилась трагично. Они не щадя жизни доблестно сражались за Францию, остановили немецкий прорыв на фронте, перед которым французские войска спасовали. Русских тогда на руках носили, а дамы наших красавцев, которых по всей армии отбирали в состав корпуса, буквально брали приступом. Но после февральской революции временное правительство отказалось от всяких забот о корпусе. Первое время французы своих русских союзников на голодном, но постоянном пайке держали. После же заключения Брестского мира с Германией уже большевистским правительством французы вывели корпус из боевых действий, раздробили на мелкие части и бросили на произвол судьбы в разных частях Франции, её колоний, других стран Антанты. Офицерам выдавали по 2 копейки в сутки, солдатам же вообще предоставили самим добывать пропитание. После окончания Гражданской войны дед возглавил движение за возвращение на родину, был избран командиром сводного полка и в 1920 году во главе его с почетом был встречен в Москве. Мне бы в юные годы, пока дед был жив, слушать и запоминать его рассказы о том времени, но по свойственному возрасту легкомыслию и отсутствию интереса к истории я все это пропустил. Да, если бы молодость знала, если бы старость могла!

В библиотеке имени Чернышевского мне показали имевшуюся там книгу об экспедиционном корпусе и даже сделали ксерокопию.

Но я снова отвлекся от главной темы, простите великодушно.

Среди всех инособкоров «ЛГ» особняком стоял Анатолий Анатольевич Френкин. Сын многократного чемпиона СССР по боксу,

сам он рано вступил на научную стезю и к нам пришел уже доктором философских наук, специалистом по немецкой философии. В его зону входили ФРГ, Швейцария и Австрия. Статьи Анатолия Анатольевича всегда отличались глубиной и всесторонностью анализа. В Бонне за ним закрепилась репутация серьезного и ответственного журналиста, что помогало открывать любые двери. Вплоть до канцлера и президента. Самые видные немецкоязычные писатели, философы всегда готовы были к сотрудничеству. Редакция получала материалы, о которых другие издания и мечтать не могли.

Как-то, приехав в Москву в отпуск, Френкин поставил вопрос о покупке для корпункта «Мерседеса». Валютные средства у нас, как уже говорилось, были весьма ограничены, поэтому собкорам покупали машины из тех, что подешевле.

— Эти трудности мне понятны, но поймите и меня. Когда я подъезжаю к президентской резиденции на «Опеле», машине гастарбайтеров, это выглядит несолидно, вредит репутации газеты.

Предложение было из тех, которые нельзя не принять. К моему удивлению, в валютном управлении Министерства финансов, рисовавшемся скупердяйским из скупердяйских, редакции пошли навстречу. Вскоре Френкин ездил на «Мерседесе». А через год удалось получить деньги и на «Мерседес» для Сабова.

Френкин отработал на своем посту не один срок, что выходило за пределы существовавших правил. В конце концов, он вернулся в Москве и продолжил работу в Институте философии Академии наук, где занимал должность ведущего научного сотрудника.

Корреспондентом по германо-язычным странам стал Валентин Запевалов. Он был значительно моложе своего предшественника, имел другую подготовку, что сразу отразилось в тематике получаемых нами материалов. Темпераментный и инициативный, Запевалов быстро вошел в курс политической жизни обслуживаемого региона. Он чутко улавливал суть происходящего, видел тенденции, почему его корреспонденции не только не отставали от ежедневных газет, но зачастую их опережали. На полосе «7 дней в…» иногда можно было прочесть то, о чем другие издания сообщали лишь спустя несколько дней.

Запевалов приступил к работе в сложнейшее для наших представителей в ФРГ время, когда Горбачев одну за другой сдавал геополитические позиции СССР в Европе, готовя поглощение ГДР Федеративной республикой. Из всех загадок Горбачева эта остается самой загадочной. Как сейчас известно, и США, и Англия были против объединения Германии, не желая получить мощного конкурента. Ведь это противоречило основному принципу их политики — «разделяй и властвуй», существенно меняло соотношение сил на мировой арене. И все же вопреки всему сопротивлению Горбачев добился своего. Что за маниакальная заинтересованность?

Позже я пытался выяснить это у многих государственных деятелей того периода. В том числе у последнего председателя КГБ В.А. Крючкова. Спрашиваю:

— Владимир Александрович, верно ли, что у Горбачева есть какие-то родственные связи в Германии?

Надо было знать Крючкова, который, сколько я помню наши встречи после его освобождения из «Матросской тишины», никогда не давал прямых ответов.

— А вы не слышали такую фамилию — Горбах? — только и сказал.

Спустя несколько лет проговорился сам Горбачев. Интервьюируя его перед телекамерой, Познер задал невинный вопрос:

— Водка «Горбачев» производится на Западе с вашим участием?

— Видите ли, в Германии живет ветвь нашего рода…

И поняв, что сказал лишнее, тут же осекся, а сервильный интервьюер не стал больше допытываться.

Я вспомнил, что раньше Крючков говорил о возможной вербовке немцами отца Горбачева во время оккупации. Немцы жили в доме Горбачевых, а 10-летний Миша им прилежно прислуживал, за что  заслужил в селе худую славу. Известно, немцы на оккупированных территориях со всех подростков брали расписку с обязательством сотрудничать с немецкими войсками.

Если это предположение верно, то Горбачева-старшего вербовали на глубокое залегание. От этих завербованных требовалось только одно: выслуживаться, занять как можно более высокий пост. Десятилетиями с ними не поддерживалось никакой нелегальной связи до той поры, когда понадобятся их услуги. Горбачев-отец не смог высоко подняться, зато сын сделал блестящую карьеру.

На связь с ним вышли американцы, которые в конце  войны завладели тайными архивами Германии. Это произошло уже когда Горбачёв по протекции Андропова стал секретарём ЦК КПСС по сельскому хозяйству. Во время нахождения его в Канаде во главе советской сельскохозяйственной делегации тогдашний посол СССР А.Н. Яковлев в воскресный день  под видом пикника на лоне природы увёз М.С. на сутки в Нью-Йорк. Поездка хранилась в глубокой тайне, я узнал о ней от бывшего сотрудника посольства только теперь.

Мы с ним однокурсники, хотя учились на разных факультетах МГУ. Два раза были в одной роте на военных сборах, но я его совершенно не запомнил.

А вот ребята, жившие в общежитии, помнят прекрасно. Важнейшая деталь из их рассказов: все 5 университетских лет Горбачева его соседом по комнате был известный потом антисоветчик и антикоммунист Млынарж. Скорее всего, тоже из завербованных: среди иностранных студентов такие попадались.

Но я опять отвлекся и опять вынужден просить прощения у читателей. Что поделаешь, когда пишешь об уже довольно далеком прошлом, игнорировать то, о чем узнал позже, невозможно.

В начале 80-х годов наша команда инокорреспондентов пополнилась Владимиром Симоновым. Журналист огромного

творческого потенциала, в АПН, направлявшем его то в США, то в Англию, то опять в США, а потом опять в Англию, он использовал его процентов на 10. И с радостью принял наше предложение стать внештатным корреспондентом «ЛГ». Сначала в США, когда там работал наш собкор Анатолий Манаков. А потом в Лондоне, где у «ЛГ» своего корреспондента  не было, и где талант Симонова развернулся во всю мощь. Договоренность об этом с руководством АПН была достигнута без особого труда. Мы получили талантливого автора, а Симонов — простор для творчества. Красавец внешне, Симонов и писал блистательно. Его заметки о текущей политической жизни, аполитические статьи, материалы об английской литературе становились украшением номера. Владимир Александрович же в короткий срок своими публикациями на наших страницах приобрел известность, какой никогда никому из сотрудников АПН не давал труд на собственную контору, которую сами апээновцы называли «братской могилой». Читать его корреспонденции, интервью, статьи было подлинным удовольствием. Симонов выпустил несколько книг, где собраны его лучшие работы, в том числе и те, что писались не для нашей газеты. Очень советую их почитать. Такого уровня журналистики в современной прессе нет.

Сотрудничество с корреспондентами АПН и других газет вошло у нас в практику. Из Бельгии и Нидерландов нам писал Владимир Молчанов, из Японии  Всеволод Овчинников, из Аргентины Владимир Весенский.

Аппетиты газеты разрастались. В ЦК КПСС был поставлен вопрос: почему «ЛГ» не имеет ни одного корреспондента в соцстранах? Вопрос был вполне резонный, и довольно скоро редакции дали валютные ассигнования на открытие корпункта в Гаване. Искать кандидатуру туда не пришлось: Игорь Иванов за годы предыдущей работы накопил и опыт, и знание страны, ее проблем, так что сразу, без раскачки впрягся в общую упряжку и сделался заметным автором даже на фоне признанных мэтров.

Сроки зарубежных командировок проходят быстро, Иванов вернулся в отдел внешней политики, а на освободившуюся вакансию на кубе поехала Ирина Хуземи — первая в истории «ЛГ» женщина-инокорреспондент. И, если не ошибаюсь, вторая или третья в советской послевоенной журналистике вообще. Работала ничуть не хуже мужчин, да еще привносила в газету такие темы, которые мужчинам и в голову не приходили.

Появление корпункта на Кубе было связано, конечно, не с амбициями редакции. Анализируя свою работу в международной области, мы пришли к выводу, что она имеет резко выраженный крен в сторону капстран. А ведь в мире социализма жизнь была ничуть не менее интересна, все процессы развивались там с опережением социально-политического развития СССР. И, будь мы не столь высокомерны, о многих проблемах и неприятностях могли бы предупредить. В 1985 году в составе международного раздела «ЛГ» появился отдел соцстран во главе с молодым, но уже зарекомендовавшим себя журналистом Сергеем Мериновым. Отдел весь состоял из молодежи, активной и инициативной. При поддержке руководства он быстро занял заметное место в газете.

А конкуренция за место на международных полосах у нас была нешуточная. До сих пор я рассказывал только о собкорах. Но ведь и в состав редакции входили подлинные зубры. Игорь Петрович Беляев после заведования международным отделом получил почетнейшую в мире прессы должность политического обозревателя, которой раньше «ЛГ» никогда не имела. Она давала ему полную свободу в выборе тем, возможность получения информации на самом высоком уровне и подразумевала, что написанный материал печатается немедленно по готовности. Беляев печатался если не в каждом номере, то уж через номер — точно. И читали его всегда с интересом, потому что у автора был мощный авторитет, завидные связи и знакомства.

Среди постоянных авторов были Эрнст Генри, человек столь же талантливый, сколь и всемирно известный. Всегда интересными были выступления прекрасного публициста Виталия Кобыша, работавшего в международном отделе ЦК КПСС. Печатались в «ЛГ» и многие писатели, занимавшиеся международной тематикой, среди которых выделялись Генрих Боровик, Цезарь Солодарь.

Эрнст Генри

Генрих Боровик

Цезарь Солодарь

Виталий Кобыш

Леонид Почивалов в единственном числе представлял редкий тогда жанр описания путешествий.  У Почивалова были многочисленные знакомые, приглашавшие его то в одну, то в другую научную экспедицию. Он привозил всегда интересные очерки.

Одно перечисление этих имен показывает, насколько тесно было на страницах, выделяемых международному отделу. С 1982 года теснота еще усилилась. Менее чем через месяц после избрания Андропова Генеральным секретарем ЦК КПС мне позвонил секретарь ЦК по идеологии Михаил Васильевич Зимянин. Разговор был короткий:

— Мы даем вам еще одну ставку политобозревателя.

— Михаил Васильевич, но у нас один политобозреватель уже есть, больше нам не надо…

— Ты слышал, что я сказал? Принято решение направить к вам на эту должность Бурлацкого. Прошу любить и жаловать. — И повесил трубку.

Вскоре Бурлацкий прибыл в редакцию вместе с работавшей с ним на прежнем месте секретаршей.

У Фёдора Михайловича за плечами был огромный опыт, обширные знания, он легко писал и отлично ориентировался в хитросплетениях разного рода. Был помощником Андропова, когда тот заведовал отделом соцстран ЦК КПСС. Такой человек был для редакции творческим приобретением. После небольшого периода адаптации, чтобы приноровиться к стилю нового издания, Бурлацкий прочно обосновался на страницах газеты, писал часто, а иногда и интересно.

В общей сложности в международном разделе «Литгазеты» трудилось около 50 человек. Полагаю, они без напряжения могли бы заполнять все 16 полос газеты. Но тогда об увеличении ее объема мы и мечтать не могли.

 

Битов исчез …

По существу эту историю надо было бы включить в главу о международном разделе «Литературной газеты». Но она явилась столь экстраординарным событием в жизни редакции, что заслуживает отдельного изложения.

«ЛГ» ежегодно получала от устроителей наиболее известных международных кинофестивалей приглашения прислать на них корреспондентов. Все расходы дирекции брали (наверное, и сейчас берут) на себя, нам оставалось только оплатить проезд командируемого сотрудника и отразить очередное кинособытие на страницах газеты.

В один прекрасный день ко мне пришёл Олег Николаевич Прудков и сообщил, что получено приглашение на кинофестиваль в Венеции – грех не воспользоваться.  Обычно мы принимали в год одно-два таких приглашения. По ним ездили Е.А. Кривицкий или Б.Е. Галанов. Большего наши валютные резервы не позволяли. На сей раз случилось так, что ни тот, ни другой выехать не могли.

– Юрий Петрович, – предложил Прудков, – а почему бы нам не направить в Венецию Битова? Он заведует отделом зарубежной культуры, ему такая поездка будет очень полезна. Человек он зрелый, подготовленный. Пошлём?

На том и порешили.

1 сентября 1983 года Битов прибыл в Венецию, сообщил через знакомого корреспондента АПН, что всё нормально, а подробности по приезде. Это было в порядке вещей. В Венеции не было никого из советских представителей, а оплачивать международные телефонные переговоры – никаких суточных бы не хватило. Новости – не от Битова, а о Битове пришли оттуда, откуда мы их совсем не ждали. «Вражеские голоса» – так тогда называли вещавшие на СССР американские и английские  радиостанции – сообщили, что в Венеции пропал корреспондент «Литературной газеты» Олег Битов. Как пропал, куда пропал? Никаких подробностей. Мы в ЦК, в МИД, в КГБ, в посольство. Ничего узнать не удалось. Итальянский МИД ответил, что ему ничего не известно. Ситуация! Ничего подобного за время существования газеты ещё не было

 Было другое. Заведовавший в 70-е годы отделом внешней политики «ЛГ» Анатолий Куров поехал в подмосковный санаторий подлечить язву желудка и оттуда не вернулся. Его нашли мёртвым в санаторском парке. Вскрытие показало: инфаркт. И хотя на теле имелись следы борьбы, а любой детектив знает, что такой диагноз достигается имеющейся в арсенале спецслужб определённой инъекцией, местная милиция не стала себя утруждать расследованием, в редакцию сообщили только об инфаркте. А налицо было политическое убийство за резкие антисионистские статьи Курова, которому после их появления постоянно кто-то угрожал.

 Но Битов на политические темы не выступал… Ситуация становилась всё загадочнее. Из КГБ нам сообщили, что в день накануне исчезновения он вместе с другими журналистами вернулся в отель, Утром его там не оказалось. Все вещи на месте, ничего не пропало.

Таких загадок нам разгадывать ещё не приходилось. Строились самые различные предположения. Пошёл купаться и утонул? Разбойное нападение? Или он всё-таки стал перебежчиком? Не верилось. Никакими секретами он не обладал, коммунистом был по убеждениям, а не ради карьеры.

Жена Олега Георгиевича горячо убеждала нас, что он ни при каких обстоятельствах на побег решиться не мог. Пригласили в редакцию его брата писателя Андрея Битова. «Чтобы стать перебежчиком, Олег должен был генетически переродиться,» – сказал он.

Только мы поговорили, как всё те «голоса» сообщили: Битов находится в Англии и скоро выступит с заявлением о причинах, побудивших его выбрать свободу.

Редакция вспыхнула, как ворох бумаги от поднесённой спички. Самые горячие требовали немедленно исключить перебежчика из партии и предать анафеме на страницах газеты. В кабинетах и коридорах, на планёрках и летучках об этом только и было разговору.

А.Б.Ч., разумеется, покритиковал меня за решение об этой командировке, но как умудрённый жизненным опытом человек постарался успокоить жаждавших немедленной расправы коллег, поскольку ничего достоверно не известно – не основываться же на «голосах». А я тогда подивился: сколько же есть людей, готовых без раздумья погубить вчерашнего товарища по работе.

Время шло, но никакого прояснения не происходило. Битова в Англии никто не видел, даже самые пронырливые репортёры не могли узнать ни где он находится, ни что с  ним на самом деле произошло. Размышляя вместе с сотрудниками КГБ над сложившейся ситуацией, мы утвердились во мнении, что  Олег Георгиевич ни в коем случае не перебежчик, не предатель. Но как он очутился в Англии? В КГБ считали, что его похитили по ошибке, приняв за кого-то другого. У нас бытует мнение, что английская разведка, имеющая многовековой опыт, – самая квалифицированная в западном мире. Лоуренс, Локкарт – какие имена! За две недели сумела завербовать Троцкого. Осведомлённые люди считали, что с ней сотрудничали Микоян, Куусинен. Но когда я отозвался о «Интеллиджент сервис» в превосходной степени при Шебаршине, занимавшем высшие должности в КГБ, он немедленно отреагировал: «Очень средняя разведка». В случае с Битовым это наглядно подтвердилось.

Мы делали, что могли. Напечатали письмо матери Битова президенту Италии с требованием дать ответ, где её сын и что с ним произошло в Венеции, несколько редакционных выступлений. Наш неторопливый МИД тоже изобразил некое шевеление. Это вызвало резонанс в западной прессе, которой в своих интересах не терпелось добраться до истины – там ведь не все газеты подконтрольны спецслужбам. В ответ и из Италии, и из Англии – наглое враньё: ничего не знаем. Однако ж англичан в конце концов доняли. Они опубликовали неуклюже составленное писателями из разведки «заявление Битова» с отказом вернуться на родину. Нам, знавшим его как прекрасного стилиста, было ясно, что к такому тексту Олег Георгиевич отношения иметь не может. Посольство потребовало очной встречи. Отказ. Новые выступления «ЛГ», и опять молчание.

Надо напомнить читателям, что вышеописанное происходило сразу после инцидента с корейским самолётом, набитом пассажирами и начинённым американской разведывательной аппаратурой. Не отвечая нашим наземным службам ПВО, он на 500 километров залез на территорию СССР, пролетел над дальневосточными военными базами и зенитными комплексами, после чего был

сбит. Западная пропаганда неиствовствала. Команду протестовать получила вся американская агентура внутри нашей страны. Подсуетились и некоторые прикормленные деятели культуры. Проживавший тогда в Лондоне мой до этого добрый знакомый Юрий Петрович Любимов что ни день выступал с громогласными протестами. Он тогда находился в затруднительном положении. Бросив на произвол судьбы театр на Таганке, уже несколько лет ставил спектакли в европейских городах. Но успеха они не имели, были и полные провалы – талант на чужой почве Юрия Петровича оставил, его перестали приглашать на постановки. А попротестовал, сколько просили, и приглашения посыпались со всех сторон.

Кроме того, неутомимая западная пропаганда всё ещё вела антисоветскую кампанию в связи с убийством Папы. Наш Иона Андронов в ответ вёл контрразоблачительную кампанию на страницах «ЛГ», докопался до заказчиков убийства и тем доставил им немало неприятностей. Видимо, в какую-то из английских голов пришла мысль, что Битова можно использовать для компрометации нашей газеты – в том, что он никакой не полковник КГБ, за которого его приняли недотёпы спецслужб, убедиться не составляло труда. Надо же было как-то выходить из дурацкого положения, в которое они поставили своё ведомство.

Но Олег Георгиевич ни на какие предложения и угрозы не поддавался, вёл себя как известные герои Великой Отечественной, которую он пережил в Ленинграде. Его то заточали в какие-то мрачные строения в глухих уголках Англии, то возвращали в Лондон и даже давали поговорить с женой. Никаких других контактов с ним не было.

И вдруг – о это прекрасное «вдруг» – раздался звонок  из Парижа нашего собкора Александра Сабова. Его слова я помню до сих пор:

– Говорю из автомата. Он позвонил! Спросил, не называясь, узнаю ли я его. Сказал: «Я оторвусь» и повесил трубку.

Мы замерли в ожидании.

Месяца через два из КГБ сообщили: Битов в Москве, но пока контакты с ним невозможны. Подождите.

Ожидание продолжалось две недели. По прошествии их нас известили, что будет пресс-конференция Битова в пресс-центре МИД, и мне предстоит её вести.

В назначенный день зал пресс-центра был переполнен. Телекамеры стояли рядами. За две минуты до начала в комнату, где собрались участники пресс-конференции, ввели Битова. Не так, конечно, как вводят в суд, но другого слова не подберёшь: именно ввели. Мы с ним едва успели пожать друг другу руки, как всех пригласили к собравшимся журналистам. За столом перед ними сели пять человек: Битов, начальник 5-го управления КГБ СССР Иван Павлович Абрамов, работник пресс-центра, переводчик и я.

Пресс-конференция в МИД СССР

Олег Георгиевич рассказал, как в коридоре венецианской гостиницы его сильно ударили по голове, он потерял сознание, его внесли в номер и ввели сильную дозу психотропных средств. Всё дальнейшее происходило, как в тумане, он не понимал, что с ним происходит. Долго везли по Италии, погрузили в итальянский самолёт (как он потом установил, в аэропорту города Пиза по фальшивому английскому паспорту), летевший в Лондон. Там его по несколько раз в день допрашивали, подвергали психологической и психотронной обработке и всё допытывались, в каком чине он служит в КГБ, с каким заданием прибыл в Венецию под прикрытием корреспондента «Литературной газеты».

Много позже в книге близкого товарища  журналистской молодости Анатолия Гладилина «Улица генералов» я прочёл, что ещё в 70-х  годах мне автоматом дали звание генерала КГБ как помощнику члена Политбюро, и понял, что в кругах, где он вращался за рубежом, наша редакция слыла чуть ли не подразделением этой организации, как «Дэйли телеграф» в Англии. Эх, Толя,  мне бы с твоей подачи генеральскую пенсию вместо нынешних 9 тысяч!

Опытным разведчикам не составило труда убедиться в ошибке группы захвата. Их контора оказалась в незавидном положении, проблему ей создали пренеприятную. Начались моральные истязания Битова с целью выбить хоть какое-нибудь антисоветское заявление или на худой конец радиостон об отсутствии свободы в СССР. Получив твёрдый отказ, поняли: их проблема не имеет решения. Если бы не огласка, пленника  просто убили, а как тут быть?

Пошли по простому пути. Поместили Битова в свою гостиницу, приставили к нему охранника и взяли на полное содержание, даже мелочь на карманные расходы давали. Его водили на прогулки, оплачивали необходимые скромные покупки, возили по глухим местам Англии. Постепенно охранник привык к своему подопечному, который вёл себя спокойно, и несколько ослабил бдительность. На выходные он стал оставлять Олега Георгиевича одного, а сам удалялся для более приятного, чем осточертевшая охрана, времяпрепровождения.

Битов меж тем готовился вырваться из плена и тщательно обдумывал все детали задуманного. Во время прогулок он нашёл улицу, где расположено советское посольство, и обнаружил, что по воскресеньям она совершенно безлюдна.

Дальше события развивались по детективному сценарию. Выбрав день для решительных действий, Олег Георгиевич направился к посольству. Улица была пуста, отсутствовал даже полицейский. Он подошёл к посольской калитке – никого. Стал звонить, всё время оглядываясь: не появился ли кто за спиной.  Тихо. Наконец, после долгих звонков к калитке вышел явно недовольный тем, что его побеспокоили, товарищ и произнёс классическую русскую фразу:

– Вам чего?

– Я Битов, понимаете, Битов, – сколь возможно громко сказал Олег Дмитриевич и стал ногой пропихивать под калитку пакет с кассетами, на которые надиктовал рассказ обо всём, что с ним случилось.

Товарищ не сразу врубился в происходящее  и своей ногой выпихнул пакет обратно на улицу.

– Позвоните скорей руководству, скажите, что пришёл Битов!

Что за время этого диалога пережил беглый пленник, знает только он один. Особенно когда в конце улицы замаячила фигура полицейского, отлучавшегося выпить кружечку пива либо по другим важным делам.

Но события уже начали развиваться в нужном темпе. Калитка отворилась, Битова провели в посольство и, пока не хватился его

стражник, провезли с разработанной для таких случаев конспирацией в советский самолёт, по счастью стоявший в лондонском аэропорту. Он без задержек взлетел.

О всех подробностях случившегося с ним Олег Георгиевич написал в книге «Кинофестиваль» длиною в год», вышедшей обычным для советского времени тиражом 100 000 экземпляров. Отдавая должное усилиям редакции по его вызволению из плена, он написал: «Да, коллеги пошли на риск, в условиях того времени – риск огромный. И я даже, если честно, диву даюсь порой, как же это дерзнули. Но дерзнули – и выиграли».

На полке, где у меня стоят ещё с полсотни книг,  подаренных литгазетовцами, есть и книга Битова. На титульном листе автором написано: «Одному из тех, кто не терял веры, несмотря ни на что, – с огромной признательностью за всё (включая и то, что было потом).»

…Через несколько дней после пресс-конференции Олег Георгиевич прибыл в редакцию и приступил к работе. Во время его годичного отсутствия должность заведующего отделом зарубежной культуры, конечно, не могла пустовать. Отдел возглавила его заместитель – Анна Ивановна Мартынова. Битова назначили обозревателем отдела внешней политики, где он благополучно проработал, регулярно печатаясь, до самого развала «Литературной газеты».

Вернуться в начало страницы

Предисловие

 Последнее десятилетие Советской власти было самым счастливым в моей жизни. Я был приглашен на работу в «Литературную газету», о чем давно мечтал. Это была совсем особая газета, непохожая ни на одну другую. Ничуть не преувеличу, если скажу, что она была важной составляющей духовной жизни общества.

Читать  далее...

Новобранец

 Моя работа в «Литературной газете» началась при драматических обстоятельствах. Сразу же после назначения ... я ушел в отпуск. Отдохнул в Сочи и в прекрасном настроении сразу же по приезде в Москву позвонил Александру Борисовичу Чаковскому. Начал почему-то в шутливом тоне... Он, выслушав меня, долго не отвечал. Потом произнес:

–    У меня сегодня погибла дочь.

Читать далее...

Такова редакционная жизнь

 Рабочий день в редакции начинался в 10 часов. Первыми в здании появлялись работницы технических служб. Потом редакторат, секретариат, наиболее пунктуальные заведующие отделами – Прудков, Бонч-Бруевич, Рубинов. За ними подтягивались остальные.

Читать далее...

Неповторимый А.Б.Ч.

...Александр Борисович Чаковский был последним из этой плеяды. С неизменной сигарой во рту, всегда элегантно одетый, со множеством людей первой величины знакомый и абсолютно всем известный, напористый, острый на язык, он выделялся в любой среде, в любой обстановке. Иногда его упрекали в нескромности. Он отвечал: «Скромность – верный путь к безвестности».

Читать далее. ..

Коллеги

 В мире печатной прессы существует термин «производство газеты». Чтобы номер вышел в срок, был интересным, злободневным и разнообразным по содержанию, это самое «производство» должно быть отлажено до совершенства. Так оно и было в «Литературной газете». Работавшие в ней высококлассные мастера своего дела могли в любых условиях, при любых обстоятельствах без особых усилий сделать хороший номер.

Читать далее...

Наши «стулья

Разные газеты разные люди читают по-разному. «Литературную» 9 читателей из 10, а может быть, и 99 из 100 начинали с последней, 16 страницы, где уютно расположился наш «Клуб 12 стульев», или просто «стулья», как эту полосу и ее сотрудников называли в редакции. И я вслед за народом нее начну рассказ об отделах «ЛГ».

Читать далее...

Главный выдумщик

В редакции, где много талантливых людей, выделять кого-то весьма затруднительно. Но для Анатолия Захаровича Рубинова сделать это сам бог велел. Он заведовал отделом социально-бытовых проблем и был самым популярным журналистом «Литературной газеты». Доказательство тому  простое: на его статьи читательских откликов приходило больше, чем на все другие материалы номеров, где они публиковались, вместе взятые.

Читать далее...

Перед литературным океаном

Позвольте, уважаемый читатель повторить общеизвестное: Советский Союз был самой читающей страной мира. Привычная картина тех лет: люди читают в транспорте, в парках и на бульварах; в библиотеках очереди, записи на новинки, в читальных залах нет свободных мест, подписные собрания сочинений — дефицит, подписку разыгрывают.

Читать далее...

«Семь дней в…»

После убийства Джона Кеннеди в США вышла книга «Семь дней в мае». Она была переведена у нас и пользовалась большой популярностью. Кто, когда предложил использовать ее название как визитную карточку полосы оперативной международной информации в «ЛГ», сейчас не установить. Столько лет прошло, «иных уж нет»… Да что «иных»! Никого из придумывавших и начинавших эту полосу не осталось.

Читать далее...

 Друзья и помощники

 «Литературная газета» любила своих читателей, и читатели отвечали ей горячей взаимностью. Когда редакция обращалась к ним с просьбами помочь в выяснении какого-то вопроса, поучаствовать в проведении исследования, акции, откликалось огромное количество людей. Нам постоянно подсказывали новые темы, нацеливали на возникающие проблемы, рассказывали о всяческих новых начинаниях и, конечно, о местных безобразиях. Круг друзей был очень широк: начиная с академиков всех академий, генеральных конструкторов, дипломатов и кончая самыми простыми тружениками.

Читать далее...

Заграница нам помогала

«Литературную газету» всегда читали за рубежом. Во множестве государств, особенно в Болгарии, у нас были постоянные подписчики, получавшие газету через «Международную книгу», которая принимала подписку во всех странах , доставляла газету и продавала ее в своих магазинах. До какого-то времени основная часть зарубежного тиража шла в библиотеки, университеты и различные организации, которые изучали СССР по долгу службы. В капстранах наибольшее число экземпляров «ЛГ» получал Государственный департамент США.

Читать далее...

«ЛГ» и «Мемориал»

Не успел я в то осеннее утро 1988 года войти в кабинет, как ко мне прибежали Юра Щекочихин и Лида Графова и наперебой стали рассказывать: – Юрий Петрович, Юрий Петрович! Вчера собиралась инициативная группа по созданию общества «Мемориал». В память о жертвах сталинских репрессий. Мы от имени «Литературной газеты» сказали, что она войдет в состав учредителей!

Читать далее...

«Комвос»

Так в редакции называли отдел коммунистического воспитания, объединявший большинство «золотых перьев» газеты. Евгений Богат, Александр Борин, Аркадий Ваксберг, Нелли Логинова, Юрий Щекочихин,- их читатели, уверен, помнят и поныне. Основу этой славной команды собрал первый заведующий отделом прекрасный публицист Владимир Кокашинский, которого коллеги поминали добрым словом многие годы после  кончины.

Читать далее...

По чьим трупам шли к власти Андропов и Горбачев

...Чем руководствовался Брежнев, назначая Андропова председателем КГБ, мы никогда не узнаем. Может быть, рекомендацией послужила его крайне жёсткая позиция при подавлении контрреволюционных выступлений в Венгрии? Но что произошло, то произошло, и с 1967 по 1982 год крестник Куусинена находился на этом посту, а с 1973 года входил в состав По литбюро ЦК К ПСС. Юрий Владимирович сумел приобрести сильное влияние на Брежнева, однако у большинства членов Политбюро, начиная с А.Н. Косыгина, симпатий, мягко говоря,  не вызывал. Особенно чётко прописал это в своих мемуарах В.В. Гришин («От Хрущёва до Горбачёва»). Его опорой были Громыко и Устинов.

Читать далее...

Если самолет не летит, он падает

...Возвращаясь в памяти к губительным для СССР годам, 1985-му и далее, я думаю. что если бы жизнь народа тогда хоть понемногу улучшалась, никакие горбачёвы и ельцины, никакое ЦРУ даже при поддержке всего мирового сионизма ничего бы не добились. Но вместо улучшения происходило неуклонное ухудшение. Причин тому много, как наших внутренних, объективных и субъективных, так и внешних – это тема капитального исследования, которое мне не по силам. Из внешних приведу лишь одну, доподлинно мне известную. Президент США лично уговорил нефтяных шейхов снизить мировые цены на нефть до 6 долларов за баррель. Это был такой удар по советской экономике, которого она не перенесла. Представьте себе, что было бы с двуглавым нынешним российским руководством, если бы с ним сыграли такую штуку.

Читать далее...

Научные среды

Советская наука резко делилась на две части. Её ведущие отрасли добивались выдающихся результатов, часто опережая весь остальной мир. Но была и другая часть, для характеристики которой как нельзя лучше подходит известная реплика Райкина: «Ребята, вы хорошо устроились!» Мало того, что пользы от работы десятков институтов не было никакой, они добились ещё и полной неприкасаемости. Никто в стране не был в такой степени вне критики, как учёные. За долгую жизнь я не припоминаю, чтобы в прессе появилась критическая статья в их адрес. В частных разговорах учёные охотно сетовали: у нас в институте две тысячи сотрудников, а работают от силы пятьдесят.

Читать далее...

Юрий Петрович Воронов – новый главный

...В жизни каждого сильного редактора бывают запоминающиеся поступки. Поступок Воронова памятен людям нашего поколения до сих пор. Он напечатал прогремевшую на всю страну статью Аркадия Сахнина о безобразиях, творившихся на китобойной флотилии «Слава». О ней и её капитан-директоре Солянике до того пели только сладкозвучные дифирамбы. Сахнин же, по грибоедовскому выражению, правду порассказал такую, что хуже всякой лжи.

Читать далее...

Наш самолет летел и летел

Что касается кадров… Во всех больших советских газетах всегда, за исключением военного времени, был большой штат сотрудников. Отчасти это вытекало из гуманной природы общества – рабочий класс, став хозяином, уничтожил капиталистическую потогонную систему труда, установил на большинстве производств режим работы, позволяющий и перекурить, и передохнуть. Постаревших или получивших увечье не увольняли, а содержали за счёт коллектива на разных необязательных должностях.  В непроизводственной сфере, конечно, не отставали.

 

Возвращаясь к Ванге

В главе об исчезновении Битова я упомянул  болгарскую ясновидицу Вангу, которая одна уверенно сказала, что наш сотрудник жив и в конце концов вернётся. Было бы непростительным тем и ограничиться по отношению к этой загадочной женщине –

единственной в мире и неповторимой. Расскажу всё, что знаю, чему был свидетелем.

В начале 80-х годов имя Ванги было уже известно в СССР, но, как тогда любили выражаться, «узкому кругу ограниченных лиц». К ней не раз ездили, например, Леонид Леонов и Сергей Михалков, однако же о своих встречах предпочитали не распространяться. Пресса помалкивала, поскольку необъяснимые сверхъестественные способности знаменитой болгарки никак не укладывались в её изначальный неколебимый атеизм. Мне повезло. Николай Трофимович Сизов как-то пригласил к себе в Госкино на просмотр документальной ленты, запечатлевшей её почти двухчасовой монолог. Ванга была тогда цветущей, полной энергии, говорила громко, тоном, не допускающим возражений. Большую часть монолога она посвятила профессору Лозанову, которому болгарское правительство поручила изучение и научное объяснение всемирного феномена. «Я знаю, он ждёт-не дождётся моей смерти, чтобы мозг получить и в нём копаться. Но  умрёт раньше меня».

К сожалению, в памяти остался лишь зрительный образ – разговор шёл на македонском диалекте, в котором переводчик был не силён.

Я тогда как-то не задумывался над тем, что Паоло Куэльер в «Алхимике» назвал знаками судьбы. А если задуматься – как это я попал на просмотр? Шанс в многомиллионной Москве был более чем ничтожный. Однако ж судьба выбрала меня. Потом она же, не иначе, привела вашего покорного слугу на отдых в Болгарию. Писательский дом отдыха там не шёл ни в какое сравнение с сочинскими санаториями, почему я в тот год отдал ему предпочтение? Дальше – больше. В столовой мы с женой оказались за одним столом с супругами Калчевыми. Само по себе ежедневное общение с классиком болгарской литературы и интересно, и лестно. А тут ещё выяснилось, что  жена Камена Калчева Бойка знала Вангелию (таково её полное имя) с детских лет…

Во время войны фашисты схватили её жениха, сражавшегося в Сопротивлении, судили и казнили его. Страстно любившая его девушка получила такой психологический шок, что родные стали опасаться за её рассудок и отправили приходить в себя в глухую деревню на границе с Македонией, куда не доходили треволнения столичной жизни. Однако перемена мест не помогала. Тогда родственники посоветовали ей сходить к слепой девочке, жившей неподалёку. Она удивляла односельчан тем, что всегда знала, где искать заблудившийся скот, советовала, чем от какой болезни лечиться. Может, она  поможет?

Бойка пошла. Едва услышав её приход, Вангелия сказала:

– Хочешь, я скажу, что лежит у тебя в чемодане? – И  подробно описала всё его содержимое в том порядке, в каком были сложены вещи.

После этого Вангелия заговорила о том, что сводило с ума Бойку. Она подробно описала ей, как проходил судебный процесс, что говорили прокурор, адвокат, судья.

– Твой жених вёл себя как герой. Отказался просить помилования.

Как деревенская девочка, успевшая получить лишь начальное образование, никогда не слышавшая радио, смогла всё это передать со всей мудрёной судейской лексикой – объяснить невозможно. После окончания войны Бойка читала протоколы суда. Всё сходилось.

Она подружилась с Вангелией. Девочка рассказала, как приобрела необычайные способности. Летним днём она вместе с другими детьми была в поле. Внезапно налетел вихрь и поднял её в воздух. Когда она опять очутилась на земле, никаких повреждений на теле не оказалось. Только глаза были выжжены. Что произошло за краткий миг земного времени?

– Меня подхватили чьи-то руки, и я предстала перед Божьей матерью. Она ласково со мой поговорила и стала бранить своих помощников за то, что  по их неосторожности я лишилась зрения. «Зато ты теперь будешь видеть то, чего не видят другие».

В канун войны перед мысленным взором Вангелии (назовём этот феномен привычными словами) являлись страшные картины взрывов, пожаров, гибели огромных масс людей. С её началом к ней приходили матери и жёны призванных в армию односельчан с  вопросом: жив ли? что с ним? Девочка каждой давала обстоятельный ответ, если человек был жив. Если погиб, говорила, что ничего не видит. У одной из соседок от мужа четыре года не было никаких известий, а Вангелия повторяла и повторяла:

– Твой муж вернётся домой.

И он вернулся.

За время войны известность Вангелии очень выросла. Чтобы узнать о своих близких,  к ней приезжали издалека. Земля, как известно, слухом полнится. Война кончилась, а несчастья человеческие нет. Люди шли и шли. Однажды приехала супружеская пара, у которой пропала дочь. Они едва успели войти, ничего ещё не сказали, как услышали:

– Ищите свою дочь в реке под упавшим деревом. Она утонула.

– Как ты об этом узнала? – спросила Бойка.

– Я не узнала, а увидела реку,  упавшее дерево и в его ветвях мёртвую девочку.

Ванга говорила, что когда её о чём-то спрашивают, обычно она видит картины, а иногда слышит голос, всегда один и тот же.

Через некоторое время Ванга переехала в городок Петрич, куда к ней шёл непрерывный поток людей. Как часто случается, рост популярности вызвал и рост недоброжелательства, в основном среди учёных. Не щадя сил, они клеймили её как шарлатанку, которая играет на необразованности масс. Аргумент был один: этого не может быть, потому что не может быть никогда. И опять же,  как часто случается, чем больше клеймили, тем больше становилось обращений к ясновидице. В неофициальном порядке к её помощи прибегала милиция, если сама не могла распутать сложное преступление.

Два случая прогремели на всю Болгарию.

На киностудии пропал негатив только что законченного мультфильма. Ванга никогда не видела кино и когда к ней обратились за помощью, попросила описать, как этот негатив выглядит. Ей описали: длинная целлулоидная лента с дырочками по обоим краям, а на ней много-много цветных картинок.

– Вы не там ищете, – сказала она пришедшим. И описала, как выглядит помещение, где находится пропажа. Это был архивный склад кинохроники. Каким образом попал туда мультфильм, никто не мог объяснить. Но нашли его именно там.

Второй случай был связан с известным деятелем культуры, получившим образование в СССР.  Ванга спросила его: 

 – Ты знаешь, что у тебя в Москве растёт дочь? – И описала улицу (старый Арбат), дом и квартиру, где она жила.

Отец помчался в Москву, нашёл и дом, и квартиру, и дочку.

Бойке был известен один эпизод, когда ясновидица помогла своему племяннику, парню с на редкость несчастливой судьбой. Позвав его к себе, она велела ему купить лотерейный билет и назвала цифры, которые надо отметить. На билет выпал максимальный выигрыш. Но это было только раз. Все, кто одарён в той или иной степени способностями предвидеть будущее, знают, что использовать их подобным образом они не имеют права, а если нарушат запрет, будут строго наказаны.

Племянника в конце концов настигла его несчастная судьба. Он работал шофёром-дальнобойщиком. Как-то Ванга позвонила его матери и передала,  чтоб на следующий день он никуда не выходил из дому. Парень ослушался: у него был выгодный рейс. Выехал и погиб в автокатастрофе.

Много позже она не сможет уберечь сердечную подругу Людмилу Живкову. Знала, когда, при каких обстоятельствах та погибнет, но противостоять судьбе было выше её сил.

Бойка Калчева рассказала мне, зачем к Ванге приезжал Леонид Леонов. Когда он закончил первую часть романа «Пирамида», у него на две недели отнялись кисти рук. Что бы это значило?

– Когда закончишь вторую, руки отнимутся по локоть. После третьей части – по плечо…

 Ванга сказала ещё подруге,  что когда роман будет дописан, Леонов умрёт. Леониду Максимовичу говорить не стала, но всё произошло именно так, как предсказала. А он интуитивно растянул работу над последней частью на многие годы.

Поток желающих побывать у Ванги создал целую проблему для маленького Петрича. По просьбе дочери  решил проблему сам Тодор Живков. Человек умный и прагматичный, он распорядился создать институт по изучению прогремевшего  на весь мир болгарского феномена, оборудовать при нём приёмную для Ванги, назначить ей достойную зарплату, а для приезжих построить гостиницу (к тому времени ждать приёма приходилось по несколько дней). Служащие института  толпу ожидающих преобразовали в чёткую очередь. Приём стал платным: в государственную казну шло  по 3 лева с сограждан и по 10 левов с иностранцев.

Приём Ванга начинала с того, что посылала помощника отыскать во дворе людей, которым помощь требовалась немедленно. Называла имена или место, откуда они прибыли.

Случались во время приёмов  курьёзные ситуации. Входит человек, а Ванга кричит:

– Вон отсюда мерзкий развратник (или пьяница, или жулик). Думаешь, я не знаю про твои проделки?!

Зная про эту очередь, я и не мечтал попасть к ясновидице, хотя после рассказанного Бойкой Калчевой, а потом председателем Союза болгарских писателей Любомиром Левчевым, её биографом Федей Яковым и другими (выяснилось, что в доме отдыха «Писател» каждому было что рассказать) интерес к ней рос день ото дня. Я обмолвился об этом Любомиру и услышал в ответ, что в его аппарате работает племянница Ванги Красимира. Организовать встречу вполне в её силах.

Кроме нас с Нонной в Болгарии тогда отдыхала чета Граниных. Это очень милые, располагающие к себе люди, мы немало времени проводили вместе. Естественно, я предложил Даниилу Александровичу поехать вместе.

В ближайшее воскресенье, когда у тётушки был законный выходной, Красимира повезла двух советских гостей –  Гранина и меня в Петрич. Путь по болгарским масштабам неблизкий, прибыли мы только к концу дня. Ванга жила в просторном сельском доме с ухоженным участком. В большой комнате, где она принимала гостей, бросалось в глаза великое множество сувениров, в основном,  кукол в разнообразных национальных костюмах. Пришлось пожалеть, что нам никто не сказал о предмете увлечения хозяйки, а сами не догадались.

Ванга сидела на привычном хозяйском месте. На столе блюдо ярко-красных яблок. У неё белое, без морщин лицо, волосы причёсаны на прямой пробор. С первого же взгляда я почувствовал полное спокойствие без всякого внутреннего напряжения, что было бы естественным. Наверное, оттого, что ясновидица показалась мне поразительно похожей на  бабушку Маргариту. Я про себя так и стал её называть.

Кроме нас, приехавших, в комнате сидел начальник райотдела КГБ.

Бабушка сразу вступила в беседу с Даниилом Александровичем. Он был в зените славы, книги его широко издавались в Болгарии, где советская литература тогда читалась больше, чем отечественная. Их беседа каким-то образом началась с покойных родственников Гранина. Ванга ответила на все его вопросы: кто там, на том свете как  себя чувствует, кого какие земные дела беспокоят. Попеняла, что редко навещает могилу матери. А она всё о тебе беспокоится, и сейчас  в том углу стоит и слушает.

Следующая группа вопросов Гранина относилась к Петру Первому. Он готовился писать о нём роман и хотел выяснить обойдённые историками детали жизни императора. Спросил, в частности:

– Перед смертью Пётр произнёс: «Оставляю всё…» и, не договорив, скончался. Кого он имел в виду?

Ответ Ванги:

– Пётр был очень одинок.

Далее пошёл  её монолог. Она говорила кратко, категорично, переходя от темы к теме без видимой последовательности.

О России. Будущее России в Сибири. Я вижу там красивые светлые города, большие стройки.

О Ленине. Учение Ленина по своему значению равно учению Христа. Читайте книгу, которую он написал, когда жил в шалаше. Там всё самое главное. Как Христос, он будет хулим и гоним. Но придёт время, и люди оценят Ленина. (Признаться, услышав это, я впал в крайнее удивление, подумал, что бабушка сказала что-то не то. В 83-м году и представить себе было невозможно, что Ленина будут хулить. Только 8 лет спустя я понял, что она в иносказательной форме предупреждала о том, что произойдёт. По-другому не могла: власти запретили касаться политики.)

О Гагарине. Бог взял Гагарина  на небо, чтобы слава его не потускнела в обыденной жизни.

О пище. Пищу надо есть белую. Ешьте больше ржи, в ней здоровье.

Мы услышали и несколько очень откровенных высказываний, приводить которые я считаю себя не в праве.

Под конец встречи бабушка обратилась ко мне:

– А ты почему ни о чём не спрашиваешь?

Я задал вопрос о Битове и, получив ответ, сказал что у меня только одна личная забота – о здоровье отца. Ему сделали онкологическую операцию, самочувствие начало было улучшаться, а потом становилось хуже и хуже. Но об этом я не говорил, ограничившись приведённой общей фразой. И вот что услышал:

– Врач, который делал ему операцию, совершил чудо (то же мне сказал и знакомый профессор, который при операции присутствовал). А вообще всё, что твой отец ещё проживёт, он проживёт сверх срока, отпущенного ему богом.

– Кто тебе Сергей?

– Не знаю… Неожиданно заданный вопрос сбил меня с толку. Уже в гостинице я вспомнил: это же Сергей Алексеевич Вронский! Великий астролог, закончивший факультет астрологии в Германии, работавший на нашу разведку, предсказавший поражение Германии, за что попал в концлагерь, откуда бежал, перешёл через фронт… В 70-е годы Вронский начал читать для желающих курс астрологии, все нынешние астрологи – его ученики. Мы с ним были близки. Перед отъездом в Болгарию он просил передать привет Ванге. Как я мог забыть!

Наша встреча продолжалась около часа. Красимира сказала, что это большая редкость. Обычно тётя уделяет гостям минут 20. Прощаясь, она обратилась ко мне:

– Пиши книги. Ты должен рассказать людям обо всём, что знаешь.

– Какие книги, – отвечаю. – У меня такая работа, что минуты свободной нет.

– Газета будет всегда. Пиши книги.

Со времени встречи  с Вангой прошло почти 30 лет, наверняка что-то изгладилось из памяти. У меня был диктофон, но я сробел просить разрешения включить его. Кто включал до меня, все обнаруживали потом чистую плёнку. Думаю, что самое главное я запомнил. Бабушкин голос, её чеканные фразы забыть невозможно. Тем более, что в гостинице я всё услышанное  записал на фирменном гостиничном листке.

Гранин, рассказывая о встрече в Петриче, написал, что не надо пытаться объяснить то чудо, которому мы были свидетелями. «Ванга – это вера в человека». Мудро написал.

Контрреволюция 90-х прекратила контакты с Болгарией. Однако ж Ванга стала появляться на телеэкране. Перед выборами 1996 года Ельцин направил к ней своего приближённого  Медведева, чтоб узнать, чем они для него кончатся. Бабушка его успокоила. А Медведев сделал о ней целую телепередачу.

 Потом сюжеты, связанные с Вангой, появлялись на телевидении неоднократно. Самым памятным стало интервью, взятое у неё за две недели до кончины. Бабушка была неузнаваема.  Что делают с человеком годы и невзгоды! Последний вопрос, заданный телерепортёрами: что ждёт Россию? Ответ: Россия опять станет коммунистической, только коммунизм будет не такой, как при Сталине, а другой. Эти слова прозвучали с экрана только раз, видимо, по недосмотру свирепых телецензоров. Потом интервью не раз повторяли, но крамольную фразу стёрли. Мне просто повезло её услышать. Или опять рука судьбы?

 

Друзья и помощники

«Литературная газета» любила своих читателей, и читатели отвечали ей горячей взаимностью. Когда редакция обращалась к ним с просьбами помочь в выяснении какого-то вопроса, поучаствовать в проведении исследования, акции, откликалось огромное количество людей. Нам постоянно подсказывали новые темы, нацеливали на возникающие проблемы, рассказывали о всяческих новых начинаниях и, конечно, о местных безобразиях. Круг друзей был очень широк: начиная с академиков всех академий, генеральных конструкторов, дипломатов и кончая самыми простыми тружениками.

В ЦК КПСС, Совете Министров, Академии наук, МВД и других серьёзных организациях были люди, всегда готовые помочь советом, по мере сил поддержать. А.Б.Ч. находился в постоянном контакте с помощниками Брежнева, министром внутренних дел Щёлоковым, заместителями Андропова. Щёлоков в знак симпатии снабдил его шофёра талоном для ГАИ «без права проверки», а мне Александр Борисович выхлопотал удостоверение консультанта министерства, как он говорил, «на всякий случай».

В сложных ситуациях на помощь редакции всегда приходил первый заместитель председателя Комитета партийного контроля ЦК КПСС Иван Степанович Густов . Благодаря его поддержке газета чувствовала себя как за каменной стеной. Густов и по пройденному пути, и по безупречным личным качествам, не говоря уж о должности,  пользовался в партии  неколебимым авторитетом, один его звонок мог отбить самую яростную атаку раскритикованных начальников. Были случаи, когда и он прибегал к нашей поддержке, давая для публикации материалы проверок КПК, чтобы ослабить позиции более него влиятельных членов ЦК, старающихся предотвратить рассмотрение в Комитете неприятных для них ситуаций. Выступление «ЛГ» предотвращало сами попытки предотвращения.

Как появлялись новые друзья газеты? Покажу на одном примере. Мой однокурсник Володя Веселов, работавший собкором газеты «Социалистическая индустрия» по Закавказью, попросил, чтобы «ЛГ» поддержала молодую грузинскую певицу Нани Брегвадзе .  В республике Нани не давали ходу за любовь к русским романсам, на которых строился её репертуар. Святое дело!  Прошу помочь своего друга – директора Государственного Центрального концертного зала Георгия Орестовича Строева. Он включает Брегвадзе в программу сначала рядового, а потом праздничного концерта. Успех огромный, и всем понятно – заслуженный. Вслед за «Литгазетой» о новом таланте на эстраде стали писать другие. А дальше всё пошло само собой, нужно было лишь раз подставить плечо.

 Нани, с которой мы  годы потом дружили, познакомила меня с кинодокументалистом Гурамом Васильевичем Патарая. Снятый им тогда фильм, уверен, можно было сделать только в Грузии. Он объехал знаменитые христианские святые места на Ближнем Востоке и показал: вот Вифлеем, вот где по преданиям родился Христос, вот Голгофа, вот легендарная пещера – гроб господень… Всё реально существует. Для нас, чуждых религии, которую лично я отделяю от веры и считаю просто выгодным бизнесом на вере, представшие на экране картины были как американские съёмки на Луне. Рассказываю о фильме Патарая другому своему другу – Евгению Рубеновичу Симонову. Евгений Рубенович устраивает просмотр в Центральном Доме работников искусств, где был до самой кончины председателем правления. Волны от этого просмотра разошлись далеко. Сразу вспомнили, что до революции в святых местах многое принадлежало России, в том числе храмы и монастыри, построенные на царские деньги. Оказалось, что в недрах МИДа по сию пору существует бог знает когда учреждённое для надсмотра за ними Русское палестинское общество. Всё это огромное историческое да и материальное тоже богатство, брошенное на произвол судьбы, прибрало к рукам греческое духовенство. Вернуть его нашей стране дело непростое, но начинать его надо немедля. И начали.

Гурам Васильевич продолжил дружбу с редакцией новой сенсацией, принеся тему, до того немыслимую в массовой печати. Он предпринял поездку в Афон, считающийся  православной святыней. Побывал в русском Святопантелеимоновом монастыре – одном

из 17 православных афонских монастырей. Его рассказ о том, что он там увидел, газета опубликовала. За послереволюционные годы монастырь пришёл в полное запустение. Поддержка из России кончилась, своих средств, раньше поступавших от паломников, не было. Из полутора десятков престарелых монахов русских оставалось один или два, включая 90-летнего игумена. Когда-то в монастыре был пожар. Потушить его потушили, но обгоревшие постройки никто не ремонтировал. Не имеющая цены библиотека, включающая рукописные книги Х1 века, была пыльной грудой свалена под протекающей крышей. И так далее. Существовала угроза, что в случае смерти игумена монастырь  перейдёт  под греческое управление и тогда в нём русским духом и пахнуть перестанет.

Реакция Совета по делам религий, Патриархата и других должностных лиц была быстрой и действенной. В Афон направили на служение наших молодых монахов, а затем сделали всё что нужно, для приведения святого места в порядок. Мой родственник был там недавно, рассказал, что монастырь процветает, от паломников отбоя нет, только вот плату с них за всё берут непомерную – видимо, учитывая состоятельность гостей, бедняку туда не добраться. Поминают ли святые отцы в своих молитвах Гурама Васильевича?

Друзья у газеты были разноплановые. Не все могли участвовать в творческом процессе. Зато по первому зову выступали на наших праздничных вечерах. Это  Булат Окуджава , Татьяна и Сергей Никитины , «Кохинор» – самодеятельный ансамбль Центрального Дома архитекторов, юмористы из актива клуба «12 стульев»…

Булат Окуджава

Татьяна и Сергей Никитины

Борис Ноткин

Борис Исаевич Ноткин, ныне популярный и, на мой взгляд, самый интеллигентный телеведущий, в описываемое время преподавал английский язык и на юридическом факультете МГУ, где был  секретарём партбюро,  и в редакции. Среди других  учеников и я по сию пору чувствительно ему благодарен за неутомимые усилия по оживлению когда-то полученных знаний его предмета. А Ноткин, печатаясь в «ЛГ», приобрёл журналистские навыки, которые весьма пригодились ему на новом поприще.

Немало хороших докторов помогали сотрудникам редакции справиться с болезнями.

Особо хотелось бы помянуть добрым словом В.С. Чугунова и Ю.З. Крелина. Вильмир Семёнович Чугунов был главным врачом неврологической клиники имени Соловьёва – знаменитой в Москве «соловьёвки», лечившей всякого рода расстройства нервной системы от инсультов до алкоголизма. 90 процентов её пациентов составляли люди умственного труда. Человек творческий, постоянно искавший  новые средства для преодоления недугов, он включил в больничную практику лечебное голодание, йогу, массаж, иглоукалывание, сауну, привлекал для диагностики экстрасенсов. По главному показателю – проценту больных, которым клиника реально помогла – с ней мало кто мог конкурировать. Когда у наших сотрудников и их родственников возникали проблемы, связанные

с неврологией, что случалось постоянно, они обращались только к Чугунову и никогда не получали отказа.

Юлик Крелин (так его все звали в редакции, он был женат на Лиде Польской и считался членом коллектива) помогал по хирургической части. Большой  мастер своего дела, первым в городе начал делать операции на сосудах. Ну и если требовалось положить больницу иногороднего либо спрятать в её лабиринтах кого-то под чужой фамилией – в медицине это практиковалось – Юлик всегда был готов помочь. Каждый свой отпуск Крелин проводил в юрмальском доме творчества писателей и возвращался оттуда с новой книгой. Писал в духе американца Хэйли. Но тот брал сюжеты из разных областей, а  Крелин пошёл по стопам Вересаева, описывая  жизнь медиков.

Всем бы редакциям таких друзей и помощников, какие были у «Литгазеты»!

 

Заграница нам помогала

«Литературную газету» всегда читали за рубежом. Во множестве государств, особенно в Болгарии, у нас были постоянные подписчики, получавшие газету через «Международную книгу», которая принимала подписку во всех странах , доставляла газету и продавала ее в своих магазинах. До какого-то времени основная часть зарубежного тиража шла в библиотеки, университеты и различные организации, которые изучали СССР по долгу службы. В капстранах наибольшее число экземпляров «ЛГ» получал Государственный департамент США.

Многократный рост эмиграции в 80-х годах довольно скоро вызвал значительное увеличение спроса на «Литгазету» в США, Франции, Германии и Израиле. За счет этого наш валютный счет теперь получал чувствительное пополнение.

В редакцию зачастили иностранные гости. Москва в конце перестройки была переполнена иностранными визитерами. По большей части — мелкими проходимцами. Зарегистрировав у себя какую-нибудь фирму, не имевшую ничего, кроме громкого названия, они у нас представлялись крупными бизнесменами, создавали крайне модные тогда совместные предприятия, благо наши хозяйственники еще не знали правила капиталистических отношений: никому не верить на слово и никаких дел не начинать без проверки банковского счета контрагента. Многих тогда провели на мякине.

К нам приходили люди совсем иного сорта и совсем за другим. Потомки эмигрантов, левая интеллигенция. Приносили различные материалы и документы. В основном, исторические, предлагали новые для нас темы, говорили, что бы нам надо перенять на Западе и расспрашивали, расспрашивали…

Поступали и деловые предложения. У меня в архиве остался договор с журналом «Италиан лайф», где на «ЛГ» возлагалось: провести подготовительную работу, обеспечивающую начало издания в 1996 году в России журнала «Италиан лайф», внести его в каталоги организаций, проводящих подписку, и совершить все необходимые для этого формальности. Договор остался на бумаге, не могу сейчас вспомнить — почему. Упоминаю о нем лишь в подтверждение вышесказанного.

Многолетняя читательница из Италии горячо убеждала начать выпуск газеты бесплатных объявлений, уверяя, что на этом можно прекрасно заработать. Но тогда нам это предложение показалось совершенно никчемным. Кто ж мог предполагать, как все в стране повернется! Будь мы хоть чуть-чуть попрактичнее и попрозорливее, опередили бы «Из рук в руки» на несколько лет.

Среди прочих поступило предложение из США, от которого невозможно было отказаться. Исходило оно от крупной техасской компании «Сан ворд» («Солнечный мир»), владевшей 4000 магазинов во множестве стран, типографиями, телестудиями, ресторанами, предприятиями, занимавшейся страхованием, туризмом, финансовыми операциями. У главы «Сан ворд» Фреда Хэрви, начинавшего в 14 лет с продажи попкорна и содовой, возникла идея: почему бы не попробовать издавать столь популярную «Литературную газету» для коренного населения США. У развитой публики она на слуху, так как часто цитировалась и в прессе, и в эфире. На разведку к нам прислали очаровательную молодую женщину, обладавшую, как мы скоро убедились, могучей деловой хваткой, немалым опытом и умением располагать к себе собеседника.

Когда я привел Синтию Нью — так звали техасскую барышню — к Александру Борисовичу, он внимательно ее выслушал и задал мне только один вопрос:

— Вы хотите повесить себе на шею лишнюю заботу? Ради бога, только меня в это не вмешивайте.

Американские партнеры подошли к делу со всей основательностью. Вскоре в Москву приехали две почтенные дамы из руководства «Сан ворд». Мы поместили их в люксы самой респектабельной тогда гостиницы «Советская», окружили вниманием и заботой. Им все нравилось, хотя наша лучшая гостевая «Волга» после «Кадиллаков» дам несколько покоробила. Но других машин у редакции тогда не было.

Первым делом дамы осмотрели нашу недвижимость: здание редакции, издательство и типографию, недавно построенную автобазу. Убедившись в солидности партнера, дали добро на дальнейшие действия. За прощальным обедом я не удержался от вопроса:

— Все, что вы увидели, видела и Синтия. Вы хотели убедиться в точности ее информации?

— Да нет, Синтии мы полностью доверяем. Нам надо было посмотреть на человека, с которым будем иметь дело. Вы вызываете доверие, это главное.

Мы утвердили название нового издания: «Literary gazet International», определили формат, объем, первоначальный тираж. Как большинство газет в США, она будет печататься многоцветной. Периодичность — раз в две недели. Формат — таблоид.

Американки не были бы американками, не договорившись с нами о параллельном с выпуском газеты виде деятельности, сразу приносящем их фирме гарантированный доход. Речь шла о предоставлении помещения для телеоператора и монтажника, которые готовили бы под руководством Синтии ежедневные оригинальные репортажи из Москвы для провинциальных американских телеканалов. Спрос на информацию из СССР в США рос постоянно.

В те времена для «Литературной газеты» не было неразрешимых проблем. Редакция быстро договорилась с райисполкомом о выделении помещения для американцев в соседнем доме, получила все необходимые разрешения на их работу. Наши сотрудники помогали им сориентироваться в Москве, найти нужных людей. Все, кто бывал у американцев, удивлялись, как же они вкалывают. Такое впечатление, что только работают, работают и работают — утром, днем, вечером, ночью.

Через некоторое время «Сан ворд» пригласила в США группу работников уже созданного нами подразделения по выпуску нового издания. После краткого пребывания в Вашингтоне — визит в Техас, осмотр полиграфической базы. Собственно, основные вопросы по работе нашего совместного предприятия были в Москве решены, готовился уже первый номер, так что поездка носила более характер ответного приглашения, чем деловой. Нас возили всюду в длинномерных лимузинах, что нынче обслуживают в Москве свадьбы (знай наших!), размещали в хороших гостиницах. Работа состояла только в выступлениях на презентациях, пресс-конференциях, по радио и телевидению. Обычно я говорил по-английски и без бумажки, но на первой официальной презентации — и по-русски, и по готовому тексту, как положено в таких случаях. Текст каким-то необъяснимым образом сохранился, вложенный в первый номер «LGI». Вот он.

— Рад приветствовать руководителей «Сан ворд», ее друзей, всех, кто пришел. В «Сан ворд» очень смелые люди. Для того чтобы издавать «ЛГ» в США, нужна смелость, причем не только коммерческого риска.

Я люблю смелых людей. А еще больше — таких, у кого смелость соединяется с мудростью — им цены нет.

В основе нашего проекта лежит очень простая мысль: если такие две могучие страны как США и СССР объединят свои усилия, нет в мире силы, которая могла бы им противостоять. Вместе мы можем предотвратить любую агрессию, справиться с экологией, терроризмом, бедностью, с самыми страшными болезнями.

Думаю, ради этого стоит побороться за все, что нас объединяет, против всего, что еще, к сожалению, разъединяет.

Мы, американцы и русские, надеемся, что проект, при рождении которого вы сейчас присутствуете, будет еще одним шагом наших великих народов навстречу друг другу.

Мы просим всех, кто верит в это и хочет этого, содействовать успеху нашего начинания. Я уверен, здесь, в Техасе и в остальной Америке у нее будет много друзей и помощников. Заранее всем им наше сердечное спасибо.

А теперь я готов со всей откровенностью ответить на любые ваши вопросы. И давайте условимся: не бывает плохих вопросов, бывают плохие ответы.

Вопросов было много, я отвечал со всей откровенностью.

Когда мы уже вернулись домой, из США сообщили: «LGI» собрала для начала три тысячи подписчиков. На фоне шести с половиной миллионов тиража «Литгазеты» цифра представлялась удручающей. Американцы ж, однако, бурно радовались, считая это не просто успехом, а большим успехом. «У нас редкая новая газета имела на старте такую подписку». Мы порадовались за них.

Известия из Штатов приходили ободряющие. Каждый новый номер хорошо продавался, возник стойкий интерес к (цитирую рекламу) «русской газете, пришедшей в Америку». Появилась и стала расти почта от американских читателей. В основном они советовали, о чем и как надо и не надо писать для новой аудитории. Все письма были доброжелательны, а многие — с лестными похвалами и даже поздравлениями.

Это, конечно, поднимало дух всей московской редакции «LGI», состоявшей из 7 человек — главному редактору Владимиру Весенскому, Ирине Богат, Алексею Коробову, Александру Пелехациому, Валентину Островскому, Тимофею Баженову (фото) и Виктору Скрылеву (художник).

Владимир Весенский

Ирина Богат

Тимофей Баженов. Неожиданная встреча

Виктор Скрылев

Американский вариант имел основой материалы «Литгазеты», но чем дальше, тем больше места в нем занимали статьи оригинальные, написанные в расчете на читателя, до тех пор с нашей тематикой незнакомого и ничего не читавшего из, с нашей точки зрения, давно пройденного. Большинство статей содержали поэтому небольшую разъяснительную преамбулу, дававшую краткую историю описываемой проблемы.

Как выглядел стартовый номер «LG International»? Первая страница состояла из ярких фотографий, анонсирующих важнейшие материалы.

В открытие номера шло большое интервью Светланы Селивановой с академиком Дмитрием Лихачевым о перспективах духовного развития советского общества — «Программа на 100 лет». «Идея социализма, — говорил он, — помогать развитию духовного и творческого потенциала каждого человека. Культура — не средство достижения материального благополучия. Культура — цель развития всего человечества».

Затем:

— обзор английской прозы, изданной в СССР;

— две статьи об Анне Ахматовой;

— история Смоленской иконы Божьей Матери;

— статья о реставрации монастырей;

— письма читателей из Ашхабада и Лондона;

— мой очерк о Н.И. Рыжкове к его 60-летию;

— интервью Ю. Роста с академиком Сахаровым;

— размышления Льва Любимова о современной Америке;

— интервью Л. Замойского с Норманном Мейлером об американской литературе;

— статья А. Ваксберга о драматических событиях 1941 года;

— статья Г. Подгурской о факторах риска атомной энергетики;

— интервью Ю. Щекочихина с генерал-лейтенантом МВД А. Гуровым «Лев прыгнул»  о росте финансовой мощи организованной преступности;

— социологический опрос читателей «ЛГ» о наиболее интересующих их темах газетных выступлений;

— бейсбол в России;

— реклама Аэрофлота.

Приведу еще содержание февральского номера за 1990 год.

Газета открывалась непринужденным разговором Владимира Весенского с читателями. Тут и ответы на письма, и советы по будущим темам, и анонсы следующего номера. Три полосы занимала богато иллюстрированная статья академика В. Сагдеева об Андрее Дмитриевиче Сахарове. Затем тоже объемная дискуссия нашего рижского корреспондента Георгия Целмса с Игорем Клямкиным и Андраником Миграняном на тему: нужна ли нашей стране «железная рука». Подверсткой шел обзор читательских мнений, озаглавленный «Нет диктатуре!». Далее две биографические справки о новых членах Политбюро, избранных на съезде КПСС в 1989 году, — В.А. Крючкове и Ю.Д. Маслюкове. Международная тематика представлена статьей о положении в странах Восточной Европы, переживающих кризис социалистической системы. Федор Бурлацкий рассказал о сессии съезда народных депутатов СССР, а  Геннадий Бочаров— об обстоятельствах крушения военно-транспортного самолета под Уфой. Красочный фоторазворот о праздновании Нового года в СССР — от Москвы до самых до окраин — отвлекал читателя от серьезных тем.

Но, кроме этого вставного веселящего душу фрагмента, все остальное в номере соответствовало общему духу и содержанию номеров «Литгазеты» — и очерк о судьбе руководителя Еврейского театра Михоэлса, и беседа академика-экономиста Станислава Шаталина с нашим обозревателем Владимиром Соколовым о привлекательных и пугающих сторонах либерализации экономики, и эссе американского исследователя СССР (судя по всему из ЦРУ) об истории советского государства в последние 30 лет, и подборка острых писем из почты «Литгазеты». Заключали номер прелестное эссе Михаила Жванецкого об Америке и страничка, посвященная русским красавицам и последним работам наших модельеров.

Совместное советско-американское предприятие «Литерари газетт интернейшнл» развивалось вполне успешно, чему мы вскоре получили убедительное подтверждение. Известный во Франции человек, в прошлом ближайший соратник Де Голля, назначенный им начальником парижской полиции, Алексис Маскович предложил создать аналогичное американскому советско-французское совместное предприятие по выпуску «Литгазеты» в Париже.

Вообще-то Алексисом Маскович стал во Франции, а родился в Москве, звался Александром Алексеевичем. В 1924 году его отец сказал семье: «После Ленина в России делать нечего» и перевез ее на берега Сены. Годы фашистской оккупации Маскович провел в рядах Сопротивления, откуда его близость с Де Голлем.

Предложение Масковича, как и «Сан ворда», не принять было невозможно. В ходе переговоров мы обнаружили полное взаимопонимание, все вопросы решили к обоюдному удовлетворению, оставалось только начать выпуск еще одного зарубежного издания «ЛГ».

К сожалению, сбыться сему проекту было не суждено. Пока я наслаждался прелестями парижской весны, соратники приготовили мне сюрприз.

Юрий Петрович Воронов, увы, не сумел оправиться от инфаркта и как раз в эти дни подал заявление об уходе с поста главного редактора. Тут же было созвано общее собрание и избран новый главный — Федор Михайлович Бурлацкий.

Едва появившись в редакции, я был приглашен к нему в спешно занятый кабинет главного.

— Надеюсь, вы понимаете, что вместе мы работать не сможем, — встретил меня Бурлацкий.

— Конечно, — ответил я. — Да и у меня нет никакого желания быть вашим замом. Это было бы унизительно.

Маскович, узнав о происшедшем, отозвал свои предложения. «Вы заботитесь о том, чтобы газете было лучше, — сказал он мне. — А он – чтоб ему было лучше».

Реакция американцев тоже последовала незамедлительно. Получив от Синтии сообщение о наших переменах, те же две почтенные дамы срочно прибыли в Москву и встретившись с новым начальником, прервали контракт. Как мне потом сказала Синтия Нью, «он у них не вызвал доверия». Так кончилась прекрасно начавшаяся недолгая история «русской газеты, пришедшей в Америку».

Что касается Масковича, то он тоже прибыл в Москву, куда был приглашен Гавриилом Поповым на должность советника, учитывая его огромный опыт руководящей работы в Париже. Масковичу тут же выделили прекрасную квартиру на Октябрьской площади.

В августе 1991 года Александр Алексеевич увидел скопление кранов, бульдозеров и экскаваторов вокруг памятника Ленину работы Манизера. Все мгновенно поняв, он позвонил Попову и грозно произнес:

— Немедленно все это убери. Ленин гений человечества. Автор — выдающийся скульптор. А я тебе больше не советник!

Работники «LGInternational» кто вернулся на свои старые места в редакции, кто уволился. Алексей Коробов — смелый парень и хваткий журналист — отправился искать счастья в Южную Америку, где вскоре погиб при невыясненных обстоятельствах, разделив судьбу издания, где так хорошо начинал.

 

«ЛГ» и «Мемориал»

Не успел я в то осеннее утро 1988 года войти в кабинет, как ко мне прибежали Юра Щекочихин и Лида Графова и наперебой стали рассказывать: – Юрий Петрович, Юрий Петрович! Вчера собиралась инициативная группа по созданию общества «Мемориал». В память о жертвах сталинских репрессий. Мы от имени «Литературной газеты» сказали, что она войдет в состав учредителей!

Расспросив Юру и Лиду поподробнее о том, во что они вовлекли с присущей им пылкостью «Литературную газету», я пошел к Александру Борисовичу и все рассказал.

Он, конечно, сразу вскипел – «зачем нам это нужно», «кто они такие, чтоб выступать от имени редакции» – но, обдумав хорошенько ситуацию, пришел к выводу, что отказываться – значит сильно навредить репутации газеты и поручил мне всем этим заниматься.

Не буду лукавить: поручение было очень не по душе. Объясню почему.

После смерти Сталина,  ХХ съезда КПСС с клеветническим докладом Хрущёва огромной разрушительной для партии и общества силы мы уже пережили самый тяжкий этап нашей истории. Люди, освобожденные из тюрем и лагерей, много тогда выступали и печатались. Вышло немало книг, самой известной из которых была «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына.

Началась повальная реабилитация, когда на свободу выпускали без всяких судебных разбирательств (строго юридически — незаконно), а просто огромными списками. Под хрущевскую реабилитацию попали и люди, сидевшие не по злому доносу или недоброжелательству, а за дело. Огромное большинство зэков составляли уголовники, предатели и вредители, многочисленная вражеская агентура, шпионы союзников — не мнимые, а действительные.

Приведу подлинные истории трех весьма известных «жертв культа личности»: Алексея Каплера, Лидии Руслановой, Вадима Козина. За что их посадили?

Алексей Каплер

Лидия Русланова

Вадим Козин

Каплера за вовлечение в половые отношения 16-летней дочери Сталина Светланы. По советским законам такие отношения взрослого мужчины с девочками, не достигшими 18 лет, расценивались как растление малолетних. Истинная статья обвинения, естественно, не фигурировала, ее заменили стандартной для тех времен и не требующей длительного расследования «антисоветской пропагандой», но срок дали именно тот, который предусматривался за растление.

Муж Руслановой генерал Крюков командовал одной из оборонявших Ленинград дивизий. Из армейских запасов он давал подобранным ею людям, среди которых были очень известные искусствоведы, уворованные у солдат продукты для обмена на драгоценности, антиквариат и предметы искусства. Московская квартира супругов была доверху забита полотнами великих мастеров, драгоценностей, у Лидии Андреевны нашли их целый железный короб, замурованный в печку на квартире домработницы. Крюкова, за которым водилось еще немало отвратительных дел, расстреляли, Руслановой дали 10 лет. По приговору — за «антисоветские высказывания», по сути — за мародерство.

Вадим Козин получил срок за то, что теперь называется нетрадиционной ориентацией, весьма распространенной в среде «демократов» 90-х. А по уголовному кодексу РСФСР это сурово каралось.

Скольких еще было таких же «жертв»!

Юрий Анатольевич Прокофьев рассказал, что в бытность его 1-м секретарем МГК КПСС «Мемориал» потребовал списки репрессированных, хранившиеся в горкоме. Дали первую папку, вторую… В них — люди, работавшие в торговле, на базах и складах. Растратчики, казнокрады. Больше мемориальцы в горком не приходили…

Несколько лет общество бурлило по поводу подлинных и мнимых беззаконий и произвола НКВД, потом все постепенно успокоилось, хотя, конечно, не забылось. Попавшие в лагеря за анекдот, за критическое высказывание, не принявшие Советской власти, были во многих семьях, особенно среди военных и интеллигенции. И каждый такой человек оставался непроходящей болью для его родных и знакомых.

Однако же с течением времени, хотя горькая память и оставалась, острота потерь и несправедливости сгладилась. Репрессированные не стали исключением. Какими страшными были потери войны — 8 миллионов на фронтах и 18,5 миллионов мирных людей, уничтоженных фашистами. А память постепенно свыкалась и с этими ужасами, мудро утроенная человеческая природа оттесняла их на задний план, заполняя передний радостями и заботами повседневной жизни. Сколько можно сыпать соль на раны?

Народ всему дал свою оценку, с тяжелым прошлым было покончено без возврата.

И вот теперь, в разгар перестройки — вновь возвращение к тому, что уже, казалось, выстрадано, выплакано, оставило на сердцах и в душах вечные раны. Зачем?

И нам, людям с жизненным и политическим опытом, чутьем, и тем, кто с нарастающей силой раскручивал заново то, чем переболели в 50—60 годы, все было предельно ясно. Это часть разработанного в США стратегического плана сокрушения социализма изнутри. Авторы его прекрасно знали правила воздействия на массы, одно из которых гласит: идеи усваиваются через эмоции. А уж тут для их возбуждения средств имелось море! Руководили всей кампанией из американского посольства, исполнителей (по большей части платных, хотя и недорого обходившихся ЦРУ — они ведь все дешевы) нашлось более чем достаточно. Назову наиболее известные тогда имена, а вы уж сами судите, кто за что работал: Самодуров, Пономарев, Брагинская, Вайсберг, Кудюкин, Леонов, Орлов, Ковалев, Скубко. Их снабжали новейшей зарубежной множительной и другой техникой, о которой у нас и не слыхали, щедро оплачивали через тщательно замаскированные источники типа вдруг размножившихся на территории СССР различных американских фондов.

Писатели, конечно, не остались в стороне. В первых рядах были Анатолий Приставкин, Анатолий Рыбаков, Варлам Шаламов, Алесь Адамович, Владимир Солоухин. Пошел поток книг, получивших название «лагерной литературы».

Драматург Михаил Рощин, потерявших в 37-м отца, написал пронзительную пьесу «Эшелон», идущую до сих пор на сцене «Современника».

Анатолий Приставкин

Анатолий Рыбаков

Варлам Шаламов

Алесь Адамович

Владимир Солоухин

Михаил Рощин

Создание массовой общественной организации, целью которой было непрерывное обострение трагической темы, стало логическим продолжением этой линии подрывной работы зарубежных антисоветских центров. Как все начинания подобного рода, становление «Мемориала» шло стремительно, без обычных у нас проволочек, неорганизованности, «завтра-завтра, не сегодня» и т.п. По всему судя, осуществлялся хорошо разработанный бизнес-план, причем под строгим и повседневным контролем. В сентябре 1987 года создается особая секция в клубе «Демократическая перестройка». В начале ноября привлеченные ею люди начинают собирать на улицах Москвы подписи за создание мемориального комплекса. Тут же сбор подписей организуется в других городах. Собрано их было по масштабам страны немного (по данным «Мемориала» около 50 тысяч), но реклама получилась заметная. Следующий этап плана, весной 1988 года — сбор сведений о пострадавших от «культа личности». Затем началось создание независимой организации, главная задача которой — сделать память о них «частью общественного сознания». И объединить своих сторонников, сделать их действенным инструментом в борьбе с Советской властью при самой активной поддержке прессы. Наши Графова и Щекочихин были в центре событий и почти ежедневно докладывали, как они развиваются. Со страниц прессы тема «Мемориала» вовсе не сходила.

Мне позвонил Альберт Андреевич Беляев, замзав отделом культуры ЦК, расспросил о том, что происходит, и пригласил к себе. Прихожу. У Беляева уже сидят руководители творческих союзов и других организаций, давших согласие быть учредителями «Мемориала». Беляев сказал, что всем нам надо войти в руководство новой организации, чтобы не дать ей развиваться в

антисоветском направлении. В октябре 1988 года состоялась подготовительная конференция. Перед ней мы еще несколько раз встречались. На этих встречах я познакомился с Андреем Дмитриевичем Сахаровым. Он вызывал чувство уважения, почтения к себе. Масштаб личности ощущался чуть ли не физически. При обсуждении возникавших вопросов и проблем Сахаров неизменно проявлял здравый смысл, умение находить приемлемые для всех решения. Порою, останавливая молодых экстремистов из инициативной группы. Когда же дело касалось каких-то непреложных для него постулатов, Андрей Дмитриевич был тверд, как скала. И его мнение в таких случаях без споров и возражений принималось всеми. Никогда не забуду  интонаций в таких случаях его голоса, обычно по-академически мягкого, и уж никак не настойчивого. Позже, став главным редактором газеты «Гласность», я опубликовал взятое из архива ЦК КПСС письмо Сахарова советскому руководству с его программой перестройки. Он видел будущее страны в конвергенции положительного опыта социализма и капитализма, но ни в коем случае не отказа от наших достижений.

Учредительное собрание «Мемориала» проходило в Доме кино, предоставленном членом Оргкомитета Элемом Климовым. Зал, естественно, полон, публика наэлектризована. Мы, представители организаций-учредителей, расположились на сцене за длинным столом президиума. Собрание шло своим ходом до тех пор, пока не началось выдвижение кандидатур в состав правления. После зачтения заранее согласованного со всеми списка, не вызвавшего возражений, из зала начали выкрикивать дополнения. Одним из первых предложили Солженицына.

Ну и сюрприз! Солженицын, лишенный советского гражданства, давно жил в США, выпускал одну за другой хлесткие антисоветские книги, гадил нашей стране, как только мог… Введение его в правление «Мемориала» сразу придавало ему антисоветскую окраску. Мы же создавали его для борьбы не с Советской властью, а во имя памяти о том, что уже осуждено, вычеркнуто из нашей жизни, и никогда не должно повториться. Президиум хоть и понимает это, но молчит, видя перед собой кипящий от возбуждения тысячный зал. Против него не попрешь!

Но и я кипел! А потому, презрев предостережения коллег по президиуму, вышел на трибуну и сказал примерно следующее.

— По-моему вводить Солженицына в состав правления нельзя. Во-вторых, он сам отказался от участия в «Мемориале». Во-вторых, мы создаем организацию чистую и благородную по ее целям. И входить в нее могут только люди, ничем не запятнанные. А Солженицын, по его собственному признанию, занимался в лагере доносительством, за что получил режим благоприятствования от лагерной администрации. В частности, по его доносу была расстреляна группа заключённых, готовивших побег.

Договорить мне не дали. Поднялся невообразимый шум возмущения. Прошло немало времени, пока он чуть-чуть улегся. К сцене выбежали несколько человек и под рев одобрения потребовали удалить меня из зала.

Я сижу, стараясь сохранить спокойствие. Президиум в растерянности от моей неразумной выходки молчит, теряя с каждой минутой управление аудиторией. Стоящие перед сценой уже готовы взять его в свои руки.

Спас совершенно аварийное положение Председатель Союза архитекторов СССР Юрий Павлович Платонов. До сих пор

восхищаюсь его находчивостью, смелостью, святым чувством коммунистического товарищества.

— Юрий Петрович Изюмов представляет здесь одного из учредителей «Мемориала» — «Литературную газету». Как и все присутствующие, он имеет право на собственное мнение по любому вопросу. С ним можно согласиться или не согласиться, но уважать его необходимо. И что же, вы требуете удалить человека из зала только за то, что он высказал свое мнение? Как это согласуется с самим духом нашей организации?

Зал затих, но крики перед трибуной не утихают, а другие члены президиума молчат. Юрий Павлович обходит всех, о чем-то спрашивает и объявляет:

— Прошу прекратить шум и продолжать работу. Если вы будете настаивать на своем требовании, мы все уйдем вместе с Изюмовым.

Этого мои оппоненты не ожидали. Ведь в президиуме был и Сахаров, и все видели, как он согласно кивал головой, говоря с Платоновым. Собрание продолжилось и благополучно завершилось.

 В январе 1989 года «Мемориал» был официально учрежден. Американцы, руководившие деятельностью «Мемориала», провели новый учредительный съезд, на этот раз в клубе МАИ, где ректором был их агент влияния Рыжов, щедро потом вознагражденный в виде должности посла России во Франции. Этот съезд прошел без сучка, без задоринки. Точно по их сценарию под руководством ими же подобранного оргкомитета.

Я в дальнейших процедурах, понятно, не участвовал, «Литгазету» представлял Щекочихин.

В 1990—91 годах «Мемориал» был чрезвычайно деятельным, проводил много массовых мероприятий, его активисты постоянно выступали по радио, телевидению, в газетах и журналах, активно участвовали в контрреволюции августа 1991-го. А после того, как цель была достигнута — СССР разрушен, КПСС запрещена — тихо ушел в тень, как и организация солдатских матерей с аналогичными задачами. Теперь его и не слышно. Немногие оставшиеся мемориальцы жалуются на безденежье, говорят, что кроме редких и скромных зарубежных поступлений, других финансовых источников у них нет. Чего жалуются? Мавр же сделал свое дело.

 

«Комвос»

Так в редакции называли отдел коммунистического воспитания, объединявший большинство «золотых перьев» газеты. Евгений Богат, Александр Борин, Аркадий Ваксберг, Нелли Логинова, Юрий Щекочихин, – их читатели, уверен, помнят и поныне. Основу этой славной команды собрал первый заведующий отделом прекрасный публицист Владимир Кокашинский, которого коллеги поминали добрым словом многие годы после  кончины.

Аркадий Ваксберг

Юрий Щекочихин

Александр Борин

Само название отдела говорило о его предназначении. Люди, совершившие Великую Октябрьскую социалистическую революцию, главной целью видели воспитание нового человека, избавленного от застарелых язв и пороков эксплуататорского общества. Им виделось, что в новом обществе, пришедшем на смену миру насилья и рабов, люди, сбросив тысячелетний гнёт кучки богачей и их прислужников, станут высоконравственными, культурными и образованными, получат неограниченные возможности для всестороннего развития своих способностей.

За годы Советской власти выросло не одно поколение, родившееся и воспитанное при социализме. Для них его основные принципы – ставить общественное прежде личного, неустанно стремиться к знаниям, быть коллективистом и интернационалистом, жить по правилам морали, любить свою Родину и быть готовым её защищать – стали естественными и не подвергавшимися сомнению. Но, увы, не для всех. Существовал криминальный мир, существовали передающиеся от родителей детям традиции своекорыстия, личного обогащения любыми средствами, сохранялся постоянный процент антиобщественных элементов, а по национальным окраинам целые слои жили по стародавним законам, чуждым социалистическим преобразованиям. Академик Страхов уже после свержения Советской власти говорил, что в области воспитания коммунисты поставили перед собой слишком трудную задачу. Ибо всё, что противостояло их планам, гнездилось в человеческом сознании, а главное, в подсознании, на генетическом уровне ещё с первобытного общества. 70 лет для такой переделки – слишком малый срок.

Насчёт могучей силы генетической наследственности академик, конечно, прав, на то он и академик. Но и Страхов не отрицал безусловных достижений коммунистического воспитания. Достаточно вспомнить и низко поклониться его памяти поколение рождения 20-х годов, которое называли сталинской молодёжью, и которое своим бесстрашием, самопожертвованием в боях предопределило нашу победу над фашизмом. Лучшие погибают первыми, оно почти всё с кровавых не вернулося полей. Огромный и тоже невосполнимый урон понесла ВКП(б): три миллиона коммунистов.  Это главная наша потеря и главная скрытая победа наших врагов на западе. Но и мы, родившиеся в 30-х, в массе готовы были взять на свои плечи и взяли, когда повзрослели, ответственность за судьбы страны и народа. Те, кто работал и на великих стройках, и на рядовых предприятиях, в колхозах, совхозах, делал научные открытия, оберегал страну,  служа в армии и на флоте, достигал вершин в медицине, искусстве, педагогике, спорте. Те, на ком, начиная с 70-х, в стране всё держалось и сейчас ещё держится, пока её не совсем ещё разворовали и предали заклятым друзьям.

Мой школьный друг Рональд Анохин, прослуживший долгие годы на торпедных катерах  и атомных подлодках, так написал о нас: «Пусть Зимний мы не штурмовали, с Будённым контру не рубали, застенков Берии не знали и приступом Берлин не брали, всё ж мы с тобой – сыны войны – добро вершили для страны».

Но так получилось, что шестидесятниками стали называть лишь малую часть нашего поколения – «детей ХХ съезда», с которого началось разрушение великой державы. То есть несколько тысяч интеллигентов, в основном – потомков тех, кто пострадал при руссификации  в 30-е годы руководящих органов СССР. Вроде бы проповедовавших любовь к Родине враждебным словом  отрицанья. Но, как пел Высоцкий, «нет ребята, всё не так, всё не так, ребята!» Они, кто сам того не ведая, а кто по злому умыслу стали запалом тщательно замаскированного до поры до времени взрывного устройства, разрушившего нашу великую страну. К этой болезненной теме я ещё буду не раз обращаться.

А пока вернёмся к отделу коммунистического воспитания. В каждом человеке – это знают все – заложено и плохое, и хорошее. Если окружающая обстановка такова, что востребовано и поощряется хорошее, а плохое осуждается и преследуется, люди вольно или невольно открывают свои лучшие стороны. Если наоборот – оглянитесь вокруг… Хорошее ещё теплится в людях, а у старшего поколения оно негасимо, но торжествует-то порок.

Наши редакционные борцы за коммунистическое воспитание немало сил положили на возвеличивание добра и бичевание зла. Возвеличиванием занимались Евгений Михайлович Богат,  частично Неля Логинова и Лида Графова.

Евгений Михайлович был воплощением интеллигентности. Тому, кто знает, что это такое, данного определения достаточно. В своих книгах, которые не читавшим их очень советую прочесть (дабы преодолеть сегодняшний вакуум литературы тонких, возвышающих человека чувств и кристальной нравственности) он разрабатывал дивные темы. Под обложкой томика «Что движет солнце и светила», например, собраны письма о своей любви выдающихся людей с древности до наших дней с авторскими комментариями, посвященными им и их времени. Это Петрарка, Дидро, Стендаль, Байрон, Вольтер, Шиллер, Бетховен, Пушкин, Вяземский, Грибоедов, Чаадаев, Тургенев, Белинский, Чернышевский, Маркс, Грановский, Дзержинский, Николай Островский, Чкалов, Экзюпери, Цветаева…

Любимым предметом газетных очерков Богата было возвышенное. Вот как он о нём писал: «Поговорим о чём-нибудь весёлом и возвышенном, о чём-нибудь лёгком, как перо, и ярком, как листва, освещённая солнцем. О том, что возвышает душу и согревает сердце. И не будем бояться, что сочтут нас старомодными и сентиментальными. Бояться будем неискренности и фальши – именно они сопутствуют часто повествованиям о возвышенном».

В разработке этой тематики Богат был одиночкой, его произведения работники секретариата, очерствевшие в постоянных схватках с отделами, не жаловали. Меня же каждая публикация Евгения Михайловича радовала, и я по мере сил содействовал их продвижению на полосы.

Мастер высокого класса, он в совершенстве владел всеми газетными жанрами, в том числе и наиболее популярным жанром судебных очерков. Но судебные очерки умели писать и другие, а вот то, что составляло главное в его творчестве, – он один. Когда того хотел автор, его строки вызывали то гнев, то сочувствие, то жалость, а главное – вызывали у читателей, выражаясь популярными тогда словами Маяковского, желание «делать хорошо и не делать плохо». Сейчас таких перьев в российской журналистике нет. Как нет и самой журналистики, примыкавшей к художественному слову. Она кончилась, по мнению президента факультета журналистики МГУ Я.Н. Засурского, вместе с ХХ веком. А по-моему даже раньше, – с ликвидацией советской печати. Восстановится ли? Я оптимист. Пройдёт отведённое историей время, и её спираль вернёт всё лучшее из накопленного людьми опыта. Без этой закономерности развитие человечества остановилось бы.

Неля Логинова, наиболее близкий по духу Богату человек, – натура глубокая,  увлекающаяся, с необозримым кругом интересов, больше всего писала о школе, воспитании, педагогике. Она печаталась реже коллег, подолгу изучая каждую тему, за которую бралась. Но когда сдавала свою статью, в ней не надо было поправлять ни слова, ни запятой – само совершенство. Природный дар. Так она писала и в «Московском комсомольце», где начинала: ни прибавить, ни убавить, сразу ставь на полосу. Очерки и статьи авторов такого класса надо бы собрать как методическое пособие для факультетов журналистики: учитесь, ребята, на лучших образцах.

Логиновские статьи, если их собрать, – почти энциклопедическая картина советского народного образования со всеми его героями и антигероями, выдающимися достижениями и вечными проблемами. Неля обладала редким умением находить незаурядных людей вроде великого педагога Аминошвили, рассказать о них так, что самая заурядная училка что-то да брала из их опыта. И заставляла всерьёз задуматься над тем, как справиться с болячками обычных школ.

Были у неё и находки совсем другого рода, о которых нигде не прочтёшь. Неля привела в редакцию из «Комсомольской правды», где им не удавалось развернуться, двух Юриев – Роста и Щекочихина –  и Лиду Графову. Над Щекочихиным шефствовала, учила его азам и тонкостям журналистского ремесла. «Он тогда писал в стиле: шёл дождь и я за интервью, – со свойственной ей прямотой вспоминала Неля. – И очень длинно. Скольких трудов стоило научить писать короче». Читая потом щекочихинские материалы, вряд ли кто мог поверить, что такое было.

Юрий пришёл к нам в редакцию со своей темой – жизнь подростков. Писал о том, сколь сложен и исполнен опасностями сбиться с пути их неизвестный взрослым мир. Первым исследовал только зарождавшееся тогда движение футбольных фанатов. Рассказывал о том, как возникает в среде несовершеннолетних преступность. И в каждом материале взывал к взрослым: обратите внимание на этих ребят, преодолейте их отчуждение, проникнитесь их проблемами. Пока не поздно.

Из написанного им позднее я бы выделил два провидческих материала: «Лев готовится к прыжку» и «Лев прыгнул». Это были

беседы с авторитетным специалистом уголовного розыска А.И. Гуровым. Они предупреждали общество: горбачёвская перестройка катастрофически усилила криминал, мафия, о которой мы знали только по зарубежным фильмам, стала реальностью и у нас. Повсюду возникли и быстро набирают силу организованные преступные группировки.  К 1989-му, году публикации второй беседы, их число достигло 200. В конце 60-х они беспрепятственно действовали в Узбекистане, в 70-х быстро развивались на юге России, на Украине и в Молдавии, присосавшись к теневой экономике, сросшейся с местной милицией, а иногда и с властью. В центре криминал осмелел в конце 80-х. Уже возникли подольская, люберецкая, орехово-зуевская и другие мощные банды. Газета призывала  к борьбе с мафиози, пока ещё можно было что-то сделать. Однако в ЦК делали вид, что наших материалов не читали, а МВД упрямо повторяло: организованной преступности у нас нет. Точь-в-точь как КГБ отрицал существование масонских лож. А мафия грабила размножающихся предпринимателей и государство, устраивала собственный прибыльный бизнес и ждала своего часа, чтобы, выйдя из подполья, получить реальную власть. Всё так и вышло, едва Ельцин занял президентский пост и совершил государственный переворот. Криминал во всех разрушительных делах был ему активным сообщником.

В горбачёвское и ельцинское время Щекочихин в силу своего общественного темперамента и приобретённой в Литгазете популярности оказался среди неистовых борцов за демократию. Ещё в конце 80-х он  пришёл ко мне за советом.

– ЦК ВЛКСМ создаёт группу «будущие лидеры». Меня пригласили. Соглашаться?

– Конечно.

К Щекочихину внимательно присматривались. Американский посол Мэтлок, опытный разведчик,  открыл тогда двери своей резиденции Спасо-хауз для деятелей  литературы, прессы, искусства, науки. Что ни неделя, в резиденции  устраивались многолюдные приёмы. Искусствоведы в штатском заводили там знакомства с представляющими для них интерес людьми, кого надо инструктировали, получали  интересующую информацию. Присылали приглашения и в ЛГ, на моё имя. Приезжая, неизменно встречал там Юру.

Второй раз за советом он пришёл, когда ему предложили баллотироваться в народные депутаты. Я посоветовал не отказываться и от этого предложения.

Щекочихин на выборах победил. Вошёл во фракцию Демроссии, а затем в Межрегиональную группу. Не имея политического опыта, весь во власти свойственного возрасту идеализма долго не мог разобраться в истинных целях подковёрных руководителей этих образований. В эту пору мы уже не общались. По доходившим слухам Юру, человека по природе честного, никак не могли заставить играть по бесчестным правилам правящей партии. В конце концов он перешёл из неё в «Яблоко» – партию хоть и того же толка, но игравшую в оппозицию. Воевал за нужные законы в думском комитете по безопасности. Кончилось всё трагически.  Щекочихин погиб якобы от какой-то непонятной болезни. Друзья считают, что его умертвили.

Думая о его судьбе, вспоминаю строчку Гейне: «Милый друг, я умираю, потому что был я честен» и слова из песни Окуджавы:

«Он переделать мир хотел, чтоб был счастливым каждый, и всё кричал: огня! огня! забыв, что он бумажный».

Два других пришельца из «Комсомольской правды» – Лидия Графова  и Юрий Рост – в конце 80-х тоже ринулись в гущу перестроечных событий. О Росте я расскажу отдельно, а Графова по свойственной женщинам повышенной эмоциональности и политической неопытности сперва стала рупором Демроссии в редакции, но потом к ней чуть охладела и направила свои силы на гуманные цели. Дикие вспышки национализма то в одной, то в другой республике заставили сотни тысяч людей спасаться от смертельной опасности в России. Я поручил Лиде написать об их жизни и проблемах. Она столкнулась с такими человеческими трагедиями, что бросила всё, о чём писала раньше, и приносила в газету только материалы о том, что видела и слышала, встречаясь с беженцами. Самые несчастные и обездоленные получали и получают приют у неё дома. Доброе сердце не остывает.

Я начал рассказ о «комвосе» с его новичков, а ведь они пришли в отдел на уже вспаханное и добротно окультуренное  поле, плодами которого многие годы до них упивались миллионы читателей. Вместе с Кокашинским его поднимали  Аркадий Ваксберг и Александр Борин. Их стихия – очерки нравов и очерки судебные. Ваксберг тяготел к судебным, Борин делил свои творческие пристрастия между ними. Усилиями этих зубров журналистики при поддержке  внештатного автора Ольги Чайковской в ЛГ регулярно печатались материалы, которые в конкурирующих изданиях (мы таковыми считали «Известия» и «Комсомольскую правду») были редкостью, а в других газетах вообще не появлялись. Да и журналистов такого профиля там не было.

Подготовка серьёзных разоблачительных материалов – дело крайне трудное, сопряжённое с громадным сопротивлением местных властей,  порой не останавливающихся ни перед чем в попытках предотвратить их появление. К счастью, у нас имелась могучая опора – Комитет партийного контроля. Руководители Комитета, его работники давали нашим сотрудникам знакомиться с готовящимися к рассмотрению делами, прикрывали при отражении яростных атак критикуемых.

Но на бога надейся, а сам не плошай. Редакция имела группу «разработчиков» – опытных юристов-пенсионеров которые первыми выезжали для проверки заинтересовавших нас писем, скурпулёзно изучали ситуацию. Подготовленные ими справки оставалось только облечь в литературную форму и освятить выездом будущего автора на место. Чтобы снять возможные претензии: как же так мол, корреспондент пишет, даже не побывав у нас.

На мой взгляд, подлинным королём судебных очерков был Ваксберг. В год он их печатал 8-10, и каждый становился гвоздём номера, наиболее яркие остались в памяти читателей по сию пору.

 Прославился Аркадий Иосифович материалом под названием «Баня», опубликованном ещё в 1976 году. Сюжет по нынешним временам обыденный. А по тогдашним – взбудораживший всю страну. В Чебоксарах строительное руководство под видом санпропускника для студенческих строительных отрядов возвело роскошную сауну, где занималось приятным времяпровождением в обществе не отягощённых строгой моралью особ женского пола. Прелестное заведение посещали должностные лица из милиции, прокуратуры, советских органов и другие влиятельные в Чувашской республике люди. На банной основе образовалась межотраслевая группировка, совершавшая и прикрывавшая огромные по тем временам ( а по нынешним – копеечные) хищения. Каждый получал свою долю – кто банными удовольствиями, кто наличными.

Тогда у нас в стране ещё не знали слова «коррупция», но чебоксарский банный клуб, а позже сообщество краснодарских и сочинских начальников, описанное Ваксбергом в статье «Ширма», были уже готовой её моделью.

Если сделать экскурс в историю, то фундамент коррупции заложил Хрущёв. При Сталине все руководящие кадры находились под неусыпным контролем разных спецслужб.  Он не раз повторял изречение Чингисхана: «Страх – лучший пастырь». Хрущёв сталинскую систему контроля ликвидировал и провёл решение, запрещавшее органам КГБ и МВД следить за чистотой рядов партийного и советского аппарата. Приложил руку к формированию коррупции и Брежнев, провозгласив курс на стабильность кадров. При нём их перемещение происходило крайне редко, первые секретари ЦК республик, обкомов сидели недвижимо. Сталин, имевший огромный политический и жизненный опыт, хорошо знавший не только достоинства нашего народа, но и  его извечные слабые стороны, никому не давал засиживаться на одном месте. Два-три года – и новое назначение. Такой простой мерой предупреждалось врастание первого лица в местную среду и постоянное обновление кадров, потому что каждый руководитель  на следующем участке работы первым делом их перетряхивал, омолаживал, выдвигал способных и надёжных людей. Брежнев со своей стабильностью не дал проявить себя целому поколению, должному придти на смену его соратникам, по выражению Н.Н. Месяцева,  «перешагнул  через него». Результат известен: страной руководила «артель стариков», неспособная работать на перспективу, что  привело и их самих, и партию, которую они возглавляли, и всю страну к невиданной в истории катастрофе.

«Литературная газета» материалами своих сотрудников предупреждала общество о том, какие опасности его подстерегают, как растут и крепнут разрушительные силы. Даже в русских областях, в целом не поражённых коррупцией и мафиозностью в 80-е годы, их проявления уже были. А юг давно жил своей жизнью, в которой взятки, кумовство, чуть прикрытый национализм, продажность власти  и прочие язвы существовали невзирая ни на что. Что-либо изменить там  Политбюро 70- и 80-летних не имело ни силы, ни желания. Тем более, что республиканские властители стояли неразрывной цепью, не допуская в своих владениях никаких серьёзных проверок. Чуть-чуть приоткрыло  завесу над тем, что там творится,  громкое «хлопковое дело» в Узбекистане, но до других руки так и не дошли, а с пришествием Горбачёва вся мерзость заняла столь мощные позиции, что с ней было уже и не справиться. Горбачёв и не пытался – он ведь сам из Ставропольского края, где к нему прочно приклеилась кличка «Мишка-карман».

В 80-е годы «Литературная газета» сделала всё, что могла, в борьбе со злом. В 90-е она не могла уже ничего. Зло восторжествовало повсюду.

 

По чьим трупам шли к власти Андропов и Горбачев

Как и все советские люди, мы жили своими заботами и проблемами, выполняли порученную работу и не особенно вникали в происходившее «там, наверху». Перестановки в ЦК  и Совмине нас не затрагивали, даже и не интересовали. Был один член Политбюро, вместо него другой – ну и бог с ними. Как говорилось в анекдоте тех времён, «у них своя компания, у нас своя».

Лишь по прошествии многих лет стали возникать проклятые вопросы. Как мог заурядный болтун Горбачёв достичь высшей власти в стране, чтобы её потом предать и отдать врагам на растерзание? Как  самая устойчивая в мире экономика, обеспечивавшая всем гражданам СССР незыблемую уверенность в завтрашнем дне, вдруг покатилась вниз? Как  грамотный, политически подкованный народ вручил свою судьбу проходимцам и мошенникам, состоящим в услужении у тех, кого всегда знал как подлых и жестоких противников? Вот уже третий десяток лет эти вопросы не дают спать миллионам и миллионам.

Ни в коем случае не претендуя на истину в последней инстанции, попробую дать собственное видение событий последних десятилетий, которые начались как раз с моего перехода в «Литературную газету».

У главных разведок мира, прежде всего британской, существует проверенная методика достижения интересов своего государства. В  державе, против которой они работают, выдвигают сотрудничающих с ними деятелей и убирают противоборствующих. Самый известный эпизод – покушение на Ленина в 1918 году. Удайся тогда этот теракт англичан, и во главе России стал бы их (и международного сионизма) агент Троцкий. Следующими их жертвами были Дзержинский , Киров .

Владимир Ленин

Феликс Дзержинский

Сергей Киров

В 70-80-х годах политических фигур такого масштаба не просматривалось. Сбылось пророчество Сталина, произнесённое за два месяца до смерти: «Кончилось время гениев, начинается время дураков». Тем проще стало передвигать фигуры на великой шахматной доске.

Главными пешками,  которые тонкими ходами неуклонно двигались в ферзи, являлись Андропов, а затем в параллель с ним Горбачёв.  Какие могущественные силы рассчитывали и осуществляли эти ходы – у меня нет даже догадок. Велика тайна сия есть.

 Крёстным отцом Андропова был его наставник ещё со времён работы в Карелии Куусинен . Отто Вильгельмович  очень интересная фигура. В молодости он вращался на политическом Олимпе Финляндии, водил дружбу с богатыми и влиятельными масонами.  9 лет был депутатом сейма, 6 лет возглавлял социал-демократическую партию. Потом – «на подпольной работе» (согласно справочникам). С 1921 по 1943 г. – один из руководителей Коминтерна. С 1941 года до самой кончины (1964 г.)  член ЦК ВКП(б), а при Хрущёве – секретарь Центрального Комитета КПСС. В 1939–м был один неординарный эпизод, связанный с советско-финской войной. Куусинен возглавил тогда созданное на случай нашей победы, в которой никто в СССР не сомневался, правительство народной Финляндии. Как же его поносили на Западе! Везде, кроме Великобритании. А крупный английский политик Криппс, тот публично заступился…

В ЦК КПСС Куусинен ведал международными вопросами. В том же 1957 году, когда Хрущёв выдвинул его  секретарём ЦК, Андропов с должности посла в Венгрии сразу стал заведующим подведомственным Куусинену отделом по связям с коммунистическими и рабочими партиями соцстран, а через пять лет – секретарём ЦК. Отто Вильгельмович подготовил себе надёжную смену. Британия высоко оценила его заслуги перед спецслужбами. Как пишут в таких случаях, по некоторым данным, секретным указом королевы он награждён высшим британским орденом, получил рыцарское звание, а коллегами назван самым успешным агентом в их тёмной истории. Последняя жена Куусинена откровенно написала в своих мемуарах: «Его ведь, в сущности, мало интересовал Советский Союз. Строя свои тайные планы, он не думал о благе России».

Чем руководствовался Брежнев, назначая Андропова председателем КГБ, мы никогда не узнаем. Может быть, рекомендацией послужила его крайне жёсткая позиция при подавлении контрреволюционных выступлений в Венгрии? Но что произошло, то произошло, и с 1967 по 1982 год крестник Куусинена находился на этом посту, а с 1973 года входил в состав Политбюро ЦК КПСС. Юрий Владимирович сумел приобрести сильное влияние на Брежнева, однако у большинства членов Политбюро, начиная с А.Н. Косыгина, симпатий, мягко говоря,  не вызывал. Особенно чётко прописал это в своих мемуарах В.В. Гришин («От Хрущёва до Горбачёва»). Его опорой были Громыко и Устинов. Для истории: эти трое уговорили Брежнева ввести советские войска в Афганистан.

В 1978 году Андропов добился решения о выводе КГБ из подчинения Совету Министров СССР, оставив лишь одну вышестоящую инстанцию: ЦК КПСС.

Люди, дошедшие до вершины политической власти, коей являлось Политбюро, прошли такой естественный отбор, что долгожительство им было вроде бы обеспечено. Об их здоровье неустанно заботилась кремлёвская медицина. А вот поди ж ты…

Публицист Валерий Легостаев, работавший ещё при Андропове и после него помощником Лигачёва,  составил говорящий сам за себя список череды смертей членов Политбюро, открывших сначала Андропову, а затем Горбачёву дорогу в генсеки.

Андрей Гречко  

Федор Кулаков

В 1976 году «уснули и не проснулись» лично преданный Брежневу министр обороны Гречко , весьма перспективный Кулаков. Через год освободившееся место секретаря ЦК КПСС по сельскому хозяйству по настойчивой рекомендации вышеупомянутой группы товарищей и примкнувшего к ним Суслова  занял Горбачёв. Александр Ильич Агранович прокомментировал это назначение словами: «Мы недавно сделали анализ эффективности вложений в сельское хозяйство; в Ставропольском крае она самая низкая».

В 1980–м в странной автомобильной катастрофе на сельской дороге погиб П.М. Машеров, которого рассматривали как одного из возможных преемников Брежнева, и умер после не менее странного происшествия во время прогулки на байдарке А.Н. Косыгин .

Выступая на семинаре преподавателей истории в РГТЭИ (когда ректором был С.И. Бабурин) 13 марта 2012 г., Анатолий Иванович Лукьянов сообщил следующее:

Кулаков и Машеров на отдыхе в гостях у Шеварднадзе откровенно говорили с поддакивавшим хозяином о слабости Брежнева. Шеварднадзе донёс ему об этом разговоре. Кулаков погиб очень скоро: «уснул и не проснулся», как было сообщено в печати. На самом деле, как выяснил Лукьянов из секретного архива ЦК, когда заведовал общим отделом, Кулакова нашли утром в постели с простреленной головой. Обстоятельства гибели Машерова при столкновении его машины с выехавшим наперерез грузовиком до сих пор вызывают самые различные предположения. Добавлю к ним один факт. Незадолго до катастрофы Андропов сменил начальника охраны Машерова. А до того Брежнев, узнав о намерении Петра Мироновича взять на эту должность проверенного боевого товарища, произнёс: «Что это Машеров своих партизан собирает?»

Алексей Косыгин

Семен Цвигун

Петр Машеров

Рассказывая о рекордном по числу смертей среди руководства страны 1982 годе, одним перечислением не обойдёшься. Тут тот самый случай, когда чёрт в деталях. 19 января вроде бы застрелился первый заместитель Андропова Цвигун, особо доверенный Брежнева, женатый на сестре Виктории Петровны. Причём при странных обстоятельствах: на кратком отрезке садовой дорожки от машины к даче, из которой охрана не выпустила к месту происшествия его жену. Кроме шофёра из гаража КГБ,  никто не видел момента  «самоубийства», а тело Цвигуна семье предъявили только на похоронах. Я спрашивал об этом тёмном деле его сына: он убеждён, что отца убили. Чазов писал: «Я хорошо знал Цвигуна и никогда не мог подумать, что этот сильный, волевой человек, прошедший большую жизненную школу, покончит самоубийством». В итоге Брежнев лишился очень важной подстраховки.

В июне 1982 года было произведено покушение на В.В. Гришина, о котором нигде никогда не было упомянуто. Когда его машина приближалась к  Можайскому шоссе,  наперерез выехал автобус «Львов».  У сидевшего на переднем сиденье  офицера охраны снесло поллица. К счастью, взрыва бензобака, коими обычно сопровождаются столкновения такой силы, не произошло, Виктор Васильевич серьёзно не пострадал, хотя был доставлен в Кунцевскую больницу. При разборе ДТП выяснилось, что автобус из гаража КГБ…

Андропов был давно тяжело болен. Он понимал, что для прихода к руководству партией и страной времени у него совсем немного. Но из КГБ в генсеки не попасть ни при каком раскладе. Для этого нужно хотя бы недолго поработать в аппарате ЦК. Соответствующая его плану должность имелась только одна – второго секретаря, но её занимал М.А. Суслов , отличавшийся аскетическим образом жизни и отменным здоровьем. Как пишет Легостаев, операция по его устранению разрабатывалась при непосредственном участии начальника всей кремлёвской медицины Чазова, давно являвшегося личным агентом Андропова. Сам

Чазов в книге «Здоровье и власть» писал, что их встречи происходили на конспиративных квартирах КГБ.

Членам Политбюро, достигшим 70 лет, полагался зимой дополнительный двухнедельный отпуск. Михаил Андреевич провёл его в «люксе» Центральной клинической больницы («кремлёвки»). Револий Михайлович, сын, рассказал мне, что там произошло в последний день перед выпиской. Суслова пришла навестить дочь. Он ей сказал, что чувствует себя хорошо и завтра прямо из больницы поедет на работу. В это время  лечащий врач принёс какую-то таблетку. Михаил Андреевич, человек сталинской школы, никаких таблеток в больнице никогда не принимал. Однако врач так настаивал, упирая на намерение ехать на работу, что пришлось согласиться. Почти сразу же после приёма лекарства Суслов сильно покраснел и сказал дочери: «Иди домой, что-то мне худо». Через несколько часов он умер. Это случилось через день после смерти Цвигуна. А ещё через месяц врача, давшего роковую таблетку, нашли в петле в собственной квартире.

Деталь многозначительная. Начальник охраны Сталина Хрусталёв, пославший от его имени всех офицеров спать в роковую ночь 1 марта и полсуток не вызывавший медиков, тоже умер через месяц после смерти охраняемого. Фанни Каплан, которой одной приписали покушение на Ленина в 1918 году, не прожила и двух суток: после формального допроса её застрелили и сожгли в керосиновой бочке на территории Кремля. Закон террористов: свидетелей не оставлять.

Через четыре месяца после смерти Суслова на ближайшем Пленуме ЦК КПСС  вторым секретарём избрали Андропова. Случай в нашей послевоенной истории уникальный. Не только в главном ЦК, но и во всех республиканских, кроме Армении, пост второго секретаря всегда занимали русские. Для еврея Андропова сделали, однако, исключение.

На место Андропова Брежнев назначил председателя КГБ Украины Федорчука, известного своей жёсткостью по отношению к обслуживаемому контингенту. Он был в нём абсолютно уверен.

Что бы ни говорили о позднем Брежневе, но он как уже очень опытный политик вполне контролировал ситуацию и серьёзно готовился к передаче власти. Первый секретарь Приморского крайкома Д.Н. Гагаров рассказывал о разговоре на эту тему во время его пребывания в крае. Перебирая возможные кандидатуры, Брежнев назвал и Андропова, но тут же отверг: «не годится, сжёг себя на работе в КГБ». В конце концов Леонид Ильич определился. По словам И.В. Капитонова , ведавшего в ЦК партийными кадрами, за месяц до уже назначенного пленума ЦК генсек позвал его к себе и сказал: «Через месяц в этом кресле будет сидеть Щербицкий. Все назначения делай с учётом этого». Для себя Брежнев наметил создать должность председателя партии. Знал ли он о том, что по утверждению Роя Медведева вокруг него существовала скрытая оппозиция в лице Андропова, Устинова и Горбачёва? Фамилии названы несколько неожиданные, но тут уж Медведеву виднее.

Леонид Брежнев

Владимир Щербицкий

Иван Капитонов

Какой же опрометчивый шаг  сделал тогда Леонид Ильич! Брежнев, конечно, был в курсе того, что КГБ денно и нощно прослушивает всех членов Политбюро. Наверняка обо всех заслуживающих внимания разговорах и даже репликах ему Андропов докладывал. Микрофоны были везде, даже в спальнях. Но что так же точно прослушивают и его самого, генсек не предполагал. Как и того, что пленум состоится гораздо раньше определённого им срока и совсем не с той повесткой, которую утвердило Политбюро.

Брежнева давно мучила бессонница. За многие годы он настолько привык пользоваться снотворными, что уже не мог без них обходиться. Всему его окружению было категорически запрещено потакать этой слабости Леонида Ильича. В крайних случаях он обращался к Юре (так и в глаза и за глаза звал Андропова).  Андропов был последним, с кем встречался Брежнев перед смертью. Как Берия со Сталиным. Что сделали эти два приближённых со своими патронами, мы тоже никогда не узнаем. Известны только результаты: Сталин получил тяжёлый инсульт, Брежнев, как повелось с 1976 года, уснул и не проснулся. Фармакология, как видим, на месте не стоит. Накануне смерти и тот, и другой чувствовали себя нормально, Брежнев даже съездил в Завидово на охоту,

спокойно отстоял на мавзолее весь парад и демонстрацию 7 ноября.

Я подробно расспрашивал начальника охраны генсека Владимира Медведева, вчитывался в строки чазовской книги. Всплыла только одна несообразность. В ночь без пробуждения на брежневской даче не было ни одного медицинского работника, хотя до того, куда бы он ни ехал, в кортеже следовала машина реанимации с полным штатом положенного для крайних случаев персонала. Медведев и в книге «Человек за спиной» и устно рассказал, как он вместе с дежурным сотрудником охраны безуспешно пытался делать Брежневу искусственное дыхание. Больше помочь было некому. Через некоторое время явился Чазов , засвидетельствовал смерть. Почему он не вызвал реанимационную бригаду, когда получил первое сообщение о случившемся? Всё знал заранее?

Смерти Брежнева сопутствовало ещё одно обстоятельство, о котором нигде ни слова. Его вдова Виктория Петровна рассказала вдове В.В. Гришина Ирине Михайловне, что первым тогда на дачу, буквально через 10-15 минут после первого звонка Медведева приехал Андропов. Молча прошёл в спальню, взял из сейфа брежневский кейс  и так же молча, не зайдя даже к Виктории Петровне, уехал. А потом прибыл вместе со всеми членами Политбюро, будто здесь до того и не был. Это подтвердил мне и её зять Ю.М. Чурбанов. Не профилактикой ли утечки информации такого рода объясняется его арест и восьмилетнее заключение по нелепому обвинению? Члены семьи Брежнева не раз пытались дознаться у него, что хранится в таинственном кейсе. Леонид Ильич отшучивался: «Тут у меня компромат на членов политбюро».

В 1984 году американский журнал «Тайм» объявил Андропова «человеком года». А на его похороны прилетели Буш-старший и Тэтчер. Путин, став президентом, немедленно распорядился установить на здании ФСБ мемориальную доску в память о председателе КГБ, под началом которого работал.

Как положено, после похорон состоялся  пленум ЦК КПСС для выбора нового генерального секретаря.  Андропова избрали единогласно.

На «Литературной газете» смена власти никак не отразилась. Многолетние контакты с ним Чаковского сослужили нам хорошую службу. Был сделан и ещё шаг к укреплению благоприятствования.

– Юрий Петрович, – сказал он как-то, – я слышал, что сын Андропова пишет стихи. Попросите его отобрать несколько стихотворений для публикации.

Я позвонил, попросил. Но получил вежливый отказ.

Давайте зададимся вопросом: зачем смертельно больной Андропов так рвался к власти? Даже если и суждены ему были благие порывы, то свершить-то ничего не дано. Какие уж свершения, коли половину генсековского срока пришлось провести в больнице, прикованным к аппаратуре искусственного диализа? Кроме облав в кино и ресторанах на злостных прогульщиков, период правления Юрия Владимировича ничем в памяти народа не запечатлелся. Немного для деятеля такого масштаба. Наверняка не для этой операции уровня командира народной дружины были затрачены усилия великих шахматистов.

Так для чего же?

Расставить на нужные места кадры, которым предстояло завершить смену власти в СССР.

Кадр № 1 – Лигачёв . Цитирую уже упоминавшиеся выше мемуары В.В. Гришина: «Никто не принёс партии столько вреда, сколько Лигачёв».  Его руками Андропов, а затем Горбачёв заменили в составе ЦК и партийном аппарате проверенную надёжную гвардию партийных работников бывшими директорами заводов, строителями, а также учёными, которых, как знают  все политики мира,  нельзя допускать к власти. В книге «Загадка Горбачёва» Егор Кузьмич приводит оценку Андроповым этой его деятельности, данную за полтора месяца до кончины в кремлёвской больнице: «Вы для нас оказались находкой». Подчеркнём эти слова: «для нас»… Приведу и ещё одну цитату из книги: «Юрий Владимирович планировал обновление социализма, понимая, что социализм нуждается в глубоких и качественных изменениях». Каких именно, нам наглядно потом показал Горбачёв, который первое время то и дело возглашал: «Больше социализма!».

Кадр № 2 – Яковлев . Андропов вернул его в Москву из канадской посольской ссылки, куда тот был отправлен за антирусские выступления, дав должность директора второго по важности и по антикоммунистическому внутреннему климату международного института Академии наук. Без всякого на то научного багажа. Но с дипломом о прохождении годичной стажировки в Колумбийском университете США. Из института Яковлев со скоростью кометы перескакивал с должности на должность: зав. отделом пропаганды ЦК, секретарь ЦК, член Политбюро – серый кардинал.

Кадр № 3 – Горбачёв . Именно при Андропове он возвысился с слабейшего по положению секретаря ЦК КПСС до одного из самых влиятельных, который при больном Черненко заправлял

всеми кадровыми делами, расставляя всюду своих сторонников. Именно он перетащил из Томска на важнейший в партийном аппарате пост заведующего отделом оргпартработы Лигачёва. Интересны детали этой операции. Такой должности прежде не существовало. Всю кадровую работу вёл первый замзав этим отделом Николай Александрович Петровичев, пользовавшийся в партии заслуженным уважением. А его непосредственным руководителем был секретарь ЦК Капитонов, подчинявшийся в свою очередь второму секретарю ЦК Черненко. Решение по Лигачёву Андропов с Горбачёвым провели за один день, когда Черненко находился в отпуске, ни с кем из членов политбюро его не согласовывая. Высший пилотаж!

Одних новый тандем выдвигал, других задвигал. Осторожный Брежнев держал в КГБ при Андропове двух первых замов,  своих верных людей – Цвигуна и Цинёва. Безмерно предан ему был и министр внутренних дел Щёлоков. Через месяц после смерти Брежнева Щёлокова уволили.  На его  место  перевели из КГБ Федорчука, выдвиженца Щербицкого. В 1984 году Щёлоков вроде бы застрелился – дома из охотничьего ружья. В 1985 году, уже при Горбачёве Цинёва отправили в «райскую группу», созданную для престарелых высших военачальников. Брежневских кадров в КГБ не осталось.

После смерти Андропова генсеком по предложению Устинова был избран Черненко. Решение об этом, кроме него, обсуждали Громыко, Тихонов и сам Черненко. Фамилия Горбачёва ими даже не упоминалась.

Константин Устинович трезво оценивал свои возможности, очень не хотел этого. Когда приехал домой с пленума ЦК, возложившего на него непосильную ношу, жена спросила:

– Костя, зачем тебе это?

– Так надо.

Коллеги по политбюро уговорили его, дабы не пропустить к власти Горбачёва, которого давно раскусили. Но какого преемника мог подготовить Черненко? Его окружали такие же старцы, как он сам. Человек помоложе и поэнергичней других, ленинградский первый секретарь Романов был с подачи радио «Свобода» полностью дискредитирован в глазах народа.  Из уст в уста передавалось, что он устроил свадьбу дочери в царском дворце, где перепившиеся гости разбили антикварный сервиз. Романов тогда потребовал опровержения в печати: ведь свадьба происходила в столовой обкома, никаких сервизов не было, а сам он на ней даже не присутствовал. Андропов, к которому он обратился, отказал: мол, мало ли чего ещё придумают вражеские голоса, на каждый чох не наздравствуешься.

Гришин, возглавлявший почти миллионную партийную организацию столицы, тоже был оболган. О нём, кристально честном и щепетильном человеке, распускали слухи один нелепее другого: что он бросил семью, женился на Татьяне Дорониной и теперь молодожёнам ежедневно доставляют из елисеевского гастронома всякие бесплатные яства; что он

замаскированный еврей и покровительствует всем подпольным дельцам этой национальности. И так далее.

Жестоко расправились с Устиновым . В конце 1984 года в Чехословакии проводились манёвры войск Варшавского Договора с участием министров обороны. По возвращении с манёвров  один за другим поумирали с интервалом в несколько дней главы военных ведомств ГДР, Венгрии, Чехословакии и СССР. От чего умер Дмитрий Фёдорович, так никто и не объяснил. Чазов писал, что его смерть «оставила много вопросов в отношении причин и характера заболевания». Есть чему поудивляться! Массовый теракт в отношении высокопоставленных руководителей четырёх государств – и ни расследования, ни наказания террористов…

Черненко умертвили с двух попыток. Летом 1983 года еще при жизни Андропова он был  смертельно

отравлен на отдыхе в Крыму.  Вместо расследования придумали байку о недоброкачественной копчёной ставриде. Но ели-то её все, кто жил на госдаче, а пострадал почему-то один Константин Устинович. Да так, что чудом не отдал богу душу. Его и без того слабое здоровье было капитально подорвано, он долго не мог восстановить работоспособность. Вскоре после избрания генсеком Чазов путём сильнейшего давления отправил Черненко для поправки на высокогорный курорт Кисловодск.  Для больного, страдавшего энфиземой лёгких, это было похуже отравления. Через 10 дней его на носилках погрузили в самолёт и срочно вернули в Москву. Какая уж тут работа…

После второго медицинского покушения Черненко изо всех сил старался взять в руки бразды правления. Его окружение тоже изо всех сил старалось показать, что он действует. По распоряжению первого помощника генсека Боголюбова в Москве организовали инсценировку участия Константина Устиновича в голосовании на выборах в Верховный Совет. Но дни его были уже сочтены. Не дали ему никаких шансов, чтоб решить  главную задачу, ради которой взошёл на высший пост.

Черненко умер 10 марта 1985 года. По поразительному совпадению за несколько дней до этого Щербицкого во главе делегации Верховного Совета СССР направили в США. Узнав о смерти генсека, он потребовал от посла немедленного возвращения на родину. На что получил ответ: «Ваше возвращение сейчас нежелательно». На основании каких же указаний решился посол на такую дерзость по отношению к члену политбюро? Мой сосед по дому, командовавший тогда правительственным авиаотрядом, подтвердил: и он получил приказ задержать вылет Щербицкого на три дня. Выходит, всё было спланировано.

В Москве в это время шла напряжённая подковёрная игра, в которой участвовали Примаков, Яковлев и сын Громыко. Главным действующим лицом был Лигачёв. Андрею Андреевичу пообещали пост председателя Президиума Верховного Совета СССР, если он в свою очередь предложит политбюро избрать генсеком Горбачёва. Судьба будущего лучшего немца висела тогда на волоске: никто из

членов политбюро, собранных для сообщения о смерти Черненко, не назвал его в качестве преемника. Ночью с предложением занять этот пост некоторые из них обратились к Гришину, но он отказался. А Громыко  предложенную сделку принял. Наутро, как только политбюро собралось, он, не ожидая официального открытия заседания, встал и сделал то, чего от него ждали Горбачёв, Лигачёв и стоявшие за их спинами могущественные силы мирового масштаба. Проголосовали единогласно. То же произошло и на открывшемся двумя часами позже пленуме ЦК КПСС. Так был подписан смертный приговор Советскому Союзу и партии, которая подняла страну из пепла, сделала великой державой, победила Гитлера, спасла Россию и человечество.

Всё вышесказанное я узнал много лет спустя, а тогда, в апреле 85-го вместе со всеми радовался, что наконец-то на смену немощным старцам пришёл полный сил человек, свободно говорящий с трибуны без бумажки, обещающий всё обновить, улучшить и усовершенствовать. Наступило время больших надежд, больших ожиданий.

Боже, какими мы были наивными!

Подсчитать, сколько трупов образовали лестницу для восхождения Горбачёва на вожделенный пьедестал, предоставляю читателям.

Читайте также об Андропове в «Досье. История и современность» № 21 

 

Если самолет не летит, он падает

Позвольте мне, читатель, ненадолго отойти от описания разных сторон жизни «Литературной газеты» и порассуждать в меру своего разумения о действии законов природы и законов истории.

Каждый выпускник советской школы знает о непреложности закона всемирного тяготения. Согласно этому закону любое тело, находящееся над землёй, обязательно на неё упадёт. (Прошу прощения за примитивность изложения: в принципе-то я закон знаю, но дальше этого мои знания физики не простираются). А почему же не падает летящий над землёй самолёт? Почему? Потому что он летит.  И коли не летит, то падает – согласно вышеуказанному закону. Если уподобить Советский Союз самолёту, то всё время, пока он находился в стремительном, потом равномерном, а потом в планирующем полёте, даже  на этом излёте, мы хоть и ворчали на разные нехватки и недостатки, но жили спокойно, уверенными в своём завтрашнем дне, в том, что уж наши дети и внуки обязательно будут иметь то, чего мы сами недополучили. Мы знали, что у нас никогда не будет голода, безработицы, беспризорных детей, никто не лишит нас  бесплатного жилья, здравоохранения, включая самые сложные операции, любого образования, возможности развивать свои способности в избранной сфере человеческой деятельности. Естественными были бесплатные профилактории для рабочих, почти бесплатные транспорт, почта, детские сады и ясли, пионерские лагеря, пансионаты, дома отдыха, санатории, туристические поездки. Горячее питание на работе люди тоже получали за полцены. Билеты в театры и кино, на концерты, в музеи стоили в сотни и тысячи раз дешевле, чем теперь.

Возвращаясь в памяти к губительным для СССР годам, 1985-му и далее, я думаю. что если бы жизнь народа тогда хоть понемногу улучшалась, никакие горбачёвы и ельцины, никакое ЦРУ даже при поддержке всего мирового сионизма ничего бы не добились. Но вместо улучшения происходило неуклонное ухудшение. Причин тому много, как наших внутренних, объективных и субъективных, так и внешних – это тема капитального исследования, которое мне не по силам. Из внешних приведу лишь одну, доподлинно мне известную. Президент США лично уговорил нефтяных шейхов снизить мировые цены на нефть до 6 долларов за баррель. Это был такой удар по советской экономике, которого она не перенесла. Представьте себе, что было бы с двуглавым нынешним российским руководством, если бы с ним сыграли такую штуку.

Расскажу  о том, что делала «Литгазета» перед лицом нахлынувших на страну тяжких проблем. Ими занималась вся редакция, но главным образом отдел экономики. Если бы директором в союзном Совмине был заведующий этим отделом Александр Ильич Агранович (Левиков), он бы не дал нашему народному хозяйству ни одного дня пребывать в застывшем состоянии. Его отдел неутомимо искал ростки нового, участвовал в серьёзных экспериментах, пропагандировал смелые идеи. Видя это, к газете тянулись многие светлые умы из экономистов и производственников. Затевалась дискуссия о месте инженера на производстве – в неё сразу вступали сотни людей. Подробно рассказывалось о новаторских начинаниях – их, проверив воочию, брали на вооружение десятки предприятий, НИИ и КБ.

Газета всеми доступными ей средствами убеждала: привычные методы управления народным хозяйством надо совершенствовать. В 30-е годы суровая мобилизационная форма экономики была единственно возможной. Стране для выживания требовалось преодолеть вековечное отставание, усугублённое первой мировой и гражданской войнами. Напомню слова Сталина, произнесённые на съезде партии в 1931 году: «Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в 10 лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут». Задача была выполнена, что обеспечило и победу в Великой Отечественной войне, и восстановление за пять лет, причём только своими силами, всего, ею разрушенного. Но жизнь требовала дальнейшего движения вперёд. Как пелось в  «Марше энтузиастов», «нам ли стоять на

месте»!

 К сожалению, послесталинское руководство оказалось не готово к развитию как теории, так и практики социалистического строительства. Безумное новаторство Хрущёва привело к таким бедам, что надолго отбило охоту искать от добра добра. Экономика неуклонно росла, благосостояние людей тоже. Заглядывать дальше, чем на пятилетку вперёд, пытались Косыгин и небольшая группа его единомышленников. Однако брежневское руководство к выдвигавшимся проектам относилось с большой осторожностью. Намеченный пленум ЦК КПСС  по развитию научно-технического прогресса всё откладывался и откладывался. Помню один анекдот того времени. Едут в поезде Сталин, Хрущёв и Брежнев. Вдруг  остановка. Время идёт,  поезд не двигается. Сталин приказывает: расстрелять машиниста. Расстреляли. Поезд стоит. Вскакивает Хрущёв: «Опять вы со своими репрессиями! Реабилитировать машиниста!» Поезд стоит. Тогда Брежнев говорит: «Не надоело вам спорить? Давайте задёрнем занавески и будем считать, что едем».

Но народ-то видел, что так далеко не уедешь. И тем более не выиграешь экономическое соревнование с капитализмом, который, как учил Ленин, можно победить только более высокой производительностью общественного труда. Отдел экономики настойчиво искал  пути и способы решения этой задачи из задач, привлекая остро мыслящих авторитетных авторов. В его действующем активе были Валентин Распутин, Виктор Астафьев, Владимир Тендряков, Борис Можаев, Гавриил Троепольский, Борис Рябинин, Геннадий Лисичкин, Юрий Черниченко, Николай Петраков, Николай Шмелёв…

Из публицистов я всегда выделял Геннадия Степановича Лисичкина, который один из этой плеяды на личном опыте постигал ту

материю, о которой писал. Я знал его ещё со времени работы в «Московском комсомольце», где очерк о Лисичкине открыл новую рубрику в газете : «герои наших дней». Потом мы с Геной (я всегда так его называл, пусть так будет и в книге) подружились на всю оставшуюся жизнь.

Почему его сочли героем? Лисичкин окончил институт международных отношений и по прошествии небольшого срока службы в МИДе готовился занять завидную должность  в Бельгии. И тут призыв партии к городским коммунистам: ехать поднимать село,  используя свои знания, опыт, культуру. В середине 50-х, когда он прозвучал, сельское хозяйство оставалось в тяжёлом положении, а дать ему  серьёзную материальную поддержку  государство было ещё не в состоянии. Решено было поддержать хотя бы кадрами, тем более, что выходцев из деревни среди всех их категорий  имелось множество.

 Лисичкин – один из них, его детство прошло в Киржачском районе Ивановской области. Когда Гена отнёс в министерский партком своё заявление, его вызвал зам. министра Семёнов: не делайте этого, у нас вас ждёт совсем другое будущее. Гена стоял на своём. И в 24 года с женой и двумя крошечными дочурками отправился в Северный Казахстан поднимать лежавший на боку колхоз имени Ленина.

В массовое сознание прочно внедрено, что раззор в сельском хозяйстве СССР присущ ему органически как результат раскулачивания и коллективизации. Однако то, что я знаю о жизни села по семейной линии ( вся родня отца крестьяне), говорит совсем о другом. В 1939 году, когда мы были у дедушки с бабушкой в Сталинградской области, там царило такое изобилие, что надо

бы лучше, да некуда. Наше сельское хозяйство подорвала война. В западных и центральных областях, где побывали немцы, они оставили после себя выжженную пустыню. В Белоруссии уничтожили половину населения. Та же часть страны, которую не затронула оккупация, войною была полностью обескровлена. В 41-м на фронт были призваны все трудоспособные  мужчины и многие молодые женщины, мобилизованы тракторы, автомашины, лошади. Те, кто остались, всю  продукцию колхозов и совхозов отдавали, чтобы кормить армию, рабочий класс, городское население. Мой родственник в 13 лет стал за плуг. Работа и для ребят постарше непосильная, а что делать, если пахать больше некому? В Вязовке, родном селе моего отца, лошадей заменяли коровами. Себя обеспечивали с приусадебных участков,  тяжелейшим трудом после рабочего дня в колхозе.  Моя тётка, когда её мужа призвали на фронт, осталась с четырьмя детьми мал мала меньше. Не будь постоянной помощи колхоза, они все бы поумирали с голода. Да, тяжкие тяготы перенесло советское село в военные годы, а ведь прокормило страну. Вот кому бы памятник-то надо  поставить, кормильцам нашим!  Может быть, когда-нибудь, когда всех артистов и политиков увековечат, вспомнят и о них, о становом хребте России. Если, конечно, удастся ей, горемычной избавиться от не помнящих родства правителей, служащих кому угодно, только не своему народу.

Не люблю патетики, но иначе как служением народу и родине работу Лисичкина в казахских степях не назовёшь. За три года его колхоз стал передовым, получил республиканское Красное знамя. Гена – очень талантливый человек, причём активного таланта,  несгибаемой воли и могучей энергии. Если в чём уверен, никому его не свернуть. Кричать на людей вообще не умеет, а вот убедить – это да. «Я быстро понял что предыдущие руководители колхоза из немцев-переселенцев умнее и грамотнее меня в своём деле, по-настоящему болеют за производство. У меня хватило  ума просто их слушаться. Потому и справился», – рассказывал Лисичкин.  Его и под суд отдавали, и из партии исключали. А он знай гнул своё.

Полученный опыт изложил в кандидатской диссертации «Колхозная экономика», которую защитил, уже поступив в аспирантуру академического Института экономики в Москве. Потом его послали изучать аграрный опыт Югославии. Лисичкин стал популярным экономистом, Аджубей пригласил его в «Известия». Но ненадолго – по известным обстоятельствам.

Зато Гена стал желанным автором «Литературной газеты» и даже её лауреатом (по какому-то совпадению именно в тот год, когда я пришёл в редакцию). В своих статьях он отстаивал право колхозов и совхозов вести дело не по единым для всех нормативам и срокам работ, а по здравому смыслу и хозяйственной выгоде. А всесоюзную известность получил, выпустив книгу «План и рынок», где доказывал жизненную необходимость их разумного сочетания. Я и мои друзья зачитывались ею, как детективным романом. Всё было впервые (разумеется, для нашего поколения), смело, прозорливо и до того актуально, что кровь вскипала в жилах. Но не у тех, кто принимает решения: реальных последствий книга не имела. Увы! А ведь она показывала, как действует закон стоимости. Со скольких гектаров надо собрать пшеницу, чтобы купить новое колесо трактора (это и сейчас никто считать не хочет, подрубая под корень осиротевших крестьян). И зачем тогда был нужен рынок: чтобы всё можно было просто продать и купить без всяких лимитов и разнарядок. Естественно, рынок по-лисичкински был совсем не тем бандитско-воровским базаром, что мы имеем сейчас. И существовать он был должен только вторым номером при плане, который переняли у СССР все цивилизованные страны мира. И который Россия отбросила вместе с цивилизацией.

Давая вволю развернуться внештатным авторам, Агранович и сам писал очень много. Его генеральной темой была демократизация управления производством. В своих статьях и проводимых дискуссиях он доказывал, что участие в управлении каждого члена коллектива полезно не только для дела, но в неменьшей степени для самих рабочих. «Власть влекла к себе людей издавна, сильная страсть,- писал Александр Ильич. – Управлять всем интересно, всем хочется.  Выбор, риск решения, анализ информации, поиск единственного варианта… Убеждён, что страсть к управлению, наравне с другими страстями, глубоко сидит в людях, корнями уходит в саму природу человека. Иногда слышишь: «А мне плевать, как решат, так и решат». Не верю. Просто человека обошли, обидели, не считаются с ним,  оттого и резкость тона, и показное безразличие. Два магнита, оба сильнодействующие, тянут к управлению – заложенный в нас интерес к игре и извечное стремление к справедливости. Когда решает кто-то за моей спиной, без меня и помимо меня, мне всегда кажется,  что решение несправедливо, один обделён, другой получил незаслуженно много. Бывает, человек прав, думая так. А если и не прав – неудовольствие всё равно поселилось в душе. Личное участие в решении – гарантия справедливости.»

На примере нескольких заводов, прежде всего Калужского турбинного, газета год за годом показывала, как накапливается и развивается опыт передачи на само производство решения вопросов, которые прежде были прерогативой администрации. Эти материалы изучались по всей стране. К первопроходцам посылали делегации, перенимали то, что нравилось, вносили свои коррективы.

«Присмотритесь, – обращался к читателям Агранович, – Рядом с вами кто-то ищет и находит рациональное в демократических, гуманных правилах организации рабочего времени, при которых дисциплина вырастает на почве доверия. Кто-то утверждает новые способы подбора командиров производства, основанные на гласности, выборах, учёте общественного мнения. Кто-то сквозь плотную завесу неотложных производственных забот протягивает руку личности, создаёт в своём коллективе нравственно-психологический климат, исполненный добра и уважения… Не ждём одних лишь побед на трудной стезе социального экспериментирования. Многое обдумывается, проверяется тут впервые. Это – обращение к будущему, разведка боем, шаги за черту привычного».

Сейчас эти слова, как и все поиски способов демократизации управления производством 80-х годов ХХ века, могут вызвать разве что иронические усмешки. О чём вы говорите? На фоне теперешних рабской зависимости людей труда от хозяев под угрозой безработицы, их бесправия и нищеты вышесказанное выглядит прекраснодушными утопиями.

Я не утопист, а исторический оптимист. То есть твёрдо уверен, что история движется только в одном направлении – поступательном. А потому будущее за социализмом как новой, более прогрессивной общественно-политической формацией, пришедшей на смену капитализму, исчерпавшему свой потенциал. Старое всегда упорно сопротивляется новому, пытается удушить его в зародыше. Пример тому – реставрация феодализма после буржуазных революций в Европе. Но в конечном-то итоге победило новое, а феодализм по выражению классика марксизма отправился на мусорную свалку истории. Так будет и в борьбе социализма с капитализмом. Его общепризнанные успехи в Китае и Вьетнаме – веское тому подтверждение.

Социализм, конечно, возродится и у нас, причём, скорее, чем мы думаем. Не надо ждать возврата к его формам ХХ века. Движения назад история не допускает. Но социалистические принципы, стремление заменить капитализм с его волчьими законами  обществом гуманным, подлинно демократическим, интеллектуальным, высоконравственным рано или поздно обязательно

восторжествуют. Вот увидите.

 Темой, которой посвящена основная часть главы, конечно, не исчерпывается круг проблем, разрабатывавшихся отделомэкономики. Постоянно печатались статьи, посвящённые сельскому хозяйству. Горячий отклик вызывали выступления по экологии, которые готовил Михаил Подгородников. В 80-е годы экологическая обстановка в стране ещё не угрожала здоровью и жизни людей, хотя поблизости от крупных химических и ядерных объектов места были, что называется, гиблые. Всерьёз государство этим не занималось, экологическое бескультурье царило сверху донизу. Но проблемы проступали всё явственнее, и «Литгазета» не давала от них отмахиваться. Наиболее серьёзными были выступления в защиту Байкала и против поворота на юг сибирских рек.

С защитой Байкала наша, да и другие газеты, возопившие против строительства на озере целлюлозного комбината, увы, запоздали. Забили в набат, когда зловредный комбинат был почти построен. Чего добились? Серьёзного улучшения очистки стоков, отказа от дальнейшего его расширения. Когда-нибудь это всему цеху газетчиков

потомками зачтётся.

Проект поворота на юг сибирских рек, будь он осуществлён, я бы назвал государственным преступлением мирового масштаба. Но вот поди ж ты – руководителям Казахстана и среднеазиатских республик каким-то образом удалось провести его через все инстанции. И, конечно, нашлись маститые учёные, с умным видом обосновавшие огромную пользу для экономики  этого кошмара с непредсказуемыми последствиями.  В данном случае газетчики, и «ЛГ» в первом ряду, не опоздали. Уже и решения были заготовлены, оставалось только подписать.  Однако пресса подняла такой шум, привлекла такие силы, что нашим южным братьям пришлось вспомнить русскую пословицу: «близок локоть, а не укусишь».

 

Научные среды

Почти все отделы «Литгазеты», в особенности литературные,  существовали в условиях конкуренции с другими изданиями. И, как правило, выигрывали. А вот отдел науки в этом отношении находился в невыгодном положении. Фундаментальная наука имела серьёзные отраслевые журналы, популяризацией занимались пользовавшиеся большим успехом «Наука и жизнь», «Знание – сила»,

«Техника – молодёжи», «Здоровье».  Олег Павлович Мороз, заведовавший нашим отделом, вёл его в русле этого направления, стараясь, чтобы газета первой бралась за выдвигаемые жизнью проблемы,  на лету подхватывала новые научные идеи. И как большинство литгазетовцев, чувствовал себя счастливым,  если удавалось «вставить пёрышко» коллегам (в переводе с газетного жаргона – опередить их).

Сам по себе человек несколько флегматичный,  движения которого были подчёркнуто неторопливы, он однажды буквально вбежал в мой кабинет, чего раньше никогда не случалось, и воскликнул: «Завтра в Москву возвращается из Горького Сахаров!» Как Мороз об этом узнал, я спрашивать не стал, подумал только: вот настоящий профессионал. Кроме тех, кому это положено по службе, на перроне он был, если не изменяет память, единственным журналистом и первым, кто взял интервью у Андрея Дмитриевича.

А Антонина Галаева, полная противоположность Морозу по темпераменту, невероятно деятельная и импульсивная, 22 июня 1963 года первой сообщила гражданам СССР о том, что такое СПИД, чем он опасен и как от него уберечься. Сообщение содержалось в подготовленной ею  статье директора Института иммунологии Рэма Петрова.  Он предупреждал о недопустимости недооценки  СПИДа, которая звучала при обсуждении этой проблемы в выступлениях руководителей Академии медицинских наук. К  счастью, в руководстве страны к ней отнеслись со всем вниманием.  В 1987 году у нас уже имелась сеть лабораторий для выявления спидоносцев. По официальным данным их было четверо и ещё более 200 инфицированных.  На общемировом фоне цифры ничтожные. Но газета продолжала бить тревогу. В частности, перепечатала  из «Пари-матч» интервью с первооткрывателем  возбудителя заболевания профессором Люком Монтанье. На вопрос, можно ли победить СПИД, учёный ответил: « Это проблема менее трудная, чем проблема рака: нам известен возбудитель, он уже выделен. Мы знаем врага в лицо. А это позволяет прицельно искать и найти оружие, чтобы победить его».

Галаева лучше других ориентировалась в научном мире. Она несколько лет работала в учреждениях  Академии наук, знала всех, и её все в этом мире знали. Основной темой для своих выступлений Тоня избрала  здоровье и медицину. Отдельские полосы под названием «научные среды» редко выходили без её материалов. Не обходилось порой без медицинской клубнички вроде всех враз заинтриговавшей  филиппинской «хирургии», без почти всенародного увлечения иогой – как не ответить на жгучий интерес читателей. Но это так, между прочим.

Куда важнее и актуальнее стресс. Сие губительное для мозга, сердца и души состояние переживал каждый. Но, попав в него, никто не обращается к врачу: это не считается болезнью. Наши авторы  разъясняют читателям: да, не болезнь, но почти стопроцентная причина инфарктов, инсультов, язв и, что всего опаснее, - рака. Понять это не так сложно, но ведь уберечься от стресса невозможно. Можно лишь найти способ ограничить силу и продолжительность его воздействия, стараться самим не стать причиной стресса для кого-то другого. Как это трудно!

Газета последовательно добивалась включения во врачебный арсенал гомеопатии. О ней шли давние споры. Столпы ортодоксальной медицины отказывались принимать её всерьёз, критиковали и исходные теоретические положения, и методику. Одно время до того закритиковали, что гомеопатия оказалась едва ли не в подпольном положении. В 1968 году министр здравоохранения подписал приказ, запрещающий издание гомеопатической литературы. Тем не менее она выжила, за 200 лет своего существования приобрела  стойкий контингент пациентов. Широкое распространение среди её сторонников получили некоторые безотказно действующие лекарства вроде камфора рубини – настоящей панацеи для всех видов желудочных неприятностей. А в Москве при В.В. Гришине построили новую гомеопатическую поликлинику со стационаром.

 В августе 1985 года Галаева собрала в редакции за круглым столом известных врачей-гомеопатов, чтобы они сами рассказали о том, какое место занимает гомеопатия в здравоохранении сейчас и какого, с их точки зрения, заслуживает. Тогда никто еще не произносил слово нанотехнология, а именно на ней, как выяснилось, и базируется гомеопатия. Её основатель Ганеман писал: «Лекарственное вещество в своей простой, грубой форме не проявляет всего богатства скрытых в нём целебных сил, раскрепостить их можно только тщательным растиранием лекарства и высоким разведением в растворах. Тогда оно до невероятности развивает свои скрытые и как бы заснувшие силы». Чем не нанотехнология?

Ни в коем случае не преувеличивая действенности такого рода газетных выступлений, объективности ради скажу, что «ЛГ» своей настойчивостью основательно помогла развитию гомеопатических методов лечения.

Чего нельзя сказать о неустанной газетной борьбе с курением. Мы больше потратили бумаги на антиникотиновые статьи, чем добились хоть каких-нибудь сдвигов.

Время от времени академически спокойные «научные среды» взрывались предельно эмоциональными статьями – о торговле «ничейными» младенцами в московском родильном доме, об ошибках и недобросовестности медиков.

Сергей Ушанов настойчиво твердил о необходимости всемерного развития кибернетики, что в принципе все понимали, но с чем её едят не представляли – о себе могу сказать хоть со стыдом, но честно.

Постоянно искала новые темы и Галина Подгурская.

Наиболее серьёзным разговором из ведшихся отделом науки я бы посчитал дискуссию о роли и месте интеллигенции в современном обществе, начатую Владимиром Дудинцевым. В ней столкнулись две позиции. Одна признавала интеллигенцию только  потомственную, с дореволюционными корнями (дело происходило уже в горбачёвскую  «перестройку»), другая отстаивала те миллионы из народа, которым и детям которых путь к вершинам науки, техники, культуры открыла революция и которые собственно и составили советскую интеллигенцию. Дискуссия получилась острая, с перехлёстами, но тем и интересная.

В тот же «перестроечный» период  в газете появилась новая рубрика «учёный и общество», сразу вступившая в соревнование  с давней рубрикой «писатель и общество». У каждой из них были свои неоспоримые достоинства. Скажу так: учёные не проигрывали. В подтверждение приведу фрагмент из прожектёрской статьи академика Николая Михайловича Амосова. Кто, где найдёт её теперь в пыльных подшивках…

Реальные идеалы нашего общества, порождённые компромиссами, в значительной степени уже сформулированы в документах партии. Однако это не означает, что к ним нечего добавить. Попытаюсь изложить своё мнение по пунктам.

1. Да, недопустима эксплуатация. Нужно добавить: не только экономическая, но и моральная. К ней относится и «технологическая», вызванная служебным подчинением. Уменьшить её можно только демократией и высоким уровнем морали. Нельзя унижать человеческое достоинство.

2. Труд есть обязанность, а не потребность. Он – источник богатства и тренировки. Для стимуляции труда не избежать неравенства и даже безработицы.

3. Потребность в собственности заложена в генах, но регулировать размеры имущества необходимо, чтобы не стимулировать жадность и зависть. Кроме того, собственность желательна гражданину, чтобы чувствовать себя независимым от государства, особенно если оно является основным работодателем. В связи с этим морально ли использовать наёмный труд для частного предпринимательства? Не морально, но компромиссы заставляют его допускать – при строгих законах.

4. Демократия необходима – от правительства до предприятия. Воля большинства должна сочетаться с уважением к интересам меньшинства. Полезно заимствовать демократические процедуры Запада: разделение власти, выдвижение нескольких кандидатов снизу, тайное голосование, ограничение сроков и пр.

5. Конституция должна обеспечить гражданские права в полном объёме, включая и свободу ассоциаций, однако при соблюдении принципа социализма. Обратные связи осуществляет независимая пресса. (исследования на моделях показывают, что наличии двух партий с одинаковой исходной идеологией возможен дрейф в сторону капитализма).

6. Необходимо восстановить в правах общечеловеческую мораль.

7. Охрана природы должна стать моральной категорией и пользоваться приоритетом в любых компромиссах.

8. Нужно пересмотреть атеистическую догму  «религия – опиум для народа». Эта формула никогда не соответствовала исторической правде, поскольку не останавливала политической активности. Но религия всегда поддерживала мораль, а вера в бога облегчала страдания многим людям.

9. В сфере экономики единственно возможный вариант – рынок самоуправляющихся предприятий с государственным регулированием, обеспечивающим защиту природы и социальные программы. Частное предпринимательство необходимо (компромисс!), но подлежит контролю.

Несколькими годами позже я познакомился с письмом другого выдающегося учёного А.Д. Сахарова советскому правительству, где он тоже излагал свои предложения на тему «как нам переустроить» жизнь общества. В обоих проектах говорилось о том, что от его основы – социализма – отказываться нельзя ни в коем случае. И оба, как бы повежливее выразиться,  были несколько утопичны. Во-первых, ставя задачи, академики не предлагали средств для их выполнения. Во-вторых, конвергенция  капитализма и социализма невозможна: или одно, или другое. Ленин, всемирно признанный авторитет, повторял и повторял:  всякая частная собственность (заметьте: частная, не путайте с личной, которая ничем не ограничивается) ведёт к обуржуазиванию. Возникновение капитала создаёт условия для коррупции, казнокрадства, подкупа власти, резкого роста преступности. В чём все вскоре убедились, едва власть перешла в руки завлабов, кандидатов и редких докторов наук вроде Гайдара, Попова, Бурбулиса, Шахрая, Хасбулатова, Афанасьева, Собчака, Старовойтовой и прочих ничтожных для такого дела личностей. Это не субъективная неприязнь к банде Ельцина. Это мировой опыт: нигде в мире не доверяют власть деятелям  науки. Их удел – советовать, анализировать, но не принимать решения. Знаете, чем политик отличается от всех прочих?  Способностью предвидеть результаты своих действий. Таких людей в мире наперечёт. Наша страна их давно не имела.

Читал как-то выступление уже упоминавшегося посла США Мэтлока в фонде Горбачёва. Посол с гордостью сказал, что читал Маркса, Энгельса, Ленина, а 13-томник Сталина с особой тщательностью дважды. Сомневаюсь, чтобы наши учёные мужи могли бы то же самое сказать о себе. Сдавали – да, а чтобы читать…

Советская наука резко делилась на две части. Её ведущие отрасли добивались выдающихся результатов, часто опережая весь остальной мир. Но была и другая часть, для характеристики которой как нельзя лучше подходит известная реплика Райкина: «Ребята, вы хорошо устроились!» Мало того, что пользы от работы десятков институтов не было никакой, они добились ещё и полной неприкасаемости. Никто в стране не был в такой степени вне критики, как учёные. За долгую жизнь я не припоминаю, чтобы в прессе появилась критическая статья в их адрес. В частных разговорах учёные охотно сетовали: у нас в институте две тысячи сотрудников, а работают от силы пятьдесят. Знаю лишь единственную публикацию на эту тему, и то иностранного автора Леона Арона. Приведу фрагмент из неё.

«Эти мягкие, умные, милые и насквозь циничные бездельники проводили целые дни в болтовне, обмене слухами и антисоветскими анекдотами, чтении и передаче подпольных самиздатовских рукописей, флирте, разговорах по телефону, часовых перекурах, набегах на близлежащие магазины, куда, по слухам, только что прибыла новая партия японских зонтиков, финских сапог или турецких кожаных курток.

Это были ветераны уклонения от своих обязанностей, великие мастера очковтирательства и надувательства – настоящие асы в искусстве избегать работы, значительная часть которой, надо признать, была бессмысленной и выдуманной «ими» - партией и бюрократией, которых эти коммунистические радикалы – в большинстве члены партии, – негодуя в довольно узком кругу и не подвергая себя опасности, страстно ненавидели.»

Когда пришло время, именно они стали главной антикоммунистической, антисоветской  силой. Тратя огромные средства на содержание оравы этих хамелеонов, Советская власть своею собственной рукой вырастила себе могильщиков. Как же они причитали, когда приведённая ими к власти клика, глазом не моргнув, зарезала ассигнования на науку чуть не под ноль. У меня много знакомых среди причитающих. Каюсь, в ответ на стенания не упускал случая злорадно повторять: за что боролись, на то и напоролись.

Отдадим должное «Литгазете». Она-то как раз не молчала. Во второй половине 80-х было  напечатано несколько статей и писем научных сотрудников о неблагополучии в их отрасли, статья Антонины Галаевой с резкой критикой большой Академии и Академии медицинских наук. Но поздно. В это время уже никто ни на что не реагировал и, самое главное, никто ни с кого не спрашивал. В ЦК

КПСС Горбачёв «посадил на науку» Медведева – из главных своих споспешников в развале государства. Чего от него можно было ждать? В путинскую эпоху медведь стал символом «Единой России», объединившей коррупционеров и казнокрадов. Бывают же такие совпадения!

Под  покровительством Медведева за развал Советского Союза и коммунистической партии взялись известнейшие академики, щедро подкармливыемые  за эту деятельность американским посольством и целым сонмом разных фондов типа соросовского, перед которыми были в стране открыты все двери.  Популярных учёных приглашали в США «для чтения лекций», оплачиваемых минимум по 3 тысячи долларов (по тем временам огромные деньги) за каждую, а также для бесплатного отдыха. Для них устраивались шикарные семейные морские круизы, где лекции читали уже заморские специалисты.. Самым прилежным раздавались «гранты» – ещё одно название для беззастенчивого подкупа. И академики, не говоря уж о более мелкой научной рыбёшке, мчались в денежные объятия на всех парах. Подводя итоги проделанной работы, Клинтон докладывал Комитету начальников штабов Вооружённых сил США, что в сущности эти затраты надо отнести к разряду незначительных. Другими словами, с дешёвками имели дело.

Для истории надо бы отметить самых рьяных: Аганбегяна, Арбатова, Велихова,  Волкогонова, Лихачёва, Рыжова, Федосеева, Фролова, Шаталина,  Ягодина… Компетентные читатели могут пополнить список.

Были такие, что вредили нам, как могли, по-тихому. Уже после 1991 года знакомый геолог рассказал мне, что при назначении заместителем директора Института геологии АН шеф, почтенный старый академик дал ему такую установку: в план включай только долговременные проекты с большим вложением средств, желательно без отдачи.

Ричард Косолапов

Жорес Алферов

Виталий Костомаров

Анатолий Логунов

Николай Осадчий

Подобные продукты всегда на поверхности, иногда их столько, что под ними трудно разглядеть  чистоту подлинных глубин науки. Не забудем же и тех, кто стоял и стоит за родину, не прогибаясь и не боясь. Их, конечно, большинство. Назову некоторые имена. Академики Алфёров, Костомаров, Логунов, Страхов, Титаренко, Шевелуха. Первый среди докторов – Ричард Иванович Косолапов, подстать ему Бабурин, Братищев, Вишняков, Джохадзе, Дробан, Емельянов, Жуков, Жухрай, Клоцвог, Кошкин, Осадчий, Сазонов, Сапрыкин, Старченков, Хорев… Это только те, кого знаю или знал лично. Горжусь знакомством с ними.

 

Юрий Петрович Воронов – новый главный

Пушкин в  одном из писем посетовал: писать стихи можно только до 30 лет, а прозу – сколько угодно. Редактировать большую политическую газету можно тоже только до определённого возраста. В 1989 году Чаковскому исполнилось 75. Не будь горбачёвской «перестройки», он мог бы и дальше оставаться на своём посту: редакция работала, как хорошо отлаженный механизм. Но происходившее в это время в стране изменило ситуацию.

Что тогда случилось с нашим народом? Я этого до сих пор не могу понять. Нет рационального объяснения. У  массы людей возникла жажда перемен, всё привычное надоело. Точь-в-точь, как в песне Галича про истопника: «То, что мы думали день – то ночь, а то, что думали ночь – то день».

Люди, наши материалистически воспитанные и в массе культурные, стали верить, что с телевизионного экрана  можно так зарядить воду в банке, что она будет излечивать от всех болезней. Я, уж на что рационально мыслящий человек, тоже ставил банки перед телевизором с плутоватой физиономией Чумака: а вдруг впрямь поможет?

Правда, на митинги «демократов» не ходил. По Москву не зря говорили, что она – большая деревня. Не мне одному было известно, что их главный с институтских лет фарцевал,  потом переключился на более выгодный бизнес – поставлял девочек состоятельным клиентам, а ещё потом исключался в своём институете из партии за  взяточничество. Другой,  недавно красовавшийся в коротких  штанишках и красном галстуке на толстой шее перед пионерским строем, сам совращал несовершеннолетних в солнечном Артеке. Тёмные пятна на репутации были у всех без исключения. Но как они теперь витийствовали, как клеймили систему, душившую их свободолюбивые порывы! И огромные толпы готовы были идти за ними. Здравые прежде люди, выпучив глаза, выкрикивали что есть мочи «Ельцин! Ельцин!» и разорвали бы на мелкие клочки каждого несогласного. Когда спрашиваешь сейчас, какой бес их попутал, все, как один, отвечают: «Мы не кричали, мы не голосовали». В прессе и по телевидению предавали анафеме всё советское, всё коммунистическое.

«Литературная газета» оставалась одним из немногих изданий,  не включившихся  в кампанию всеобщего поношения. Чтобы и дальше держаться своих позиций, не бежать вдогонку за  демстадом, нужно было твёрдое авторитетное руководство. Александр Борисович, увы,  уже не мог твёрдо держать руль среди бушующих кругом волн.  Возраст брал своё.  Сразу же обнаружившиеся наиболее рьяные «демократы» при любом удобном случае высказывали явное неуважение к главному редактору. Их было немного, но они сразу стали задавать тон, а коллектив, наш замечательный коллектив хранил молчание. Крикунам никто не противоречил.

И редколлегии, и партийному бюро было ясно; нужен новый главный редактор. Но где его взять, когда кругом такое творится?

Однако ж нашли. Юрий Петрович Воронов – идеальная кандидатура. Мы с Удальцовым знали его ещё со времён  «Московского комсомольца», когда Воронов редактировал ленинградскую «Смену». Наши газеты всегда связывали тёплые товарищеские отношения. Потом Юрия Петровича перевели в «Комсомольскую правду». Когда Аджубей ушёл в «Известия», он по праву стал главным редактором. Но без лучших перьев, которые, как водится в таких случаях,  переместились вслед за Алексеем Ивановичем. «Комсомолка», однако, не стала хуже и вскоре вновь расцвела, пополнившись талантливой молодёжью. О Воронове все, кто с ним работал, отзывались как об интеллигентном, в высшей степени порядочном человеке.  Он писал стихи – немного, но отменного качества. В  его кабинете, говорили,  витала такая атмосфера чистоты, что даже самые буйные и невоздержанные из журналистской братии вели себя там, как воспитанницы института благородных девиц. Газета здорово вела морально-нравственные темы, чем и завоевала прочную популярность. Читатели оставались верны ей, и распрощавшись с комсомольским возрастом.

В жизни каждого сильного редактора бывают запоминающиеся поступки. Поступок Воронова памятен людям нашего поколения до сих пор. Он напечатал прогремевшую на всю страну статью Аркадия Сахнина о безобразиях, творившихся на китобойной флотилии «Слава». О ней и её капитан-директоре Солянике до того пели только сладкозвучные дифирамбы. Сахнин же, по грибоедовскому выражению, правду порассказал такую, что хуже всякой лжи.

«Слава» базировалась в Одессе,  была одной из парадных витрин Украины. Соляник имел тесные связи с выходцами из республики, стоявшими при Брежневе на командных высотах в Москве. Не успела «Комсомолка» собрать все лавры самой смелой газеты страны, как у неё не стало главного редактора. Воронова как бы с почётом перевели ответственным секретарём «Правды». Но ненадолго. Его главный преследователь Подгорный (председатель Президиума Верховного Совета СССР и член политбюро, вообще второй человек в руководстве) никак не мог успокоиться. И Юрия Петровича сослали собкором «Правды» в Берлин.

Наказания хуже для него нельзя было придумать.  Воронов пережил ленинградскую блокаду, работал на военном заводе, видел  сотни тысяч погибших от голода, фашистских бомб и снарядов, потерял всю семью. Я провёл всю войну в тылу, о зверствах немцев и служивших в гитлеровской армии венгров, финнов, уроженцев Прибалтики, калмыков, украинцев и поляков знал только из газет и рассказов очевидцев, и то 30 лет отказывался от поездок в Германию, не мог слышать немецкую речь. Какие же душевные муки перенёс там Юрий Петрович!..

Однако всё, что имеет начало, имеет и конец. Подгорного, который очень заносился после свержения Хрущёва, считая себя главным героем этой операции, отправили на пенсию. Воронов смог вернуться в Москву, но в газетах для него места по-прежнему не было. А вот писать стихи никто помешать не мог. В 1985 году, к 40-летию победы вышел его сборник «Блокада», сразу обративший

на себя внимание. Перелистывая сейчас подаренную автором «с уважением и сердечностью» книгу, вновь убеждаюсь в его литературной и личностной незаурядности. Напомню ставшие хрестоматийными строчки.

В блокадных днях

Мы так и не узнали:

Меж юностью и детством

Где черта?..

Нам в сорок третьем

Выдали медали

И только в сорок пятом –

Паспорта.

В Союзе писателей к Воронову относились хорошо, особенно его друг с комсомольской юности Верченко.  Юрия Петровича назначили главным редактором журнала «Знамя», избрали секретарём правления. Время затягивало душевные раны.

Пришла «перестройка», а с ней горбачёвско-лигачёвская чистка партийного и государственного аппарата. Опытных, проверенных работников заменяли теми, кто так или иначе был обижен при прежнем руководстве, или чьи родственники пострадали в более ранние времена. Воронов, не имевший никакого опыта партийной работы, стал заведующим отделом культуры ЦК КПСС. Насколько знаю, это назначение, в отличие от многих других типа Ельцина, вызвало дружное одобрение.

Но в команде разрушителей партии и государства Юрий Петрович оказался чужаком, он в их чёрных делах участвовать не стал. И над его многострадальной головой второй раз сломали шпагу. Гражданская казнь была совершена с чисто горбачёвским иезуитством. От работы Воронова отстранили, но формальное решение по нему не приняли. Год или больше пребывал в этом крайне неприятном состоянии.

Идеей пригласить его главным в «Литгазету» я поделился с коллегами, с Верченко и Марковым. Все за. Надо обращаться в ЦК. Кому? Конечно, мне. Моя должность предусматривала выполнение неприятных функций. Эта была самой неприятной из всех. Чаковский взял меня на работу, я к нему испытывал чувства на грани нежности. Прекрасно понимал, каким ударом будет для него отставка после всего, что он сделал для газеты. А если прямо – сделал газету. Скрепя сердце, еду к Зимянину. Рассказываю о ситуации в редакции и передаю просьбу редколлегии.  Михаил Васильевич тоже за. Докладывает Горбачёву. Вскоре звонит, передаёт его реакцию: для «Литературной газеты»  не пожалеем отдать даже такого ценного работника.

Зимянин без проволочек пригласил Александра Борисовича, объяснил ему политику нового руководства в обновлении кадров, пообещал оставить и членство в ЦК, и депутатство со всеми полагающимися житейскими приложениями.

Проводили Чаковского на пенсию тепло и сердечно, как он того заслуживал.

Вскоре на двери его кабинета появилась новая табличка. Четвёртый Юрий Петрович в редакции, судачил народ, не перебор ли?

Смена главного – событие важное, многогранное по своим последствиям. Конечно, мне как ближайшему сотруднику Чаковского  следовало уйти вслед  за ним, предоставив новому редактору сформировать свою команду. В нормальной обстановке так и произошло бы. Но обстановка-то  была совсем не нормальная. И о моём перемещении  никто из вышестоящих даже слышать не хотел. Оставалось примириться: я на свою должность был назначен решением секретариата ЦК КПСС и не был себе хозяином ни в  малейшей степени.

Воронов, прекрасно ориентировавшийся и в литературе, и в журналистике. Без раскачки взялся за дело. Газету вёл мягкими руками, но твёрдо. Налаженный механизм её выпуска работал, как и прежде, чётко, редакционная фронда приутихла. К сожалению, здоровье Юрия Петровича было уже сильно подорвано. Перенесённые испытания не прошли бесследно. Утром того дня, когда в Колонном зале Дома Союзов было назначено торжественное собрание в честь 60-летия «Литературной газеты», у Воронова случился инфаркт. Обширный. Оправдался не шедший у него из головы сон:

Что порою не приснится!

Вот и нынче сон –

Чудной:

Солнце с неба

Мёртвой птицей

Рухнуло

Передо мной.

«Литературная газета» опять осталась без редактора.

Вслед за Вороновым покинули редакцию покинули все Юрии Петровича. Меня назначили главным редактором вновь созданной газеты ЦК КПСС «Гласность», Щекочихин  стал народным депутатом, Куликов уехал собкором в Китай.

Воронов уже не вернулся к активной работе. Умер он в 1993 году. На прощание в Центральный дом литераторов пришло много людей. Среди произносивших надгробное слово были и те, кто его погубил: Горбачёв, Яковлев, Медведев. Говорили в соответствии с моментом, некоторые даже с иудиной слезой в голосе. И никто не произнёс слова  коммунист. Я говорил после них. Похороны – не место для полемики. Я сказал только, что Юрий Петрович никогда никого и ничего не предавал, идеям своим не изменял, жил и умер как настоящий коммунист. Потом некоторые  подходили, жали руку: хорошо ты им врезал. Хотя  сами благоразумно промолчали.

 

Наш самолет летел и летел

Напутствуя меня при переходе из МГК КПСС в «Литературную газету», Виктор Васильевич Гришин среди прочих дал такой совет:

– Первый год не делайте никаких изменений в работе редакции, кроме самых необходимых.

В 1980 году я только осваивался с новыми обязанностями, узнавал людей в газете и вокруг неё, постигал их сложные взаимосвязи, изучал современную литературу, вникал в проблематику отделов второй тетрадки.   Сделал же только одно: выхлопотал для редакции новое здание, о чём уже рассказывал.

Что касается кадров… Во всех больших советских газетах всегда, за исключением военного времени, был большой штат сотрудников. Отчасти это вытекало из гуманной природы общества – рабочий класс, став хозяином, уничтожил капиталистическую потогонную систему труда, установил на большинстве производств режим работы, позволяющий и перекурить, и передохнуть. Постаревших или получивших увечье не увольняли, а содержали за счёт коллектива на разных необязательных должностях.  В непроизводственной сфере, конечно, не отставали.

В «ЛГ» большой штат был  объективной необходимостью. Характер некоторых наших материалов требовал для их подготовки по несколько недель, а то и месяцев. В обязанности сотрудников входили работа с читательскими письмами, подготовка статей внередакционных авторов с проверкой всей  их фактической стороны. На сей счёт существовали определённые нормы, за выполнением которых строго следили. Текучесть кадров практически отсутствовала. Кто сам уйдёт из такоё газеты!

В этом, как водится, были свои плюсы и минусы. Главный минус состоял в том, что у человека, два, а то и три десятилетия сидящего на одном месте, неизбежно притупляется свежесть восприятия, появляется определённый цинизм, ему начинает казаться, что обо всём уже написано, всё уже было… Без притока свежей крови газета сначала останавливается в развитии, потом начинает деградировать. Тому в истории…

По прошествии полутора лет я, конечно, при поддержке Чаковского, произвёл первые кадровые перестановки. Наиболее важной

из них была замена ответственного секретаря. Говоря в первых главах о Валерии Аркадьевиче Горбунове, я ничуть не преувеличил его достоинств как первоклассного газетчика, для которого любая проблема была как дважды два. Однако ж у  медали круглого отличника всё заметнее становилась вторая сторона.  Горбунов использовал свой профессиональный потенциал меньше, чем наполовину: больше с его опытом и талантом не требовалось. Основная половина отдавалась работе над книгами. Заканчивая очередную, он взял на длительный срок больничный лист, благо в литфондовской поликлинике их выдавали с лёгкостью по первой просьбе. (Открою маленький секрет. То была политика руководства Союза писателей: в период, когда у писателя деньги за вышедшую книгу уже закончились, а аванса за будущую получить не удавалось, эти листы, по которым за счёт Литфонда выплачивалось почти вдвое больше, чем в обычных поликлиниках, служили для его семьи спасательным кругом.)

Вся редакция в это время работала с превеликим напряжением: одновременно со сдачей текущих номеров газеты готовился план основных выступлений и кампаний на 1983 год. Работа над планом, сведение воедино заявок всех отделов, устранение параллелизма, включение в него упущенных тем, прогнозирование новых составляет наипервейшую обязанность именно ответственного секретаря. Уход от неё означал, что Горбунову всё это до крайности надоело.

Желая ему поправить здоровье, задаю один-единственный вопрос: кого он предлагает на замену.

– Моева, – ответил Валерий Аркадьевич. – Он по всем статьям подходит.

За те недели, когда Горбунов дописывал книгу, его протеже и штатный заместитель показал себя с самой лучшей стороны. Работал спокойно, без крика и унижения подчинённых, наоборот, очень доброжелательно. И всё, что требовалось, сделал в наилучшем виде: план был редколлегией одобрен. При его обсуждении молчаливо решился и вопрос о руководстве секретариата редакции.

Никто не сказал ни слова, но в воздухе витало:  оставить Моева ответственным секретарём.

Так и сделали, и не ошиблись. Виталий Александрович Моев на новой должности, подкреплённой ещё и членством в редколлегии,  проявил себя с самой лучшей стороны и как работник, и как человек. У него твёрдый и смелый характер, он никому никогда не боится возразить. Плюс хорошее перо, которое, к сожалению,  наш коллега крайне редко брал в руки не для правки, а для творчества. Что поделать, должность такая, что не распишешься.

Теперь смотрите, какую длинную цепочку изменений в редакции вызвало это перемещение.

Место Моева в секретариате занял сначала Юрий Куликов, а затем, когда Куликов уехал в Индию в открывшийся новый зарубежный корпункт, – Алексей Черниченко, не только сын известного публициста, но и сам хороший журналист. Плюс новый для редакции человек, а свежая кровь всем всегда полезна.

 Горбунову в ранге члена редколлегии  поручили создание нового отдела второй тетрадки «Писатель и общество». Перед отделом была поставлена задача привлечь к постоянному сотрудничеству виднейших писателей, чьи выступления всегда поднимали уровень номера, в котором публиковались. Валерий Аркадьевич взял себе в помощницы Ирму Мамаладзе и Эльвиру Шугаеву.  С такими  одарёнными, всегда пышущими творческой энергией кадрами  работать одно удовольствие. Опять же приток новой крови в несколько застоявшуюся редакционную атмосферу. Правда, создание  отдела ещё усилило тесноту на полосах, но Горбунов не был бы Горбуновым, если бы не нашёл простой прекрасный выход, который почему-то никому не приходил в голову. Его отдел начал выпускать свою газету – приложение к «ЛГ». Каждый номер посвящался крупному писателю и носил энциклопедический характер. Приложение мгновенно завоевало множество читателей, тираж  рос от месяца к месяцу. Назвали его  непритязательно – «Досье». Поскольку я тоже имел ко всему этому некоторое отношение, то позволил себе много лет спустя, когда о том приложении успели забыть, взять его название для своей частной газеты, выходившей с 2000 до 2008 года.

Новый отдел появился и в первой тетрадке. Его назвали отделом писательской публицистики. Заведующей назначили напористую Ирину Исаковну Ришину. Она долгие годы заведовала отделом литературной жизни, стала за это время своим человеком как  для известных, так  и талантливых начинающих писателей. Если Горбунов привлёк в свой отдел только женщин, то Ришина сделала наоборот: пригласила признанного мэтра Александра Егорова и молодого Евгения Кузьмина. Втроём они заваливали секретариат интервью и беседами с теми, чьи произведения были у всех на слуху. Основным отделам тетрадки пришлось потесниться, в основном за счёт общих и академических статей, но газета в целом от такого соперничества безусловно выиграла.

А отдел литературной жизни возглавила  давно переросшая свою должность литсотрудника Татьяна Ростиславовна Архангельская. Не дать творческому человеку засидеться на одном месте, вовремя выдвинуть очень важно для его дальнейшего развития. У Тани ( так её с молодых лет звали все в редакции) словно крылья выросли. Отдел то и дело хвалили за оперативность, точность, умение получить любую информацию, найти и разговорить каждого из многотысячного писательского Союза.

Хорошее пополнение получил отдел литературоведения. К нам пришёл весьма авторитетный литературовед доктор наук Владимир Георгиевич Куницын. Чтобы понять значение этого факта, скажу: единственный доктор во всей первой тетрадке. Владимир Александрович Верин относился к среднему поколению критиков, а Наташа Иванова с юным взглядом огромных лучистых глаз и серьёзным подходом к делу служила им достойным дополнением.

Даже у Рубинова появилась новая сотрудница – Лидия Дерун. Он взял её в штат после нескольких удачных публикаций, естественно, не затрагивающих любимые темы шефа и в то же время привлекательно расширяющих диапазон интересов отдела. Она хорошо разбиралась в проблемах, от которых сам Анатолий Захарович был далёк и которые вызывали читательский интерес, а особенно понравилась такой же, как у него самого, неподдельной любовью к читательским письмам. И, хотя это впрямую к делу не относится, ко всякого рода розыгрышам, которые Рубинов очень любил и в которых был непревзойдённым мастером. 

Об Антонине Галаевой,  Юрии Гладильщикове, Сергее Меринове, тоже пришедших в газету в 80-х, я уже писал в главах, посвященных отделам, где они работали. Двое последних скоро и совершенно естественно заняли в них должности заведующих. Нет, кадрового застоя в  «Литгазете» не было!

Геннадий Бочаров перешёл к нам из «Известий», а до того был очеркистом «Комсомольской правды», то есть журналистом с

именем. Наши корифеи приняли его с холодком. У Бочарова была своя тема, которая в «Литературной газете» до него полностью отсутствовала – советский героизм. Считалось, что сенсацию может сделать только разоблачительный материал или душераздирающий судебный очерк. Геннадий Николаевич так написал о подвиге армянского спортсмена, спасшего пассажиров упавшего в озеро троллейбуса, что страна задохнулась от восторга  перед этим человеком. Как же она радовалась тому, что «такие люди в стране советской есть»!

Бочаров счастливо сочетает в себе два таланта – литературный и общения. Круг его знакомств воистину безграничен. Он связан добрыми отношениями со множеством великих и просто знаменитых людей.  В «Литгазету»  внёс бесценный вклад – рассказы о мужестве, долге, подвиге во имя советской родины. Писал о военных, моряках,  учёных, простых тружениках, - ярких личностях, необычных судьбах, отыскивал поразительные сюжеты. За один год стал нашей новой звездой.

От приумножения  интеллектуального капитала газеты  перейдём к совершенствованию её материальной базы.

Не могу сейчас сказать, сколько лет, «Литературная газета» московскую часть тиража печатала на ротационных машинах времён очаковских и покоренья Крыма.  В столицах союзных республик, некоторых крупных городах России уже перешли на офсетные машины, и когда собкоры привозили в редакцию вышедшие там номера, мы рассматривали их с нескрываемой завистью. Совсем другое качество! Почему же в Москве сохранился такой анахронизм полиграфии как высокая печать со всеми принадлежащими ей неудобствами и вредным для здоровья свинцовым набором? Когда директор издательства Анатолий Владимирович Головчанский, пришедший в «ЛГ»   незадолго до меня, начал заниматься этой проблемой, ответ оказался до удивления прост и уложился в пословицу: «дитя не плачет, мать не разумеет». У наших предшественников, видимо, просто руки не доходили до типографских подвалов, и головы были заняты другими проблемами.

Наши обращения в правительственные инстанции по поводу замены устаревшей техники вызывали там только удивление: такая газета печатается на такой рухляди?! Готовьте документы, да поскорее! Воодушевлённые, мы устремились в НИИ полиграфической промышленности, где приобрели начальные знания по интересующему вопросу и получили рекомендацию: новые машины заказывать или в Швейцарии, или в Германии. Дальше дело перешло к собкору по этим странам Анатолию Анатольевичу Френкину. Он с присущей ему основательностью и дотошностью провёл целое исследование и пришёл к выводу, что по сумме всех параметров новые ротации надо заказывать фирме Wifag. Предлагаемые ею цены распорядителей валюты вполне устроили.

Тогда комиссия с составе Головчанского, Френкина и меня произвела объезд нескольких зарубежных типографий, чтобы посмотреть машины в действии. Их работой комиссия осталась довольна. Отзывы пользователей были сугубо положительными. Минфин без задержки оплатил наш заказ, издательство ко времени подготовило производственные площади, прибыла бригада монтажников, и процесс пошёл.

Швейцарцы работали тщательно, без спешки, но споро. Незаметно, незаметно машины росли, вот и пробный пуск, за ним пробный номер… И превратилась наша любимая газета из золушки-замарашки в первую даму московской полиграфии: машины-то были новейшими в городе.

Одновременно с этой серьёзнейшей работой Головчанский  вёл строительство современной автобазы, ремонт донельзя запущенных дачных посёлков, детского сада, дома творчества в Абхазии. Наследство пришедшим потом руководителям досталось неплохое.

 

Как Сталин предсказал

В ноябре 1939 года А.М. Коллонтай, советский посол в Швеции, имела встречу с И.В. Сталиным. В ходе беседы (полный её текст опубликован в спецвыпуске газеты «Досье» «Великий и загадочный Сталин. Он был провидцем» , находящемся на этом сайте) он сказал много провидческого. Привожу небольшой фрагмент.

«Многие дела нашей партии и народа будут извращены и оплёваны, прежде всего за рубежом, да и в нашей стране тоже.

Сионизм, рвущийся к мировому господству, будет жестоко мстить нам за наши успехи и достижения. Он всё ещё рассматривает Россию как варварскую страну, как сырьевой придаток. И моё имя тоже будет оболгано, оклеветано. Мне припишут множество злодеяний.

Мировой сионизм всеми силами будет стремиться уничтожить наш Союз, чтобы Россия больше никогда не могла подняться. Сила СССР – в дружбе народов. Острие борьбы будет направлено прежде всего на разрыв этой дружбы, на отрыв окраин от России. Здесь, надо признаться, мы ещё не всё сделали. Здесь ещё большое поле работы.

С особой силой поднимет голову национализм. Он на какое-то время придавит интернационализм и патриотизм, только на какое-то время. Возникнут национальные группы внутри наций и конфликты. Появится много вождей-пигмеев, предателей внутри своих наций.

В целом и будущее развитие пойдёт более сложными и даже бешеными путями, повороты будут предельно крутыми. Дело идёт к тому, что особенно взбудоражится Восток».

Всё так и получилось. При Горбачёве загромыхали первые грозовые раскаты, которым не дали даже должную политическую оценку, а уж вовремя остановить – к такой задаче вожди-пигмеи и не подступались. Опускаю кровавые вылазки националистов в Казахстане и Киргизии, расскажу только о тех событиях, к которым были причастны наши сотрудники и я.

Начали мы с прекраснодушного приглашения в редакцию «для откровенного разговора» руководства Литовской ССР. Прибыла делегация во главе с первым секретарём ЦК Бразаускасом, чего мы даже не ожидали. Мы очень мило поговорили в торжественной атмосфере зала заседаний редколлегии. Гости рассказывали о существующих в республике проблемах, просили правильно понимать проявления растущего национального самосознания. Бразаускас несколько раз повторял, что никто в Литве и не думает о выходе из Советского Союза. Кривил душой или недооценивал нажима националистов?

Наши сотрудники – участники войны хорошо помнили, как в июне 41-го литовские дивизии, влившиеся в Красную Армию после вхождения Прибалтики в состав СССР, перестреляли русских командиров и открыли фронт немцам, предопределив военную катастрофу на Западном направлении. Как после войны «лесные братья» вели свою беспощадную  войну против Советской власти до тех пор, пока их частично уничтожили, частично осудили вместе с другими предателями, которых набрался целый ГУЛАГ. В 70-х, отбыв свой срок, вражья стая возвратилась в родные места. А в  80-х начала активно действовать, к ней присоединились подросшие потомки, – образовалась весьма влиятельная сила. Обсудив итоги встречи, мы решили не давать о ней никакого материала.  Описывать её в розовых красках нельзя, обижать гостей – невежливо…

Следующая акция была успешнее. В Абхазии, в посёлке Гульрипши  находился  дом творчества «Литгазеты». Побывавшие там сотрудники рассказывали, что за какой-то год наша любимая Абхазия стала неузнаваемой. Если на улице  встречались старые знакомые грузин и абхазец, кто-нибудь переходил на другую сторону, чтобы не здороваться. У меня возникла идея попробовать восстановить между двумя основными национальными группами республики нормальные отношения, направив туда нашу делегацию из писателей, журналистов, артистов. Связались с первым секретарём Сухумского горкома партии, верным другом редакции незабвенным Галактионом Константиновичем  Начкебия, получили согласие. Договорились провести в городском театре большой концерт с участием представителей всех национальностей, встречи в Союзах писателей и журналистов.

Кроме сотрудников редакции, в десантную группу вошли секретарь СП СССР прекрасный поэт Владимир Костров  и полный состав молодёжного театра, созданного Евгением Рубеновичем Симоновым, который руководил Театром дружбы народов и с которым мы давно дружили.  Всё, что намечалось, прошло с  успехом. При нашем участии сели, наконец, за один стол абхазские и грузинские писатели, журналисты.  На театральной сцене выступали абхазские, грузинские и армянские артисты, вёл концерт грек. Симоновская молодёжь в заключение так лихо сыграла старинный водевиль, что аплодисментам не было конца.

Результат? По словам наших знакомых, национальный конфликт в Абхазии зашёл слишком далеко, чтобы его можно было погасить таким образом. Но, говорили они, напряжение после нашего приезда спало, а вспышку его с вандализмом и жертвами удалось отодвинуть минимум на полгода.

А теперь я должен покаяться в своих ошибках, совершённых вследствие самоуверенности и непонимания,  что из всех тонких дел межнациональные отношения – самое тонкое.

Первая ошибка была сделана в Риге. На одной из литературных встреч  меня задело за живое выступление молодой русской писательницы, критиковавшей приехавших в Латвию людей из других республик за нежелание приобщаться к языку коренных её жителей.  Предложил написать для «ЛГ» статью об этом. Вскоре статья поступила, её начали готовить к печати. Мудрый Ахияр Хасанович Хакимов пришёл ко мне и сказал, что публиковать её нельзя, я не понимаю, какие это сейчас может вызвать последствия. Я, действительно, не понимал, что в огнеопасной атмосфере конца 80-х такая публикация могла сыграть роль мгновенно воспламеняющегося хвороста, брошенного на тлеющие дрова. Статью, к несчастью,  опубликовали.  Мы получили  комплименты от латышей, а жившие в Латвии русские новые проблемы, которые переросли потом в унижения и притеснения.

Ко второй ошибке меня вынудил наш прекрасный собкор Зорий Балаян. «Американские армяне приглашают в месячную поездку по США. Всё за их счёт, Обещаю интереснейший материал». Как отказаться от такой возможности? Балаян начинает оформление выездных документов. Через некоторое время раздаётся звонок из ЦК КП Армении: мы против этой поездки. Почему? Не объясняют,

думают, что я сам должен догадаться.  Увы, не догадался, опять самоуверенность подвела. Не могу утверждать, ибо не имею фактов, но думаю, что истинной целью заокеанских армян была пропагандистская подготовка к захвату Нагорного Карабаха и сбор средств на эту операцию. По возвращении Зорий восторженно сообщил, что за 30 дней он выступил перед армянскими общинами в 30 городах. А вскоре произошло следующее. Во время визита в США горбачёвской четы состоялась её встреча с армянской общиной. Встреча была не случайной. В период работы на Ставрополье Горбачёв поддерживал тесные связи с армянами, которые «держали» в крае большую часть торговли. Те за покровительство ежемесячно передавали ему через Раису денежный оброк, по тем временам немаленький. Теперь община преподнесла Горбачёву большой ценности картину Айвазовского, а супруге – чёрный бриллиант, вообще цены не имеющий в силу своей уникальности. Прощаясь, её представитель задал перед телекамерой вопрос:  какова будет судьба Нагорного Карабаха? Мадам, не дав открыть рот супругу и ни на минуту не задумываясь, продекламировала: «Карабах является законной частью Армянской Советской социалистической республики». На следующий день началась война.

Эх, не суйся в воду, не зная броду!

Самыми драматическими в этом ряду стали для редакции и меня лично известные события в Тбилиси.

Первого или второго апреля 1989 года ко мне пришёл Юрий Рост с просьбой срочно отправить в командировку в Тбилиси. Его грузинские друзья договорились с первым секретарём ЦК Компартии Грузии Патиашвили об интервью для «Литгазеты». Вылетать надо немедленно, так как потом Джумбера Ильича уже не будет. (Как в воду глядел!) Выступление первого лица союзной республики – украшение любой газеты, а для нашей, где крупные партийные работники выступали крайне редко, тем более. Командировку оформили без проволочек.

Юрий Рост был в редакции на особом положении. Он работал в  созданном Василием Песковым жанре: оригинальный снимок, непохожий на привычные для газет фотографии,  сопровождаемый выразительным текстом. «Окна Роста», как потом окрестили его публикации, рассказывали о духовной красоте наших людей, их богатой, всегда особенной внутренней жизни. Появлялись они не часто, примерно раз в месяц, и многие становились украшением номера. Юрий Михайлович был баловнем редакции и в силу таланта, и по причине редкого личного обаяния. Ему создали все условия для творчества и предоставили полную свободу в выборе тем и сюжетов. Такой режим позволял Росту всюду бывать, заводить массу знакомств, быть в курсе множества процессов и событий.

В понедельник, когда подписывался очередной номер, из Тбилиси шли и шли сообщения одно тревожнее другого. Корреспонденты ТАСС, радио и телевидения писали, что к зданию ЦК движется огромная процессия. Люди несут цветы, поют. Вечером телевидение сообщило, что дорогу ей преградили военные, вооружённые сапёрными лопатками. Они напали на мирных манифестантов, били их лопатками, пустили газ «черёмуха», что привело к многочисленным жертвам.

Такого содержания краткую корреспонденцию передал из Тбилиси и наш Рост с припиской, что немедленно вылетает с документальными свидетельствами происходящего.  Вся редакция, разумеется, была в курсе, в коридоре старого здания, где велась работа над номером, шло горячее обсуждение сообщений из Грузии. 

Что-то у меня во всём этом вызывало недоверие. Зачем мирному шествию с цветами идти к зданию ЦК?  Если оно мирное, почему против него вышли войска? Чтобы наши солдаты (а участвовали со стороны власти именно они) рубили женщин лопатками? Да ни один русский человек этому не поверит. Вопросов множество, и ответов на них в Москве не получить. Звоню в ЦК Грузии, зная, что там в командировке наш куратор Сергей Сидорович Слободянюк. Он рассказывает, что в городе второй день неспокойно, в ЦК звонят с угрозами расправиться со всеми партийными и советскими работниками и их семьями. Семьи вывезены в безопасное место, работники аппарата находятся в здании ЦК, входы в которое заблокированы. На площади беснующаяся толпа с плакатами вроде «Долой Советскую власть!», «Дави русских!» Милиция присутствует, но бездействует. Похоже, что готовится переворот с целью отделения Грузии от СССР.  Обстановка накаляется. О  дальнейшем сказать трудно.

 Что было делать? Сам пишу заметку со слов Слободянюка и скромно ставлю в номер на вторую полосу, чтобы в следующем номере, когда дело прояснится, дать более полный материал. Вокруг бушуют наши «демократы», у которых, похоже, уже есть установка, как надо освещать события в Тбилиси. Мною возмущаются: вот он партийный диктат, вот как душат свободу слова.

На следующий день прилетает Рост, рассказывает: проходила многотысячная мирная демонстрация. Люди зажигали свечи, пели, танцевали, никаких проявлений агрессии не было. Показывает  вышедший наутро после трагедии номер грузинской молодёжной газеты с его снимками тел погибших женщин. Поперёк лица страшные шрамы от сапёрных лопаток. Пока мы их рассматриваем, лаборантка приносит отпечатки тех же снимков, сделанных с отданных ей Ростом для обработки  плёнок. Кадры те же самые, что напечатаны в грузинской газете, с одной лишь разницей: никаких шрамов на лицах жертв нет. Каждому профессионалу понятно: для тбилисской газеты они нанесены ретушёром.  Конфуз! Объяснить его Рост не может, говорит, что плёнки обрабатывали без него.

Вечером он уже с телеэкрана повторяет свою версию и заявляет, что ему стыдно за публикацию в «Литгазете». Другие участники передачи заставляют содрогнуться аудиторию рассказами вроде  того, как русский солдат бежал по улице, преследуя пожилую женщину, догнал её и убил ударом по голове пресловутой лопаткой. Рост в один вечер становится пожизненной знаменитостью.

Теперь, после атаки грузинских войск на Цхинвали, мы все уже знаем, какие в Грузии есть мастера провокации и дезинформации. Тогда об этом знали не все, и искусно разыгранная многоходовая и многофигурная комбинация большинством была принята за чистую монету. Наша газета, упорно стоявшая на своём, оказалась белой вороной в огромной стае стервятников, день ото дня раскалявших страсти вокруг случившегося. По Центральному телевидению  выступили «свидетели», рассказывавшие о применении против мирной демонстрации отравляющих веществ, и в тбилисские больницы тут же обратились сотни людей с симптомами отравления. Медики всем выдавали справки, подтверждавшие: отравили!

Что же произошло на самом деле?

Выяснять это у Роста я считал бессмысленным. Он на какое-то время стал бессменным участником всех обвинительных телешоу, в глазах многих, в том числе и литгазетчиков, был бесстрашным борцом за правду. Открыть же подлинный характер тбилисских событий, когда со всех сторон хлещут потоки лжи, встать против неё, могут немногие. Рост не из их числа – он по характеру приспособленец. Что толку требовать от человека то, чего он не может? Я для себя нашёл ему такое оправдание. Репортёр, а не въедливый борец за истину, как, например, Рубинов,  видит лишь то, что ему показывают безмерно гостеприимные (в Грузии-то!) хозяева. Свечи и цветы показали, а бесчинства у подъездов ЦК не показали. Но как не заметить обращение к толпе  патриарха Илии

с призывом покинуть площадь во избежание кровопролития? Эпизода, когда Гамсахурдиа вырвал у него мегафон и заревел «Пусть прольётся кровь!» Предположить, что Роста, как Собчака, особенно старавшегося в раскрутке тбилисской провокации, элементарно подкупили, я не мог. Собчака в момент получения денег предусмотрительные грузины запечатлели скрытой видеосъёмкой, плёнка хранится до сих пор. Ну, а наш очаровательный плутишка… Бог ему судья. Хотя подозрения развеялись не совсем. Ведь были опубликованы документы, показания участников событий, заключения медиков о том, что несчастные женщины в роковой для них день погибли, задавленные толпой, как 46 лет назад гибли люди на похоронах Сталина, а вовсе не от выдуманных провокаторами газов или злосчастных лопаток. Подлинными их убийцами являются Шеварднадзе и Горбачёв, не принявшие предупредительных мер по обращениям в Москву руководства Грузии и командующего Закавказским военным округом генерала Родионова. Но Рост вот уже 20 лет при каждом удобном случае крутит ту же, что и в 1989 году, заезженную пластинку.

Много лет спустя  близкий грузинский друг познакомил меня с  человеком, работавшим во время тбилисской трагедии заместителем начальника городского управления внутренних дел. Воспроизвожу его рассказ, записанный на диктофон.

– Готовил это Гамсахурдиа со своей командой. Легко можно было всё пресечь в самом начале, но им дали полную волю, они делали, что хотели. Гумбаридзе (начальник КГБ Грузии, потом первый секретарь ЦК) шага не делал без Шеварднадзе. Гнилым насквозь он оказался. Вскоре после событий с ним говорил Примаков (я помог им встретиться), предупреждал, что Шеварднадзе мерзавец, погубит Грузию и тебя. Что сделал Гумбаридзе? Всё рассказал Шеварднадзе.

Этот, конечно, всё знал. Горбачёв, получив доклад чекистов,  велел ему немедленно лететь в Тбилиси и навести там порядок. Шеварднадзе посмел ослушаться, чтобы не мешать заговорщикам, и прибыл утром 9-го. А провокация началась в 4 утра. Я ответственно заявляю: всё, что произошло 9 апреля, организовал Шеварднадзе вместе с ЦРУ. 

Подготовка проводилась около полутора лет.  Примерно за месяц до апреля в центре города появились палатки. В них разместилась националистически настроенная молодёжь. Раньше у нас в Грузии национализм не был заметен, но в последние годы, с началом перестройки очень развился.  В советское время мы жили в десять раз лучше, чем русские. У нас не было нищих. Сталин для Грузии ничего особенного не сделал, он был русофил. Берия – тот сделал.

 Позволю себе прервать рассказ фрагментом из «Послания внучкам» Светланы Аллилуевой. Приехав в Грузию после долгих скитаний, она обнаружила   «глубокую неприязнь к «северу» , то есть к России и укоренившийся здесь национализм, часто дикий и нетерпимый ко всему иному». О Шеварднадзе она написала, что у него не два, а несколько лиц. Николай Цискаридзе сказал: «Тбилиси – лицемерный город. Это вызывает у меня отвращение».

В ночь на 9 апреля вокруг палаток собралось много людей. Их просили  разойтись, милиция попробовала оттеснить их от центра, но бесполезно. Тогда пошли русские войска. (Генерал Родионов писал, что получил, наконец, приказ вытеснить демонстрантов с площади). Но какие это были войска! 18-19-летние мальчишки, худенькие, неопытные. А на них пустили сборные Грузии по регби, самбо, дзюдо и другим видам борьбы. Организовано всё было чётко – грузины бы так не смогли. Думаю, работали опытные иностранные инструкторы.  Как потом в «революцию роз». Хотя правильнее и то и другое обозначать не розовым цветом, а зелёным – всех купили.

На площади потом было найдено 19 трупов. Врачи всем говорили, что они отравлены газом.  Но в это трудно поверить: мои сотрудники были везде, но ни один из них даже не кашлянул. Насчёт сапёрных лопаток. Солдаты вынуждены были отбиваться. Нападали-то жестоко. (Генерал Родионов: ранения получили 189 военнослужащих – колотые и черепно-мозговые травмы).

Милиции сказали: не вмешиваться. Единственная задача была – не пропустить к Дому правительства. Мы стояли на лестницах перед ним и никого не пропустили. На следующий день Гамсахурдиа и его приспешники были арестованы милицией. Когда приехали за Гамсахурдиа, он спрятался под диваном. Вытащили, набросились на него: «Из-за тебя, негодяя, 19 человек погибли!» «Не может быть, отвечает, должно быть больше».

На следующий день ввели комендантский час, всё сразу прекратилось. Шеварднадзе вроде бы навёл порядок и уехал. Но мы-то знали, что это его рук дело. Молчали, конечно. Тут же убили бы.

Методы Шеварднадзе у нас хорошо известны. Одно время Би-би-си передавало главы из книги его камерного агента, когда тот был министром внутренних дел. Он описывал, как по его приказу пытал людей, уничтожал. Вся республика слушала. И вдруг Би-би-си прекратила эти передачи…

Теперь вкратце о том, чего добились грузинские националисты этой провокацией. Началось формирование «национальной гвардии». Технику и оружие для неё силой брали с армейских складов, отбирали у милиции, ДОСААФ. Грузин разрешали брать на службу только в части, находящиеся на территории Грузии. В августе 1990 года советских военнослужащих лишили избирательных прав и официально объявили « оккупационной силой». Для выхода из состава СССР всё было подготовлено. План этой акции был продуман и осуществлён с американской чёткостью. Денег не жалели.

Сочтя, что репетиция прошла с многообещающим успехом, 4 июня  американцы устроили то же самое, но с другим размахом в Китае на площади Тяньаньминь, сразу после визита сладкой парочки Горбачёвых. Китайцы своих провокаторов проучили так, что урока и им, и организаторам хватит надолго. Цзянь Цземин высказался так: «Спасибо советским товарищам, после событий в Тбилиси мы сделали очень серьёзные выводы».

 

Цензура и редактирование

Мало найдется писателей, которые не жаловались бы на цензуру. Этим словом они обозначали всякое вмешательство в их тексты. А вмешательства-то были разные, они состояли как из собственно цензуры, так и из редакторских правок и сокращений. Постараюсь объяснить суть того и другого.

В правом нижнем уголке последней странице каждого номера каждой газеты стояло неприметное сочетание одной буквы и четырёх цифр, например, А 3756. Что означало: номер прочитан уполномоченным Главлита и по его линии всё в нём в порядке.

В условиях холодной войны, которую вело против нашей страны капиталистическое окружение, существование цензуры было не только оправданным, но и необходимым. Многие иностранные разведчики в своих мемуарах писали, что вся советская пресса, включая районные и многотиражные газеты, внимательнейшим образом изучалась в аналитических центрах спецслужб и в совокупности давала им ценную, а, главное, достоверную информацию. К примеру, отчёт о районной партийной конференции или сессии Совета выявлял, какие в этом районе есть закрытые предприятия или НИИ, воинские части и другие объекты их повышенного внимания.

Главный цензурный орган – Главлит – имел полное название, четко обозначавшее его назначение: Главное управление его охране государственных тайн в печати. Кроме того, существовала еще военная цензура, охранявшая тайны оборонного характера. Мы получали от нее совершенно конкретные предписания. Например: такое-то предприятие упоминать в печати нельзя: у него хотя и обычное название типа «Машиностроительный завод», но на самом деле это  объект военной промышленности. Или: не пишите об этом академике, он занят секретными разработками; да, в справочнике Академии наук есть его имя, но на все остальное с ним связанное – табу. Тут все ясно и понятно, поэтому требования военной цензуры выполнялись безоговорочно.

Сколько героев науки и техники остались в итоге безымянными! Один пример. У самого входа на Новодевичье кладбище есть необычного вида памятник: огромный куб из черного полированного гранита, стоящий на одном из углов. Здесь похоронен трижды Герой Социалистического Труда, трижды лауреат Государственной премии, академик Щёлкин. Кто это? Неизвестно. А без Щёлкина мы не имели бы ядерного оружия.

Куда сложнее было с Главлитом, органом цензуры политической. При Сталине Главлит вычеркивал любые упоминания имен «врагов народа», изменников. Запрещалось писать о раскулаченных, подвернутых другим репрессивным мерам. При Хрущеве было запрещено упоминание в печати Сталина. Памятники ему сносились, из библиотек изымались его произведения и посвященные ему книги. Были уничтожены все портреты Сталина, а картины с его изображением спрятаны в музейные запасники и учрежденческие склады. К 60-летию и 70-летию Сталина выпускались весьма интересные альбомы, первый из которых, кроме всего прочего, был еще и подлинным произведением полиграфического искусства, а второй являлся коллективным трудом Академии наук СССР. И они уничтожены. Готовя материалы для газеты «Досье», которую я выпускал ради восстановления хотя бы части исторической правды с 1999 года, мне после долгих поисков удалось обнаружить по одному экземпляру этих альбомов в фондах музея В.И. Ленина. Составив акты об их уничтожении, музейщики книги все-таки сохранили. Для истории.

Потом запрещалось упоминать имена Молотова, Кагановича, Маленкова «и примкнувшего к ним Шепилова» – для них в печати осталось только название «антипартийная группа». Вослед та же участь на многие годы постигла Хрущева.

Хрущев запретил правоохранительным органам, прежде всего, КГБ, как-то касаться руководителей партийных, советских и даже комсомольских органов. Главлит запрещал их критику в печати. Старались не пропустить и критику общего характера, так или иначе затрагивающую существующие порядки и беспорядки. «Литгазете», которая только тем и занималась, приходилось вести с цензорами непрекращающиеся баталии. Кроме того, главлитовцы остерегали редакторов от неосторожных высказываний, неточных фактов, двусмысленных фраз. Если к этому ничего не добавить, читателю, особенно молодому, такое положение покажется диким. Ведь сейчас пресса (кроме правительственной) никаких ограничений не имеет и пишет что угодно, вплоть до полной отвязанности от приличий и нравственности, не говоря уж об ответственности перед обществом.

Очень всем советую задуматься в этом и других подобных случаях: в чем причина? Думаю, что нижеследующая аналогия многое объяснит. Лично я, читая или слушая, что кто-то в сталинские времена был снят с работы, посажен или расстрелян, всегда стараюсь выяснить: а за что? Один известный актер очень левых взглядов  добился возможности прочесть документы и свидетельские показания по делу Мейерхольда, твердо существующем в массовом сознании как невинная жертва культа личности. Прочитав, сказал: «Сколько же там грязи!» и больше никогда к таким делам не прикасался. Другая «жертва» — адмирал флота СССР Кузнецов. Несмотря на все военные заслуги, был разжалован в контрадмиралы и отправлен на Дальний Восток. За что? За передачу англичанам чертежей принципиально новой советской торпеды. Мы, мол, союзники, вместе воевали с фашизмом, какие ж могут быть секреты? Истины ради надо сказать, что через год Сталин вернул его на прежнюю должность, посчитав наказание достаточным. Числится в «жертвах» даже командующий Западным особым военным округом Павлов, по чьей беспечности и бездействию, а фактически предательству, немцам был фактически открыт фронт. По его вине погибли сотни тысяч людей, потеряны огромные территории, врагу попало множество военной техники, боеприпасов, воинского снаряжения, целых заводов, фабрик и электростанций, складов продовольствия и горючего. В 1941 году Павлов был доставлен в Москву и расстрелян. И этого горе-вояку (в предательство его мало кто верит) ветеранский комитет СНГ поместил в «Книгу памяти», а портрет его долго красовался в Культурном центре Минобороны.

Так в чем состояла причина строгого контроля за прессой? В том исключительном положении, которое занимала советская печать. Во-первых, ей верил народ, зная: все, что напечатано, – правда. Малейшие ошибки строго наказывались и обязательно исправлялись. Газеты читали все. Мои бабушка и дедушка в своем селе Вязовка Сталинградской области выписывали областную и районную газеты, радио – репродуктор в доме никогда не выключался. Московский дед всю жизнь выписывал «Известия». Влияние на состояние умов в обществе пресса имела колоссальное. Заметка о чьем-то успехе была почти как орден. Попасть в газету в роли критикуемого значило столкнуться с большими неприятностями, часто чрезмерными. Многие деятели культуры вот уже 20 лет вспоминают критику в свой адрес в какой-нибудь малозначительной газете, как важнейшее событие собственной творческой жизни, предмет гордости. Как метко сказала Галина Волчек, «выдают булавочные уколы за боевые шрамы».

Особенно строго следил Главлит за всем, что касалось национальных отношений. Это ведь столь тонкая и обостренно воспринимаемая тема, что одно слово может вызвать бурю.

Главлит все время расширял свои полномочия. Его руководители – начальник П.А. Романов и заместитель В.А. Солодин в существующих обстоятельствах присвоили себе право быть высшим судом по любому вопросу. Требовали снять не понравившиеся им абзацы и фразы, менять в статьях формулировки и даже заголовки. Поразившая их болезнь всемогущества создавала всем, кто работал в печати, огромные трудности. Газетчики и журналисты не хуже главлитчиков разбирались в политике и идеологии, свой долг видели в том, чтобы не скрывать, а вскрывать недостатки и пороки окружающей действительности, но прорывы в этом направлении бывали редкими и ограничивались сферой экономики, науки, здравоохранения, просвещения, торговли, быта. В общем, «суди не выше сапога».

Плохую службу сослужили Главлит с направлявшими его работу руководителями ЦК КПСС и партии, и стране.  Печать, бывшая при Ленине «самым острым оружием партии», из оружия превратилась в стальные латы, которые защищают власть имущих.

Ко всему прочему, цензура нередко использовалась местными руководителями в своих интересах. Любой готовившийся корреспондентами центральных газет критический материал по какой-то области или республике, конечно, не мог пройти мимо местного руководства, которому страсть как не хотелось его появления. Следовал звонок в ЦК либо заведующему отделом пропаганды, либо куратору в орготделе: остановите! И часто это действовало.

Сейчас, по прошествии многих лет уже и не вспомнить конкретные примеры из жизни «Литгазеты». Поэтому приведу пример другого рода, тоже связанный с «Досье». Один из номеров газеты был целиком посвящен К.К. Рокоссовскому. За новыми материалами я обращался в числе других и к внуку маршала – Константину Вильевичу. Он передал редакции десятки страниц, выкинутых военной цензурой из книги мемуаров маршала «Солдатский долг». Те страницы, где он разбирал просчеты высшего военного руководства, в том числе тогдашнего начальника Генштаба Г.К. Жукова, по подготовке к войне и организации оборонительных операций. Его позиция никак не согласовывалась с принятой со времен Хрущева линией: все неудачи валить на Сталина. Про трусов и изменников тоже убрали – ведь их объявили жертвами «культа личности». Разительно отличаются два издания мемуаров адмирала флота СССР  Н.Г. Кузнецова. Неизгладимые следы военной цензуры.

Теперь о редактировании . Самый простой его вид – устранение повторов, длиннот, улучшение композиции: то, что порой не видит увлеченный своим текстом автор, сразу замечает опытный редактор. В памяти сохранился один из показательнейших

примеров, относящихся к первым годам моей профессиональной работы в карельской республиканской газете «Ленинская правда». Сотрудник сельхозотдела Николай Горшков передал из командировки огромную корреспонденцию о ходе полевых работ, примерно на полполосы. Главный редактор Федор Алексеевич Трофимов, писатель, мастер слова, уже в верстке сделал сокращение, в результате которых корреспонденция ужалась до 90 строк. Отдавая отредактированный материал в секретариат, Трофимов сказал: «Все-таки водянисто получилось!»

Думаю, не погрешу против истины, если скажу, что сокращению подвергались все поступавшие в редакцию материалы. Получивший в свое распоряжение полосу отдел стремился втиснуть в нее две, а то и три статьи. Это было неизбежно при 16 полосах раз в неделю, за место на которых боролись десятки штатных и нештатных авторов. Прежде всего их просили сделать сокращения самим.

Скрежеща зубами, мысленно проклиная всех редакционных врагов творчества, авторы после долгих мучений находили, наконец, 5-6, а то и 10 строчек, с которыми готовы были расстаться. Хотя сердца их при этом обливались кровью, а текст казался непоправимо изуродованным. Затем за сокращения принимались сотрудники отдела. Из кабинета, где это происходило, неслись крики, проклятия и стенания. Но у сотрудников всегда был в запасе последний аргумент: ну, вы же видите, говорили они авторам, сколько строк не влезает в полосу, а она ведь железная, не резиновая, раздвинуть нельзя. Так что или ищите, где еще можно снять лишние строки, или мы ваш материал снимаем и как будет возможность, опубликуем. Большинство на такую перспективу не соглашалось и сдавалось. А наиболее именитые или лично знакомые шли ко мне, требуя прекратить издевательство над всемирно (или всесоюзно) известным автором. Я, естественно, разделял возмущение и брался лично найти выход.

Многолетний опыт работы такого рода помогал. Ведь если в статье, состоящей из 30-40 абзацев, из каждого изъять всего одну строку, материал сразу тает до нужных размеров. Иногда обнаруживался и дополнительный резерв – длинный заголовок. Найди вместо него одно яркое слов – сразу станет легче. Последним средством было перебрать часть текста самым мелким шрифтом – нонпарелью (его название переводится «несравненная»). Тогда ведь никто из нас не знал, что такое компьютерный набор, дающий возможность одним нажатием клавиши уменьшить размер шрифта и вместить любой текст в имеющийся на полосе объем. Как просто! А сумеет ли читатель разобрать мелкие и узкие литеры – его проблема.

 Умение редактировать текст — показатель высшей в печати квалификации. Им обладают избранные. В «Литгазете» таких было немало на всех уровнях редакционной иерархии. Автор почти 100-процентно не видит недостатков в собственной рукописи. Весь во власти захватившей его темы, не замечает длиннот, повторов, возможностей ярче и глубже ее раскрыть. Редактор свежим взглядом все это видит да еще обогащает и уточняет текст за счет своей эрудиции, которая у «коренников» была почти безграничной.

Сами наши «коренники» писали так, что у них ни одного слова нельзя было ни выкинуть, ни добавить. Тем, кто творчески послабее, каждое редактирование их произведений давало неоценимые профессиональные уроки.

Я уже писал, как помогала нашему новобранцу Юрию Щекочихину редактура мастера этого дела Нели Логиновой. Немалую помощь получал на первых порах по приходе в газету Федор Михайлович Бурлацкий.  Человек знающий и квалифицированный, он не сразу попал в ее тональность и манеру письма. Положение политического обозревателя исключало доработку его материалов в отделе. И первые статьи доводились до нужных кондиций редакторатом.

Множество прекрасных писателей обращались со словами благодарности к редакторам их книг. В газете и ритм другой, и объемы несравнимы, поэтому ничего подобного не происходило, поскольку работа над любой рукописью была делом рутинным, постоянным и являлась неотъемлемой частью общего дела.

 

Наши кураторы

Что такое куратор? Это человек в вышестоящем или надзирающем органе, который постоянно работает с нашей газетой, знает её кадры, помнит наиболее значительные публикации.

Кроме Союза писателей, вышестоящим органом для нас был ЦК КПСС, а надзирающим – Главлит СССР. Начну с него.

Надзор за «Литгазетой» был там поручен члену коллегии Владимиру Алексеевичу Солодину. Мы с ним находились в постоянном конфликте.

По мелочам не спорили, никаких нервов бы не хватило. Однако ж не давали неутомимому борцу за идейную чистоту прессы и литературы упиваться своей властью над печатью. Мне тогда казалось, что он испытывал какое-то садистское наслаждение, за час-за два до подписания номера требуя что-то снять, что-то поправить. Но А.В. Романова, который в описываемое время руководил Главлитом, такие люди устраивали. В этом учреждении твёрдо знали: перебдят – никто слова не скажет, недобдят – жди беды.

Весьма показательна история Солодина после контрреволюционных событий 1991 года. Запомнился эпизод 1990 года. Выходим мы с ним из здания Главлита в Китайском проезде. Он останавливает меня около ларька, торгующего горячими пирожками, и спрашивает:

– Как ты думаешь, сколько зарабатывает этот пирожник? Я его спросил и ушам не поверил: в десять раз больше, чем я, член коллегии!

Увидев его через несколько месяцев, уже я глазам не поверил. Вместо строгого костюма на нём был какой-то немыслимый для солидного человека пиджак в крупную клетку. А ещё через несколько месяцев наш твердокаменный ревнитель незыблемых устоев и вовсе пустился во все тяжкие: вышел из партии, стал поносить всё советское и коммунистическое и таким образом очень неплохо устроился при ельцинском режиме. Новый коллега Солодина по телевидению в интернете рассказал, что денег теперь у него было немеряно…

Тот же подленький путь прошёл и второй наш куратор – замзав отделом культуры ЦК КПСС Альберт Андреевич Беляев. Как же он громыхал и рокотал на совещаниях, долбая редакторов литературных журналов за отступления от ортодоксальной линии! Взор его светлых глаз загорался ярким огнём классовой борьбы, уста извергали гнев и негодование в адрес отступников. Разумеется, и писателям от него доставалось. Сидевшие в зале директора издательств, не сходя с места, делали соответствующие выводы. Такой ревнитель идеологической чистоты, куда там!

Во второй половине горбачёвско-яковлевской перестройки Беляев резко сбавил тон. С приходом к руководству отделом культуры Юрия Петровича Воронова он как-то потерялся и вскорости оказался на посту главного редактора газеты «Советская культура». Там наш пламенный трибун полностью преобразился. Чутким нюхом уловив, куда дует ветер, стал резко разворачивать газету на антикоммунистический курс. И довольно долго в ней редакторствовал, разумеется, убрав из названия газеты слово «советская».

И Солодин, и Беляев – не первые и не последние из идеологов КПСС, предавших и партию, и всё, чем они с завидным рвением зарабатывали на хлеб насущный. Секретарь ЦК Яковлев, награждённый в 1968 году орденом Октябрьской Революции за идеологическое обеспечение ввода войск Варшавского договора в Чехословакию, Медведев, Лучинский, Дзасохов, украинский секретарь по идеологии  Кравчук, белорусский идеолог Шушкевич – это только фигуры первого плана. Всех, кто пошёл в услужение антикоммунистическому режиму вместо того, чтобы организовать сопротивление ему, и не перечислишь.

Однако  эти люди пошли именно в услужение. И в большинстве своём делали что могли, чтобы как-то умерить разгул демократов. Не знаю ни одного из партийных работников, кто после 1991 года нажил бы состояние, имел счета в иностранных банках, виллы, яхты и прочие атрибуты богатства. Поле битвы, как известно, достаётся мародёрам. А член политбюро, многолетний первый секретарь городского комитета партии Москвы, сделавший для столицы и её жителей больше, чем кто-либо другой, умер в собесе, куда пришёл за жалкой пенсией. Глава Советского правительства Николай Александрович Тихонов перед кончиной обратился с просьбой похоронить его за счёт государства, так как не имел никаких накоплений.

Я постоянно мысленно возвращаюсь к массовому переходу руководителей идеологического фронта на сторону противника в 1991 и последующие годы и не могу найти им оправдания. Мерзавцы! Ничего святого, один расчёт: где светит что-то приобрести, туда и беги, пока не опоздал.

Своим поведением они бросили тень на огромную армию честных, порядочных, идейно убеждённых людей, работавших в партийном аппарате. Насколько я могу судить по своим товарищам из партийных органов Москвы, политических двурушников среди них не было. Зато сколько было одарённых незаурядными организаторскими и творческими способностями. Не знаю ни одного, кто бы отказался от своих взглядов, присоединился к антисоветскому хору.

Таких партийцев много было по всему Советскому Союзу. Яркие примеры  из моих знакомых – член Политбюро ЦК КПСС Олег Семёнович Шенин, глава коммунистов Латвии Альфред Петрович Рубикс, первый секретарь ЦК Компартии Литвы профессор Миколас Мартинович Бурокявичюс, секретарь ЦК Компартии Таджикистана Шоди Давлятович Шабдолов. Шенина, Рубикса, Бурокявичюса уже в ходе контрреволюционного мятежа бросили в тюрьмы,  но не заставили склонить головы. Бурокявичюса, человека пожилого и не очень здорового, продержали в заключении 12 лет! Секретарь по идеологии ЦК Компартии Таджикистана Шабдолов в 1991 году возглавил её взамен разбежавшихся коллег и уже более двух десятилетий ведёт коммунистов республики твёрдым ленинским курсом, невзирая ни на какие трудности и угрозы.

К несчастью, и примеров рода противоположного достаточно. Как писал Маяковский в «Разговоре с товарищем Лениным», «сколько же ещё разных мерзавцев ходит по нашей земле и вокруг!» Нашли тёплые местечки в разных ячейках бандитского капитализма или феодализма, трудятся на него и горя не знают. При встречах сообщают: я свой партбилет храню! Что ж, говорят, Ельцин свой тоже хранил до самой смерти. Член Политбюро ЦК КПСС Строев выслужился до должности председателя Совета Федерации России, Назарбаев и Каримов – главные феодалы в республиках, где были во главе компартий. А ведь это они и им подобные загромождали площади и улицы, крыши домов монументально сооружёнными надписями вроде «Народ и партия едины», «Слава КПСС». О последнем немедленно сочинили анекдот. Приезжает грузин из Москвы в родное село и рассказывает: там везде написано «Слава КПСС», «Слава КПСС»; думаю, надо познакомиться, а это, оказывается, даже и не человек…

Как же «Литгазета» смогла проводить свой курс в стальных клещах Беляева и Солодина? У нас был ангел-хранитель: замзав идеологическим отделом ЦК КПСС Владимир Николаевич Севрук. Сколько же он сделал доброго нашей редакции, от скольких опасностей защитил!

Мы с ним были знакомы ещё с конца 50-х. Я тогда работал зам.редактора «Московского комсомольца», Севрука назначили редактором «Магаданского комсомольца». Собственно, такой газеты ещё не было, её предстояло создать на колымской целине. Володя – мы тогда звали друга только по имени – пришёл к нам в редакцию: ребята, помогите. Парень он  очень симпатичный,  мы были по-молодому отзывчивы, прекрасно понимали его трудности. Рассказали и показали, как работаем сами, вместе с комсомольцами типографии снабдили заголовочными шрифтами, линейками, отбивками и всем прочим, что требовалось для оформления молодёжной газеты. Да ещё послали в Магадан бригаду, чтобы её запустить.

Хорошие товарищеские отношения у нас сохранились с тех пор. Когда я перешёл в «Литгазету», он всегда помогал мне, чем мог.

В ЦК существовал порядок, при котором каждый отдел занимался подведомственной ему отраслью, а права вмешиваться в дела других отделов не имел. Если возникали какие-то вопросы, работники могли в неофициальном порядке высказать коллегам свои просьбы и претензии. Претензии к «ЛГ» у отраслевых отделов возникали постоянно, но обычно Севрук отбивал их сам. За годы аппаратной работы он прекрасно освоил искусство так поговорить, что разговором дело и заканчивалось. Прекрасно помню его коронную фразу для таких случаев: «Вам что, Политбюро и печатью поручило руководить?»

Однако же после каждого такого диалога у меня раздавался его звонок (тут тоже своя субординация: замзав мог обращаться к заму главного редактора, но не к самому главному):

– Ну, что, разбойник, опять ты что-то натворил? – И рассказывал, кто за что на нас жаловался в идеологический отдел.

Такое покровительство объяснялось не старым знакомством, а тем, что у нас были одни взгляды и убеждения. Владимир Николаевич знал, что даже самая острая критика в «Литгазете» носила не антисоветский, а просоветский характер, шла от боли за страну и не имела другой цели, кроме как избавить общество от того, что ему мешает.

А вот скрытых диссидентов, мастеров держать фигу в кармане Севрук не терпел, им от него доставалось по полной. Поэтому при наступлении нового порядка эта публика устроила ему жесточайший моральный террор. Владимир Николаевич вынужден был уехать в родную Белоруссию, где до самой кончины работал в аппарате президента.

Севрук находился на второй сверху ступеньке иерархии идеологического отдела. Двумя ступеньками ниже был «наш» инструктор Сергей Сидорович Слободянюк. Аппарат ЦК комплектовался так, чтобы в нём были представлены все республики СССР. Сергей Сидорович представлял в нём Украину. Умный, образованный, спокойный и доброжелательный, с мягким украинским юмором, он неизменно вызывал чувство симпатии. К нему гораздо больше, чем к Севруку, обращались сотрудники других отделов ЦК после выхода почти каждого номера нашей газеты. Иногда с похвалами, но,как правило, с обидами и возмущением. Он их умело амортизировал, а нам почти никогда и не рассказывал, кто чем был недоволен. Когда дело принимало серьёзный оборот, предупреждал: будьте готовы.

Сергей Сидорович был в курсе всех наших дел. Он приходил на партсобрания, на обсуждения планов редакции. Иногда давал советы, но никогда – указания.

Когда Слободянюку поручили курировать «Правду», Чаковский попросил оставить за ним и «Литературную газету»:

– У нас очень строгий куратор, но нам такой и нужен. Знаете, какой у нас коллектив?!

И пришлось Слободянюку вдвое увеличить объём работы. А вскоре произошёл такой случай. Звонит в отдел недовольный критическим выступлением «ЛГ» первый секретарь обкома:

– Ну ладно бы ещё «Правда» нас покритиковала. А то «Литературная газета»!..

И слышит в ответ:

– Учтите, что у нас и «Правду», и «Литературную газету» ведёт один и тот же инструктор?

– Да? Учтём…

Ещё один характерный для Сергея Сидоровича эпизод. Как-то у него в кабинете Чаковский произнёс:

– А знаете, я тоже не люблю евреев.

Сергей Сидорович поднял на него удивлённые глаза:

– Как вам не стыдно, Александр Борисович! Нет плохих народов, есть плохие люди.

После августа 1991 года Слободянюк, как и все честные сотрудники ЦК КПСС, остался без работы, пережил большие моральные и материальные трудности, но перебежчиком в антикоммунистический лагерь не стал. А с образованием фракции КПРФ в Госдуме поступил туда на службу помощником депутата.

 

Душа «Литературной газеты»

Георгий Гулиа

13 марта 1988 года в один и тот же час в  500 метрах друг от друга отмечались два юбилея, два 85-летия. В Колонном зале – С.В. Михалкова, в Центральном Доме работников искусств – старейшего члена редколлегии «Литгазеты» Георгия Дмитриевича Гулиа. Оба родились в один день 1913 года, давшего миру многих  людей, чьи имена связаны с литературой (Александра Чаковского, Ярослава Смелякова, Сергея Залыгина, Виктора Розова, Натана Рыбака, Александра Яшина, Альбера Камю, Ирвина Шоу). Оба зала были полны, в обоих звучали приветствия и поздравительные речи. Я, естественно, поздравлял Георгия Дмитриевича. Прекрасных слов в тот вечер было сказано много, один спич Фазиля Искандера чего стоил. Гулиа получил орден Трудового Красного Знамени.

Биография Георгия Дмитриевича удивительна и неповторима, судьба счастлива. Его отец Дмитрий Иосифович Гулиа – основоположник абхазской литературы, человек-легенда в Абхазии. Сын унаследовал от него разносторонние творческие способности. Он прекрасно рисовал, писал маслом. В 17 лет опубликовал первую повесть, в 23 – вторую, в 24 – сборник рассказов. Окончил Закавказский институт инженеров путей сообщения, строил железную дорогу от Сочи к Сухуму;  мост перед Адлером – дело его рук.  В 30 лет он – министр культуры Абхазии. В 1947 году  написал первое крупное произведение – повесть «Весна в Сакене», чистую романтическую вещь о послевоенной жизни абхазской молодёжи.

 В том же году судьба сводит его с Константином Симоновым, главным редактором «Нового мира». Прочтя повесть, Симонов взял её для публикации в журнале и в 1949 году напечатал, после чего над автором нависли чёрные тучи. Грузинские власти, третировавшие абхазов, обвинили его в национализме, что грозило не чем-нибудь, а 58-й, грозной политической статьёй. Положение усугублялось тем, что как раз в это время Берия готовил выселение абхазов с их родных мест и заселение черноморского побережья грузинами. Он родился в мингрельском селе неподалёку от Абхазии. В тех местах, где все всё про всех знают, известно было, что в школе Берия ни с кем не дружил, был замкнут и странен, а став главой НКВД, уничтожил всех одноклассников. По его указанию в «Правде» была подготовлена разгромная рецензия на «Весну в Сакене», предназначенная навсегда вывести Гулиа из литературы, а, возможно, и из жизни.

Но «судьба Онегина хранила». Повесть прочитал Сталин. Вызвал Поскрёбышева и, возвращая журнал, промолвил: «Талантливая книга. Я знаю Гулиа (он действительно  неплохо знал его ещё с 30-х годов, их познакомил Лакоба), но видно, что писал молодой человек. Кто он?» На следующий же день в «Правде» появилась панегирическая рецензия. Однако Симонов, зная нрав Берии и грузинские порядки, немедленно вызвал Георгия Дмитриевича в Москву и сделал членом редколлегии «Литературной газеты», которую с 1950 года редактировал. Поступок вроде бы неожиданный, но, сам одарённый многими талантами, Константин Михайлович не раз сюрпризом приводил в редакцию перспективную молодёжь.

Ко времени моего прихода в редакцию стаж работы Гулиа в ней составлял ни много, ни мало 30 лет. Он был признанным аксакалом, ревностным хранителем симоновских традиций раскованности и простоты, даже некоторой богемности редакционного быта, с неизменной мягкой улыбкой пережившим целую череду главных редакторов. На нередких застольях, так украшавших напряжённую жизнь газетчиков, – неизменным тамадой. Одевался очень просто, чаще всего – водолазка под пиджак.

 Георгий Дмитриевич первым из литгазетовских мэтров пришёл  со мной знакомиться, подбодрил, понимая, как это нужно новичку. С тех пор у нас сложились добрые, я бы даже сказал, тёплые отношения.

 Ко мне он обращался на «вы», к Чаковскому на «ты». Если с чем-то из его указаний не был согласен, говорил без стеснения.

– Послушай, Саша, может, быть стоит над этим ещё подумать? – обычная форма его обращения к главному. Он держал себя с ним на равных: оба одного возраста, оба в один год получили Сталинскую премию…

В «ЛГ» Гулиа вёл самый важный и самый трудный раздел – писательских публикаций. Почему самый важный – понятно: ведь только они представляли на её страницах собственно литературу. Критика, литературоведение – всего лишь древесные грибы на её могучем стволе. Почему самый трудный? Да потому (повторяюсь), что в Союзе писателей СССР, чьим органом являлась «ЛГ», состояло десять тысяч человек, десять тысяч творческих личностей со всеми их замечательными, но порой непереносимыми особенностями. И на всех одна полоса в неделю, 52 полосы в год. Опубликоваться на ней было вожделенной мечтой каждого члена Союза.

Всех того достойных рано или поздно напечатать, никого при этом не обидев, выдержать бурный натиск одних и изощрённые интриги других – со всем этим прекрасно справлялся Гулиа с его дипломатичностью, доброжелательством,  терпением, а, главное, подлинной мудростью. Одни пробивали свои произведения через секретарей СП, другие – через редактора, третьи без затей являлись к Георгию Дмитриевичу с бутылкой коньяку. Он невозмутимо выслушивал литературное и редакционное начальство, с удовольствием распивал вместе с приносящими  их коньяк. Но это мало отражалось на установленном в отделе справедливом порядке очерёдности появления авторов в газете.

Установленный  порядок требовал, чтобы все национальные литературы имели равное представительство, чтобы маститые с их связями не оттесняли робких молодых, евреи и кавказцы с их напористостью – терпеливых, стеснительных  русских и так далее. Зоркий глаз Георгия Дмитриевича выискал в безбрежном литературном потоке множество новых талантов, получивших известность после публикации в «Литгазете».  Например, Андрея Вознесенского – именно в «ЛГ» он дебютировал одним стихотворением.

У Гулиа были хорошие помощники – Виктор Широков, Николай Новиков. Это давало ему возможность не прерывать литературное творчество. Новые книги выходили у него чуть ли не каждый год и печатались привычными для советского времени тиражами 100 - 200 тысяч экземпляров.

Гулиа давно погрузился в события древнего мира. Египет, Греция, Рим стали предметом его исследований, а затем и описания. Свои летние творческие отпуски Георгий Дмитриевич проводил в зарубежных поездках. «Сулла», «Фараон Эхнатон», «Ганнибал» и другие повести и романы этого цикла составляют заметную часть советской исторической прозы. Для любителей классической литературы он оставил книги о Лермонтове, Блоке, Омаре Хайяме, для любителей живописи – о Рембрандте.

Особняком стоят автобиографические произведения: «Дмитрий Гулиа. Повесть о моём отце», «Жил-был абхазский мальчик». В общей сложности 22 книги! Плюс два 4-томных собрания сочинений.

Счастливая судьба!

Увы! Всё, что имеет начало,  имеет конец, и никто не прожил больше того, что ему отпущено природой. Вскоре после 85-летия у

Георгия Дмитриевича обнаружили рак. Врачи сделали всё, что можно, редакция отправила его на лечение в Париж в сопровождении жены Валентины Григорьевны. Он сказал ей тогда: «Мне уже ничто не поможет, но ты хотя бы увидишь Францию».

18 октября 1989 года стал последним днём его земной жизни. «Литературная газета» лишилась души, и мы совсем не сразу поняли, какую роковую роль это для неё сыграет.

Гулиа согласно его воле похоронили в Сухуме в маленьком скверике перед  домом, где находилась городская квартира семьи. Хоронил весь Сухум.

Слава богу, он не дожил до трагических событий, расколовших мирную Абхазию на противоборствующие части. После того, как Грузинская ССР вышла из состава СССР и перестала существовать, превратившись в Республику Грузия, Абхазия тоже захотела самостоятельности и стала суверенным государством. Никаких прав на неё у новой Грузии не было, они кончились вместе с концом Грузинской ССР. Националисты, пришедшие к власти, решили вернуть их силой.

В ужасные дни дикого грузинского нашествия, когда сожгли самые главные здания города, изуродовали памятники, в том числе Дмитрию Иосифовичу, могилу нашего Гулиа всё-таки не тронули. Сейчас там  семьёй поставлен красивый памятник. А вот дачу у моря уничтожили. Такая же участь постигла и Дом творчества «Литгазеты» в Гульрипши, к созданию которого Георгий Дмитриевич имел самое прямое отношение. Восстанавливать его редакции, погрязшей в политиканстве, было недосуг и уже не по средствам. Когда я туда приехал как редактор «Гласности» сразу после разгрома оккупантов, чтобы взять интервью у президента Абхазии Владислава Ардзинбы, здание стояло без окон и дверей: окрестные жители изъяли их для своих хозяйственных нужд. Постепенно по камешку, по кирпичику разобрали и всё четырёхэтажное строение. Ничего там не напоминает о замечательном Доме в 30 метрах от моря, где замечательно проводили лето сотрудники редакции, их семьи и родственники, а также немалое количество писателей.

 

Новые люди, новые отделы

Напутствуя меня при переходе в «Литературную газету, Виктор Васильевич Гришин сказал:

– Раньше, чем через год, не делайте никаких кадровых перестановок.  

Разумеется, я следовал этому совету, хотя было несколько случаев, когда перестановки прямо-таки требовались, и  коллеги, уже умудрённые опытом работы в редакции, на них настаивали.  

–  Подождите, дайте осмотреться, а то как бы дров не наломать, – отвечал я .

Работа с кадрами – особая сфера руководящей деятельности. От того, правильно ли она ведётся, зависит успех любого дела.

Одни принимают решения мгновенно, другие – после тщательной и всесторонней проверки.

Приверженцем первой методы был президент США Рузвельт. Американский посол в гитлеровской Германии в своей книге «Дневник посла Додда» рассказывает, как  он стал дипломатом. Вскоре после избрания на президентский пост ему позвонил старый друг Фрэнки и сказал:

– Я хочу, чтобы ты поехал послом США в Германию.   Мне нужен там надёжный человек, которому я доверяю. Время на размышление – час. Впрочем, можешь не торопиться. Документ о назначении я уже подписал.

Совсем другой подход был у Сталина. Его личный кадровик подбирал кандидатуру на тот или иной

пост. Человека проверяли в течение года, двух; если хорошо себя проявлял, двигали со ступеньки   на ступеньку. Так к началу войны   самыми важными оборонными отраслями ведали 30-летние Косыгин, Устинов, Ванников, Тевосян, Малышев, Шахурин, Яковлев, Завенягин… Наркомом Военно-морского флота Сталину рекомендовали Кузнецова. Он пошёл в краткий морской поход на крейсере, которым командовал кандидат, посмотрел на него в деле и только тогда принял окончательное решение. В сталинские времена назначение даже на небольшую должность по знакомству или родству строго наказывалось. Сталин следил за тем, чтобы руководители не засиживались на одном месте, постоянно их передвигал, что служило хорошим средством против возникновения неслужебных отношений с подчиненными. Коррупции тогда просто не существовало.

У великих надо учиться, как бы бесконечно далеко ты от них ни отстоял.

Первым моим кадровым решением было назначение на вакантную должность заведующего отделом писем. Должность

оставалась незамещённой довольно длительное время и, как обычно бывает, время само выдвинуло наиболее подходящего человека. Роза Михайловна Баруздина хорошо знала дело, обладала твёрдым характером, развитым чувством ответственности. Историю «Литгазеты», её людей и историю она знала, как знали немногие. В редакцию пришла в начале 60-х секретарём-стенографисткой, поработала потом в справочно-библиографическом отделе, в отделе литературной жизни. Замужество за главным редактором журнала «Дружба народов» Сергеем Баруздиным ввело её в курс всех хитросплетений литературного процесса. Словом, такому человеку, как представлялось, и карты в руки. Мы в Розе не ошиблись. Кроме всего прочего, её назначение растопило существовавший холодок во взаимоотношениях нашей газеты и баруздинского журнала.

В отделе внешней политики мы столкнулись с более сложной ситуацией. Заведующий отделом имелся и работал вроде нормально. Однако когда в редакцию вернулся с поста собкора по Ближнему Востоку Игорь Петрович Беляев, стало явственно видно, что он несравненно сильнее своего начальника. Проработав в этом важном для наших внешнеполитических интересов регионе, Беляев стал его крупнейшим знатоком, защитил докторскую диссертацию (вместе с собкором «Правды» в Каире Евгением Примаковым, одну на двоих – кажется, единственный пример коллективной диссертационной работы). Ко всему прочему, был блестящим журналистом, и тут забивал руководство. Ну как оставлять специалиста такого калибра на рядовой работе?  Пришлось провести крайне неприятную для действующего заведующего рокировку.

Образованная после превращения «ЛГ» в еженедельник структура второй тетрадки отражала представления того времени о круге тем, которыми намеревалась заниматься газета. За полтора десятка лет в этой тематике стало тесновато. В двери стучались проблемы, не входившие в привычную направленность существующих отделов. Мы то и дело с завистью находили в других газетах то, чего на наших страницах не было. Увеличить нагрузку комвоса, соцбыта, отделов экономики и науки? Мне казалось, что это не даст желаемого результата. Велика сила инерции, многоопытные заведующие всегда в штыки встречали предложения начальства, если и включали их в план, то старались «замотать».

Мы пошли по принципу для новых тем – новые отделы. Первым из них стал отдел общественно-политической жизни. Его создание было вызвано, простите за штамп, настоятельным требованием времени.  В 1981 году, когда он возник, политизация общества ещё не очень ощущалась, газета слегка опережала события. Но, как известно, опережать гораздо лучше, чем отставать. Заведовать отделом пригласили Юрия Владимировича Заречкина из журнала «Молодой коммунист», человека из среды, откуда «Литгазета» никогда до того не черпала кадры. Прецедент, мягко говоря, не вызвал восторгов у вечно фрондирующей редакционной публики. Была и чисто житейская причина холодка, с которым встретили Заречкина и его сотрудников. До этого каждый из четырёх отделов второй тетрадки имел гарантированную полосу в каждом номере. Теперь волей-неволей приходилось тесниться.

Постепенно-постепенно отдел стал самым многочисленным по составу. Туда пришли высококвалифицированные журналисты: Николай Андреев, уже упоминавшийся Геннадий Бочаров, Владислав Янелис. Там же нашёл пристанище не имевший постоянной

прописки ни в одном из отделов Юрий Рост. В итоге собралась мощная творческая единица, которая, сработавшись, стала выдавать яркие материалы нового для газеты тематического поля.

Чуть позже произошли изменения в секретариате. На место безвременно ушедшего из жизни Ерванда Григоряна мы пригласили Виталия Александровича Моева. Он прошёл хорошую газетную школу, владел пером, умением редактировать и редким даром – имел несомненные организаторские способности. Прибавьте к этому твёрдость в отстаивании своей позиции, соединённой с тактичностью,  доброжелательным отношением к людям, хороший литературный вкус, и вы получите человека, словно по заказу созданного для работы в секретариате.

Имея таких замов, как Чернецкий и Моев, Горбунов мог быть совершенно спокойным за свой участок работы, нимало не напрягаясь. Что мы и наблюдали. За долгие годы пребывания в должности ответственного секретаря, Валерий Аркадьевич очень много сделал для газеты. Но со временем у него, как говорится, замылился глаз, он с комфортом плыл по течению, не внося ничего нового в работу секретариата, штаба редакции. А тут и толчок к перемене его статуса случился.

Поликлиника Литфонда щедро раздавала своим пациентам бюллетени, тем более, что с возрастом накапливалось множество для того оснований. Горбунов тоже этим пользовался, особенно когда подходила пора сдачи в издательство очередной книги. Обычно редакторат сквозь пальцы смотрел на это – человек многократно  заслужил столь незначительные потачки. Но не на сей раз. Ответственный секретарь оставил свой пост в самое горячее для редакции время, когда составлялся общередакционный план работы на предстоящий квартал. И чаша народного терпения переполнилась. Редколлегия решила: Горбунова пора заменить. Кем – ответил он сам. На вопрос, кого оставляет за себя, Валерий Аркадьевич ответил: «Конечно, Моева». Так и решили.

На своё место Виталий Александрович подобрал совсем молодого по меркам возрастной «Литгазеты» Алексея Черниченко, успевшего себя хорошо проявить в «Комсомольской правде», сына известного публициста.

Валерий Аркадьевич же, по принципу «не было бы счастья, да несчастье помогло» обрёл новое творческое дыхание. Он как член редколлегии возглавил вновь созданный отдел «Писатель и общество», который под таким могучим руководством сразу занял ведущее место в газете. Привлечённые им сотрудницы Ирма Мамаладзе и Эльвира Шугаева, одна творчески активнее другой, работали, не покладая рук. Какие прекрасные писательские имена появились на наших страницах их стараниями! Выступления корифеев литературы отличались недоступной нашему брату журналисту глубиной, широкой эрудицией. Секретариат неизменно открывал им зелёную улицу.

В 1985 году оставил работу заведующий отделом иностранной информации Борис Владимирович Крымов. Фронтовику с боевыми орденами, наладившему и чётко ведшему этот своеобразный сегмент газетной палитры, редакция выхлопотала персональную пенсию, как большинству уходящих на покой ветеранов. Замену опять взяли из «Комсомольской правды». Новой заведующей стала Ирина Константиновна Хуземи. Она владела испанским языком, знанием истории и литературы стран Латинской Америки, поработала собкором на Кубе.

Вынужденная замена произошла в отделе зарубежной литературы после исчезновения на Венецианском кинофестивале О.Г. Битова. В связи с его длительным отсутствием заведовать отделом поставили его заместителя – Анну Ивановну Мартынову. Она успешно справлялась со своими обязанностями, внесла кое-что новое.  Когда Олег Георгиевич вернулся, оснований для обратной замены редколлегия не нашла – человек год пахал не за страх, а за совесть. Битов, утратив должность заведующего,  получил завидное положение обозревателя, что давало гораздо больше возможностей для занятия любимым делом – переводами иностранной литературы, в чём был признанным мастером.

Первая тетрадка тоже не оставалась в застывшем состоянии. Светлана Даниловна Селиванова, заведующая отделом литературоведения, настойчиво выводила его из второстепенных в ведущие. Для этого нужны были свежие силы. В короткий срок к прежним известным своей учёностью мэтрам Серебрякову и Степаняну присоединились не менее авторитетный в научных кругах доктор наук Куницын, мастер на все руки Верин и молодая смена на вырост – выпускница МГУ Наталья Иванова. Отдел стал выдавать столько творческой продукции, что стал вровень с отделами критики и национальных литератур, во главе которых стояли члены редколлегии.

Заходит ко мне Удальцов:

– Слушай, Юр, надо и Селиванову ввести в редколлегию. Хотя предвижу сложности.

– Какие, почему?

– Да, понимаешь, она ориентируется на русских писателей, а их в редакции не очень-то привечают.

???

- До твоего прихода их почти не печатали, книги игнорировали… Светлана – как белая ворона с её приверженностью к Крупину, Белову, Астафьеву, Распутину, Личутину. Они не любят евреев, евреи не любят их.

Вижу, вопрос непростой. Надо его обговорить с Александром Борисовичем. Докладываю ему, что есть такое предложение. Главный удивился: если работник того заслуживает, какие могут быть препятствия? Тем более, что редакции надо нормализовать отношения с вышеназванной писательской ветвью.

Решение было принято, ожидаемая реакция последовала незамедлительно. Одни его приветствовали, другие шумно возмущались за закрытыми дверями своих кабинетов. Однако ж выступить открыто никто не решался. А со временем шум утих. Хотя недовольство, как горячая магма спящего вулкана под серой коркой остывшей массы, осталось.

И ещё об одном вновь созданном отделе – литературной публицистики. Он вышел из отдела литературной жизни путём элементарного деления, как делится живая клетка. Был один отдел – стало два. Была одна заведующая Ирина Исаковна Ришина, стало две. Ирина Исаковна переключилась на публицистику, к которой её неудержимо тянуло от скучноватой   хроникальной тематики. А хроника досталась Татьяне Ростиславовне Архангельской. Она постаралась и скучное сделать интересным. И ей это удалось.

Вернуться в начало страницы

 

Перед сменой эпох

28 июня 1986 года открылся 8-й съезд Союза писателей СССР. Слово для отчётного доклада было предоставлено первому секретарю правления Георгию Мокеевичу Маркову . Он вышел на трибуну, проговорил несколько минут и вдруг остановился, обвёл зал невидящим взором и начал медленно оседать. Возникла гнетущая пауза. Маркова успели подхватить, он пришёл в себя, его проводили к дежурной медицинской бригаде.

Пока всё это происходило, в президиуме, где сидел и я в тени Чаковского, шло молниеносное совещание (заведующий отделом культуры ЦК КПСС Василий Филимонович Шауро, Юрий Николаевич Верченко,

секретарь правления Владимир Васильевич Карпов ), после которого Владимир Васильевич получил текст доклада и без промедления его продолжил.

Этот эпизод предопределил, кто сменит Маркова на посту первого секретаря Союза. Карпов был одним из тех, кем гордилась писательская организация. Фронтовой разведчик, Герой Советского Союза, на фронте вступивший в партию, автор нескольких книг военной прозы, он пользовался уважением в среде собратьев по перу. Возраст для писателя самый рабочий – 64 года, на 11 лет моложе предшественника. К сожалению, политического опыта никакого. А ведь предстояло руководить важнейшим из творческих союзов.

Георгию Мокеевичу искренне сочувствовали. Его сибирская проза была широко известна, имела много почитателей. Ленинская премия за неё воспринималась безусловно заслуженной. И сама личность Маркова, человека независимо и оригинально мыслящего, всему имеющего собственные оценки, органично воспринималась на его нелёгкой, сверх меры перегруженной  чужими заботами и проблемами должности. Но жизнь есть жизнь, всё, что имеет начало, должно также иметь и конец. Он оставил работу в Союзе в 75, положив много сил и здоровья  на общее благо. Многие и многие поминали его добрым словом.

Смена руководства в Союзе писателей, хотя и не преднамеренная, продолжила длинный список кадровых перестановок в партийном и государственном руководстве. С одной стороны они не то что назрели – сильно перезрели. В 70 - 80 лет вести вперёд огромную страну наперегонки с лавиной мирового технического прогресса никак невозможно. Это все прекрасно понимали и никак не сочувствовали отправляемым на пенсию престарелым министрам, руководителям областей и республик, секретарям ЦК. Наоборот, приветствовали замену их молодыми, не вдаваясь в вечные вопросы кадровиков: какой путь прошёл, чем себя зарекомендовал, из какой среды вышел, каковы деловые качества и так далее.

Но!  Самое время было вспомнить популярный некогда спектакль «Смотрите, кто пришёл». Новая горбачёвская команда составлялась из людей, не подготовленных к возложенным на них обязанностям, а подчас вообще не имеющих серьёзного опыта. Я с комсомольских времён знал Галю Семёнову, редактора журнала; Петю Лучинского, секретаря комсомола Молдавии, немного

поработавшего вторым секретарём в Туркмении; Гену Янаева, взятого из ВЦСПС, до того – председателя КМО, Сашу Дзасохова, его  заместителя в КМО, приобретшего небольшой опыт партийной работы в Северной Осетии. Галя – милейший человек, умница; Саша, Петя и Гена – компанейские ребята, признанные тамады в застольях. Наслышан был об Эдике Шеварднадзе , о том, как он делал карьеру. Народная молва разнесла, что министром внутренних дел Грузии он стал, передав через известного художника адекватную этому посту взятку министру внутренних дел СССР Щёлокову. Путь к общесоюзным государственным должностям ему открыл бриллиант мировой известности, преподнесённый супругой Раисе Горбачёвой.

И вот из этих комсомольских кадров формируется новое Политбюро… Плюс злые

гении  страны Лигачёв, Яковлев, Медведев . Во главе – первый в нашей истории тандем, Рая и Миша, философ, защитившая кандидатскую диссертацию по теме о развитии художественной самодеятельности в Ставропольском крае, и юрист с крестьянской психологией, усердно прислуживавший стоявшим на постое в их доме немцам во время оккупации. И он, и она с комплексом потомков пострадавших при Советской власти дедов.

Читателям, не жившим в последнее десятилетие ХХ века, трудно понять, как это многомиллионная армия коммунистов, обладавшая неизмеримым коллективным политическим и хозяйственным опытом, могла отдать власть над великой мировой державой такой вот компании. Между тем, всё объясняется предельно просто. Людям поперёк горла стала пресловутая брежневская стабильность, они со скрежетом зубовным переживали «пятилетку трёх п» – пятилетку пышных похорон, как это время наименовали в анекдоте. И готовы были принять хоть чёрта в ступе, только бы не видеть опостылевшие портреты старцев из  Политбюро. Восторг, с каким миллионы приняли пришествие Горбачёва, выражался одним словом: надоело.

Однако же история учит, что случайно такие фигуры не выдвигаются. Сошлюсь на выступление Маргарет Тэтчер 1991 году в американском городе Хьюстоне ( цитирую по книге А.И. Лукьянова ): ««Советский Союз, – заявила Тэтчер, – это страна, представляющая серьёзную угрозу для западного мира. Я говорю не о военной угрозе. Её в сущности не было. Наши страны достаточно хорошо вооружены, в том числе и атомным оружием. Я имею в виду угрозу экономическую. Благодаря плановой экономике и своеобразному сочетанию моральных и материальных стимулов Советскому Союзу удалось достичь высоких экономических показателей. Процент прироста валового национального продукта у него примерно вдвое больше, чем в наших странах. Если при этом учесть громадные природные ресурсы СССР, то при рациональном ведении хозяйства у Советского Союза были вполне реальные возможности вытеснить нас с мировых рынков. Поэтому мы всегда предпринимали действия, направленные на ослабление экономики Советского Союза и создание у него внутренних трудностей. Причём основным было навязывание гонки вооружений. Важное место в нашей политике занимал учёт несовершенства Конституции СССР. Формально она допускала немедленный выход из СССР любой пожелавшей этого союзной республики (причём практически путём решения простым

большинством её Верховного Совета). Правда, реализация этого права была в то время практически невозможна из-за цементирующей роли компартии и силовых структур. И всё-таки в этой конституционной особенности были потенциальные возможности для нашей политики. К сожалению, несмотря на наши усилия, политическая обстановка в СССР долгое время оставалась стабильной. Сложилась весьма трудная для нас ситуация. Однако скоро поступила информация о ближайшей смерти советского лидера и возможном приходе к власти с нашей помощью человека, благодаря которому мы сможем реализовать наши намерения. Это была оценка моих экспертов (а я всегда формировала очень квалифицированную группу экспертов по Советскому Союзу и по мере необходимости способствовала эмиграции из СССР нужных специалистов). Этим человеком был М. Горбачёв, который характеризовался экспертами как человек неосторожный, внушаемый и весьма честолюбивый. Он имел хорошие отношения с большинством советской политической элиты, и поэтому приход его к власти с нашей помощью был возможен. Деятельность «Народного фронта» не потребовала больших средств: в основном это были расходы на множительную технику и финансовую поддержку».

В главе «Параллельная жизнь» я показал, как Андропов ввёл в партийное руководство Ельцина, Яковлева, Лигачёва. А как Горбачёв стал генсеком? Кто стоял за формулировкой «с нашей помощью»? Секрета нет. Яковлев и Примаков предложили Громыко примитивную сделку: он выдвигает Горбачёва в генсеки на заседании Политбюро, а Горбачёв прелагает Андрея Андреевича в председатели Президиума Верховного Совета СССР. На случай, если политбюро примет другое решение, Лигачёв задержал в Москве приехавших на похороны Черненко cвоих выдвиженцев – членов ЦК КПСС, которые такое решение не утвердили бы и приняли нужное. Кому нужное, они, конечно, не догадывались. Ими двигала бы необходимость омоложения руководства.

А вот ещё цитата – в прошлом одного из  руководителей советской нелегальной разведки Юрия Ивановича Дроздова . Зарубежный коллега сказал ему: «Если когда-нибудь откроются наши архивы, вы ужаснётесь, узнав, сколько ваших высших руководителей работали на нас.»

Эти слова я всегда держу в уме, анализируя действия горбачёвской подрывной группы.

Первые два года её правления прошли под звуки непрерывных призывов «Больше социализма» и других в том же духе. Лозунг того периода – ускорение. Что значит «больше», что и в какую сторону ускорять – кому какое дело. Главное – прокукарекать. А там хоть не рассветай. Предложить что-либо конкретное, разработать  новый курс руководство было не в состоянии, умственных способностей не хватало. Всё это были дюжинные люди, видимо, не задававшиеся вопросом, по сеньке ли державная шапка, которая непонятным образом оказалась у каждого на голове. Учёные, на которых они опирались, прошли серьёзную подготовку в США и давали политическому руководству

советы убийственные для СССР. Аганбегян, вдруг ставший главным экономическим советником, Петраков, Шаталин, Явлинский, Гайдар и другие неутомимо трудились над подрывом народного хозяйства страны. Чем объяснить их гипнотическую власть над политическим руководством? С сегодняшних позиций, объяснение двояко. Для одних в силу их полной некомпетентности разрушительные планы казались новым словом, преодолением догм. Для других – смотрите выше.

Началу правления Горбачёва сопутствовали разного рода катастрофы, которые теперь выглядят как предупреждения впавшему – кто в политическое слабоумие, кто в оцепенение – народу. Вспомните трагические события одного только года – 1986-го. 16 февраля затонул круизный океанский теплоход «Лермонтов». 26 апреля – крупнейшая в мир авария на атомной электростанции в Чернобыле, ликвидация последствий которой обошлась стране в 25 миллиардов долларов (тогдашних, не теперешних). 31 августа – столкновение двух советских судов в Чёрном море. Пропоротый сухогрузом «Адмирал Нахимов» затонул, унеся жизни 423 человек. Предупреждения более чем серьёзные. Но никто им не внял.

Что же, кроме трескучей «новаторской» политической болтовни, принесли новые члены политбюро и секретари ЦК? В сущности, ничего. Ввиду отсутствия собственных идей ухватились за не доведённое до конца андроповское начинание: борьбу с пьянством. Тут, ясное дело, сила есть, ума не надо. Поручили это дело двум дуроломам: Соломенцеву и, конечно, Лигачёву. И те пошли ломить стеною! Николай Иванович Рыжков, чуть ли не единственный разумный человек в команде, пытался их урезонить. Конечно, с пьянством надо бороться. Но не вырубкой же виноградников, не созданием своими руками ещё одного дефицита, самого опасного быстро растущим массовым недовольством населения.

Сталин говорил, что политиком может быть лишь человек, способный предвидеть последствия своих действий. Весной 1968 года я был в Чехословакии и услышал там: чехи народ смирный, с ними можно делать что угодно. Нельзя только повышать цены на пиво. Цены повысили. Последствия не заставили себя ждать.

В СССР за всю его историю на власть не сыпалось столько проклятий, как в это время. Наши люди испокон века привыкли отмечать праздники, дни рождения, свадьбы, встречи друзей и родственников, награды, похороны застольями. И вдруг явились деятели, вознамерившиеся сломать традиции, весь народ перегнуть через собственное колено. Какими же надо быть, мягко говоря, волюнтаристами!

До сих пор помню несчастный вид моего товарища  по «Московскому комсомольцу» прекрасного писателя Володи Амлинского в день его 50-летия. Юбилей пришёлся на следующее за выходом антиалкогольного постановления ЦК число. Володя снял весь ресторан «София» на площади Маяковского, созвал человек сто гостей. Среди них почти все коммунисты, несколько работников МГК КПСС. Вошли мы в зал, глянули на столы, уставленные яствами и бутылками… Я подошёл к  юбиляру и говорю:

– Ты на нас не обижайся, но пойми и наше положение.

Напитки, конечно, тут же убрали со столов, но какое веселье под минералку? И тосты суше, и хохм никаких, и закуска в рот не идёт. Пропал юбилей!

Ну, наш трудолюбивый и талантливый народ Горбачёву, конечно, не поддался. Начал пить одеколон, медицинские настойки, самогон варили миллионы. Устройства разных конструкций для его производства по недорогой цене продавали на Птичьем рынке.  Летом на даче у знакомого валторниста Большого театра я увидел террасу, пол которой весь был заставлен бутылками с напитком собственного изготовления. Водку в таких количествах не пили. В первых рядах самогонщиков шли учёные. Аппараты создавали – чудо науки и техники, такую чистоту продукта обеспечивали, что славному заводу «Кристалл» и не снилось. Они, между прочим, до сих пор работают.

Вся антиалкогольная троица – Горбачёв, Лигачёв и Соломенцев – публично упивались своими успехами. Цифры снижения производства ненавистной им продукции росли не по дням, а по часам. И смертность от пьянства – будем объективны – заметно уменьшилась. Однако точно так же уменьшались доходы государственного бюджета, где проклятое зелье составляло внушительную

долю.  А тут как по заказу резко упали мировые цены на нефть – вторую составляющую бюджета. Президент США специально совершил вояж по странам Персидского залива и уговорил или заставил тамошних монархов поступиться временными интересами ради великой цели – подорвать экономику СССР. Цены на нефть установили ниже себестоимости её добычи в нашей стране. Если не изменяет память, 6 долларов за баррель.

 Что бы стало с современной Россией в такой ситуации?  Но советская экономика, действовавшая с тройным запасом прочности, выдержала. Хотя импортного ширпотреба, покупавшегося на нефтяные деньги, в магазинах поубавилось. Недовольства масс, естественно, добавилось.

Почти одновременно с антиалкогольной реанимировали, за неимением собственных, и ещё одну андроповскую идею. Объявили непримиримую войну «нетрудовым доходам». Под этой маркой на садовых и приусадебных участках рушили теплицы и парники, лишние квадратные метры садовых домиков. Жуть! В страшном сне не приснится. Троица ликовала. К счастью, строгость партийных постановлений, как и царских законов, смягчалась необязательностью их исполнения. Разумные люди на необъятных просторах родины рапортовали, как положено, но глупости не тиражировали. Недовольство, меж тем, росло.

Надо было максимально использовать это. Горбачёв отстраняет Лигачёва от руководства печатью, радио и телевидением и отдаёт всё в трясущиеся от нетерпения руки Яковлева.

И вот памятное совещание главных редакторов, которое он проводит в качестве главы идеологии. Слово, которое звучало чаще других, – плюрализм. Редакторы, причислявшие себя к «твёрдым искровцам», вышли с этого совещания в глубоком недоумении. Многие десятилетия вся советская пресса строго следовала единым установкам, коллективно выработанным партией. В этом была сила советской пропаганды, неустанно крепившей политическое единство народа. Что же теперь? Куда хочу, туда и ворочу?

Волны от брошенного Яковлевым камня начали расходиться с поразительной быстротой. Оказалось, что среди редакторов просоветски и прокоммунистически настроенных людей не так-то и много. Зато разрушителей не счесть. Первую пятёрку нападения в быстро сформировавшейся команде составили личный выдвиженец Лигачёва К оротич («Огонёк»),  Яковлев («Московские новости»),  Старков («Аргументы и факты»),  Фронин («Комсомольская правда») и  Гусев («Московский комсомолец»). К ним быстренько примкнул недавний работник идеологического отдела ЦК Потапов («Труд»). Издания, которые они возглавляли, имели огромные тиражи, некоторые – более 20 миллионов экземпляров. Да что газеты! Журнал «Новый мир» под руководством Залыгина выдвинувшийся в первые ряды антикоммунистической прессы, имел полтора миллиона. Их общая разрушительная сила превосходила все известные человечеству боеприпасы. Добавьте к этому круглосуточную работу «Голоса Америки», Би Би Си и других враждебных радиостанции, которые по решению Яковлева с 1987 года получили полный простор в нашем эфире.

  Коротич Виталий Яковлев Егор

Старков Владислав

Фронин Владислав

Гусев Павел

На этом фоне «Литературная газета» была в числе немногих изданий, не изменивших свои позиции. Мы были в одном ряду с «Советской Россией», «Известиями» и хоть виляющей, особенно при Фролове, но всё же в принципе коммунистической «Правдой». Если и предоставляли свои страницы «прорабам перестройки», то старались обходиться без перехлёстов, отдавая предпочтение конструктивному диалогу с ними. Хотя теперь, когда многое тайное стало явным, понимаешь: некоторых и близко не надо было подпускать. Но это теперь, а тогда, во всеобщем безумном низвержении всего и всех, как по колдовству, охватившем массы, удержаться на грани разумного было непросто.

О состоянии прессы в тот период можно судить по истории с появлением в «Советской России» статьи Нины Андреевой «Не поступлюсь принципами», в которой она выступила против антикоммунистической вакханалии. Статью эту благословил для публикации Яковлев. Как стало потом ясно, с провокационной целью. Ибо он же организовал потом яростные атаки на неё верных ему изданий. Андрееву сделали символом, обрушиваясь на который, на самом деле обрушивались на партию. Валентина Васильевича Чикина, редактора «Совроссии», травили беспощадно. На встречах в ЦК он был в полном одиночестве. Я, кажется, один подходил к нему поздороваться, перекинуться несколькими фразами.

У нас в редакции, конечно, нашлось немало охотников включиться в громогласный хор ниспровергателей. Кто в открытую, кто исподтишка старались бросить и свой камень. Но Александр Борисович, редколлегия, партбюро стояли твёрдо.

– Позвольте мне тогда отдать свою статью в «Огонёк», – не без вызова обращались ко мне авторы непринятых материалов. Дело в том, что работникам редакции запрещалось печататься в сторонних изданиях. Но тут я никогда не возражал, снимая таким образом предвидимое напряжение в коллективе. Автор аппелировал бы к товарищам, шумел, возмущался. А так – довольный и даже гордый показывал всем желающим свою публикацию у Коротича или Яковлева. По прошествии же какого-то времени и сам факт забывался под напором новых событий. Что ни говори, а время было бурное, интересное.

Однако же у китайцев есть присловье: «Не дай вам бог жить в интересное время!»

Не буду вести хронологию горбачёвской перестройки, о ней есть горы литературы. Отмечу только её ключевые моменты.

Одним из них было решение о выборности руководителей предприятий. Казалось бы, прекрасное новшество, огромный шаг в развитии демократии. Но вот как это выглядело в жизни: передаю рассказ одного из руководителей нефтяной промышленности Акифа Мамедовича Багемского.

– Приезжаю в Татарию, на одно из крупнейших предприятий отрасли. Меня встречают новостью: выбрали нового директора. Называют фамилию. Я бросаюсь к прокурору, в горком. «Вы что делаете? Это же известный уголовник, только что 10 лет отсидел, ничего не понимает в производстве!» Мне показывают решение трудового коллектива: избран единогласно. Ну, и что мы можем делать в условиях всемерного развития демократии? Рассказали, что накануне выборного собрания всех членов совета трудового коллектива обошли некие личности и предупредили: будешь голосовать против – убьём. Организованная преступность, набравшая в ходе перестройки огромную силу, имевшая уже своих людей во власти, конечно, среди депутатов, в правоохранительных органах, в прессе, действовала так по всей стране. И продолжает действовать. Она никого не боится, все боятся её.

Вторым было постановление Совета министров СССР под невинным названием «Вопросы потребительской кооперации СССР», принятое 17 мая 1990 года. Перед его появлением велись жаркие дискуссии, в которых здравомыслящие люди предупреждали: развивать надо только производственную кооперацию, чтобы в стране больше производилось, появлялось больше разных товаров.  Развивать потребительскую – значит легализовать теневую экономику, дать полную свободу спекулянтам. И, вроде, в дискуссии всегда побеждали производственники. А постановление Совет министров издал в пользу спекулянтов. Как это получилось, до сих пор никто не объяснил. Зато небезызвестный Березовский много позже прокомментировал: «Закон о кооперации меня поразил. Мы такого никогда даже не ожидали».

Зримым результатом было опустошение магазинных прилавков и складов.  Торговцы тут же превратились в кооператоров, скупили все товарные запасы по госцене и, выждав какое-то время, стали продавать их в выросших, как грибы после дождя, кооперативных магазинах во много раз дороже. Так происходило первичное накопление капиталов, нависшее над простым людом  чёрной тучей. Березовский – наглядный пример того, из кого собиралась эта туча. Плюс криминал, у которого с торговлей всегда были прочные связи. И те, и другие в средствах стеснения не имели, опыта махинаций им было не занимать. Теперь для них наступило настоящее раздолье, причём на совершенно законных основаниях.

И, наконец, третье, самое главное. Образование Компартии РСФСР. Ленин, а затем и Сталин каждый раз, когда возникал данный вопрос, говорили, что этого делать ни в коем случае нельзя. Края и области России, российские коммунисты – ось, на которой держится всё Советское государство. Вытащи её, и всё рассыплется. Да, жителям России приходится многим жертвовать в помощь другим республикам. Но эти жертвы не напрасны. Они многократно окупаются общей мощью великой страны.

Я присутствовал на учредительном съезде Компартии РСФСР – Чаковский был уже на пенсии, Воронов болел, приглашение прислали мне. Прекрасно помню обстановку всеобщего воодушевления – среди делегатов было немало хорошо знакомых мне людей. Помню и вопрос, который шутя задал делегатам-москвичам, сидевшим в правом амфитеатре Дворца съездов:

– Ну что, теперь Россия отделится от СССР?

Россияне-то, конечно, как всегда в подобных случаях, исходили из лучших побуждений. Им осточертели и Горбачёв, и вся его команда, а, главное, политика. Они понимали, что это руководство ведёт страну к пропасти, знали многое, что не было известно рядовым коммунистам. Но как плохо они разбирались в теории, как скверно изучали Ленина и Сталина. И как быстро среди делегатов рокового для КПСС съезда распространилось настроение «мы сами с усами».

Если же оценивать происшедшее с точки зрения политической, то каждый, кто участвовал в образовании Компартии РСФСР, начиная с Горбачёва, Политбюро и секретарей ЦК КПСС и кончая любым принявшим это решение, не возразившим против него коммунистом, несёт личную ответственность за трагическую судьбу Союза Советских Социалистических Республик.

Я в том числе.

Почти тридцать лет мучает меня, будит по ночам вопрос: как это всё случилось? Как могли коммунисты отменить 6-ю статью Конституции, прозорливо внесённую в её новый текст Брежневым? Как могли избрать Ельцина президентом? Почему, как стадо овец, разбежались после запрета Ельциным Компартии? Ведь в одной Москве членов партии было около миллиона. Да даже без предателей и перебежчиков, без тайных диссидентов, выйди они все на улицу против кучки брокеров Борового – и конец всей ельцинской банде. Армия, милиция, КГБ были на нашей стороне.

А сейчас приходится повторять гоголевское: куда летишь ты, Русь? Молчит, не даёт ответа…

 

Почему у нас не было ошибок

То есть совсем без ошибок , конечно, не обходилось. У журналистов есть даже поговорка на сей счёт: «Пока будут газеты, будут и ошибки». А в холле здания ООН висит гигантский ковёр с сложнейшим строго симметричным рисунком. В одном лишь месте, которое редко кому удаётся отыскать на многометровой площади ковра, мастерицами специально допущена неточность в орнаменте. Она напоминает каждому, что жить и никогда не ошибаться невозможно.

Повторяю, ошибки были. Но на фоне того, сколько ошибок, опечаток, нелепостей, неграмотностей, просто вранья содержит каждый номер газет и телепередач ХХI века, «ЛГ» видится недостижимым идеалом.

Как редакция этого добивалась?

Начнём с того, что человека, у которого нелады с грамматикой, в штат просто не приняли бы. Этот недостаток почитался неприличным. Все сотрудники обладали очень высоким уровнем культуры, эрудиции и профессионализма. Пробелы извинялись только талантом. Молодёжи в отделах почти не было. Мы стремились брать на работу людей с жизненным опытом, получивших хорошее образование, проявивших себя в других изданиях. Тем не менее в редакции существовал строгий порядок прохождения материалов. Первым делом сотрудник сдавал свою или авторскую статью заведующему отделом. После того, как учитывались его замечания и делались необходимые коррективы, статья попадала к члену редколлегии, затем к курирующему отдел заместителю главного редактора и уже с его визой — в секретариат. В готовой полосе её читал зам. редактора, ведущий данный номер. Мой глаз обычно был последним, если только грядущая публикация не привлекала внимания главного редактора.

Одновременно шла работа в отделе проверки. В современных газетах, где журналисты передают свои заметки прямо с персонального компьютера на полосу, и отделов-то таких нет. А в «ЛГ» был. Работали в нём Е.А. Галанова, Е.С. Казакова, Л.В.  Колесниченко, Е.В. Ряжская во главе с И.В Шацковой. Все они обладали поистине энциклопедическими знаниями, хорошей памятью, прекрасно ориентировались в справочной литературе и других источниках. Однако же непременным правилом у них было на память не полагаться. «Столица Франции — Париж? А что написано в энциклопедии?» Отделы обязаны были снабжать свои материалы ссылками на источники, отткуда взяты цитаты, факты, цифры, названия, имена. Сверялось всё до последней мелочи. Легенды, которыми нынче заменяют исторические факты, в газету не проходили.

Корректура делала свою часть работы. Две работавших там Ивановы — Серафима Семёновна и Лидия Никитична — обладали абсолютной грамотностью и чисто профессиональной способностью вылавливать так называемые «глазные» ошибки, которые происходят не от недостаточной грамотности, а от примелькания часто повторяющихся слов. Причём в редакции их пропускали все, а все читатели замечали и заваливали редакцию торжествующими письмами: я нашёл у вас ошибку! Но так случалось крайне редко —  корректура в «ЛГ» была что надо!

 

Верный друг – «Литературен фронт»

Почему я выделяю болгарскую газету «Литературен фронт» из других газет нашей тематики, с которыми «Литературная газета», как и многие другие советские издания, поддерживала постоянные дружеские связи?

Во-первых, потому, что Болгария из всех соцстран выделялась теплотой отношений, искренностью дружбы, общностью истории и религии, сходством языков. Мы же с ними братушки со времён Шипки , кровопролитных сражений русской армии Скобелева с турками, мечтавшими перейти тут в Европу, очистив

завоёванные земли от болгар. Незабываемый болгарский коммунист, могучий человек и несравненный трибун Георгий Димитров и для болгар,и для нас — символ антифашизма, подлинный герой нашего времени.

Во-вторых, в ходе встреч и у наших, и у болгарских журналистов возникли чувства взаимной личной симпатии, которые связывали их потом десятилетиями.

В-третьих, «Литературную газету» в Болгарии читали все культурные люди, подписчиков там было больше, чем в любой области СССР. Наших авторов знали, переписывались с ними. А советская литература занимала, скажем прямо, к немалой обиде коллег, первое место среди читаемых в стране книг.

К моменту моего прихода в редакцию установилась прочная традиция: в один год походили Дни газеты «Литературен фронт» в СССР, на следующий — Дни «Литературной газеты» в Болгарии. Наши поездки возглавлял один из замов, ответные, как правило, главный редактор Ефрем Каранфилов. Пришла пора и мне направиться к братушкам.

Началось формирование делегации. Редакционных работников в такие поездки почти не брали, основу составляли популярные

авторы: прозаики, поэты, юмористы. Литераторы принимали приглашения с большой охотой, отказов я что-то не припомню, разве что по состоянию здоровья. Заминки возникли с другой стороны. «Невыездными» числились знаменитый пародист Александр Иванов и ленинградский бард Александр Дольский. Иванов был несколько подвержен национальной русской болезни, Дольского же за рубежи не выпускали ввиду принадлежности к не утвердившемуся в Союзе писателей жанру. Однако небольшой нажим редакции и моё личное поручительство как руководителя делегации открыли дорогу и перед ними.

Дальше всё пошло, как по маслу. Ежедневные встречи, выступления, приёмы,

торжественные обеды и ужины. Нас провезли по местам былых сражений, показали металлургический комбинат в Кремиковцах, построенный Советским Союзом у месторождения железной руды. Потом — Плевен, невыразимо трогательный памятник Алёше , у подножья которого всегда лежали тогда живые цветы. До сих пор стоит в Болгарии этот русский солдат. Выстоял против всех атак.

Наши выступления проходили при огромном стечении публики, под гром оваций. Вместе с литгазетовскими премьерами – прекрасными поэтами красавицей Ларисой Васильевой и Владимиром Костровым читали свои стихи болгарские поэты. Александра Дольского просто не отпускали со сцены. Прослушал сейчас подаренную им когда-то кассету — какой текст, какая красота и благородство чувств! Ну, а про Иванова что говорить? Убойный номер!

Главный организатор с болгарской стороны Маргарита Митовска дни и ночи хлопотала, как трудолюбивая пчела, чтоб Дни проходили без сучка, без задоринки. И у неё это прекрасно получалось.

Да, где эти дни золотые? На всю жизнь запомнил фразу кого-то из болгар: «Если вас все когда-то оставят, болгары станут спиной к спине и вместе будут биться до последнего.» Не их вина, что стать было не с кем. Не с Ельциным же спиной к спине.

 

Далёкие, но нашенские

 Не знаю волею каких судеб, в самом начале 80-х годов меня ввели в состав президиума общества «Родина» – была в советское время такая организация, поддерживавшая культурные связи с соотечественниками за рубежом. Их немало.

В самом начале ХХ века только в Канаду ежегодно эмигрировало по 100 000 человек – коренных русаков-духоборов, которым Лев Толстой помогал таким образом избежать нескончаемых религиозных преследований и всяческой дискриминации для их детей.

После 1917 года хлынула волна дворянства, офицерства, казачества, буржуазии, духовенства, а также состоятельной части интеллигенции и всякого рода махинаторов, которых совершенно не устраивал один из основных принципов государства рабочих и

крестьян: кто не работает, тот не ест.

Следующая волна – харбинцы. До конфликта на КВЖД Харбин был русским городом даже с собственным оперным театром. Но когда он оказался отрезанным от России, и был оккупирован японцами, русских стали всеми силами из него выдавливать. Способами чисто японскими. Например, приходили каждое утро и спрашивали: «Вы ещё не уехали?» Приёмы выдавливания были такими, до которых русский ум никогда не додумается – они описаны в мемуарах многих харбинцев. Куда им было податься? Большинство выехали в Австралию, Новую Зеландию, Гонконг, США. После разгрома Японии какое-то количество из оставшихся вернулись в СССР.

Свыше миллиона человек остались на Западе после войны. Основную часть невозвращенцев составляли разного рода предатели, от полицаев и бургомистров до служивших в немецкой армии или помогавших ей, участвовавших в кровавых карательных операциях – таких особенно много было среди украинских «западенцев», прибалтийских фашистов. Небольшая доля приходилась на браки, заключённые угнанными на принудительные работы в Германию. Жениться на русской считалось удачей.

Плюс еврейская эмиграция. Это тоже сотни тысяч.

Почти каждый год «Родина» посылала меня к зарубежным нашим братьям, чаще всего в англоязычные страны, где я мог тогда сносно общаться и с потомками эмигрантов, для части которых русский являл уже немало проблем. Рассказать обо всех людях с интереснейшими судьбами, с которыми приходилось встречаться в этих поездках, – написать целую книгу. Остановлюсь лишь на нескольких из них, ближе относящихся к тематике «ЛГ».

Первым в этом ряду стоит, конечно, Михаил Александрович Лермонтов . Много лет он был хранителем музея русской истории в городке Лейквуд (штат Нью-Джерси). В этом городке осели когда-то эмигрировавшие в США генералы и офицеры белой армии, привезшие с собой множество военных реликвий. Они и составили основную часть музейной экспозиции. Знамёна и боевые штандарты, военная форма знаменитых полков, образцы оружия и снаряжения плотно заполняли немаленький зал. На отдельных стендах были собраны материалы (книги, публикации, рисунки и фотографии), связанные с Лермонтовым.

Признаться, я ехал в Лейквуд не без опасений. Эмигранты, связанные с «Родиной», меня всячески отговаривали, уверяли, что советских там на порог не пускают, могут встретить довольно невежливо. Ничего подобного! Михаил Александрович водил меня по музею как радушный хозяин, рассказ его был крайне интересен, а о своём великом предке говорил так, что задел самые чувствительные места в душе и памяти. Я ещё со школьных лет увлекался всем, что написано Лермонтовым, знал наизусть много стихов, а прозу читал и перечитывал, горько сожалея, что не оставила ему судьба времени стать в ряд крупнейших русских прозаиков. Три десятилетия прошло с тех пор, а Михаил Александрович, как живой стоит перед внутренним взором. Такая в нём была интеллигентность, такое благородство...

После музея меня проводили на русское кладбище, где похоронены многие люди, вошедшие в нашу военную историю. Там тогда была и могила генерала Деникина . В постсоветское время его усиленно героизировали, останки с большими почестями перенесли на московское Донское кладбище. Как будто не было десятков тысяч мирных граждан, убитых и замученных деникинцами, кровопролитных боёв за возврат того, что возвратить невозможно. История переворачивает свои страницы только вперёд. Вопреки этому белые генералы, воевавшие на иностранные деньги, погубили сотни тысяч, если не миллионы русских людей на радость извечным врагам России. Их зверства во время Гражданской войны ужасали. Наше поколение об этом хорошо знало, поэтому питать какие-то добрые чувства к Деникину мы не могли. Я посетил его могилу просто как памятник истории.

Сейчас все лейквудские экспонаты переданы в московский Музей Вооружённых сил. Михаила Александровича Лермонтова уже нет.

Во Франции русским культурным центром была и остаётся библиотека имени Чернышевского. Приехав в Париж, я решил непременно в ней побывать.

Ради памяти деда, Николая Владимировича Касаткина. Во время Первой мировой войны он в составе Русского экспедиционного корпуса был направлен на помощь французским войскам. Пока шли военные действия, русских носили на руках. Многие из них сложили головы, закрывая оставленные французами позиции. Но после февральской революции Временное правительство бросило корпус на произвол судьбы. Среди солдат начались волнения, воевать они больше не хотели. Тогда-то во Франции проявились первые в истории концлагеря. Часть корпуса загнали в них, часть малыми группами рассредоточили по разным местам, оставив без средств к существованию. Дед как офицер получал две копейки в день. В 1920 году, когда появилась для этого возможность, он во главе сводного полка вернулся на Родину. Я что-то помнил из его рассказов, но по юношескому легкомыслию по-настоящему не расспрашивал. Литературы, кроме мемуаров маршала Р.Я. Малиновского, об Экспедиционном корпусе не попадалось. А тут такая возможность! Я был уверен, что в библиотеке имени Чернышевского что-нибудь да найду.

Меня и тут дружно отговаривали: не ходи! Это же гнездо белогвардейщины и диссидентов. Ещё с лестницы спустят. Наши там не бывают.

Но я пошёл. Был любезно встречен. Два слова «Литературная газета» открывали передо мной все двери.

К сожалению, материалов об Экспедиционном корпусе в библиотеке нашлось очень мало. Мне дали единственную имевшуюся книгу на эту тему, очень подробную, хорошо иллюстрированную. Но рассказывающую не о той бригаде корпуса, в которой служил мой дед – она прибыла во Францию через Балтийское море, – а о другой, плывшей из Владивостока вокруг Африки и через Средиземное море. Тем не менее милые библиотекарши сделали для меня ксерокопию книги, а я, походив между полками, получил представление о целом материке русской литературы, изданной за рубежом, и мне совершенно неизвестной. Сейчас это представляется странным, но в те времена даже художественных произведений эмигрантов для нас как бы и не существовало. Суровые были времена.

Стоит ещё рассказать о русских в Австралии. Они приезжали сюда с начала 20-го века, в основном из Америки и России. Интересный факт: именно в Австралии, в семье бежавшего из сибирской ссылки революционера родился выдающийся советский физик изобретатель лазера лауреат Нобелевской премии А.М. Прохоров. Многие русские здесь связаны общим прошлым – приехали из Харбина. Почти все друг друга прямо или косвенно знают. Австралия страна благополучная, люди живут там без особых трудностей. Страна молодая, не имеющая ни длинной истории, ни вековой культуры. Русские стараются не растерять культуру собственную, хранят национальные традиции. Издано несколько сборников воспоминаний о жизни в Харбине. При православных церквях, являющихся и культурными центрами, работают самодеятельные хоры, танцевальные и драматические коллективы. Надо видеть, с какой гордостью относятся к родной культуре их участники, от пожилых до самых юных.

В городах, где есть русские колонии, работают воскресные школы, где дети изучают родной язык и родную литературу. Издаются журнал «Австралиада» , газета на русском языке, есть пишущие на русском писатели и поэты. Одна из них, Наталья Мельникова попросила меня помочь ей издать в СССР свои стихи.

– Зачем вам это? – спрашиваю. – Ведь здесь никаких проблем с изданием нет.

– Ну, что вы, – отвечала Наталья, – разве можно сравнить книгу, вышедшую в Австралии, с вышедшей в Советском Союзе.

Я взял у неё рукопись, передал в издательство «Советский писатель», которое без проволочек выпустило её в свет. Это было в 1989 году, уже в другие времена.

Общество «Родина» всегда включало в свои делегации, направляемые за рубеж, хороших артистов. Артистическую часть нашей группы представляла Эдита Пьеха. В Австралии её прекрасно знали, концерты проходили при полных залах, где к «старой» эмиграции присоединялась и новая, выехавшая по израильским визам, а затем рассеявшаяся по всему свету. Эдита Станиславовна выступала во всём блеске своего таланта, успех имела оглушительный, бисировала, пока хватало сил. Во всей Австралии не было никого, кто мог бы с ней сравниться. Это наполняло русских слушателей особым чувством превосходства: мол, знай наших!

Надо сказать, что чувство превосходства над населением приютивших их стран было органически присуще эмигрантам и из России, и из СССР. В США в той среде, в которой они жили, люди книг, кроме ширпотребовской дешёвки, не читали, культурой были не затронуты, не знали ни истории, ни географии, понятие духовные запросы для них не существовало. Молодой человек, закончивший 11-летнюю школу (кроме элитных), имел знания в объёме советских четырёх начальных классов. На Брайтон-бич, где сгруппировалась еврейская эмиграция и где говорили только по-русски, ходил тогда анекдот: хозяйка магазина кричит уже освоившему язык сыну: «Моня, выйди, местные пришли!» В одном слове столько выражено!

Эмигрантская среда очень пёстрая, но в главном она тогда чётко делилась на две части: просоветскую и антисоветскую. Существовали общества дружбы с СССР, издавались просоветские газеты. В США одной из них был «Русский голос» во главе с Павлом Ветровым. Способный журналист, эрудит, он глубоко изучил страну, куда выехал вместе с женой-еврейкой, очень интересно об Америке и об американцах рассказывал, а однажды решил и показать. Как когда-то Ильф и Петров, мы проехали с ним на машине через всю Америку, прикоснулись к жизни в провинции, ничего общего с жизнью в Нью-Йорке не имеющей. Его самоотверженная работа была вознаграждена: Павел вернулся на Родину.

Из множества зарубежных встреч выделю ещё одну – со скульптором Эрнстом Неизвестным . Мы были знакомы с ним с середины 70-х, когда я работал в Московском горкоме партии. Однажды, вернувшись с заседания политбюро, Виктор Васильевич Гришин дал мне поручение съездить к Неизвестному и посмотреть его проект памятника Хрущёву, сделанный по заказу родственников. «Говорят, такой памятник ставить нельзя. Неужто в самом деле?»

Мастерская Неизвестного, прославившегося после полёта Гагарина скульптурой «Покорители космоса», находилась в роскошном старинном доме возле радиальной станции метро «Проспект Мира». Едва я вошёл, Эрнст позвал своего помощника и послал его в магазин, вынув при этом из кармана толстенную пачку 25-рублёвок. Если он хотел произвести впечатление, то достиг своей цели: ни я, ни мои товарищи таких денег отродясь в руках не держали.

Хозяин показал мне модель памятника, который вызвал у кого-то из руководства

такую негативную реакцию. Он был составлен из двух частей белого и чёрного гранита. Наверху в круглом вырезе блестела отполированной латунью голова Никиты Сергеевича.

– Я таким образом передал отношение к нему: он оставил по себе и хорошую, и плохую память. А человек-то был незаурядный.

Сам Неизвестный от Хрущёва натерпелся. Во время знаменитого визита на художественную выставку работа скульптора ему сильно не понравилась, что и было выражено в самых нелицеприятных выражениях. За чем последовало множество творческих и житейских неприятностей.

 В большой мастерской было на что посмотреть. Эрнст с удовольствием показывал свои работы – заказов у него не убывало. Рассказывал, что уже много лет трудится над сложнейшей философской композицией «Древо жизни». Он, между прочим, не только воевал, но и учился на философском факультете.

Вернувшись, я рассказал Виктору Васильевичу о том, что увидел. Через некоторое время памятник был изготовлен и установлен на Новодевичьем кладбище, на десятилетия став главной его достопримечательностью.

Потом мы не раз встречались с Неизвестным на разных мероприятиях, в театрах. Он неизменно подходил, мы перекидывались парой приветливых слов. Через некоторое время Эрнст по еврейской эмиграции оказался в США, и контакты прекратились.

В один из приездов туда у меня появилась возможность их возобновить. Встретились снова в мастерской, где на этот раз «Древо жизни» было уже в законченном виде. Эрнст усадил меня за стол, достал из холодильника литровую бутылку водки, за которой мы и проговорили несколько часов. У меня сохранилась диктофонная запись его рассказа о жизни в Америке, который ни в коем случае не предназначался для публикации: человеку просто надо было излиться. Если бы он написал или продиктовал когда-нибудь книгу о своей яркой жизни, уверен, что это был бы интереснейший документ.

Мощная база «Литературной газеты» позволила предпринять уникальное по тем временам начинание. Была создана общественная организация под названием Культурно-исторический центр «Российское зарубежье». Центр ставил пред собой задачу всестороннего изучения истории отечественной эмиграции, ознакомления людей в СССР с культурным и духовным богатством, которое было создано и накоплено в разных странах выходцами из России. Планировалось издавать журнал «Вестник Российского зарубежья». В редакции нашлись сотрудники, с удовольствием включившиеся в становление Центра. Очень ободрял дружный отклик десятков эмигрантов. В редакцию, которая и стала его стартовой площадкой, начали приходить посылки и бандероли с книгами, журналами, рукописями, даже видеокассетами. Отмечу, что немалую долю почты составляли издания монархистов.

Посол в Великобритании Леонид Митрофанович Замятин предложил провести в Москве выставку работ художника Леонида Пастернака. Он эмигрировал в 1921 году, более 20 лет прожил в Англии, где создал свои самые известные полотна и в 1945 году умер. В СССР они никогда не выставлялись. Готовя его московский вернисаж, мы на практике убедились, какое это хлопотное дело. Но и какое благодарное. Надо низко поклониться Л.М. Замятину, взявшему на себя подготовку выставки и отправку её в

Москву. Мы же столкнулись с проблемами, о которых в силу неопытности даже не подозревали. Например, страховка. Хорошо, что «ЛГ» имела на счету столько, что этого расхода и не заметила. Или выставочный зал. Мы полагали, что такую экспозицию будут наперебой приглашать все имеющиеся в Москве. Как бы не так! Оказалось, что там всё расписано на годы вперёд и ни для кого никаких исключений вроде бы не делают. Хорошо, что нет таких крепостей, которые не взяли бы большевики. Помог наш верный друг зампред Мосгорисполкома, курировавший культуру, Игорь Борисович Бугаев. Для пастернаковских работ предоставили обширное фойе кинотеатра «Зарядье», где все они просторно разместились. Открытие выставки прошло с большой помпой, присутствовали многие знаменитости, включая Замятина, была прекрасная обильная пресса. Перед москвичами предстала богатая панорама творчества талантливого художника, о котором прежде мало кто слышал. Народ шёл все дни работы выставки. Ведь то было первое в истории появление перед советской публикой художника-эмигранта.

На этой прекрасной ноте работа «Российского зарубежья» прервалась. Мне пришлось уйти из «Литгазеты», и Центр, лишённый её поддержки, постепенно угас. Но его появление было требованием жизни, и вскоре возник новый, успешно существующий на Таганке и поныне. Однако же не надо забывать: «Литературная газета» была в этом деле первой.

 

Юбилей

26 апреля 1989 года газета вышла с аншлагом: «ЛГ»60. Листая подшивки шести десятилетий». Свой юбилей она отмечала со дня

возобновления после почти векового перерыва в 1929 году как органа объединений советских писателей. На воспроизведённой первой странице портрет Ленина, передовая «Газета писателей», призыв к ним: на фабрики, на заводы!

В редакционном обращении к читателям говорилось:

«Да, сейчас не лучшее время для юбилеев — наше общество озабочено сложными проблемами сегодняшнего и завтрашнего дня.

Но, с другой стороны, сейчас самое время пристально вглядываться в прошлое, воскрешая в памяти не только то, чем по праву можно гордиться, но и выявляя причины и корни наших заблуждений, ошибок, поражений и падений. Извлекать уроки.

В этом номере воспроизводятся материалы «Литературной газеты» начиная с 1929 года и до начала восьмидесятых годов.

Шестидесятилетний путь нашей газеты можно разделить на три этапа. В первые два десятилетия она занималась преимущественно вопросами литературы. С 1947 года её диапазон значительно расширился — это не только литературно- художественное, но и общественно-политическое издание. С 1967 года газета решительно обновилась, превратившись в нынешнего вида еженедельник.

Итак, вернёмся в наше прошлое. Перелистаем «Литературную газету» начиная с первых номеров, отдадим дань признательности делавшим её в разные годы писателям и журналистам.»

Каждому десятилетию истории посвящалась полоса.

В знаменательном 1929 году самым ярким событием литературной жизни стало возвращение в СССР А.М. Горького. Газета рассказывает, как 30 июля после пересечения польской границы он был радостно встречен белорусскими и московскими писателями. В Минске его вагон окружают рабочие, студенты, рабкоры — многотысячная толпа. Растроганный до слёз, Горький говорит:

— Всматриваясь в ваши бодрые лица, в блеск ваших глаз, я чувствую всем своим существом, что вы настоящие и будущие строители нового общества. Только Советская власть могла вас приобщить к труду, к жажде знаний, к творчеству во всех областях нашей интереснейшей жизни. Только здесь чувствуется это строительство и только в нашей родной стране созданы условия, когда самая издавняя безумная мечта человечества может быть осуществлена.

Его спрашивали, как он относится к социалистическому соревнованию.

«Прекраснейшая вещь,- ответил Горький. — Я считаю, что тот пафос творчества, которым заражены наши строители нового уклада жизни, может крепко сказаться на социалистическом строительстве.»

Из всех публикаций 1930 год выбрали стихотворение Владимира Маяковского:

Делами,

кровью,

строкою вот этою,

нигде

не бывавшею в найме, -

я славлю

взвитое красной ракетою

Октябрьское,

руганое

и пропетое,

пробитое пулями знамя!

Стихи написаны незадолго до гибели поэта, обстоятельства которой до сих пор не выяснены. Вчитайтесь. Места есть многозначительные.

Годы 1931-1940-й. Те самые 10 лет, которые Сталин дал, чтобы пробежать 50-100-летнее отставание СССР от передовых держав: «Иначе нас сомнут». Великие стройки десятилетия, индустриализация заняли на полосе заметное место. Но главное внимание — делам литературным. ЦК партии признал необходимым «объединить всех писателей, поддерживающих платформу Советской власти и стремящихся участвовать в социалистическом строительстве, в единый Союз советских писателей с коммунистической платформой в нём». Дело это было поручено А.А. Жданову, которому помогал А.С. Щербаков. Подготовка заняла 2 года.

Первый Всесоюзный съезд советских писателей, проходивший более двух недель — с 17 августа по 1 сентября 1934 года — стал центральным событием культурной и идеологической жизни страны. В это время «Литературная газета», за редкими исключениями, выходила ежедневно.

В юбилейном номере воспроизведена заметка об открытии съезда. «Задолго до шести у торжественного входа в Дом союзов

выросла толпа. Тут явное упущение коменданта. Если бы он знал, ревностный комендант, то открыл бы двери с утра: пожалуйста! Но, ничего не подозревая, комендант повернул ключ в двери за несколько минут до назначенного срока. Тогда-то и помчались писатели сквозь пышные фойе Дома союзов в Колонный зал.

Они хотели занять места ближе к трибуне. «Ему трудно говорить, у него тихий голос», говорили они. И все понимали, у кого тихий голос.

В шесть часов, когда зал заполнился людьми до отказа, корреспонденты советских и иностранных газет обнажили вечные перья, нацелились фотографы и кинооператоры, и ослепительно вспыхнули люстры меж колонн, в шесть часов на сцену вышла группа людей. Первым шёл высокий, чуть наклонивши бесконечно знакомую голову... И каким шквалом приветствий сорвался навстречу ему зал!

...Стены были увешаны портретами. Со стен глядели гиганты, чьи имена навек вписаны в историю человеческой культуры: Гоголь, Гейне, Мольер, Некрасов, Салтыков, Бальзак, Толстой и др. Все они были в разладе со своим временем, жили страшно, писали кровью и желчью. Книги их — беспощадный обвинительный приговор человечеству, не сумевшему оборудовать на нашей планете радостную творческую жизнь.

Но вот оно сумело найти путь к этой жизни, многовековое и всё ещё юное человечество. Оно налаживает жизнь поистине замечательную — на одной шестой земли. Отныне художник не в разладе со своим временем, но сын его, и боец, и певец. Художники слова — равноправные строители своей страны. И лучшие из них собрались здесь.

Страна приветствует их сотнями читательских конференций, телеграммами, толпами у входа в Дом союзов. К ним обращается представитель штаба страны —Центрального Комитета большевиков тов. Жданов. Потом опять получает слово Горький.

Да, ему трудно говорить, у него тихий голос. К тому же пошаливает радио. И огромный зал напряжённо, трудно, но бесконечно внимательно ловит каждое слово.

Он не говорит, а читает, этот умный и зоркий вождь армии художников слова. Доклад его — высшая матемитика культуры, плод большой мысли, огромного труда. Он спокоен, но когда читает о том, кому именно выгодна социальная бойня, кто преступник, периодически и ради своих гнусных выгод истребляющий миллионы людей, то голос его становится чуть глуше, наливается скрытой яростью. Но как теплеет этот голос, когда говорит он о советских детях, о будущем нашей страны.

Он уже успел покинуть трибуну и вернуться на председательское место, а овации всё ещё длятся...

Почему так приветствовали писатели Горького? Послушаем Михаила Зощенко. «История литературы, вероятно, не знала писателя, который бы был так заинтересован литературой, как А.М. Горький. Конечно, мы, писатели, все заинтересованы литературой, но это заинтересованность главным образом своей литературой, своим умением производить вещи, в крайнем случае своим цехом. Он заинтересован литературой так, как, скажем, красный директор завода заинтересован общим ходом своего производства.

Он пишет тысячи писем всем, имеющим отношение к литературе. Он пишет горячую статью о какой-нибудь несуразной книге. Он озабочен, почему вышла неталантливая и неценная книга в то время. Когда у нас мало бумаги. Он даёт темы начинающим писателям и внимательно следит за их работой. Иной раз кажется, что ни одна напечатанная строчка за эти 13 лет не ускользнула от внимания А.М.»

Съезд съездом, но суть писательского труда не в заседаниях, а в написанных книгах. «Литгазета» перепечатала из номера за 1933 год многофигурный шарж Бориса Пророкова на писателей, выпустивших новые работы. Подпись под ним выдержана в духе времени и отражает его приоритеты: «Бодрым, широким шагом идёт Максим Горький, за ним Шолохов в тени донского подсолнечника и Панфёров с праздничной колхозной гармошкой. Следующий Фёдор Гладков с «Энергией» и Валентин Катаев, торопящийся вперёд на гусеничном кране, Леонов не то с трубой, не то с ретортой, в которой дистиллируются профессор и комсомолка. Е. Петров и И. Ильф ведут золотого телёнка, хотя и 96 пробы, но больше похожего на болонку. Вересаев, едва поспевающий за двумя сёстрами-комсомолками; Новиков-Прибой, бурно празднующий удачу «Цусимы», Алексей Толстой в петровской треуголке, путешествующий на танке — он же «форд» новейшей конструкции; Мариэтта Шагинян, подавленная тяжестью своих дневников; Безыменский, гордящийся «Правдой», и Борис Пильняк, который одинаково хорош и в русских лаптях и в американском автомобиле».

В 30-е годы А.М. Горький продолжает работу над романом «Жизнь Клима Самгина», передаёт в театр пьесы «Егор Булычёв и другие», «Достигаев и другие»; М.Шолохов, завершив первую книгу «Поднятой целины», возвращается к «Тихому Дону» (закончен в 1940 году); А.Толстой, отложив «Хождение по мукам», пишет роман «Пётр I»; Л. Леонов издаёт романы «Соть», «Скутаревский», «Дорога на океан»; М. Зощенко — «Голубую книгу»; Б. Пастернак — сборник стихотворений «Второе рождение»; А. Твардовский создаёт поэму «Страна Муравия»...

Творческий подъём переживает не только русская советская литература, но и литературы других народов СССР.

Весной 1930 года первая ударная бригада советских писателей выехала на два месяца в Туркменистан для знакомства с

колхозным строительством и культурной жизнью республики. На Магнитострое формировался замысел романа А. Малышкина «Люди из захолустья»/ В. Катаев работал над романом «Время, вперёд!» Особый размах был придан посещению писателями строительства Беломорско-Балтийского канала. Сборник «Беломорско-Балтийский канал им. Сталина» вышел в свет в начале 1934 года. Им гордились, на него ссылались, его цитировали.

А вот отзвуки идеологической борьбы. На полосе представлены отрывки из статей секретариата РАПП, Ф. Раскольникова, Бориса Агапова, критикующих Б. Пильняка за публикации в белоэмигрантских изданиях антисоветской направленности. Один из семи главных редакторов первого десятилетия «ЛГ» А. Селивановский, не щадя резких слов, разносит Андрея Платонова. «Мы должны отличать самокритику от критики, производящейся с враждебных классовых позиций, вскрытие действительных болезней от хихиканья над всем делом осуществляющегося социализма. Массы бедноты и середнячества строят колхозы. Почему же Платонов изображает коллективизацию как бюрократическую выдумку, почему он с презрением отнёсся к энтузиазму масс? Потому что Платонов есть анархиствующий обыватель, всё более отчётливо превращающийся на деле в литературного подкулачника.»

Позволю себе сделать небольшое отступление на данную тему. Я по отцу из деревенских. Мой дед Семён Григорьевич, едва вернувшись с Первой мировой, организовал в родном селе Вязовка самый первый колхоз из десяти крепких мужиков. Назывался он тогда ТОЗ — товарищество по совместной обработке земли. Я сельскую жизнь помню с 1939 года. Как же хорошо, богато тогда жили! Каждый двор — полная чаша. Какие были лошади! Не колхозы разорили наше село, а война. Всех мужиков призвали на фронт, откуда мало кто вернулся. Тракторы, грузовики, лошадей — туда же. В деревне остались женщины и старики. Что они могли без техники, без конной тяги. Но прокормили страну, хотя голодно порой было, потому что всё — фронту. В армии-то до 20 миллионов. Бабушкина племянница Катя Морозова, проводив мужа, осталась с четырьмя детьми, мал мала меньше. Не будь колхоза, все бы погибли. И до самых хрущёвских дуростей страна сама себя кормила. Сейчас 70 процентов продовольствия из-за рубежа. Хорошие рынки предоставили своим нанимателям наши демократы, либералы и чиновное жульё! И нет на них суда...

В 1941 году, точно в предсказанный Сталиным срок, началась война. «Литературная газета» была тогда объединена с газетой «Советское искусство» и выходила под названием «Литература и искусство». В 1942-44-м годах её редактировал Александр Фадеев, в 1944-46-м Алексей Сурков, автор любимой на всех фронтах песни «Вьётся в тесной печурке огонь». Этот период нашей литературы, как и послевоенный, хорошо известны поколению, которому я адресую свои воспоминания, так что не буду на них останавливаться. Напомню только о наградах. Они получены в период блестящего редакторства А.Б. Чаковского: в 1971 году орден Ленина, в 1979-м (к 50-летию) орден Дружбы народов.

60-летие газеты мы отмечали с новым редактором — Юрием Петровичем Вороновым, четыре месяца как вступившим на этот пост. Человек по природе очень скромный, не вполне ещё вошедший в курс наших газетных дел, он и юбилей наметил по самому скромному варианту. Ни новых наград, ни приветствий от большого начальства, которое только что сплавило его из ЦК КПСС, не последовало. Странные тогда там люди работали, не понимавшие, что кроме их мелких личных антипатий есть ещё беззаветная любовь к газете миллионов активных, мыслящих людей, подлинной советской элиты, выражаясь современными терминами.

Да нам ЦК, потерявший к тому времени всякий авторитет у народа, не очень-то был и нужен. Имя «Литгазеты» открывало любые двери. Директор Дома союзов Ольга Павловна Морозова бесплатно предоставила Колонный зал. Правда, удивилась просьбе не воздвигать непременный для всех заседаний монументальный стол президиума, а поставить сбоку сцены журнальный столик с несколькими стульями и трибуну для докладчика. В Колонном зале так было впервые за время его существования как места больших торжеств.

Скажу не хвалясь, ажиотаж вокруг билетов на юбилейный вечер «ЛГ», назначенный на 25 апреля, возник сразу же по объявлении о нём. Вся Москва хотела быть с нами. Каждого литгазетовца, от курьера до главного редактора, рвали на части друзья и знакомые, дабы получить приглашение.

Как вдруг произошло непредвиденное. Накануне юбилея мы в кабинете главного сверили часы, вновь всё уточнили, а наутро позвонила его жена и сказала, что у Юрия Петровича случился инфаркт.

Нетрудно представить, с каким настроением вышли мы на сцену перед радостно оживлённой тысячной аудиторией Колонного зала. Я сообщил о случившемся и попросил разрешения зачитать доклад, подготовленный для Воронова.

Потом начались поздравления: первый секретарь правления Союза писателей СССР В. Карпов, председатель Союза журналистов СССР В. Афанасьев, директор болгарского культурного центра в СССР поэт Л. Еленков, секретарь правления Союза театральных деятелей СССР А. Свободин...

Друзья газеты дали ослепительный классический концерт, в котором блистали Екатерина Максимова и Владимир Васильев (первое исполнение Элегии Рахманинова), прима-меццо театра им. Станиславского и Немировича-Данченко Валентина Щербинина, знаменитая пианистка Любовь Тимофеева, артисты Московского государственного балета СССР под руководством Натальи Касаткиной и Владимира Василёва, камерный ансамбль Московской филармонии «Концертино» выдающегося скрипача Андрея Корсакова, группа ленинградских артистов. Эстрадную часть представляли Аркадий Арканов, Александр Дольский, Александр Иванов, Геннадий Хазанов и вся бесшабашная команда «Клуба 12 стульев».

Славный получился юбилей!

На другой день мы провели совещание приехавших на него собкоров. Их пригласили на беседу в идеологический отдел ЦК КПСС, перед ними выступили первый зам. министра внутренних дел СССР В.П. Трушин, академик С.С. Шаталин.

Вернуться в начало страницы

© Copyright 2011-2015 - Изюмова

Ссылка на материалы обязательна. Все права защищены

Дата последнего обновления информации на странице: 01.01.2015