Мало найдется писателей, которые не жаловались бы на цензуру. Этим словом они обозначали всякое вмешательство в их тексты. А вмешательства-то были разные, они состояли как из собственно цензуры, так и из редакторских правок и сокращений. Постараюсь объяснить суть того и другого.

В правом нижнем уголке последней странице каждого номера каждой газеты стояло неприметное сочетание одной буквы и четырёх цифр, например, А 3756. Что означало: номер прочитан уполномоченным Главлита и по его линии всё в нём в порядке.

В условиях холодной войны, которую вело против нашей страны капиталистическое окружение, существование цензуры было не только оправданным, но и необходимым. Многие иностранные разведчики в своих мемуарах писали, что вся советская пресса, включая районные и многотиражные газеты, внимательнейшим образом изучалась в аналитических центрах спецслужб и в совокупности давала им ценную, а, главное, достоверную информацию. К примеру, отчёт о районной партийной конференции или сессии Совета выявлял, какие в этом районе есть закрытые предприятия или НИИ, воинские части и другие объекты их повышенного внимания.

Главный цензурный орган – Главлит – имел полное название, четко обозначавшее его назначение: Главное управление его охране государственных тайн в печати. Кроме того, существовала еще военная цензура, охранявшая тайны оборонного характера. Мы получали от нее совершенно конкретные предписания. Например: такое-то предприятие упоминать в печати нельзя: у него хотя и обычное название типа «Машиностроительный завод», но на самом деле это  объект военной промышленности. Или: не пишите об этом академике, он занят секретными разработками; да, в справочнике Академии наук есть его имя, но на все остальное с ним связанное – табу. Тут все ясно и понятно, поэтому требования военной цензуры выполнялись безоговорочно.

Сколько героев науки и техники остались в итоге безымянными! Один пример. У самого входа на Новодевичье кладбище есть необычного вида памятник: огромный куб из черного полированного гранита, стоящий на одном из углов. Здесь похоронен трижды Герой Социалистического Труда, трижды лауреат Государственной премии, академик Щёлкин. Кто это? Неизвестно. А без Щёлкина мы не имели бы ядерного оружия.

Куда сложнее было с Главлитом, органом цензуры политической. При Сталине Главлит вычеркивал любые упоминания имен «врагов народа», изменников. Запрещалось писать о раскулаченных, подвернутых другим репрессивным мерам. При Хрущеве было запрещено упоминание в печати Сталина. Памятники ему сносились, из библиотек изымались его произведения и посвященные ему книги. Были уничтожены все портреты Сталина, а картины с его изображением спрятаны в музейные запасники и учрежденческие склады. К 60-летию и 70-летию Сталина выпускались весьма интересные альбомы, первый из которых, кроме всего прочего, был еще и подлинным произведением полиграфического искусства, а второй являлся коллективным трудом Академии наук СССР. И они уничтожены. Готовя материалы для газеты «Досье», которую я выпускал ради восстановления хотя бы части исторической правды с 1999 года, мне после долгих поисков удалось обнаружить по одному экземпляру этих альбомов в фондах музея В.И. Ленина. Составив акты об их уничтожении, музейщики книги все-таки сохранили. Для истории.

Потом запрещалось упоминать имена Молотова, Кагановича, Маленкова «и примкнувшего к ним Шепилова» – для них в печати осталось только название «антипартийная группа». Вослед та же участь на многие годы постигла Хрущева.

Хрущев запретил правоохранительным органам, прежде всего, КГБ, как-то касаться руководителей партийных, советских и даже комсомольских органов. Главлит запрещал их критику в печати. Старались не пропустить и критику общего характера, так или иначе затрагивающую существующие порядки и беспорядки. «Литгазете», которая только тем и занималась, приходилось вести с цензорами непрекращающиеся баталии. Кроме того, главлитовцы остерегали редакторов от неосторожных высказываний, неточных фактов, двусмысленных фраз. Если к этому ничего не добавить, читателю, особенно молодому, такое положение покажется диким. Ведь сейчас пресса (кроме правительственной) никаких ограничений не имеет и пишет что угодно, вплоть до полной отвязанности от приличий и нравственности, не говоря уж об ответственности перед обществом.

Очень всем советую задуматься в этом и других подобных случаях: в чем причина? Думаю, что нижеследующая аналогия многое объяснит. Лично я, читая или слушая, что кто-то в сталинские времена был снят с работы, посажен или расстрелян, всегда стараюсь выяснить: а за что? Один известный актер очень левых взглядов  добился возможности прочесть документы и свидетельские показания по делу Мейерхольда, твердо существующем в массовом сознании как невинная жертва культа личности. Прочитав, сказал: «Сколько же там грязи!» и больше никогда к таким делам не прикасался. Другая «жертва» — адмирал флота СССР Кузнецов. Несмотря на все военные заслуги, был разжалован в контрадмиралы и отправлен на Дальний Восток. За что? За передачу англичанам чертежей принципиально новой советской торпеды. Мы, мол, союзники, вместе воевали с фашизмом, какие ж могут быть секреты? Истины ради надо сказать, что через год Сталин вернул его на прежнюю должность, посчитав наказание достаточным. Числится в «жертвах» даже командующий Западным особым военным округом Павлов, по чьей беспечности и бездействию, а фактически предательству, немцам был фактически открыт фронт. По его вине погибли сотни тысяч людей, потеряны огромные территории, врагу попало множество военной техники, боеприпасов, воинского снаряжения, целых заводов, фабрик и электростанций, складов продовольствия и горючего. В 1941 году Павлов был доставлен в Москву и расстрелян. И этого горе-вояку (в предательство его мало кто верит) ветеранский комитет СНГ поместил в «Книгу памяти», а портрет его долго красовался в Культурном центре Минобороны.

Так в чем состояла причина строгого контроля за прессой? В том исключительном положении, которое занимала советская печать. Во-первых, ей верил народ, зная: все, что напечатано, – правда. Малейшие ошибки строго наказывались и обязательно исправлялись. Газеты читали все. Мои бабушка и дедушка в своем селе Вязовка Сталинградской области выписывали областную и районную газеты, радио – репродуктор в доме никогда не выключался. Московский дед всю жизнь выписывал «Известия». Влияние на состояние умов в обществе пресса имела колоссальное. Заметка о чьем-то успехе была почти как орден. Попасть в газету в роли критикуемого значило столкнуться с большими неприятностями, часто чрезмерными. Многие деятели культуры вот уже 20 лет вспоминают критику в свой адрес в какой-нибудь малозначительной газете, как важнейшее событие собственной творческой жизни, предмет гордости. Как метко сказала Галина Волчек, «выдают булавочные уколы за боевые шрамы».

Особенно строго следил Главлит за всем, что касалось национальных отношений. Это ведь столь тонкая и обостренно воспринимаемая тема, что одно слово может вызвать бурю.

Главлит все время расширял свои полномочия. Его руководители – начальник П.А. Романов и заместитель В.А. Солодин в существующих обстоятельствах присвоили себе право быть высшим судом по любому вопросу. Требовали снять не понравившиеся им абзацы и фразы, менять в статьях формулировки и даже заголовки. Поразившая их болезнь всемогущества создавала всем, кто работал в печати, огромные трудности. Газетчики и журналисты не хуже главлитчиков разбирались в политике и идеологии, свой долг видели в том, чтобы не скрывать, а вскрывать недостатки и пороки окружающей действительности, но прорывы в этом направлении бывали редкими и ограничивались сферой экономики, науки, здравоохранения, просвещения, торговли, быта. В общем, «суди не выше сапога».

Плохую службу сослужили Главлит с направлявшими его работу руководителями ЦК КПСС и партии, и стране.  Печать, бывшая при Ленине «самым острым оружием партии», из оружия превратилась в стальные латы, которые защищают власть имущих.

Ко всему прочему, цензура нередко использовалась местными руководителями в своих интересах. Любой готовившийся корреспондентами центральных газет критический материал по какой-то области или республике, конечно, не мог пройти мимо местного руководства, которому страсть как не хотелось его появления. Следовал звонок в ЦК либо заведующему отделом пропаганды, либо куратору в орготделе: остановите! И часто это действовало.

Сейчас, по прошествии многих лет уже и не вспомнить конкретные примеры из жизни «Литгазеты». Поэтому приведу пример другого рода, тоже связанный с «Досье». Один из номеров газеты был целиком посвящен К.К. Рокоссовскому. За новыми материалами я обращался в числе других и к внуку маршала – Константину Вильевичу. Он передал редакции десятки страниц, выкинутых военной цензурой из книги мемуаров маршала «Солдатский долг». Те страницы, где он разбирал просчеты высшего военного руководства, в том числе тогдашнего начальника Генштаба Г.К. Жукова, по подготовке к войне и организации оборонительных операций. Его позиция никак не согласовывалась с принятой со времен Хрущева линией: все неудачи валить на Сталина. Про трусов и изменников тоже убрали – ведь их объявили жертвами «культа личности». Разительно отличаются два издания мемуаров адмирала флота СССР  Н.Г. Кузнецова. Неизгладимые следы военной цензуры.

Теперь о редактировании . Самый простой его вид – устранение повторов, длиннот, улучшение композиции: то, что порой не видит увлеченный своим текстом автор, сразу замечает опытный редактор. В памяти сохранился один из показательнейших

примеров, относящихся к первым годам моей профессиональной работы в карельской республиканской газете «Ленинская правда». Сотрудник сельхозотдела Николай Горшков передал из командировки огромную корреспонденцию о ходе полевых работ, примерно на полполосы. Главный редактор Федор Алексеевич Трофимов, писатель, мастер слова, уже в верстке сделал сокращение, в результате которых корреспонденция ужалась до 90 строк. Отдавая отредактированный материал в секретариат, Трофимов сказал: «Все-таки водянисто получилось!»

Думаю, не погрешу против истины, если скажу, что сокращению подвергались все поступавшие в редакцию материалы. Получивший в свое распоряжение полосу отдел стремился втиснуть в нее две, а то и три статьи. Это было неизбежно при 16 полосах раз в неделю, за место на которых боролись десятки штатных и нештатных авторов. Прежде всего их просили сделать сокращения самим.

Скрежеща зубами, мысленно проклиная всех редакционных врагов творчества, авторы после долгих мучений находили, наконец, 5-6, а то и 10 строчек, с которыми готовы были расстаться. Хотя сердца их при этом обливались кровью, а текст казался непоправимо изуродованным. Затем за сокращения принимались сотрудники отдела. Из кабинета, где это происходило, неслись крики, проклятия и стенания. Но у сотрудников всегда был в запасе последний аргумент: ну, вы же видите, говорили они авторам, сколько строк не влезает в полосу, а она ведь железная, не резиновая, раздвинуть нельзя. Так что или ищите, где еще можно снять лишние строки, или мы ваш материал снимаем и как будет возможность, опубликуем. Большинство на такую перспективу не соглашалось и сдавалось. А наиболее именитые или лично знакомые шли ко мне, требуя прекратить издевательство над всемирно (или всесоюзно) известным автором. Я, естественно, разделял возмущение и брался лично найти выход.

Многолетний опыт работы такого рода помогал. Ведь если в статье, состоящей из 30-40 абзацев, из каждого изъять всего одну строку, материал сразу тает до нужных размеров. Иногда обнаруживался и дополнительный резерв – длинный заголовок. Найди вместо него одно яркое слов – сразу станет легче. Последним средством было перебрать часть текста самым мелким шрифтом – нонпарелью (его название переводится «несравненная»). Тогда ведь никто из нас не знал, что такое компьютерный набор, дающий возможность одним нажатием клавиши уменьшить размер шрифта и вместить любой текст в имеющийся на полосе объем. Как просто! А сумеет ли читатель разобрать мелкие и узкие литеры – его проблема.

 Умение редактировать текст — показатель высшей в печати квалификации. Им обладают избранные. В «Литгазете» таких было немало на всех уровнях редакционной иерархии. Автор почти 100-процентно не видит недостатков в собственной рукописи. Весь во власти захватившей его темы, не замечает длиннот, повторов, возможностей ярче и глубже ее раскрыть. Редактор свежим взглядом все это видит да еще обогащает и уточняет текст за счет своей эрудиции, которая у «коренников» была почти безграничной.

Сами наши «коренники» писали так, что у них ни одного слова нельзя было ни выкинуть, ни добавить. Тем, кто творчески послабее, каждое редактирование их произведений давало неоценимые профессиональные уроки.

Я уже писал, как помогала нашему новобранцу Юрию Щекочихину редактура мастера этого дела Нели Логиновой. Немалую помощь получал на первых порах по приходе в газету Федор Михайлович Бурлацкий.  Человек знающий и квалифицированный, он не сразу попал в ее тональность и манеру письма. Положение политического обозревателя исключало доработку его материалов в отделе. И первые статьи доводились до нужных кондиций редакторатом.

Множество прекрасных писателей обращались со словами благодарности к редакторам их книг. В газете и ритм другой, и объемы несравнимы, поэтому ничего подобного не происходило, поскольку работа над любой рукописью была делом рутинным, постоянным и являлась неотъемлемой частью общего дела.