ЗЕМЛЯНИКА

Ласковый солнечный зайчик скользнул по Аленкиному лицу и разбудил ее. Аленка открыла глаза, посмотрела на потолок, на стены и вспомнила, что она не дома, а в гостях у бабушки. Бабушка уже два раза гостила у них, а они с мамой еще ни разу не приезжали к ней.

Аленка соскользнула с высокой кровати и увидела рядом с кроватью табурет, на котором стояла кружка, доверху наполненная красными пупырчатыми ягодами. Ну, совсем как клубника с базара, только мелкая. Аленка видела такие ягоды на картинке и вспомнила, что они называются земляникой.

Всю свою семилетнюю жизнь Аленка прожила в городе и землянику настоящую не видела, правда, бабушка привозила с собой земляничное варенье, вкусное такое, запашистое. Но ведь это варенье, а не настоящие ягоды.

С кружкой в руках Аленка прошлепала босыми ногами по застеленному самодельными половиками полу к раскрытому окну и уселась на подоконник.

Под окном бродили куры, клевали что-то на земле, ворошили песок. Ярко-рыжий петух, почти красный, с черными перьями в хвосте, важно ходил вокруг своих подруг и злым глазом косился на Аленку. Она вспомнила, как бабушка рассказывала, что петух у них забияка, так и норовит кого-нибудь клюнуть.

Петух замахал крыльями и хрипло закукарекал.

– Кричи, кричи, задавака несчастный, – засмеялась Аленка. – Воображала! Не достанешь!

А тут и бабушка появилась на дворе, увидела Аленку в окне, заулыбалась:

– Проснулась, ягодка моя, иди-ка завтракать.

После завтрака мама объявила, что они с Аленкой пойдут по землянику.

– Вы Надюшку соседскую возьмите, она все ягодные местечки знает, а то еще заплутаете в лесу-то, – сказала бабушка, а мама рассмеялась, поцеловала бабушку и ответила, что они не такие уж и пропащие, еще кое-то помнят, но Надюшку возьмут – веселее будет.

Надя была года на три старше Аленки, держалась степенно и независимо. В коротком платьице, загорелая до черноты, вся в ссадинах и царапинах, Надя с явным интересом разглядывала городскую девочку, одетую в ярко-желтую футболку и коричневые шортики.

Они шли лесной тропкой, а Аленке все почему-то казалось, будто за ней кто-то подглядывает. Она озиралась вокруг, но ничего не видела. Только дремучий лес шумел над головой. Солнышко и то не могло пробиться сквозь лохматые еловые ветки.

А какие злые комары! Большие, рыжие, так и лезут в нос, за ворот, липнут к ногам! Аленка яростно отмахивалась от комаров и завидовала спокойствию и выдержке Надюшки – словно ее и не кусали комары.

Вдруг ельник расступился, пропустил их вперед и открыл веселую, залитую солнечным светом полянку.

Аленка ойкнула, увидев на ярко-зеленом травяном ковре алые островки. Что это за чудо такое расчудесное? И под ногами такой же островок… Да это земляника, оказывается!

Крупные, налитые соком, ягоды тяжело клонили головки и земле, готовые вот-вот осыпаться – тонюсенькие ножки еле-еле выдерживают эту тяжесть.

Присела Аленка на корточки, а под листьями-то – ягод видимо-невидимо! Она сорвала одну ягодку, попробовала – ой, ну и вкуснота!

Ягодку за ягодкой Аленка отправляла в рот, а в берестяном туеске, который ей дала бабушка, не прибавляется. Даже и про комаров девчушка забыла, а они, едва Аленка остановилась, рыжей гудящей тучей закружились над ее головой.

Опомнилась Аленка, когда ее мама окликнула. Посмотрела девочка на плетеные лукошки у мамы и Надюшки – сразу свою берестянку за спину спрятала: у них ягод почти доверху, а у Аленки – чуть на дне.

– Ну, как, Аленушка, хорошо в лесу? Походим еще? – спросила мама, и Аленка согласно закивала, радуясь, что мама не спросила про ягоды.

И они опять пошли лесом.

Наконец, уже под вечер, уставшие и голодные, решили возвращаться. И как ни торопилась Аленка, как ни высматривала землянику, а все же смогла только до половины наполнить туесок.

Печальная, девочка плелась за мамой и Надюшкой. Ну и пусть бы неполный туесок, да только стыдно перед Надюшкой. У нее-то в лукошке ягод больше даже, чем у мамы. И теперь носится по лесу и горя ей мало. Аленка вздохнула. И вдруг ей в голову пришла одна мысль…

Быстро девочка присела на корточки, будто ягоды собирала, а сама высыпала землянику из туеска, набила его травой и ягодами присыпала – вот и у нее полон туесок! Сразу повеселела, только где-то далеко-глубоко внутри пискнул чей-то голосок: «Нехорошо. Обманула. Нехорошо…»

Бабушка встретила ягодниц, радостно приговаривая:

– Ягод-то сколько набрали! Притомились за день-то, проголодались, небось, с утра не евши. А я пирожков напекла, рыбки нажарила, – она приняла из рук внучки ношу, похвалила ее: – Молодец, Аленушка! – и опрокинула туесок над большим тазом, куда уже ссыпала ягоды, собранные дочерью, и… вперемешку с земляникой посыпалась трава.

Бабушкины брови поползли вверх, а мама строго спросила:

– Что это значит, Елена? – она так всегда звала дочь, когда была сердита.

Аленка заревела на весь дом, размазывая по пыльному лицу горячие слезы. Всхлипывая, призналась о своих переживаниях в лесу – она никогда не обманывала маму.

– Я не бу-у-ду-у больше-е! Мне было стыдно-о-о! У вас много ягод, а у меня-а ма-а-ло-о!! – горько плакала Аленка.

– Ну-ну… – смягчилась мама. – Не плачь. Главное, ты призналась, сказала правду. Поняла, что поступила нехорошо.

Мама взглянула на бабушку, и плачущая Аленка не заметила, как сверкнули веселые искорки в маминых глазах, как улыбнулась бабушка.

ПОБЕЖДЕННЫЙ ГУСАК

Аленка – очень общительная девочка, потому легко и быстро перезнакомилась с поселковыми ребятами, но больше всех сдружилась с Олей, которая жила в доме напротив, через улицу, и была ее ровесницей. С Надюшкой, чей двор стоит в одном ряду с бабушкиным, Аленка тоже ладила, но под опекой у соседской девочки, когда ее мать была занята, находились двое малышей – братишка и сестренка, потому ей редко удавалось гулять с подружками.

Олин дом – большой и красивый: с резными наличниками, с белой трубой, светлыми окнами, а на самом коньке крыши стрекотал вертушкой самодельный флюгер и показывал, с какой стороны дует ветер. Дом почему-то назывался пятистенком, но хоть с какой любой стороны на него посмотри, а у дома все равно четыре стены. Это уж потом бабушка объяснила внучке, что дом потому пятистенок, что пятая стена – внутренняя, тоже бревенчатая.

Оля – веселая затейница, все время выдумывает новые игры, и Аленке с ней интересно. Но ходить через улицу Аленка без бабушки боялась – на самой середине дороги громаднейшая лужа, и там весь день плавают пушистые гусятки, а возле лужи прохаживаются важные и заносчивые гусь с гусыней.

Гусыня на поселковых ребятишек внимания не обращала, а гусак – очень злой и больно щипался. Особенно он почему-то не любил голые ноги, и босоногая ребятня не раз страдала от его щипков. И все-таки поселковые гуся не боялись, а городская Аленка боялась, и гусь это прекрасно чувствовал, потому чаще всего гонялся именно за ней. И раз так щипнул, что синяк на ноге болел целую неделю. Потому бабушка всякий раз провожала Аленку через дорогу, держа в руке длинную хворостину – уж тогда гусак не осмеливался нападать.

Но сегодня Аленка оказалась в доме одна, а ей очень хотелось пойти к Оле и показать новые сандалики, что прислал из города папа. Она нетерпеливо выглядывала из калитки, ожидая, когда же зловредный гусь уведет свое семейство. Но гусь и не думал уходить.

Аленка вздохнула и шагнула за ворота, надеясь на то, что гусак ее не заметит. Но заметил и, вытянув шею, распластав крылья, страшно шипя, помчался к Аленке.

Аленка не знала, что делать. Обратно бежать не хотелось, а гусак не намеревался прекращать атаку. И тогда вспомнился совет бабушки…

Девочка храбро осталась на месте, поджидая гусака, хотя ноги сами собой хотели убежать.

Гусак зашипел еще злее и приготовился ущипнуть девочку. Но Аленка, как учила бабушка, ухватила обеими руками гусака за голову. Гусак застыл на месте и от удивления перестал шипеть. Аленка, запыхтев от натуги, с трудом проволокла гуся немного по земле, потом выпустила его и побежала, огибая лужу, к дому Оли. И только заскочив во двор, решилась выглянуть на улицу.

Гусак остолбенело стоял, вытянув шею, на прежнем месте и удивленно крутил головой, словно проверял, а не оторвала ли ему голову эта бесстрашная девчонка. Потом сконфуженно что-то гоготнул и поплелся к своему семейству, которое совсем не заметило его поражения и продолжало плескаться в луже.

СОЛИСТ

Валентина брела с дочкой по едва приметной тропинке, которая бежала от реки через заросшее разнотравьем поле до самого поселка. Было жарко, трудно дышалось, и хотелось вновь повернуть назад, бултыхнуться в прозрачную воду маленькой речушки Пневки.

Пневка – неглубокая, ленивая, заросшая по берегам черемухой, боярышником, и только маленький песчаный мысик раздвигал эти заросли, от него и начиналась дорога к поселку, названному в честь реки – Пнево.

У песчаного пятачка в воде, нагретой солнцем, копошилась, визжала, пищала целый день детвора, и от их загорелых тел вода кипела ключом.

А возле противоположного берега река будто застыла: ни одной морщинки на ее поверхности. И можно было заплыть в тень, лечь на спину, отдыхая, а река ласково прикоснется к телу прохладными струями и лениво потечет дальше…

В поле после ребячьего галдежа было тихо, но тишина стояла необычная – звонкая, заполненная стрекотом кузнечиков. То там, то тут взметывались к небу особенно высокие ноты. Это пели «солисты»:

– Трр-рр-рр-р!

– Цир-р-ррр-р-р!

– Тра-ра-ра! – усердно отбивал дробь невидимый барабанщик.

Следом за ним подхватывал песню оркестр на скрипочках – цтвир-ррр-цтвир…

Аленка – и жара ее не берет – бегала по полю, собирала белоснежные ромашки в букет, гонялась за бабочками, и в своем коротком зеленом платьице, белоголовая, сама казалась ромашкой.

– Аленушка, – сказала Валентина, – тебе нравится этот концерт?

– Какой? – распахнула широко Аленка свои васильковые глаза.

– Слышишь, кузнечики играют?

Аленка наклонила голову, прислушалась и восторженно шепотом произнесла:

– Ой, как здо-ро-во!.. А можно увидеть, как они играют? А какие у них скрипочки? Зеленые, да?

Они присели на корточки, проследили, куда приземлился большой серо-зеленый кузнечик, и Валентина осторожно прикрыла его ладонью.

Кузнечик, очень толстый, важный в своем концертном «фраке» сначала оцепенел на ладони. Но, видимо, ему все же не понравилось столь бесцеремонное обращение, потому возмущенно стрекотнул и выпустил от злости капельку темно-коричневой смолки.

– Кузнечик-кузнечик, где твоя скрипка? – спросила Аленка.

Ничего не ответил маленький музыкант, щелкнул и взмыл вверх с Валентининой ладони.

– Мама, а где у него скрипка? – огорченная Аленка смотрела вопросительно, в глазах закипали слезинки.

– А это, наверное, был певец. Солист. Слышишь, как поет-заливается? Радуется, что удрал. В неволе никому не сладко, – ответила дочери Валентина, погладив ее по выгоревшим взъерошенным волосам. – Слышишь?

Они прислушались. Где-то рядом, почти у ног, заливался тенорком невидимый кузнечик, и ему вторил весь полевой оркестр.

ВЕДЬМА

Стоял тихий вечер. Васильевы, возвращаясь с работы, шли неторопко, разговаривали о погоде, на редкость жаркой в том году, недождливой, а потому, мол, и мало грибов… Зато сколько малины уродилось, вот приедет дочь в отпуск, то-то порадуется свежему варенью!

Вдруг из-под ног Николая Константиновича кто-то шмыгнул в сторону:

– Поля, смотри, котенок!

Шагах в двух, на пеньке, съежившись, сидел тощенький черный котенок. Смотрел-посверкивал настороженно круглыми глазами из одних черных громадных зрачков в ярко-зеленой каемке, но смотрел без страха, с любопытством.

– Одичалый, наверное, убежал из поселка да заблудился, – предположила Павла Федоровна. – Давай домой его возьмем? Аннушка приедет, подарок ей будет.

Котенок не убежал, позволил посадить себя в кепку. Три дня жил у Васильевых, все осмотрел и обнюхал и за чрезмерное любопытство получил кличку Варвара. А на четвертый день Варька исчезла. Но месяца через два, вернувшись с работы, супруги увидели беглянку на крыльце своего дома.

– Поля, да никак наша Варька вернулась! – обрадовался Николай Константинович. – Варенька, голубушка, вернулась, подросла-то как, – и погладил кошку ласково.

Варька недовольно покосилась, а второй раз погладить себя не позволила: выгнулась дугой, хвост выкинула столбом, в глазах засверкала ярость.

– Да ну тебя, дикарка ты этакая, – отскочил от кошки Васильев.

Так и стали они жить втроем. Кошка очень привязалась к Павле Федоровне, повсюду сопровождала ее. Вечерами любила сидеть на плече у Николая Константиновича, когда он выходил курить на крыльцо, но гладить себя по-прежнему не позволяла. Кое-как терпела прикосновение руки дважды, а на третий раз Васильев спасался бегством в другую комнату – кошка в бешенстве округляла глаза, отчего зеленая радужка становилась не толще ниточки, выгибала спину со вздыбленной шерстью и начинала медленно наступать на Николая Константиновича. Правда, ни разу не накинулась на хозяина, не вцепилась в руку. Чужие и вовсе не смели ее приласкать. Одним словом, сурового нрава была кошка…

Варвара не терпела собак, всегда первой при встрече с ними бросалась в драку, и вскоре они стали обходить черную кошку стороной. Но однажды забрел к ним соседский пес, здоровый и лохматый, очень добродушный, приятель Николая Константиновича. Он часто наведывался к Васильевым, но встретиться с Варькой ему не доводилось. Васильевы были в доме, когда услышали дикий вой во дворе. Выскочили на крыльцо и увидели, как пес головой залез в щель между стеной дома и поленицей дров, а Варька, сидя верхом, ожесточенно рвала когтями его спину. С трудом Васильевы отогнали от собаки разъяренную кошку. Тогда в поселке и прозвали черную кошку Васильевых Ведьмой.

А однажды случай похуже был…

Пошла Павла Федоровна в магазин, а Варька, конечно, следом. Закупила Павла Федоровна все, что требовалось, собралась выходить из магазина, а тут соседская девочка прибежала:

– Ой, тетя Поля, там Варька ваша…

Павла Федоровна поспешно вышла на крыльцо.

У колодца мыл прямо в ведре окровавленную руку какой-то подвыпивший лесоруб и ругался так, как могут ругаться в тайге только лесорубы. А вокруг стояли, посмеиваясь, зеваки.

– Мать твою так… перетак… – орал на всю улицу парень. —

Убью!

– Тетя Поля, – зашептала девочка, – он сам виноват. Начал в нее камешками кидаться да щепками… Варька-то как пойдет на него, боком, боком, взъерошилась, да как пры-ы-гнет! Прямо в руку ему вцепилась!

Виновница скандала преспокойно сидела около магазина и, казалось, равнодушно наблюдала за людьми, но кончик хвоста нервно подрагивал, а уши беспокойно прядали: кошка была готова к отпору.

– Варька, – тихо позвала ее Павла Федоровна и быстро пошла прочь.

Кошка мягко спрыгнула с заборчика, на котором сидела, лениво потрусила за хозяйкой, и кто-то сказал им вслед:

– Ну и кошка, чистая пантера.

– Ведьма это тебе, а не пантера! – ответили ему.

Через три года после того случая Васильевых перевели на работу в другой леспромхоз, в поселок Пнево.

За сборами и хлопотами прошел целый день. Все уложено, увязано, приготовлено к дальней дороге, а по двору ходил, позванивая ключами, новый хозяин. Оставалось определить только Варьку в хорошие руки: дорога дальняя, с кошкой в путь отправляться, решила Павла Федоровна, только мучить ее. И тут соседка-старушка, Макарьевна, пришла. Варька часто приходила к ней в гости за молоком: придет к самой дойке, сядет на пороге, и пока не дадут парного молочка, не уйдет. Но молоко, можно сказать, Варька получала свое, заработанное: всех мышей и крыс на соседском подворье переловила. Макарьевна попросила отдать Варьку ей. А Васильев расшумелся: ни за что, мол, кошку не отдам, такой кошки не то, что во всем Сеинкуле нет, во всей Тюменской области не найдешь, даже по всей тайге.

– В общем, не отдам, и точка! – заключил, в конце концов, свою речь Николай Константинович.

Утром следующего дня пришла машина. Вещи погрузили, накрыли брезентом на случай дождя.

Немного навеселе, Васильев обнимался с Поликарпычем, стариком-соседом, вспоминал, как рыбачили, как на охоту ходили – все же десять лет прожили рядом, дружили семьями. Поликарпыч прослезился даже. А шофер, посмеиваясь, не торопил дружков, дескать, пусть прощаются.

Макарьевна опять подступила к Павле Федоровне:

– Любая Хведоровна, отдай кошку-то!

– И, правда, дорога дальняя, – решилась Павла Федоровна. – Бери скорее! – и заторопила шофера, задергала мужа, усадила его, наконец, в кабину.

Мощный «Урал» зарокотал мотором. Окинула Павла Федоровна грустным взглядом последний раз поселок, где прожила не один десяток лет, кивнула шоферу – поехали…

– Ой, погоди, Хведоровна! Постой минутку! – это кричала Макарьевна. Задыхаясь от спешки, она протянула Павле Федоровне узелок, – На-ко, любая ж ты Хведоровна, возьми десяток яичек, сгодятся в дороге…

– Да зачем, бабушка, зачем!?

– Да бают, купленная-то кошка лучше к дому привыкат… Больно хорошая у вас Варька-то, – говорила она, стараясь восстановить дыхание. – Умница… Возьми…

Через некоторое время, когда Васильевы обжились на новом месте, они получили письмо от Макарьевны. Старушка писала, что Варька долго скучала, ходила к прежнему дому, искала хозяев. А потом исчезла. То ли в лес ушла, то ли убил кто…

Прочитав письмо, Полина Федоровна ощутила тягостное чувство: стало нехорошо на душе, словно она предала кого-то…

ЯРИК

Ярик – лохматый и лопоухий пес неизвестной породы, озорной и веселый, с лукавыми, все понимающими глазами. Он мог смеяться, да, да, именно – смеяться, вздергивая в усмешке верхнюю губу, и человек, глядя на его морду, тоже не мог не рассмеяться. Иногда Ярик вздергивал верхнюю губу презрительно и злобно. Словом, его настроение всегда можно было понять – по выражению умных глаз – грустных или веселых, по хвосту, пушистому, саблевидному, который мог волочиться по земле, тогда Ярик становился жалким и скучным, или же был победно поднят, как знамя, и пес, выступал, гордо задрав нос, становясь похожим на озорного мальчишку – забияку.

Ярик жил в семье, где были отец, мать и восьмилетняя девочка. К каждому из них Ярик относился по-разному: отца уважал и держался при нем солидно, с достоинством; из рук матери принимал еду тоже с достоинством, позволяя себе при ней и посмеяться, и поюлить хвостом. А вот восьмилетнюю Шурку он любил преданно и нежно просто так. Она была для него самым верным другом, самой лучшей в мире хозяйкой. При ней он становился отважным, готовым на жестокую драку с любым псом или мальчишками-задирами. При этой худенькой черноволосой девочке Ярик становился дурашливым и бесшабашным. Пес даже не сердился, когда она шлепала его за непослушание, лишь обидчиво отходил прочь с унылым видом и терпеливо ждал, когда же маленькая хозяйка сменит гнев на милость и позовет к себе. И стоило Шурке ласково посмотреть на Ярика, как тот, извиваясь всем телом от кончика носа до кончика хвоста, подползал, укладывал голову ей на колени и блаженно замирал.

Ярик попал в Шуркину семью уже взрослым псом. Но знала его Шурка со времени щенячьей неуклюжести – его прежние хозяева дружили с Шуркиными родителями. А потом они переехали в другой город, а Ярика отдали знакомым, а те – своим знакомым… Ярик нигде не приживался: очень тосковал по своим первым хозяевам, по их сыну Юрке – других детей не признавал, не играл с ними, лишь скулил, лежа где-нибудь в уголке. И, в конце концов, оказался на улице.

Ярик бродил по улицам городка в поисках пропавших хозяев, принюхивался к запахам: он имел замечательно чуткий нос, но след дорогих ему людей обнаружить не мог. А другие, незнакомые, могли кусок хлеба кинуть, могли и ударить. Ярик стал облезлый и мрачный, в глазах его стало появляться озлобленное дикое выражение бродячей собаки.

Стояло хорошее солнечное лето. Шурка часто играла с друзьями– мальчишками в парке неподалеку от своего дома. Как-то ей выпал черед быть «казаком». Девочка продиралась сквозь кусты, выискивая «разбойников», и вдруг увидела в ямке свернувшегося клубком грязного и худющего пса.

– Ярик?.. – прошептала Шурка, не веря своим глазам, ведь она думала, что пес уехал вместе с хозяевами. Ах, если б она знала, что Ярик бродяжничает, она бы отыскала его гораздо раньше!

Пес лежал, не открывая глаз. Он думал, что чей-то знакомый голос слышится во сне.

– Ярик! – вновь позвала Шурка.

Ярик открыл глаза. Конечно, пес узнал девочку, что бывала иногда у его хозяев, но лишь слабо шевельнул хвостом: он стал равнодушным ко всему, ему хотелось умереть от опостылевшей бродячей жизни. Он вспомнил свою прежнюю жизнь, когда имел хозяев, и из глаз собаки медленно потекли слезы.

Шурка привела Ярика домой, но как ни упрашивала родителей, они не разрешали взять собаку. Правда, мама была согласна, но отец твердо заявил:

– Не хватало нам еще собаки! Есть кошка, и достаточно! Да и не уживутся они, не привыкнут друг к другу.

Шурка плакала, не зная, как упросить отца, чтобы собака осталась дома. Ведь это не просто собака, это ее друг, а друзей не оставляют в беде! Но отец лишь позволил накормить Ярика и оставить на ночь в квартире, а утром увел куда-то.

Шуркин отец любил в воскресный день посидеть с удочкой на берегу реки, протекавшей через их городок. И даже дождь его не удерживал: накинет дождевик, покуривает сигарету и часами неотрывно смотрит на поплавки. Именно в такой дождливый день к нему подошла собака и легла поодаль на песок.

Шло время: и рыбак, и собака молча смотрели на воду. Наконец, рыбак проголодался и решил подкрепиться. Он достал бутерброды и тут заметил собаку, печально глядевшую на него и даже, как показалось, осуждающе.

– Да это никак ты, Ярик, – удивился рыбак.

Ярик вильнул хвостом, приветствуя человека, назвавшего его уже полузабытую кличку, но не подошел ближе. И даже вида не подал, что узнал человека, который однажды увел его на окраину города, а сам ушел.

– Слушай, брат, ты, наверное, есть хочешь? На-ко тебе бутерброд, – рыбак разломил пополам бутерброд и одну часть протянул собаке. – На, бери…

Ярик подошел и с большим достоинством, деликатно, принял одними губами угощение, которого ему хватило лишь на жевок. Но не стал выпрашивать новую подачку, а отошел в сторону и вновь растянулся на песке.

– А еще хочешь? – спросил Шуркин отец.

Ярик слегка шевельнул хвостом, показывая, что, конечно, хочет, но даже жуткий голод не заставит потерять хоть и собачье, а все же достоинство.

– Э! Да ты гордый! – засмеялся рыбак. – Да тебе ли, тощему такому, гордиться? На, бери еще…

Поев, они опять стали смотреть на реку, и рыбак заметил, что пес не просто смотрит, а наблюдает именно за поплавками, и в его позе чувствовалось нетерпение: когда же клюнет? Вот один поплавок дрогнул на воде. Ярик заволновался, даже взвизгнул тихонько и вопросительно глянул на человека: что же медлишь, дергай! Рыбак подсек рыбину, выдернул ее из воды, а пес коротко взлаял, дескать, молодец, не упустил. Так они вместе и просидели на берегу до темноты, вроде бы как незнакомые, и в то же время занятые одним делом.

Ярик не двинулся с места, когда Шуркин отец собрался домой, видимо, не собирался навязываться в друзья человеку, который не позволил жить с ними. Отойдя несколько шагов, человек обернулся и увидел в глазах собаки тоску, в них таился укор, и тогда человек махнул рукой:

– Э, ладно! Идем со мной!

И пошли они вместе – рыбак и тощая грязная собака, ни вперед не забегала, ни отставала, шагая рядом спокойно и уверенно. «Ишь ты, – подумал с одобрением Шуркин отец, – гордец какой, даром что бродячий…»

Ярик остался в Шуркиной семье. Играл с девочкой – в ней он сразу определил для себя главную хозяйку. Сопровождал Шуркину мать в магазин, даже научился носить в зубах небольшие пакеты. Ходил с отцом на рыбалку – и уж теперь отцу можно было газету читать, даже подремать слегка – Ярик все равно не пропустит ни одной поклевки.

Однажды к ним наведался прежний хозяин Ярика и очень удивился, увидев ладного подросшего пса. Попробовал даже погладить его, но Ярик, злобно оскалившись, юркнул под кровать. И как ни выманивал его человек, однажды предавший, Ярик только скалил крепкие белые клыки, не удостаивая его даже рычанием. Пес выбрался из своего убежища, когда хозяин-предатель ушел. И опять жизнь Ярика потекла по-прежнему, не зная, что отец всем друзьям рассказывал о злопамятстве пса: мол, надо же, так и не простил предательства.

Прошло четыре года. Конечно, Ярик не умел считать, но видел, что Шурка подросла. Чтобы погладить его, ей надо наклониться, да сам погрузнел, редко принимал участие в ребячьих играх, предпочитая полежать. Впрочем, игры Шурки стали неинтересными: раньше с мальчишками по парку бегала к великому удовольствию Ярика, на реке купалась, а тут скачет с девчонками через скакалку да в «классики» прыгает… Отец, смеясь, однажды потрепал пса по мягким ушам и сказал:

– Стареешь ты, брат Ярик, стареешь, вон и седые волосы у тебя. Да и я становлюсь не моложе.

Пес не понял слова отца, впрочем, не отнес и в разряд плохих, потому что в голосе старшего хозяина сквозила легкая грусть.

Стояло такое же знойное лето, похожее на то, когда Ярик поселился в семье Шурки, которой исполнилось уже двенадцать лет. Однажды во дворе к ней подошла незнакомая женщина, посмотрела в лицо и всплеснула руками:

– Это ты, Шурочка? Ну, вылитый Ваня!

Шурка непонимающе посмотрела на незнакомку, а та продолжала говорить безумолку, задавать странные, как показалось девочке, вопросы:

– Ну, вылитый Ваня! – восторгалась женщина и тараторила дальше: – А как ты живешь? Не обижает тебя отчим? Все же, какой бы ни был хороший, а неродной… Ой, да неужели тебе не сказали, что твой родной папка жив, Иваном Сергеевичем его зовут? Вот какие! Не сказали, а? – сокрушенно хлопнула незнакомка себя по бокам.

Шурка слушала и соображала: почему ее папа – неродной отец, если у них и фамилия одинаковая, папа – Николай, и она Николаевна… А вдруг эта противная тетка – женщина сразу же почему-то не понравилась Шурке – говорит правду? Есть же у них на улице дети, кому отцы не родные. И Шурка, не дослушав надоедливые причитания, рванулась прочь, домой, к маме…

– Это правда, что мой папа не родной? – с порога громко и требовательно спросила Шурка у матери.

– Кто… тебе… сказал?.. – медленно, наконец, выговорила мама, а Шурка уже не слышала ее, мчалась вниз по лестнице во двор: испуганное лицо матери и нерешительный голос объяснили ей все.

– Шура, Шурочка!Вернись! – кричала ей вслед мать, но Шурка выбежала из двора, даже не оглянувшись.

Мать бросилась к телефону. Плача, с трудом объяснила отцу, что случилось что-то страшное, и отец прибежал домой задолго до конца рабочего дня.

Наступал вечер. А Шурка не возвращалась…

Мать обошла всех Шуркиных подруг, но нигде не нашла дочь. Отец сидел перед телефоном, ожидая звонка из милиции, но телефон молчал. И тогда отец подошел к Ярику, молчаливо лежавшему на своем коврике у двери, присел на корточки и тихо, тревожно заговорил, взяв голову собаки в ладони и глядя ей в глаза:

– Ярик… Шурка пропала… Понимаешь, пропала… Ее найти надо, Ярик. Понимаешь? Пропала Шурка, Ярик… Найди ее, ищи, Ярик…

Пес слушал, от тихих слов хозяина тревога заполнила его сердце. Он понял: с Шуркой случилась беда. Вскочив с коврика, пес заскулил и толкнул лапами дверь, мол, понял я все, понял, ну же, отпускайте меня скорее!

.Шурка сидела под старой развесистой елью на опушке веселой и зеленой днем полянки, а теперь красноватой от лучей заходящего солнца, которое зацепилось за вершины деревьев на другой стороне поляны, и плакала. Она стремглав бежала по улице, потом по парку, опять по улице, по каким-то переулкам, и не заметила, как оказалась в лесу, куда ей строго-настрого запрещалось ходить одной. Остановила свой бег, лишь запнувшись о корень старой ели. Она упала, сильно ударившись плечом о землю. Когда боль в расцарапанном плече немного утихла, девочка огляделась и поняла, что заблудилась. И заплакала…

Шурку мучил голод. Она устала. Плечо не переставало болеть, заболела и голова. Как выбраться из леса Шурка не знала, и солнце неумолимо скатывалось за деревья, лес все больше темнел – еще немного, и солнце упадет в лес.

Шурке стало страшно. Она сжалась в комочек под елью, стараясь спрятаться под ветками, и заплакала опять, тихонько и жалобно.

И вдруг… Шурке показалось, что она услышала вдалеке знакомый лай. Она перепугалась еще больше, потому что Ярик здесь никак не мог появится, и затаила дыхание: вдруг это одичавшая собака.

А лай становился все ближе и радостней, вот он уже рядом. В ноги к Шурке кто-то так стремительно ткнулся, что девочка не удержалась и упала на спину, а «кто-то» мазнул по лицу горячим и шершавым.

– Ярик?!

Девочка обнимала ошалевшую от радости собаку, смеялась и все повторяла:

– Ярик, Яричек…

Эхо будто подхватило ее слова, но отозвалось в ельнике отцовским голосом:

– Ярик! Яри-и-и-к!..

И пес, вынырнув из-под ветвей, залаял в наступающие сумерки так звонко, заливисто, призывно, радостно, как никогда прежде не лаял.