Я держала в руках юбилейный альбом - такие альбомы обычно оформляют коллеги по работе своему товарищу-юбиляру. Тот, который я рассматривала, был вручен Марии Яковлевне Федоткиной в день ее 55-летия. Он был незатейливо, но старательно оформлен цветными фломастерами, и суть его - весь характер Марии Яковлевны: «Она всегда элегантна, модна, уверена в себе. Не женщина, а удар молнии! Если хочешь поплакаться в жилетку - иди к Марии Яковлевне Федоткиной, у нее на всех жилеток хватит. Если хочешь занять денег - иди к Марии Яковлевне, отдаст последнее. Если хочешь получить совет - у нее жизненный опыт и любовь к ближнему. Если нужна помощь - бросит все и будет помогать».

О всех пунктах этой жизненной характеристики я судить не могу, скорее всего они абсолютно правдивы, но что «отдаст последнее» подтвердилось тут же.

- Не знаете, куда можно определить двух беспризорных мальчишек? - спросила Мария Яковлевна меня. - Тут ко мне прибились кормиться два мальчика лет четырнадцати. Как-то раз позвонили, попросили поесть, с тех пор так и приходят. Ну, я кормлю их, если есть чем. А мне их так жаль, мальчики, по-моему, хорошие. Куда обратиться, чтобы их пристроить к месту? Пропадут ведь.

Такая обеспокоенность за судьбу не только близкого, а просто человека свойственна почти всем представителям старшего поколения. Это не удивительно, ведь все они прошли со своей страной трудный и долгий путь, сообща одолели войну, понимая, что выжить можно было только вместе, помогая друг другу, независимо от того, где был человек - на фронте или в тылу. Сейчас не война, однако многим россиянам живется не легче, разве что фашист над головой не кружит да не бомбит, и таким обездоленным, как эти мальчишки, чаще всего помогают не состоятельные люди, а те, кто познал голод, лишения.

… Жила- была неподалеку от Камышина в селе Саломатино семья Серовых -Яков Григорьевич и Ксения Захаровна. Было у них четверо детей - двое мальчишек да две девочки. В 1936 году Серовы переехали в Астрахань, считая, что там будет легче жить. И совсем не думали, что через шесть лет часть семьи вернется обратно, но не в поисках лучшей жизни - по жестокой военной необходимости.

22 июня 1941 года Яков Григорьевич с женой был приглашен друзьями в ресторан по поводу какого-то торжества. Ребятишки носились по улице - лето же, в школу не надо, а родители отсутствуют. И никто еще не знал, что на западной границе уже идет бой, что гибнут советские солдаты, рушатся города, а под руинами остаются мирные жители.

Родители вернулись из гостей и сообщили, что началась война. Дети, конечно, не понимали, что такое война, кроме старшего Виктора, который окончил школу и собирался поступать в военное училище. А вместо этого пошел, как и Яков Григорьевич, на фронт и офицером стал уже в военное время. Ушел, и больше никогда родные не видели его. Последней весточкой от него было письмо из Ростова, что выслал матери денежный офицерский аттестат, а его часть идет на передовую. И лишь после войны Серовы узнали, что Виктор похоронен в братской могиле. Он сложил голову в боях за Ростов, который тогда несколько раз переходил из рук в руки: то фашисты займут город, то наши выбьют их оттуда. Погибли и два брата Якова Григорьевича.

В 1942 году, как раз перед сражением за Сталинград, Ксения Захаровна отправилась с детьми в Камышин - без родни трудно жилось им в чужом городе.

В Соломатино жили сестры Ксении и мать, Марфа Афанасьевна, которой пришлось взять на себя все заботы о восьмерых внуках, потому что дочерей мобилизовали на оборонные работы. В то время строилась спешно железная дорога Сталинград-Казань. Там работали чеченцы-стройбатовцы. Память Марии Яковлевны в связи с ними сохранила маленький, но весьма интересный факт.

Чеченцы жили во дворах местных жителей, естественно, имели военное обеспечение, потому сами себе готовили пищу в котлах. Несмотря на то, что питались солдаты лучше местных жителей, Марфа Афанасьевна, подоив корову, в первую очередь несла молоко солдатам-чеченцам. Те охотно принимали угощение, часто молока не доставалось и родным внукам. Бабушка это делала из милосердия. Во-первых, потому, что на фронте были пять ее сыновей, и она думала, что, может быть, кто-то сейчас помогает им, как и она. Во-вторых, как человек набожный, считала - надо помогать всем сирым и странникам. Чеченцы же были вдали от дома, вроде как странники, вот и угощала их. А те принимали это как должное, мол, женщина и должна угождать мужчине, и ни разу ни в чем не помогли бабушке - ни в хозяйстве, ни продуктами.

Немцы почему-то днем не бомбили «железку», зато прилетали ночью. И тогда бабушкин брат, нарывший вокруг дома окопов, хватал в охапку детей и с фонарем устремлялся к этим окопам. Бабушка сердито кричала: «Ты чего ночью с фонарем бегаешь? Хочешь, чтобы нас разбомбили?» Впрочем, фашистам вскоре стало не до новой железной дороги - Сталинград упорно сопротивлялся, а в ноябре советские войска начали операцию его освобождения.

Ксения Захаровна нашла работу в Камышине на стеклотарном заводе и переехала туда со старшей Аней и младшим Ваней. Машу решили оставить у бабушки, потому что в селе все-таки жилось легче - огород, корова. Зато продуктовую карточку Маши в Камышине делили на троих - 400 граммов «иждивенческого» хлеба. Ксения по своей карточке получала 600 граммов. Правда, Нюсю (так домашние звали Анну) после освобождения Сталинграда взяли в фабрично-заводское училище для учебы на помощника машиниста паровоза. «Фезеушников» кормили, обеспечивали формой, но жили они в наспех сколоченных деревянных общежитиях, где во все щели свободно задувал ветер. Ребята простывали, болели.

- Ну а мы, - вспоминает Мария Яковлевна, - жили с мамой. Видели ее редко. То она на оборонных работах, то в поле работала. А с завода в Камышине не выходила по двенадцать часов. Иногда даже нас, детей рабочих, звали на помощь. Мы грузили стеклотару в вагоны. Платили нам натурой - джемом, растительным маслом, спирт мы тоже брали и меняли потом на продукты. Жили голодно. Как-то потеряли хлебные карточки на целую декаду, и если бы не заводские мамины друзья, не выжили бы - они маме то кусочек хлеба дадут, то овощ какой-нибудь, а она все это нам приносила.

Яков Григорьевич в это время воевал. Был ранен и лежал в госпитале в селе Гусевка Ольховского района. Ксения Захаровна ходила к нему пешком вместе с детьми. Раненых там было много, лежали они вповалку на соломе. Выздоровел - и опять на фронт. Позднее был еще раз ранен, но вылечился намного быстрее, может быть потому, что в кармане лежала небольшая иконка Божьей Матери.

Эта иконка попала к Серову случайно. Шли однажды маршем три дня - голодные, истомленные, кухня где-то затерялась, И вот набрели на какой-то сарайчик, вроде курятника - неказистое зданьице, куда можно было проникнуть только бочком. Да еще яблони вокруг росли. Яков зачем-то полез в сарайчик, ноги как бы сами понесли. Еле-еле протиснулся туда, и видит - маленькая иконка Божьей Матери висит! Взял он эту иконку, положил в карман и хранил ее до самой демобилизации, с ней и домой вернулся. Наверное, эта иконка, как считают Серовы, хранила не только его, но и всю семью.

- Однажды, - вспоминает Мария Яковлевна, - сидим дома с братом Ваней и режем себе хлеб ниточкой на обед. Отрезали, съели. Еще отрезали. Не заметили, как всю булку съели. И так нам стыдно стало! Мама в это время была на работе. А потом должна была пойти на бахчи - у нас был участок, там, где сейчас построен текстильный комбинат. На участке росла кукуруза, арбузы, картошка, еще что-то. Вот мы и решили пойти туда и все прополоть. Пропололи, как смогли. Тут заводской гудок загудел - пять часов вечера. Смотрим - мама идет. Усталая, изможденная, худая, идет - шатается. Мы к ней: «Мама, мы все сделали!» Она похвалила: "Ой, какие вы молодцы!» Вот идем домой, ведем ее с двух сторон, я и призналась: «Мама, мы съели весь хлеб». - «Ну что же, - отвечает. - Съели так съели, вот придем да кипяточку соленого попьем». Приходим домой, а там перевод на столе лежит. Откуда? Это мы потом узнали, что папа был в командировке, а он у нас практичный был, сумел заработать, вот и прислал деньги. Мы побежали на почту, получили деньги и пошли на вечерний рынок, купили там два стакана кукурузной муки, пол-литра растительного масла и две буханки хлеба - всю тысячу потратили. Ой, какой у нас праздник был! А потом, помню, вдруг стали к нам проситься на постой экспедиторы, которые приезжали с фронта за стеклотарой. Мама говорит, что у нас тесно, живем в одной комнате втроем. А те - мол, ничего, продержимся, вы лишь нам еду готовьте, глядишь, и дети будут сыты. Давали масло, солонину, сгущенку. Вместе с ними и мы ели. А какой большой урожай на бахче был - картошка, кукуруза, арбузы! Потом и папа вернулся. Привез нам в подарок отрез темно-синего штапеля. Мама сшила нам с Нюсей юбочки в складочку, мы такие были довольные. Мы уже тогда с ней в художественной самодеятельности участвовали, так что обновки были очень кстати.

Окончив школу-десятилетку, Маша решила вместе с подружкой Зоей поехать учиться в Ташкентский учетно-кредитный техникум. Отец сопротивлялся, ведь такие техникумы в Мичуринске были, в Ульяновске, а девчонкам приспичило ехать в Ташкент. Заладили: «Там тепло, фруктов много, и вообще, Ташкент - город хлебный!» Отправили документы и забыли про них, а как пришел вызов, отступать уже было некуда - поехали. Правда, Зоина мать наотрез отказалась помогать дочери - не было возможности, а Яков Захарович пообещал Маше помогать.

Кой- как девчонки добрались до Куйбышева и смогли достать билеты лишь на поезд «Ташкент-Москва» по прозванию «пятьсот-веселый».

В поезде том и впрямь было ехать «весело» - вагоны товарные, нары двухярусные, гомон, тяжелый воздух. Поезд возле каждого столба останавливался, подбирал всех желающих, потому что в нормальные пассажирские поезда невозможно было попасть - не было билетов. А «добрый» пятьсот-веселый брал всех. Один остряк-узбек сказал: «Кому нарам - хорошо, кому низам - не дай Бог». Девчонки ехали «низам» - на своих чемоданчиках. Ехали восемь суток, в пути питались тем, что могли купить на остановках, да еще их угощал один молодой мужчина, который всю дорогу опекал их. И вот на девятые сутки в четыре утра добрались до Ташкента. Тут к ним с верхних нар спустился их «опекун», спрашивает: «Девочки, а куда вы едете?» - «В Ташкент, учиться в техникуме. Адрес - Советская, 12», - «А как добраться туда, знаете?» - «Спросим, расскажут».

Попутчик в Ташкенте сошел вместе с ними с поезда и предложил, мол, давайте, багаж ваш сдадим в камеру хранения, возьмите только белье да во что потом переодеться, а я вас в баню свожу. Предложение было очень кстати, потому что девчонки - чумазые, платьица на спинах разорваны жестяными полосками, которыми были обиты чемоданы, ведь спали-то на чемоданах в буквальном смысле. Дождались рассвета, пошли в баню.

- И вот приходим мы туда, - неспешно рассказывала Мария Яковлевна, - а там - красота, зал зеркальный, я такой роскошной бани никогда не видела. Он сказал, чтобы мы, если вперед его вымоемся, никуда не уходили, и вот вышел из мужского отделения и не узнал нас - Зоя симпатичная была, да и я не жаловалась на свою внешность. «Ой, - говорит, - какие вы красавицы! Я вас и не узнал».

После бани он девчонок накормил, да еще, как девчонки не отказывались, дал им пятьдесят рублей. Выяснилось, что он был главным инженером кирпичного завода в другом городе, возвращался из командировки, однако доставил девчонок в техникум и лишь тогда поехал дальше.

В техникуме девочек приветливо встретили, дали комнату в общежитии, с удивлением повторяли: «О, Сталинград, Сталинград!» - про Камышин там не слыхали. Но завершить учебу им в Ташкенте так и не удалось - не подошел климат, обе заболели, когда студентов послали на уборку хлопка. Местным узбечкам норма была - 150 килограммов за день, а студенткам - 45. И никто с поля не уходил, пока не была выполнена норма. Маша, заболев, попала в больницу, отец сразу же приехал и забрал ее домой. Зоя тоже уехала из Ташкента в Казань, там и завершила свое образование. А Маша поступила в Сталинградский учебный комбинат и стала бухгалтером, уехала по распределению работать на строительство Цымлянского гидроузла, там и познакомилась со своим будущим мужем - Николаем Григорьевичем Федоткиным. Он тоже был бухгалтером.

Николай был инвалид войны - у него были ампутирована кисть руки и стопа.

Федоткины жили у подножия Мамаева кургана. Уйти не могли, потому что Николай и его племянник с другом были оставлены на заводе «Баррикады» для эвакуации оборудования. Так вот и оказались в зоне огня своих и немцев. Разрывная пуля попала Николаю в живот, даже внутренности вывалились. Мать взяла их, обмыла кипяченой водой, вправила, перетянула рану простыней, перекрестила с мыслью: выживет - хорошо, а умрет… Ну что же - рана такая страшная.

Николай от боли кричал: «Пристрелите меня!» И тогда его племянник (он хорошо знал немецкий язык) с другом поползли на Мамаев курган, попали к немцам, объяснили, что парень умирает, нужна помощь. Среди немцев тоже были сердечные люди, вот им как раз такой фельдшер и попался - дал какие-то таблетки. Николай выпил и впал в забытье, на третьи сутки выплыл из темноты, а в блиндаже, где они находились - никого, только рядом еды немного: хлеб да конина. «Бросили, - подумал, - умирать, а сами ушли». Однако пожевал пищу, удалось проглотить, подумал, что назло всем выживет, и опять потерял сознание.

А родные, оказывается, ходили за мясом - неподалеку лежала убитая лошадь. А как Николай вновь очнулся - пошел на поправку, рана удивительно быстро затянулась. Тогда решили, что надо выбираться из города.

Николай уже мог ходить, потому ему поручили толкать нагруженную вещами тележку. И тут ему в позвоночник попала шальная пуля, он ее, обжигаясь, вытащил рукой и далее его уже везли на тележке. Добрались до Кривой Музги, там Николай вскоре выздоровел - организм молодой, сильный, ведь парень спортом занимался, хорошо на лыжах ходил, и через четыре месяца оказался на фронте. Его взял к себе в ординарцы командир, увидев как-то раны Николая, он удивился, зачем парень, такой израненный, на фронт пошел. Лейтенанта вскоре убило, а Николая вновь ранило. Несколько суток он лежал на морозе без сознания, спасло то, что был в теплом полушубке, ватных штанах и в валенках - обмундирование у солдат было добротное. Может быть, так и умер бы, но, видимо, и его хранила Божья Матерь, прочила его в мужья Маше Серовой, поэтому Николай пришел в сознание как раз тогда, когда мимо проползали двое бойцов. Говорить он не мог - тихонько свистнул, его обнаружили и отправили в госпиталь, где он провалялся полтора года, там ему и ампутацию сделали.

В Волжский Федоткины попали в 1951 году после завершения строительства Цымлянского гидроузла. При распределении на дальнейшую работу Николай попросил направить их на строительство Сталинградской ГЭС, на свою родину.

Поселились Федоткины сначала на квартире в селе Погромное - дочери Олечке было всего восемь месяцев. С ними жила мать Николая, а мать Марии из Камышина на машине привезла козу. Свекровь рано утром поднималась, доила козу, кормила Олечку. Но все-таки девочке нужно было и материнское молоко, а Мария (тогда не давали декретных отпусков на полтора-два года) работала, возвращалась поздно, кормила дочь своим перегоревшим молоком, оттого девочка заболела токсической дипсепсией и умерла.

Вскоре Погромное стали готовить к затоплению, а жителей переселять. Дома покрепче хозяева перенесли на новое место, а развалюхи - просто сносили. Переехали и Федоткины. Поселили их сначала в палатках неподалеку от 13-го лагеря, где они работали экономистами. Лагерь был расположен в квартале «Б». В квартале «А» располагался десятый лагерь. Условия, конечно, были не ахти какие, в баню мыться ездили в Сталинград. А зимой день и ночь в палатке топил печь-буржуйку один из заключенных по фамилии Чаплыгин. Он и еду готовил. «Словом, - пошутила Мария Яковлевна, - жили как при коммунизме - на всем готовом».

Сколько бы они еще прожили в той палатке - неизвестно, если бы не холодная зима да снегопады. Однажды выпал такой снег, что палатку засыпало с маковкой, еле откопали их из снежного заточения. Руководство как узнало про такой казус - тут же приказало переселить всех из палаток в настоящие дома. Вот тогда от основного лагеря отгородили дом, отремонтировали его, и вскоре Федоткины оказались в коммунальной квартире вместе со своими друзьями-коллегами по работе. Случилось это как раз 3 марта, в день смерти Сталина.

В 1954 году лагерную систему расформировали. Мария Яковлевна стала работать на машиносчетной станции (за ней был закреплен бетонный завод), участвовала в субботниках по очистке дна котлована от мусора перед заполнением, при закладке парка, на строительстве дворца культуры «Сталинградгидростроя». С 1964 года она - экономист центрального ремонтно-механического завода, ныне это «Энерготехмаш». 30 лет жизни ему отдала, двадцать из них - бессменный председатель профкома сборочного цеха.

Профсоюзная работа еще больше развила творческие способности Марии Яковлевны: сочиняла здравицы в честь именинников, пела в хоре, которым руководили Тамара Семеновна и Михаил Федорович Игнатовы. Но хор развалился в период «великой перестройки», а без песен Мария Яковлевна жить не может.

В их роду и Ксения Захаровна была певуньей, и сестры ее, которых в деревне, признавая их бесспорный песенный талант, в шутку звали сестрами Федоровыми, были в то время знаменитые в стране певицы. Поэтому, как только узнала, что существует хор «Зоренька», тут же пошла туда с приятельницей Марией Ильиничной Лебедевой. В «Зореньке» принято выступать с концертами на тех предприятиях, где когда-то работали ее почтенные участницы, потому Мария Яковлевна не раз побывала вместе с ансамблем на заводе «Энерготехмаш», где многие о ней тепло вспоминают до сих пор. Жаль, не слышит уже ее песен Николай Григорьевич, с которым они прожили душа в душу 45 лет, до самой его кончины в 1996 году.

Дети, Игорь и Светлана хотя и любят песни, однако выбрали иной путь. Ни тот, ни другая не стали и экономистами. Игорь свою профессию выбрал еще в самом нежном возрасте, когда ему сделал операцию молодой Камышинский хирург Станислав Васильевич. Видимо, не только золотые руки были у него, и сердце тоже - золотое, если четырехлетний малыш так привязался к нему, что решил стать хирургом. И стал. Теперь работает в Михайловке заведующим реанимационным отделением. А Светлана посвятила себя хореографии: школьницей танцевала в ансамбле Дворца пионеров, там же сейчас и работает хореографом.

Едва мы завершили беседу, как Мария Яковлевна, легко вскочив с места, заявила:

- А сейчас будем пить чай, - и умчалась на кухню.

И впрямь, не женщина - а удар молнии, такая же быстрая, стремительная, боевая, хотя годы и берут свое. Но она не поддается годам. И правильно делает.