После смерти матери Александра затосковала. Все ей казалось, что Павла Федоровна ходит по своей комнате, кашляет, просит подойти настойчивым стуком ложки о стакан. Александра переживала, что, вероятно, сделала не все для выздоровления матери. Ее угнетала вина перед ней: вдруг неосторожная злая мысль об уходе от матери на квартиру навлекла на нее беду и смерть. И вот бродит по квартире неприкаянная материнская душа, не дает покоя душе Александры, теребит ее. Женщине стало казаться, что постепенно сходит с ума, и слезы сами собой лились из глаз.

Виталий, видя глаза жены «на мокром месте», хмурился, но понимающе молчал.

Александра в ночные часы, когда ожидала мужа со второй смены, или проводив его в третью, садилась за письменный стол матери, доставала аккуратно завязанные папки и перебирала бумаги: письма, газетные вырезки, выписки из книг. Однажды обнаружила пожелтевший листок, исписанный неровными карандашными буквами без знаков препинания - одно сплошное предложение. «Здрастуй Паня напиши мне письмо чтобы я могла сама прочитат вет мне нечитают пиши большими буквами как мне охота с тобой поговорит вет мне нескем горем поделится нелза если што спросила дак мне так ответат молчи грыжа лежишь так лежи все болею завтраки надо готовит нестану так злятся на меня я живу у зои розе все еше недали другую квартуру ну вот чем ты кормишь жену она што полезное не ест кефир или простокишу стараемся подержат организм а она етово не понимает у меня от васи нет нечево неслуху недуху…» - у Александры защемило сердце. Это письмо бабушка, видимо, написала Павле Федоровне, когда Александра гостила в Альфинске у тетушек. Вспомнился говорок бабушки и ссора с Зоей Егоровной. Бабушка тогда тоже ругала Смирнова, но тут же признавала, что он - умный мужик, хотя и пьяница. И все время сожалела, что нет у них большой квартиры, а то бы переехала к ним в Тавду.

Александра перебирала документы, и перед ней развертывалась та сторона жизни матери, о которой не знал, видимо, никто из них, ее детей: оказывается, Павла Федоровна занялась поисками места гибели Максима Дружникова, человека, которого Александра знала лишь по ее рассказам, но уважала и с гордостью носила его фамилию до самого замужества. В папках были запросы в военкомат, в архив Советской армии, там же были ответы: «Извините, сведений не имеем… Не значится…» Лишь кончик ниточки обозначился в клубке поисков: письмо жены Александра Кожевникова, ушедшего на фронт вместе с Максимом. Ребята-следопыты из села Родня заинтересовались, кто же похоронен в братской могиле в их селе и разыскали документы солдат, умерших в госпитале, среди них обнаружили «медальон смерти» Кожевникова, маленькую капсулу, которой снабжали всех солдат. Из нее и узнали адрес его семьи.

Павла Федоровна ухватилась за этот кончик, написала юным следопытам письмо, но не успела отправить. Она, судя по письму, собиралась поехать туда, где предположительно погиб Максим, хотела поклониться земле, где, вероятно, лежит его прах. Вместе с поисками следов Максима Павла Федоровна писала во все инстанции и о том, что в городе обязательно надо воздвигнуть обелиск всем погибшим на войне тавдинцам. И его воздвигли спустя два года после смерти неугомонной Павлы Дружниковой, но она успела побывать на закладке первого камня на месте будущего обелиска.

Еще Александра обнаружила две толстые тетради, разбухшие от вставленных в них дописок. В тетрадях были стихи. Не те, что мать отправляла в местную газету, «заказные» по случаю какого-либо праздника. В тетрадях были иные стихи, незнакомые, хватающие за душу своим чувством. Пусть не всегда они были казистые, иной раз ритм нарушался, но в них - вся жизнь матери, ее переживания, и одно из них - последнее, написанное накануне того дня, как мать парализовало - расстроило Александру до слез: мать словно предчувствовала все сомнения и терзания дочери.

- «… Когда, как кошка, тихим шагом украдкой старость подойдет, мы вспоминаем нашу маму, она же больше не придет. Когда куржак покроет волос, когда устанем от забот, поговорить бы надо с мамой, но мама больше не придет…» - это было похоже на то щемящее чувство разлуки, какое навалилось на Александру после смерти матери. Павла Федоровна, уже испытавшая это чувство после смерти Ефимовны, заранее укоряла и предупреждала своих детей не повторять ее ошибок. Александрина тоска тоже вылилась в стихах: «Только мамочка не встанет, мне подарок не пришлет, даже просто ко мне в гости никогда уж не придет. Ах, вы, матери, вы, мамы, как же трудно нам без вас, ах, зачем так рано, мамы, покидаете вы нас…»

Перебирая бумаги Павлы Федоровны, читая ее воспоминания, Александра думала, что мать имела немалые способности. Она могла быть актрисой, она неплохо рисовала - мама подправляла ее детские рисунки вполне профессионально. И эти стихи… Выходит, мама могла стать и поэтессой. Но все ее способности задавили жизненные обстоятельства: нерадостная юность, преждевременная смерть отчима, который понимал ее характер и стремления лучше, чем родная мать, неудачное замужество с Копаевым, раннее, в двадцать шесть лет, вдовство, а потом жизнь, хоть и с любимым, но совсем не приспособленным к жизни, человеком. Литературе надо, пожалуй, отдавать свою душу без остатка, отдалившись полностью от семьи. Но мама, на плечах которой смолоду была большая семья, не могла полностью отдаться любимому занятию: семью надо было кормить. А детей она очень любила. Даже внуки не заняли в ее сердце место, где царили дети. Старших внуков она не нянчила, ну а младшего Антошку любила просто как маленького забавного человечка, но любила не больше дочери.

Виталий косился, когда жена «зарывалась» в архиве тещи: не одобрял ее занятия, не понимая, какого рожна надо жене, чего она ищет. Сам-то Виталий был вполне доволен своей судьбой и семьей. А жена к тому же начала заговаривать и об учебе на факультете журналистики. И это тоже было непонятно Виталию: есть же у нее среднее техническое образование, работа хорошая - мастер в типографии, а вот понадобилось зачем-то и журналистское образование…

Решение поступить на факультет журналистки пришло к Александре не сразу, лишь тогда, когда она поняла, что умение слушать - бесценный дар для журналиста. А слушать она умела.

Однажды к ним пришла старушка и спросила, нельзя ли увидеть «аблоката». Такая просьба для Александры не была новостью, потому что отцовская клиентура после его смерти перешла к Павле Федоровне. Теперь уж мама писала прошения и апелляции. Но вот и мамы не стало, а люди все равно находили их дом, приходили за советом.

- Дочушка, - обратилась старушка к Александре. - Говорят, хорошие люди здесь живут, могут помочь.

- Нет уж здесь бабушка тех людей: умерли, - ответила грустно молодая женщина.

- Знаю, голубушка, да говорят, что дочка у них шибко грамотная, не ты ли это?

- Дочь - я, да какая же «шибко грамотная», я ведь не юрист.

- Все равно, милая, напиши мне бумагу нашему правителю. Я тебе заплачу. Ты прости, денег у меня нет, пензия маленькая, колхозная, а вот гостинец принесла, - и старушка вынула из сумки узелок, где была литровая банка варенья и несколько яиц в алюминиевой миске.

Александра густо покраснела:

- Да что вы, бабушка, не умею я!

- А ты напиши, как сможешь, ведь поди-ка слова составлять правильно умеешь, вот и напиши. Я-то совсем безграмотная… - настаивала старушка.

Александра решительно отказалась от платы, наоборот, сама угостила гостью чаем заодно и выслушала ее рассказ о том, как единственный сын женился и привел в дом жену красивую, да недобрую. Пока мать была в силе, и сын, и невестка были довольны: в доме порядок, обед приготовлен, за внуками пригляд есть. Но стала она прибаливать, и невестка начала коситься-браниться, дескать, не вовремя на стол подала, плохо постирала да в доме не прибрала, в огороде мало сделала. Естественно, что и сына восстановила против матери, известное дело - «ночная кукушка» всегда перекукует.

- И вот мне бы в дом старости устроиться, - завершила свое невеселое повествование гостья. - Напиши, дочушка, я сама-то не очень баско пишу, авось там люди добрые да умные, поймут, что нет мне никакой жизни в собственном дому, а ежели смерть пока не прибирает, то хочется пожить не в злобе да укорах, а в спокойствии. Да и на сына не хочу сердиться, грех это, своя кровиночка. Я бы и пензию всю отдавала, мне ведь немного надо…

Александра слушала эту исповедь и поражалась тому, что старушка сама бежит от своих родных в не лучшее место. В городе интернат для престарелых есть, это - мрачное здание с облупившейся штукатуркой на окраине города. Двор - неухожен, со старыми некрашеными скамейками. По двору бродили какие-то безликие, одетые в одинаковые больничные халаты, старики и старухи с тоскливыми лицами. Они подолгу стояли у изгороди и смотрели на прохожих, может быть, ожидая увидеть родное или хоть просто знакомое лицо. И чувствовалось, как неуютно им там, брошенным, бездетным, как тяжело. А эта старая женщина сама туда хочет уйти, видать, очень солоно ей в своем доме. Боже, что за судьбы у людей бывают пакостные! И за что им такое выпадает?

Александра написала от имени старушки письма в несколько инстанций, надеясь, что где-нибудь да откликнутся на ее отчаянную просьбу. И забыла о том.

А поступить в университет Александра решилась лишь тогда, когда переехали Изгомовы в другой город, такой, как и Тавда, зеленый, но выросший в степи на берегу Волги, потому и звался - Приволжск.

На переезде настоял Виталий. Может, из жалости к жене, у которой слезами наливались глаза при взгляде на пустое окно, где раньше виднелось улыбчивое лицо Павлы Федоровны, когда они возвращались домой. А может, надоело слыть в городе «мужем Шуры Дружниковой», захотелось, чтобы его прежде всего уважали как Виталия Изгомова, ведь не зря он, посмеиваясь, признался однажды: «Ну, жена, тебя, похоже, весь город знает: кому не скажу, что женился на Дружниковой, все говорят - знаем ее, знаем. Надо же, какая ты у меня знаменитость! Тут, понимаешь, и захочешь сгульнуть, да не сгульнешь - тут же тебе донесут», - «А ты не хоти», - засмеялась в ответ Шура, поворошив волнистые волосы мужа - она любила это делать.

Однако слова его насчет гульбы, пусть даже и шутливые, все же запали в душу, залегли в далеком уголке, тем более, что из этого вышла у них однажды размолвка, когда еще не были женаты, но заявление в ЗАГСе уже лежало. Тогда Виталий с коллективом аэропорта, где он работал, по путевке-однодневке собрался в дом отдыха, тот самый, в котором еще до войны отдыхала и Павла Федоровна с Максимом. Только время иное - зимнее.

И как Максим с Павлой, так и Виталий с Шурой, весь день веселились, точно также и выпили все за столом, лишь после обеда устроили не танцы, а вновь пошли гулять - уж больно денек был хорош: тихий, безветренный, с легким морозцем.

В их группе оказалась и прежняя женщина Виталия, на которой он чуть было не женился - она тоже работала в аэропорту. Бывшая зазноба все время задевала Виталия шутками-подковырками, насмешливо поглядывая на Шуру. Подвыпивший Виталий тоже не оставался в долгу, его шуточки становились все откровеннее и пошлее. Вдруг девица неожиданно упала в снег, будто споткнувшись, и, ухватившись за руку Виталия, повалила его на себя. Виталий рухнул на нее точно в такой позе, как если бы они оказались в постели, его глаза заблестели. Он инстинктивно еще сильнее прижался к девице, даже дернулся весь, устраиваясь поудобнее, и губы уже потянулись к ее губам… Но в следующий миг он опомнился, вскочил, стал отряхиваться от снега, забалагурил, дескать, надо же, как напился - ноги не держат. Он схватил Шуру за руку и больше не отпускал ее ни на секунду, как будто искал у нее защиты или же боялся сам себя и своего мужского желания обладания женщиной. Шура ни словом не обмолвилась, как неприятно ей было видеть его верхом на похотливой девице, в душе ворохнулось что-то злое, но Шура постаралась не выпустить это «что-то», свою ревность, наружу.

И вот неосторожное слово вновь заставило ревность шевелиться, однако, Шура по-прежнему не выпустила ее наружу: не было оснований. Виталий, похоже, любил жену по-настоящему, если помогал во всем, и в дружеских компаниях, помня, видимо, тот неприятный случай в доме отдыха, никогда не обращал внимания на других женщин. Или делал вид, что не обращал?..

И много-много лет спустя Александра поняла, что смерть матери и решение переехать в другой город - это очередная развилка ее жизненной дороги. Кто знает, останься Изгомовы в Тавде, и судьбы их сложилась бы иначе? А, может, рано или поздно выбранный путь все-таки привел бы их к повороту на дорогу, предназначенную Александре свыше, и все равно случилось бы все, что случилось с ними, только, возможно, более трагично, с большей болью. Но Александра не умела еще рассуждать о своей жизни - просто поступала так, как подсказывало сердце. Не умела еще анализировать свои поступки - просто старалась жить по совести и справедливости.

Мысль уехать из Тавды возникла не сама по себе - ничто не держало их в городе. Родных Александры здесь не осталось, мать Виталия окончательно откачнулась, обходила их дом стороной, впрочем, она после ссоры к ним ни разу не заходила, даже на руках никогда не держала своего последнего внука. К тому же отношения Александры с директором типографии Алиной Степановной становились все хуже и хуже. Она была готова уйти из типографии, но не истек еще срок отработки после окончания техникума. Алина Степановна и рада уволить Шуру, неугодную чем-то Потокову, первому секретарю горкома партии. Но в областном управлении, где она усердно хаяла мастера, доказывая неизбежность ее увольнения, Алине Степановне дали понять, что если уволит Дружникову, то у нее будут неприятности, и ей было непонятно, чем смогла угодить девчонка главному инженеру, если он стоит за нее горой.

Однако Шура устала противостоять директору, да и сердце ныло, не переставая, потому она спросила однажды Виталия: «Может, нам уехать из Тавды?» Виталий не только согласился с женой, но постарался, чтобы она не забыла о своей идее.

Вскоре подвернулся и удобный обмен квартирами в другой город, удобный не столь самой квартирой, она-то как раз была хуже тавдинской, сколь близостью к Новороссийску, где жила Лида и возможностью со временем переехать туда. Александра съездила в областное управление, честно рассказала Помазкину, почему собирается уехать из Тавды, и попросила не препятствовать ее увольнению из типографии. Помазкин, не стесняясь молодой женщины, выругался:

- Вот чертова хохлушка! Что она к тебе вяжется?

Александра пожала недоуменно плечами: «Не знаю». Не рассказывать же ему непонятную историю вражды матери с Потоковым, что есть человек в типографии, который спит и видит себя на месте мастера.

- Почему ко мне не обратилась за помощью, что она тебя с места выживает?

- Петр Васильевич, а вы бы мне поверили?

Помазкин подумал, ответил:

- Не знаю, может быть, и поверил, а, может, и нет.

- Вот видите - не знаете. И как бы я стала жаловаться?

- В том то и беда, что ты этого не умеешь. А еще хуже - не умеешь подавать себя и свою работу: молча работаешь, а нет, чтобы иной раз и похвастаться.

Александра улыбнулась: Помазкин был истинным представителем военного поколения, был настоящим «трудоголиком», как стали уже с легким презрением называть людей, полностью отдающих себя любимому делу, те, кто искал большой заработок при легкой работе. И спросила:

- Это вы призываете меня не столько работать, сколько делать вид, что работаешь?

Помазкин рассмеялся:

- Тебя призовешь, как же, упрямицу этакую. Да и сказал же, что не умеешь ты так поступать. Хорошо, поезжай, надеюсь, все будет у тебя заладится на новом месте. Слушай, а почему ты в нашей области не хочешь остаться? Мастера нужны в Первоуральске, в Верхней Пышме - уж Пышма-то рядом с Свердловском, через годик-другой я тебя в управление возьму, - знал, конечно, что Дружникову, если примет решение, трудно разубедить, но все же попытался: молодая женщина ему нравилась своей открытостью, честностью и хорошим упрямством, которое проявляла исключительно в интересах дела.

Александра объяснила причину, и Помазкин сказал:

- Ну, решила, так решила - поезжай, удачи тебе, - и вызвал по селектору Романенко. Когда тот явился, спросил:

- Тебе Алина на Дружникову жаловалась? - получив утвердительный ответ, рассердился: - Что, хохол хохла не выдаст? Неужели человеку помочь не мог? Или мне сказать, что управы на Галину не нашел?

Анатолий Иванович обидчиво вздернул подбородок, и Александра знала, почему - именно он «укорачивал» директора типографии, чтобы она не ярилась на Александру. Она заступилась за главного инженера:

- Петр Васильевич, как раз он и не давал Алине Степановне подвести меня под увольнение, а ведь она могла, нашла бы нарушение в отчетности за материалы и уволила бы.

- Надеюсь, у тебя там все нормально с отчетностью? - проворчал Помазкин.

- Петр Васи-и-льич! Вы же понимаете, что нормально! - рассмеялась Александра. И добавила: - Иначе бы Алина Степановна меня с… съела бы!

Мужчины тоже рассмеялись: прекрасно поняли, с чем бы ее съела директор типографии.

Анатолий Иванович, узнав о переезде Александры, предложил снабдить ее рекомендательным письмом, тем более что главный инженер управления полиграфии в той области - его однокурсник. Александра не отказалась от такого письма.

Работники управления проведали, что Шура Дружникова уезжает, забегали один за другим в кабинет Помазкина: кому-то понадобилось документ подписать, у кого-то вопрос неотложный возник, уходя, каждый подмигивал ей, дескать, зайди к нам.

Александра так и сделала, и когда женщины (в управлении работало только трое мужчин) принимались охать-ахать из-за ее отъезда в далекое Поволжье, дарили ей мелкие безделушки, у нее слезы наворачивались на глаза: бывшие коллеги помнят ее и любят. Помазкин, прощаясь, опять попенял, что не послушалась его уговоров и перевелась работать в Тавду, а то все, наверное, было бы иначе.

Романенко, вручив рекомендательное письмо, пригласил Александру посидеть в кафе. Женщина с хитринкой глянула на него и согласилась.

Кафе было то же самое, где Анатолий Иванович несколько лет назад пытался «воспитывать» Александру, только изменился интерьер - стало уютнее, красивее.

Романенко был галантен, словоохотлив, но запретной темы не касался: однажды он предлагал Дружниковой свое покровительство, разумеется, за определенную благодарность. «Благодарственные» отношения не устраивали Шуру: она твердо помнила слова матери, что честь, особенно девичью, надо блюсти смолоду. Романенко тогда обозвал ее высокоморальной дурехой, дескать, с ее нравственными взглядами она никогда не добьется высоких карьерных достижений - время сейчас такое наступило, а у нее, как у женщины, есть козырь, который она должна уметь использовать. Впрочем, отказ Шуры лишь добавил уважения к ней.

Они сидели в кафе долго - до отправления поезда в Тавду было шесть часов. Вспоминали Людмилу Гришину, которая уехала в Хабаровск, хотя, отработав положенный срок, могла вернуться в Куйбышев - она была родом оттуда; поговорили о Веселове, бывшем директора тавдинской типографии, жившем в Бендерах, куда перевели работать его жену с гидролизного завода. «Перемыли» косточки всем, кто работает в управлении…

Романенко доставил Александру на вокзал на такси за полчаса до отхода поезда: служебную машину использовать в нерабочее время не разрешалось, и он отпустил ее, когда подъехали к кафе. Как раз объявили посадку, и Романенко проводил Александру до вагона. Уже обо всем они переговорили, даже о фильмах, которые шли сейчас в кинотеатрах, темы беседы иссякли, потому в Александре возникло нетерпение - ушел бы уж Романенко, а то стоит рядом, мнется, тоже, видимо, не зная, о чем говорить. И она подала ему, прощаясь, руку:

- До свидания, Анатолий Иванович, спасибо вам за все.

Романенко вдруг крепко обнял ее и жарко прошептал в ухо:

- Шурочка, сдай билет. Снимем в «Исети» номер, ведь ты сейчас женщина, чего ты боишься?

Александра не оттолкнула его от себя, только сказала тихо:

- Да, женщина, и у меня есть муж.

Романенко не обиделся, не размыкая объятий, произнес с сожалением:

- Эх, Шурка, Шурка… Дуреха ты правильная. Я ведь тогда не просто так развлечься хотел, мне кажется, я тебя даже полюбил, может быть, и с женой разошелся бы. А ты… Эх! Ну, хоть поцеловать тебя сейчас можно?

Александра приподнялась на цыпочки и прикоснулась губами к его губам. Романенко сжал ее в объятиях еще сильнее, страстно поцеловал и притиснул к себе так, что женщина сразу ощутила полноту его мужского возбуждения. Оторвался от губ, шепнул: «Поедем в «Исеть». Очень прошу». Александра покачала отрицательно головой: «Пойми, не могу, не умею иначе…»

- Эх, Шурка, золотой ты человечек, - сказал Романенко, - на другую бы обиделся, а на тебя не могу, потому что даже отказываешь ты мужику без всякого выпендрежа, не набиваешь себе цену, а просто отказываешь, и все. И представляешь - совсем не обидно! Ну, ладно, прощай, милая моя девочка! - он еще раз поцеловал Александру, но уже легко, осторожно, и зашагал прочь, меряя опустевший перрон длинными журавлиными ногами.

Александра смотрела ему вслед, понимая, что Романенко был искренним с ней, но изменить мужу не могла: в их роду такое не одобрялось. Лида тоже не ушла от Семена, когда любимый человек просил ее об этом. Никто еще из потомков Федора Агалакова первым не разрушал семью, и она - не исключение. Поезд тронулся. Александра еще раз глянула вслед уходящему Романенко, не подозревая, что видит его последний раз: он умер через три года.

Из Тавды Изгомовы уехали с трудом. Вдруг обрушилась на район неведомая ранее болезнь - начался падеж свиного поголовья, и район объявили карантинным. Александра обратилась в горисполком за разрешением выехать из города: время шло, пора устраиваться на работу на новом месте, чтобы не прервался рабочий стаж, да и контейнер с вещами уже давно ушел из Тавды.

Разрешение Александра получила. И они уехали в неизвестность: как там все сложится?

Двое суток в пути - сначала среди лесов, потом жаркой, пыльной степью - Александра все думала, правильно ли сделала, что не осталась в Свердловской области, что отвергла любовь Романенко? Но потом успокоилась, видно, правду говорят, что половину дороги человек думает о прошлом, а потом его мысли - о будущем. Так и с ней случилось. И теперь вся семья, не отрываясь от окна купе, рассматривала проплывающую местность, и трехлетний Антошка спрашивал, почему не видно елок да сосенок, а только - поля, поля да чахлые лесопосадки вдоль дороги.

В новом городе Изгомовым повезло: работу нашли почти рядом с домом. Шуре до типографии ходу пять минут, Виталию до завода - десять. А пока не выхлопотали место в садике для Антошки, с ним согласилась посидеть соседка-старушка, полюбившая мальчишку, как своего внучонка. Мальчуган был забавно серьезен, пытался рассуждать, как взрослый, чем немало смешил свою няню, которая с восторгом пересказывала потом его рассуждения во дворе с товарками. Однажды он пытался перевоспитать ее зятя, который все выходные дни не «просыхал», выпивал ежедневно две-три бутылки водки, благо магазин рядом с домом. И Васильевна взахлеб словесно описывала, как Антошка, заложив руки за спину, прохаживался перед зятем и выговаривал ему, что пить водку - вредно. Мальчишка так поразил мужика, что он и впрямь не прикасался к спиртному недели две. Антошка к тому же и его жене дал совет: «Тетя Валя, спрячьте скорее деньги, а то дядя Пауль придет и свистнет ваши денежки». Дома же сказал: «Ну и дядя Пауль, все пьет и пьет водку. А потом кричит на весь двор. Папка вот потихоньку пьет, одно пиво», - он еще раньше Александры заметил, что Виталий пристрастился к пиву: в Тавде оно было привозное бутылочное из Свердловска, здесь - свой пивзавод, пива - хоть залейся.

Антошка рос веселым и сообразительным, в его лексиконе было немало взрослых слов - кстати, между прочим, собственно говоря, любопытно. Он не картавил, как все малыши, а заменял трудное «р» и легкое «л» на «в», поэтому получалось «между пвочим, вюбопытно»…Он любил рассматривать картинки в детских книжках, которые, не жалея денег, покупала Александра. Выписала и журнал «Веселые картинки». Еще Антошка любил рисовать. Ему нравилось сидеть дома с бабушкой Васильевной, а ходить в садик Антошка не любил, хотя там его хвалили: «Послушный, память у мальчика хорошая», - прослушав любую сказку, он ее свободно пересказывал. И не раз, возвращаясь домой, говорил: «Мама, скажи мне: «Умница, хорошо себя вел». И все-таки садик он не любил. Васильевна как-то рассказала, что Антошка заявил: «Ох, хорошо, бабушка, с тобой, да надо в садик идти, навязал мне папка этот садик. Но ничего, вот если заболею, то ты со мной опять сидеть будешь». Когда научился считать до трех, то стал показывать Васильевне в «Веселых картинках» такой же веселый и смешной поезд.

- Бабушка, - задал он вопрос Васильевне, - это какой вагон?

Васильевна промолчала, и тогда мальчуган сам себе ответил:

- Первый. А это какой вагон? - не услышав ответа, опять проинформировал бабушку. - Второй. А этот? - Васильевна молчала, думая о чем-то своем. - Это третий вагон, бабушка! Вы что, считать не умеете? - впрочем, дальше маленький хитрец считать не стал, чтобы не опозориться.

Александра воспитывала своего первенца в строгости, но никогда не била, шлепала легко для острастки, а чаще усаживала в кресло в наказание. Антошка послушно усаживался «в карцер», не забыв при этом книжку с картинками или детский журнал. Так он мог просидеть несколько часов, рассматривая книги, но Александра его не ругала - пусть хоть таким образом, но привыкает к чтению. Антошка и впрямь вырос книгочеем и знатоком литературы и даже вел на областном радио рубрику, посвященную литературе.

Однажды Антошка закапризничал, не желая ложиться спать.

- Раздевайся скорее и ложись! - приказала сурово: рано начала приучать сына к самостоятельности.

Антошка заканючил:

- Ну, мамочка, пожалей меня, погладь по головке!

- Антон, замолчи!

- Ну, поцелуй!

Александра вышла из терпения и приказала:

- Вернусь из кухни, чтобы уже был в постели! - и ушла.

Через пару минут осторожно подошла к детской комнате, заглянула. Антошка сидел на кровати, пыхтя, стягивал с себя колготки и бубнил:

- А ты возьми осторожно и тяни, вот и снимешь, разденешь свои ноженьки золотые. Вот видишь, и снял…

Александра чуть не рассмеялась: интонации у сына были точь-в-точь ее. Она заглянула и нарочито сердито спросила:

- Ну, как, разделся? Молодец! За это я тебе сейчас книжку почитаю.

- Нет, мамочка, ты лучше ложись со мной и усыпи меня своей сказкой.

Антошка любил, когда мать ложилась рядом с ним и рассказывала сказку. Александра поцеловала сына и начала рассказывать ему сказку.

«Цыганка гадала, цыганка гадала, цыганка гадала, за ручку брала…»

Так что же ты хотела нагадать Александре, цыганка? Не стала она тебя слушать, беспечно махнула рукой:

- А, то, что было, я знаю: все быльем поросло, что есть - тоже известно, а что будет… То и будет!

- Погоди, милая, погоди, золотая, погоди, бриллиантовая, - зачастила цыганка, ухватив женщину за рукав. - Я всю правду расскажу, ничего не утаю! Позолоти ручку, красивая, не пожалей рублик, не пожалей рваненький, а если угожу, так и красненькую дашь…

- На тебе рублик, на тебе рваненький, - в тон цыганке пропела Шура, - только отстань! - и замерила быстрыми шагами улицу.

- Эй, - крикнула ей вслед гадалка, - будет у тебя двое детей и двое мужей!

- Ага, один - муж, другой - любовник! - только и рассмеялась женщина в ответ.

- Ой, золотенькая, - припустила за ней цыганка, - погоди, еще что-то скажу, ей-богу, бесплатно погадаю, понравилась ты мне! Мужу не верь, обманывает он тебя!

Но Александра не слушала цыганку, спешила домой, где ожидали ее муж и сын.

Дом, где Изгомовы жили, стоял на зеленой уютной улице напротив городского парка, ухоженного и чистого, не то, что в Тавде - часть соснового леса, которую люди постарались превратить в место для отдыха. Здесь парк, как и вся зелень в городе, посажен руками человеческими. Высокие вязы, голубые ели, зеленые газоны и постриженные кусты ирги да кленов вдоль дорожек, розарии. В городе, загазованном химическими выбросами, жить рядом с парком - великое благо и удача, Изгомовы тем благом пользовались ежевечерне, гуляя втроем по парку, радуясь друг другу, любуясь и гордясь своим сынишкой, который лихо катил впереди на велосипеде, словно и не было у них за плечами четырех лет совместной жизни, все смеялись да дурачились, как жених и невеста. Правда, просигналил уже «первый звонок» перед неприятностями, но Александра тогда не обратила на это внимание: мало ли что наболтает цыганка, выманивая денежки. Мужу своему Александра верила.

Их дом поставили на капитальный ремонт, а жильцам предоставили комнаты в резервном для таких случаев доме-общежитии, в котором уже жили несколько семей из соседнего дома. Виталий работал в две смены, возвращался домой поздно, Александра, дождавшись его, кормила и уходила спать, пока Виталий оставался в общей кухне выкурить перед сном последнюю сигарету.

И тогда там появлялась соседка Верка, разбитная, нахальная и гулящая бабенка, которая тихая была лишь в дни, когда дома находился муж, а дома Сергей бывал очень редко - разъездная была у мужика работа. Скучно Верке, хотя и есть любовник, однако и тот, как человек семейный, не каждый день навещал свою зазнобу. Вот и нацелилась Верка на разговорчивого, прибаутистого, красивого соседа: явится на кухню и до полуночи хохочут оба, развлекая друг друга анекдотами…

Александре, конечно, не нравилось такое поведение мужа, который вместо того, чтобы поспешить к ней, часами рассиживался в кухне с соседкой. Да и только ли анекдотами балуются? Словом, из-за соседки и поругались однажды Александра с Виталием - впервые в новом городе. А тут праздники подошли первомайские, и произошло событие, которое заставило Александру думать, что она идет по материнскому пути, может даже, повторяет ее судьбу, потому что именно в далекий сороковой год, именно в Первомай, узнала Павла об измене своего мужа Максима.

- Саш, - спросил на следующий после ссоры день Виталий, - Верка предлагает собраться вместе да отпраздновать, как ты на это смотришь?

Александра смотрела отрицательно, так и ответила мужу. Тот вспылил:

- Ну, как хочешь, а я пойду к ней, вечно ты дома сидишь, бухтишь, чтоб лишнего не выпил, а там хоть еще люди будут.

Александра закаменела: не ожидала, что муж так заявит. Конечно, можно было бы пойти к ее новым друзьям или к его, но Виталий предложил праздник встречать именно в комнате у Верки, которую Александра видеть не могла.

День прошел у Александры скучно и грустно. Сходила с сыном в парк, покатала его на карусели, вернулась домой, а в комнате у соседки все гомон стоит. Виталий, увидев, что жена пришла, заскочил в комнату, вновь спросил:

- Пойдешь к Верке?

- Нечего мне там делать, - ответила Шура.

- Ну и сиди тут одна, - ухмыльнувшись, исчез опять за дверями.

Медленно проползали час за часом. Александра по-прежнему сидела в своей комнате, даже ужинали с Антошкой не на кухне, потому что там постоянно шныряла Верка. Вот и ночь подошла, а Виталий так и не явился, наоборот, отправился в парк гулять, прошагал демонстративно под окном, гордо вскинув голову. Вскоре из дома выскользнула и Верка.

Чего добивался Виталий в тот день, Александра так и не поняла: муж явно шел на скандал, и не хотел даже на секунду задуматься о последствиях. Уложив спать Антошку, уселась у окна, поджидая мужа, надеясь, что все же хватит у Виталия ума вернуться в одиночку. Но вернулся Виталий не один - с Веркой. Парочка прохаживалась во дворе, пьяная Верка висела на плече у Виталия, а тот, чтобы женщина не упала, поддерживал ее за талию. Увидела Александра «дефиле» мужа, и нервы не выдержали нового испытания.

Вихрем вылетела на улицу, подскочила к мужу и с ходу залепила ему пощечину. Голова у Виталия дернулась, он резко повернулся и ушел в темноту между домами. Верка начала объяснять Шуре, что ничего между ними не было, просто встретились в парке, вот и пришли вместе домой.

Александра, сдерживаясь изо всех сил, процедила:

- Уйди, не то плохо тебе будет…

Верка хмыкнула и ушла.

Александра схватилась за голову: а что будет с их семьей? Однажды Виталий сказал ей, что любые слова выдержит, лишь бы никогда не ударяла его по лицу, а Шура это как раз и сделала. Голова у нее гудела, сердце стонало и разрывалось на куски, она осознала, наконец, что не понарошку любит Виталия, по-настоящему, не желает делить его ни с кем. Разумом понимала: мужчины могут запросто изменить, но, думалось ей, не Виталий, такой любящий и нежный в постели, такой ласковый и осторожный в первую их брачную ночь. Хоть криком кричи, а дело сделано, и Александра в отчаянии выскочила на улицу, чтобы побежать к его друзьям, где-то же он должен быть сейчас… Выскочила на крыльцо и услышала приглушенный смешок: опять они вдвоем - Виталий и соседка…

Александра, собрав самообладание в кулак, подошла, спокойно сказала мужу:

- Хватит болтаться под окнами, иди домой.

Виталий, как ни в чем не бывало, направился к дому. Верка дернулась следом, но Александра преградила путь:

- Если не хочешь, чтобы я тебя сейчас изметелила, угомонись! - и пошла прочь.

Утром Виталий, понимая, что виноват, предпринял попытку примирения. Он и раньше любил поддразнивать жену, но сейчас, чувствовал, зашел слишком далеко.

- Сашуленька, прости меня, ни в чем я не грешен, но хотелось тебя немного позлить, чтобы приревновала, а то я так и не пойму, любишь ты меня или нет. А сейчас вижу: любишь. Да разве тебя сравнишь с Веркой? Она - дура, а ты у меня - умница, она по сравнению с тобой - коряга. Бес меня попутал, не иначе, а то разве бы я обратил на нее внимание?

Александра выслушала его, не зная, то ли поверить и простить, то ли продолжать молчаливую войну. И то, и другое имело свои плюсы и минусы. Виталий весь день ходил за ней хвостом, ластился, и Александра решила помириться. Она не любила скандалы, нрав имела беззлобный, и долго находиться в состоянии ссоры не могла. Да и не хотела нервировать Антошку, который очень чутко реагировал на размолвки родителей - замыкался в себе, смотрел на обоих огромными вопрошающими глазами: «Кто виноват из вас, почему вы ссоритесь?» Вот и в тот день возился в своем углу с игрушками, не приставал к ней с вопросами, не капризничал. Мальчишке было жаль и маму, и папу, он просто не знал, чью сторону принять.

- Сашенька, ну прости, я - осел, я - дурак, но изменить тебе не хотел… - завел опять свою песню Виталий, когда она вечером стелила постель. - Прости. Мне только ты нужна… - и бухнулся на колени. - Прости! - вроде, серьезно упрашивал жену, но в то же время в глубине карих глаз сверкнули и погасли хитроватые искорки.

Так и не поняла женщина, искренне ли хотел с ней примириться муж, или же лукавил, не желая осложнений для своей особы.

Но что-то все же шевельнулось в ее груди, словно кто-то мохнатой ласковой лапкой погладил ее сердце: «Неужели так любит, что на коленях прощения просит? - и хоть заметила хитроватые те искорки, все же отходчивое женское сердце желало примирения. - Может, правду говорит, что хотел только позлить, заставить ревновать?» И Александра, уложив сына спать, легла потом на свою кровать рядом с мужем, который, казалось, давно уже спал, отвернувшись к стене, но едва Александра легла, тут же резво повернулся, облапил ее и крепко поцеловал. Ну а ночь…

Ночь да общая постель - они всегда утихомирят супружескую ссору.

Вскоре Изгомовы вернулись в свой отремонтированный дом, и Александра, окунувшись в обустройство жилища, казалось, забыла о провинке мужа, никогда ему не напоминала о том, но где-то в глубине души поселился маленький червячок недоверия. Время от времени он просыпался и грыз душу, потому что будил его Виталий, который заметно изменился: все реже соглашался на совместные прогулки в парке, все чаще присаживался к мужикам во дворе, которые ежедневно резались в карты, а проигравший угощал всех пивом. Вслед за пивом на куске фанеры, заменявшей стол, появлялось что-то и крепче, и тогда Виталий возвращался домой в подпитии.

А между тем в семье рос уже второй сын, которого назвали в честь бабушки - Павлом. Мальчишка - горластый, беспокойный, и Александре было трудно управляться по дому, ведь и Антону требовалось внимание - он пошел в первый класс, да и ревновал родителей к брату, потому часто вредничал. А муж совершенно отстранился от его воспитания, Павлика же и на руки не брал.

Мысли Александры метались в голове, мчались вразбежку: что с Виталием случилось? Выяснилось всё через полгода после рождения Павлика: Виталий просто выполнял данное себе самому слово не прикасаться к домашним делам после рождения ребёнка, чтобы проучить жену, на которую обиделся из-за пустякового замечания во время её беременности - намается, глядишь, больше будет его ценить.

Двор их дома в будние дни - тихий и спокойный, полный ребятишек, правда, как в семье не без урода, так и в ребячьей среде не без драчуна и приставалы. И тут был такой - зловредный ябеда: пока хватало сил с кем-либо сладить, он шпынял да гонял малышей, получив отпор, бежал жаловаться к матери - крикливой и вздорной бабенке, да к отцу, мужику, у которого живот из-за пристрастия к пиву был вдвое шире талии.

Насколько был двор тихим в будни, настолько становился буйным и громогласным в выходные дни, потому что почти все мужчины с утра выползали из квартир в крепком подпитии. Словом, пьяный оказался двор, и это приводило Александру в ужас.

Среди мужиков особенно выделялся Пауль-литовец, зять Васильевны, няни Антона. Его появление во дворе сразу все слышали: Пауль начинал орать песни. Он усаживался на скамью под многолетним вязом, ровесником города, опускал голову до самых колен и время от времени взрёвывал что-то песенное, причем, не закончив строчку одной песни, перескакивал на другую. С ним Александра стакнулась в один из первых дней жизни в новом городе, но зато потом дворовые мужики-соседи её крепко зауважали, поддержали морально, в отличие от своих жён, когда в семью Изгомовых пришла беда. Литовец же, который в молодости служил на Урале, стал Александре настоящим другом. А дело было так.

Вынес Виталий ковёр во двор для чистки. В Тавде в этом ничего никто предосудительного не видел, а здешние мужики, не привыкшие помогать своим благоверным, вздумали тут же посмеяться над новичком:

- Подкаблучник! - бросил Пауль-литовец.

- Что?! - взъярилась Александра, помогавшая мужу, и пошла грудью на задиру, стиснув в руке пластмассовую ковровую выбивалку. - Я тебе покажу - «подкаблучник»! Сам - пьянь, дома палец о палец не ударишь, а на моего мужа рот разеваешь? Как двину сейчас по зубам - враз протрезвеешь и забудешь совать свой нос, куда не следует!

Виталий, продолжая чистить ковёр, усмехнулся: уж он-то решительный нрав своей женушки отлично знал, а насмешник попятился от задурившей бабы: своя-то - молчунья, а эта - бешеная какая-то, и правда - треснет по лбу, не драться же с ней. Только и выругался:

- Ну тя в…

- Я и так оттуда! Ещё что скажешь? - дерзко ответила женщина.

Пьяные дружки Пауля заухмылялись: новенькая им понравилась своей смелостью. И с тех пор каждый из них, и, прежде всего, «языкатый» Пауль, здоровались с Александрой первыми.

Соседки по дому наперебой нахваливали Александре ее мужа: молодец, мол, и по дому поможет, и в магазин сходит, и с детьми гуляет ежедневно, золото - а не муж. Александра весело поддакивала им: она была счастлива. И те же самые соседки знали, что уже сгущаются тучи над Изгомовыми, что гроза вот-вот грянет.

Александра поступила-таки учиться на заочное отделение факультета журналистики. Конечно, посоветовалась с мужем, и он дал свое согласие: учись жена, раз мне охоты на то нет. Виталий и в самом деле не очень желал повышать свое образование, считая, что электрику и диплома профтехучилища хватит. Но что-то уже скапливалось в его душе, какое-то чувство то ли недовольства, то ли зависти, то ли начинало развиваться подспудное мужицкое слепое презрение необразованного человека к образованному. А жена, как на зло, все тянула его куда-то, приставала с уговорами поступить в техникум, вечерами звала в кино, а уж если залётный театр приезжал - то обязательно покупала билеты на спектакль. Во дворе же в это время мужики резались в карты, анекдоты травили, там Виталию было намного интересней.

Да ещё выдумала дачный участок приобрести. Сначала нравилось Виталию работать, но потом надоело таскаться навьюченным по жаре - участок был в степи за городом - уж лучше в тени в карты играть.

Мужики-соседи порой посмеивались над Виталием, дескать, верен жене, как святой, мог бы во время ее сессий и «разговеться», вот Мишка-хохол - молодец: едва жена за порог, у него уже очередь, одна в двери входит, другая в окно выскакивает. Вот это - орёл! Иной раз по-иному подзуживали: небось, Сашка тоже в отлучке не теряется - баба такая, что всё при ней: и башка варит, и фигурка - ого! Но Виталий, выслушивая насмешки, только ухмылялся: в жене он был уверен - в её роду измены не приняты. А вот сам он - про то мужики и не ведали - давно уж изменял Александре, и вовсе не учеба её виной, просто хотелось новых острых ощущений, хотелось более смелых ласк. Врал, конечно, жене, что с соседкой Веркой ничего не было. Было, и не раз - то в спешке на кухне резервного дома, то в пустой квартире дома, где шел ремонт. Ему нравилась женская Веркина жадность, готовность брякнуться на спину всюду, где мужику «приспичит», но из-за неё бросать семью не собирался: пустая бабёнка, да и любил он Александру.

Но судьба решила иначе, потому, наверное, и появилась в цехе, где работал Виталий, новенькая - Татьяна. И вдруг накатило, смяло душу, которая сначала сжалась в комочек от содеянного, ведь «распечатал» девчонку прямо во время дежурства, когда третий член бригады, тоже женщина, заболела. Сам не понимал, как получилось, наверное, новый год виноват и выпитый дома коньяк во славу его до начала смены, да водка, которую выпил на дежурстве. Но это он думал - изнасиловал, а вот она так не считала, сразу заявила, что полюбила Виталия с первых минут знакомства. Сама же и водку с закуской принесла, ведь дежурство выпало на новогоднюю ночь, а потом он её проводил до общежития, и она пригласила чаю выпить…

Очнулся Виталий часа через два, спешно оделся и ушёл от Татьяны, бродил до рассвета по звонкому, праздничному городу - новогодняя ночь была полновластной хозяйкой на земле. Он был полон сладких воспоминаний от близости с Татьяной, и в то же время душа мёрзла от стыда: семья ждала его с работы, ребятишки, наверняка, подарки приготовили - такая уж традиция была в семье Изгомовых, а он никак не может решиться прийти домой, не зная, как посмотрит в глаза Александре. Так и бродил весь день по замершему после ночного разгула городу.

Домой Виталий пришел к вечеру, объяснил это тем, что пришлось остаться на вторую смену - сменщик не явился. И сразу лёг спать, даже не стал смотреть подарки от детей. Александра не дала сыновьям обидеться, сказав, что папа устал.

Александра была сдержанной в чувствах и удивительно стеснительной даже после десяти лет семейной жизни, да еще и двое сыновей в ногах вертелись - Пашка иной раз среди ночи приходил к родителям и устраивался между ними. А Татьяна своей любви отдавалась бездумно, бесшабашно, ей-то не с кем было делить свою любовь. Вот и закрутила Виталия безрассудная страсть, в голове закружились мысли об уходе из семьи, но уходить пока было некуда: за съемную квартиру придется платить немалые деньги. Решил уехать с Татьяной, когда кончится срок ее отработки после учёбы, он уедет с ней, а что будет с женой и двумя сыновьями - это Виталия уже не интересовало. И он перестал таиться. Когда жена уезжала на сессию, со второй смены возвращался домой вдвоём с Татьяной, зная, что дети уже давно спят.

Соседки видели, как Виталий приводит в квартиру женщину, но Александре никто и слова не сказал. С одной стороны, дескать, она такая, что примет их слова за навет: мужу доверяет безгранично, а с другой стороны, мол, этакое дело - не трагедия, просто скучно мужику, пока жена в отъезде. А так-то мужик путёвый, побалуется, а семью не бросит, ведь жену нахваливает, как она успешно всегда экзамены в университете сдаёт, за ребятишками хорошо приглядывает. А ещё и бабья зловредность примешивалась: пусть и Шурка-гордячка хлебнет лиха, а то всегда мимо скамейки, где вечерами женщины судачат, проходит, лишь поздоровается, а не присядет посплетничать вместе со всеми.

Александра ощущала какое-то неясное беспокойство, словно и впрямь перед грозой: над головой ещё светит солнце, а за горизонтом слегка порыкивает гром. Но в то же время, казалось, не было и повода для беспокойства: Виталий по-прежнему ласков, так же радостно встречает жену после сессии. Только задумчивый стал, вспыльчивый и непривычно жестокий. Раньше барахтался с детьми на полу, охотно гулял с ними, а сейчас мог схватиться за ремень и отлупцевать сыновей за малейшую провинность, отчего супруги начали ссориться, поскольку Александра не любила наказывать детей физически. Она усаживала сыновей в кресло на какое-то время, и это непоседам было самым страшным наказанием. Но мальчишки быстро придумали как наказание превратить в удовольствие: Антон читал, а Павлик играл машинками.

И всё-таки Александра не думала об измене мужа до одного, казалось бы, незначительного случая, но именно он и заставил задуматься и действовать. Однажды Александра поздно вернулась с работы (она, поступив на факультет журналистики, ушла из типографии в многотиражную заводскую газету), обнаружила, что Виталий не забрал из детского сада Павлика: спал преспокойно дома.

Александра, обеспокоенная, помчалась за сыном, а когда вернулась с ним, зарёванным и несчастным, то высказала мужу:

- Виталь, ну что ты, в самом деле? О семье-то не забывай, женатый ведь!

- Ничего, скоро стану холостым, - муж ответил совершенно спокойно и серьёзно.

- Ну, ты и шутник! - рассмеялась Александра и легонько шутливо боднула мужа в плечо. - Как это - станешь холостым? Двенадцать лет с тобой живём!

- Значит, скоро не будем, - он оделся по-праздничному и куда-то ушел.

Не поверила его словам, думала - разыгрывает, опять «дал себе слово» из-за какой-нибудь пустяковой размолвки, про которую она уже забыла. Александра, конечно, резкая на слова, взрывная, однако быстро «остывала», и первой шла на примирение, если понимала, что сама виновата. Правда, первой она часто мирилась даже если в ссоре виноват был Виталий - не умела она долго злиться.

И запало в душу сомнение. Стала наблюдать за мужем внимательнее и с ужасом поняла: да ведь не дурачится он, серьезно заявил, что есть у него другая женщина. Запоздало ворохнулась мысль: может, она в чём-то виновата, излишне сдержанна с ним? Нет уж! Мужа она никому не отдаст!

И тогда Александра поступила так, как, может быть, не поступала ещё ни одна женщина: после долгих раздумий «вычислила» соперницу и решила ей показать свою семью, свой дом и тем сказать: «Не лезь в чужую семью. Здесь - дети. Виталий - им отец, а мне - муж».

Дальше все развивалось стремительно. Узнать адрес, сообщить, что у младшего сына - день рождения: «Наш папа, вероятно, будет рад Вас увидеть…» - не составило особого труда.

В назначенный день у Александры нервы были напряжены так, что вздрагивала от любого шороха за дверями. Изгомовы сидели у накрытого стола, уставленного закусками, смотрели на огромный, изготовленный по заказу, торт. Виталий все порывался открыть бутылку заграничного вина, горделиво стоявшую в центре стола, но Александра упросила его подождать, загадочно улыбаясь, но в душе затаился страх: она уже ругала себя и страстно желала, чтобы «она» не пришла. Александра всегда предпочитала, хоть горькую, но - правду, неопределенности положения терпеть не могла, но хорошо, если ее подозрения беспочвенны, а если нет? Ей уже не хотелось узнать правду. Как жить с человеком, который предпочел другую женщину? И от этого сердце Александры, казалось, разрывалось на кусочки.

Звонок в дверь был нерешительный. И девушка на пороге - растерянная, с огромными глазами, с таким лицом, будто ожидала удара. Виталий, увидев её, остолбенел, и весь вечер, пока сидели за столом, изумленно молчал. Зато Александра через силу шутила, старший сын показывал свои марки, книги, младший - подарки. Гостья тоже веселилась: или не виновата ни в чем, или самообладание имеет отменное. У Александры отлегло от сердца: напрасны все её страхи, гостья - всего лишь сослуживица мужа…

Виталий ночью был необыкновенно нежен, и Александра окончательно успокоилась. Однако утром муж сказал:

- Я задержусь.

- Почему? - Александра спросила просто так, ни в чём его уже не подозревая.

- В кино пойду.

- Один, без меня? - улыбнулась ласково, поворошила его густые волосы.

- Не один! - он ответил резко, не смотря жене в глаза.

Гнев и боль забушевали в душе Александры: выходит, всё-таки есть у него другая! Но смолчала. Бродила весь день как потерявшая нужную вещь, забрала Павлика из детского сада, долго потом ходила с ним по магазинам, страшась прийти домой, не зная, дома муж или нет. Едва вошла в квартиру, переоделась и принялась готовить ужин, вернулся Виталий. Молча достал из холодильника недопитую накануне бутылку вина, налил полный стакан, выпил залпом.

- Виталь, что с тобой? - спросила Александра, боясь даже подумать, почему он такой озлобленный.

- Ты добилась своего! Она отказалась от меня, она хочет уехать! - на лице Виталия было такое отчаяние, что Александра, забыв о себе, задохнулась от нежности и жалости к мужу.

- Виталик, бедный ты мой, это «она» была вчера? - Александра прижала голову мужа к груди, а тот заплакал навзрыд. Из глаз Александры тоже хлынули слезы. Она гладила мужа по голове, успокаивая, как ребёнка, и шептала. - Что же ты натворил, Виталька, глупый ты мой…

- Я люблю её, я жить без неё не могу… - всхлипывал Виталий. - А она сказала: оставляю тебя семье…

- Вот и хорошо, вот и славно… - гладила она мужа по голове, радуясь, что не будет скандала. - Успокойся, всё будет прекрасно, мы всё перетерпим, Виталик, переживём, ведь у нас отличные мальчишки. Она молодец, всё поняла…

Виталий вырвал голову из рук жены и грохнул с размаха стакан о пол. Осколки брызнули в разные стороны, и один больно уколол ногу Александры:

- Видишь, разбился? Попробуй - склей! Не получится! Вот и у нас - не склеишь! Ты погубила моё счастье, что ты ей сказала?! - он был в таком бешенстве, что мог и ударить Александру. В его глазах светилась столь лютая ненависть, что женщина отшатнулась от него: Боже, да её ли это муж?

Кровь бросилась в лицо Александре, сами собой стиснулись кулаки. Счастье? Она погубила его счастье? А о том, что губит Александрино счастье и хочет сделать нерадостным будущее детей - об этом он думает? Но умение держать себя в руках помогло Александре и на сей раз: она, глубоко вздохнув, ответила:

- Сказала, что наш папа почему-то собирается уезжать. А она ответила, что ничего про это не знает, что это - наше семейное дело. Да, Виталий, это наше семейное дело. Мы его решим вместе, да? - она с надеждой посмотрела на мужа, ожидая его согласия, но Виталий жёстко произнес:

- Я уеду!

- А дети, Виталий, что я им скажу?

- Что я умер!

- Ты сошёл с ума! Ты жив, они достаточно большие, чтобы понять: жив отец или нет. Ты подумал о них? Выходит, ты можешь переживать, а они - нет? - минуту назад она готова была стать его рабыней, если бы он сказал, что не уйдёт из семьи, но его жестокий ответ спас от унижения. Нет, только борьба. С ним же за него же. За своё счастье. За счастье детей. Он же не глупый, он должен понять, что собирается совершить подлость по отношению к ней и сыновьям, которых, казалось, без памяти любил. Неужели новая любовь для него важнее? Неужели так сильна? И она сказала. - Ну, хорошо. Если ты её так любишь, то уходи сейчас же, немедленно: рвать, так рвать сразу.

Виталий посмотрел на жену удивленно:

- Куда я сейчас пойду? Жить-то негде, она в общежитии живёт, а за квартиру платить - половина моей зарплаты уйдёт, да алименты тебе…

«Господи! - изумилась Александра. - Да любит ли он её на самом деле? Может, нервы потрепать мне хочет? Так начал рьяно доказывать, что любит, что она - его счастье, а когда предложила ему сейчас же уйти, он и протрезвел. Видно, в шалаше-то жить не хочет, хоть и с милой… Выходит, не всё потеряно, может, образумится, ну, не дурак же он!»

«В нашем доме тишина, вновь у нас скандал, ты ошибки не признал, хоть и виноват…»

Шесть месяцев, показавшиеся годами, прошли в сплошной боли. Александра не могла поверить в то, что Виталий и впрямь любит другую, уж слишком всё у него было фальшиво: клялся в любви к разлучнице, а сам ночами приходил в детскую комнату, куда перебралась Александра после разрыва, брал жену на руки и уносил к себе. Причем, готовился к тому заранее: добровольно брался за уборку квартиры, готовил ужин к её приходу. Он по-прежнему желал её, близость с женой его радовала. И Александра была в страшном смятении: как вести себя с ним? По её разумению невозможно было любить одну, а постель с такой же радостью делить с другой. «Господи, да любит ли он Татьяну?» - не давала покоя мысль. Вероятно, мужик только «мозги ей канифолит», а любовью с его стороны и не пахнет. Она помогла Татьяне уехать, думая, что тем поможет себе. Но Татьяна, опомнившись, что вернулась в отчий дом ни женой, ни девушкой, начала писать Виталию слёзные письма, в которых вспоминала о их встречах, их любви. Письма ему передавала подруга Татьяны. Получив письмо, Виталий являлся домой озлобленным, несколько раз пытался избить жену, потому что над ним, похудевшим, страдающим, начали посмеиваться мужики в цехе. Они тоже знали о его связи с Татьяной, как и соседи по дому, но относились к этому легко, по-мужски, сами ведь тоже не раз изменяли женам, семей, однако, не бросали. А этот - чокнутый какой-то: из рук всё валится, похудел, зарос, бреется кое-как, некоторые к тому же знали Александру и считали, что Изгомов - дурень, если меняет её на другую.

Новость долетела и до его дворовых приятелей: сменщик Виталия жил в соседнем доме. И они начали досаждать Виталию уговорами. Едва уехала жена в университет, к нему каждый вечер являлся то один, то другой дружок, и всяк говорил, что Сашка - молодец, она ни на одного мужика не смотрит, потому что любит Виталия, аж завидно, как любит… И кто знает, может, как раз эти уговоры склонили Виталия к решению всё-таки уехать. А решение, конечно, далось нелегко: почернел, постарел, сидел дома мрачный и озлобленный, потому что хоть вслух не произносили приятели, а так и слышалось: «Придурок ты, Изгомов, чего тебе ещё надо? Обработал девку, и радуйся, а жену и детей негоже бросать». Маялся, наверное, и потому, что не хотел брать на себя ответственность за развал семьи, пока измученная Александра, не выдержав, сказала мужу:

- Виталий, хватит друг другу душу травить, уезжай ты ради Бога к ней, а меня оставь в покое. Мне надо экзамены сдавать, дипломную работу писать, а я только и думаю, как тебе угодить, да уговорить, чтобы перестал дурить. Ты или уезжай, или прекращай фордыбачить, да живи нормально, без выкрутасов, потому что, думаю, ты можешь со своей любовью справиться, видно, не такая уж она и крепкая, ведь и мной до сих пор доволен.

Виталий уехал, но через неделю вернулся обратно с письмом Татьяны к Александре, в котором разлучница писала: «Мы решили, что Виталик должен хотя бы полгода ещё пожить в семье, подумать, и уж если невыносимо ему там будет, то мы сойдемся». У Александры от гнева в глазах помутилось: мерзавка даёт на полгода ей в аренду собственного мужа!

Но Виталий эти полгода не выдержал. Он и вернулся не потому, что надо подумать - для себя он давно уже всё решил - а потому, что не готовы были родные Татьяны принять зятем человека, который умчался от семьи, даже не разведясь с прежней женой. Впрочем, узнав правду о похождениях дочери, мать её просто сказала: «Ты уже взрослая, сама решай». Вот Татьяна и решила позвать Виталия обратно. И тот понял, что, хотя и настроены пока её родные против него, однако уже готовы принять, значит, можно и уехать от семьи.

Он и уехал. Окончательно озлобленный на жену, на детей, на весь свет, но окрыленный встречей с «ней», забыв, что был счастлив с Александрой, что был горд смышлеными детьми. Собирался лихорадочно, ожесточенно запихивая в чемодан вещи, нервно дергая замок-молнию, так спешил, что не дождался возвращения Антона из школы, а Павлика - из садика. Впрочем, и хорошо, что сыновья не видели этой отцовской радостной суетливости: не для детских глаз такие сборы. Да и Александра - не вернись с работы на полчаса раньше обычного - не увидела бы этих сборов: Изгомов хотел сбежать из дома, боясь слёз жены и справедливых упреков: уж он-то знал, кто виновен в развале семьи.

Перед тем, как навсегда перешагнуть порог дома, где оставались некогда любимые им люди, Изгомов широко улыбнулся:

- Прощай, Александра Павловна, не поминай лихом, - и вышел.

А она осталась сидеть, закаменевшая, без слезинки в глазах. Слезы хлынули потом, когда дети заснули, а она сидела зарёванная в ванной, голосила под шум воды. В душе женщины бушевала ярость не из-за того, что муж уехал: к этому она уже давно была готова, а потому что поступил с ней прошедшей ночью подло, гадко. Александра никогда не смогла забыть о том.

…На дворе была весна, начало марта. Александра готовилась к защите диплома, но понадобилась консультация руководителя дипломного проекта. Уезжая, сказала, что вернется через неделю. Вообще-то не так уж и нужна была та консультация, просто устала от противостояния с Виталием, чувствовала, что её любовь к нему не просто стихает, она скоро переродится в ненависть. А рядом - дети, они ничего не должны знать о взаимной ненависти родителей, потому что Александра по-прежнему надеялась на примирение. Свои дела в университете она решила быстро, собиралась уже уехать, но в городской газете увидела объявление о том, что «потомственный лекарь-травник поможет излечить неизлечимые болезни и поможет обрести счастье в семейной жизни».

Александра схватилась за это объявление, как утопающий за соломинку. Денег с собой было достаточно, поэтому она поехала не домой, а в деревню, указанную в объявлении. Три часа тряслась в автобусе, хорошо, хоть был новый венгерский «Икарус». И с каждым километром уверенность, что знахарь поможет восстановить мир в её семье, становилась меньше. Деревенька, куда она приехала, оказалась маленькой и невзрачной. Автобус остановился на площади перед магазином, Александра вышла и вдруг подумала, что она, похоже, сходит с ума, если сюда приехала. Но она привыкла любое дело доводить до конца, потому двинулась по пустынной единственной улице - все, кто приехал с ней, быстро разбежались, видимо, по своим делам. И счастье её, что встретилась старушка, к которой она обратилась с вопросом, где живёт лекарь. У старушки было очень доброе лицо, оно чем-то неуловимым было похоже на лицо бабушки Валентины Ефимовны. Старушка без всяких объяснений неожиданно спросила:

- Милушка, видать, с мужем нелады, если к этому прохвосту приехала? Не ходи, не поможет. Ты в церковь сходи, Богу пожалуйся, попроси счастья. Если суждено твоей семье сохраниться - так и будет, а если нет - не гневайся, Богу виднее, кому с кем жить. Что он ни сделает - всё к лучшему. Ты беги к автобусу, а то он у нас один раз в день ходит. Опоздаешь, где ночевать будешь?

И словно камень с души свалился, а с глаз - пелена. Александра поблагодарила старушку и помчалась обратно, едва села в автобус, как он тронулся в обратный путь.

Вернулась домой, а там пусто - ни детей, ни Виталия. Он - на работе, а сыновья, видимо, у её подруги: так случалось часто, что Антон с Павликом ночевали там или, наоборот, дети подруги были у Изгомовых.

Александра выложила из сумки подарки детям, для Виталия - бутылку ростовского вина, оно, как и сигареты Ростовской фабрики, славилось качеством. Не включая света, села на кухне у окна, смотрела на тёмную ночную улицу. В голове заелозила вредная мысль, что Виталий вызвал Татьяну, раз жены дома нет, и вот сейчас они, как и прежде, придут сюда вместе. Александра понимала, что это полный бред, но выпихнуть дурную мысль из головы не могла, наконец, взмолилась: «Мамочка моя, не дай сойти с ума - рядом дети!»

Виталий пришел с работы вовремя, включил свет в прихожей, Александра слышала, как он раздевался, по своей привычке брякнул, снимая, ботинкам о пол. «Один!» - вспыхнуло в голове, и Александра вышла к нему. Виталий изумился и… обрадовался! Глаза его засияли, он обнял жену, легко коснулся губами щеки, потом ушёл в свою комнату и вынес шерстяные подследники, по краю которых шёл узор.

- Вот, это тебе! Поздравляю с праздником!

У Александры сердце зашлось от радости: если приготовил подарок к женскому дню, то думал о ней, может, всё наладится в их семье? И она повисла у мужа на шее, крепко поцеловала. В ту ночь они спали на одном ложе. Утром неожиданно пришёл приятель Виталия, знавший про их семейные нелады, увидел счастливые лица Виталия и Александры и воскликнул:

- Ребята! Вы помирились? Как это здорово!

И ещё одна ночь прошла в жарких ласках, и Александра окончательно уверилась: всё будет хорошо, не зря в Ростове побывала в храме, свечу за здравие своей семьи поставила. Как хорошо! Но не зря говорят, что человек предполагает, а Бог - располагает. Судьбе, видимо, было угодно иное, не то, о чем думала женщина. Утром, проснувшись, она потянулась к лежавшему рядом Виталию, хотела поцеловать его, но наткнулась на такой злобный взгляд, что откатилась, вжалась спиной в стену. Ужас наполнил душу: что случилось с Виталием, который был так нежен ночью?

- Я сегодня уезжаю, вымолвил сквозь зубы.

- Что? - прошептала Александра. - Ты знал, что уезжаешь, и был со мной эти два дня?

Виталий покраснел:

- Я хотел сделать тебе хорошо.

- Хорошо?!! Да ты же просто использовал меня, скотина похотливая! - ярость охватила её такая, что Александра испугалась - она сейчас могла убить голыми руками Виталия. - И ты говоришь про любовь к этой своей… - бранное слово не выговорилось, потому что Александра вдруг поняла: Виталий мог одолеть свою любовь, но не захотел. Она неожиданно для себя пожалела ту девчонку, с которой Виталий решил создать новую семью: не только на чужом несчастье не построишь своё счастье, но строить его с таким, как Виталий… Боже, где были её, Александрины, глаза, почему она не поняла глубинную суть его характера, а ведь предупреждал Анатолий, брат Виталия, что он - весь в мать, а мать не только сводня была, она и сама на сторону от мужа ходила. Вот оно - проявилось! Права была мама, что от свиньи не рождаются бобрята, а те же поросята…

И вот Виталий уехал. Он радостно улыбался, мыслями находясь уже в другом доме. О том, как «прощался» с Александрой две ночи, не думал, ничего - стерпит, он ведь и в самом деле хотел сделать ей приятное, даже не подозревая, что его поступок равносилен удару ножом в спину.

«Ну что ж, коль хочешь - уезжай, с улыбкой я скажу: «Прощай!» Во всём мы виноваты сами, но я останусь с сыновьями…» Но улыбка была на лице женщины только тогда, когда она была среди людей, рядом с детьми, а наедине с собой мучительно пыталась понять: почему так Виталий поступил, в чем её вина? И зачем так унизил накануне отъезда близостью с ней?..

Неприятности, которые всегда обрушиваются на неполную семью, не обошли стороной и Александру с детьми. Началось всё с того, что наступило безденежье: счёт в сбербанке оскудел быстро, потому что Александра, готовясь к защите диплома, не работала, «дипломные» сто рублей, которые положены по закону, невозможно растянуть на три месяца. Смирив гордость, Александра написала Виталию письмо с просьбой помочь материально, потому что трудно жить без средств с двумя детьми. Тот цинично заявил: «Ускоришь развод - помогу». Изумилась Александра такому ответу: детей Виталий всегда любил, они выросли на его руках, и вдруг такое равнодушие. «Господи, да что это у него за любовь такая - шиворот-навыворот, счастливый человек и других делает счастливыми, а этот - лишь зло сеет». Но надо было что-то предпринимать, и Александра попросилась к соседке, которая подрабатывала на ремонте квартир, в помощницы. Так и заработала деньги, чтобы ехать на защиту диплома, да и сноровка, приобретённая в строительной «шабашке» в последствии пригодилась.

Александра отлично защитила дипломную работу, но судьба преподнесла ей новое испытание.

Павлик, росший слишком самостоятельным для своего возраста, не знал, что папа уехал, и был весьма удивлен, что мама, уезжая на сессию, устроила его в круглосуточную группу. Не знал и того, что одна из приятельниц Александры согласилась взять себе на это время Антона, а с Павликом возиться не захотела. Новая группа мальчугану не понравилась, не приглянулось и то, что в первую ночь дежурила воспитательница, которую Павлик не любил - несправедливая была по отношению к детям, часто наказывала зря. И уж совсем возмутило малыша то, что во время обеда воспитательница нарезала себе зелёного лучку, который вырастили ребята на окошке. И мальчишка, не долго думая, вернулся домой, где, конечно, никого не было. Он знал, что мама уехала, но дома должен быть папа, потому решил упросить оставить его дома. Он помнил, как ездил несколько раз с папой на завод, потому спокойно сел в трамвай и покатил туда. Время было светлое, летнее, однако позднее, и, побродив около завода, мальчишка вернулся домой, рассудив, что, наверное, папа уже вернулся.

Дом был по-прежнему закрыт. Тогда Павлик отправился к приятельнице матери, но и там никого не было, потому что - Павлик об этом не знал - все бегали по городу, разыскивая беглеца. Чем бы кончились приключения мальчугана - неизвестно, если бы его нечаянно не встретила одна из соседок по дому, не привела к себе, а тут и воспитательница подоспела, которая у Изгомовых в тот вечер побывала трижды…

- Как хочешь, Шура, - решительно заявила приятельница, когда та приехала на неделю домой после защиты диплома: не все ещё защитились, потому вручение документов откладывалось, - а я с Павликом не останусь, раз он такой беспокойный. Антон - ладно, пусть живёт, а его - куда хочешь девай.

Всплакнула Александра и взяла сына с собой в Ростов-на-Дону. За день они дважды побывали на факультете, и дорогу мальчишка хорошо запомнил. И ничего бы дальше не произошло, если б Александра не согласилась с сокурсниками отметить получение диплома в ресторане. «А что? - подумалось. - Уж если мы техникумовский диплом «обмывали» в ресторане, то сейчас я это тем более могу себе позволить».

Хозяйка квартиры, где все шесть лет учёбы жила Александра, согласилась поводиться с мальцом, который приглянулся ей своей сообразительностью. Уходя, Александра сказала сыну, что вернётся часов в девять, он должен слушаться бабушку и не шалить. Павлик согласно кивнул. И, действительно, вёл себя прилично до девяти часов, а потом в нём словно будильник прозвенел: мама должна быть дома, а её нет, значит, решил он, надо за ней сходить. Он же знал, что брат встречал маму, если она уходила в кино на поздний сеанс. Вот и Павлик пошел встречать.

Дорогу на факультет, куда они добирались пешком, мальчуган хорошо запомнил, а вот возвращались оба раза на троллейбусе, потому, выйдя на остановку, мальчишка заплакал, не зная, куда идти дальше, ведь не знал, что можно вернуться прежним путем. Тут-то его и обнаружила милиция, которую на ноги подняла квартирная хозяйка, даже фотографию мальчишки тут же распространили. По той фотографии его и обнаружили.

Павлик охотно рассказал милиционерам, кто он, откуда приехал и зачем. Рассказал, как зовут маму, назвал домашний адрес. Милиционеры удивлялись, записывая сведения, но для Александры ничего в том странного не было: она всегда заставляла детей выучить все данные о себе, потому Павлик и ответил на все вопросы.

Александра сидела в ресторане, а сердце ныло почему-то от плохого предчувствия. Она стала тормошить подруг, чтобы завершить банкет да отправиться по домам, но те, вырвавшись из семей и от мужей, окруженные улыбками неожиданных ресторанных поклонников, не хотели рано уходить. Впрочем, и у Александры нашелся ухажёр, но ей не о нём думалось - о детях. До полуночи всё-таки удалось подруг уговорить покинуть ресторан, и она вернулась на квартиру. Едва вошла, увидела хозяйку всю в слезах, с полотенцем на голове и пузырьком валерьянки в руках, а из комнаты раздался тоненький голосок:

- Мама, ты пришла?

- Ой, Шурочка, чуть до инфаркта меня не довёл твой мальчишка, ну и вострец, ну и смышлёный… В милиции так и сказали: опытный парень…

Вот и поняла женщина тогда, почему ныло весь вечер сердце: откликалось на зов сына. Ужас охватил её при мысли, что могло случиться самое страшное, что могла потерять кроху-сына, которому шёл всего пятый год. Но это была не последняя неприятность и с Павликом, и с Антоном - их могло и не быть, если бы Виталий находился дома. Но его не было, и следовало выживать одной, чтобы дети не чувствовали отсутствие отца.

Было горестно остаться одной, но вдвое горше мысль, что разрыв с Виталием, вероятно, расплата за то, что когда-то мысленно предпочла его матери, готовая покинуть её, если бы муж того захотел. Но судьба не дала совершить предательство: мать умерла, но ждала судьба, оказывается, случая наказать Александру за душевную слабость, потребовала плату, ведь за всё надо платить: и за добро, и за содеянное зло… И думая о разрыве с мужем, женщина вспомнила вновь о своей прабабушке-староверке, которая прокляла сына своего и его потомков до седьмого колена, значит, прокляла и её, Александру. Гнев и упрямство переполнили душу женщины: она будет противостоять проклятию и сделает всё, чтобы дети были от него избавлены. Правда, не знала, как это сделать, ведь тогда она ещё не подозревала, что примет крещение, крестит и детей своих, что Православная церковь начнёт набирать силу, один за другим станут действовать новые церковные приходы, восстанавливаться храмы, что даже в Тавду приедут священнослужители…

Чуть не утонула Александра в своём горе, чуть не забыла о детях. А им, безумно любящим отца, было во сто крат хуже. Однажды Антон от беды, что свалилась на его худенькие плечики, от понимания, что отец отказался от него, забился в истерике, в одном единственном крике: «Ты думаешь, мне хорошо, что у меня нет отца?!!» Удерживая в руках бьющегося в рыданиях сына, Александра похвалила себя за то, что помогла «ей» уехать, что Виталий отправился вслед за ней, ибо в тот момент Александра была готова поступить так, как поступили бы тысячи женщин, узнавших об измене мужа, - вырвать сопернице волосы. Нервное напряжение Антона было столь велико, что это сказалось на зрении, и пришлось неоднократно делать стабилизацию хирургическим путем, ибо зрение мальчика стремительно снижалось. Глядя на забинтованные глаза сына, держа его, пылавшую от пережитой боли, руку, Александра физически ощущала, как входит инструмент в глаза сына, как ему больно, и она, сдерживая слезы, мысленно радовалась, что Изгомов далеко: в ней поднималась такая волна ярости, с которой она могла бы и не совладать, окажись Изгомов неподалеку.

Александра не жалела, что вышла замуж за Виталия - жили они неплохо, намного лучше других, не корила его, что ушел - как знать, может, и в самом деле так полюбил, что не по силам оказалось сдержать страсть. Одного не могла понять: как мог Виталий забыть сыновей, выпестованных им, ведь любовь - это она испытала потом сама - легче выкорчевать из сердца, чем вытравить из разума ответственность за детей. Видимо, и это передалось Виталию от шалопутной матери, если так легко отверг любовь двух продолжателей своего рода. Братья его, оторвавшись от семей, никогда не забывали о детях. Анатолий, имевший троих ребятишек, всегда старался найти работу с хорошим заработком, чтобы и алименты были немалые, и ему бы на жизнь хватало. А Володя отсылал деньги дочери без всякого исполнительного листа. Виталий же наоборот работал там, где меньше платили.

Александра всё время пыталась понять, почему Виталий поступил именно так, а не иначе. Искала-искала свои ошибки Александра, додумалась даже до того, что, наверное, колдовство, и правда, есть, что виновата в том старая злобная и мстительная Изгомиха. И рассмеялась глупым своим мыслям.

Именно в то время случилось так, что Александра нечаянно травмировала глаза аммиаком, и лёжа в больнице в полной темноте с повязкой на глазах, молилась всем святым, чтобы не лишилась зрения, ведь тогда дети совсем останутся без опоры. В самую же первую ночь приснилась ей бывшая свекровь. Она хохотала над бедой снохи, крича: «Я же говорила тебе, что ты останешься без глаз, детей своих не увидишь, без ног останешься, а сейчас уже без глаз! Я проклинаю тебя с твоим отродьем!» Это было так страшно, что женщина проснулась в холодном поту, перекрестилась неумело и ещё раз дала себе слово поставить заслон проклятию и своей прабабки, и свекрови. Спустя два года Александра узнала, что свекровь умерла именно в тот день, когда ей приснилась. У Александры волосы шевельнулись на голове: существует всё же колдовство. Нет, она не отдаст детей злобным невидимым силам, если даже таковые всё же существуют, ни за что не отдаст!..

Очнулась Александра от копания в своей душе лишь тогда, когда её вызвали в школу: Антона могли оставить в пятом классе на второй год. Классная руководительница сказала, что мальчик стал озлобленным и дерзким. Вот когда поняла Александра, что старшему сыну гораздо труднее, чем ей!

Ахнула, выругала себя самыми последними словами, что забыла о детях, нянча свою боль-обиду. И с той минуты старалась всегда быть с ними рядом, вникать в их дела, быть им другом, как была ей другом Павла Фёдоровна.

Именно тогда и решила подкопить денег, взять отпуск, поехать туда, где были корни её рода.

«Что ни случается, всё - к лучшему!» Наверное, это сказал однажды тот, кто изрек и то, что «не было бы счастья, да несчастье помогло!» Вот и Александра, страдая и мучительно анализируя крах своей семейной жизни, пришла к выводу, что слова те справедливы. В сущности, у нее осталась семья, с ней - её дети. И неизвестно, что случилось бы с ними, какими бы они стали, если б Виталий был рядом. Постепенно Александра поняла, насколько несовместим оказался её характер с характером Виталия.

Он был по-своему добрым, но лишь с теми, кого любил, Александра же была доброй и жалостливой к несчастьям просто других людей. Он был равнодушен к происходящему вокруг, а она не могла смолчать, если видела, например, курящего мальчишку: обязательно отбирала сигареты да еще вдобавок щёлкала по затылку.

Он не видел впереди никаких высот, шагал преспокойно по ровной дороге, довольствуясь тем, что имел. А её жизнь - словно холмистая местность: шла по ней, одолевая одну высоту за другой, поднимаясь всё выше и выше, не подозревая, что непонятна мужу.

Достигнув очередного рубежа, она, не останавливаясь, шагала дальше, потому-то, наверное, и поступила учиться в университет, что ей мало было среднего технического образования да и не забыла она о своей школьной мечте стать журналистом. А Виталию хватало «петеушного» диплома. Став профессиональным журналистом, Александра начала потихоньку заниматься и литературой - писала небольшие рассказы, взялась за повесть, навеянную воспоминаниями о школьных годах, а песни сочиняла еще в техникуме. Но Виталию, хотя горделиво посматривал на гостей, когда жена брала в руки гитару и пела собственные песни, было смешно и непонятно, почему та взялась за перо. Он мог запросто посмеяться над приятелями, подразнить их, съехидничать, Александра же всегда была осторожна в речи, боясь обидеть кого-либо злым словом. Он затаивал злобу и долго выжидал момент, чтобы отомстить за обиду, а она не помнила обид, понимая, что иногда человек мог обидеть случайно, в сердцах. Не прощала она лишь намеренные обиды, и навсегда рвала отношения с обидчиком, словно его и не существовало на свете, хотя и продолжала вежливо здороваться при встрече, особенно, если это был старший по возрасту человек.

Виталий, безусловно, любил её, потому так долго и не могла поверить в его измену, хотя уже была знакома с Татьяной-разлучницей, но верилось, что у них все-таки чисто платонические чувства. У Александры за годы замужества не раз возникали такие же, но она не переступила запретной черты, потому что считала это непорядочным по отношению к мужу: раз вышла замуж, значит, должна быть ему верна - так уж заведено у Дружниковых. Виталий же, как оказалось, считал иначе. И вот, бесконечно думая о совместном прошлом, Александра все больше и больше обнаруживала в бывшем муже, наряду с положительными, отрицательные качества. И удивлялась, почему же раньше их не замечала, почему же не видела различий в характерах, и тут же усмехалась над собой: «Любовь зла…»

И все-таки она не жалела о своем замужестве в первую очередь потому, что у неё росли двое чудесных сыновей. Вкладывала в них свою душу, стараясь, чтобы дети ни в чем не нуждались, а потому и подрабатывала вне рабочего времени. Вот когда ей пригодилась печатная машинка, которую приобрела в Москве во время командировки - уж ее Александра эксплуатировала нещадно, печатая ночами курсовые и дипломные работы студентов, и долго-долго в ночи горело окно, свет которого теперь был родным только для неё и сыновей.

Той зарплаты, что Александра получала, работая в многотиражной газете, не хватало, потому, когда ей предложили вернуться в типографию, где круто менялся способ печати - с высокого на офсетный - то Александра после недолгих раздумий согласилась.

Новая суетная работа в качестве начальника газетного цеха отнимала не только много времени (попробуй-ка уйди из цеха, пока не запущена городская газета - вмиг получишь нагоняй от горкома партии), но и занимала мысли: цех только-только начинал осваивать новый вид печати, новое оборудование, знакомое Александре по учебникам и по преддипломной практике в Минске. И когда что-то у неё не получалось, очень переживала. Однако в новую работу втянулась быстро, дело пошло на лад, и это радовало, но душа тосковала по газетной работе, по ежедневным встречам с новыми людьми, по белым листам бумаги, по пишущей машинке. И не выдержала, взялась вновь за перо, но уже как писатель, и в течение полугода всё, что копилось в душе, все знания, все чувства, легло на её стол рукописью романа-размышления о себе, о своей судьбе, о своем роде, который, может быть, и стал многострадальным, что висело над ним проклятие старой кержачки. А может, и не проклятие в том виновато, а время, в котором они жили?

Но одних воспоминаний, суждений Павлы Фёдоровны и собственных мыслей Александре было мало, хотелось своими глазами увидеть те места, про которые она писала в романе. И давняя мечта показать детям родные места сбылась.

- Мальчишки, скоро едем в отпуск! - заявила однажды с порога Александра, и сыновья радостно загомонили: они часто обсуждали, как поедут на Урал, на родину мамы. Но дети, вдруг оказавшись в незнакомых городах, просто ходили по улицам, Александра же словно оказалась в прошлом - и никакая машина времени не понадобилась.

Путешествие началось с Тюмени. Ранним утром самолет приземлился в аэропорту Панфилово, и такси помчало их в город юности Павлы Ермолаевой.

Тюмень разрослась так, что из одного района в другой надо было добираться часами. Город был запыленный, задымленный выхлопными газами. Все плавилось вокруг - такая стояла жара. Такой ли она была, когда уезжала навсегда из города Павла?

Ребятишкам, утомленным после ночного перелета, пыльный город не понравился, как, впрочем, и Александре. И еще больше они расстроились, когда, приехав к Виктору, обнаружили дом закрытым, а телеграмму о приезде - в почтовом ящике.

Александра тихо запаниковала: сама вытерпела бы всё, даже обратный перелёт, но дети устали, им необходим отдых, хотя к дому Виктора ехали из аэропорта на такси. Александра, выругав себя, что поспешила отпустить машину, решила спрятать чемодан и большущий ящик с фруктами - всё же с юга приехали - во дворе дома и отправиться к одной из племянниц - Тамаре, адрес которой ей был известен.

Дом Александру поразил убогостью: маленький, кривобокий, подслеповатый от немытых окошек, совсем не такой, как у Лиды в Новороссийске, где Александра с детьми бывала не раз. Да и всё Парфёново-нахаловка выглядело бедновато, правда, немало на улице и добротных домов. Брат намеревался построить большой дом, да вечная нехватка денег не позволила того. А тащить материалы со стройки, где работал прорабом, брат не мог, не умел - такими уж Павла Фёдоровна воспитала своих детей: чужой копейки не брали, всегда жили честно. Наверное, поэтому однажды Зоя Егоровна, воспринимавшая жизнь по-иному, и обозвала сестру «белой вороной», что на её лексиконе означало «дура».

Однажды, давным-давно, в смутном далёком детстве, бабушка назвала Шурку, осердясь, упрямой кержачкой. Почему-то ей казалось, что внучка похожа на свекровь-староверку, часто говаривала, что и характер у Шурки такой же своевольный и упрямый, как у Лукерьи. Но, работая над материнским архивом, вспоминая её рассказы, Александра подумала: если правда, что существует бессмертие души, то, может, и не в ней, Александре, живет душа старой кержачки, а в тетушке Зое, потому что так была непонятна её ненависть к сестре Павле.

У калитки в загородке метался пёс-цепняк, явно голодный и изнывающий от жажды, видимо, хозяева давно отсутствовали, и в сердце Александры закралась тревога: всё ли благополучно в этом доме, жив ли брат, который присылал по письму в год с кратким сообщением, что жив и здоров. Брата она не видела с тех самых пор, как похоронили мать: Виктор с Евдокией ни разу не приезжали к Изгомовым, когда они жили в Тавде, тем более не навещали их в новом городе.

Время было раннее, на улице - никого, чтобы спросить, где Копаевы. Александра попробовала отыскать ключ от дома в сарайчике, но безуспешно. Тогда она спрятала в сарае лишние вещи, прикрыла досками, потом накормила детей остатками пищи, что захватила в дорогу, заодно кинула кусок колбасы и псу, которую он проглотил сразу и тут же благодарно завилял хвостом. Перед уходом Александра палкой придвинула к себе жестяную плошку, наполнила её водой из колодца, и пёс жадно припал к воде, вертя хвостом, словно пропеллером. Провожал их клыкастый хозяин дома вполне дружелюбно, повизгивал, умильно глядя на незнакомцев.

Тамара работала поваром в Тараскуле, километрах в сорока от города. Она очень удивилась приезду молодой тетушки, которую не видела почти два десятка лет. За это время у неё появились двоюродные братья - Антон и Павлик, да и у самой росли двое детей. Тамара рассказала, что Виктор в командировке, а мать, видимо, у Татьяны, другой дочери, которая сейчас лежала в больнице: избил муж.

Тамара до вечера предоставила гостям полную свободу, и те отправились гулять по лесу - курорт «Тараскуль» расположен в красивой березовой роще. Александра всматривалась в траву, в деревья, то и дело вскрикивала:

- Ой, калган растет!.. А это, ребята, чага…

Мальчишки вежливо слушали - красота рощи не достигла их душ: они выросли в месте, где все деревья посажены руками человека, и восторг матери был непонятен. Однако Павлик нашел развлечение - пинал шляпки старых грибов, которыми пренебрегли грибники. Александра же мыслями вернулась в далекое детство, когда шла с Павлой Фёдоровной на Увал пешком из Заморозково, где гостили у Виктора, и мать показывала травы, грибы, ягоды, объясняла их полезность. И теперь уже своим сыновьям Александра рассказывала то же самое. Ей дышалось легко и свободно, хотелось петь. Но… Женщина погрустнела: увидела знакомую травку, однако не вспомнила названия! Сказались долгие годы разлуки с родиной. Её жизнь, словно поезд, стремительно катилась вперед, и родные места становились все дальше, и скоро, наверное, совсем скроются за горизонтом.

Вечером, когда дети - «дяди и племянники» - улеглись спать, две женщины засиделись заполночь, вспоминая детство, рассказывая друг другу о сегодняшних делах.

У Александры после рассказа Тамары о тюменском житье-бытье сердце зашлось от жалости: третьему поколению тюменских потомков Федора Агалакова тоже жилось несладко. Все шло у них наперекосяк, из троих детей копаевской ветви наиболее разумной, на её взгляд, оказалась Тамара, и хотя была второй раз замужем, всё-таки у нее более благополучно сложилась жизнь, чем у Татьяны и Саши, старшего их брата. На вопрос, как живет Саша, Тамара только рукой досадливо махнула: дескать, и не спрашивай…

Впрочем, каким стал некогда робкий племянник-очкарик, Александра узнала на следующее утро, когда Тамара, отпросившись на работе, поехала с гостями разыскивать мать.

Нахаловка, так звали часть района города - Парфёново, была по-прежнему мрачной, безлюдной, грязной. Ребята недовольно морщились - их город чище и зеленей, весь в асфальте, в скверах цветники, но не выражали досаду: не привыкли перечить матери. Ещё более сморщились, когда Тамара достала ключ, и они вошли в дом столь же неприглядный внутри, как и снаружи. И это было так Александре странно и непривычно видеть, потому что в тавдинской квартире Копаевых, да и в заморозковском доме, когда Александра гостила у брата в родной деревне Дуси, было очень чисто. Сердце Александры пронзила боль: как меняет женщину привычка к выпивке! Дети тоже хмуро взирали на скудное убранство комнат. Павлик схватился за руку матери, словно боялся, что сейчас она уйдет и оставит его в этой «избушке на курьих ножках».

- Ну ладно, сейчас хоть яишницу пожарю, - сказала Тамара, пошурудив немного в холодильнике: все проголодались - от Тараскуля в Парфёново путь не близкий. - А потом к Сашке схожу, да все вместе к Татьяне в больницу пойдём.

- Сейчас яблоки достанем, детям отвезёшь, - откликнулась Александра и отправилась к своему тайнику, и тут же влетела в дом. - Тамара! А наши вещи украли! Господи, как хорошо, что хоть чемодан с одеждой я привезла к тебе!

Тамара выругалась:

- Чёрт бы побрал этих соседей, наверно, видели, как вы приехали с ящиком да чемоданом, а ушли только с чемоданом. Уж незнакомого Рэкс ни за что бы не пустил! Значит, знал того, кто приходил.

- Да Рэкс же в загородке сидит, любой мог зайти и взять, что угодно…

- Вот-вот, соседи так и делают. Знают, что мать с отцом запиваются, волокут у них всё, что под руку попадет, а потом отговариваются, сами, мол, продали.

Послышался звук открываемой калитки, Рэкс радосто завизжал, и в дом ввалился незнакомый нетрезвый мужик. Он с ходу облапил Александру, полез целоваться, и та нерешительно спросила:

- Сашка, ты ли это?

- Я, я! - радостно закивал головой человек, улыбаясь беззубым ртом, и Александра признала в этом человеке племянника, но, Боже, каким он стал! Испитым, постаревшим, половина зубов отсутствовала…

- А гостей наших обокрали. Нестеровы, наверное, ящик с фруктами утащили, - сообщила брату Тамара.

- Да не, - махнул рукой Саша, - это я унёс ящик, еле до дома дотащил, ох и тяжеленный, как только ты его, Шура, несла. Нестериха мне сказала, что кто-то к родителям приехал, я и догадался - ты. Мамка-то телеграмму получила, всё охала, что не знает, как вас встретить. Она сейчас у Таньки живет, с ребятишками водится. А папка сегодня должен приехать из командировки.

- А, - обрадовалась Александра, - тогда ящик тащи обратно, там бутылка вина, поставим ее в холодильник, а яблоки разделим на четыре части: тебе, Тамаре, Таниным ребятам да отцу с матерью. Это яблоки с моей дачи, - она горделиво улыбнулась, потому что яблоки и впрямь были хороши - крутобокие, ярко-алые, крупные, приятные на вкус.

Племянник развел руками:

- Дак нет яблок-то, и вина нет.

- Как нет? - изумилась Александра. - А где всё? Ящик что ли пустой был?

- Да нет. Всё было на месте, - признался племянник, - просто мы с Галкой вино выпили, а пацаны мои яблоки съели. Вкусные у тебя яблоки, и вино хорошее, правда, водка мне больше нравится, - и засмеялся.

Александра, онемев, уставилась на племянника: такого никак не ожидала.

Зато Тамара, привыкшая, видимо к выходкам брата-пьяницы, заругалась:

- Сволочь ты, Сашка, для тебя одного, что ли, всё привезено?

- Дак, может, и осталось чего, счас принесу! - он тут же выкатился из дома.

- Вишь, каким он стал, выглядит старше тебя лет на десять, а ведь моложе. И всё Галка его! Такая пьянь да хамка. Она подвалилась к нему, когда Сашка в отпуск из армии приехал. Галка тогда у нас на квартире жила. Сашка-то наш скромный был, даже с девчонками до армии не дружил, стеснялся, что носил очки.

Александра кивнула: она хорошо помнила невысокого щуплого стеснительного солдатика, с которым часто виделась, когда работала в Свердловске: Саша там служил в учебном автобате инструктором, потому что был хорошим автомехаником. Иногда он приходил к ней в увольнение в общежитие на ВИЗе, иногда она ездила к нему на Сортировку. И ни разу они не выпили вместе даже сто грамм вина, так как оба спиртное терпеть не могли. Зато конфеты, пирожные Сашка съедал килограммами: Шура не скупилась на угощение. И вот кем Сашка стал…

А Тамара продолжала свое невесёлое повествование:

- Галка забеременела, свалила на Сашку - по срокам точно всё сходилось, вот папка и заявил, дескать, женись, не позорь девку. Девку! - Тамара презрительно скривилась. - Она и до Сашки шлялась тут к одному, может, и ребёнок-то не Сашкин, не поймёшь сейчас - пацан на Галку похож. А тогда папка радовался…

Александра удивленно посмотрела на племянницу.

- У Сашки болезнь какая-то была, - объяснила Тамара. - Врачи сказали, что у него может и не быть детей. Вот папка и рад был. А потом еще мальчишка родился, этот уже, конечно, Сашкин, папка и совсем загордился: продолжатель рода растет!.. Да еще и Максимом назвали, знаешь же, как он Дружникова уважает. Хотя ещё неизвестно, продолжатель или нет, я, например, сомневаюсь, - Тамара опять презрительно сморщилась.

Александре от этого рассказа стало до того плохо, так захотелось уехать, даже не повидав брата, что попросила Тамару:

- Ты свози нас в аэрокассу, завтра мы улетим в Тавду.

- Сейчас в Тавду ходят одни автобусы: дорогу асфальтированную проложили туда, - сообщила Тамара и посоветовала. - Ты бы дождалась папку, он обрадуется тебе. Ты на Сашку не обижайся, его папка часто ругает, что пьёт да не работает, а деньги тянет с родителей. Давай лучше отвезем ребят ко мне да сходим к Татьяне, она ведь в реанимации лежит.

К Татьяне они попали к вечеру: пока отвезли Антона и Павлика в Тараскуль, да пока простояли в очереди за билетами на автобус.

Татьяна лежала в отдельной палате, бледная, опутанная проводами капельниц. Рядом с ней сидел черноволосый, коротко стриженый мужчина - Борис, её муж. Он держал Татьяну за руку и беспрестанно горестно вздыхал: Татьяна в беспамятстве лежала третий день. Ей сделали операцию, однако состояние не улучшилось.

Постояли, посмотрели на Татьяну и вышли обратно в коридор вместе с Борисом. Александра зашла в ординаторскую, спросила, можно ли увидеть лечащего врача Татьяны. Им оказался мужчина примерно одного возраста с Александрой. Он представился и, узнав, что Александра - родная тётя Татьяны, сказал:

- Ну, наконец-то! За три дня хоть один человек поинтересовался её здоровьем!

- Да ведь муж здесь, и мать, говорят, бывает. А ещё и сестра - Тамара.

Врач усмехнулся:

- И тот, и другая постоянно в нетрезвом состоянии, сестру вижу впервые, может, и была - не знаю, а дело, между тем, неважное: у пациентки разрыв селезенки. Вы, я вижу, человек серьёзный, мне кажется, разумный, потому хочу вас попросить организовать донорскую кровь для больной. Думаю, летального исхода не будет, но нужно лекарство, дефицитное лекарство на основе крови. Мы можем его приготовить, но нельзя же весь запас крови на одного больного истратить, есть и другие, кому кровь нужна. И это надо срочно, иначе насмарку пойдут все наши усилия. Понимаете?

Александра кивнула. Поблагодарив врача, распрощалась с ним, посоветовала держать связь с Тамарой, как наиболее надежной из Копаевых, и вышла в коридор.

- Ну что? - хором спросили её, и Александра сообщила просьбу врача.

- Да я, да я… - засуетился Борис, - я всех ребят в автоколонне подниму, все кровь дадут!

- Молчи уж, - одернула его Тамара, - с тобой другой разговор будет, вот как папка приедет.

Борис поник, однако Александра возразила Тамаре:

- Будет разговор или нет, а крови надо много, и ваша, думаю, не вся будет пригодной.

Тамара понятливо посмотрела на неё, сообразив, что Александра имеет в виду отца и мать, и тут же велела Борису отправляться на базу, а сама с Александрой пошла к нему на квартиру: Борис сказал, что мать у них.

Там их ожидал еще один сюрприз: вернулся из командировки Виктор. Узнав о несчастье, бросился на квартиру к дочери. Сначала, страшно заскрипев зубами, чуть не кинулся убивать зятя, но Дуся повисла у него на шее и криком кричала до тех пор, пока Виктор не остыл. Пораскинув, не затуманенными пока водкой, мозгами, решил, что жена права. Можно, конечно, Бориса избить - сила была у Виктора в руках до сих пор немалая, и полученные в десантных войсках навыки борьбы не забыты; можно зятя посадить, но кто будет воспитывать детей, если вдруг - не приведи, Господи! - неверующий в Бога Виктор даже перекрестился - дочь умрёт. И, налив полный стакан водки, выпил махом, чтобы умерить гнев и успокоить душу.

Виктор и Дуся, увидев Александру, заплакали, дивясь, что та совсем не изменилась, такая же порывистая и горячая в суждениях, седина лишь проглядывает сквозь каштановую краску. И сыновья её, когда Тамара привезла их из Тараскуля, понравились брату: молодцы-ребята! Правда, Виктор предъявил претензию, почему ни одного их сыновей не назвала Максимом, вот дал же он такое имя одному из внуков, но тут же забыл, начал обниматься с сестрой.

Вторая ночь прошла в квартире у Бориса в общих воспоминаниях за столом, где периодически менялись бутылки да подновлялись закуски, и Александра старалась, чтобы горечь, возникшая в душе с первых встреч с родственниками, не прорвалась наружу. Она поняла, что брат, родной по крови, чужой ей по духу. Он даже не огорчился, когда сестра объявила, что уезжает в Тавду на следующий день.

Копаевы давно жили своим «кустом», окруженные детьми и внуками, им и дела не было до того, как жили Александра, Геннадий и Лида. Правда, Виктор несколько раз бывал у Геннадия, Лиде помогал строить дом, потому что был умелым каменщиком и печником. Он и в командировке-то был потому, что где-то понадобилось отремонтировать сложную старинную печь - в моду вновь входили камины и печи, их ставили в своих коттеджах люди, которых в середине восьмидесятых лет называли «новыми русскими».

Александра, выросшая и жившая всегда вдалеке, была почти незнакомой Виктору. И в том, что жили они без всякого интереса друг к другу, в разъединении рода и был, наверное, главный смысл прабабкиного проклятия, потому что не зря говорят: один горюет, а семья - воюет. Агалаковские потомки горевали каждый сам по себе в разных уголках России, не зная о бедах близких людей, не пытаясь даже помочь. Разведясь с Виталием, Александра попробовала обратиться за утешением к старшим, но получила дружный ответ: «Знала, за кого шла, а теперь не кайся». Это была её вторая (первый раз после смерти отца просила безрезультатно помочь материально, чтобы доучиться) и последняя попытка просить у родственников помощи. Зато дня не было, чтобы в почтовом ящике не лежало письмо от подруг-«орлят», которые грели душу и не давали свалиться в депрессию.

Павла Федоровна была для детей вроде солнца - кружились они, как планеты, вокруг неё, но всяк по своей орбите, и каждый жил по своим законам. Умерла мать - и не стало даже потребности видеть друг друга. И если старшие, родившиеся до войны, перенесшие общие тяготы, тянулись друг к другу, объединенные общими воспоминаниями, то младшая сестра им была непонятна, как все представители послевоенного поколения, тем более что Александра и образование имела выше, и должности занимала, на их взгляд, «непыльные», вертясь, как они считали, около начальства. Более того, старший брат, не зная характера младшей сестры, с готовностью верил всем наговорам на неё. И даже в смерти матери обвинил Александру, дескать, намеренно уморила её, архив материнский сожгла во дворе на костре, чтобы после неё ничего на земле не осталось. Костёр и впрямь был - Виталий сжёг кое-какие старые вещи, газеты, что не могло уже пригодиться в хозяйстве и не имело ценности, а бросать мусор во дворе - не гоже. Брату про то поведала, оказавшись в Тюмени, Александрина соседка-пьяница, дружившая с Изгомихой. Виктор, обвинив сестру в святотатстве, сам ни разу так и не побывал на могиле матери.

Александра сначала обиделась, узнав про навет, а потом решила всё-таки не терять связи с родными, более того - попыталась как-то объединить всех, живя в Тавде, звала ежегодно к себе в гости, но никто так и не приехал поклониться праху матери, потом и письма стали редкими. Впрочем, и Александра писала родственникам не часто.

Непонятная никчемная вражда, зародившаяся между Павлой и её сестрами, краем коснулась их детей. Теплые родственные отношения с тётками сохранились только у Лиды. И как Божья кара Лиде за её холодное отношение к матери выросла у нее холодная душой расчётливая дочь. Именно она и стала причиной раздора между сёстрами, самыми близкими друг другу людьми после смерти матери. Разгневанная двухлетним молчанием сестры, Александра решила навсегда отречься от неё, но неожиданно пришло известие от Лиды, что «теперь и она одна…» Такое, подумалось Александре, сестра могла написать лишь в случае смерти мужа Семёна. И она помчалась к племяннице Наталье, жившей в Москве, где должна была оказаться и Лида, чтобы утешить сестру, успокоить, помириться: она простила сестру за молчание, за прохладное отношение к себе - душа досталась Александре беззлобная и отходчивая. В Москве и выяснилось, какой навет на неё сделала старшая племянница. Что оставалось делать Александре? Только рассмеяться. Так она и сделала.

Но это случилось несколькими годами позднее. И она даже не подозревала, что и у неё самой тоже будут трудности в общении с младшим сыном. Когда это случилось, она никак не могла понять, почему сын равнодушен к её советам, почему ему всё равно, есть рядом мать или её нет… Она отдавала сыновьям всё, что имела - здоровье, деньги, время, свои знания и жизненный опыт, который, как потом оказалось, совсем не нужен был Павлу. И как когда-то после развода с Виталием, она вновь спрашивала себя: «Почему? Что я сделала не так?» - пока не поняла: сын вырос в иное время, стали иными нравы, и превыше всего ставились не душевные качества, не нравственные добрые устои, а меркантильность и желание молодых людей стать богатыми немедленно, не прилагая к тому особенных усилий.

Из Тюмени автобус ходко бежал по новому шоссе в Тавду. Он въехал в город с «тыла», по дороге, по которой когда-то возвращались из Дома отдыха Павла и взбешенный Максим.

Родной город принял Александру равнодушно: не встретилось ни одного знакомого лица, но дома, казалось, раскрыли ей свои объятия, озорно подмигивая глазами-окнами, где сверкали лучи полуденного солнца. И хоть бывала она в Тавде каждые пять лет, эта поездка почему-то казалась особенной, потому что впервые оказалась в родном городе не одна, а с детьми. Она бродила по улицам города, вспоминая то смешные, то печальные случаи из жизни их семьи и уже не боялась сплетен: Изгомиха, бывшая свекровь, ушла в мир иной, и хоть братья Изгомовы участвовали в её похоронах, не нашлось ей места в «семейной оградке» - так решили они все вместе.

Несколько раз ноги приносили Александру к дому, где жили родители Антона Букарова, хотя она даже не представляла себе, как вести себя, если вдруг выйдет из дома Букаров, и краска смущения заранее заливала её лицо. Но Александра понимала, что любовь к Антону - просто мечта, красивая и несбыточная, потому что кому-то свыше не было угодно, чтобы они оказались вместе, потому-то ни разу судьба не дала ей возможности выбирать между кем-то и Антоном. Она бы выбрала Букарова, и жизнь пошла бы по иной колее, может быть, та жизнь была намного спокойнее, но… «Судьбу не обойдешь, не объедешь», - говаривала Ефимовна, знать, она - права.

У одноклассниц, которые навсегда связали судьбу с Тавдой (большинство давным-давно уехали), Александра осторожно выведывала, где Антон, как он живет, и всякий раз краснела, когда у неё спрашивали, не в его ли честь назвала она старшего сына. Отчасти это было правдой, но Александра отвечала, что сын носит имя деда по отцу. Подруги, уже солидные дамы, которым «подкатывало» под сорок, лукаво посмеивались, но не оспаривали её ответ.

Александра жила с детьми в «Севере», в той самой гостинице, где познакомились Павла Фёдоровна и Николай Константинович. Здание уже обветшало, покосилось, и речи не велось о люксе, с трудом удалось «выбить» приличный трехместный номер.

Мальчишкам понравился небольшой аккуратный зеленый городок. Их удивило, что Александру помнили даже спустя пятнадцать лет. Встречные люди неожиданно расцветали улыбками и здоровались с их мамой, словно никогда она и не уезжала из Тавды. И это наполняло сердца мальчишек гордостью. Побывали они и на кладбище, собственно, из-за этого всегда и приезжала Александра в Тавду - прибрать могилы родителей. Вот и сейчас они все вычистили, убрали толстый слой сухих сосновых иголок, покрасили заново памятники, железные венки, которые установил на памятниках ещё Виталий перед отъездом из Тавды, и когда уходили, Александра поклонилась родным могилам и вновь попросила:

- Прости меня, мама, за всё…

Из Тавды Александра с детьми поехала к Геннадию в Альфинск. Настроение у неё, как обычно бывало после разлуки с Тавдой, наступило пасмурное, под стать и погода - сумрачная, моросящая мелким противным дождиком. А тут ещё и электричку выбрали неудачно - в самый пик, когда за город ехали дачники, рыбаки да грибники. Вагоны оказались настолько переполнены, что удалось втиснуться лишь в тамбур.

Дети, конечно, были недовольны: мало радости после ночи в поезде, хоть и в купейном вагоне, ехать на ногах в электричке полтора часа. Однако молчали. Павлик уткнулся в бок матери и заснул. Антон достал из сумки книгу и читал, привалившись к стене - он всегда и везде читал фантастику: почему-то не интересовал его современный окружающий мир. Мальчишка очень изменился после отъезда отца, стал молчаливым и замкнутым. Иногда смотрел в пространство застывшим взглядом, и лицо его становилось отрешенным, словно душа улетела куда-то в даль далёкую.

За окном электрички промелькивал знакомый уральский пейзаж, и в голове у Александры заклубились мысли о родных - брате, тётках, ведь жили они в одном городе.

Геннадий встретил сестру и племянников на вокзале, и Александра с болью в сердце смотрела на сгорбленного, худого брата - так скрутила его жизнь, да и травма давняя сказывалась на здоровье: его одолевали сильные головные боли. Ну и, конечно, творило свое чёрное дело пристрастие брата к выпивке. Через несколько лет после развода с первой женой Таисией, из-за чего брат очень страдал - он любил, наверное, её всю жизнь - сошелся с женщиной весёлой и доброй, но - увы - пьющей. И если Геннадий выпивал один стакан вина, то Полина - два: здоровьем она обладала отменным.

Геннадий очень обрадовался приезду сестры, не знал, куда её усадить, завалил племянников конфетами и печеньем, да и Полина обрадовалась непритворно: выросла в детдоме, и к родне Геннадия она относилась сердечно.

Хозяева давно готовились к встрече гостей, потому стол изобиловал снедью, и, естественно, разномастными бутылками, причем, для Александры брат приготовил шампанское, памятуя её нелюбовь к спиртному. И сидя за столом, видя, как опустошаются одна бутылка за другой, причём, Геннадий пил мало - сердце пошаливало, даже в больницу однажды после приступа попал - заметив, что мальчишки тоже недовольны этим, Александра решила на следующий день уехать, хотя могла пожить у брата неделю.

В отличие от Виктора Гена очень расстроился, что младшая сестра, с которой нянчился с пелёнок, собирается уехать на следующий день. Да это и неудивительно, потому что в нём было гораздо больше материнской душевности, чем в других довоенных детях, к тому же обделён вниманием альфинских тётушек, не любивших Полину. Впрочем, она платила им той же «монетой». Тёток Геннадий не видел месяцами, лишь двоюродные братья - Владимир, Розин сын, и Юрий - Зоин, забегали к нему распить бутылочку. Да ещё заглядывала Лида, когда приезжала в гости к тётушкам. Александра же, регулярно бывая в родном городе, ни разу не заехала к Гене, хотя письма писала часто. И потому они не могли наговориться в единственную ночь, которую им суждено было пробыть вместе, и когда впервые открыли друг другу свои души.

- Гена, Гена, зачем губишь себя? - с болью спросила она брата. - Зачем пьёшь?

- Понимаешь, с одной стороны, когда выпью, то и голова не болит, а с другой - чему ещё в этой жизни можно радоваться? Но мы с Полиной ничего, жи-вё-ом, - захорохорился брат. - Ну а ты-то как?

Гена не захотел тревожить младшую сестру рассказом о своей невесёлой жизни: болен, душевно одинок, задумал уйти от Полины, понимая, что не сможет жить рядом с ней и не прикладываться к бутылочке, и даже попросил Зою Егоровну помочь с квартирой. У неё, хоть и давно пенсионерила, старые связи сохранились, к тому же она, как фронтовичка, сначала стала членом городского совета ветеранов, а затем и возглавила его. Зоя Егоровна, выслушав Геннадия, не удержалась, укорила: «Я тебе комнату выхлопотала, зачем отдал её Полькиной дочери?»

Да, такое было. Старшая дочь Полины вышла замуж, а чтобы не мозолила глаза, Геннадий поменял свою комнату на комнату в квартире Полины. Думал ведь жить с ней до старости: она, имея троих детей, ради Геннадия с мужем развелась, а ведь ей, крепкой женщине, мало радости, наверное, было менять здорового мужчину на больного - Геннадий после травмы несколько лет находился на инвалидности. Но любила, видимо, Полина весёлого гитариста Генку, и жалела его, однако нет худшей беды в доме, если жена пьёт больше мужа.

- А ты как? - спросил брат, и она рассказала, чем занимается, как живёт, что перешла вновь в типографию. Гена посмотрел на неё внимательно и неожиданно предложил:

- Ты вот что, сестрёнка, ты лучше расскажи мне, что у тебя на сердце лежит, а там посмотрим, может, и посоветую что…

И Александра выложила ему мысли о себе, о разоренной семье, об отношениях в их роду - все свои мысли поведала. Лишь на своё одиночество не жаловалась, на то, что хоть не вела себя монахиней, но ни с одним из мужчин, с кем встречалась, судьба не пожелала связать крепче, ограничивалась ночными встречами. Зато с гордостью сообщила, что взялась писать книгу о странных судьбах своих родных.

Глаза у Гены заблестели, он стукнул кулаком правой руки о раскрытую ладонь левой и с чувством произнес:

- Эх! Жаль, не увижу я той книги!

- Почему не увидишь? - насторожилась Александра. - Если смогу напечатать, пришлю.

- Болею я, сестрёнка. Каждый день смерти жду, да уж и пришла бы, не мучился бы тогда… - признался брат.

- Ты что? Живи сто лет! Ко мне приезжай. Хоть в гости, хоть насовсем.

- Да боюсь уезжать далеко из дома, вдруг что случится, вот, видишь, нитроглицерин постоянно в кармане лежит. Лида тоже зовёт к себе в гости, а я никак не соберусь. Она здесь часто бывает, да больше у тёток находится, ко мне иногда заходит. Она, понимаешь, не любит Полину, а мы с Семёном не в ладах.

- Да уж… Наверное, без неё ты пил бы меньше, - сказала, вздохнув, Александра. - Знаешь, она мне почему-то никогда не нравилась, хотя, мне кажется, маму любила.

- Ты права. Она же сирота. Мамка, бывало, ругает её, а Полина смеётся да обнимает мамку. Она же, знаешь, чистоплотной всегда была, это сейчас такой стала, - брат неуверенно оправдывал Полину, но чувствовалось, как ему хотелось уйти отсюда, но - некуда: собственная жилплощадь - в квартире сожительницы.

- И всё равно, если она пьёт, так ты хоть воздержись, ведь болеешь, зачем раньше времени в гроб ложиться? - произнесла Александра равнодушную, дежурную фразу, и как потом корила себя за это год спустя!

Брат шевельнул плечами, дескать, ничего теперь уже не сделаешь, а, может, хотел сказать, что никому он, такой больной, кроме Полины, с которой прожил двадцать лет, и не нужен. Александра не верила, что брат любит Полину, но что-то невидимое и непонятное удерживало его возле неё, как и Павлу Федоровну - рядом со Смирновым. И опять подумалось: за что им всем такая глупая жизнь выдалась - всё не ладно, всё через пень-колоду идет…

А Гена опустил голову и прошептал:

- Понимаешь, жить уже не хочется. Давно.

Уезжала Александра из Альфинска серым дождливым утром. Полина вручила гостям полную сумку продуктов - ехать Изгомовым предстояло двое с половиной суток. Потом критически глянула на её босоножки - они не подходили для промозглой дождливой погоды - вытащила старые кеды и заставила переобуться. Ребятишкам сунула в карман одному рубль, другому - трёшку, дескать, в Свердловске мороженого купят. Геннадий чувствовал себя плохо, но всё-таки отправился сестру проводить. Прощаясь возле вагона электрички, произнёс печально:

- Прощай, Пигалица, может, и не увидимся. Жаль, что не можешь дольше задержаться, я понимаю: тебе с нами скучно, и всё равно молодец, что приехала, молодец, что держишь хвост пистолетом, что пацанов хорошими людьми воспитываешь. Они у тебя славные ребята. Я рад, что снова увидел Антошку, - Гена часто приезжал в Тавду, когда была жива мать, - и Павлуха - неплохой парнишка, только хитроватый и проныра, наверное, как отец будет. Но ты, как бы не злилась на Виталия, не черни его перед сыновьями, он всё же им отец… - видимо, вспомнил, как настраивала сынишку против Геннадия его бывшая жена.

- Отец тот, кто воспитывает, переживает за детей, - возразила сестра. - А этот умотал, и дела ему нет до ребят.

- Всё равно - не настраивай! Они сами разберутся, что к чему, сами решат, кто прав, кто виноват, ещё тебя и уважать больше станут, что ты не озлобилась. Моего Серёжку, - он вздохнул, - другой тоже воспитывает, а он ко мне тянется, хотя Тайка и поливает меня грязью всю жизнь. Вот и послушай меня: не настраивай пацанов против отца.

Геннадий крепко обнял Александру, расцеловал, мальчишкам пожал руки, как взрослым, и они вошли в вагон.

Александра видела стоящего на перроне грустного брата, и сердце вновь захлестнули боль и жалость: его жизнь даже в сравнении с её одиночеством была более безрадостна. Запоздалое чувство вины нахлынуло, как ливень: когда-то мать просила: «Не бросай Гену в беде, одна ты сможешь ему помочь. У Вити ему - не жизнь, сопьется окончательно. У Лиды из-за Семёна нельзя жить, так что ты одна и остаёшься». И вот она видела, что брат в беде, а позвать брата к себе навсегда язык не повернулся. А в гости он из-за болезни не приедет.

Электричка плавно тронулась с места, уплыл в сторону перрон вместе с Геной, и Антон вдруг сказал:

- Жалко дядю Гену, такой он старенький и больной. Неужели ему никто помочь не может, ведь столько в городе родственников?!

Александра ничего не ответила. Ей и самой непонятно было враждебное отношение детей Ермолаева к детям Павлы, которую Егор Корнилович любил так же сильно, как и родных детей, если не больше. Почему, за что? За то, что жили честно, а потому и не имели многотысячных сбережений, за то, что белое не пытались сделать чёрным и наоборот, а вернее - не умели? За гордость? За неспособность кланяться нужным людям, как делала, например, Зоя Егоровна? Или, вероятно, считали себя выше Павлы, выше её детей и стыдились их? Наверное, Зоя так и считала, но, называя пьяницами сыновей старшей сестры, почему-то так не думала о собственном пьющем сыне, который к тому же половину жизни не работал, жил за её счет. И всплыли в памяти Александры детские воспоминания, когда душу четырнадцатилетней девчонки царапали снисходительные взгляды тётки на Лиду, когда она поучала и ее, и при том презрительно кривила губы, мол, у старшей бестолковой сестры и не могло вырасти путных детей. И сколько не думала об этом, лежа на полке весь обратный путь, так и не нашла Александра ответ на свои размышления…

Но натянутые отношения между собой, размётанных по стране, родственников, ставших друг другу почти чужими то ли из-за дефектов воспитания, то ли впрямь действовало проклятие старой кержачки, натолкнули Александру на мысль: её дети должны одинаково хорошо знать всех родственников - дальних и близких, Изгомовых и Дружниковых. И поэтому следующий круг она и дети совершили, объезжая родных Виталия.

- «Долго будет Карелия сниться…» - замурлыкала Александра, когда поезд отошел от Балтийского вокзала, и через некоторое время Ленинград остался позади.

- Мама, - свесил голову с верхней полки Антон, - сколько можно петь одно и то же?

- Да, - поддержал его Павлик, лежавший рядом с братом у стены: мать пела эту песню почти всё время, пока ехали в Ленинград.

Александра улыбнулась:

- Ладно, не буду больше… - детям была непонятна ее радость при виде деревьев, которые мелькали за вагонным окном, а сосны и ели - деревья юности, ведь Тавда окружена со всех сторон лесами. А Приволжск стоит среди степи. Зелёный город, красивый, ели в нём прямо на улицах растут, но деревья, даже лесопосадки вдоль дорог - посажены руками человеческими, и нет в них первобытной красоты, которая завораживает и заставляет смотреть, не отрываясь, на пролетающий мимо лесной пейзаж.

Они ехали к старшей сестре Виталия - Тоне. Александра видела её несколько лет назад, когда всей семьей - она, Виталий и Антошка - ездили в Сортавалу в отпуск. Александре очень понравилась Тоня, мягкая, покладистая, она словно и не принадлежала к роду Изгомовых, такая особенная, не похожая своим добрым характером на других выходцев рода Короленко. У Нины Валерьяновны, свекрови Александры, было четыре сестры, и Тоня являлась Валерьяновне племянницей и в тоже время падчерицей, потому что Антон Федорович Изгомов был сначала женат на матери Тони. А вот Надежда, родная сестра Тони, жившая в Петрозаводске, была намного жёстче, понравилась Александре меньше. Несмотря на хороший приём, в ней вырос внутренний стопор, не позволявший полностью раскрыть перед Надеждой душу. А Тоне Александра доверилась сразу, чувствуя, что они внутренне похожи своей беззлобностью и умением прощать других.

Сортавала - городок небольшой, его улицы то поднимаются, то спускаются с горок. На горе и большой естественный парк с сотнями тропинок, деревянных тротуарчиков, лесенок и больших лестниц. Он весь звенел голосами птиц, а в болотистой стороне у небольшого озерка жили утки. Про это ребятам рассказала Тоня, и мальчишки, восхищенные природой, чистым прозрачным воздухом, горами в первый же день упросили тётушку сводить их в парк и показать, где живут утки.

На прогулку взяли собаку Чару, слепую и старую девочку-спаниэля, которая, будучи дамой весьма своеобразного и капризного характера, удивила всех, узнав Александру, хотя и не чуяла её запах восемь лет. Чара заластилась к ней, доверчиво подставила голову и под руки мальчишек, учуяв также Антона. Жил когда-то у Тони ещё один спаниель - Коран, однако не дотянул до второй встречи с Александрой.

Быть поводырем Чары доверили Павлику, и мальчуган, повесив на шею петлю от поводка, гордо зашагал впереди. Слепая собака осторожно переставляла лапы, выбирая дорогу, и все приноравливались к её шагу. Однако непоседливому Пашке хотелось посмотреть на каждое дерево, залезть на каждый камень, и Чара покорно следовала за ним. Но это лишь в первый день. На следующее утро собака отказалась идти гулять с гостями: намаялась накануне. Но с удовольствием поехала на остров, расположенный в нескольких милях от города, куда их решил свозить Жора. Тоня рассказывала, что Чара обожает до сих пор такие поездки, охраняет по-прежнему только рюкзак с продуктами, остальное запросто мог унести кто угодно: ничто, кроме рюкзака с едой, собаку не интересовало. Коран же был охотник, с ним Жора немало побродил по окрестным болотам и горам.

Сортавала расположена на берегу Ладожского озера, и каждый третий сортавалец имел или катер, или лодку с подвесным мотором. Тоня и Жора, её муж, зарабатывали хорошо, детей у них не было, потому имели удобный катер с просторной кабиной, которому не страшна непогода. Они знали Ладогу и леса вокруг городка очень хорошо - оба заядлые рыбаки, грибники-ягодники, к тому же Жора любил фотографировать красивые карельские места и с удовольствием показал Александре новые фотографии, которые накопились со времени её первого визита еще в статусе семейной дамы. И минуя скалистые островки, Александра узнавала места по фотографиям Жоры.

Для Антона это была незабываемая неделя: он жил на острове вместе с Тоней в палатке, ловил рыбу, помогал её чистить и сам развешивал на просушку. А вот Пашке не повезло: где-то подцепил парнишка ветрянку-оспу, и его Александра увезла обратно в город.

Первый «оспяной» водянистый волдырек Александра обнаружила на лбу сына на острове Валаам, куда отправились на третий день, как приехали в Сортавалу, но решила, что это укус какой-то зловредной болотной мошки. Лишь на следующий день, на острове, куда привез их Жора, сын стал ожесточенно чесаться, и Александра поняла, что сыпь на его теле - не укусы: он заболел ветрянкой. Так что для Александры отпуск стал не в радость, зато Антон остался весьма доволен: мальчишка очень любил тетю Тоню, даже, пожалуй, больше, чем сестру матери. Впрочем, Александра тоже была довольна тем, что удалось поговорить с Тоней по душам, рассказать все без утайки про свой разрыв с Виталием, про его и свои ошибки. Она с удивлением узнала, что и Тоня была в разводе с мужем, даже фамилию девичью вернула, но потом вновь сошлись, но уже не оформили документально повторный брак. Тоня одобрила решение Александры не менять фамилию, потому что мальчишки - Изгомовы, пусть и она будет Изгомовой.

Но не это было главным для Александры в той поездке, а то, что по дороге в Ленинград она увиделась с Виталием. Поезд следовал через Ефремов, где он жил, и Александра дала телеграмму, что едет в Сортавалу, в надежде, что Виталий придет, увидит детей и… может быть, образумится: сыновья до сих пор не знали об уходе отца из семьи, и можно было попытаться возродить былые отношения.

Виталий стоял на платформе и огромными глазами следил за вагонами, вертя головой, стараясь увидеть Александру. Поезд затормозил, проводница откинула подножку, и Виталий, увидев жену и детей, ринулся в вагон, однако проводница озлобленно закричала:

- Нельзя! Поезд стоит две минуты, нельзя!

Мальчишки молча смотрели на отца, и кто знает, что было в детских душах, но даже слезинки не появилось у них на глазах. Ни тот, ни другой не рванулись к отцу, видимо, дети всегда понимают больше, чем объясняют им взрослые. А Виталий судорожно сглотнул, наверное, вырвался у него из груди неожиданный стон, смотрел на ребят, перебрасываясь словами с женщиной, которая формально до сих пор его жена, но с которой он давно не жил. И она отвечала ему односложно, кратко, рассматривала его похудевшее, до сих пор любимое лицо. Он был в новой рубашке и брюках, которые стали ему когда-то малы, но теперь оказались в самую пору. То есть был именно таким, каким однажды Александра увидела его в своем сне, и теперь дивилась тому.

- Куда вы?

- К Тоне.

- Передавай ей привет.

- Передам. Как ты? Доволен?

- Да. Как ребята?

- Видишь сам.

Больше им не о чём было говорить, и оба замолчали, глядя по-прежнему - она на него, он - на детей.

Поезд тронулся, ребята вернулись в купе, Александра рванулась к выходу, ей хотелось закричать: «Виталий, вернись, у нас всё благополучно, но всё равно плохо без тебя!» Но крик остался внутри, и женщина отвернулась от проводницы, потому что почувствовала, как по щеке побежала слеза.

- Кто это был? - тихо спросила проводница.

- Мой бывший муж… - так же тихо, по-прежнему отвернувшись, ответила Александра. - Мы даже ещё и не разведены.

- Что же вы не сказали? Я бы провезла его до следующей станции, а оттуда он вернулся бы на электричке.

Но что могла ответить Александра? Что сначала хотела именно так и поступить, но растерялась от ее окрика? Что даже сейчас не понимала, зачем дала ему телеграмму? Что до сих пор не знала, не могла понять, почему любящий муж стал чужим, как сумел забыть её, детей и вырвать их из сердца? А она вот до сих пор не пытается найти себе пару… Александра беззвучно заплакала, только плечи ходили волнами, выдавая её. Проводница молча ушла и вернулась со стаканом воды:

- Выпейте, - и Александра выпила воду, ощутив своеобразный вкус валериановых капель.

- А хотите, побудьте у меня в купе минут десять, а то глаза красные, ребята забеспокоятся, - участливо предложила проводница.

- Спасибо, - благодарно улыбнулась Александра, - я сейчас умоюсь, и пойду к детям, им ведь тоже трудно, они не знают, что отец уехал навсегда. Я им сказала, что он в длительной командировке.

Александра так и не смогла понять, почему Виталий не вернулся в семью, ведь до последнего дня желал близости с Александрой, может, сейчас и ругает себя за упрямство, но почему-то стоит на своём. И уж совсем непонятно, почему, когда Александра с детьми была в Сортавале, он приехал в Приволжск, и жил в прежней своей квартире несколько дней, скрываясь от соседей? Выходит, тосковал, и тянуло его назад? Тогда почему не захотел вернуться уж если не из любви к жене, так хоть из чувства ответственности за детей?

Александра всю свою жизнь потом задавала эти вопросы себе, но так и не нашла ответ. Впрочем, своеобразное возвращение Виталия в прежнюю семью состоялось, он о том даже и не подозревал: младший сын Павел унаследовал все его привычки, его характер. Именно это обстоятельство разбередило душевную рану, которая, казалось, уже зарубцевалась.

Побывала Александра и в Костроме, где родился отчим.

Город, совершенно незнакомый, принял её, как свою. На душе у неё было безоблачно. То ли потому, что день ясный и морозный, а она соскучилась по снегу - в Приволжске редко выдавались снежные зимы; то ли сказывался открытый характер северных людей: куда бы не обращалась Александра с просьбой помочь - в областную библиотеку, в городской музей или же на бывший Зотовский завод, где работал Колька Смирнов - всюду ей охотно помогали. На одной из фотографий в заводском музее она увидела отчима, и хранитель обрадовался: из тридцати рабочих-комсомольцев известны имена только нескольких, и вот ещё имя узнали. Неизвестно, как бы воспринял это известие хранитель музея спустя десять лет, но тогда он искренне обрадовался.

Александра ходила по бывшей Запрудненской слободе, пытаясь определить, где мог стоять дом Смирновых, по каким улицам ходил Николай, но не имела возможности поклониться могилам его родителей, Константина и Татьяны: старое Кресто-Воздвиженское кладбище больше не существовало. На его месте выстроены жилые дома, а бывшая часовенка стала частью детской поликлиники, лишь огромные стеклянные витражи в холле указывали на то, что здание когда-то принадлежало православной церкви: видимо, архитектор не решился разрушить древнюю красоту, а «отцы города» не усмотрели в том никакой крамолы.

Александра съездила и в Ипатьевский монастырь, откуда начался род царей из бояр Романовых - там жил Михаил Фёдорович, а сейчас монастырь стал музеем. Но в монастыре всё же теплилась жизнь: она увидела несколько людей в монашеском одеянии, да и экскурсовод сказала, что в монастырском храме проходят службы.

Царские палаты - низкие, своды круглые, по размеру в сравнении с Зимним дворцом - мизерные, всё равно, что квартира-«хрущевка». В одном из залов оформлена экспозиция о последнем царе. На стенах - фотографии, рисунки царских отпрысков, издалека виден плакат, извещающий об отречении царя от престола. В стране уже назревали события, которые привели потом к развалу Советского Союза, и монархисты вышли из тени, причём их оказалось столь много, словно и Октябрьской революции не было. Александра понимала, что половина этих людей пыталась на мутной волне перемен создать для себя благополучное будущее, потому и внесена в музейную экспозицию трагическая нота: стена одной из палат превращена в расстрельную стенку - на панно изображена вся семья Николая II, на их телах зияли раны от пуль. Александра смотрела на картину, и ничего не дрогнуло в душе. Но музейную экспозицию в осмотрела с интересом.

Перед тем, как уехать из Костромы, Александре вздумалось зайти в Запрудненскую церковь - ее купола виднелись со всех концов Запрудни, чтобы поставить свечи за упокой душ своих умерших близких. Но церковь стояла молчаливая. На дверях висел огромный замок, а дорожка от ворот до храма была девственно чиста - северяне были не столь верующими, как волжане. В Поволжье один за другим росли православные храмы, мусульманские мечети, создавались протестантские, бабтистские, евангелистские молельни. В разваливающийся Союз хлынули со всех сторон охотники за загадочной русской душой - ходили по улицам кочующие из города в город бритоголовые буддисты в желтых одеждах, внедрялись в руководящие структуры сиентологи, в дома звонили йеговисты, возникали странные тоталитарные секты. А православная церковь в то время ничего не предпринимала, чтобы оградить души россиян от иностранной скверны: первый Президент Советского Союза Михаил Горбачёв подписал указ о свободе вероисповедания.

Пусто и тихо было на Запрудне в тот час. И так же стало пусто, наверное, и в душах живых, если они перестали интересоваться своим прошлым, а в истории выискивали только плохое, порочащее его, то, что могло заставить только враждовать, но не любить. На душах людей, Александра видела это по своим родственникам, висели многопудовые замки. Кто виноват в том, как отомкнуть их? Александра вскинула глаза на фреску, что виднелась над самым входом в церковь, и взмолилась, нет, не Богу (как дитя своего поколения, она не верила в существование мифического вершителя судеб), взмолилась чему-то светлому, радостному, во что хотелось верить вопреки грозе, которая собиралась над страной, может быть, даже своей счастливой звезде.

- Дай счастья мне и моим детям, пусть не будет между ними вражды, пусть не знают они ненависти друг к другу, пусть доброта людская окружает их, пусть честность и порядочность, искренность, желание помочь ближнему будет во всех людях! Аминь! - и оглянувшись, робко осенила себя крестом.

А дети росли. Щелкали, как секунды, убегая назад, и Александрины годы. Всякие они были, эти годы - и хорошие, и плохие, да ведь жизнь всегда такая - полосатая, как матрац: полоска тёмная, полоска светлая.

- Странная женщина, странная… - голос в телефонной трубке чуть глуховатый, легкий раскат буквы «р», - любовь ты моя окаянная…

Александра слушала голос и улыбалась. Звонил Николай Галушин, человек, который старше её на двадцать лет, давно влюблённый в неё. Он трогательно и красиво ухаживал за ней. Читал по телефону стихи, приезжал за ней на завод обязательно с цветами. Однажды весной привёз на берег реки в самые заросли только потому, что там поселился и самозабвенно распевал соловей. Александра потом долго дивилась, что такое в голову пришло только ему, а не другим её друзьям помоложе. В другой раз не нашел её любимых роз и купил в магазине ослепительно красивый цветущий кактус и привез к ней.

А когда она заболела (сказались бессонные ночи над машинкой), Галушин ежедневно приезжал к ней в больницу, привозил фрукты, мёд, черную икру. Это было очень кстати: дети-школьники были дома одни, едва перебиваясь на оставленные им деньги, потому Александра всё, что привозил Галушин, отдавала детям.

В день выписки Галушин привез Александру домой, а в выходной день пригласил на пикник. Александра согласилась поехать, однако взяла с собой Павлика, понимая, что в присутствии мальчишки воздыхатель не будет приставать с нежностями. Конечно, мужчина надеялся оказаться в лесу с ней вдвоём и слегка нахмурился, увидев Павлика, но ничего не сказал, только покачал головой, дескать, странная ты женщина, странная…

Место, куда он привез Александру с Павликом, было на удивление красивое. На многие километры вокруг лежала степь, а возле реки - маленький зелёный оазис, где уже начинались золотиться ветви деревьев - наступала осень.

Галушин не позволил Александре возиться с костром, сам жарил шашлык. Павлик ему помогал. А она бродила по берегу речонки, заросшей ивняком и камышами, впитывала в себя благостную тишину. Время от времени закидывала удочку, смотрела, как в реке движутся медленно какие-то тени, однако ни разу поплавок на удочке не дёрнулся. То ли приманка не подошла рыбе, или распугали её подъехавшие на старом исцарапанном «москвичонке» лихие рыбаки в гидрокостюмах с подводными ружьями в руках. Они гомонили неподалеку, пытаясь подстрелить жившего под корягой сома. Александре хотелось крикнуть рыбакам: «Не нарушайте тишину, она так прекрасна, душа в ней отдыхает!» - но понимала, что мужики «под шафе», им всё - трын-трава. Сома мужики не поймали. Нещадно бранясь, горе-рыбаки переоделись в нормальную одежду и укатили прочь.

Воздух был свеж и чист до такой степени, что Александра почувствовала легкое головокружение, и прислонилась к корявому стволу огромного тополя. Галушин тут же заметил её состояние, помог дойти до костра, усадил на ватник - отдыхай, мол.

Возвращались в город в сумерках. Слегка подвыпивший Галушин остановил машину возле стога соломы в поле и предложил Александре размять ноги. Улыбнувшись едва заметно его желанию хоть на секунду остаться с ней наедине, вышла из машины, но дальше дороги не пошла.

- Ты посмотри, как здорово! - Галушин утонул в соломе. - Иди сюда!

Но вместо Александры к нему прискакал Пашка, тоже зарылся в пахучую солому, начал кидать её вверх, осыпая себя и Галушина желтым шуршащим дождем. Тот расхохотался и начал с ним бороться, а на глаза Александры вдруг навернулись слезы: сын играет не с отцом.

Галушин обожал Александру со всей силой своего солидного возраста и не раз признавался, что она - его последнее, самое яркое и сильное увлечение. Обожание это Александре было приятно, и всё же они за все время их знакомства ни разу даже не поцеловались. Всё в ней сопротивлялось, когда Галушин пытался поцеловать ее. Александра уважала его за то, что, разлюбив однажды жену, не бросил семью, а остался рядом, почитая женщину, как мать своих детей, стараясь сделать так, чтобы дети не заметили родительской отчуждённости. Его дети - сын и дочь - получили высшее образование, обоим Галушин помог приобрести квартиры, и теперь считал себя вольным казаком, но Александра не хотела стать его казачкой.

И вот опять поклонник звонит, надеясь, наверное, на тёплый приём.

- За тобой приехать? - спросил с надеждой на положительный ответ, и Александра его не разочаровала:

- Хорошо, приезжай.

Галушин, как всегда, был точен, и когда Александра вышла за проходную предприятия, где работала в многотиражной газете, то его машина уже стояла неподалеку, а он спешил навстречу с букетиком гвоздик, которые всегда, даже зимой, в изобилии на рынке. Он давно не видел Александру, и потому с восхищением уставился на женщину, и та нисколько не удивилась - новая шуба и шапка делали её моложе. Она с достоинством королевы приняла цветы и направилась к машине.

- Хочешь, куда-нибудь съездим? - предложил Галушин.

- Нет, - ответила, как обычно, Александра, и он замолк надолго. Возле её дома спросил:

- Почему ты такая… ну… странная?

- Чем же я странная? Тем, что не хочу иметь связи с человеком, которого не люблю? А я тебя не люблю. Уважаю - да, отношусь к тебе, как к другу - да. Но… - она помолчала, не зная, как помягче объяснить, что, помимо воли, её охватывает отвращение даже от простого случайного прикосновения к нему. - Но я не могу иметь ничего с человеком, которого не люблю. Я уже была дважды в ситуации, когда без любви, лишь для поднятия тонуса. А потом отворачивалась и плакала. Извини, но я тебя не люблю.

- У тебя кто-то есть?

Есть ли кто у Александры? Она улыбнулась. Если бы она не разошлась с мужем, она бы и не знала, что сердце у неё - влюбчивое, но разумная голова не давала сердцу воли. В ней жили одновременно бесшабашная озорная девчонка и мудрая сдержанная женщина, которая постоянно «задвигала» девчонку в угол, не давая никоим образом показать своё более чем тёплое отношение к мужчине. Александра маялась душевно, не зная как высказать то, что у неё на сердце, и от этого сильно робела, язык или костенел или молол несуразицу. Она всегда ожидала первого шага со стороны мужчины - не могла иначе. А тот, если Александра ему тоже нравилась, от её нерешительности робел ещё больше, думая, что у такой женщины, как она, обязательно должен быть любовник, и если он открыто покажет свое отношение к ней, то обидит, потому что ни у кого и мысли не возникало, что Александра Изгомова будет разбрасывать свои чувства направо и налево без разбору. И, в конце концов, чувство влюбленности переходило в чувство глубокого уважения, при котором не могло быть иных отношений, кроме дружественных.

- Есть, - она неожиданно вспомнила об Антоне Букарове, - есть один человек, о котором я постоянно думаю, хотя он и далеко.

- Но я-то рядом, почему ты обо мне не думаешь? - насупился Галушин. - Странная ты женщина… Ведь знаешь, что я тебя люблю, почему бы нам не быть вместе?

- Потому, что я тебя не люблю, - Александра резко распахнула дверцу машины и выбралась наружу. Потом наклонилась, взглянула на Галушина сквозь окно дверцы автомобиля. - И ты мне больше не звони, если не понимаешь, что ты для меня только друг, брат, сосед - как хочешь, так и считай, но пойми, наконец, что я тебя не люблю! - она сильно хлопнула дверцей и умчалась в свой подъезд.

А Галушин еще некоторое время сидел без движения, глядя на дверь подъезда, словно ожидая, что Александра вернется. И глаза у него были грустные-грустные. Он и в самом деле не понимал, почему Александра не желает иметь с ним любовные отношения…

Как часто непонятны нам поступки других людей!

Едва шагнула Александра в квартиру, по глазам Антона поняла: случилось что-то неладное. Сын подал телеграмму, и как много лет назад в Куйбышеве, листок бумаги в её руках задрожал, а по глазам ударила черная строка: «Гена умер. Лида».

Александра несколько секунд тупо смотрела на телеграмму, соображая, почему именно Лида сообщила о смерти брата? Неужели он всё-таки осмелился поехать к ней? «Нет, такого быть не могло», - решительно Александра отвергла эту мысль. И решила ехать в Альфинск, а не в Новороссийск.

И снова ночной полёт над страной, снова утренний час застал её в Екатеринбурге - так ныне звался Свердловск. Но не было радости от встречи с городом, лишь печаль угнездилась в сердце, так же было, когда она летела хоронить Николая Константиновича.

Через три часа она была в Альфинске, сразу же обратилась в бюро пропусков (город все ещё считался режимным), но её имени в списке приглашенных на похороны не оказалось. Тогда она через справочное бюро разыскала телефон одной тётушки - Зои Егоровны, но той не оказалось дома, и потому она позвонила другой - Розе Егоровне, и, услышав глуховатый окающий голос, резко спросила, сглотнув слезы обиды:

- Тётя Роза, почему меня нет в списке?

Та охнула, всхлипнула и принялась оправдываться:

- Да мы же адрес твой не знали, думали, далеко живешь - приехать все равно не сможешь…

Ярость затмила глаза, высушила слезы, и Александра закричала в трубку:

- Вы что? Совсем с ума от злости сошли? Мне наплевать, как вы ко мне относитесь, но Гена - мой брат, как вы смели не сообщить о его смерти? И если бы Лида не дала телеграмму, я бы и не узнала, что его уже нет! Адрес вы не знали!.. Адрес можно было спросить у Полины, а вы… - она захлебнулась яростью, словно ее накрыла тёмная волна, замолчала, чувствуя: ещё миг, и она наговорит Розе лишнего. Но быстро справилась с собой и отчеканила:

- Я буду в гостинице, чтоб завтра же мне был пропуск в город. Всё!

Она получила номер в привокзальной гостинице без всяких проблем, и только зашла туда, бессильно уронила сумку на пол, рухнула ничком на постель и зарыдала: теперь никто её не видел, и она могла себе это позволить. Потом Александра умылась, привела лицо в порядок и уселась перед телевизором, хотя ничего не видела на экране: в глазах стоял сгорбленный печальный брат на платформе возле электрички, его приподнятая в прощальном привете рука… Она так задумалась, что вздрогнула от громкого стука в двери. Александра щёлкнула замком, и на пороге возник Юрий Ермолаев с незнакомой женщиной.

- Шурка! - заорал двоюродный брат и принялся её обнимать. - Ох, какая ты стала шикарная! - он восхищенно прищёлкнул языком. - Ир, это моя сестра, Шур, это - моя жена…

На свадебных фотографиях лицо Юркиной невесты было иным, и Александра поняла, что Юрий женат на другой женщине.

Ирина вежливо кивнула, пожала руку Александре и стала раскладывать на столе продукты, а Юрий уселся на кровать, притянув к себе сестру, скомандовал:

- Ну, рассказывай!

- Это ты рассказывай, что случилось с Геной, и почему меня не включили в список приглашённых на похороны?

- Ну… - Юрий замялся. - Я не знаю, всем командует мать. Погоди-ка… - он задумался и вскоре воскликнул. - Ир, а ведь скоро смена, Алька заступит, да?

Ирина кивнула, и Юрий пояснил:

- Алька - Ирина сестра, поговорим с ней, она пропустит, а завтра пропуск закажем, хоть и суббота, но ничего, мать оформит, у неё - сплошные связи, - заявил он с глубокой верой, что мать его - всемогуща. - А пока давайте выпьем за встречу, чёрт побери, Шурка, да я тебя лет двадцать не видел! Если бы не знал, что в этом номере ты, я бы и не узнал тебя!

Александра улыбнулась: к ней вернулось не столько самообладание, сколько природная сдержанность, которая заставила не показывать брату, насколько она расстроена и разозлена на его мать, не включившую её в гостевой список.

Юрий разлил вино по стаканам, они выпили, закусили. Юрий начал рассказывать, что мать отправилась с Толиком Насекиным (он приехал в отпуск из Магадана к родителям) в аэропорт Кольцово встречать Лиду и Сергея, сына Гены. А через два часа они вошли в квартиру Ермолаевых: сестра его жены, и впрямь, помогла: пропустила Александру в город. Юрий отвёл сестру к другой тётушке - Розе. Та, увидев племянницу после двадцатилетней разлуки, расплакалась, вновь начала оправдываться, отчего не сообщили о смерти Гены и не вызвали на похороны, но Александра попросила:

- Тётя Роза, давайте не будем об этом, главное - я здесь. Лучше расскажите, что с Геной случилось…

Зоя Егоровна была неприятно удивлена присутствием в своём доме нелюбимой племянницы. Лида с плачем обняла сестру, их обеих обхватил руками Сергей - высокий широкоплечий мужичина: таким стал он, а помнила его Александра двухлетним мальчуганом. В его лице были черты отца, но глаза - карие, материнские, и комплекцией он был крупнее, чем отец. И характер погрубее, сказалось, видимо, то, что мать его, разойдясь с Геной, так и не нашла свою судьбу: многочисленные мужья долго не задерживались рядом с ней, потому что заносчивый характер Таисии с годами стал еще хуже. Детей у нее больше не было, и Сергей оказался последним мужчиной в роду Максима Дружникова, потому что у него росла дочь, да и то воспитывал её другой человек. Род Максима пресёкся.

Похоронами Геннадия заправляли его пасынки - сын и дочь Полины, они уважали его, понимая, что мать, разойдясь с их отцом, не «подняла» бы детей в одиночку. Сбережений у неё никаких не было, так что финансовые расходы легли на их плечи, да и приезжие внесли свою лепту.

Полина бродила по квартире, как неприкаянная, под хмельком, разводила недоумённо руками, оказавшись так неожиданно одна. Полина всегда кичилась тем, что раз со здоровьем у Геннадия не всё ладно, то никому он и не нужен, что живёт она с ним из жалости, а тут поняла: погибнет одна с тоски в трехкомнатной квартире - дети давно живут отдельно, да и не очень жалуют её. Так и случилось: через год Полина умерла, видимо, и впрямь, они были предназначены друг другу.

Несколько дней, пока не настала очередь отправиться к последнему пристанищу, Геннадий находился в морге: время такое настало невесёлое, что люди больше умирали, чем рождались, похоронные бригады не справлялись со своим скорбным делом. В назначенный час родственники пришли проститься с покойным, и Александра, глядя на бледное лицо брата, подумала, что, наверное, брат доволен своей кончиной, раз в уголках его губ затаилась улыбка. Ему выдалась трудная жизнь, и под конец её он страшно устал, начал задумываться о смысле жизни, и понял, что сжёг свою жизнь бессмысленно. Понял, что никому не нужен, даже сыну, который, пока был мал, держал с ним связь, а потом присылал раз в год весточку, а то и того не было. Ему не с кем было поговорить - у Полины умишка не лишку, а двоюродные братья Юрий да Володя забегали только для того, чтобы выпить вино не в одиночку. Он понял, что умрёт, и никакого следа на земле, кроме могилы, после него не останется, и потому забродили в его голове мысли о самоубийстве. Но, видимо, ангел-хранитель не захотел позорить своего подопечного, потому Геннадий умер тихо во сне, и пьяная Полина, лёжа рядом с ним, ничего не почувствовала.

Александра в тот год едва-едва вступила в свое сорокалетие, и её сознание и мировосприятие изменились. Если она раньше не верила, что проклятие прабабки-староверки действует, то сейчас была уверена в том полностью, причём проклятие наиболее тяжким грузом падало на плечи одного из представителей очередного поколения. Первым пал сам Фёдор, потом проклятие придавило его дочь Павлу - больше у них с Ефимовной детей не было, а из внуков тяжелее всех досталась жизнь Геннадию, и кого печать проклятия отметит из его правнуков? Через шесть лет выяснилось - кого. Старшего сына Виктора, Сашу Копаева. Он первым из своего поколения проторил дорожку в жилище смерти. Александра, узнав о смерти племянника, подумала: «Если душа и впрямь бессмертна, может, удастся душам умерших потомков Фёдора Агалакова смягчить душу староверки Лукерьи?»

Александра, не желая зла своим племянникам, всё же не хотела, чтобы основная тяжесть проклятия легла на одного из её сыновей, и у гроба Геннадия дала себе слово, что сделает всё, чтобы смягчить это проклятие, чтобы дети её не маялись так, как она и Павла Фёдоровна, и первым делом решила исполнить данное давным-давно самой себе и Богу слово - пройти обряд крещения, крестить детей.

Упали первые комья земли на крышку гроба Геннадия, и Александра, мысленно простившись с ним, подумала, что, видимо, главное зло проклятия их рода - в разъединении, в распрях, что даже ложатся в землю её родные не рядом. И будет покоиться их прах в разных краях от теплого Черного моря до холодного Баренцова, где живет сейчас Толик Насекин. И дала новую клятву: уж если не удаётся ей объединить своё поколение, то сделать должна так, чтобы сыновья всегда были близки душевно, всегда помогали друг другу, только именно так можно ослабить проклятие - сопротивлением ему.

В Кольцово Александру провожал Толик Насекин.

- Щурёнок, что же ты так долго не давала о себе знать? - спросил брат, назвав Александру детским прозвищем. Но мальчишки-дружки на Белом Яру за худобу её прозвали Щургайкой. - Видишь, ты, оказывается, в городе своем - известный человек, а я, например, и не знал.

- Да разве я в том виновата? - пожала плечами Александра. - Это тётушки меня знать не хотят, а я не навязываюсь, - и рассказала о сути их давней размолвки.

Толя слушал внимательно, покачивал иногда головой, дескать, ну и ну, наконец, признался:

- А ты знаешь, я потому из Магадана и не возвращаюсь сюда, что тут сплошные распри да склоки между матерью и Зоей. Не пойму, чего им надо? Все жалуются друг на друга. А ты не пропадай, иногда давай знать о себе. Пусть они ссорятся, а мы не должны так поступать.

И принялся рассказывать о Магадане, о красоте края, где он жил уже почти двадцать лет.

- Слушай, - воскликнул вдруг, прервав рассказ, - ты обязательно должна побывать у нас, знаешь, как это пригодится тебе, как журналисту! Приезжай!

Александра грустно улыбнулась: желания её шли вразрез с возможностями разведённой женщины, которая в стране была никем. Одинокие матери имели льготы, пособие от государства, а разведёнки могли надеяться только на себя, поскольку имели неосторожность родить детей в законном браке: государство считало, что в их воспитании должен принимать участие, хотя бы материально, и отец, да вот отцы, как правило, так не считали. И Виталий Изгомов не стал исключением, устроившись на малооплачиваемую работу, лишь бы алименты платить поменьше, хотя имел несколько высококлассных специальностей, и при желании мог хорошо зарабатывать. Потому, прощаясь с Анатолием, Александра подумала, что уже никогда его не увидит: больше нет необходимости приезжать в Альфинск, а приглашать в гости никто не будет. И она оказалась права: о смерти дяди Александра Насекина ей сообщили спустя год, не узнала она вовремя и то, что Володя Насекин, двоюродный брат, стал дедушкой не понарошку: у него родился внук. А о том, что Толик все же выбрался из Магадана и поселился неподалеку от Москвы, Александре сообщила Лида.

Горе, горе, горе…

Над страной, казалось, повисло чёрное зловещее облако, накрыло будто куполом… А заветный коммунизм, к которому, как обещал Никита Хрущев в начале шестидесятых, советские люди должны были бодрым шагом прийти через двадцать лет, так и не наступил. В Кремле-то коммунизм и так был. Там жили на всём готовом не только правители, но и свита - так можно было назвать центральный комитет партии коммунистов и политбюро.

Старый и больной человек, Леонид Брежнев, устав от власти, порывался уйти в отставку, но уж очень хорошо жилось возле него другим, более молодым и напористым. И почти никто не замечал, что в стране так и не прекратился культ личности, только кумир стал иной - «дорогой и любимый Леонид Ильич», который сменил «дорогого Никиту Сергеевича». А до него был «отец народов» - Иосиф Виссарионович. Но Сталин вместе с народом победил в Великой Отечественной войне, а Хрущев мог стать виновником Третьей мировой войны из-за Карибского кризиса в 1962 году между двумя сильнейшими государствами - СССР и США. И если бы он и президент США Джон Кеннеди не пришли своевременно к компромиссу, вероятно, планеты Земля уже не существовало бы: та и другая стороны обладали мощным ядерным потенциалом. Зато Брежнев в 1979 году ввязался в Афганский вооруженный конфликт, где шла борьба между различными политическими группировками, введя в Афганистан войска, чтобы поддержать просоветские силы. И хотя время правления Брежнева впоследствии объявили «периодом застоя», все-таки именно во время его руководства СССР стал военной и политической сверхдержавой, чье влияние простиралось даже на Африку и Азию.

Как-то незаметно проскользнула пара лет, когда в Кремль несколько раз наведывалась смерть: 10 ноября 1982 года умер Брежнев, а затем, в феврале 1984 года, скончался сменивший его Юрий Владимирович Андропов, следом 10 марта того же года - Константин Устинович Черненко… Не долго повластвовали двое последних, не задержались они в памяти людей, некоторые, правда, сожалели о смерти Андропова, который намеревался проводить в государстве реформы. До того, как стать генсеком, он руководил комитетом госбезопасности, и, дескать, этот навёл бы порядок. Не навёл, просто не успел. Первого хоронили с великой помпой: в момент захоронения Брежнева у Кремлевской стены гудели заводы, как в день смерти Сталина; общественный транспорт прекратил движение на несколько минут, взбудоражив и рассердив пассажиров, а двух последних спровадили в мир иной, хоть и с почестями, но без выдумок. И смерть их уже не вызвала такой паники и страха: «Как будем жить?» - как было это после смерти Сталина.

И воцарился в Кремле один из «молодых и напористых» - Михаил Сергеевич Горбачёв, человек полуреформ, последний генсек, первый и единственный Президент Советского Союза. Он так спешил встать у руля, что, менее чем через сутки, после смерти Черненко Пленум ЦК КПСС избрал его Генеральным секретарем. Но этот факт советских людей не насторожил, наоборот, все с энтузиазмом стали воспринимать всё, о чем вещал многословно товарищ Горбачёв. Никто даже не задумался, что он выуживал из практики предыдущих правителей рациональные зерна и практически выдавал за своё «ноу-хау». И не удивительно, потому что Горбачёв не имел четкой концепции и программы перемен, девиз времени Андропова «Так жить нельзя!» для программы не годился.

Развитие кооперативных предприятий - тот же ленинский НЭП. Его рассуждения о перестройке перекликались с послевоенными предложениями разработчиков новой Конституции: тогда шла речь о существовании частных крестьянских хозяйств наряду с колхозами, высказывались идеи необходимости децентрализации экономической жизни, о предоставлении прав регионам. Александра обнаружила совершенно случайно, роясь в старых подшивках газет, что идея перестройки государственного, партийного аппарата, хозяйственной деятельности возникла у Сталина ещё раньше - в тридцать втором году. И страницы газет пестрели статьями об этом. А теперь о том же самом в начале восьмидесятых вещал Горбачёв. В газетах стали появляться известия о смещении со своих постов партийных руководители районного, а то и областного масштаба. Зато в центральном комитете компартии изменений не наблюдалось, по крайней мере, в газетах об этом не писалось.

Хрущёв в свою бытность генсеком стал ещё и Председателем Совета Министров, а Горбачёв - Председателем Верховного Совета СССР: его на этот пост изберут на I съезде народных депутатов СССР. Непонятно только, почему съезд назвали Первым, ведь и до того народные депутаты собирались на съезды. Хрущёв начал свою государственную деятельность с осуждения «культа личности Сталина», с того же начал и Горбачёв. И газетные страницы заполнились материалами о периоде правления Сталина, основанные на воспоминаниях тех, чьи родственники были репрессированы, а не на документальных фактах - так своеобразно развенчивался культ его личности. Подвергалась критике также история страны Советов, причем советскую власть бранили больше всех те, кто от неё получил бесплатное образование, престижную работу. Подливал «масла в огонь» и Горбачёв, разглагольствуя о том, в каком глубоком кризисе находится СССР, но почему-то не давал предложений, как выйти из него, наоборот, в магазинах с ужасающей быстротой стали исчезать продовольственные и промышленные товары, и вновь, как в последние годы правления Никиты Сергеевича Хрущёва, появились талоны - на масло и сахар, на мясо и колбасы, спиртные напитки и даже на… спички, словно страна вернулась в середину сороковых годов, когда после разрушительной Великой Отечественной войны не могла обойтись без жёсткого распределения по карточной системе для обеспечения населения необходимыми товарами. И, тем не менее, уже в 1947 году в стране карточная система была отменена, и до 1950 года было восстановлено и построено более шести тысяч предприятий. Особенно бурно тогда развивалась промышленность в новых союзных республиках - Литве, Латвии, Эстонии, Молдавии. Эти республики в конце восьмидесятых годов уходящего ХХ века «отблагодарили» старшую «сестру» Россию за заботу тем, что стали практически изгонять со своей территории русских людей, и масса беженцев, бросив десятилетиями нажитое, поехали в Россию, где в начале девяностых предприятия одно за другим останавливались, работающие на них оказывались на улице. Беженцы же увеличили безработицу.

С приходом к власти Горбачёва великая страна стала похожа на испревшее одеяло, от которого то тут, то там отрывался край. Первыми стали «отрываться» прибалтийские республики, где жили люди иного склада, чем в самой России - эстонцы, литовцы, латыши. Они издревле тянулись душой к Западу, поскольку в них текла, наверное, иная кровь, а вот защиты от того же Запада всегда просили у Руси, начиная еще со времён Ивана Грозного. Но, как говорится, сколько волка не корми…

Отпустить бы их с миром, да не оценил Горбачёв ситуацию, применил даже силу, чтобы удержать прибалтов на привязи. Этим он сразу показал, что ничем не отличается от предыдущих правителей - Сталина, Брежнева. Первый прославился жестоким культом личности, второй - вводом войск в Афганистан и расстрелом демонстрации в Новочеркасске. И когда прибалты заявили о своем намерении выйти из Союза, в Таллин вошли танковые войска, как вошли они в шестьдесят втором в Венгрию… И это очень подорвало международный авторитет Горбачёва, хотя заграница с удовлетворением следила, как рушится Советский Союз.

И снова кровь, недовольство, которое овладело уже не только прибалтами, потому что вместо ожидаемого обещанного улучшения жить стало намного хуже всем. Но русский народ терпелив, стерпел он и горбачевскую эпоху, крепко запомнив его антиалкогольную компанию, в результате которой разорились многие богатые южные хозяйства и захирели вино-водочные заводы, потому что излишне угодливые хозяйственники вырубили элитные виноградники. Зато обогатились самогонщики.

При нем начался исподволь, незаметный сначала, развал страны, и первый удар пришелся по вере в советские идеалы. Не за это ли ему была присуждена Нобелевская премия мира в 1990 году?

Горбачёв начал «археологические раскопки» в истории страны. Пресса на всеобщее обозрение вываливала самое отвратительное и жуткое, что скрывалось от народа, и вовсе не потому, что, дескать, узнайте и извлеките урок, а потому, что тогда время, мол, плохое было, а сейчас время будет превосходное. На гребне этой мутной волны и взлетели вверх те, кто повинен в развале не только СССР, но и экономики страны, её культуры, снижения боеспособности армии. Горбачёв позволил вытаскивать всю грязь из прошлого, наверное, по двум причинам. Во-первых, надо же было на чём-то построить свой авторитет, следуя, видимо, словам партийного гимна: «До основанья все разрушим, а затем мы свой, мы новый мир построим…» Может быть, он сам не предполагал, чем завершится начатая им перестройка? А может, наоборот, стремился к этому?

Сокрушителен был и удар по нравственности, потому что из-за рубежа хлынула чужая культура, проникая в неокрепшие детские души. Юному поколению в Советском Союзе активно прививались добро и любовь к родине в пионерской и комсомольской организациях, а теперь и та, и другая организации были охаяны, развенчаны. Подростковые клубы закрывались один за другим, ломались дворовые хоккейные корты лишь потому, что «этого» не было в США. И кто знает, сознательно или нет, рушилась русская культура, загонялись в угол советский спорт и здравоохранение, критиковалась образовательная система. Историю Руси и СССР, впервые за все время существования страны Советов, изучали по газетам, в которых взахлеб вспоминали «сталинщину» потомки и настоящих репрессированных, и те, кто пробивался вверх на гребне мутной волны. Немало молодых журналистов сделали на том головокружительные карьеры. Но почему-то никто не удивился, что Горбачёв первым из всех руководителей советской страны встретился с президентом США на корабле вооруженных сил страны-соперницы. О чём говорили с глазу на глаз, нарушая все международные этикеты, два руководителя - Горбачёв и Рейган? Кто знает, о чём они договорились…

Уже давно шла перестройка (так назвал тот период её вдохновитель Михаил Горбачёв), шли дебаты, нужна ли была революция, справедлива или нет казнь царского семейства, искали того, кто приказал это свершить. Ворошились архивные документы, их которых извлекалось на свет самое негативное и позорное в жизни большевиков, тех, кто превратил отсталую Россию в передовое, мощное государство. Пересматривались итоги Победы в Великой Отечественной войне, раздавались даже голоса о том, что лучше бы Германия одержала победу, а не СССР, а фронтовики спрятали свои ордена, которые вдруг стали предметом продажи, и сотни орденов, медалей, звёзд Героев «уплывало» к заграничным коллекционерам за мизерную цену.

От всего, что происходило в стране, веяло чем-то тревожным. И Александра, которая сначала с восторгом приняла пламенные призывы Горбачёва улучшить жизнь людей и страны, создать «социализм с человеческим лицом», хотя она лично была вполне довольна своей жизнью, стала с опаской прислушиваться к речам на Верховном совете. Потом начала задумываться: правильно ли говорят, а главное, поступают - новый партийный генеральный секретарь и приближённые к нему люди. Но, споря о новых веяниях в Союзе, она, да и все советские люди, не могли предположить, что перестройка завершится развалом Советского Союза, и в стране буйно расцветёт чиновничий капитализм: всяких комитетов, комиссий станет вдвое больше, чем могла себе позволить коммунистическая партия. Каждый чиновник беззастенчиво начнёт запускать руку в государственный карман, вернее - в карман налогоплательщиков, простых людей, обкрадывая их задержками выплат зарплаты, пенсий, а взяточничество станет практически нормой. Из них, «прорабов перестройки», вырос целый класс чиновников-потребителей, которые умели только разглагольствовать о демократии, об ошибках прошлых поколений, а ещё умели перекачивать государственный деньги в свой карман. Они взлетели вверх на самом гребне мутной пенной волны и были повинны в развале не только СССР, но и экономики страны, её культуры, снижения боеспособности армии. Именно им однажды на заседании государственной думы, когда страна была буквально на краю пропасти, кинули упрек: «Вам в наследство была дана такая мощная страна, с такой сильной экономикой, что вы её раскачивали восемь лет, пока она обрушилась…»

А между тем силу и авторитет набирал другой - Борис Ельцин, которого, казалось, Горбачёв притеснял и отодвигал на второй план. Русский народ жалостлив, и когда пришло время россиянам выбирать верховного правителя, названного не по-русски - президентом, то его и выбрали отчасти из веры, что экономику поднимет, жизнь народа улучшит, стране развалиться не позволит, а отчасти потому, что жалели, рассуждая: раз претерпевает человек гонения от власть имущих, значит, достойный и честный.

Но именно Ельцин стал инициатором окончательного развала Советского Союза вопреки воле народа (на одном из многочисленных референдумов того времени советские люди почти единогласно проголосовали за единый Союз в прежних его границах, сложившихся после Великой Отечественной войны), и страна шагнула на путь, выгодный людям, оказавшимся у власти, но не народу. Случилось это в декабре 1991 года: лидеры стран-учредителей СССР - Российской Федерации (Ельцин), Украины (Леонид Макарович Кравчук) и Белоруссии (Станислав Станиславович Шушкевич) - заявили о прекращении действия Союзного договора 1922 года, и о своем намерении создать Содружество Независимых Государств. Страны, вошедшие в СНГ, остряки-россияне окрестили «Сенегалом», граждан этих государств - «сенегальцами».

Может быть, и кризис союзной власти в августе того же года был запланирован специально, чтобы подтолкнуть Союз к полному развалу? Вероятно, россияне узнают об этом через полвека, а может, никогда не узнают, потому что события того страшного августа как раз и стали толчком развала огромнейшей богатейшей страны - Советского Союза. Готовился к подписанию договор о реформировании Союза, о разграничении полномочий республик, который давал им полную самостоятельность, но договор так и остался не подписанным, потому что после августовских событий большинство советских республик отказались его подписывать. Всё происходило, словно по задуманному сценарию - восстание группы людей, партийных руководителей, которым, наверное, просто хотелось властвовать, а судьба народа их не волновала.

Сначала у народа был шок: «Что это такое, какой-такой переворот, и что такое - государственный чрезвычайный комитет?» А потом возник гнев, в основном, у москвичей, которые и так жили лучше других в стране (все близлежащие области ездили в Москву за товарами: снабжение там было первоклассное), а хотели жить намного лучше, как обещал им тот, прежде гонимый. И встали грудью на его защиту, наверное, не столько из чувства необходимости защитить слабого (таким его, гонимого, считали), сколько не дать разрушить образовавшиеся структуры, позволяющие москвичам жить по-прежнему намного лучше, чем все россияне.

Вероятно, в большинстве своём россияне даже и не поняли, что произошло, почему тысячи москвичей вдруг начали защищать Ельцина, зачем люди бегали по коридорам правительственного здания, бряцая оружием. Что же, давно известно, что революции свершаются в столицах. А большинство советских людей, отученных многолетней спокойной и вполне обеспеченной жизнью чем-то возмущаться, в августе просто наблюдало за ходом событий, не предполагая, что из этого выйдет. А вышло то, что на некоторое время было запрещено функционирование коммунистической партии. Михаил Горбачёв, вызволенный из «плена» в Форосе, на «победном» съезде советов только и успел пролепетать:

- Борис Николаевич, погодите, погодите, надо всё обсудить… - он явно чувствовал себя не в своей тарелке, обычное красноречие изменило ему, и ничего не оставалось делать, лишь, опустив голову, смотреть, как Ельцин размашисто подписал Указ об ограничении действий коммунистов, и тем словно выпустил джиннов из бутылок - различные партии, объединения, движения…

«Гекачепистов», затеявших «переворот», объявили предателями, засадили в следственную тюрьму, прозванную Матросской тишиной. Правда, через некоторое время их всё-таки реабилитировали, отпустили с миром, о чём в народе сказали: «Ворон ворону глаз не выклюет».

Но через некоторое время в Матросской тишине оказались и члены последнего Верховного Совета, которые сначала приветствовали все начинания президента Ельцина, но когда он стал явно превышать свою власть, Верховный Совет решил ограничить полномочия президента. Верховный Совет, следуя революционным правилам в первую очередь занимать почту, телеграф, захватил телевизионный комплекс Останкино. Разгневанный президент вызвал на помощь войска, и по Останкино открыла огонь артиллерия. Принципы - хорошо, но жизнь - лучше, поэтому члены Верховного Совета не стали сопротивляться до «последнего патрона», сдались на милость сильного. Отсидев некоторое время в Матроской тишине, а потом выйдя на свободу, многие из них были избраны в Государственную думу - так высокопарно назвали новый верховный орган власти в России, отдавая дань Четвертой государственной думе, в свое время разогнанной большевиками, и даже некоторые из тех, кто рьяно стремился в дореволюционное прошлое страны, назвал её Пятой.

Но какая разница - пятая, десятая Дума? Как в последнем Верховном Совете СССР, именуемым почему-то Первым, в Пятой Думе оказались «избранники» народные, более пекущиеся о собственной выгоде и льготах, нежели о нуждах своих избирателей. В стране стали значимыми власть имущие и «новые русские», разбогатевшие, незнамо как, молодцы. А народ?.. Его считали быдлом при царизме, стали считать со временем при социализме, и уж тем более так стали относиться к народу во времена реформ, начатых Ельциным с подачи его правительственной команды. Советники Ельцина время от времени уходили в отставку, возвращались вновь, уходили опять. Но все время кружились, далеко не улетая, как воронье, возле созданной для себя кормушки, названной громко и значительно - экономические реформы, которые совсем ничего не давали основной народной массе, зато позволяли бессовестным людям быстро выбиться в богатенькие, а, значит, добраться до власти. Впрочем, ещё Салтыков-Щедрин сказал: «Есть легионы сорванцов, у которых на языке «государство», а в мыслях - пирог с казенной начинкой», - о чиновничьем бюрократизме в России, во что превратилась демократия, лучше и не скажешь!

Ушедшего в отставку Горбачёва с благодарностью будут, пожалуй, всегда вспоминать лишь те, кто имел отношение к Афганистану - воевавшие там и их родственники.

Эта страна имела границу с СССР, растянутую по Таджикистану, Туркменистану и Узбекистану. В начале семидесятых годов после свержения конституционной монархии, в Афганистане начались преобразовательные государственные реформы, проводить которые мешала консервативная исламская оппозиция. СССР, поддерживая молодую республику, в 1979 ввел туда так называемый ограниченный контингент войск. Этот контингент сразу же оказался на войне, где погибали сотни советских солдат. На родину они возвращались «грузом-200» в «черных тюльпанах» - так прозвали транспортные средства, возвращавшие матерям в цинковых гробах погибших сыновей.

Сначала ввод войск в Афганистане оправдывался интернациональным долгом, ведь советских людей сызмальства воспитывали, что слабому надо помогать, особенно братским народам, а потом пришло недоумение - а какого рожна вообще нам надо в Афганистане? По стране с помощью прессы разлетелась весть, что четверо «кремлевских старцев» (так иронично «прорабы перестройки» назвали Политбюро) свое решение о вводе советских войск в Афганистан написали на простом листе бумаги рукописным, не напечатанном на машинке, текстом. Этот факт вызвал бурю негодования, словно подобное решение, напечатанное на машинке, принесло бы меньше беды.

Правда, в конце девяностых годов ушедшего века стало известно, что неспроста было принято решение о вводе советских войск в Афганистан: в Кремль запустили, как теннисный мячик, дезинформацию о том, что Амин (тогдашний правитель Афганистана) готовит на своей территории плацдарм для агрессии на СССР. И решение о вводе войск стало ответным ударом по мячу. Но то был проигрышный удар: СССР оказался в противодействии с Афганской оппозицией, а также со всем мусульманским миром. Именно на это и рассчитывали Соединенные Штаты Америки, запуская свою «дезу».

Советская страна столкнулась с США еще во Вьетнаме, но там она защищала правую сторону, помогала обороняться вьетнамцам от иноземных пришельцев. США ничего не добились от своего вторжения: вьетнамцы воевали за свою родину, и они победили, правда, страна оказалась расколотой на Южный и Северный Вьетнам. Но США извлекли из этого урок, а вот «кремлевские старцы» - нет, и теперь США оказались защитником, а Советы в Афганистане - захватчиком. И это страна, всегда и везде выступавшая за мир!

Но не зря говорят: завязнет коготок, всей птице пропасть, вот и завяз СССР в той войне, отвлекая от народного хозяйства огромные средства на ненужную ему войну, все больше стало работы у «черных тюльпанов», потому что душманы имели четкое указание истреблять живую силу, а это - здоровые молодые парни, от которых родились бы и здоровые дети.

Следует ли обвинять Брежнева за этот шаг? Он действовал в интересах государства, во главе которого стоял, не подозревая, куда втягивают Советский Союз. Война - прекрасный способ ослабить страну с финансовой стороны, ведь военные действия требуют больших инвестиций, это США прекрасно усвоили на собственном опыте после проигрышной войны во Вьетнаме. США, разумеется, тоже присутствовали в Афганистане, поддерживая противоположную группировку, но действовали хитрее - тайно направляя туда своих военных советников (именно так действовал СССР во Вьетнаме), одновременно планомерно убеждая мировую общественность, что Советский Союз в данном случае является агрессором. Как и было задумано, война в Афганистане выкачала из Советского Союза десятки миллиардов рублей и подготовила почву (что, собственно, и требовалось!) для кардинальных изменений в политическом государственном строе. По официальным данным война унесла жизни около 14 тысяч военнослужащих, более 35 тысяч оказались ранеными или увечными, каждый, кто прошел «афган», вышел оттуда, имея особое состояние психики, которое позднее окрестили «афганским синдромом». Для советского народа война закончилась15 февраля 1989 года: в этот день из Афганистана выведены советские войска.

Но с выводом советских войск война в Афганистане не завершилась, потому что туда вступили «миротворцы» - войска блока НАТО, а противостоявший ему блок стран Варшавского договора к тому времени перестал существовать.

Натовцы, имея базы в Пакистане, который граничит с Афганистаном, по официальной версии защищали афганцев от воинственных приверженцев движения «Талибан», которые рвалась к власти. Делалось это своеобразно - ковровыми бомбежками всех мест, где якобы находились вооруженные отряды сепаратистов во главе с одним из лидеров террористической организации «Аль-Каида» Осаной Бен-Ладеном, при этом, конечно, погибало немало мирных жителей. И, несмотря на это, почти вся территория страны по-прежнему контролировалась талибами.

День, когда последний советский солдат покинул афганскую землю, стал всенародным праздником, и он ежегодно отмечается со слезами радости и горя, как и 9 мая. Но зато в самом Союзе, как в семье, где нет мудрого старейшины, начались раздоры. Азербайджан не ладил с Арменией в Нагорном Карабахе, в Таджикистане появилась - неслыханное прежде! - оппозиция, начались бои. Настоящая раковая опухоль развивалась в Чечне, где, обласканный российским президентом, Джохар Дудаев, бывший полковник авиации, почувствовав запах власти и денег, решил создать новое государство, в котором желал властвовать безраздельно. Российское правительство долго не обращало внимания на то, что происходило в Чечне, где после раздела военного имущества осело много, столь милого воинственным чеченцам, оружия от пистолетов до танков и пушек. Не возникло беспокойство даже после серии фальшивых банковских документов, предъявленных лицами чеченской национальности, и по которым были получены с помощью банковских служащих-взяточников (эти факты стали известны позднее) крупные суммы денег. Не были предприняты меры даже после того, когда массовой волной прошли ограбления поездов, следовавших по территории Чечни, в один из таких налетов была убита проводница. В самой же Чечне начались репрессии против русского населения, которое оказалось там еще во времена войны после депортации чеченцев за их предательские действия в тылу советских войск после освобождения Кавказа от фашистской оккупации. После смерти Сталина чеченцам и прочим депортированным - калмыкам, немцам, крымским татарам - было разрешено возвратиться на историческую родину. Кто-то возвратился, а кто-то остался на прежнем месте. Однако в конце восьмидесятых, когда завершилось окончательное «разоблачение» культа личности Сталина, поднялась новая мутная волна - на сей раз на ее гребне оказались радетели репрессированных и депортированных, и под их истеричный вой: «Русских вон!» - в Крым и Чечню хлынули молодые, задиристые и наглые люди, которые выросли в иных местах, но теперь решили поселиться на своей «исторической» родине, и на этом основании буквально вышвыривали из жилищ прежних обитателей, несмотря на то, что дома были построены русскими переселенцами.

Русских грабили и убивали, а российское правительство по-прежнему словно и не замечало Чеченский гнойник, который прорвался неожиданно и страшно: Дудаев окончательно вышел из повиновения, и в Чечню ввели войска - в самый декабрьский мороз 1995 года, думая, что быстро справятся с Дудаевым. Но министр обороны Павел Грачёв, видимо, не помнил истории Великой Отечественной войны, не был стратегом, каким ему полагалось быть по должности, в разработке военных операций он стоял на уровне лейтенанта, если не сообразил, что наступление зимой - гиблое дело. Даже развенчанный Сталин и то тянул время в надежде, что фашисты не вторгнутся в страну зимой, если удастся продержаться лето, именно поэтому и был подписан с Германией Пакт о ненападении.

Начался девяносто шестой год с начала века. И начался он с войны.

Горе, горе, горе…

Горе пришло в дом, где жили Изгомовы: в соседний подъезд родителям принесли страшную весть - их сын погиб, похоронен в Чечне. Весть принесли русские беженцы, сумевшие вырваться из ада войны. Они рассказали, что подобрали на улице тяжело раненого солдата. Доставить его в госпиталь не могли: вокруг чеченские боевики, впрочем, где госпиталь они тоже не знали. Несколько дней парень жил, и, умирая, оставил адрес родителей, чтобы им сообщили о его смерти. Похоронили молодого солдата прямо во дворе дома, Оказавшись вне Чечни, беженцы посчитали своим долгом разыскать родителей солдата и сообщить страшную весть, указать, где могилка его.

«Господи, горе-то какое… - посочувствовала соседке Александра и тихо порадовалась, что Антон не попал в эту никчемную безрассудную военную заваруху: из-за слабого зрения и последствий нескольких сотрясений Антона в армию не взяли. - Господи, сколько же могил русских солдат на свете пораскидано! Остров Даманский, Афганистан, Нагорный Карабах, Таджикистан, Чечня…»

И всплыла, зазвучала в ней давняя песня, написанная ещё в техникуме: «Я не была на войне, я родилась позднее, я не была на Двине и не сражалась на Шпрее, но не вернулся мой младший брат, а в двадцать лет это страшно: землю обняв, остался лежать навеки солдат на Даманском…» Но напрасной оказалась гибель тех парней: Китай углядел в мутной волне российской лжедемократии возможность затребовать Даманский обратно. И добился своего: этот искалеченный снарядами остров, политый кровью молодых российских солдат, вернули Китаю. Вслед за Китаем предъявили свои «права» на Курильские острова японцы, Литва стала требовать Псковскую область.

«Вот и в Чечне будет то же самое - напрасная гибель парней, которым ещё жить да жить», - подумалось Александре с горечью, и она даже не подозревала, насколько мысль её окажется через два года верной…

Новый год Александра любила больше всех праздников, наверное, потому, что в памяти ее навсегда остался тот далекий предновогодний вечер, когда она «ехала» на Белый Яр к тётушке на плечах Насекина. Это был её первый настоящий праздник с подарками, танцами возле ёлки. С тех пор было много праздников - весёлых и грустных, они улетучивались из памяти как ненужный хлам, а самый первый запомнился.

Новый год - семейный праздник, но несколько лет подряд Александра встречала Новый год в большом и дружном коллективе, в котором оказалась совершенно случайно - в хоре. Туда её пригласила одна знакомая женщина, и Александра, наведавшись однажды на репетицию, решила посещать хор: может, легче будет на душе после печальных событий в её семье. И это, в самом деле, спасало от невесёлых мыслей, потому что в хоре, наряду с фанатиками-певцами, было много одиноких людей, ищущих внимания и доброго отношения к себе вне своего семейного мира. Потому и праздники встречали вместе, расходясь иной раз под утро, проводя время в разговорах и песнях. В один из таких дней Александра познакомилась с Алексеем Балковым, спокойным и медлительным парнем. Его привел с собой один из хористов, рассказав, видимо, что в хоре занимается много молодых девчонок. Но Балков не обратил на них внимания, ему почему-то приглянулась Александра, и он весь вечер просидел рядом с ней, а когда она начинала танцевать, то оставался на месте, не сводя с женщины восхищенных глаз, потому что сам плохо танцевал.

Александре было приятно внимание этого увальня, но сразу откликнуться на его призывный взгляд не могла: в душе не погасли еще отголоски после бурного романа с другим человеком. Любовь к нему ворвалась в её душу, словно ураган, опалила, но не суждено было им остаться вместе: Иван был женат, а она не могла заставить себя преодолеть внутренний душевный барьер, чтобы решиться на разрушение другой семьи. Может быть, и напрасно так думалось, но Александре казалось, что потом всю жизнь перед глазами будет маячить укоризненное лицо дочери её любимого. И это надрывало сердце, которое и так ныло-болело от тоски по милому, от угрызений совести, что крадет чужое счастье. Так и не решилась Александра сказать ему «да» на предложение соединить судьбы.

Александра знала, что Балков придёт с приятелем в хор встречать новый год, и решила остаться дома с детьми. Но сыновья заявили, что уйдут из дома: приехал друг Антона и пригласил ребят к себе в гости. Сыновья ушли с ночевкой, а она колготилась по хозяйству, готовя праздничный ужин для себя и завтрак для сыновей, наводила последний лоск на квартиру. А внутри нарастало непонятное напряжение в предчувствии какого-то события. До полуночного новогоднего часа оставалось несколько минут, и Александра уже еле сдерживала эту непонятную внутреннюю дрожь. Неожиданный звонок в дверь ударил по натянутым нервам, заставил броситься к дверям, распахнуть её, и она тотчас охнула, бессильно привалилась к косяку: на пороге стоял Алексей Балков. В одной руке он держал полиэтиленовый яркий пакет, а другая рука была за спиной.

- Здравствуй, это я… - он улыбался сдержанно, зубы едва блестели из под черных густых усов. - Я был на вашем вечере, но тебя не нашел, и вот решил зайти…

- Боже мой! - всплеснула женщина руками. - Как ты меня нашел?

Буков опять блеснул зубами:

- Кто ищет, тот всегда найдет… - не решился сказать, что адрес ему сообщила руководительница хора.

- Заходи, - пригласила Александра, и он, перешагнув через порог, плавно вывел руку из-за спины и преподнес ей три пушистые бордовые гвоздики, упакованные в целлофан.

- Ой! - всплеснула руками Александра, приняла цветы и застыла на месте, не зная, что делать, что сказать - до такой степени ей стало неловко и радостно. - «Ой, да что это я!» - охнула мысленно и вслух сказала: - Раздевайся, Алёша, - и коротко чмокнула парня в щеку, испугавшись своего порыва, почувствовала, как заалели щеки.

Балков разделся и степенно прошел в комнату, а когда следом за ним с вазой для цветов вошла и Александра, он спросил:

- А дети твои где? - он знал, что у Александры двое сыновей: видел их на репетиции, а с Пашкой даже подружился.

- К другу пошли, так что я сегодня одна, - просто ответила она Балкову, и теплая волна всколыхнулась в груди оттого, что Алексей этому обстоятельству рад. Она взглянула на часы. - О! Уже скоро новый год наступит, садимся за стол.

И тут грянули торжественно куранты, их звон поплыл над страной, заполнил комнату, и Александре вдруг явственно привиделось, словно кто-то неслышно перевернул страницу громадного календаря - время сдвинулось назад на целый год. Балков осторожно коснулся своим бокалом края бокала Александры: «С новым годом, милая…» - но вслух сухо произнес:

- Поздравляю с праздником, желаю всего хорошего.

- И я тебе желаю, - откликнулась Александра, глянула лукаво поверх бокала на Балкова, потом пригубила шампанское и легко губами коснулась его щеки.

Алексей вспыхнул, замер, не зная, что делать, и тогда Александра поставила свой бокал на стол и провозгласила:

- Теперь и ты можешь меня поцеловать.

Балков ошарашенно уставился на неё, потом залпом выпил шампанское и приник к губам женщины, о которой думал уже несколько месяцев. Александра ответила на поцелуй, подумав: «Как странно, я почти его не знаю, но мне приятны его поцелуи, объятия. Я влюбилась?»

Потом, спустя несколько часов, лежа рядом с Балковым, Александра с улыбкой смотрела на его лицо, поглаживала легкими касаниями его щеки, ворошила волосы и думала о том, что вот именно так, наверное, и её мать ночами всматривалась в лицо Кима. «Как странно, Алёша тоже намного моложе меня, как и отец был моложе мамы… Господи, да я же повторяю её путь с опозданием на десять лет! Мама овдовела в двадцать шесть, я осталась одна в тридцать шесть, она встретила Кима в тридцать, я…» Но Александра отличалась от Павлы: она научилась сдерживать душевные порывы, была упорной в достижении своей цели и единственной среди родственников, чья душа без устали работала, поэтому, наверное, и не понимали они её желания объединить род в единое целое - это шло вразрез с их восприятием жизни.

- Давай поженимся, - сказал в одну из встреч Балков. - Я люблю тебя.

Александра тепло улыбнулась, поцеловала его и твердо, как когда-то и мать, ответила:

- Нет.

- Почему? - заволновался парень, не знавший до Александры женщин, как выяснилось в первую ночь. - Я что-то делаю не так?

- Всё так, - опять поцеловала его Александра. - Просто ты моложе меня на двенадцать лет, и у нас со временем возникнут проблемы. Лучше давай всё оставим так, как есть.

Балков надулся. Он уже однажды заявлял, что ему хочется иметь ребенка, но Александра тогда перевела разговор на иную тему, а он, оказывается, не забыл о том, понял, что Александра не решится на такое вне брака, потому и сделал ей предложение. Но долго сердиться на неё не мог, потому ночь прошла в бурных ласках. Рано утром, как всегда, Балков покинул ее квартиру: Александра не хотела, чтобы дети видели её любовника.

Прошла зима, весна, наступило лето, и однажды Балков, уходя, спросил, не глядя на женщину:

- Ты так и не хочешь выйти за меня замуж?

Александра лишь печально улыбнулась в ответ, покачав отрицательно головой. Балков сверкнул глазами, и ушел, не поцеловав женщину на прощание. А она вернулась в комнату, рухнула на постель и заплакала от понимания, что Алексей ушел навсегда, и вот она вновь одна, и неизвестно, правильно ли поступила.

Как мало мы порой ценим то, что имеем…

- Александра Павловна, - врач смотрела строго, - вы совсем не бережёте свое сердце. Так нельзя.

Конечно, нельзя. Но не могла иначе Александра: пропускала через него всё, что происходило вокруг и с ней, и с другими. Потому-то случился неожиданный сердечный приступ. Она отказалась лечиться в стационаре - все там стало так же неуютно и странно, как по всей стране. Уже несколько лет существовала страховая медицина, многие услуги стали платными, но плата шла не напрямую медикам, а сначала - посредникам, различным страховым медицинским компаниям, которые росли, как грибы после дождя. И без того было плохо в больницах, а в девяностых годах стало ещё хуже - не хватало лекарств, в иных больницах даже постельное белье приносили больные с собой. Потому-то Александра и решила взять путевку в санаторий не столько для лечения, сколько просто хотела отдохнуть от всего: устала она, ох, как устала…

В санатории все мужчины становятся холостыми, а женщины - незамужними. Так легче знакомиться. Но сосед Александры по столу признался, что женат, имеет дочь, однако ничто человеческое ему не чуждо, то есть, иными словами, пофлиртовать он совсем не прочь. И тут же принялся обольщать Александру.

Леонид, так звали обольстителя, был врачом-реаниматором, но профессией совсем не гордился, сказав, что реаниматоры - сантехники медицины.

Александра удивленно приподняла брови: как это понимать?

- Видишь ли, - Леонид, познакомившись, сразу же перешел на «ты», резонно считая, что «выканье» никак не способствует сближению. А он явно желал сближения и не только платонического. - К нам такие пациенты попадают, что нахлебаешься и дерьма, и блевотины…

Александра дернула носом, дескать, не надо грубостей, но Леонида было не остановить. Его друг, тоже отдыхавший в санатории, сказал, что Леонид обычно молчалив, сосредоточен, однако Александра не увидела в новом знакомом ни сдержанности, ни сосредоточенности: слова из него сыпались горохом. Впрочем, Александра всегда предпочитала больше слушать собеседника, чем говорить сама. Cловесно её «прорывало» лишь, когда мужчина нравился. От боязни, что признание будет принято со смехом, женщине казалось - её душа скукожится, свернется в комочек и никогда больше не станет прежней. Уж сколько раз испытывала чувство влюбленности, но ни разу сама первой не призналась в том, даже Антону Букарову. И вместо простых, ясных слов: «Я хочу быть с тобой» - молола такую чушь, лишь бы не возникла звенящая пауза, что иногда диву давалась. Наверное, такое происходило и с Леонидом, но, в отличие от других мужчин, он сразу заявил, что платонической симпатии ему мало.

- Ты ведь женат, как ты можешь жене изменять?

- А я и не изменял никогда, - ответил Леонид. - Это случится впервые с тобой, - они сидели, разговаривая, в полутемном холле, и потому рука Леонида смело лежала на плече Александры. Он привлек женщину к себе еще ближе и неожиданно крепко поцеловал в губы. Другая его рука скользнула по её животу в запретную область. Александра дернулась, пытаясь освободиться из его рук, но не зря Леонид назвал себя сантехником медицины: руки у него железной крепости.

- Нет, - сказала она после продолжительного поцелуя, хлопнув по руке-нарушительнице. - Ты сошёл с ума.

- Ничего не сошёл, - возразил он. - Что безумного в том, что я хочу быть с женщиной, которая мне нравится? Вот именно здесь. Именно сейчас я хочу быть с тобой.

- Нет! - почти крикнула Александра. - Не здесь и не сейчас. По-твоему, я могу завалиться с мужчиной по первому его требованию где угодно, хоть под забором?

Леонид пришел в себя. Отпустил Александру и вжался спиной в угол дивана. Через некоторое время тихо произнес:

- Извини, я, в самом деле, сошел с ума… И ты в том виновата. Я не могу сдерживаться, видя тебя.

Александра ошеломленно молчала: такого напора она не испытывала давно, думая, что годы не придают шарма, уносят прочь молодость. И вот, оказывается, она ещё способна влюбить в себя мужчину, способна его увлечь, зажечь желанием обладать ее телом, а между тем, и пальцем для того не шевельнула, лишь один раз во время танцев позволила Леониду обнять себя покрепче. Она могла сейчас пойти с ним в его или свою комнату, и… Но как же любовь? Она Леонида не любит.

А Леонид избрал иную тактику: в очередной танцевальный вечер начал нахально ухаживать за одной из отдыхающих женщин, которая «стреляла» глазками во всех мужчин, желая, видимо, отдых свой использовать в полной мере. Леонид танец за танцем неизменно приглашал «артиллеристку», а на Александру, искоса поглядывал, видимо, пытаясь определить её отношение, но лишь натыкался на тяжелый презрительный взгляд. Начни он ухаживать за другой женщиной, Александра, может быть, и внимания не обратила, но Леонид выбрал именно эту, даму явно легкого поведения, которой все равно, где и с кем быть, и вот этого Александра никак не могла ни понять, ни простить. Выходит, Леониду тоже всё равно, с кем быть, за кем ухаживать? И это после вчерашнего их разговора?

«Да уж не ревнуешь ли ты?» - ухмыльнулась Александра самой себе, и вынуждена была признать, что такое поведение Леонида ей и впрямь неприятно. Но это было не то щемящее чувство боли, когда она узнала, что Виталий изменяет, это просто была обида, что мужчина, претендующий на её любовь, неожиданно увлекся другой женщиной. И все-таки она не хотела общения, за которым ничего, кроме похоти, нет.

Александре хотелось, чтобы рядом был другой человек, по которому до сих пор тосковала её душа… Но тот и не подозревал об этом.

Ах, Александра, Александра, кому ты предназначена в этой жизни?

На предприятии, где Александра уже несколько лет работала редактором многотиражной газеты, один за другим организовывались другие отделы с непривычными названиями - маркетинга, коммерческой тайны и экономической безопасности… Узнав, что Александра родом с Урала, начальник отдела маркетинга предложил ей командировку в Екатеринбург и Нижний Тагил, чтобы разузнать потребности региона в продукции их завода. Конечно, Александра согласилась, решив выгадать время и заехать в Тавду.

В плане поездки стоял и Альфинск, где жили тётушки. Роза Егоровна заказала племяннице пропуск: любопытно узнать, какой та стала после нескольких лет разлуки со времени похорон Геннадия. Роза была тогда удивлена серьезностью Александры, это была не прежняя длинноногая девчонка. А больше всего была удивлена тем, что Шурка, дочь неудачницы-сестры - таковой она считала Павлу - стала не просто самостоятельным человеком, а имела высшее образование, хорошую работу и, видимо, пользовалась уважением своих друзей и коллег. И уж совсем была изумлена, когда Шурка вдруг протянула ей новенькую книгу, на которой… стояла нынешняя фамилия племянницы.

- Шур, это твоя книга? - всплеснула руками тетя.

Александра усмехнулась, и сдержанной улыбкой напомнила Розе Кима Фирсова. С годами племянница ещё больше стала походить на отца: те же разлётистые, сросшиеся на переносице брови, серые спокойные глаза. Взор был внимательным, пристальным и всё примечающим, казалось, обладательница серых глаз старается заглянуть в самую душу, мол, каков ты, человече… Взгляд тот не напоминал Розе ни Кима, ни Павлу, наверное, и впрямь, многое передалось племяннице от прабабки-староверки, права, видимо, Ефимовна, уверяя, что младшая дочь Павлы характером похожа на её свекровь.

- Моя, - кивнула, улыбаясь, Александра.

- Ты стала писательницей? - ахнула Роза Егоровна. - Вот это новость!

Александра победно глянула на тётю: вот я вам и доказала, что не лыком шита, не бестолочь. А та все ахала:

- В нашем роду есть писательница! - и деловито осведомилась. - А прибыль-то хоть есть? Писатели, говорят, богатые люди.

Александра улыбнулась: в этом вопросе вся сущность женской части родни - прибыль, деньги, желание быть «не хуже других». Не лучше, а именно - не хуже, но только на бытовом уровне, и потому, если Зоя покупала себе новый шкаф, Роза тут же покупала такой же; Зоя приобретала модное платье, и сестра в лепешку разбивалась, чтобы купить такое же… И невдомёк было обеим, что кроме материальных ценностей существуют и душевные потребности, и они перевешивают в Александре тягу к материальному благополучию. Конечно, Александра не отвергала этого благополучия, наоборот, делала всё, чтобы её усеченная семья ни в чем не нуждалась. Она изо всех сил старалась обеспечить будущее своих детей, хватаясь за любую работу, лишь бы увеличить семейный бюджет, и всё-таки считала, что деньги - не главное в жизни человека.

На следующий день, завершив дела, Александра уезжала. Зоя Егоровна так и не встретилась с ней.

На Тавду приходился тоже один день.

Ранним утром поезд привёз Александру в родной город, а вечером он же должен был увезти. Она вышла на перрон, не спеша идти к вокзалу, который был всё такой же - деревянный, неуютный, спрятавшийся в зарослях желтой акации, но тополя рядом с ним стали ещё выше и развесистей, обеспечивая плотную защиту от летнего солнца. Вздохнув, Александра пошла в камеру хранения, чтобы сдать вещи и налегке отправиться по заводам, где можно было заключить договоры на поставку продукции её завода.

Семь лет отделяли Александру от последней встречи с городом. Он стал как-то тише, казалось, даже меньше, потому что тавдинцам приходилось несладко в условиях рыночной экономики - так теперь назывались современные экономические отношения. Почему-то не стала нужна древесина, фанера, гидролизный спирт и лесовозные прицепы, всё то, что когда-то славилось качеством, и нужно было всей стране и зарубежным партнерам. Это видимое затишье больно ударило по сердцу Александры, и она порадовалась, что живёт в другом городе, где жизнь уж если не бурлит, то и не затихает. Там тоже не работает часть заводов, но такой атмосферы уныния и безысходности, которую увидела в Тавде, нет.

За один день Александра не сумела встретиться с друзьями, побывала только на заводах. Её собеседники смутно припоминали девичью фамилию, те, кто постарше, помнили, оказывается, и Павлу Фёдоровну, все смотрели с уважением на Александру, потому что Дружниковы-тавдинцы до сих пор в почете.

Александра, пока оставалось время до поезда, побывала у своего двоюродного брата по девичей фамилии и его сына. Борис вспомнил её, вытер ладонью набежавшие слезы - он старше даже Виктора Копаева. А младший Дружников, тоже Виктор, представляя гостью жене, на вопрос, кто она, весело ответил:

- А, и сам не знаю. Родня, и всё.

Александра была рада короткой встрече и с городом, и с Дружниковыми. В сердце затеплился огонёк, который не погас даже от случайной встречи с двоюродной сестрой Виталия, которая сделал вид, что не узнала свояченицу. Впрочем, и в самом деле могла не узнать. Не было и грусти, что не смогла побывать на могиле родителей. Когда поезд, неторопливо постукивая колесами на стыках, миновал окраину города, она прильнула к окну, стараясь разглядеть в вечернем сумраке городское кладбище и приметную рогатую березу на могиле матери и Смирнова. Вот смутно прорисовался штакетник забора, мелькнула береза, и Александра мысленно послала в темноту свой прощальный привет матери, извиняясь, что не побывала на сей раз у неё «в гостях»…

Бывают в жизни человека годы, неприметные и тихие, ничем особенным не отмеченные. Но у Александры было не так. Каждый год - важная веха жизни. И это тем более запоминалось, что двадцатый трудный и бурный век был на самом излете. Канет в лету целое столетие, но долго будут помниться его последние годы, хоть и трудные, но это - жизнь не только поколения Александры, они - часть жизни её сыновей.

Александра и не предполагала, что после кратковременной командировки в родной город, она еще раз побывает в нём, но теперь с младшим сыном.

В Тавде, несмотря на жизненные трудности, думали о душе человеческой, о её полете, видимо, надеясь, что это поможет пережить трудности. Что же, тавдинцы, пожалуй, были правы в своем убеждении и надежде. Александра, оставив у главы администрации свою книгу, и не подозревала, что на следующий год вновь окажется в Тавде, но уже в качестве писательницы и барда, и когда пришло приглашение на песенный фестиваль, её радости не было предела. На семейном совете решили, что с ней поедет Павел.

Антон проводил их на вокзал. Александра смотрела через вагонное стекло на старшего сына, который старался бодро улыбаться, но в глазах таилась печаль: ни она, ни дети не любили расставаться. Зато Павел был доволен и привычно строил брату рожи: мальчишка уже забыл, когда уезжал из города, и всё ему было интересно, забавно. Поезд плавно тронулся с места, Антон еще раз прощально махнул рукой, и Александра, как бывало раньше во время поездок, облегченно вздохнула, отбрасывая грусть: прощание позади, надо думать о дороге и том, что ждет впереди.

Воспоминания не давали Александре спать, и в то время, когда Павел и попутчики мирно сопели на своих полках, Александра смотрела в окно, всматриваясь в знакомые названия станций, в очертания вокзалов. И думала, какими стали её техникумовские подруги - никого, кроме Нонны Лесовой, которая теперь Крюкова, она с тех пор не видела.

В Самару (так теперь именовался Куйбышев) прибыли, как прежде, под вечер. Александра жадно всматривалась в лица людей: отправила телеграмму Нонне, что будет проездом в Самаре. Но, как потом оказалось, заполошная Нонка решила, что надо встречать поезд из Екатеринбурга, и никого не встретив, разозлившись, не поехала вновь на вокзал.

Александра до самого отправления стояла возле вагона, перепугав тем сына:

- Мама, входи в вагон, отстанешь, ну мама, скорее же…

- Паш, да не отстану я, - отмахнулась она от его просьбы, но, увидев закипавшие слезы в глазах сына, вошла в вагон.

Тринадцатилетний Павел был не таким храбрым, как в Ростове-на-Дону, когда пустился искать мать, всполошив тем всю городскую милицию и чуть не доведя до инфаркта квартирную хозяйку Александры. Сейчас он понимал, как страшно остаться одному среди равнодушной толпы, потому что в глазах иных вокзальных побирушек видел тоску. Понимал уже, что самый главный его защитник в жизни, его опора - мать. Она бывает раздраженной, ворчливой, иногда несправедливо, на его взгляд, наказывает, но нет в мире человека, который бы так бескорыстно вставал на его защиту и в ущерб себе помогал. В дороге Павел вел себя как взрослый мужчина, потому нес тяжелые сумки, набитые книгами, приносил чай и ходил за покупками в вагон-ресторан, и в то же время это был обычный мальчишка, который мог запросто растеряться, оказавшись без матери.

А поезд мчался вперед…

В Екатеринбурге, хотя стоял конец августа, был мрачно, холодно, дождливо, и Александра с сыном просидела несколько часов на вокзале, дожидаясь поезда в Тавду. Екатеринбургский вокзал стал намного больше, благодаря пристроенному крылу, но всё такой же суетный и многолюдный, как прежде, потому что через него следовали пассажиры во все концы страны: нет направления на Урале, в маршруте которого не значилась бы станция Свердловск - с переменой имени города, название станции не изменилось. Только на короткое время Александра покинула вокзал, чтобы купить теплую обувь себе и куртку сыну: одежда южан совсем не подходила к уральскому климату.

И в Тавде сыпал мелкий нудный дождь, и настроение пасмурное не проходило, однако показалось: тучи разбежались от сердечной встречи на перроне.

На фестиваль в Тавду приехали барды и поэты со всего Урала и даже из Москвы. Приезжих на автобусах отвезли за город в пионерский лагерь, разместили в большом двухэтажном корпусе, а некоторых - в небольших коттеджах. Александре отвели двухместную комнату в коттедже. И хотя по-прежнему сыпал дождик, было прохладно, настроение у неё стало солнечное: она вновь в Тавде! И уже не возникло тягостного чувства горечи, не было ощущения несчастья, которое преследовало её многие годы. Тавда перестала быть для Александры несчастливым городом, а стала просто городом детства, местом, где можно помечтать, но уже много незнакомых людей на улице, скользят равнодушные взгляды по её лицу, и редко, кто вдруг вскрикнет удивленно: «Это ты? Здравствуй!»

И как десять лет назад, она с подросшим Павлом ходила по улицам родного города, побывала и возле дома на бывшей улице Сталина, где родилась и выросла, откуда выпорхнула в больший мир, скрывавшийся за сосновыми лесами, окружавшими город. Палисадник возле дома снесли, и даже следа не осталось от маленького садика, который создала Павла Федоровна, лишь громадина-тополь посреди двора по-прежнему шелестел листвой, видимо, не хватило сил уничтожить его: тополь в три обхвата - это вам не жалкие прутики смородины.

Александра погладила корявую кору тополя, прикоснулась рукой к одной из веток, мысленно пожелала ему: «Живи сто лет», и тополь, казалось, прошелестел в ответ: «Будь и ты здравой…» И вновь задумалась Александра о своей судьбе, о том, что Тавда - словно некая отправная точка. Её собственная жизнь - замкнутый круг, но всякий раз, оказавшись в родном городе, Александра почти зримо ощущала, что стоит уже выше прежней стартовой точки. И где бы ни находилась Александра, Тавда не отпускала её душу из своих объятий. Об этом она впервые задумалась, когда разбирала архив матери. Она вспоминала все, что рассказывала Павла Фёдоровна. И размышляя о том, соединяя воедино все жизненные странности, которые, казалось бы, только случайности, Александра с удивлением осознала, что по жизни её ведет вперед невидимый поводырь, о котором она и не подозревала. Ей суждено было встретиться с Изгомовым, раз не соединились их роды с помощью старших детей, потому ей так хотелось вернуться в Тавду. Там была развилка ее жизненной дороги, а чтобы она выбрала тот путь, по которому сейчас шла, может, и предначертано было умереть матери именно тогда. Это было похоже на мистику, но Александра давным-давно поняла, что хоть человек и кузнец своего счастья, однако счастье человеческое зависит не только от него, а от кого-то ещё, но от кого - она не знала.

И может быть, она свою судьбу видела во сне, но не сумела это понять? Тогда она своим странным снам не придавала значения, но сейчас вспомнилось всё так ярко, словно недавно видела те сны. После смерти Николая Константиновича ей часто виделись кошмары: он гонялся за Александрой, размахивая топором, почти настигал, но всё-таки ей удавалось в самый последний момент ускользнуть из под страшного, величиной в пол-неба, острого, блестящего лезвия. Шура страшно кричала, но не слышала своего крика, не слышали и девчонки, жившие с ней в одной комнате, наверное, потому, что в этот момент Шура всегда просыпалась в холодном поту, а потом полночи лежала, вперив взгляд в потолок. В то время у неё появились первые седые волосы.

Кошмары закончились с рождением Антошки. В самую первую ночь, когда она оказалась дома после роддома, ей и приснился новый чудной сон. Сначала был давно знакомый кошмар, однако в тот момент, когда Шура должна была проснуться, вдруг перед топором возникла призрачно-легкая фигура женщины в белом одеянии. Она выставила вперед ладонь, словно щит, и тут же исчезли топор и лохматое чудище с лицом отца. Женщина обратила к Александре печальное лицо, показавшееся ей почему-то знакомым, и тихим голосом произнесла: «Тебе суждено развеять злые чары…Тебе будет трудно, но терпи, тебе дан терпеливый характер… Будет немало невзгод на твоем пути, но смело иди вперед, ты все преодолеешь, верь, сколько бы не было бед, ты рождена под счастливой звездой…» Белая фигура постепенно стала прозрачным зыбким маревом, как парок над пашней в теплый весенний день, и вскоре ничего не осталось даже от марева.

С тех пор Смирнов больше не являлся к ней во сне, но когда умерла Павла Федоровна, они привиделись ей вдвоем - счастливые и умиротворенные, словно, наконец, навсегда помирились.

Судьба, как Александра считала, была к ней благосклонна, вероятно, она и пришла к ней во сне в образе призрачной женщины. А может, её от несчастий хранила душа матери? Судьба - это цепь событий, это невидимая путеводная нить, которая ведёт человека по жизни. Даже переезд в другой город - не случаен, он был предопределен. «Где родился, там и пригодился», - любила повторять бабушка, Валентина Ефимовна. Александра родилась на улице Сталина, не раз покидала её, и вновь оказалась на ней, но уже в другом городе, потому что та улица, как выяснилось потом, тоже носила когда-то имя этого человека.

Судьба той же зимой преподнесла новый подарок: из Тавды прислали приглашение на празднование юбилея школы. Александра сначала опечалилась: ехать далеко, с деньгами напряжёнка. Но удалось выпросить командировку в Екатеринбург, и вновь поезд повёз ее через Уральский хребет в родные места.

Поезд «Свердловск-Тавда», как обычно, отправлялся поздно ночью. Александра заняла своё место в купе и сразу заснула, едва постелила постель. Спала на удивление спокойно и проснулась за час до прибытия. В окна вагона пробивался смутный зимний рассвет, и когда до Тавды осталась пара станций, проснулся и попутчик с верхней полки. Лица его Александра не видела ночью - в вагоне был полусумрак, не увидела и сейчас.

Мужчина пошел умываться, вернувшись, остался в коридоре у окна. Был он не очень высок, крепок и плечист, но глянула Александра на его голову, и ее опалило жаром: над правым ухом явственно виднелась седая прядка, точь-в-точь такая же, какая была и у Антона Букарова от рождения. Александра вжалась в угол своей полки, ей показалось, что глаза у нее огромные-огромные, так она их распахнула.

«Антон?! - полыхнуло в голове. - Вот повернется он, и что я ему скажу…» Но в этот момент проводница принесла билеты. На билете мужчины была совсем другая фамилия, и Александра облегченно вздохнула: судьба по-прежнему считает ненужной её встречу с Букаровым.

Школа, как тридцать лет назад во время праздника, сияла огнями. В длинном коридоре выстроились плечом к плечу бывшие выпускники. Александра смотрела на них и видела каждого совсем юным, веселым, с шалым огнем в глазах от избытка энергии, от бурлившей молодой крови. Знакомых лиц было мало - поразъехались бывшие выпускники по всей стране. Но те, кто остался в Тавде, почти все имели хорошие должности, правда, мало было в том толку: заводы работали в полсилы, а государственные служащие зависели от того, сколько налогов заплатят заводы. Её бывшие «пионерики» стали столь солидными людьми, что один из них начал явно ухаживать за своей отрядной вожатой, а она сейчас опять была той же самой девчонкой, как тридцать лет назад… Но среди друзей не было того, ради кого Александра и приехала - Антона Букарова.

Уходила Александра из школы вместе с одноклассницей, приютившей её на ночь. Они шли по тихим улицам, и, казалось, не было тридцати прошедших лет. Подруге тоже несладко пришлось в жизни: рано осиротела, рано овдовела, и с новым мужем бывают иногда проблемы, а всё-таки не растеряла юного задора.

Радуясь за нее - Инга работала главным бухгалтером лесокомбината - Александра слегка завидовала её житейской мудрости, умению ладить с людьми, смелости: взвалить на свои плечи такой заводище, как лесокомбинат да к тому же стоящему почти на коленях - это надо иметь мужество.

«Есть город, в котором давно не живу…» И как же порой хотелось Александре вернуться в свой родной город навсегда! Однажды такая возможность чуть не стала реальностью, когда ей предлагали должность директора типографии либо заместителя редактора городской газеты. Но не решилась Александра на переезд. Побоялась, что не справится, потому что была задавлена тогда семейными проблемами, которые обрушил на неё Виталий. Тем более что и в другом городе, в котором жила, Александра уже имела авторитет. Она стала не только журналистом, как мечтала в юности, но и тем, кем не довелось стать её матери, Павле Федоровне - писательницей. И город тот стал тоже родным и любимым.

Через неделю Александра вернулась домой. Она уже не переживала, что так и не увиделась с Антоном Букаровым, рассудив, что уж если у них ничего не получилось в юности, то вряд ли что-то всколыхнется в душах в зрелом возрасте: за плечами целая жизнь, свой круг интересов и знакомств. Зато с нетерпением Александру ожидал другой Антон - старший сын. Он стоял, сгорбившись, на продуваемом злым ветром перроне, вглядываясь в номера вагонов. Увидев, радостно бросился к ней, поцеловал в щеку, подхватил багаж и широко зашагал к автобусной остановке, по пути рассказывая домашние новости. Александра, слушая его, подумала, что, видимо, судьба её именно в том, чтобы рядом были только сыновья, и не надо ей никого, лишь бы у них всё было хорошо.

Дети… Двое высоких, красивых парней, рядом с которыми Александра становилась маленькой и хрупкой. Выросшие без отцовского влияния, они почти безоговорочно подчинялись Александре, правда, пробивалось в них иной раз «мужское начало», когда мужчины начинают считать себя выше женщины. Оба чувствовали себя, правда, не сознавая того, за спиной матери, как за каменной стеной, не то, что она в детстве, когда приходилось самой решать все проблемы не только свои, но и семейные. Словом, семью Александра всё-таки сумела сохранить, поддерживая в ней мир и согласие. А вот счастлива ли она? Ну, это, смотря как расценивать счастье - у каждого оно измеряется своей мерой. Александра не считала себя несчастной, хотя треть жизни прошла в «соломенном вдовстве» разведенной женщины. Счастье, на её взгляд, понятие столь большое, что отсутствие рядом постоянного мужчины - это просто жизненная мелочь.

«Мне не надо судьбы иной, той, что выдалась мне, - посвистывал ветер в ее ушах, и Александра улыбнулась своим мыслям и новой песне. - Мальчики, мои сыновья… Как сложится ваша судьба? И где же ты, моя любовь?»

Телеграмма о приезде Лиды не застала Изгомовых врасплох: давно уж она собиралась приехать, и вот, наконец, собралась.

Александра бросилась на рынок, пробежалась по магазинам и вернулась, нагруженная продуктами. Мужчины в это время усердно занимались уборкой. И когда Александра привезла сестру домой, в их квартире всё сверкало, а на плите в кастрюлях и кастрюльках дожидался праздничный обед. Сели за стол, сестра выложила свою «долю» - пакеты с вермишелью, сахаром, банки рыбы, сгущенки…

Александра фыркнула:

- Ты что, думала, что мы голодом сидим?

- Да нет, просто не привыкла отдыхать за чужой счет. Я и к Розе всегда езжу со своими продуктами.

Павел тут же съехидничал:

- Всё свое ношу с собой…

Взрослые оставили «шпильку» мальчишки без внимания, им и без того было о чем поговорить - не виделись с похорон Геннадия. С того времени в их роду было ещё несколько смертей - умер Александр Насекин, через год ушли на тот свет Копаев Сашка и его мать - сын и жена старшего брата Виктора. Да и тот уже плохо себя чувствует. И сёстры уговорились: кровь из носу, а поедут будущим летом к Виктору, да и на могиле матери Лида не была более двадцати лет.

Осень в тот год выдалась ясная, сухая и теплая. По утрам были заморозки, выпадал иней, но снега не было, и солнце оставалось чуточку тусклое, но радостное. На сердце Александры тоже спокойно и светло. Её младшему сыну Павлу исполняется шестнадцать лет. И сестра приехала очень кстати, угодила на его день рождения. И гости приглашены, и видеокамеру Лида привезла, чтобы увековечить торжественный день… И хорошо, что дети нашли общий язык с Лидой.

Уставшая в дороге сестра ушла спать, Александра принялась мыть посуду. Из радиоприемника негромко лилась песня, Александра вторила певцу:

- «… но мой плот соткан из песен и слов… всем моим бедам назло вовсе не так уж плох…»

Да, жизненный плот Александры Павловны Изгомовой не такой уж и хлипкий, хотя немало трепали его жизненные бури, пока не пристал к берегу, и он, в самом деле, соткан из песен и слов, как у Юрия Лозы, который сейчас пел по радио. Закончив дела на кухне, Александра направилась в свою комнату.

Лида спокойно спала, но к Александре сон никак не шел: завтра Павлу исполнится шестнадцать… Как у него сложится жизнь? И ярко, словно вчера было, вспомнилось давно пережитое, отболевшее…

… Боль методично ударяла в поясницу каждые пять минут, выгибала дугой Александру, сворачивала в клубок. И она молилась об одном: как бы тот человечек, который так упорно рвался из её тела на свет, не захотел покинуть свою обитель раньше утра. Тогда пришлось бы вызывать «неотложку», и семилетний Антошка, спящий за стеной, перепугался бы, увидев, что врачи увозят маму в больницу, а папа в это время на работе.

Под утро Александра забылась в коротком сне, и очнулась от легкого прикосновения губ Виталия к щеке. Увидев измученное лицо жены, полные страдания глаза, он испуганно спросил:

- Что? Уже?

- Да рано вообще-то, но как больно!

Александра подозревала, что её преждевременные схватки начались из-за приема синестрола, выписанного врачом. Она ходила тяжело, быстро набирала вес, молодой парень-врач с ее участка решил, что у нее будет двойня, даже сердцебиение на УЗИ определил двойное, и на свой страх и риск выписал декретный бюллетень на две недели раньше положенного. Чувствовала она себя прекрасно, и спокойно пришла на контрольный прием, который в тот день вела заведующая поликлиникой, пожилая женщина с брюзгливым лицом. Взглянув на дату, когда будущая мама ушла в декрет, и что ей, согласно больничному листу, полагается уже родить, строго нахмурилась:

- Вот всегда вы все обманываете, а потом в декрете перехаживаете, государство в растрату вводите…

Александра вспылила: она никого не обманывала, все рассказала без обмана, даже предполагаемая дата родов сошлась с расчётной, и если участковый врач решил помочь ей немного, то это его право, ну, а государство не обеднеет, если выплатит лишних пару десятков рублей. Она так и сказала:

- Никого я не обманывала, посмотрите дату первой явки, всё там написано правильно, и если врач решил меня отправить в декрет раньше, то у него, наверное, были на то основания и свои соображения, и потом - декретные не из вашего кармана будут выплачивать.

- Из государственного, значит, из моего, - сказала, как отрезала, главврач. - Вот вам рецепт, примите на ночь две таблетки, и утром - еще одну.

Александра купила синестрол, но, вопреки указаниям врача, выпила лишь одну таблетку. И вот ее корёжит полночи, а что было бы, если бы послушалась врача? О том она думать не хотела.

Виталий всполошился:

- Давай «скорую» вызову!

- Нет-нет! - испугалась Александра. - Рано ещё! Роды должны наступить через неделю!

Но муж все-таки вызвал «скорую».

В роддоме по положению плода определили, что роды и впрямь преждевременные, но схватки продолжались, потому решено было роженице дать стимуляторы и тем ускорить роды. А что такое стимуляторы, Александра прекрасно помнила - Антон появился на свет при их помощи, потому что срок не подошел, а воды внезапно «отошли», и Александру, чтобы не рожала «на сухую», под завязку напичкали стимуляторами. Ох, и ломало ее тогда, схватки были такие, что кровь хлестала ручьем, пока через несколько часов не родился, наконец, малыш. Родился и сразу - в крик, да так громко и басисто завопил, что акушерка рассмеялась:

- Никак певцом будет мальчишка, ишь, как голосит.

На сей раз всё произошло намного быстрее: через час родовая комната огласилась новым звонким рёвом - это подал голос второй сын Александры, сразу оповестив мир о своём рождении.

- Ого! - уважительно произнесла акушерка, которая несколько минут назад ругала женщину, что та, мол, плохо старается, не помогает малышу в рождении, приняв на руки толстенькое тельце орущего младенца. - Головастый, да еще и крикун! Богатырь он у вас, мамаша, настоящий, так что не мудрено, что на свет с трудом выбрался.

На следующее утро, когда Александра лежала уже в палате, под окнами раздался знакомый дуэт:

- Маманя! Мамуля!

Александра, перегнувшись через подоконник, бледная, осунувшаяся, глянула вниз. Там стояли Виталий и Антошка. Они одновременно закричали:

- Мама! - осведомился сын. - Когда ты домой придешь?

- Кто у нас? - спросил Виталий. И Александру немного кольнуло в сердце: она звонила вчера на работу мужу, но того так и не дозвались к телефону, под конец смены девичий голос произнес: «Извините, он сегодня не был на работе, сказал, что жена рожает, вот и поехал в роддом». Но Виталий у нее не был. Александра подавила возникшую обиду и ответила.

- Сын! Пашка!

Виталий подпрыгнул дурашливо на месте, как жеребёнок, подхватил Антошку на руки, закружил его и завопил:

- Ур-ра! У меня сын!

А спустя пять лет, усмехаясь, сказал малышу: «Нет, я не твой папа…» Это случилось, когда Виталий приезжал разводиться. Павлик, увидев мужчину, который был похож на фотографии его отца, спросил: «Мама, это мой папа?» Виталий усмехнулся и ответил: «Нет, мальчик, я не твой папа!» Пашкины глаза стали огромные, ничего не понимающие: как же так, ведь это его папа, он помнил точно. Да, детям трудно было пережить уход отца из семьи, потому что мальчишки гордились им. Пашка лет пять вспоминал Виталия, показывал фотографии в семейном альбоме и говорил: «Мой папа». А потом перестал рассматривать фотографии и однажды, когда ему было лет четырнадцать, заявил: «Вырасту, куплю машину, приеду к нему и дам в морду». Александра улыбнулась: «Для этого можно и на поезде приехать, но стоит ли бить ему морду? Пусть живет себе».

Как жил Виталий в новой семье, Александра не знала. Жил, наверно, уверенный в своей правоте, сумел за это время убедить себя, что поступил правильно, уехав от семьи, ведь уверял жену, что полюбил и хотел быть счастливым. А будут ли счастливы его дети, их мать - то его не интересовало. И, словно наяву, послышалось надрывное: «Я люблю ее!»

- И я не без любви жила, - прошептала Александра, стараясь успокоиться, потому что мгновенно вспыхнули воспоминания о своих былых встречах - и желанных, и просто для «поднятия тонуса», когда потом отворачивалась от партнера и закусывала губы, чтобы не расплакаться, что рядом был не Виталий, а посторонний человек, хотя и давно знакомый.

Незаметно её мысли свернули от воспоминаний на другую тропу. Лежала, смотрела в темноту. Мысли были о будущем: своём, своих детей и внуков. Выросло четвертое поколение, в ком есть кровь Фёдора Агалакова. Подрастает пятое поколение - его правнуки, внуки Александриных братьев и сестры. Как сложится всё у них? Ослабнет ли проклятие прабабки-староверки, посулившей несчастье потомкам своего сына «до седьмого колена»? Кто знает, ведь судьба только-только начала писать страницы их жизненной книги…

Шел девяносто седьмой год с начала века…