Стояло погожее утро поздней осени, — с тонким ледком подмерзших лужиц, высоким бледным небом, сизым инеем на поникшей траве. Утро, в которое легко дышится, играет румянец на мальчишеских щеках и голоса звучат особенно звонко. Все училище высыпало на улицу — благоустраивать город. Глухие звуки лопат походили на докторское выстукивание.

Город — в строительных лесах, с мостовыми, развороченными для прокладки кабеля, с грудами песка, штабелями кирпича и леса — походил на огромный лагерь новостройки. Черный дым стлался над котлами с асфальтом. Над решетчатыми воротами сквера висели портреты стахановцев, уже выполнивших годовой план пятилетки. Проворно бегали грузовые машины. Монтеры укрепляли на высоких железных столбах шары плафонов.

Ритм труда, общее увлечение им передались и суворовцам.

Отряды их, «приданные» телефонистам, водопроводчикам, землекопам, влились в общую массу — отличала только одежда.

Отделению Беседы поручили посадить саженцы за городским стадионом. Работали дружно, все вместе, не было только Ильюши Кошелева, — он колол дрова, да Павлика Авилкина — он мыл полы в классе.

Оркестр почти непрерывно играл марши и веселые песни. Под них работалось особенно хорошо.

Капитан Беседа, с лопатой в руках, взмокший, на минуту выпрямился, любовно посмотрел на многочисленные фигурки с кирками, лопатами, ломами. Они копошились в земле, перекликались, подбадривали друг друга…

Дадико, как всегда, старался быть поближе к Володе. Ковалев уступил ему только что вырытую ямку, а сам начал копать рядом, тихо мурлыча, в лад оркестру, песенку.

— Володя, — мечтательно спросил Дадико, склонив голову на бок и любуясь посаженным деревцом, — как ты думаешь, при коммунизме здесь тенистая аллея будет?

Ковалев ласково-поощрительно взглянул на Мамуашвили:

— Будет! — уверенно сказал он. — А мы с тобой, уже офицерами, приедем в наше училище в гости, и зайдем сюда, погулять… Ты станешь капитаном… Здорово? а? Капитан Мамуашвили!

У Дадико от удовольствия мгновенно порозовели упругие щеки, растянулись толстые губы, ему тоже хотелось сказать что-нибудь приятное другу, но он не знал что.

— А я тебя… я тебя… тогда в кино поведу… и мороженым угощу!.. — Дадико представлялось это пределом будущих возможностей, и он готов был щедро предоставить их другу. Он снял фуражку, подставил ветру разгоряченную голову. Короткие, жесткие волосы, похожие на темный плющ, слегка курчавились.

— Наденьте, простудитесь, — раздался голос Беседы, и Дадико поспешно надел фуражку.

…После обеда старшие роты отправлялись в городской театр. Володя остался, потому что еще утром обещал Павлику и Ильюше, освободившимся от наряда, пойти в гости к Боканову — Сергей Павлович давно приглашал их к себе.

Боканова они застали в синем комбинезоне, он возился к сарае с мотоциклом. Они охотно стали помогать офицеру.

Когда, получасом позже, вместе с Сергеем Павловичем; вошли в дом, их встретила жена Боканова, — хрупкая маленькая женщина, с большими серьезными глазами на очень бледном лице. Она приветливо улыбнулась, отчего сразу стала похожа на девочку подростка, и, глядя на ребят, сказала:

— Я сама угадаю… Это — Павлик Авилкин, изобретательный редактор «Боевого листка».

Павлик польщено просиял.

— А это, — Нина Васильевна замялась, боясь ошибиться. Судя по ушам-лопушкам, о которых Сергей Павлович ей рассказывал, второй был Ильюша…

— Суворовец Кошелев, — не выдержал паузы и щелкнул каблуками Ильюша.

— Я так и думала, — мягко улыбнулась Нина Васильевна.

— А с Володей мы старые знакомые! — весело заключила она. — Прошу вас, дорогие гости, в столовую.

Ильюша и Павлик чинно сели за массивный стол, покрытый кремовой скатертью, положили руки на колени, с любопытством огляделись.

Над кушеткой, на огромном, в полстены, ковре, висели оленьи рога, охотничья сумка и ружье. В простенке между окнами — картина «Степь ковыльная», на небольшом столике, в углу комнаты, отливал коричневым лаком радиоприемник, накрытый вышитой дорожкой.

«Рижский», — со знанием дела мысленно отметил Кошелев. Боканов перехватил взгляд Ильюши и подойдя к приемнику включил его — передавали музыкально-литературный концерт «Чайковский в Клину». Сергей Павлович вышел снять комбинезон, а Нина Васильевна стала накрывать на стол, расспрашивая ребят о их делах. «Жаль, что ушел Витюшка», — с сожалением подумала она о сыне, — он с бабушкой был в гостях.

Володя чувствовал себя у Бокановых как дома и ему хотелось, чтобы Кошелев и Авилкин в первый же свой приход тоже почувствовали простоту и сердечность этой семьи. Да они и действительно быстро освоились, вскоре им казалось, что они давно знают и внимательную, ласковую Нину Васильевну и такого веселого, доброго Сергея Павловича, совсем не похожего на сдержанного, подтянутого капитана Боканова, которого они всегда почтительно приветствовали в училище, перешептываясь за его спиной: «Из первой роты… Строгий!»

Сергей Павлович возвратился в столовую, и разговор стал еще оживленнее.

К чаю Нина Васильевна поставила на стол коробку с шоколадными конфетами, а сама ушла, сказав на прощанье:

— Вы не стесняйтесь и еще приходите, а я должна вас покинуть, — вызывают в больницу, — я там врачом работаю…

«Чудно́е название, — размышлял Авилкин, — „пьяная вишня“. В рот возьмешь, зубами едва надавишь — сладость разливается». Авилкин никогда не ел такого и ему хотелось брать из коробки еще и еще, да чёртов Кошель осуждающе смотрел и жал под столом ногу.

Боканов спросил Павлика о бабушке — пишет ли, потом об учебе — много ли хороших оценок?

Авилкин, метнув на Ильюшу быстрый взгляд, завербовав его в сообщники, оживленно ответил:

— Хватает!

Но вмешался Ковалев:

— У него, Сергей Павлович, даже двойки есть, — ленится. Володя неодобрительно посмотрел на Авилкина:

— В комсомол собираешься, а кто ж тебя примет?

Павлик невразумительно забормотал:

— Случайно схватил… Майор Веденкин придрался… все даты знал, только одну забыл… Людовика… Каждого эксплуататора запоминай!

И, желая отвести внимание от неприятной темы, с напускной веселостью воскликнул:

— А я на батарее ранен!

Ильюша, спеша на помощь товарищу, опросил крайне заинтересованным видом:

— Да ну?

— Точно! Бежал по коридору и об угол батареи для отопления ка-а-к треснулся!

Но Ковалев не унимался. Павлик был уже не рад и пьяным вишням:

— А почему ты вчера тройку по математике получил? У тебя же хорошие способности, мне говорил Сергей Герасимович, он ассистентом у вас был на экзаменах… Что же получается? Все люди нашей страны по-большевистски пятилетку выполняют, а ты в полсилы работаешь…

Авилкин молчал. Действительно, — не подготовился по математике как следует.

— Ждет варягов, а сам бездействует, — не выдержал Кошелев.

Авилкина так «прижали», что он вынужден был дать обещание — эту четверть закончить хорошо.

И, словно подводя итог только что испытанным неприятностям, Павлик признался:

— Очень не люблю, если окружающие недовольны…

— А я володино стихотворение наизусть выучил, — торжествуя, сообщил вдруг Боканову Ильюша. И, не ожидая просьб, вобрав голову в плечи и устремив глаза вверх, начал декламировать. Это, видно, доставляло ему большое удовольствие.

Володе и приятно было, что Ильюша, ни слова не сказав ему, переписал из альманаха первой роты стихотворение, выучил его, и, вместе с тем, Володя чувствовал неловкость — Сергей Павлович, чего доброго, мог подумать, что он гонится за известностью. А это неверно: когда пишешь стихи, стремишься только к одному — выразить чувства, теснящиеся в груди, излить то, что волнует.

— Неплохое стихотворение, — одобрительно сказал Боканов Володе, — но, знаешь, надо упорнее искать свои краски-образы, детали, «Набат войны» слишком литературно. Ты не бросай писать и когда офицером станешь.

— Ни за что! — горячо воскликнул Володя, — я сначала думал: может быть, я, как дилетант, разбрасываюсь: то увлекался театром, потом поэзией, боксом. У Герцена где-то сказано — «дилетанты — люди предисловия, заглавного листа»… Это верно, но раз ясен стержень жизни — стать офицером, все остальное только укрепит его, а меня обогатит…

Боканов, соглашаясь, кивнул головой. Ильюша и Павлик умолкли, внимательно слушая Ковалева.

— Я когда-нибудь напишу поэму! — невольно вырвалось у Володи сокровенное, и глаза его взволнованно заблестели. — О нашем училище, о дружбе, офицерах.

… Проводив гостей, Сергей Павлович подсел к столу, чтобы записать мысли, вызванные приходом ребят.

Он не мог ошибиться, — это было совершенно очевидно, — среди суворовцев расцветало братство, о котором мечтали, которое выращивали все эти годы, любовно и терпеливо, изо дня в день.

Приходилось тонко, ненавязчиво направлять работу комсомольцев, подсказывать формы ее, поощрять заботливость старших о младших. Чтобы чувствовали важность порученного дела, временами вызывать даже на партийное бюро.

И дружба росла, превращалась в драгоценную основу жизни училища.

Ради одного этого стоило отдавать всего себя работе.

* * *

От Боканова Володя пошел к Галинке. Встреча оказалась совсем не такой, какую рисовал в воображении, гораздо лучшей, чем представлялось.

Галинку он застал за стиркой. Днем она тоже участвовала в субботнике и поэтому так поздно затеяла стирку. Девушка за лето загорела, стала совсем смуглой. Косы у нее были заложены по-новому — венчиком вокруг головы и это делало ее старше.

Увидя Володю, Галинка радостно улыбнулась, сверкнув рядом белоснежных зубов. «Нет, она не сердится на меня за письмо», — промелькнуло у него в голове. И в том, как она быстро опустила глаза, как стараясь преодолеть смущение, снова смело подняла их, была новая Галинка — в стократ красивее, лучше и дороже прежней.

И о чем бы они в этот вечер ни говорили: о новых книгах, что прочли во время каникул, пьесах, которые видели, — в каждом слове слышалось: «Как скучно было без тебя. Теперь наша дружба будет еще сильней».

Рассказывая о своем родном городе, о Жоре Шелесте и его деде, Володя почему-то подумал: «Сегодня же напишу маме… давно не писал». Он вспомнил их разговор, тогда, на диване, и сказал Галинке:

— Жаль, что ты не знаешь мою маму, вот посмотри…

Он бережно достал небольшую карточку и передал ее девушке.

Сблизив головы, они вместе стали разглядывать портрет. Антонины Васильевны.