Перед сном Грунев обреченно оказал Дроздову:

— Читай не читай — Груней помрешь, — отрезал Дроздов, — мозгой шевелить надо. — И покосился: как там Азат Бесков, не возникает?

На строевой подготовке Крамов обучал Грунева подавать команды своему товарищу, потом — отделению. Но все это получалось у Грунева как-то мямлисто, он то и дело запинался, вставлял совсем неподходящие «гражданские» слова и вроде бы стеснялся командовать.

— Вы поймите, — внушал Крамов, — голос должен быть крепким, твердым, как в бою.

Грунев беспомощно бормотал:

— Совершенно верно. Но у меня не получается…

— Должно получиться! Вы родились мужчиной, так будьте им!

Грунев уже бодрее отвечал:

— В таком случае…

Его впервые назвали мужчиной, и он на полосе препятствий заработал оценку «хорошо».

А Крамов продолжал «обкатку»: добился того, что Грунев преодолел тысячу метров за 4,3 минуты, учил подходить к спортивному снаряду, вести рукопашный бой с автоматом Калашникова в руках. Отрабатывал удар ногой.

Багровея от напряжения, отрывал Грунев, до кровавых мозолей на ладонях, окопы. Прорывался через полосу, охваченную огнем, а потом сбивал с шинели язычки пламени, прыгал через ров, наполненный водой…

Но вот хоть плачь, а победить Дроздова в рукопашной — не мог. Тот легко валил его, обезоружив, цедил с пренебрежением: «Дохляк!»

…Даже армейский быт давался Груневу труднее, чем остальным. Но и он мыл ноги перед сном, стирал себе носовые платки, гладил брюки…

* * *

Сегодня Крамов впервые за все время похвалил Грунева. Небывалая вещь!

Когда взял из пирамиды автомат Грунева и через канал ствола уловил багряное солнце, Грунев ждал слава одобрения, но Крамов смолчал. А мог бы похвалить. Ведь масло Владлен тщательно вытер, чтобы на морозе оно не загустело и автомат не дал осечку. Скуп, ох, скуп сержант на похвалы.

…На занятиях по гимнастике у Грунева все эти месяцы не получалось упражнение на перекладине. Он тянул ноги к ней, а они не тянулись. И сколько сержант ни показывал ему, сколько ни говорил: «Делай, как я!» — ничего не получалось.

…Стыдно было перед ребятами отделения, и появилось какое-то презрение к своему телу, к себе: да неужели он хуже всех? Вечерами, тайно от остальных, стал бегать по площадке, лазить по шесту. Лежа на спине, поднимал ноги. До болей в животе «качал» брюшной пресс.

А сегодня — вот удачный день! Грунев сделал подъем переворотом и спрыгнул наземь по всем правилам. Даже сам себе не поверил.

Но и на этот раз сержант лишь произнес:

— Так…

Грунев, расслышав в этом «так» одобрение, расцвел и ответил не по-уставному:

— Старался ж…

После чего Крамов помрачнел.

Потом начал учить Грунева не бояться танка: приказал ему подлезть под днище немой машины и оставаться там после включения мотора.

И, наконец, на стрельбах…

Усвоив все наставления сержанта, Грунев отменно стрелял. Тщательно и спокойно целился, плавно нажимал на спусковой крючок, не вздрагивал при выстреле, не сжимался в ожидании его.

«Полный ажур!» — удивился Крамов.

Автомат, уверенно приложенный Груневым, не подскакивал, линия прицеливания не сбивалась. Рядовой Грунев не напрягался, не вытягивал шею, как прежде. Он наклонял голову немного вперед и не менял ее положения во все время стрельбы, отчего стрельба приобрела особую точность.

— Доложу лейтенанту, — довольно сказал Крамов. — От лица службы объявляю благодарность.

— Рано еще, — самокритично ответил Грунев.

И Крамов подумал, что, может быть, действительно рано. Поторопился же он с поощрением Дроздова за оборудование учебного класса. Об этом даже полковое радио сообщало. А на следующий день, когда потребовал: «Рядовой Дроздов, приведите себя в порядок!», разгильдяй посмел огрызнуться: «Может, кто другой не в порядке», — и немедля схлопотал за пререкание наряд вне очереди. Когда же что-то забубнил, сержант веско сказал: «На строгость командиров не жалуются, — и властно скомандовал: — Кру-гом!» Сам же подумал: «Правильно командир полка говорит: „Душа службы — повиновение“. Как это внушить Дроздову?»

Виктор был недоволен собой. Опять глупо́й язык повёл, куда захотел. Сержант, при всей моей зловредности, службу ого как знает! И на это Дроздов невольно даже проникался уважением к нему.

Крамов здорово метал ручные гранаты на ходу, водил, как бог, все машины, что были в роте, стрелял без промаху из всех видов оружия, что были в его распоряжении. Схлестнулся с сержантом это — одно, а поучиться у Крамова было чему. «Он выше меня не только по званию, а и по знаниям», — думал теперь Дроздов. Конечно, противно, когда придирается, только его одного и замечает, дает по наряду за каждую минуту опоздания, почему-то требует от него больше, чем от других, говорит, как прокурор. Но было бы и вовсе невыносимо, если б Крамов что-то требовал, сам не умея это делать.

И потом, он не гнушается черной работы: показывал Груневу, как надо мыть пол, наматывать портянки, отрывать окоп…

«Ну, ничего, — сказал себе Дроздов, — напишу Евгении Петровне: „Нас протирают с песочком, но мы крепнем“. Да неужели я слабак? Кончать надо… Скоро Груне в служебную карточку благодарность запишут, а я все Стеньку Разина разыгрываю… Сержант верно говорит: „Упрямство — это вовсе не сила воли“».

Возникла неожиданная мысль: «Хорошо бы стать таким командиром, как Крамов… — Но здесь же Дроздов добавил: — Только не придиристым…» Это Виктор уже торговался с самим собой, не хотел все же так просто уступить сержанту.

А как здорово тот проучил Виктора с выполнением приема «Автомат на — грудь»!

— Рядовой Дроздов, вы слишком выдвигаете автомат. Так можно задеть впереди идущего.

— Не задену, самый раз, — огрызнулся Дроздов.

Тогда Крамов стал спиной к столбу и «заговорил Виктору зубы». А потом скомандовал:

— Автомат на — грудь!

Сам же отступил в сторону, и Дроздов «влип» в столб.

— Я был на расстоянии впереди идущего, — сказал сержант.

Особенно любил Дроздов, когда Крамов проводил с ними занятия на «тропе разведчика», Здесь были стены в проломах, мишени для метания ножей, проволочные заграждения. «Тропу» надо было преодолеть под огнем «противника», бесшумно минуя хитрые ловушки, сняв часовых. А потом сержант проверял наблюдательность и память.

— Сколько домов было в том хуторе, через который мы прошли?

— Пять! — утверждал Дроздов.

— Нет, семь, — не соглашался Грунев.

Вот тебе и «рассеянный профессор» — домов, оказывается, было действительно семь.

— А сколько окон у крайнего дома возле дороги?

* * *

После стрельб на морозе ох как приятно похлебать горячий борщок.

Правда, Грунева поражала обильная армейская раскладка. Восемьсот пятьдесят граммов в день одного только хлеба! Да еще почти килограмм картофеля и овощей.

За полгода службы при всем том, как его гонял сержант, Грунев… поправился. Даже непонятно. Лицо вроде бы похудело. Разве что мускулишки появились? Отношения Грунева с Дроздовым, говоря языком дипломатов, нормализовались. Трудно, со срывами, но все же… И — немалую роль в этом сыграл «стол именинника».

В правом углу солдатской столовой, под вентилятором у потолка, на некотором возвышении, стоит круглый стол с золотистой папкой посредине. Странный стол заинтересовал Грунева, когда он пришел сюда в самый первый раз.

Оказывается, это — «стол именинника». По давней традиции полка, каждый солдат накануне дня своего рождения открывал золотистую папку и делал «индивидуальный заказ» на завтра: что бы хотел, в пределах возможного, поесть. Он и его товарищ, которого именинник имел право на весь день сажать рядом с собой.

Накануне своего девятнадцатилетия Дроздов долго что-то записывал в особое меню. Перед отбоем сказал грубовато Владлену:

— Сядешь со мной завтра за круглый стол.

«Какая непоследовательность, — с удивлением подумал Грунев, — все время жить не дает, а тут вдруг…»

Но вспомнил слова бабушки: «Худой мир лучше доброй ссоры». Собственно, почему бы ему действительно не сесть за круглый стол?

— Спасибо, — сказал он Дроздову, — у меня день рождения еще через четыре месяца, я тебя тогда тоже приглашу.

Дроздов, оказывается, заказал суп с фрикадельками и жаркое. Не спрашивая Грунева, и ему — тоже.

Хотя Владлен к пище был почти безразличен и восседал на этом помосте с чувством неловкости перед остальными, но все же было и приятно. Он мысленно составлял будущее меню с непременным творогом и топленым молоком. И еще должны быть пирожки, начиненные рисом, крутыми яйцами, петрушкой и прожаренные в котелке с постным маслом.

Только вдали от бабушки начинаешь по-настоящему ценить ее кулинарное искусство.

Когда она недавно додумалась прислать… слоеный пирог, Владлен усадил за него все отделение. Азат Бесков от удовольствия даже закатывал глаза.

* * *

Вскоре после дня рождения Дроздову, в порядке поощрения, дали внеочередное увольнение в город, до отбоя. Сержант сказал: «Снимаю с вас прежнее взыскание».

Дроздов еще осенью познакомился в городском клубе с девушкой Клавой, танцевал с ней. Теперь, не зная куда себя девать, решил заглянуть к Клаве: она работала продавщицей в парфюмерном отделе.

Вместе посмотрели кино, побродили у замерзшей реки, и Виктор пошел провожать Клаву.

Откровенно сказать, она ему не очень-то нравилась. Как-то ненатурально, с повизгом, смеялась, прижималась к боку… «Прямо шансонетка-оливье», — как говорил один из его дядек, напившись.

Нет, с Людмилой ее не сравнишь. Напрасно он затеял эту карусель… Тем более, что мама писала — Людмила была у них дома и ей понравилась.

Но проводить домой Клаву все же следовало. Она жила в рабочем поселке, километрах в шести от военного городка, и, когда они прощались, вроде бы ждала чего-то. Дроздов, взглянув на часы, присвистнул:

— Ну, пропал, опаздываю из увольнения! Крамов даст прикурить! Прощевай! — и пустился бежать по мостовой.

Но, как ни беги — опоздаешь. Один раз ему простили — на улице помог дружинникам задержать хулигана. Теперь нет уважительной причины.

А если еще прибавить газок?

Он мчался что есть силы. Позади засветили фары. Дроздов сдвинулся ближе к кювету, давая путь машине и продолжая бег.

Машина остановилась. Ковалев с любопытством поглядел на солдата, словно выскочившего из парной. Да это же Дроздов! Наверно, опаздывает в часть со свидания.

— Что за кросс перед отбоем? — спросил он.

— Был в увольнении, — хватая воздух ртом, только и сумел произнести Дроздов.

— Садитесь, запоздалый путник, довезу.

Дроздов не заставил повторять приглашение, вскочил на заднее сиденье, захлопнул дверцу. Молчаливый Расул, неодобрительно покосившись на нового седока, погнал машину.

Недавно Владимир Петрович увидел в ротной сатирической газете «Протирка» рисунок: на дереве дрозд с лицом этого парня старательно подпиливал ветку, на которой сидел.

В своих последних записях «Анализ дисциплины» Ковалев, разбираясь в природе пререканий — почему пререкаются? с кем? — размышлял о новобранце Дроздове и его сержанте.

Пожалуй, Каменюка был когда-то таким же, как этот Дроздов. По закону «проецирования личности» можно ожидать, что из Дроздова тоже получится порядочный человек. Окалина отшелушится, а добротная основа останется.

Вот над этим и надо работать…

— Не допилить бы нам сегодня сук, — сказал Ковалев, повернувшись лицом к Дроздову. Тот мгновенно сообразил, о чем идет речь, но сделал вид, что не понял, и промолчал.

Командир полка посмотрел внимательно.

— Предпочитаю на рисунке увидеть орла… Да, как соскоки вперед спиной?

Месяц тому назад, когда взвод Санчилова занимался на спортплощадке, Ковалев решил проверить их бесстрашие. Подойдя ко взводу, сказал;

— Хочу научить вас одному полезному упражнению. Но предупреждаю, это — опасно.

Подполковник легко взметнулся на конец брусьев. Сел там, широко разбросав ноги, свесив их вправо и влево от перекладин, держась руками сзади за концы брусьев. Затем спрыгнул спиной вперед на землю и стал, как вкопанный.

После командира полка пытались так же спрыгнуть все во взводе, но ни один человек, кроме сержанта Крамова, не смог удержаться на ногах. Валились, как подкошенные, больно ушибая плечи, голову.

— Задание, — сказал тогда подполковник, — научиться так прыгать всем.

— Башку размозжу, а научусь! — пообещал Дроздов.

Сейчас, желая отвлечь командира полка от воспоминаний о рисунке, Дроздов оживленно и не без хвастливости доложил:

— Нормально, соскакиваю… — но, спохватившись, добавил: — И еще двенадцать человек из нашего взвода научились.

— Завтра проверю, — пообещал командир полка. — А Грунев как?

— Валится, а прыгает, не остановишь, — с одобрением в голосе сказал Дроздов, — голову побил.

Дежурный у ворот, пропуская машину командира полка, вытянулся и отдал честь.

В казарме Дроздов был за три минуты до отбоя. Укладываясь спать, подумал: «Крамов разве подвез бы…»

* * *

И лейтенант Санчилов в этот час возвращался на квартиру, в общежитие.

Все же он немного позаботился о своем быте: купил электрочайник, утюг, даже постелил скатерть на стол. Приобрел первые в жизни собственные чашки с блюдцами. Вдруг Леночка нагрянет, так у него будет хотя бы из чего поить ее чаем.

А недавно заглянул к нему командир полка. Улыбнулся:

— Осваиваете науку холостяка, — и покосился на фотографию Лены на тумбочке.

Расспрашивал о том, что читает, как планирует свой день. Интересно рассказывал о генерале Гурыбе. Уходя, пригласил к себе «на чай в субботу».

— Этому рада будет и моя жена, Вера Федоровна.

…Санчилов, сокращая путь, пошел городским парком. Не опоздал ли Дроздов из увольнения?

Они сегодня вместе делали электронные часы в дежурке. Идея была заманчивой: дежурный нажимает кнопку у часов, звучит сигнал «Тревога», и сразу же на световом табло появляются цифры — минуты и секунды — контроль оповещения.

Дроздов оказался неплохим парнем: смышленым, с золотыми руками. Любил лихо приговаривать: «Сами делаем, сами удивляемся!» Но чудовищно невоспитан. С Дроздовым то и дело можно влезть в какую-нибудь историю. Вот позавчера вызвал его под вечер:

— За три часа надо сделать две головные и две грудные мишени — для ночных стрельб.

— Есть! — козырнул Дроздов.

И что же? Пошел выламывать доски из забора. За этим занятием его и застал замполит Васильев. Потом журил Санчилова:

— Приказы тоже надо давать посильные. А то получается: что захочу, то и наворочу.

И ведь прав.

Александр вдруг мысленно увидел свою любимую Леночку: белокурую, с длинными, стройными ногами… У нее скоро госэкзамены. А там, а там… Леночке трудно представить, как ему здесь, в общем-то, сложно. Каким незадачливым офицером он на поверку оказался. Глупо было предполагать: легли на плечи лейтенантские погоны, и ты — офицер. А отношения с подчиненными, с офицерами? Твой труд?

«Чего мне не хватает? Умения общаться с людьми. Не витать в розовых облаках, как мой Грунев».

В гуманитарных знаниях этот хлопец — кладезь, а какой беспомощный.

Было в Груневе для Санчилова что-то, напоминавшее его самого лет семь назад, уже преодоленное и потому вдвойне неприятное. Надо тому парню освободиться от «парения», твердо ходить до земле.

«Понимаешь, Леночка, очень хочется мне помочь ему. Но приобрел ли я право быть требовательным к подчиненным, если сам еще очень далек от видящегося мне идеала офицера?» И нет ничего зазорного учиться у подчиненного, у того же Крамова. Сержант проводил сегодня занятие по новой технике. Александра обуяла белая зависть: четкость, знание, ни одного лишнего движения и слова.

Непростительное мальчишество играть в «кто старше и главней», когда речь идет об армейском опыте. Если он сто́ящий — перенимай, и все тут.

Но противна, нестерпима бестактность. На занятие, которое проводил Александр, пришел майор Чапель и вдруг оказал Крамову:

— А ну сержант, покажи своему командиру, как собирать пулемет…

— Я это и сам умею! — вспыхнул Санчилов.

— Ничего, ничего, покажи, сержант, класс…

Крамов не знал куда деваться. Посмотрел на лейтенанта, словно принося извинение, стал собирать пулемет.

От такого опыта сбежишь.

«Ох, как не просто мне здесь», — Санчилов ускорил шаг и вышел из парка.

…Теперь удесятерилась ответственность личная. Не за себя. Это не самое трудное. А за подчиненных. Их тридцать, очень разных. Упрямый Янчук, вспыльчивый Саакьян, прирожденный юморист, медвежатистый Антон Хворыська, общительный, проворный, наделенный цепким умом Азат Бесков, сумрачный Гаков…

Александр сделал немаловажное открытие: надо уметь нейтрализовать отрицательные чувства. Иногда большего добьешься, если сначала похвалишь за достигнутое, этим как бы создашь положительный фон, а уже затем поставишь новую задачу. Своим доброжелательством надо выпустить «пар из котлов». Тогда и «сопротивление личности» уменьшится, а линию требований можно продолжать гнуть.

Его Леночка, наверно, все это знает давным-давно, ему же приходится изобретать и топор, и иглу, чтобы привести в божеский вид неустойчивого, анархичного Дроздова, несобранного Грунева…

Но сам-то он, лейтенант Санчилов, каков? Что ему следует изменить в своем характере?

Тоже быть собраннее!

«Отец на Курской дуге командовал артбатареей. У него ордена Отечественной войны и Красного Знамени. А мне сейчас надо одерживать победы над самим собой. И отвечать за подготовку подчиненных, их здоровье, нравственный характер».

Солдат — во многом копия командира.

…Александр уже знал, если и не все, то многое о своих солдатах: кто где родился, из какой семьи, с каким образованием и жизненным опытом пришел в армию, что думает делать после нее?

Вероятно, близость к людям — особое искусство. И очень не простое. Майор Васильев говорил ему: «Не надо, Александр Иванович, придумывать себя. Лучше всего быть добрым, если ты добр, любящим поэзию и музыку, если это в тебе, общительным, коли это свойство твоей натуры. Должна быть естественность поведения. Веселитесь на отдыхе с солдатами, не боясь уронить свое „благородие“, участвуйте в полковой самодеятельности, научите выпускать ротную стенгазету, пригласите к себе в гости сержанта, побеседуйте с родителями, приехавшими к солдатам».

Командир полка, если надо, умеет и потребовать. Да еще как! В прошлую среду Санчилов на стрельбы взял лишь два автомата на весь взвод, по-глупому решил остальных солдат не обременять.

А подполковник пришел на стрельбище. И сразу:

— Почему только два автомата?

Санчилов замялся. Сказать, что это выверенные, самые точные? Нет, врать не хотелось. Он продолжал молчать.

— Занятия прекратить, — строго приказал командир полка. — Бегом в казарму! Взвод полностью вооружить и продолжать занятие! Стрелять только из закрепленного оружия.

Срок он дал очень жесткий.

Что же, если вдуматься — справедливо. У него не осталось никакой обиды на подполковника, хотя от всех пар валил, когда возвратились из полигонных казарм на стрельбище.

Под вечер Ковалев пригласил Александра для разговора с глазу на глаз в, «штаб-квартиру», как он шутливо называл хатенку в стороне от полкового стрельбища.

Оно было далеко от города и занимало довольно большую полосу между глубокой, узкой речкой Сазоновкой и лесом. В степи создали танкодром, проходы в «минных полях», установили пульты управления танками и артиллерией, подготовили воронки, надолбы, замаскированные ямы-ловушки, мосты и броды, макет населенного пункта для штурма его — то есть все то, что необходимо для обучения солдат.

Санчилов миновал макеты танков — на них яркой краской были обозначены самые уязвимые места, — оставил справа участок завалов, вышел на узкую дорогу. Постучал в дверь «штаб-квартиры» и очутился в маленькой комнате. Посреди нее стоял грубо сколоченный стол, с потолка свисала электрическая лампочка.

Темноволосая голова Ковалева склонилась над какой-то книгой. Горела электропечь, похожая на магнитофон с двумя дисками. Докрасна раскаленная печь отражалась в маленьком зеркале на стене возле вешалки.

— А-а-а, добрый вечер, — приветливо сказал Ковалев, — раздевайтесь и садитесь, Александр Иванович.

Санчилов подсел к столу. Из окна виднелись едва проступающие в сумерках заснеженный стожок, низкорослое маслиновое дерево. Вдали почти расплывалась в зимней синеве вышка стрельбища. От тугих, энергичных выстрелов танкистов — словно кто-то одним коротким ударом кувалды вбивал сваю в землю звенели стекла в окнах.

О ногу лейтенанта потерся приблудный кот в тигровых разводах.

Сначала Ковалев повел беседу не о самом главном, но все равно очень важном для Санчилова.

— Я хотел бы обратить ваше внимание, Александр Иванович, на тон командирского приказа. У него бывают десятки оттенков, И заметьте: как приказ отдается, так и выполняется. Необходимы четкость, ясность, непререкаемость. Повелевать следует властно. У вас же, Александр Иванович, иногда проскальзывают, там, где им совсем не место, нотки просительности…

Потом Владимир Петрович стал говорить о том, ради чего, вероятно, и позвал к себе.

— Вижу ваши сомнения. Думаю, не ошибаюсь, утверждая: жилка командирская в вас есть. Только надо больше верить в себя.

Конечно, такое приятно слушать, но скорее всего это лишь предположение. «Да, мне по душе безупречно выполнить приказ, доложить… Но совершенно неясно, как поведу я себя в ситуации сложной, опасной. Может быть, природа мне просто не дала истинно военного характера?»

А Ковалев стал рассказывать о своих друзьях: каком-то Братушкине, ведущем сейчас важную исследовательскую работу, и опять — о Гурыбе.

— Не пренебрегайте, Александр Иванович, открывающимися возможностями. Право же, все это для вас весьма перспективно…