— Ну, друже, — сказал Владимир Петрович Гербову, когда «бой» отгремел и они остались вдвоем на НП, — дом-то мой ты не минешь?

У Ковалева синие круги под глазами, лицо опало, но не усталое, а взбудораженное, как у человека, который еще не отошел от недавно пережитого огромного напряжения.

— Как можно, — ответил Гербов. — Не знаю, правда, надолго ли затянется разбор учений.

— Насколько бы ни затянулся, а моих ты увидеть должен… Да и с тобой хочется наговориться досыта.

Гербов привлек к себе Ковалева:

— Век не видел. Расскажешь подробно о встрече в суворовском?

— Ночи не хватит, товарищ вице-старшина!.. Садовский! — окликнул Ковалев Олега, идущего по нижней тропе.

Майор поднял голову:

— Иду!

Он взбежал наверх.

— Товарищ майор, — с напускной официальностью произнес Гербов, — вы действовали безупречно.

Садовский покраснел от удовольствия.

— Олег, — обратился Ковалев, — ты ко мне домой сможешь заглянуть после разбора?

— Не сердись, не могу… Обещаю специально приехать… Созвонимся тогда.

— Ну смотри, не пропадай на десятилетие.

— Теперь не пропаду, — сказал Садовский и, попрощавшись, ушел.

— Слушай, — повернулся Гербов к Ковалеву, — а этот лейтенант, из первого батальона, которого ты командиром роты назначил вместо вышедшего из строя…

— Санчилов…

— Ведь неплохо в ситуациях разбирался. Он что, из училища?

— Двухгодичник.

— Поди ж ты! Я наблюдал, как он сочетал действия на бронетранспортерах с действиями в пешем строю. И потом у реки принял рискованное, но единственно правильное решение… У него гибкое тактическое мышление.

— Даже? — показавшимся Гербову странным голосом произнес Ковалев, в нем прозвучали не то ирония, не то радость.

— Вполне грамотные решения человека с военной интуицией… На роту поставишь?

Ковалев посмотрел внимательно:

— Не будем ускорять события, дорогой полковник. Хороший командир взвода тоже фигура немаловажная.

Опасался торопливостью испортить то, что давалось так нелегко.

«В итоговом приказе Санчилова я, конечно, отмечу, — подумал Ковалев. — Градова же надо аттестовать на выдвижение».

Подъехали на машине высокий длиннолицый генерал Горяев, из штаба округа, и генерал Барышев. Они вышли из машины. Горяев подал Ковалеву руку порывисто и как-то вниз, почти к колену, при этом всем телом наклонился вперед. У него мягкого блеска, пытливые глаза.

— Ну, комдив, — обращаясь к Гербову, спросил Горяев доброжелательно, — ваше общее впечатление?

— Хорошее. — Гербов запнулся. — Хотя не обошлось и без накладок.

«Ну, о них ты мог бы сказать мне отдельно», — самолюбиво нахмурился Ковалев.

Барышев, как показалось Владимиру Петровичу, посмотрел на него с осуждением.

— Подробно поговорим на зимних квартирах, — кивнул Горяев.

* * *

Костры разложены на поляне, в лесу. Возле них сушатся, греются солдаты первой роты. Дроздов сидит на коряге, очень близко к огню. Пар идет от его валенок, в синих глазах на грязном, счастливом лице пляшут огненные отсветы. Рядом Азат Бесков подбрасывает ветки в костер, и они горят с веселым потрескиванием.

Дроздов набрал горсть снега, лизнул языком, словно умеряя еще не остывший внутренний жар. Благодать! Снег пахнет Таганрогом, зимним Азовским морем, может, оттуда залетел? Теперь, когда возвращусь в казарму, самый раз и письмо матери написать.

На поляне говор, смех.

Антон Хворыська рассказывает, как кто-то совершал марш-бросок от столовой до санчасти, а потом ловко «отливал пули».

— Между прочим, была еще такая история… Вел Расул грузовик. И машина остановилась. Зачхала. Подходит старшина. «Что случилось?»— спрашивает. «Мотор заглох, товарищ старшина». — «Садись, я подтолкну», — благородно предлагает старшина. «Но…» — «Садись, садись. Чего там…» Метров двести толкал. Заработал мотор. Старшина пот на лбу вытер, спрашивает: «Что ж это в машине такое тяжелое?» — «Да там… — отвел глаза Расул. — Двенадцать отпускников спят… На станцию их везу…».

— Иди, Грунчик, сюда, — миролюбиво зовет Дроздов Владлена, — садись. — Он подвинулся на коряге, растопил в кружке снег, протянул ее Груневу, чтобы тот попрел руки. — Ну, как самочувствие, истребитель танков?

У Грунева тоже измазанное лицо, левая рука перебинтована, шинель насквозь пропахла порохом.

— Нормально, — любимым словом сержанта Крамова ответил Грунев и улыбнулся.

Хотя Грунев и окреп — развернулись плечи, появилась сила в руках, — но лицо осталось «дитячьим», разве что кожа огрубела да глядел независимее.

Дроздов, сбив шапку на ухо, сказал Бескову:

— А я сначала струхнул, когда танк на меня попер… Потом увидел: наш лейтенант не растерялся — и совестно стало.

— А я думал, конец мне, чертов проруб, — блестя черными глазами, скороговоркой зачастил Бесков. — Груня, спасибо, за шиворот схватил, потянул… потянул…

Азат показал, как Грунев тащил его.

Владлен фыркнул:

— Уж больно ты глаза вытаращил.

— Вытаращишь, — тихонько засмеялся Бесков. Его маленькое лицо с усиками приобрело конфузливое выражение. — Я тебе теперь такой ремонт сапоги сделаю, до конца служба не сносишь!

Подошел сержант Крамов, спросил у Бескова грубовато:

— Ноги-то сухие?

Дроздов подумал: «Этот Аким ничего… Он от меня требует больше, чем от других, потому что я неподдающийся обормот. А недавно сказал: „Поручаю, значит — доверяю“. Вот ведь как дело повернул». Дроздов довольно сопнул.

— Сухи, сухи, — успокоил Бесков, — сразу сменил…

В одной из палаток были запасные валенки.

— Посредники ротой довольны. — Тонкие губы Крамова раздвинулись в скупой улыбке. — Полный ажур!

Если сержант говорит «довольны», значит, точно знает.

Дроздов непроизвольно подергал ухо, точь-в-точь, как это делал сержант, когда был в хорошем настроении.

— Старослужащие! — подражая голосом сержанту, сказал он раздельно: — Стать солдатом это — не значит съесть определенное количество каши… — Дроздов хитро поглядел на Крамова.

Сержант усмехнулся. Достав пачку сигарет, протянул ее:

— Курите…

И Грунев вытащил из сержантской пачки сигарету, неумело раскурил ее. Зажигалку так себе и не купил.

Подъехала полевая кухня, остановилась у костров. Тощий — не в коня корм — повар Харитонов с большим кадыком и белыми ресницами, отбросив крышку, взялся за черпак.

Был Харитонов великим знатоком своего дела. Когда готовил соус — поджаривал косточки, из них варил бульон, а тем бульоном разводил муку, подкрашенную томатом.

Соус получался — пальчики облизать! Азат вожделенно закатывал глаза: «Вах-вах!..»

— Подходи, пехота! Получай без ограничений! — прокричал Харитонов басом, неожиданным в таком тощем теле.

Запахло мясом, кашей. Дроздов сладостно раздул ноздри:

— Да, теперь не грех и рубануть!

Из поселка принесла пышки и круг колбасы пожилая женщина в белых бурках.

— Покушайте домашнее, — предложила она радушно.

Дроздов проницательно посмотрел на нее и тихо сказал Груневу:

— Наверно, у нее внук в армии.

Но женщина услышала, улыбнулась, как Евгения Петровна:

— Нет, это я просто так…

Ее усадили, накормили солдатской кашей с мясом.

— Знатный харч, — сказала гостья, возвращая котелок, пуще всего удивляясь, что зимой у солдат есть зеленый лук.

— Почту везут! — раздался радостный крик.

Перед большими праздниками почта, словно бы притаившись, накапливала силы, чтобы затем обрушить лавину писем. Послезавтра день Советской Армии, и писем пришло особенно много.

Почтальон стал выкликать фамилии:

— Дроздов!

Протянул два письма.

Первое — от матери. Виктор прочитал обратный адрес на втором конверте. От Людмилы!

Доверительно сказал подошедшему и за своим письмом Санчилову:

— Моя прислала… В техникуме учится.

Санчилов улыбнулся:

— Я тоже получил от «нее».

Обветренное лицо лейтенанта за один этот «бой», казалось, стало мужественнее, к синеве глаз примешалась темная краска, лишившая их прежней наивности.

Грунев опечалился: от бабушки письма не было, а больше ждать не от кого.

Людмила писала Виктору: «Я считаю тебя своим настоящим другом, скучаю и буду с нетерпением ждать возвращения».

Дроздов еще раз перечитал эту фразу.

«Дождется — не пожалеет. Это уж честное солдатское…»

Виктор на секунду представил в весеннем вишневом цвету улочку, где живет Людмила, деревянную калитку с чугунным кольцом.

Всякий раз, когда они подходили к этой калитке и Виктор пытался обнять Людмилу, она приседала, выскальзывала и убегала.

Не то что Клавка.

Потом Виктор начал читать письмо матери:

«Долго от тебя весточки не было, я места себе не находила. И Тайфун все скулил, от миски морду воротил. А вчера стирала на кухне, он пришел, стал меня лапой оглаживать, потом взял зубами за фартук и потащил к почтовому ящику на калитке. Я заглянула, а там — письмо от тебя. Унюхал! Подпрыгивает, лизнуть письмо норовит и домой меня не пускает, чтоб я здесь же, во дворе, читала. Начала вслух читать, а он сел на снег, уши торчком. Как прочту слово „Тайфун“ — повизгивает, рад. А дочитала, он зубами конверт отнял, лег в конуре, положил между лап и отдавать не хочет».

Виктор, к удивлению Грунева, вдруг пошел вприсядку, непонятно приговаривая:

— Ай Тайфун, ай Тайфун! Друг человеческий, Тайфун!

…Заиграла гармошка, соперничая с транзистором. Молодой голос запел:

Лейтенант Санчилов приказал откинуть борт у грузовой машины, и на «эстраде» начался концерт: легко, изящно танцевал Азат; похлопывая себя ладонями по пруди, пяткам — Хворыська. Заливалась гармошка. И словно не было недавнего огромного напряжения «боя». Вот запел сам лейтенант:

Владлен слушал напряженно, и сердце его тоскливо сжималось. Эту песню пела мама. Неужели она совсем забыла его?

Дроздов так аплодировал, что отбил ладони.

* * *

В большом зале клуба собрались офицеры. Действия подразделений разбирали обстоятельно и с пристрастием. Кроме самого главного, говорили и о том, что не всегда соблюдались меры предосторожности: не сумели внушить солдатам, что «бой» — настоящий, и поэтому кое-кто пошел в полный рост, а кто-то землю копал на полштыка. Что минометчики взяли с собой неисправный дальномер, а один офицер даже не раскрывал рабочий планшет, потому что, видите ли, снег мокрый шел. И не додумался заранее сделать специальный щиток для планшета.

Даже о том говорили, что был, пожалуй, переизбыток имитаций, слишком много дыма, взрывов и треска: «Крым в дыму, бой в Крыму — ничего не видно».

О действиях полка Ковалева в общем отзывались похвально, хотя не обошлось без замечаний.

Но Ковалев, особенно ценивший в армейской службе точность, считал, что к нему сейчас снисходительны, что его щадят.

Гербов обдумывал свое выступление. Конечно, мельчить, делать замечания второстепенной важности не стоило, о них можно сказать Владимиру позже, один на один. Речь должна пойти о вопросах принципиальных — и здесь лавировать нельзя.

Он испытал однажды подобное чувство неловкости, раздвоенности, что ли. В его дивизии заместителем командира батальона служил майор Бадыгин. Гербов, объезжая полки и знакомясь с офицерами, сразу узнал Димку Бадыгина из пятой роты их суворовского училища.

Когда-то, как шеф, Гербов обучал этого мальчишку шахматной игре. Остались те же, немного навыкате, маслянистые глаза, взлетевшая правая бровь, отчего казалось, что Димка постоянно чему-то удивляется.

Позже Гербов вызвал Бадыгина к себе, и они долго и очень дружески беседовали. Майор расценил эту беседу, как право на некую исключительность, на снисхождение к его не очень-то ревностной службе.

Он заочно учился в университете, был уже на четвертом курсе юридического факультета и, вероятно, это считал для себя главным, к армейским же обязанностям относился довольно формально.

Когда на учениях, из-за неисполнительности Бадыгина, батальон его очень проштрафился, командующий сердито бросил Гербову:

— Придется майору повременить с университетом… В конце концов, не юристов мы готовим…

Гербов, объяснив, как сложились у него отношения с Бадыгиным, честно оказал, что на такую запретную меру пойти ему по-человечески трудно. Генерал отнесся к признанию командира дивизии с пониманием.

И снова Гербов имел с Бадыгиным на этот раз довольно жесткий разговор.

— Слушай, Дмитрий, — говорил ему Гербов, — ты мне друг, но истина дороже.

Он объявил Бадыгину выговор в приказе, и, кажется, это было воспринято майором как должное.

…Генерал Горяев предоставил слово Гербову. Он начал с преждевременного выхода первого батальона на рубеж атаки, пагубности такого просчета. Говорил о спаде динамики наступления в его серединной стадии.

— Ведь общеизвестна истина: каждому темпу продвижения соответствует свой огонь…

Удивительно устроен человек: только что Ковалев винил себя за эти же грехи, думал, что в дальнейшем штабу полка следует детальнее проводить рекогносцировку местности, точнее разрабатывать маршруты выдвижения, взаимодействие.

А стоило Гербову заговорить о том же, как возникла невольная мысль: «Цену себе набиваешь, дорогой Семен».

Он посмотрел на Гербова сердито, и тот подумал: «Узнаю дружка. В пузырь полез».

Но тут же Ковалев с возмущением отшвырнул недостойную мысль. На месте Семена он выступил бы точно так же. Есть вещи, которыми не поступишься даже во имя дружбы. Именно во имя ее: «Хорош я… Заподозрить друга черт знает в чем, а себя обелить».

Генерал Барышев внимательно слушая, рисовал карандашом на белом листе, лежащем перед ним: зимняя фронтовая дорога, тянут орудие…

Почему сейчас припомнилась она Алексею Уваровичу?

После завершения сталинградских боев их дивизия двигалась на запад. И вот эта дорога. Трактор, тянувший орудие, остановился. Водитель начал что-то исправлять. А бойцы, подбежав к прицепу с дымящей железной печуркой, протянули к ней озябшие руки. И тогда Барышев услышал фразу, поразившую его. Усач украинец оказал молоденькому бойцу:

— Видмолотилы, идемо молотити на инший ток…

Прозвучало это просто, хозяйственно, очень по-крестьянски.

Вообще Алексей Уварович не однажды думал о повседневности, некрикливости истинного подвига на войне.

Связистка Аня Лемешева ползла исправлять обрыв провода. Раненая, истекая кровью, соединила зубами концы провода и не выпускала их, пока не подоспел санитар.

Раненый врач Гранин вытащил с поля боя рядового Гуриадзе, подорвавшегося на мине.

Все это было естественной, повседневной фронтовой жизнью.

Сумел ли он, Барышев, передать готовность к самопожертвованию своим нынешним подчиненным? Кажется, да. Ковалеву необходимо было переправиться на другой берег реки, в расположение приданного резерва.

На мосту охрана объявила: «Мост взорван». Ковалев снял рацию с машины и, пешком перебравшись по ненадежному льду, точно выполнил задание. Возможно, проявил переизбыток «личной храбрости», но журить за нее Барышеву не захотелось.

«Ставит ли тот же Ковалев интересы армии выше личного самолюбия?.. Несомненно! И любит не себя в армии, а именно ее».

— Ни у кого нет желания сгущать краски, — миролюбиво посмотрел на Ковалева умными, внимательными глазами генерал Горяев. Его лицо без папахи казалось не таким длинным, лысую голову обрамляли рыжеватые волосы. — Позже в полку Ковалева все было выправлено. Конечно, не следует проходить и мимо недостатков… А лейтенанта, — генерал заглянул в листок, — Санчилова надо поощрить…

«Вот дался им Санчилов, — на этот раз не без удовольствия подумал Ковалев. — И Вера оказалась провидицей…»

Когда лейтенант появился у них в доме, Вера сумела за чаем разговорить его, даже выведала, что в Ростове у Александра Ивановича есть невеста.

— Пусть к нам приезжает! — с присущей Вере непосредственностью воскликнула она. — Служба у вас, Александр Иванович, пойдет, поверьте моему наметанному глазу…

* * *

— Можно я вас буду называть Семой? — спросила Вера у Гербова, когда Ковалев после разбора учений привел друга к себе домой. — У меня такое ощущение, что я вас знаю давным-давно…

Вышла из соседней комнаты Антонина Васильевна. Обнимая Гербова, удивилась:

— Ой, Сема, да как же ты возмужал!

— Вроде бы пора, — улыбаясь, ответил Семен Прокофьевич.

— Вот и довелось еще раз встретиться… — сказала Антонина Васильевна. Вспомнила вечер в Таганроге, своих мальчиков на крыльце.

Выбежала Машенька:

— А я вас знаю… Вы — друг папы… Бас-Карабас…

— Точно, миледи Ковалева, не ошиблись.

— Ну, как разбор? — с тревогой посмотрела на мужа Вера.

Владимир Петрович покосился на Семена.

— Все в норме, Верочка, — сказал Гербов.

Так просто: «все в норме». Но как нервничала Вера, пока шел разговор в клубе.

С Антониной Васильевной и дочкой она ушла на кухню. А Ковалев стал рассказывать Семену о встречах в суворовском.

— Сегодняшнюю «Красную звезду» читал? — спросил он Гербова.

— Нет, а что такое?

— Вот погляди.

На последней странице газеты напечатали информацию о персональной выставке военного художника Андрея Суркова.

— Жаль, мы там не побываем, — сказал Гербов, возвращая газету.

Подойдя к своему столу, Ковалев выдвинул ящик, достал из глубины его алые погоны..

— Вот храню. Это очень сентиментально?

— Не думаю. Ты помнишь, какие стихи посвятил мне в день восемнадцатилетия? Они врезались в память на всю жизнь:

Уже за столом Гербов поднял рюмку:

— За непреходящую дружбу.

Заговорили о переездах, об укладе семейной жизни.

— Сема, вот будьте вы справедливым судьей, — попросила Вера. — Володя не желает совершенствовать наш быт. Говорит: «Все равно нам здесь недолго жить».

— А моя Тома еще как совершенствует, — с удовольствием сообщил Семен Прокофьевич, — соковарка, скороварка, электромясорубка. Комбинат! Впереди века — на два шага!

— Ну вот видишь, видишь! — уличающе воскликнула Вера.

Ковалев укоризненно посмотрел на жену.

— Не смотри, не смотри так: Сема свой человек, а я говорю правду. И потом пожалуюсь вам еще, — обратилась она к Гербову, — за своими полковыми делами редко ходит со мной на концерты…

— Служба, матушка, — разведя руками, сокрушенно произнес Гербов фразу, что не раз говаривал дома.

— А я? — не сдавалась Вера. Щеки у нее раскраснелись, глаза воинственно полыхали. — Расскажу вам, как мы года три назад подняли бабий бунт.

— Ну, Вера, — попытался утихомирить расходившуюся жену Владимир Петрович и поглядел на нее с ласковым укором.

— Нет, расскажу! Разбор так разбор. Он и дома полезен, — Вера перевела дыхание. — Мужья наши зачастили мальчишники устраивать… По поводу каждой новой звездочки на погоне, благополучного завершения учений — был бы повод! Ну, мы терпели, терпели… А потом позвонила я Первого мая подруге Дариме, она жена начштаба Карпова, еще одной майорше — Васильевой и капитанше… Говорю: «Давайте девчатник устроим? Наши мужья пируют в „узком кругу“, а мы устроим свой „узкий круг“». Сказано — сделано.

Собрались у «капитанши», выпили сухого вина, кофе, засиделись. Звоню я на квартиру Карпову. Невинно спрашиваю: «Дариму можно?» А Карпов мне в ответ своим тихеньким, но на этот раз скрипучим голосом: «Нет ее».

Потом Дарима позвонила ко мне домой. «Владимир Петрович, с праздником! Верочку можно?» Муженек мой проницательный, сразу сообразил, что к чему: «Скажите моей жене, что я сейчас за ней приеду. Только куда ехать?»

И тут же муж Даримы заявился — разведка донесла ему, видно, где мы. Уставился на праздничный стол наш, очки на переносицу пальцем подтолкнул и с осуждением, но не повышая голоса, заметил: «Неплохо живете». А я ему: «Да уж как можем, Антон Юрьевич. Не одним же хозяйством да детьми заниматься».

У Даримы — двояшки: трехлетки Оля и Галя. Любая из них на вопрос «Как тебя зовут?» отвечает «Оля-Галя». Перед нашим пиршеством Дарима оставила их с бабушкой.

Васильева Аннушка, жена замполита, инженер-химик. Но здесь ей работать негде, и Аннушка очень переживает. Во Дворце пионеров организовала кружок юных химиков, а сама тоскует по заводу…

Слушая Веру, Ковалев, в какой уж раз, подумал: «Нашим женам приходится труднее, чем нам. Хорошо еще, что Верина профессия везде необходима. Но ведь и Вера вынуждена была из-за меня отказаться от ординатуры, которую ей предлагали в мединституте».

— Да, так вот, — продолжала Вера свою обличительную речь, — Карпов строго на меня посмотрел, губы поджал:. «Вы, уважаемая Вера Федоровна, Дариму мою с пути не сбивайте. У вас своя дорога, у нее — своя…» И увел жену… Но количество мальчишников, должна вам, Сема, ради объективности признаться, резко сократилось.

Вера покосилась на мужа — не сердится ли — провела рукой по его волосам:

— Поддался перевоспитанию…

— Реже присваивают новые звания, — отшутился Владимир Петрович.