До армии Аким Крамов работал слесарем на станкостроительном заводе в Новосибирске и учился в вечерней школе. Так сложились семейные обстоятельства. Отец, тоже рабочий, внезапно умер, а были еще брат, сестра и часто болеющая мать. Значит, становись кормильцем.

Аким работал старательно. Относились к нему в цехе с большим уважением. Приняли в партию. Он мечтал о ракетных войсках, попал же в мотострелковый полк. Но, как человек долга, и здесь нес службу на совесть.

Крамов терпеть не мог неисполнительность, разболтанность, называл их разгильдяйством, и еще первое знакомство с Груневым, во время начальной подготовки, вызвало праведный гнев сержанта.

Рядовой Грунев был человеком, на которого, как считал Крамов, ни в чем нельзя было положиться. Решительно ни в чем!

— Рядовой Грунев, почему опоздали в строй? — спрашивал он строго.

— Часы подвели…

— Рядовой Грунев, почему расплескали воду?

— Совершенно случайно.

— Рядовой Грунев, почему не выполнили точно наряд?

— Мне плохо объяснили.

— Почему обувь не чищена?

— Не отчищается…

— Почему плохо выбриты?

— Я уже неоднократно объяснял: быстро растет…

Нет, просто этому разгильдяю лень было лишний раз побриться, почистить обувь, сменить подворотничок, но зато он охотно употреблял раздражавшие Акима выражения: «не исключаю», «весьма вероятно», «по здравому размышлению», «не может быть двух мнений», «странное совпадение»…

— Ну, а сами-то вы когда-нибудь виноваты бываете?

На такой вопрос Грунев ответа не давал, только обреченно опускал голову. «Конечно же, он никогда ни в чем виноват не был, все случайно и не стоит разговора», — сердито думал Крамов.

— Вы понимаете, чем может обернуться в бою безответственность? — наседал он. — Все должно быть в ажуре!

Это у Крамова любимое слово, как и слово «кондиция».

Сержанта возмущали в Груневе и его медлительность, и то, что ходил он, немного загребая носками, и полная житейская неприспособленность. Даже манера еды, когда тот меланхолически бултыхался ложкой в тарелке с борщом или измельчал на тончайшие волокна кусочки мяса и, прежде чем отправить их в рот, старательно рассматривал, словно решая, следует ли есть или все же воздержаться?

Большую часть времени Грунев пребывал в состоянии отрешенности, будто умышленно отгораживался от мира реального, и Крамов во всем этом усматривал небрежение службой, а подобное, в его представлении, было смертным грехом!

Порой сержанту хотелось взять Грунева за плечи и потрясти, чтобы очнулся, чтобы зажглись у него в глазах огоньки хотя бы возмущения.

Разговоры «педагогические» Крамов не признавал — не дети. Сунулся было к Груневу со строгой воспитательной проповедью, но тот с такой вынужденной покорностью слушал и не слышал его, такое унылое нетерпение было написано на его лице — когда же оставят в покое? — что Крамов в сердцах плюнул и ушел. Решил, что лучший способ воздействия на этого горе-вояку — почаще посылать в наряд вне очереди на кухню картошку чистить и тем довести его до нужной солдатской кондиции.

Сержант готов был согласиться с Дроздовым, однажды случайно услышав его отзыв о военных навыках Грунева: «Тундра!»

Да, это была глухая и безрадостная тундра. Хотя и сам Дроздов изрядная штучка! Соловей-разбойник.

— Рядовой Дроздов, что за свист?

— Полководца Груню кличу…

— Хотите наряд заработать?

— Это мне, что слону грушу съесть.

С трудом сдерживая гнев, сержант медленно, словно через силу, говорит:

— Прекратить клоунаду! Как разговариваете с командиром?

— Виноват. Молодой. Исправлюсь.

Даже непонятно: из рабочих, и вот такой шаткий характер. Только и норовит не подчиниться. Все трубы дуют «ре», а ему непременно надо «фа». Уже получил свое и за опоздание в строй, и за то, что медленно выполнял команду «равняйсь», и за то, что не отдал честь.

Такого надо взнуздывать!

Крамов настолько увлекся борьбой с разгильдяем, что когда недавно Дроздову разрешили пойти на переговорную и он возвратился на занятия с опозданием, сержант сухо спросил:

— Давно наряд не получали?

Напоминание Дроздова, что отпущен он был не без участия Крамова, заставило сержанта неловко хмыкнуть.

Не однажды думал Аким: «Вон сержант Мальцев из соседнего взвода… Сто́ит показаться вдали начальству, как начинает шуметь на своих подчиненных, ярится, разносит… А уйдет начальство — Мальцев заискивает перед нарушителями, мол, сами понимаете, вынужден… вы уж, братцы, не обижайтесь, свои люди — сочтемся».

Аким так не мог и не хотел. Все надо на совесть!

Тот же Мальцев договаривался, кого из подчиненных и о чем станет он спрашивать в присутствии командира роты. «И чтобы лес рук был, — наставлял сержант, — кто не знает, пусть левую поднимает, я его не вызову…» Возмутительное очковтирательство! О нем надо говорить на партийном собрании.

* * *

В Ростовском университете, где учился Санчилов, были у них по пятницам, с утра до вечера, военные занятия, а летом старшекурсники выезжали в лагеря.

Эти занятия и военные лагеря даже доставляли Александру удовлетворение. Он быстро овладел строевой подготовкой, лихо решал задачи по топографии. И когда подполковник с военной кафедры — неразговорчивый мужчина с седеющими усами — как-то похвалил Александра, заметив, что у него есть данные для офицерской службы, юноша усмехнулся: «Семейные традиции». У них дома висела в столовой фотография деда — полного георгиевского кавалера.

В свое время Александр увлекался музыкой, даже закончил музыкальную школу, бредил театром — был завсегдатаем драмкружка..

И к новому своему увлечению делом военным не относился как к чему-то, что может определить всю его жизнь.

Санчилов успешно прошел университетский курс военных наук, а получив звание лейтенанта запаса, совсем по-мальчишески подумал: «Интересно, выдадут ли мне в части пистолет?»

Отец Александра — доктор математических наук — про́чил сына в аспирантуру. Но сын уперся:

— Я отслужу в армии, — категорически заявил он.

Вопрос был принципиальным: не пользоваться протекцией, сделать не то, что хочется, а то, что должен по новому закону.

— Но два года? — с сожалением произнес отец.

— Ничего, отдам долг, аспирантура никуда не денется.

— Но два года!! — уже с нажимом повторил отец. — И будет ли тебя ждать Леночка?

Вот о Леночке он совершенно напрасно… В конце концов чего стоит чувство, неспособное на двухлетнее испытание? Да и потом это абсолютно их личное дело…

— Слушай, папа, — решительно сказал Александр, — ты в сорок первом уходил на фронт добровольцем. На что же толкаешь теперь меня?

Отцу ничего не оставалось, как сдаться.

«…Ну, хорошо, отца я осилил. Но служить под началом Чапеля?! Майор как-то заявил: „А что, по-вашему, штык-молодец теперь ничего и не стоит?“

Стоит-то он стоит, да ведь и семидесятые годы XX века никуда не спрячешь! Подполковник Ковалев недавно собрал командиров взводов, говорил, как необходимо применять наши технические знания в новой армии… Ну и сам я не слеп. Вижу, что к чему.

Так что, товарищ Чапель, штык вы не переоценивайте».

* * *

Будний полковой день, круто замешанный на солдатском поте, должен был начаться с минуты на минуту. В казарме досматривали последние сны.

Почмокивал полными губами Грунев: ему снилось, что бабушка наполняет большую, в зеленых разводах, кружку топленым молоком. Скрипел зубами Дроздов…

Пахло застоялым воздухом. На табуретках, возле коек, лежало обмундирование, выстроились ряды кирзовых сапог, прикрытых портянками.

Ровно в шесть раздалась громкая команда побудки:

— Рота! Подъем!

Дроздов вскочил сразу, словно только и ждал этой секунды. Правда, пробормотал: «Бог дал отбой и тишину, а черт подъем и старшину».

Грунев помедлил, поворочался, но тоже кинулся к одежде.

— Подъем! — неумолимо требовал дневальный.

Нарастал топот ног. Без гимнастерок бежали на физзарядку.

Сунув полотенце одним концом в карман брюк, держа в руках зубные щетки и порошок, мчались в умывальные и под душ.

Синие одеяла заправляли, как по нитке, и койки замирали в аскетической строгости. Вытряхивали коврики, выстраивали тапочки «ни шагу назад». Уборщики распахивали окна и протирали их.

Дроздов надраивал пол «Яшкой». Это сооружение изобрел он сам. На широкую перекладину длинной палки намотал старую, изношенную шинель, выпрошенную у старшины. Поверх огромного валика с удовольствием садился левофланговый маленький солдат Бесков, и Дроздов с азартом натирал пол.

Азат Бесков довольно улыбался, при этом его небольшие, редкие усики смешно топорщились. Груневу Азат был по душе: веселый, доброжелательный человек, с глазами, поставленными немного вкось и похожими на мохнатые веточки темной ели. Азат стеснялся, что плохо говорит по-русски, и Владлен охотно читал ему вслух, учил русской речи. Вчера Бесков, начистив мундир, сказал Груневу: «У меня солнушко в пугвичках».

…Радио передавало об отважной семерке космонавтов на орбите, о звездах необычной сварки. Дроздов, приостановив «Яшку» восхищенно вздернул голову:

— Наши дают!

Диктор перешел к рассказу о международном симпозиуме в Алма-Ате, посвященном приближающемуся столетию со дня рождения Ленина…

— Товарищ лейтенант, взвод на утренний осмотр построен, — доложил во дворе сержант Крамов.

— Проверить внешний вид, — приказал Санчилов.

Собственно следовало сказать: «Произвести осмотр», — непростительная ошибка. Интересно, заметил ли ее Крамов? Конечно, заметил. Пока он доложит о результате осмотра старшине роты, надо показать конспекты сегодняшних занятий старшему лейтенанту Борзенкову.

Из коричневой полевой сумки с картой, компасом, цветными карандашами Санчилов достал тетрадь, пробежал глазами первую страницу, отправился к командиру роты.

Шаг у Санчилова легкий, чувствуется, что он все же спортсмен, даже ноги «кавалериста» придают походке небрежную бравость.

…Сержант останавливается перед Груневым.

— Ремень затянуть. Эмблемы почистить.

Он отрывает пуговицу, висящую у горла на нитке, подает ее Груневу:

— Пришить.

Дроздов сердито думает: «Запрещенный прием. Увидел бы командир полка, дал бы тебе».

Сержант внимательно смотрит на модника Дроздова. Его ржаные курчавые волосы озорно вырываются из-под пилотки:

— Обросли. Подстричься.

Эта чертова прическа не дает покоя Крамову!

— Прическа «молодость». Рекомендована журналом «Советский воин», — пытается защититься Дроздов.

— Приаккуратьтесь, — неумолимо говорит сержант, — чтоб полный ажур…

Он взглядом упирается в голенища сапог Дроздова:

— Это что за гармошки?

Дроздов отвел глаза в сторону, видно, зря старался с голенищами.

— Почему у вас гимнастерка такая короткая?

— Села после стирки, — бормочет Дроздов.

Он силится одернуть вчера подрезанную гимнастерку, собравшуюся почти возле ремня, но из этого ничего не получается. «Опять прокол будет», — думает Дроздов, имея в виду очередное наказание. Но нет, обошлось. Крамов только сказал: «Сменить гимнастерку», — и прошел дальше.

Дроздов провожает его сердитым взглядом: «На воде заводится! Как командир, так и всегда прав».

До завтрака была политинформация.

В столовой Дроздов, уминая кашу с мясом, мурлычет так, что слышит только Грунев:

— Здесь дают нам прикурить. Смех заставят позабыть…

Грунев, по своему обыкновению, меланхолически ковыряется в тарелке.

— Лавровый лист нашел? — поинтересовался Дроздов. — Ешь, Груня, он калорийный.

Грунев огрызается:

— А гимнастерочку-то, модник, переменил?

— Перезимуем, — беспечно отвечает Дроздов, — сегодня опять на полосе препятствий косточки поломаем. Сколько соли спишешь?

— Сколько надо, столько и спишу. Ты мне не указ!

— Молодец, солдат, капитаном будешь!

Дроздов тянется к кувшину с квасом, пахнущим хлебной коркой.

Крамов, издали поглядывая на солдат, думает: «Дроздов пришел в армию, уже умея читать. Груневу пришлось начинать с букваря. Дам ему сегодня дополнительную нагрузку на полосе препятствий. Прошлый раз он ее прошел уже за две минуты, да сорвался с балки… Поупражняю в прыжках через козла… А потом поучу сборке пулемета с завязанными глазами…»

* * *

В одиннадцать тридцать командир полка собрал всех сержантов части.

— Революция в военном деле превратила младшего командира в фигуру особо значительную, — говорил им Ковалев. — Авторитет — не обязательное приложение к должности. Его завоевывают. Не забывайте: теплое слово — в мороз согреет; от холодного — и в жаркий день знобит. Крикливость, нервозность это — еще не требовательность, грубость — признак слабости. А панибратство и демагогия — ваша командирская смерть. Как, впрочем, и очковтирательство.

Подполковник внимательно поглядел на сержанта Мальцева и тот обеспокоенно заерзал.

— Даю вам задание: к завтрашнему дню написать психологические характеристики на двух своих подчиненных и сдать командирам рот.

— Психологические? — растерянно переспросил кто-то.

— Вот именно.

Сержанты переглянулись — заданьице!

Командир полка стал расспрашивать, как готовят они конференцию по огневому мастерству. На ней опытные стрелки должны поделиться своими «секретами».

Кажется, все в порядке. Чтобы внести в беседу разрядку, Ковалев пересказал одну из страниц русановских мемуаров.

— Читал я недавно рукопись офицера царской армии. Есть там рассказ о «цуканье», об издевательстве старших над младшими. На «уроках словесности» вменялось, например, отвечать, какая форма одежды у всех драгунских, уланских, гусарских полков.

«Форма седьмого гусарского Белорусского?» — вопрошал «экзаменатор». — «Доломан голубой, шнуры серебряные, рейтузы красные!»— полагалось отчеканить скороговоркой. Если же ответ давался неверный, следовало наказание. Руки — на бедра, корпус — прямой: «При-се-дай!» До ста раз, до изнеможения.

Ковалев поглядел на Крамова:

— Упаси вас устав и ваша совесть от малейшего даже намека на «цуканье».

«Что он имеет в виду?» — с тревогой подумал Аким.

Отпустив остальных, Ковалев задержал Крамова, разрешил ему сесть.

Владимир Петрович давно присматривался к этому командиру. Неторопливый, но не медлительный, Крамов лишен был воинского изящества. Трудно его иметь человеку с сорок седьмым размером обуви — сапоги ему шили по спецзаказу.

Да, сержанту не хватало внешней молодцеватости, но службу он нес отменно. Как-то Ковалев разговорился с ним: далеко ли слышны шумы? И Крамов совершенно точно назвал: грузовик на шоссе слышен за километр, танк — с трех километров, стук топора в лесу — с трехсот метров. Сибиряк! И характер у этого, совсем еще молодого человека — сибирский.

Сержант любил говорить своим подчиненным: «Делай, как я». Но имел на это право.

— Что читает ваш рядовой Грунев, Аким Семенович? — спросил сейчас Ковалев, и сержанта удивили совсем неслужебный тон командира полка и то, что обратился он к нему по имени-отчеству.

Крамов замялся, затрудняясь ответить:

— Не могу знать.

— Нет, Аким Семенович, можете и должны. А какие фильмы любит рядовой Дроздов?

Крамов, все более удивляясь, только пожал плечами.

— О чем мечтает?

— По-моему, ни о чем, — мрачно ответил сержант.

— Неладно это у вас получается, товарищ командир, — осуждающе сказал подполковник, — неладно и неверно. Много ли разглядишь из-за стены только официальных отношений? Перед вами, Аким Семенович, не робот, а человек со своим характером, духовным миром. Как же можно не интересоваться всем этим? Я ценю вас, как требовательного и знающего замкомвзвода. Но, требуя, и уважай! Как вы полагаете: нужно ли армии доброе сердце?

Командир полка посмотрел выжидающе. Странный вопрос.

— Добреньким быть? — вопросом же ответил Крамов, впервые в жизни не дав прямого ответа старшему начальнику.

— Нет, не добреньким. Но разве новобранцы не нуждаются в том, чтобы рядом с ними был отзывчивый, внимательный человек? Поговорите с Дроздовым, как вчерашний рабочий с рабочим, а не сверху вниз.

— Слушаюсь…

— Нет, тут «слушаюсь» не обойтись. Вы хотите поступать в Высшее командно-инженерное училище?

— Так точно.

— Готовитесь к экзаменам?

— Так точно.

— Думаю, вам следует кое в чем пересмотреть свои командирские позиции. Вы читали книгу «Сержанту о психологии»? Нет? Поинтересуйтесь. Мы ведь порой сами нагромождаем трудности, а затем самоотверженно их преодолеваем.

Ковалев пристально посмотрел на сержанта:

— Между прочим, Аким Семенович, отрывать пуговицу на утреннем осмотре у рядового Грунева не следовало. Это изрядно попахивает «цуканьем».

Крамов густо покраснел: «Видел!»

Губы у командира полка дрогнули:

— Сеятель, будь мудр!

Он отпустил сержанта.

«Уравновешенный человек, — подумал о Крамове, — но слишком… цельнометаллический, что ли? Не излучает тепла, к которому бы тянулись люди…»

Аким же, возвращаясь в подразделение, размышлял: «У меня, наверно, тяжелый характер. Неулыбчивый. Да ведь не всем улыбчивыми быть. Важно уважать человека, стараться, чтобы и делу, и ему хорошо было. Это моей натуре посильно. Недавно замполит майор Васильев рассказывал: в одной буржуазной армии, если солдат получает арест, то вырывает себе могилу и лежит в яме весь срок наказания. Додуматься до такого глумления! Нет, прав командир полка: нашей армии доброта нужна… Но не расхлябанная».

* * *

Больше всего любил теперь Грунев звуки трубы, играющей «Зарю».

В крепостях Древней Руси «били вечернюю зорю» после захода солнца и запирали ворота до рассвета.

А вот здесь, когда нежные, убаюкивающие, разрешающие отдохнуть звуки «Зари» заполняли городок и эхом откликались в сотнях малых и больших гарнизонов Родины, Владлен блаженно вытягивал под одеялом гудящие, натруженные ноги и возвращался мыслями домой.

Сегодня в свободный час он написал бабушке идеальное письмо. Только о хорошем. О командире полка, об их библиотеке, о военторговских леденцах, о солдатской чайной.

Впечатление у бабушки должно сложиться такое, что у него не служба, а санаторий.

Мог ли Владлен писать, как изводит его Дроздов, как немилосерден сержант Крамов? К чему? Чтобы ее расстраивать?

И вообще, наступит ли когда-нибудь такое время, когда обо всем этом он в состоянии будет вспоминать если не с удовольствием, то по крайней мере, с добрым чувством? Остается только надеяться…

…В казарме кто-то уже похрапывал. Тихо говорил по телефону дневальный у своего поста, неподалеку от бачка с питьевой водой.

Грунев провалился в сон.