Было часов пять вечера, когда поезд остановился у вокзала города, где Ковалев более двух десятков лет назад окончил суворовское училище.

Владимир Петрович пошел вверх по взгорью. Высились корпуса огромного завода, целые кварталы многоэтажных домов; век стекла и алюминия энергично проложил свою трассу и здесь, лишив этот, прежде маленький, городок патриархальной тишины.

Собор, казавшийся когда-то огромным, словно бы врос в землю, сгорбился рядом с обступившими его новыми зданиями театра, универмага, Дома офицеров.

Припорашивал землю снег. Сквозь голые ветви акации проступало багряное небо в синей штриховке.

Ковалев миновал городской парк с дремлющими фонтанами. А вот завиднелись и колонны училища. Сердце Ковалева забилось сильнее. Кого увидит он сейчас?

Встречи в суворовском, в день его рождения, стали традицией. В разные годы приезжали Братушкин и Гербов, Кошелев и Мамуашвили. Прилетали и другие, слали письма, телеграммы.

Ковалеву задалось вырваться сейчас впервые за два десятка лет — так распорядилась воинская судьба, ревниво не выпускавшая его из жесткого круга обязанностей и неотложных дел.

Собственно, и теперь Ковалев очутился здесь вопреки, казалось бы, всем запретам службы: назначено инспектирование их дивизии, ждали высокое начальство.

Когда Владимир Петрович получил из Москвы письмо от Боканова, где Сергей Павлович просил: «Постарайся приехать хотя бы на несколько часов», то с горечью подумал: «Это невозможно».

Вчера, доложив командиру дивизии Алексею Уваровичу Барышаву о готовности полка, он уже собирался выйти из кабинета, когда генерал спросил, сняв очки и всем видом показывая, что служебная часть беседы закончена:

— Ну, а что дома-ш, Владимир Петрович? От сына вести есть-ш?

К этой особенности генеральской речи, прибавлять букву «ш» ко многим словам, не сразу привыкли, а привыкнув, перестали даже замечать.

Барышев знал, что Петр — в Минском суворовском и в свое время одобрил эту «наследственность».

— Парень, видно, прижился, — ответил Ковалев, — я был у него.

И вдруг Ковалеву захотелось показать генералу письмо Боканова. Он достал письмо из кармана кителя, протянул Барышеву.

— Вот… Получил от своего воспитателя, полковника Боканова.

Алексей Уварович снова надел очки, брови, словно бы седыми навесиками, легли на дужки, внимательно стал читать письмо.

К командиру дивизии Ковалев относился с большим уважением. Он начал войну сержантом, а закончил ее в Берлине командиром батальона, Героем. Академии Фрунзе, Генерального штаба сделали Барышева очень грамотным военным.

Генерал никогда не вызывал в дивизию офицеров без истинной необходимости и своим помощникам запрещал это делать, называя «заседательским зудом» склонность к необязательным, говорливым совещаниям, кабинетным бдениям. Иные из них офицеры прозвали КВН — клубом веселых и находчивых.

Не было такого случая, чтобы Барышев оскорбил или принизил своего подчиненного.

При всей строгости и взыскательности генерала с ним хорошо служилось, ни в чем никогда не хотелось его подводить.

Кончив читать письмо, Алексей Уварович задумчиво сложил его.

— Я понимаю, товарищ генерал, — как о деле само собой разумеющемся сказал Ковалев, — поездка моя сейчас, конечно, невозможна…

Барышев вскинул на него серые, немного усталые глаза.

— А, собственно, почему невозможна-ш? — спросил он.

— Но…

— Неужели вы так неуверены в своем полку-ш?

— Нет, но…

— А я думаю, поехать вам надо-ш.

Ковалев ошеломленно молчал.

— Непременно поехать надо. — Барышев даже слегка прихлопнул ладонью по столу, словно печать ставил. Возвращая письмо, сказал: — Вашему воспитателю передайте от меня привет-ш… А мы здесь без вас как-нибудь обойдемся… Уверяю вас-ш!

Вот и парадный вход в училище. Решетчатая ограда. Еще величавее тополя, а пушечки петровских времен на каменных подставках и пирамиды чугунных ядер кажутся совсем игрушечными.

На тротуаре, у стены училища, — человек шестьдесят. Какой-то усач-майор… Преждевременно располневший подполковник с оттопыренными ушами. Авилкин!

Семена нет… Значит, не смог. Майор Виктор Николаевич Веденкин! Только в штатском. А это кто — усохший и маленький? Тутукин! И тоже в штатском.

— Володя! — подошел полковник Боканов.

Они обнялись. Сбоку, тесня Ковалева изрядным животиком, подступил Авилкин.

— Коваль!

— Здр-а-вствуй, со-о-лнышко, ты солнце ясное, — пропел приятный бас, явно адресуя эти позывные Авилкину.

Ковалев обернулся. Пел Снопков. Ямочки на щеках и подбородке, лицо розовое, как после парной. А выражение узеньких глаз смешливое. Майор!

— Павел!

— Собственной персоной!

Они шутливо побоксировали.

— Где служишь?

— Военный журналист.

Снопков ловким движением извлек из кожаного футляра фотоаппарат, нацелился им на Ковалева и Боканова.

— Минуточку. Разрешите огорчить!

Подошел неторопко вальяжный в своей полковничьей папахе Пашков. Сказал сдержанно:

— Здравствуй, Владимир. — Крепко пожал руку Ковалеву.

И еще, и еще какие-то незнакомые офицеры.

Сбылись пророчества генерала Полуэктова:

«Мы в вас видим продолжение себя… Вы приедете капитанами, майорами…»

А вот неизменный старшина Архип Матвеевич Привалов. Сверхсверхсрочник… Щеки в склеротической, розовой сетке прожилок, усы стали зеленовато-ржавыми.

— Товарищ старшина, — вытягивается перед ним Павел, — суворовец Снопков прибыл для свидания с вами.

Держится Привалов молодцом, браво расправляет плечи.

— Съехались, детки! — говорит он растроганно. — И я ж вас ковал.

«Вот где собралась военная косточка», — думает Владимир Петрович.

— Один момент! — опять командует майор Снопков. — Коваль, стань рядом с Архипом Матвеевичем, я вас щелкну… Увековечу для потомства.

В зубах у Снопкова — вероятно, для солидности — дымящаяся, изогнутая трубка, на живот свешивается фотоаппарат «Киев», в руках — потрепанный, видавший виды «Кодак», подаренный ему отцом еще в сорок пятом году.

— Тебя, Геша, Архип Матвеевич ковал? — спрашивает Павел у Пашкова.

— Да еще как!

— А я тебя ковал? — не отстает Снопков и легонько тычет Пашкова кулаком в бок.

— Аж искры сыпались, — притягивает друга за плечо Пашков.

Все последние годы они переписывались и сюда приехали вместе.

— Товарищи суворовцы! — провозглашает Веденкин. — Пойдемте в училище, нам разрешили собраться в кабинете истории… Присмотримся друг к другу…

Виктор Николаевич после демобилизации работал в этом же городе директором педучилища, готовил учителей для «мелюзги», издал два тома «Методики преподавания истории», читал лекции и чувствовалось, что в суворовском он — свой человек. Заместителем начальника суворовского был его давний друг — полковник Беседа. Вчера Беседу срочно вызвали вместе с генералом в Москву, но перед отъездом Алексей Николаевич позаботился, чтобы гостей, как обычно, приняли радушно.

В вестибюле у знамени замер часовой с алыми погонами. На мраморной доске медалистов-суворовцев — длинные столбцы имен. «Мы их начинали», — подумал Ковалев, найдя фамилии Суркова, Пашкова, свою.

Все так же, с хитрецой, улыбался Суворов.

На Доске почета — награжденные орденами: Савва Братушкин, Павел Авилкин… А что это на фотографии за головастый человек с полными губами и в генеральских погонах?

Батюшки! В суворовском миру Гура, а ныне — доктор технических наук Максим Иванович Гурыба. Тот самый фантазер Гурыба, что изобретал реактивный снаряд из железной трубки, начиненной кусочками целлулоидной мыльницы, скорострельную пушку «Илюша», летательный аппарат с черным жуком вместо мотора, а в степи с Самсоновым возводил «могилу неизвестного кузнечика». Что же изобрел он теперь?

…Мимо офицеров то и дело проходят суворовцы, вколачивая подметки в паркет гулких коридоров, удивленно застывая у стен: «Наверное, комиссия какая-то… Вон сколько старших офицеров…»

А старшие офицеры табунком ввалились в исторический кабинет, тесня друг друга, уселись за столами.

На стенах — портреты Чапаева и Фрунзе, нарисованные когда-то Андреем Сурковым, карты походов Суворова, схема Ледового побоища, старательно смонтированные иллюстрации из времен Великой Отечественной войны.

Кабинет ярко освещен, и, невольно щурясь, гости стали с любопытством присматриваться друг к другу.

Правее Ковалева, у окна, сел подполковник с голубыми петлицами летчика. На его груди — ромб академии, радуга орденских планок, золотистая эмблема с крылышками. Кто это? Ну до чего знакомые глаза с отчаянной! И раздвоенный подбородок?

— Артем! — невольно вскрикнул Ковалев.

— Володя! — вскочил Каменюка и, подбежав к Ковалеву, обнял его, словно хотел сшибить, сел рядом.

— Ты где? — не выпуская плеч Каменюки, спросил Ковалев.

— Командую полком. — Артем назвал город на западной границе.

— Сила! — сжал плечи Каменюки Владимир Петрович.

— Порядок! — в тон ему, на древнелейтенантском жаргоне ответил, озоруя, Артем. Глаза его позаимствовали густую синь неба.

У доски остановился совершенно седой Веденкин и, поглядывая веселыми глазами на взбудораженных гостей, громко произнес:

— Прекратить шум, товарищи суворовцы!

Все мгновенно умолкли.

— Условный рефлекс, — прошептал Артем.

— Ну-с, давайте заново знакомиться… Суворовец Рогов — к доске!

Усатый майор послушно поднялся и пошел к доске. Исподлобья окинул притихший класс изучающим взглядом. Подправив кончиками пальцев черные усы, сказал густым, словно бы осевшим, простуженным голосом:

— Я из Заполярья сюда на минуточку прилетел… Может, помните Рогова? В тутукинской роте был?

Маленький Владимир Иванович Тутукин оживился, снял и надел очки — черт возьми! — как и прежде с дужкой, перехваченной проволочкой.

— Бежал из училища, — продолжал Рогов, — чтобы «Русь повидать» и прогреметь поэтом… Полковник Зорин лохмотья мои тогда приказал сфотографировать… Так это я.

— Петька! — раздался крик — не выдержал подполковник Авилкин.

— Он самый, Авилка! — подтвердил Рогов и снова прикоснулся к усам. — Я на Севере уже восьмой год распечатываю… Сейчас в академию готовлюсь. Снега у нас, братцы, хватает. Отдыхаем на кончиках телеграфных столбов. В этом году лета и не было, даже олени не линяли. Навигацию открыли в октябре. Ничего, служим. Привыкли к тундровой ночи, длиной в три месяца. В пургу прикрываем лицо прозрачным щитком — «телевизором»… Но вы не думайте, у нас и бассейн с теплой водой есть!

Он умолк, представляя, наверно, свой поселок.

— Капсе,— попросил кто-то тихо из зала, видно, тоже северянин.

— Родилось у меня два сына заполярных. Мы их на денек соседям подбросили, а жену свою я сюда прихватил… — Рогов мотнул головой в угол. Там сидела черноглазая, круглолицая женщина. — Говорю: айда, Тома, со мной. Поглядишь на город, где произрастал твой непутевый муж. Думаю, у нее претензий к суворовскому нет…

Тамара, покраснев, поднялась:

— Подтверждаю… И сыновей мы воспитываем по суворовской системе…

Тамара села.

— А как же стихи? — поинтересовался Тутукин.

— Выпустил две книги, — ответил майор.

— Позвольте, — удивленно поглядел на него Веденкин, — я недавно читал поэму Петра Рогова «Заполярье»! Запомнились: янтарный мех, кисловатинка ягод, сказанное без сожаления: «Мне еще плыть и плыть по снежным волнам». И особенно строки: «Только ртуть здесь падает низко, Человек — набирает высоту».

— Каюсь, я писал, — подтвердил Рогов. Помялся немного на месте, пошел к своей Томе.

Ковалев подумал с ожесточением: «А я или бездарь, или лентяй. Затягиваю с повестью, будто впереди еще две жизни…»

— Суворовец Каменюка, к доске! — вызвал Веденкин.

Артем Иванович легкой походкой пересек кабинет.

И Боканов, и Тутукин, и Веденкин прямо впились в Артема глазами. Широкоплечий, с тонкой, гибкой, словно бы подламывающейся, талией, с крыльями темных волос надо лбом, он излучал щедрую силу. Бороздка на подбородке стала еще глубже, взгляд смел и открыт, а шрам у правого виска почти исчез.

— Ну, с чего начать? — спросил Каменюка, и его лицо стало немного растерянным.

— Без подсказки не можешь, Артем Иванович? — ехидно произнес Авилкин.

— Нет, правда, наверно, как жизнь, сложилась? — посмотрел Каменюка на Веденкина. — После суворовского получил направление в танковое… Томился… Удалось вырваться в авиацию. Потом — академия. Сейчас служу в Ленинградском округе. Третий год командую. Техника нынче, сами знаете… Служба — как на подводной лодке: нельзя и одному ошибиться. Недавно участвовали в маневрах. Слабонервных не оказалось… В первой своей автобиографии я, ни капли не кривя душой, написал: «Мой родной дом — суворовское училище». В прошлом году пришел ко мне представляться молоденький лейтенант. Вижу у него на груди наш значок с профилем Суворова. Говорю: «Теперь в полку два суворовца — его командир и вы…». Поглядели бы, как запылал от гордости лейтенант. Я добавил: «И спрос вдвойне». Он ответил: «Это не страшно».

— Разрешите, подполковник, вручить вам некий сувенир, — таинственно произнес Виктор Николаевич.

Каменюка с любопытством взял в руки подарок: это была его двадцатилетней давности тетрадь по истории.

— Сыну повезу, — оказал Артем Иванович, — он у меня — гуманитарий, — белоснежные зубы на загорелом лице сверкнули весело.

— Суворовец Авилкин! — вызвал Веденкин.

Подполковник Авилкин стал спиной к доске, сцепив пальцы рук на животе.

Есть лица, чуть ли не до старости сохраняющие черты детских лет. Их узнаю́т сразу даже много времени спустя. У Авилкина разве только что рыжеватость волос сгустилась, и они отливали, как начищенная медь, а так все прежний, «пидстарковатый», облагороженный временем, но Авилка.

— Я, кажется, немного больше нормы прибавил в весе, — виноватой скороговоркой произнес он и представился: — Заместитель командира дивизии по тылу…

— Интендантство! — послышались реплики. — Снабжение!

— А куда вы без нас денетесь?

Большие уши Авилкина зарделись, он поглядел на товарищей зеленоватыми глазами, ища сочувствия.

— Обещаю, к следующей встрече, привести себя в порядок.

— Мучных изделий надо меньше потреблять, — наставительно произнес Снопков и ладонью потер свою бритую голову.

— Учту! — пообещал Авилкин. — Уполномочен передать вам привет от майора Алексея Скрипкина — он в штабе ПВО страны, от майора Петра Самарцева — помните, окающего парнишку, вместо доклада генералу: «Я — дежурный», говорил: «Я — уборщик»? Самарцев разрабатывает проблемы ночного вождения автомобилей… Преподает в академии…

— Теперь я хочу представить вам кандидата технических наук майор-инженера Арсения Ивановича Самсонова, — сказал Веденкин, выждав пока Авилкин возвратится на свое место.

Самсонов поднялся. У него маковая росинка на кончике небольшого носа, широкие, бледные губы.

— Путь в науку, — продолжал Веденкин, — сей майор начал на моих уроках, упорно сооружая под крышкой парты каких-то диковинных уродцев из желудей и спичек… «Труды» сына полка отмечались историком жирными колами с фундаментальными подставками…

Самсонов поднял тонкую в запястье руку. Словно желая поскорее отвлечь всеобщее внимание от себя, сказал:

— Меня просил передать вам сердечный привет наш «генерал из суворовцев» Максим Иванович Гурыба. На следующем слете обещал непременно быть.

Посыпались вопросы:

— Где он?

— Что делает?

— Кибернетик, — скупо ответил Самсонов, — адрес его я вам дам.

— А на строевой был?

— Был. Комбатом.

— Чудеса!

— Собственный генерал!

Судьбы, судьбы… А ведь иные и трагично сложились. Скончался от ран, защищая границу в предгорьях Памира, Толя Бирюков, катастрофически утратил зрение Саша Смирнов… В единоборстве с тремя бандитами, напавшими ночью на незнакомую Илье женщину, погиб Кошелев.

Веденкин, словно прочитав мысли Ковалева, сказал:

— Мы все о живых… Но помянем добром и минутой молчания тех, кого нет на свете: генерала Полуэктова, полковников Зорина и Русанова, Семена Герасимовича Гаршева, капитана Героя Советского Союза Дадико Мамуашвили…

Все встали.

— Что произошло с Дадико? — тихо спросил Ковалев у Каменюки, когда они сели.

— Разбился при испытании самолета.

Мамуашвили вел самолет на посадку, когда обнаружил надвигавшуюся катастрофу. Ему разрешили катапультироваться, он отказался, боясь, что самолет упадет в густо населенном районе города. Сел в двухстах метрах от школы, но при этом погиб.

Перед Ковалевым возникло лицо Мамуашвили: упругие щеки, барашек волос. И обещание Дадико, что, когда станет капитаном, — поведет Володю в кино, угостит мороженым. «Вот и нет капитана», — с горечью думает Ковалев.

Снопков, о чем-то шепотом посовещавшись с Веденкиным, подошел к доске, кнопками прикрепил лист бумаги — над старыми фотографиями крупная чернильная надпись: «Кто есть кто?»

— А ну, красные кадеты, навались, узнавайте своих, — предложил Снопков, — и сообщите мне, в бюро розыска…

Мужчины сгрудились у доски, поднимались на цыпочки, выглядывали из-за плеча.

— Клянусь всеми пончиками мира, — воскликнул Авилкин, указывая пухлым пальцем на крохотную голову, — вот этот пацаненок — Кирюшка Голиков, у которого тогда пропали часы! Товарищ майор, — обратился он к Тутукину по старой памяти, — Голиков сейчас военным атташе…

— Громадяне! Это, ей-богу, я! — узнал себя в маленькой фигурке, с ведрами в руках, Ковалев.

— А вон, в углу мастерской… нынешний генерал Максим Гурыба.

— Геша, иди сюда… Посмотри на свои породистые родинки во времена нежного возраста.

— А это — Жорка из «штаба шпаргальщиков»…

— Нет, председатель «Комитета общественного спасения».

— Эти органы позже слились…

— Слушай, Осман-паша, ты помнишь, мы привесили гирю к донышку стула физика? — спрашивает Снопков.

Физик, обнаружив гирю, разразился гневной речью. Самое сильное ругательство у него было: «А-р-р-тиллерийские лошади!»

— А худенький, на коне, — наш художник Андрюшка Сурик… У него экзамены.

— И рядом — Венька… Его наградили медалью «За отвагу» — обезвредил фашистские мины под Курском… Сейчас — майор.

…Приоткрылась дверь в исторический кабинет. Дежурный по училищу передал какую-то бумажную полоску Веденкину. Виктор Николаевич потряс ею над головой, призывая к тишине.

— Получена телеграмма, — многозначительно сообщил он. — «Не смог приехать — родился сын. В честь Суворова назвал Александром. Обнимаю всех. Савва Братушкин».

Поднялся неимоверный шум.

— Савва еще на выпускном вечере обещал преподавателю русского языка присылать только телеграммы, чтобы не налепить ошибок!

— Ай да левый крайний!

— Роду Братушкина — многие ле́та!

Вскочили со своих мест Пашков и Каменюка.

Ковалев прокричал:

— Тихо! Есть предложение послать Савве ответ: «Поздравляем рождением сына. Следующего назови Михаилом в честь Кутузова. Слет суворовцев».

— Утвердить, — пробасил Пашков.

Где-то вдали пропела труба: «Бери ложку, бери бак, нету ложки, беги так!»

Несколькими минутами позже за дверью протопали в столовую мальчишеские ноги. Чей-то возмущенный голос произнес извечное:

— Суворовец Громов, не выходите из строя!