— Володя, — тихо сказал Боканов Ковалеву, — Алексей Николаевич Беседа оставил письмо. Просит, чтобы мы поговорили с его орлятами. Так сказать, педагогический заказ…

— Но когда?

— Отсюда все пойдут в ресторан, а мы на тридцать-сорок минут задержимся…

— С удовольствием…

— Тогда пошли…

Когда Ковалеву было столько же, сколько его Петру сейчас, тридцатидвухлетний Боканов казался ему стариком. Теперь эта разница в годах словно бы стерлась, и свои сорок Владимир Петрович не воспринимал, как стариковские, а в Сергее Павловиче, хотя и продолжал чувствовать учителя, но не на столько уж старше его, Ковалева.

Вообще произошли странные сдвиги в возрастных представлениях: Каменюка выглядел ровесником Ковалева, Павел Анатольевич Авилкин — старше Снопкова. В детстве разница в три-четыре года казалась огромной, ныне орбиты сблизились.

Дежурный по училищу, молодой горбоносый майор, привел Боканова и Ковалева в свою комнату.

Под настенными часами стоял, с трубой, вдавленной в слегка приподнятое колено, парнишка из музвзвода. Он вытянулся при появлении офицеров.

— Алехин, трубите сбор! — приказал майор, и горнист вышел.

…Актовый зал до отказа наполнен подростками. Боканов стоит перед ними, ждет, когда наступит полная тишина, таким знакомым Ковалеву жестом поглаживает ладонью щеку.

Владимир Петрович сбоку смотрит на воспитателя. «Все-таки время свое берет: стал сутулиться, вон складка пролегла на щеке. А так — всё те же большие, сильные руки, внимательные, не утратившие силу, глаза, неторопливость… В каждом из нас есть что-то от него. У одного — больше, у другого — меньше, но есть».

— В наше училище я пришел к исходу войны. А мой друг, полковник Беседа, был здесь с самых первых дней… Еще когда чернила суворовцы делали из черных ягод, бумагой для письма служили прочитанные газеты, а вместо стекол в спальнях вставляли фанеру. Ребята попадали к нам с улицы. Всяко добро… Но мы верили, очень верили…

Сергей Павлович говорил недолго, понимая, что припасенное им «наглядное пособие» должно произвести на ребят наибольшее впечатление.

— Я предоставляю слово командиру полка Владимиру Петровичу Ковалеву, из первого выпуска нашего училища…

Юнцы замерли. О-о-о! Совсем интересно! Орден Красной Звезды. Значок мастера спорта СССР. И суворовский…

Неужели и они такими будут? Но когда? Но как это произойдет?

Владимир Петрович подошел ближе к рампе:

— Я командир общевойсковой и хотел бы передать вам кое-какой личный опыт: чтобы прямее шли вы к цели, не уклонялись от нее. В ваши годы я тоже думал: «Пехота за лето проходит полсвета. Пылит… Тащит на себе снаряжение… оружие, навьючена до предела, это мне не подходит… выберу лучше что-нибудь техническое… Или на иняз поступлю, стану военным переводчикам».

Теперь с острым интересом посматривает на Ковалева Боканов. Так и не смирён темный хохолок на макушке. Вспыхивают желваки на широких челюстях. Во всем облике — сдержанность и внутренняя сила.

— Не подумайте, что я против вашего поступления в училища летные, танковые, ракетные, — продолжал Ковалев. — Но разрешите замолвить слово в защиту матушки-пехоты?..

В третьем ряду, у высокого сводчатого окна, сидит мальчишка, очень похожий на сына Петьку, и Ковалев, избрав его главным слушателем, говорит, словно бы обращаясь к нему одному. По выражению лица этого паренька старается определить — доходит ли то, что говорит, до всех?

— Сейчас у пехоты стальные ноги и панцирь. Пехотинец стал мотострелком, сел в бронетранспортер. Инфракрасная техника, электроника помогают нам видеть ночью так же, как днем… Специальные приборы обостряют слух. Уверяю вас: революция в военном деле это не только межконтинентальные ракеты, подводные атомоходы, стрелокрылые самолеты, прорвавшие звуковой барьер, всепогодная авиация вертикального взлета и посадки, птурсы, точно поражающие танки, и танки, заправляющиеся из трубопровода… Революция эта преобразила и «царицу полей» — пехоту. Она стала еще могущественнее. Ракеты находятся в ее негустых боевых порядках. Удесятерилась плотность огня. Быстроходная траншейная машина заменяет труд тысяч землекопов… Мотострелковая дивизия, пройдя за короткое время огромное расстояние, вступает с ходу в бой. Скорость — огонь — маневр. Точный расчет… Решающая роль секунды… Требование небывалой организованности… В армии просто интересно служить!

Зал слушает, затаив дыхание. Это не обычные настораживающие уговоры воспитателя — мол, идите в пехоту, когда думаешь: «Ну ясно, там кадров не хватает, вот и агитируют». Нет, здесь совсем другое дело, человек на своем опыте все испытал… не старый, а подполковник. Такого не надоест слушать до утра.

— Нам, общевойсковикам, следует знать артиллерийское, танковое дело, уметь управлять приданными ракетными подразделениями. Так не теряйте времени, не вихляйте на своем армейском пути.

«Петька» из третьего ряда одобрительно качнул головой: мол, будьте спокойны, не потеряю, вихлять не буду.

— Иностранный язык самостоятельно изучать — не проблема, как и закончить заочно еще один приглянувшийся вам институт. Мой друг детства, полковник Гербов, закончил, например, заочно факультет английского языка… Но знайте, что военные академии сейчас полнятся бывшими суворовцами. У нашего выпускника, генерала Гурыбы, они осваивают кибернетические устройства, телемеханику… Запомните: офицеру необходимы внутренние, «духовные моторесурсы», ваша судьба — в ваших собственных молодых руках. Высшее общевойсковое командное училище даст вам не только лейтенантские погоны, но и диплом инженера. Почти все офицеры теперь с высшим образованием. Сейчас в армии пятьсот профессий, и ее без инженера, техника представить невозможно. В управлении войсками используются автоматика, телевидение, радиоэлектроника… Чтобы вы яснее почувствовали нынешнюю нашу мощь, назову только две цифры…

Паренек в третьем ряду выхватил из кармана блокнот, стал записывать: «Современная мотострелковая дивизия превосходит дивизию 1939 г. по танкам — в 16 раз, по бронетранспортерам и бронемашинам — в 37 раз…»

Ковалев сделал небольшую паузу, выждал, пока его слушатель записал эти цифры.

— Однако, друзья мои, и спортом не гнушайтесь. С ним надо быть на «ты». Пресс, спину накачивайте! Не посчитайте это бахвальством, но ваш слуга покорный в двадцать пять лет стал неплохим хоккеистом. И, если бы не тренаж в прыжках… Когда на меня в Москве неожиданно, из-за угла, налетела «Волга», сработала мгновенная реакция. Я подскочил, что было силы, и машина, ударив меня по ногам, отбросила вверх и в сторону на несколько метров. Как видите, остался жив…

Зал приглушенно зашумел, зашушукался, мальчишеское воображение, наверно, сработало, и они зримо увидели мчащуюся машину и чудом спасшегося Ковалева.

— Хилый комроты, скажу я вам, зрелище непривлекательное! Вот, пожалуй, и все… Поверьте мне, офицер из суворовцев — это высокая марка! Вы — преемники и продолжатели славных традиций нашего офицерского корпуса.

* * *

В ресторане, усилиями Снопкова, было организовано застолье в отдельном зале.

Боканова и Ковалева встретили шумно:

— Карбонарии!

— Кубок Большого орла!

Поднялся Пашков:

— Предлагаю тост за наших воспитателей.

Снопков подхватил с готовностью:

— Геша, ты прочитал мои мысли!

Боканов, улыбаясь, поглядел на него. Снопков был натурой увлекающейся. Увлекался футболом, цветной фотографией, мемуарной литературой. А вот теперь — сбором бывших суворовцев. Прямо забрасывал Сергея Павловича своими письмами. Рассылал приглашения, адреса, разыскивал друзей и друзей друзей, добывал редкие фотографии суворовских времен и подробности биографические. У него на этот случай был даже специальный толщенный блокнот. «Досье», — говорил о нем не без значения Павел Харитонович.

— Справедливость требует отметить и усилия нашего генерального организатора встречи, — сказал Боканов.

Все поддержали и этот тост. Потом веселье неизбежно вышло на орбиту суворовского прошлого.

— Помните часы-цибулю Семена Герасимовича? — спросил Каменюка. — Да, да, фирмы «Павел Бурэ». В знак особого расположения Гаршев торжественно выдавал их на сутки «объявителю времени». Удостоен однажды был этой чести и я. «Товарищ младший лейтенант, до конца урока три минуты осталось», — говорю. «Сейчас, сейчас, — умоляюще посмотрел на меня математик, — вот только вывод допишу. Да правильны ли часы?» — «Бурэ!» — безжалостно напомнил я.

«Да, Гаршев, — подумал Пашков, — научил всех нас почаще задавать себе в жизни вопросы: „А если вникнуть? Нельзя ли найти вариант лучше?“»

У полковника Пашкова красивое, дородное лицо, но черты его отвердели, исчезла прежняя надменность взгляда.

Нескладно начал он свой путь.

Старшим лейтенантом послали Гешу воспитателем в Свердловское суворовское, к малышам пятой роты. Когда один из «подчиненных» показал Пашкову язык, Геша дал ему затрещину и на этом закончил свою педагогическую деятельность.

«Песталоцци из меня не получился, — писал он еще тогда Гербову, — но важный вывод я все же из грехопадения извлек: надо научиться держать в узде эмоции».

Поднялся Ковалев:

— Я вам расскажу об одной встрече.

Владимир Петрович окинул всех призывающим ко вниманию взглядом:

— Представьте — Московское метро, станцию Дзержинского. Движется лента эскалатора. Еду вниз. А наверх, гляжу, плывет майор Гербов. Я ему: «Семен! — Не слышит. — Семен!» — И ухом не повел. Я кричу: «Бас-Карабас!» Обернулся. Теперь я стал подниматься вверх, а он съезжает. Кричит: «Жду внизу…» Наконец воссоединились. Сели на скамейке в метро, досыта наговориться не можем. И надо же такому случиться: идет на нас… Кто бы вы думали? Андрей Сурков! Журавлем вышагивает. Потащил к себе в мастерскую, в Студию Грекова, новые работы показать. Одна — «В лагерях»: июльский день… палаточный городок суворовцев… часовой под грибком (явно Авилкин)… А в реке плещутся малышата. И еще картина — «Воздушный бой…» Очень здорово передана его динамика…

— Кстати, — оказал Боканов, — Андрей с женой и сыном несколько раз были у меня дома… И тещенька его, Берта Брайнес, часто в Москве гостюет…

— Споем под сурдинку, — предлагает Артем Иванович. — Вице-президент общества «Красные кадеты», — обращается он к Снопкову, — начинай!

Павел Харитонович, держа дымящуюся трубку в вытянутой руке, запевает:

Ковалев поражен: его слова пошли по суворовскому кругу! А потом Рогов зачастил, пристукивая ладонью по столу:

«Все это так, именно так… — думает Ковалев. — Семен писал: „В конце мая в пустыне цветет… один песок. И дождь — это песок, сквозь который ничего не видно. И жара 45°. И ползучие гады…“ Служат на Камчатке, Сахалине… И не пищат. Работы по горло, в семье готовы выписывать „квартиранта“ из домовой книги… неделями не видят… А что поделаешь?

Жизнь действительно нелегкая… Но кто ищет легкую? Разве не сами избрали себе такую? В горах, на полигонах, танкодромах, днем и ночью. И это бесконечное кочевье, контейнеры с вещами, переправляемыми (в какой уже раз!) в новый гарнизон, и ожидание тревог».

Пашков сидит по правую руку Ковалева.

Геннадий успел сегодня, еще с утра, побывать дома у библиотекаря, старенькой Марии Семеновны Гриневой, отдал ей подарок — пуховый платок.

Мария Семеновна, глядя сквозь очки на полковника, ахала:

— Бог мой! Глазам своим не верю!

— Вам сыновний привет от Саввы Братушкина. Помните такого?

— Чтобы я не помнила Савву! — даже возмутилась Мария Семеновна. — Он всегда, при ходьбе, правой ногой что-то в пол ввинчивал… У него был такой чубчик… — Мария Семеновна словно запятую поставила у себя на лбу.

— Этот подполковник сначала «ввинчивал», и неплохо, строевым командиром, а потом занялся некими немаловажными делами. И, кажется, тоже не безуспешно.

— Подумать только, а? Подумать только! — поражалась Мария Семеновна.

Внешне, как это ни странно, Гринева почти не изменилась. Седеть ей было некуда уже давно. Разве что «подсохла» немного и вроде бы росточком стала меньше. А так — прежней белизны отглаженная кофточка под бретельками…

Теперь исповедальня была у нее на дому, а в училище Мария Семеновна появлялась на два месяца в году, но и этого оказывалось достаточно, чтобы суворовцы круглый год приходили к ней со своими делами.

— Как жизнь, Геша? — дружелюбно спросил Ковалев.

— Параметры в пределах допуска.

«Ну, может быть, Геннадий Степанович, немножко, совсем немножко, и за пределами? Какие-то, едва заметные „остаточные явления“ фатовства все же в тебе проглядывают: холеные ногти, модная прическа».

В самом начале сегодняшней встречи в отношении Ковалева к Пашкову чувствовалась невольная сдержанность. Конечно, перед ним совсем новый человек, но наслоения давних лет давали себя знать, их трудно было пересилить, притаилась спекшаяся настороженность к себялюбцу тех времен.

Помимо воли наплывали картины: драка в столовой, исключение Геши из комсомола. Самоволка на пути в Ленинград… Но ведь все это — полжизни назад, быльем поросло еще в офицерском училище!

Пашков, словно понимая состояние Ковалева, не торопился рассказывать о себе, держался просто, ничуть не навязываясь. В конце концов Ковалеву стало совестно за свои злопамятство, недоверчивость, будто уличил себя в чем-то недостойном.

— Я рад тебя видеть, — сказал он искренне, кладя ладонь на рукав кителя Пашкова.

— А и тебя, — положил поверх руки Ковалева свою Пашков. — И, знаешь, — словно через силу, но вовсе не оправдываясь, а как бы успокаивая, тихо сказал он, — если я чего и добился в жизни, то только собственным трудом… Можешь мне поверить.

Вероятно, об этом и не следовало говорить, но верх взяло желание сбросить хотя бы тень подозрения, что какую-то роль сыграли отцовские связи.

Пашков говорил правду. Он был командиром батареи, дивизиона, не искал легкой тропы. Уже имея двух детей, учился в академии, нес службу в отдаленных гарнизонах, не сетуя на нее. Наедине с собой, вспоминая о юности, был благодарен товарищам за то, что сделали они для него.

Когда Пашкова порой заносило, а бывало и такое, находил силы скручивать себя.

И если теперь у него в полку появлялся человек, чем-то напоминавший ему Осман-пашу, Геннадий Степанович строгой требовательностью и дружелюбием старался сократить для него сроки «очеловечивания».

— У тебя большая семья? — спросил Ковалев.

— Сам-пят. Сын учится в химическом институте, две девицы — на выданье. И жена Лариса. Ты, возможно, видел ее, когда мы учились в Ленинграде.

Лариса, после окончания консерватории, ездила всюду с Геннадием, куда посылали его служить. Где преподавала в музыкальной школе — и он отвозил ее за десятки километров на работу и привозил оттуда, — где давала концерты.

Пашков никогда не чинил ей препятствий в гастрольных поездках, хотя внутренне остро переживал и разлуки, и невозможность дать Ларисе, великолепной пианистке, большой простор.

Он порой даже поражался своей приверженности семье. Все эти, в юные годы напускные, замашки присяжного донжуана были смешным мальчишеством, не выражали, оказывается, его истинного существа.

— О твоих семейных делах мне писал Семен, — сказал Пашков.

— Он недавно переведен в наш военный округ, но я его не видел.

Павел Харитонович без конца дурачится, разыгрывает охмелевшего человека.

— А па-а-звольте вмешаться? — обращается он к Геннадию, и щелочки глаз на круглом лице становятся еще уже.

— Попробуй, — говорит Пашков, улыбаясь.

— А-а п-а-а-звольте не позволить? — Бритая голова безвольно качается.

Пашков смеется.

— Володька, — обращается Снопков совершенно трезвым голосом к другу. — Я извиняюсь, у меня соскакивает вопросик.

— Уже соскочил?

— Вот-вот соскочит… К тебе в полк корреспонденту приехать можно?

Снопков, командуя батальоном, заочно окончил в университете факультет журналистики, потом заведовал отделом боевой подготовки в окружной газете, а сейчас его взяли в аппарат «Красной звезды».

— Па-а-вел Харитонович, — в тон ему ответил Ковалев, — личным другом приезжай, корреспондентом — воздержись. Мешать будешь.

— Явная недооценка журналистского корпуса! — возмущенно говорит Снопков.

Вот неуемный колобок! О таких в детстве говорят, рисуя: «Точка, точка, запятая, минус — рожица кривая». Рожица у него была не кривая, а круглая, как блин, нос следовало изобразить не запятой, а продолговатым ноликом с двумя дырочками. У Снопкова плотная, но не расплывшаяся фигура, короткая шея.

Поддев на вилку соленый грибок и плотоядно облизываясь, он говорит:

— Я недавно на Белоярской атомной электростанции был… Так, верите ли, немножко подзарядил ее…

— Па-а-вел Хари-то-нович, — пытается образумить друга Ковалев, — остепенитесь!

— Это не по мне! — бурчит Снопков и, отправив грибок в рот, подсаживается к Самсонову.

— Ты Гурыбу давно видел?

— В этом месяце. Он — мой научный руководитель.

Гурыба начал как строевой офицер, но затем был взят в адъюнктуру и, по важности работы, минуя кандидатскую ступеньку, сразу защитил докторскую диссертацию по алгоритмам.

— Ну Гура, ну молодец! — восхищенно воскликнул Снопков, услышав обо всем этом, и пропел:

Сделав паузу, неожиданно закончил:

Его успокоили, что совсем не плохо.

— А как себя Гура держит? — теперь уже с чисто профессиональной заинтересованностью начал выпытывать Снопков у Самсонова. — Не чванится?

— Нисколько. Очень душевный, любит вспоминать суворовское: как дрессировал хромую галку, как мы вместе, во время побега, засыпали свои следы табаком, как жевали щавель в излюбленном углу, за конюшнями. Алексей Николаевич Беседа, приезжая в Москву, непременно у него останавливается. И тогда начинается: «Помните, как вы меня отучили высоты бояться?.. А какой рев сиротинушка поднял, когда у его нижней рубашки не оказалось одной пуговицы?»

— Как Гура выглядит? — продолжал допытываться Снопков.

Как все мужчины невысокого роста, Гурыба иногда пытался словно бы немного приподнять себя на носках. Он скорее походил на юношу в генеральской форме. Но об этом Самсонову почему-то не хотелось говорить.

— Невысокий. Подвижный, — сказал он, — между прочим, полушутливо, полусерьезно сетовал, что «нетипичный генерал». Живота приметного нет, двух подбородков тоже. Несолидно! Что предпринять, советовался.

— Обменяться опытом с Авилкой, — довольно бесцеремонно расхохотался Снопков, поглядев на подсевшего Павла Анатольевича. — Ну а увлечения у Максима какие? — продолжал он дотошный расспрос.

— Ярый теннисист! Страшно сердится, если проигрывает… Коллекционирует открытки. У него их десять тысяч. Страсть любит певчих птиц… Между прочим, у Максима Ивановича частым гостем бывает майор Самарцев. Он сейчас, действительно, в академии преподает… Ну, всю анкету заполнил? — улыбнулся Самсонов.

— Нет еще: жена, дети?

— Жена у Максима Ивановича микробиолог, а детей, увы, нет…

— В струю Гура попал, — заметил Авилкин с видом человека, хорошо знающего жизнь.

— Не скажи, — возразил Снопков, — как нет царя в голове, никакая струя не поможет.

— Да, это так, — легко согласился Авилкин.

— Вот бы о ком очерк написать! — мечтательно произнес Павел Харитонович. — Ты можешь устроить мне встречу? — энергично повернулся он к Самсонову.

— А и устраивать не надо. Дам его домашний телефон, назовешь себя — и будешь желанным гостем. Но об очерке советую не заикаться. Насколько я знаю Максима — дифирамбов не терпит.

— Ну, плохо ты меня знаешь! — сказал Снопков, голосом подчеркнув слово «меня».

«Надо будет, — невольно прислушиваясь к этому разговору, подумал Ковалев, — о нашем Гурыбе рассказать Санчилову…»

Владимиру Петровичу вдруг послышался возмущенный голос Чапеля, говорящего лейтенанту: «Кибернетика, кибернетика! Мне с ней рвы да высоты не брать»: И прерывистый, возмущенный голос Санчилова, с трудом удерживающийся на грани почтительности: «Но, товарищ майор, это же ретроградство!»

«Да, расскажу Санчилову подробнее о Гурыбе», — окончательно решил Ковалев.