Алеша Пронин пришел к директору неохотно, очевидно догадываясь, о чем будет разговор и заранее решив отмалчиваться. Он стоял, будто собирался бодаться, Борису Петровичу виден был только очень выпуклый лоб да черный вихорок, торчащий на темени.

— Я прошу тебя, Алексей, как коммунист пионера, не кривя душой, расскажи мне правду, почему так изменилось отношение класса к Марии Ивановне?

Пронин ожидал чего угодно, только не такого обращения, и оно сразу лишило его мальчишеской недоверчивости.

Он поднял голову, его глаза сверкнули решимостью.

— Она нечестный человек! — воскликнул Алеша.

Волин нахмурился.

— В чем же эта нечестность выразилась?

Пронин мгновенье помолчал, судорожно вздохнул и, волнуясь, сбиваясь, начал рассказывать:

— В прошлый вторник едем мы в трамвае… Я и Димка… знаете — из нашего класса Дима Федюшкин. Купили билеты, стоим на площадке, а дверь в вагон приоткрыта… Смотрим — вошла она… Мария Ивановна. Села, книгу толстую читает. Четыре остановки читала. В это время — контролер. Она — туда, сюда. Билет-то забыла купить! Ну, что ж тут такого, со всяким может быть… и скажи прямо… как нас сама учишь. А она покраснела и говорит контролеру: «Я потеряла». Ведь неправда, мы ж видели!..

Он так разволновался, что у него начали дрожать губы.

— Спасибо, Алексей, что ты мне честно все сказал, — подошел к Пронину Борис Петрович. Он не положил руку на плечо мальчика, — не любил этого, а только стал рядом.

— Мария Ивановна, видно, растерялась, — продолжал он. — Но все равно нехорошо. Мне самому неприятно было услышать это… Однако могу тебя успокоить, я ее давно знаю как честного человека. Завтра я поговорю с классом, а вы, пионеры, поддержите меня, Это досадная случайность.

Лицо Пронина просветлело. Он и сам глубоко переживал крушение веры и теперь рад был возможности возвратить ее.

— Я объясню ребятам, — тихо сказал мальчик.

Борис Петрович остался один.

«Как легко учителю из-за мелочи лишиться авторитета! — думал он. — И мелочь ли это? Мелочь ли кружка пива, выпитая учителем перед приходом в школу? Или необдуманно сказанное им слово? Или вот этот случаи в трамвае? Мы все утешаем себя: „они не видят“. Ан не так, дорогая Мария Ивановна!»

Волин пошел советоваться с Яковом Яковлевичем.

— Надобно помочь Марии Ивановне…

— Надобно-то, надобно, — согласился Яков Яковлевич, — да вот из-за таких «случайностей» можно и доброе имя потерять. Это не вредно бы внушить, кроме Марии Ивановны, и еще кое-кому.

— А не поговорить ли нам, Яков Яковлевич, на педсовете о «мелочах» в нашем труде?

— И правда — дело!

Они решили, как лучше подготовить педсовет, и вместе стали просматривать контрольные работы по французскому языку в девятом классе.

— Ошибок много, — недовольно сказал Волин, поднимаясь.

— Не устроить ли нам, Борис Петрович, основательную проверку Капитолине Игнатьевне? Недельки две подряд походим на ее уроки… Что бы не было случайного впечатления от одного урока, а проступила система работы?..

— Согласен, завтра и начнем. Ну, я пошел в гороно. Если кто будет спрашивать — приду к трем часам.

* * *

Только в кабинете директора Балашов понял, что вел себя с Анной Васильевной возмутительно.

«Нечего сказать — хорош, — укорял он потом себя, — обиделся на химика, — видишь ли, он недостаточно почтительно с тобою обращался, а сам ни за что ни про что оскорбил человека».

Балашову тяжело было даже вспоминать разговор с Борисом Петровичем. «Он прав, он, конечно, прав, — думал Борис. Но тут же возникало и глухое недовольство директором: — Неужели я такой уж никудышный человек, что не достоин уважения? Будто сговорились… и он, и Сергей Иванович, и Виктор…»

После долгих и мучительных колебаний Балашов решил еще раз поговорить с Волиным.

«У Анны Васильевны я просить прощения не могу… Это было бы фальшиво и сентиментально… Лучше постараюсь получать пятерки по литературе, — она поймет… Но Борису Петровичу я должен все объяснить…»

Зная обыкновение Волина рано утром выводить на прогулку своих охотничьих собак, Борис будто случайно очутился в этот час у дома директора.

«Я скажу ему: „Да, я действительно поступил, как человек, не уважающий себя, но прошу вас не относиться ко мне с презрением“».

Балашов не смог бы объяснить, почему он так хотел услышать прощение именно от Волина, но он чувствовал: это для него важнее всего.

Из калитки своего сада вышел Борис Петрович, выпустил двух собак. В домашних брюках в полоску, в простеньком пиджаке он показался Борису особенно близким.

Волин не удивился, увидя Балашова, только холодно, выжидающе посмотрел на него, будто опрашивал: «Что вам здесь надо?»

Есть такие мимолетные, мгновенные изменения лица, которые человек бессилен утаить. И тогда вдруг проглянет то, что он старательно прятал в себе, или, если и не прятал, то не хотел бы показать другим; проглянет в невольном выражении глаз, каком-то особенном их блеске, в почти незаметной игре мускулов.

Сейчас, по едва уловимому беспокойству теней у губ Бориса, Волин безошибочно определил, что Балашов пришел с повинной, и что это далось ему нелегко.

Юноша сразу забыл приготовленную речь, забыл даже поздороваться, и с трудом произнес:

— Простите, Борис Петрович…

Волин с горечью посмотрел на него.

— Что простить? Ну, так скажите, что? Лично мне вы ничего не сделали. Уж если и просить вам прощения, то у Анны Васильевны, у Сергея Ивановича. Да разве в извинениях дело?

— Нет, вы простите, — совсем по-новому, как он никогда еще не говорил, попросил Балашов, и Борис Петрович почувствовал это. — Никому я больше не дам повода говорить мне так, как вы тогда! Это мне урок навсегда…

— Вот что, Борис, — сурово сказал Волин, но в голосе его уже не было прежней сухости, — простить тебя я не могу, понимаешь, не могу, как не могу смириться с грубостью, невоспитанностью или самоуверенностью, но поверить, — поверить я в состоянии.

Балашов метнул на Бориса Петровича благодарный взгляд, сказал глухо:

— Вы не ошибетесь! — и быстро пошел прочь.

* * *

После уроков Корсунов, дежурящий по школе, привел в кабинет к директору Толю. Это был не первый «привод» Плотникова, и он, видимо, к ним привык.

— Вот, полюбуйтесь, — возмущенно указал в сторону Плотникова учитель, стараясь не глядеть на него, — получил сегодня двойку, а остаться в школе приготовить то, что не соизволил сделать дома, — не желает.

Корсунов хмуро посмотрел, наконец, на мальчика и вышел.

Толя окинул взглядом знакомую обстановку.

Кабинет директора был небольшим и светлым. В простенке между окнами висела нарисованная масляными красками картина «Дети в гостях у Сталина и Молотова».

Позади кресла на застекленном книжном шкафе рядком стояли серебряные кубки — спортивные награды школы. Около широкого окна на высоком круглом столике лежал макет — пушкинский Руслан на коне перед бородатой головой.

— Садись, — предложил Борис Петрович Плотникову и посмотрел на него долгим внимательным взглядом.

Толя сделал покаянную физиономию и опустил глаза.

Он был в синей косоворотке, в серых, изрядно измятых брюках, до отказа перетянутых тонким ремешком. На лбу его, почти у самых волос, виднелось чернильное пятно… Мальчик нерешительно помялся и сел на краешек стула, обреченно ожидая нотации. Но вместо этого Борис Петрович спросил:

— Как ты думаешь, Анатолий, мне легко было учиться?

«Ловит, — недоверчиво решил Плотников. — Ясно, легко ему было учиться… такой умный, все знает». Он искоса, не поднимая головы, взглянул на Бориса Петровича, но вслух ничего не сказал, только, на всякий случай, сокрушенно вздохнул.

— Очень трудно, — сам же ответил Волин. — Мать у меня, как и твоя, была труженицей. Меня не хотели принимать в земскую начальную школу. Мать едва умолила. А ходить не в чем было. Обуви нет, одежды нет и учебников нет… И всегда голоден. Легко?

Толя опять притворно-сочувственно вздохнул.

— А потом я студентом стал… И за то, что мы в городском саду песню спели: «Как у нас на троне чучело в короне!» — нас в Сибирь сослали.

Плотников затаил дыхание. Вот уж никогда бы не подумал, что Борис Петрович в ссылке страдал, как те декабристы, о которых он, забегая вперед, прочитал в учебнике истории. Как Борис Петрович жил там в снегах? Побег, наверно, устраивал!

Плотников быстро посмотрел на Волина, на лице мальчика ясно отразилось изумление.

— А сейчас, Анатолий, — продолжал Борис Петрович, — учиться радостно… Почему же ты плохо учишься? Чем ты хуже других? Или ты самый отсталый в Советском Союзе? Не понимаешь, что это твой долг? Да ведь ты умный человек, так уважай же себя, и мы тогда тебя уважать будем!

— Я возьмусь, Борис Петрович, я возьмусь! — вскочил Плотников и столько в его голосе было убедительности, страстной просьбы поверить ему, что директор, с трудом скрывая добрую улыбку, сказал серьезно:

— Хорошо, посмотрим…

Отпустив Плотникова, Борис Петрович вызвал к себе секретаря комсомольской организации школы — десятиклассника Леонида Богатырькова.

Это был скромный, несколько медлительный юноша с очень широкой грудью, большими руками, крупными чертами лица. Во всем Леонид проявлял редкостную добросовестность: если конспектировал статью, то уж основательно, с ссылками на страницы и издание; делал радиоприемник — так на приемник, этот любо было поглядеть.

Вызванный учителем, Богатырьков отвечал не сразу. Несколько раз поглубже вобрав воздух, будто собираясь с силами, он, наконец, начинал рассказ — неторопливо, с паузами, но в ответе чувствовалась крепкая логическая кладка, самостоятельность мысли, ясной и глубокой.

Глядя на него, Борис Петрович не раз с удовольствием думал: «Крепок. Такой не оставит и горящий самолет».

Еще в шестом классе Богатырькова прозвали «точкой» за паузы в самых неподходящих местах рассказа: скажет «потому, потому что» и замолчит. Но скоро товарищи пригляделись к нему, прониклись уважением и вот второй год избирали секретарем.

Малыши и сейчас за добродушие и силу почтительно величали его Добрыней.

И в комсомольских делах Леонид отличался некоторой медлительностью, но все делал на совесть. Если уж он предлагал на комитете: «Давайте освободим учителей от дежурства, у них и так много дел», — то можно было положиться — комсомольцы дежурство организуют безупречно.

— Вот что, секретарь, — сказал Волин, пригласив Леонида сесть, — в классе Серафимы Михайловны учится Толя Плотников, неплохой парень, но неорганизованный, несерьезный. Он мне сегодня слово дал — хорошо заниматься. Возьмите-ка и вы его на свой комсомольский прицел… Надо, чтобы у мальчика появилось самоуважение.

— Мы в тот класс, Борис Петрович, решили послать для работы с пионерами Виктора Долгополова, у него задатки воспитателя, — солидным баском сообщил Богатырьков и посмотрел на директора спокойными внимательными глазами.

— Это уже ваше дело. Только не перегружайте поручениями одних и тех же. Комитет и учком вместе собирали?

— Нет еще…

— А пора бы! — посоветовал Волин и тихо покашлял. В покашливании этом слышался упрек: «Посамостоятельнее, друзья, надо быть. Не все же вам ждать указаний».

В кабинет опять вошел Вадим Николаевич. Волин рассказал ему о разговоре с Толей и его обещании.

— Сомневаюсь, очень сомневаюсь, — буркнул Корсунов, — завтра же все забудет.

— Нам надо, Вадим Николаевич, больше верить, — мягко возразил Волин, — это, знаете, ими оценивается и они не подведут….

— Да забудет же этот Плотников все, что обещал!

— А мы ему напомним, на то ему и двенадцать лет, чтобы забывать… А мы не поленимся — и раз, и два напомним, да вот и комсомольцы нам помогут, гляди, дойдет до сознания. Допускаете?

Корсунов покосился на Богатырькова и промолчал.

— Прошу вас, Вадим Николаевич, задержаться еще ненадолго, — попросил директор.

Богатырьков, деликатно попрощавшись, вышел.

Волин был сегодня на уроке у Корсунова и решил сейчас поговорить с учителем. Вадим Николаевич сел в кресло у стола.

После нескольких замечаний по уроку, Борис Петрович опросил:

— Я бы хотел знать, Вадим Николаевич, что вы предпринимаете, чтобы отстающие ученики успевали?

Корсунов поморщился:

— Правильно было бы спросить, что они предпринимают? Не успевают они, а не я! — резко ответил он.

— Нет, я спрашиваю именно о ваших действиях. Мы для того и существуем, чтобы учить, нерадивых заставлять работать, слабым помочь, узнавать: не мешает ли что-нибудь дома, есть ли учебники, так ли, как следует, они готовят уроки? Может быть, разумно вызвать неуспевающего на комсомольский комитет, или прикрепить к отстающему кого-либо из родителей, из комсомольцев? Во всяком случае, неверно зачислять всех неуспевающих в разряд лентяев, следует терпеливо доискаться истинных причин, а не думать, что спасение утопающих — дело самих утопающих.

— Но есть же такие, которые не хотят, чтобы их спасали!

— Явление очень редкое и тоже преодолимое, — убежденно сказал Борис Петрович.

— А если все же это лень?

— Ее надо перебороть. Оставляйте ленивых после уроков, действуйте на них через печать, ученические организации, заинтересуйте кружком, пришлите ко мне, вызовите родителей. Общими усилиями мы воспитаем чувство ответственности. Но только не оставайтесь, Вадим Николаевич, бесстрастным наблюдателем. Это не сделает вам чести.

— Все? — с оскорбительной небрежностью в голосе спросил Корсунов и встал.

— Нет, не все, — с трудом сдерживая себя, медленно ответил Волин, тоже вставая, — то, что я сейчас говорил, — мои категорические требования. Попрошу продумать их и принять к исполнению.

* * *

Серафима Михайловна имела обыкновение вечерами и в воскресные дни заходить домой к своим ученикам посмотреть, как они живут, поговорить с родителями, просто самой отдохнуть. Бокову везде принимали, как родного человека, советовались, жаловались, делились наблюдениями, не отпускали, не напоив чаем, огорчались, если приходила редко или ненадолго.

Бокова была и у Плотниковых — они жили в многоэтажном доме рабочего поселка, — знала, что отец Толи — сержант-артиллерист — погиб в уличных боях за Мелитополь в сорок третьем году, а мать работала обмотчицей на заводе.

В первый же приход Серафимы Михайловны Плотникова почувствовала в учительнице близкого человека и доверчиво стала поверять ей свои печали.

— Трудно мне приходится, — говорила она тихо.

Преждевременные морщины, словно иссеченная над губами кожа, придавали ее лицу особый отпечаток усталости и душевных тревог.

— Есть у меня еще и меньшенький, до работы отвожу его в детский сад. Как получила извещение о гибели мужа, Толя совсем от рук отбился, на улице пропадает, — она смотрела на Серафиму Михайловну с тоской в глубоких, темных глазах, и учительнице было мучительно жаль эту рано увядшую женщину. «Ей надо помогать больше, чем кому бы то ни было», — решила она.

— Ничего, Раиса Карповна, мы за ним в школе присмотрим. Он непоседа, а душа у него золотая. Но и вы за ним, по возможности, приглядывайте.

— Я и хочу, да не всегда время есть, при том же малограмотная…

— Пусть вас это не останавливает, — учительница положила свою руку на руку Плотниковой, — вы просматривайте его тетради. Есть кляксы, криво, грязно написано, — заставьте переписать. Потребуйте, чтобы вслух урок рассказал.

— Это я могу, — приободряясь, согласилась Плотникова.

В классе Толя первое время сторонился учительницы, не поддавался ее ласке. Его недоверчиво-насмешливый взгляд говорил: «Я сам по себе, вы меня не трогайте». Глядя на него, Серафима Михайловна невольно вспоминала одну из присказок Волина: «Колется, как еж, в горсть не сгребешь». И правда, так сразу не сгребешь.

О своем разговоре с Толей Борис Петрович рассказал Серафиме Михайловне в тот же вечер, когда они вместе были на семинаре пропагандистов в райкоме партии, и Бокова решила, что ей надо в ближайшие дни снова заглянуть к Плотниковым, поддержать Толин порыв.

Она зашла к Плотниковым в субботу, в час, когда Раиса Карповна была на работе.

Дверь открыл Толя, с ложкой в руке. Он, видимо, обедал и встретил учительницу настороженным взглядом.

— Мама дома? — делая вид, что не замечает настроения нерадушного хозяина, спросила Серафима Михайловна.

— Нету… на заводе, — недружелюбно ответил он, и учительница удивилась: куда только исчезли обычные для Плотникова ужимки, он был серьезен и замкнут.

— Я посижу минутку, отдышусь, да и пойду, — как ни в чем не бывало сказала учительница и села на табурет у стола, выскобленного добела.

Комната была небольшая, но чистая и старательно убранная. За ширмой стояла детская кровать, на которой опал Толин братишка. По стенам развешаны карта Советского Союза и вырезанные из какого-то журнала фотографии артиллеристов. «Хозяйничает здесь он», — подумала Бокова.

Толя устроился против нее, рукавом ситцевой рубахи стыдливо прикрыл тарелку.

— Что это у тебя? — поинтересовалась Серафима Михайловна.

— Каша, — неохотно объяснил Толя и убрал руку.

— Вкусная? — спросила учительница таким тоном, будто хотела узнать рецепт приготовления.

— Да! — скупо ответил мальчик и подозрительно насторожился.

— А кто ее приготовил? — не смущаясь его тоном, продолжала расспрашивать Серафима Михайловна.

Толя покраснел. С трудом подняв глаза, сказал:

— Я сам. — И с грубоватой решимостью предложил: — Дать вам?

Не дожидаясь ответа, отделил на своей тарелке половину красновато-желтой тыквенной каши и, достав еще одну ложку, предложил:

— Вот, попробуйте!

Это было диковинное кулинарное творение с избытком постного масла и кусками недоваренной тыквы, но учительница бесстрашно взяла в рот полную ложку каши и, не показывая вида, как трудно проглотить ее, воскликнула:

— Превосходная каша! Я давно хотела поесть такую и совсем не предполагала, что ты мастер, готовить.

И вдруг произошло удивительное превращение: Толя оживился, лицо его просияло и глаза стали приветливыми. Отделив учительнице еще каши, он хлебосольно предложил:

— Кушайте… Да вы кушайте… в другой раз, как придете, я не такую еще сварю!

Он стал доверчиво рассказывать: какие обеды готовит, как мама его бранит за то, что он тратит много масла, да разве можно жалеть? Для вкуса надо!

Потом, понизив голос, чтобы не разбудить брата, — стал рассказывать страстным полушепотом:

— В кино «Гигант» новая картина идет, ребята говорят — здорово интересная! А я еще не был. — Он вздохнул: — Денег мама не дает.

Серафима Михайловна обещала, что картину пойдут смотреть всем классом, поблагодарила за вкусный обед и, довольная своим посещением, отправилась домой. «Надо ребятам сказать, — думала она дорогой, — чтобы они почаще у Плотникова бывали, и с Сергеем Ивановичем посоветоваться, чем его комсомольцы могут помочь».

* * *

Шел урок географии. Серафима Михайловна показывала через эпидиоскоп картины.

— Вы понимаете, ребята, в какое время мы живем? — увлеченно говорила она, — мы покоряем Арктику, стремимся ввысь в стратосферу, подчиняем себе реки и ветры. Империалисты только и думают о новой войне. А мы с вами хотим мирной жизни, и вас уже ждет страна для великих дел.

Толя Плотников сидел, сложив кулаки у подбородка, устремив глаза на экран, жадно слушал рассказ учительницы.

То он видел перед собой дрейфующую льдину, и на льдине он — Плотников… То представлялось ему, что он изобретает машину, которая и по воде плавает, и по земле ходит, и по воздуху летает!

А учительница убежденно говорила:

— Вы, именно вы, сейчас пионеры, потом комсомольцы, коммунисты, будете знаменитыми шахтерами, токарями, построите рабочие дворцы, откроете залежи ценных металлов, изобретете способы продлить жизнь человека…

На экране возник караван судов в Северном Ледовитом океане. На пловучих льдинах морж и медведица с медвежонком. Стаи птиц кружатся в свинцово-сером небе. Караван пробивает путь меж льдов.

— А что сделаешь ты, если будешь полярным летчиком? — опросила учительница Петра Рубцова.

Строгий Петр неторопливо встал.

— Я полечу в разведку и потом дам знать ледоколу, где меньше льдов, — веско сказал он.

— Верно, — словно другого ответа она и не ждала, одобрила учительница, — ты у нас сообразительный человек!

На лице Петра Рубцова появилась улыбка, будто она прорвалась сквозь тучки строгости, но они тотчас скупо сомкнулись, и Петр с достоинством сел за парту.

— Но имей в виду, — голос учительницы прозвучал требовательно, — волевой человек должен уметь и подчиняться…

«И папа так говорил, и Борис Петрович, — подумал Петр. — Значит, действительно, надо», — соглашаясь, он кивнул головой.

Серафима Михайловна невольно вспомнила недавнюю беседу в кабинете, у Бориса Петровича. Приходили родители Петра, и на «консилиуме» они решили вместе преодолевать упрямство мальчика.

— А теперь, — складывая картинки-стеклышки, предложила учительница, — мы по карте совершим путешествие из Архангельска во Владивосток. Только надо подробно рассказывать, через какие моря и проливы вы пройдете, какие острова минуете, где сделаете остановки? Кто желает?

Желали все.