Леонид Богатырьков возвратился домой в четыре часа дня. Неторопливо разделся, положил портфель на свой стол и заглянул в соседнюю комнату. Там сестра, старательно склонившись над тетрадью, немилосердно грызла ручку; светлые косички перекатывались у нее по спине.

— Ленечка, — увидя брата, вскочила Тая, — у меня задачка не получается, — решаю, решаю, никак не выходит. Хоть умри!

Она умоляюще посмотрела на Леонида и в ожидании слегка вытянула вперед пухлый подбородок.

Леонид подсел к столу, не спеша прочитал условие задачи, подумал: «И мы в шестом классе эту решали», заглянул в тетрадь сестры и осуждающе сказал:

— Ход решения у тебя правильный, а вычисляешь невнимательно… торопишься.

— Я уже час вычисляю! — с отчаянием воскликнула Тая, но покорно села на стул, — знала, что иной помощи от брата не дождешься. И мама вот такая же, говорит: «Сама думай!» А если не надумаешь — покажет, но зато еще две задачи даст… Другой раз и не захочешь, чтобы за тебя решала.

Тая вздохнула и с силой опустила перо в чернильницу. На балконе промяукала кошка. «Дать ей хлеба? Нет, — потом, а то Леня опять скажет: „рассеиваешься“». Запахло паленым.

— Леня, что-то горит, — потянув маленьким носом, озабоченно сказала Тая.

— Ты знай работай! — добродушно посоветовал брат. — Я сам разберусь, горит или не горит…

Он вышел в коридор. Оказалось — соседский мальчишка жег резину.

Леонид принес со двора воды, наколол дров на завтра и, умывшись, сказал сестре:

— Пойду за Глебкой в детский сад.

Он выбрал самый ближний путь: через стадион, трамвайное полотно и строительную площадку.

«С Афанасьевым попрошу поговорить Костю. Он его так проберет, что Игорю не захочется больше драться», — думал Леонид, лавируя между штабелей досок. «В таких случаях сильнее всего действует общественное мнение… Но, с другой стороны, Анна Васильевна просила и помочь ему в учебе… Он начал отставать».

Путь преградила глубокая канава, Богатырьков легко перескочил через нее.

«А жаль со школой расставаться. Конечно, и на заводе появятся друзья, — Леонид решил по окончании школы поступить на завод, — и будет очень интересно, но здесь все так знакомо и дорого… Как хорошо Пушкин сказал: „От вас беру воспоминанье, а сердце оставляю вам“».

Богатырьков вошёл во двор детского сада. Двор был широкий, с клумбами и горками чистого песку.

Глебка сидел на скамейке у веранды и увлеченно беседовал со своим другом Тодиком, таким же, как он, мальчиком лет шести, курчавым, как барашек.

Леонид подошел, к ним незамеченный.

— У меня кашлюк был, — с гордостью сообщил в это время Тодик, несколько свысока глядя на своего друга, — а у тебя?

— Не было, — виновато признался Глебка, — у дади Степы был, — стал фантазировать он, но тотчас спохватился, — нет, то у него пендицит был… — У Глебки совершенно белые волосы и губы такие полные, словно он постоянно немного обижен.

Увидя старшего брата, Глебка ринулся к нему:

— Ленчик! Ленчик!

По дороге домой он болтал безумолку:

— А Тодик говорит: «У меня папа директор театра», а я говорю: «А у нас мама новые машины выпускает. Самые, самые новые! Две нормы делает». Ленчик, я когда вырасту, тоже буду два нормы делать…

— Ну, еще бы! — добро усмехается Леонид. — Конечно, будешь.

Рядом с Глебкой он выглядит еще взрослее. Спортивная байковая куртка с широким поясом делает его плотнее, кряжистее.

Крепко держа брата за руку, Леонид идет, стараясь соразмерить свои шаги с его маленькими и быстрыми, — но это ему не удается.

— Ты сегодня самолетик мне сделаешь? — деловито осведомляется малыш, снизу вверх поглядывая, на брата.

— Сделаю завтра, — баском отвечает тот.

— С мотором? — допытывается мальчик и ногой подбивает спичечную коробку.

— По специальному заказу, — улыбается Леонид, — Завтра и к папе пойдем.

Василий Васильевич Богатырьков вторую неделю лежит в больнице.

В прошлое воскресенье Леонид пришел в палату позднее всех. Отец лежал возле окна и читал книгу. У Леонида сжалось сердце при взгляде на его лицо, измученное болью, с комками морщинок у сухих уголков рта.

— Пришел, сынок! — обрадовался отец. — Мама говорила, что ты запоздаешь… Ну, как ваш воскресник?

Леонид неторопливо пододвинул стул к кровати, положил на тумбочку какой-то сверток.

— Сто десять деревьев посадили! — И с тревогой в голосе спросил: — Больно, папа?

— Да, что ж душой кривить, больновато, — признался отец. — Врачи говорят нежно: «камешки в почке», а мне кажется — булыжники ворочаются.

Он добродушно рассмеялся и положил шершавую ладонь на руку сына.

В палату вошла сестра. Она ходила между коек так осторожно, будто ступала босыми ногами по острым камням.

Где-то близко прозвонил на обед колокол, в окно Леониду видно было, как из машины выгружали фрукты.

— Как у вас с Балашовым? — спросил отец и поправил подушку. Ты бы как-нибудь привел его к нам домой…

Леониду очень приятна была и эта заинтересованность отца школьными делами, и его всегдашняя готовность помочь ему, и то, что разговаривал с ним отец, как с равным.

Но сейчас, в больничной обстановке, ему не хотелось говорить о школе — это казалось здесь неуместным.

— Мама собирается зайти к Балашовым, — сдержанно ответил он. — а Борис бывает у меня…

Он умолк и, ласково глядя на отца, стал неловко раскрывать сверток на тумбочке.

— Я вот тебе принес… — сказал он смущенно, поставив банку любимых отцом маринованных огурцов. Леонид разыскал их в магазине на другом конце города.

— Э, родной, вот этого-то мне как раз и нельзя! — с сожалением воскликнул отец и даже вздохнул. — Жалость-то какая, нельзя!

Леонид огорченно поглядел на банку и решительно завернул ее снова в бумагу.

— А ко мне вчера товарищи приходили, — сказал Василий Васильевич, и лицо его просветлело. — Наш цех на второе место вышел по заводу… Знаешь, как радостно?

От недавнего укола атропина зрачки его расширились и возбужденно блестели, он устало откинул голову на подушку. Палатная сестра издали посмотрела на Леонида, и тот, поняв, что пора уходить, встал.

— Ты за Таей приглядывай, — попросил отец, слабо пожимая руку Леонида, — ей усидчивости нехватает. Пусть она чаще вслух читает, с выражением…

…Сейчас, идя с Глебкой, Леонид вспомнил этот разговор с отцом и беспокойно подумал о сестре: «решила ли?»

Потом мысли его невольно возвратились к Балашову и товарищам. «Конечно, Костя прямее, душевнее Бориса, а Виктор скромнее и внутренне гораздо богаче его, но и Борис хороший парень, я в этом убежден; надо только, чтобы рядом с ним были добрые друзья».

Дома Леонида и Глебку уже ждала мать — Ксения Петровна. Она подогревала обед, и в кухне вкусно пахло жареным луком. На раскаленной плите клокотал и побулькивал суп.

— А, Богатырьковы прибыли! — увидя сыновей, радостно блеснула молодыми глазами быстрая в движениях и речи Ксения Петровна. — Тая, накрывай на стол! Мойте руки! — и, отбросив со лба прядь светлых волос, стала энергично скрести ножом кухонный стол.

Девочка с гордостью посмотрела на Леонида, и он, не спрашивая, понял, что задача решена.

Вчетвером они сели за стол. На матери было синее, в белую крапинку, платье, дети его особенно любили.

— Главному помощнику! — протянула Ксения Петровна Леониду тарелку супу, ласково улыбаясь круглым, с ямочками на щеках, лицом.

Глебка, вооружившись ложкой, терпеливо ждал своей очереди.

— Мамуня, — спросила Тая, поднимая на мать такие же голубые, как у нее, глаза, — Машу в комсомол приняли?

Богатырькова работала на заводе контролером, а помощницей у нее была молоденькая Маша Плетенцова, частая гостья в их семье и любимица Таи.

— Нет еще — готовится, — ответила мать и испытующе посмотрела на дочь, — да и тебе об этом пора подумать.

Девочка радостно вспыхнула.

— Мне только через три месяца можно будет…

После обеда Леонид ушел к себе заниматься. Тая, вымыв посуду, отправилась к подруге, в квартиру через коридор, а Ксения Петровна, поставив на стол швейную машину, склонилась над шпулькой.

— Мама, — обнял ее за шею Глебка, — а ты обещала рассказать, как Сталина видела.

— Раз обещано, значит, закон, — улыбнулась мать и немного отодвинула машину. — Ну, садись рядком, потолкуем ладком. — Глебка с готовностью подтащил свой стул к стулу матери, коленками уперся в ее колени и приготовился слушать.

— А дело было так… Приехали мы в Москву, рабочие с разных заводов, поговорить, посоветоваться, как еще лучше работать… И застал нас в Москве праздник майский. Пошли мы с утра на Красную площадь. Поглядел бы ты, что там было! Знамена, народ — вся Москва!

И как на беду — дождь. Да такой сильный! Так думаешь, кто-нибудь ушел? Ни один человек! Все идут, идут мимо трибуны. Ждут, вот-вот родной наш Сталин появится.

А дождь поутих и кое-где над площадью уже голубое небо проглянуло. Мы в это время как раз проходили мимо мавзолея, смотрим — Сталин!

Глебка сидел, затаив дыхание, устремив на мать горящие глаза.

— Рукой помахал, и каждому кажется — это ему привет… И будто солнышко засияло!

Свет лампы падал на сблизившиеся головы матери и сына. Было очень тихо. Пел свою песенку счетчик у окна. Из-за стены едва слышно доносились звуки пианино.

Леня у себя в комнате захлопнул книгу и начал негромко декламировать.

* * *

Костя, которому Богатырьков поручил «пробрать, как следует Афанасьева за драку», приступил к делу с присущей ему решительностью.

Разыскав в коридоре Игоря, он кратко сказал ему:

— После шестого задержись. Будет крупный разговор.

Сначала все шло так, как предполагал Рамков: он с Игорем отправился домой, путь их лежал через сад, и никто им не мешал. Костя, заранее продумавший, о чем он будет говорить, начал строго:

— Ты почему затеял драку?

В этом месте Игорь должен был оправдываться, а Костя — обрушиться на него со всей силой общественного гнева.

Но Игорь тихо сказал:

— Костя, я тебя очень уважаю…

У него дрогнул голос.

— Но ты пойми… если бы… о твоем отце… что он последний человек, и такая гадость, что дальше некуда…

— Во всяком случае, — не отказываясь от обвинительного тона, продолжал Костя, — я бы не дрался, а обратился к организации…

— Не могу… — еще тише, через силу сказал Игорь я опустил голову так низко, словно ее прижимал кто-то к его груди.

— … мой отец… правда такой… Он бросил нас…

Игорь начал рассказывать и не смог, зажал рот рукой, не давая вырваться рыданьям.

Горе товарища было таким огромным, так охватило все его существо, что Костя растерянно забормотал:

— Ну, что ты, что ты… Брось, — он стиснул хрупкие плечи мальчика, — мы тебе поможем. Вот чудак, да брось же!

Игорь, наконец, овладел собой и поднял голову.

— Я только тебе, Костя… Ничего, мы и сами… С мамой…

— Я понимаю… Я вот поговорю с Леней, с ребятами. Ну, тюка! Выше голову, гвардия! Вот так!

* * *

Девятиклассники Костя, Сема, Виктор и Борис договорились придти к Богатырькову под выходной день.

Юноши любили собираться в большой, просторной комнате Леонида. Им нравилось и спокойное гостеприимство хозяина, и то, что мать Леонида тактично не заходила в комнату сына, когда там находились его друзья, и то, что они могли свободно говорить обо всем и чувствовать себя непринужденно.

Леонид больше, чем с другими, дружил с Костей Рамковым, — у них было много общих интересов, дел, и эта дружба приближала Богатырькова ко всем девятиклассникам, которых он шутливо называл «нашими преемниками».

Первым пришел Костя. По тому, как он с размаха нацепил свою фуражку на крючок вешалки, как стал прохаживаться по комнате, Леонид сразу определил, что его друг чем-то взволнован.

— Леня, — останавливаясь, тревожно сказал Костя, — с Игорем Афанасьевым дело сложнее, чем мы предполагали.

— Упорствует?

— Нет, не то… Ты знаешь, почему он все забросил? У него страшный разлом в семье.

Костя опять начал быстро ходить по комнате.

— Я бы таких отцов, что думают только о себе… я бы их выселял на необитаемый остров, как вредный для общества и государства элемент!

Леонид улыбнулся.

— Ты всегда предлагаешь самые крутые меры.

— Ты бы посмотрел на Игоря! Он извелся. Слушай, ему надо помочь! И помочь немедленно!

— Хорошо, комитет комсомола помирит отца и мать Афанасьева.

— Неуместная и бездушная шутка! — вспылил Костя. — Ты так рассуждаешь, потому что сам не знаешь, что такое разбитая семья!

Леонид пожалел, что так необдуманно пошутил. Еще до войны отец Кости бросил семью и, хотя с тех пор прошло много лет и отец Кости погиб на фронте, юноша не мог простить ему измены.

— Ты извини, — взял друга за локоть Леонид, — я сам готов помочь Игорю в учебе.

— Помоги, — сразу смягчаясь, попросил Костя, — но только главное: поддержать Игоря морально.

В комнату вошли Сема, Виктор и Борис, и сразу стало так шумно, как в классе на перемене.

— Братцы, поиграем в слова! — предложил Сема.

— А какое слово возьмем?

— Равнодействующая!

— Превосходство!

— Электрификация!

Остановились на слове «электрификация» и начали из него составлять меньшие.

Победителем, по-обыкновению, вышел Виктор.

— Ферт — такого слова нет! — доказывал Костя.

— Есть, — мягко возражал Виктор, глядя на Костю добрыми светлыми глазами, — это старинное название буквы «ф» и, кроме того, так называют самодовольного, развязного человека, который ходит как бы подбоченясь, как эта буква…

— Так ты бы сразу и сказал, что это наш Борька! — воскликнул Костя и, довольный шуткой, откинулся на спинку стула.

— Кустарное остроумие! — самолюбиво насупился Балашов.

— Ну, уж и обиделся, и обиделся! — протянул Костя и добродушно толкнул несколько раз Бориса ладонью в плечо.

— Давайте проведем блиц-турнир! — вскакивая, предложил Костя.

Шахматный турнир они закончили через полчаса и хохоча надели на шею чемпиону Семе мохнатое полотенце с подвязанной к нему луковицей.

— Там-та-ра-ра-ра-рам! — играл на губах туш Костя, а остальные, в такт ему, пристукивали подошвами.

— Я сейчас, — сказал друзьям Леонид и вышел в другую комнату.

Через минуту он принес отцовскую плащпалатку. Они расстелили ее во всю ширину на полу и каждый устроился поудобнее. Костя сел, скрестив ноги, Борис расположился полулежа, Сема, Виктор и Леонид привалились спинами к ножкам стола и кровати.

Друзья притихли и повели серьезные разговоры.

— Лучше всего читать первоисточники, — по-мальчишески важничая, говорил Сема, — ты понимаешь, — опираясь рукой о пол, повернулся он к Леониду, — нельзя быть, скажем, настоящим химиком, не изучив «Диалектики природы», не зная истории. Будешь узким специалистом, ограниченным человеком.

Леонид опять ненадолго вышел и возвратился с тарелкой, доверху наполненной подрумяненным «хворостом» в сахарной пудре.

— Дань мамаши нашему хуралу, — шутливо сказал он, — ставя тарелку на плащпалатку посреди комнаты.

Костя вытащил «хворост» подлиннее и, понюхав, понимающе сообщил:

— С ванилью!

Комната наполнилась аппетитным хрустом, и очень скоро тарелка опустела.

Рамков лег на живот, подперев щеки руками. Лицо его стало, строгим и мечтательным.

— Вы, друзья, думали уже, кто кем будет?

Виктор подумал: «Учителем», Леонид — «Конечно, электриком», Сема вслух сказал:

— Я бы хотел стать авиаконструктором.

А Борис промолчал.

— Я буду офицером, — признался Костя, расширив, словно полыхнувшие внутренним огнем, глаза, и голос его прозвучал со страстной убежденностью.

Он помолчал и добавил:

— Таким, каким был Сергей Иванович!

— Что-то орденов у него не богато… — небрежно заметил Борис и лег на спину.

Костя, возмутившись, вскочил.

— Да разве это главное? — сверкнул он на Бориса огромными глазами. — Выполняй самоотверженно долг и тебя будут чтить, уважать. И потом у Сергея Ивановича медаль «За отвагу». Не знаю, как ты, а я эту медаль очень высоко ценю — она боевая… и если бы я выбирал…

— Да ты не кипятись, это я просто так, — примирительно сказал Борис и улыбнулся. — Сергей Иванович, конечно, был храбрым офицером. — А про себя подумал: «Самое главное — честно служить Родине».

Рамков сразу успокоился и сел. Наступила тишина.

— Я вам даже больше скажу, — доверчиво проговорил Костя, — я хочу стать политработником. Разве не благороднейшее дело воспитывать наших воинов?

— Да, уж ты воспитатель! — с одобрительной улыбкой подтвердил Леонид, и все понимающе переглянулись, вспомнив, как в прошлом году Костя один заставил весь класс отказаться от неверного поступка.

В городе последний день шел интересный фильм, и они, тогда восьмиклассники, решили уйти с уроков. Кто-то подложил бумажку в патрон лампочки и торжествующе объявил: «Ура, света нет, айда в кино!» Все подхватили сумки, портфели и с радостными криками устремились к выходу. Но в дверях стоял Костя. Выражение лица его было решительным, он распростер руки и, словно для удара, подставил грудь.

— Ребята, — с тревогой закричал он. — Нельзя!

В его взгляде было столько убежденности, горячего желания остановить товарищей от неверного шага, что они невольно подчинились ему и отхлынули от двери.

…В соседней комнате Глебка что-то громко рассказывал матери, слов нельзя было разобрать, но доносился смех Ксении Петровны и звонкий голос малыша…

— Мы на комитете решили, — сказал Леонид, продолжая разговор, — провести в школе диспут на тему: «Что нам больше всего нравится в людях».

— Шумим, братцы, шумим, — насмешливо бросил Борис и повернулся на бок.

Леонид нахмурился, внимательно посмотрел на Балашова серыми продолговатыми глазами.

— Напрасно ты вышучиваешь каждое наше хорошее дело, — сказал он. — Ты, Борис, сам того не замечая, откалываешься от коллектива.

— Это ты сказал как Леонид или как ответственный товарищ Богатырьков — государственный деятель нового типа? — иронически приподнял бровь Балашов.

Обычно сдержанного Леонида на этот раз взорвало и, как это бывает со спокойными людьми, когда их кто-нибудь выведет из себя, лицо его стало неузнаваемым, оно то бледнело, то волна краски заливала его. Он вскочил и с негодованием взглянул на Балашова.

Виктор испуганно встал, Сема растерянно бормотал:

— Ну, что ты, Борис, разве можно так?

— Однако ты не очень-то гостеприимный хозяин, — криво улыбнулся Борис.

Леонид, овладев собой, недовольно подумал: «Да что я на самом деле?» — и, тяжело дыша, опустился на пол.

Костя гневно посмотрел на Бориса.

— Леня — хозяин и ему, может быть, неудобно тебе все сказать… Так это я, как гость, сделаю…

Костя пальцами обеих рук забросил свои рассылающиеся волосы назад и, отчеканивая каждое слово, произнес:

— Мы недовольны тобой. Откуда у тебя такой гонор? Почему ты не считаешься с нами, с интересами школы, учишься кое-как? Ты стал походить на стеклышко, возомнившее себя солнцем. Имей в виду, если ты не изменишься, то станешь чужим для нас человеком!

— Правда, Борис, — мягко поддержал Костю Рамкова Виктор, и его круглые, в золотистом пушке, щеки порозовели, — ты должен понять, что если хочешь иметь друзей, надо прежде всего самому быть другом.

Борис гибким движением поднялся.

— И здесь нравоучения, — процедил он сквозь зубы и, быстро одевшись, вышел.

Леонид чувствовал неловкость. От вспышки гнева у него не осталось и следа, но было досадно, что так хорошо начавшийся вечер закончился неудачно, и он — старший здесь и хозяин — не смог предотвратить этой стычки.

— Мы все на него так навалились… — виновато сказал он.

— Пусть подумает! Когда-нибудь ему надо было это сказать, — непримиримо возразил Костя и так крутнул пустую тарелку, что она закружилась на плащпалатке. — И лучше раньше, чем когда уже будет поздно, — решительно закончил он.

— Борис не такой уж плохой парень, — заметил Леонид, — фанфаронство у него напускное. В прошлом году знаете, как он помогал Диме Федюшкину из шестого «Б», когда Дима вышел из больницы? Объяснял по математике, делился всем…

Богатырьков сокрушенно вздохнул.

— Нет, комсомольцам его отталкивать от себя нельзя, — убежденно сказал он. — Ведь Борису жить и работать в нашем государстве, и нам не безразлично, каким он станет.

— Может быть, расшаркаться? Извиниться? — загорячился Костя: — Он, видите ли, в прошлом году помогал! Ура, ура! Ты пойми: учится с прохладцей, от роли в пьесе отказался, наплевал на коллектив, на работу в сад не вышел… — ах, у него голова болит! — учителям грубит. Так что, прикажете ему спасибо сказать? Или делать вежливое лицо? Не желаю! Категорически не желаю! Пусть подумает! И если у него не кровь, а нейтральная химическая жидкость, и для него наше мнение — ничто, он мне не товарищ! — Костя обнял руками колено и, упершись в него подбородком, стал напряженно смотреть в одну точку на полу.

Борис в это время шел по улице и мысленно вел спор с самим собой. «Они правы… Да, но об этом можно было сказать иным тоном… Подействует на тебя иной тон, когда ты стал эгоистом… Это неправда, я ценю их дружбу».

Мимо прогрохотал трамвай. В другое время Борис побежал бы и на ходу вскочил на подножку вагона, но сегодня он плелся, сгорбившись и втянув голову в плечи. Невеселые мысли не давали ему покоя.