В длинной светлой учительской, с высокими окнами — шумно, как на ином уроке рисования. Два учителя — всегда педсовет, в комнате же человек двадцать, а это — по крайней мере педагогическая конференция.

Учителя особенно любят эту комнату, где со стены внимательно смотрит сквозь очки без оправы мудрый Макаренко, где красные флажки отмечают на карте Китая продвижение народных войск, где можно досыта побеседовать, прочитать «Учительскую газету» и выпить стакан чаю.

Солидный бритоголовый географ Петр Васильевич, добряк и знаток своего предмета, блаженно откинувшись на спинку дивана, рассказывает меланхоличной «француженке» о своих летних приключениях. Каждое лето с рюкзаком за плечами он совершает дальние походы и потом весь год рассказывает о них.

— Представляете, Капитолина Игнатьевна, добрался я до вершины Ай-Петри и вдруг — ливень, настоящий крымский ливень!

Капитолина Игнатьевна широко раскрывает глаза и восклицает по обыкновению трагически и слегка в нос:

— Это уж-жасно!

Искусно сделанная прическа почти совсем прикрывает ее большие уши. Она любит яркие длинные платья, большие сумки и крупные брошки.

У правой стены комнаты, под газетой «Учитель», сидит в кресле маленький ворчливый Глеб Степанович Багаров. Он влюблен в свой предмет — химию и неутомим в выдумках. Ребята прозвали его благосклонно-иронически «Сгусток энергии».

До поздней осени Багаров ездит на велосипеде. Перед каждым уроком химии несколько учеников-добровольцев стерегут появление Глеба Степановича. Вот вдали показывается маленькая фигурка, изо всех сил нажимающая на педали.

— Едет! — восторженно кричат снизу наблюдатели, и весь класс прилипает к окнам, — а дежурный спешит приготовить лучший сухой мел.

Ученики снисходительно прощают Глебу Степановичу рассеянность, и когда он, увлекшись, стирает с доски пальцами, они только добродушно перемигиваются, — мол, видели, в какой азарт вошел человек?

Однако Багаров всегда чем-то недоволен, кто-то ему вечно мешает работать так, как хотелось бы, суживает размах, приглушает инициативу. Он ссорится с бухгалтером школы из-за недополученных на стеклодувную мастерскую денег, с завучем — из-за невыписанной аппаратуры, с завхозом — ревнуя его к другим, и даже с директором, который, по мнению Багарова, уделяет больше внимания физическому кабинету, чем химическому. И хотя во время отпуска он вместе с Борисом Петровичем сутками пропадает на охоте, это ему не мешает, когда дело касается его бесценной химии, вступать в бон и с Волиным.

Громовым голосом, неожиданным для его маленького роста, он требует:

— Дайте мне развернуться!

Ему давали. Но он считал, что этого мало и требовал большего.

…Математики, собравшись в дальнем углу учительской, оживленно обсуждают чей-то урок; возле шкафа с книгами физкультурник Анатолий Леонидович рокочущим баском говорит молоденькому биологу:

— Вы знаете, как силен во мне школьный рефлекс? — он делает испуганное лицо. — Вчера пошел с женой в театр. Ну, в фойе обычный шумок. Так я чуть было не крикнул: «Тише!»— Анатолий Леонидович вздыхает: — Чисто профессиональное!

Учитель биологии улыбается, и его широко поставленные лукавые глаза превращаются в темные щелочки.

— А мотоцикл ваш жив? — спрашивает он Анатолия Леонидовича.

— Жив и здравствует! — с задором отвечает физкультурник, сверкнув рядом золотых зубов..

Анатолий Леонидович страстный мотоциклист. Из каких-то старых, неведомо где раздобытых частей, он вместе с ребятами собрал для кружка дребезжащий, бьющийся в припадке мотоцикл, при виде которого Фома Никитич неизменно отплевывался. Но как сияли лица создателей этого чуда, когда их сооружение победоносно проехало несколько шагов по школьному двору!

Учителя сидят на диванах, на стульях у стола, одни записывают что-то в журналы, другие переговариваются.

Снова раздается голос Анатолия Леонидовича.

— Фаина Михайловна, — вкрадчиво обращается он к худенькой ясноглазой женщине с прозрачной кожей лица, — а вы знаете серенаду, посвященную вам вашими признательными учениками?

Преподавательница пения Фаина Михайловна всплескивает руками и мелодичным приятным голосом говорит:

— Неужели? Это интересно! Расскажите!

Приняв торжественную позу, заложив руку за борт пиджака, физрук нараспев произносит:

Фаина Михайловна звонко смеется.

В учительской Стоял негромкий, приглушенный гул, Яков Яковлевич назвал бы его «рабочим».

Беседуют об удачах и поражениях, радуются и возмущаются, но в каждом слове чувствуется страстная заинтересованность своим делом. И хотя говорят на десятки различных тем — об охоте и новом мотоцикле, о телевидении и балете, — в гамме голосов звучит этот постоянно повторяемый мотив. То там, то здесь слышится:

— Если учитель дает отрицательную характеристику, ни в пионеры, ни в комсомол принимать нельзя!

— Вы знаете, «Педагогическая поэма» вышла на болгарском языке…

— Ермолаев из пятого «В» сегодня сказал вместо «безобразничает» — «вульгарничает»!

— А у меня один знаток вместо. «жемчужина» написал «джем-чужина», джем-то он хорошо знает!

Рудина, увидев вошедшую Серафиму Михайловну, обрадованно подбежала к ней. Усадив на диван, стала оживленно рассказывать:

— Дала я им тему: «Кем бы стал Ванька Жуков, если бы жил в Советской стране?»

— Ну и что же? — спросила Серафима Михайловна и одобрительно, словно говоря «хорошая ты моя выдумщица», посмотрела на Анну Васильевну.

— Ой, чего только не написали! Определили Ваньку и в ремесленное училище, и в суворовское, и в институт, и дедушка приехал к нему, а потом Ванька стал героем Отечественной войны…

— Это они напишут! — улыбнулась Серафима Михайловна. — А как дела идут с подарками для родителей? Вы, Анечка, имейте в виду, если надо что-нибудь раздобыть — картон или фанеру — мои пострелята вам притащат с превеликим удовольствием.

Неделю назад Анна Васильевна предложила ученикам седьмого класса «Б» сделать к празднику Октября подарки родителям.

Предложение встретили скептически:

— Да ну!

— Что же мы подарить можем?

— Это они нам должны дарить!

Учительница возмутилась:

— «Должны!» А почему не вы, пионеры, должны? Знаете, как бы это интересно получилось? Полная тайна! Приглашаем на вечер ваших родителей. И вдруг сюрпризы: кто рисунок им подарит, кто полочку сделает, стихотворение напишет. А потом и в других классах начнут…

Она сумела их увлечь.

— С подготовкой все в порядке. Ученики — молодцы, — с гордостью ответила Анна Васильевна. — А вот их учительница сплоховала. Боюсь я завтрашнего семинара!

Серафима Михайловна и Анна Васильевна учились в вечернем университете марксизма-ленинизма. Завтра предстояла первая беседа.

— А мы сегодня, в порядке подготовки, пойдем в Дом учителя на лекцию, хотите? — предложила Серафима Михайловна. Рудина согласилась, они решили встретиться вечером.

В это время учитель биологии подсел на диван к Сергею Ивановичу и стал рассказывать:

— Вчера Пронин футбольным мячом разбил в классе стекло.

Анна Васильевна прислушалась.

— Я возмутился, а Пронин мне в ответ: «Ну, что тут такого? Я заплачу!» Понимаете? Он заплатит! Сегодня я в этом классе в конце своего урока минутки три урвал — прочитал отрывок из пьесы Островского — купчина разгулялся, кричит: «Бей, круши, за все заплачу!» Что же вы думаете? — Дошло! Пронин встает и виновато говорит: «Я тогда вам ответил, как купец»…

— Хорошо, что вы рассказали об этом случае, — подошла Анна Васильевна. — Я тоже кое-что предприму, и не только в этом классе.

Она вспомнила давний разговор с отцом Пронина, после той встречи отец часто звонил ей по телефону и приходил в школу. «Надо попросить его, — подумала она, — провести беседу со всей дружиной… рассказать, как рабочие охраняют Социалистическую собственность».

* * *

Яков Яковлевич быстро, словно догоняя кого-то, вошел в учительскую. Остановившись у стола, он обвел всех загадочным, сияющим взглядом и, подняв руку ладонью вперед, произнес:

— Товарищи! Минуточку внимания!

В выражении лица завуча, его торжественно приподнятой руке, было что-то до того значительное, что заставило всех сразу умолкнуть.

— Товарищи, — повторил завуч, — рад сообщить вам… Академия педагогических наук утвердила для чтения работу Серафимы Михайловны… Зимой Серафиму Михайловну вызовут в Москву…

Все знали, что Бокова, вот уже третий год, пишет работу о воспитании чувства чести у школьников, многие учителя помогали ей, и сообщение завуча принято было с радостью.

Сразу зашумели, словно посылали их всех, окружили растерявшуюся Серафиму Михайловну, пожимали ей руки, обнимали и напутствовали:

— Серафима Михайловна, главное — не теряться!

— В добрый путь!

— Восемнадцатая школа в гору пошла!

— А я завидую, по-хорошему завидую!

— Серафима Михайловна, давайте еще разок обсудим на педсовете ваши тезисы!

Бокова, взволнованная, оглядывалась вокруг, отвечала на рукопожатия.

— Мы и там будем вместе… Я расскажу прежде всего о вашей работе…

Она раскраснелась и сразу помолодела.

Багаров протиснулся к ней поближе.

— Серафима Михайловна, дорогая, — умоляюще начал он, — зайдите там в сто десятую школу, у них, говорят, в химическом кабинете… Короче, я приготовлю вам вопросничек.

— Хорошо, зайду, — с готовностью согласилась Серафима Михайловна, нисколько не удивляясь просьбе. Багаров сам охотно выполнял такие поручения.

— А на Садовом кольце, около Каляевской, есть магазин наглядных пособий… — продолжал Багаров.

Бокова покорно приняла и это поручение.

— Серафима Михайловна, — осуждающе глядя на Багарова, сказал завуч, — я дам вам несколько интересных работ восьмиклассников на тему: «Как мы боремся за честь школы».

— Вот за это спасибо! — обрадованно воскликнула Бокова.

— А мы с комитетом комсомола подготовим вам фотоальбом о Герое Светове, покажете в Академии, — раздался голос Сергея Ивановича.

— Вы в Москве остановитесь у мамы… Обязательно! — требовала Анна Васильевна.

— Но, может быть, это неудобно? Я стесню ее…

— Неудобно? — с недоумением, поражаясь такому предположению, переспросила Рудина. — Да вы никогда не можете стеснить мою маму!

В дверь учительской просунулась голова Бориса Балашова:

— Сергей Иванович, вы меня вызывали? — разыгрывая заинтересованность, спросил Балашов.

Кремлев нахмурился. Извинившись перед Серафимой. Михайловной, он направился к Балашову, отвел его в сторону и тихим властным голосом стал за что-то отчитывать. Можно было разобрать только: «Долго ли это будет продолжаться?.. ответственность… самоуважение». Балашов побледнел. Наконец классный руководитель отпустил его.

К Сергею Ивановичу подошел завуч. Вопросительно посмотрел на Кремлева:

— Напутствовали?

— Надолго запомнит, — коротко бросил Кремлев.

— А вот и напрасно, коллега, вы его именно сейчас вызывали, — мягко сказал Яков Яковлевич, — Этими внушениями в перемену мы только взбудораживаем, выключаем виновника из очередного урока, да… и правду сказать… мешаем своим товарищам отдохнуть.

Сергей Иванович удивленно посмотрел на завуча: «Вот о чем не подумал»… И вдруг сделал для себя открытие: ни сам Яков Яковлевич, ни директор никогда не выговаривали учителям перед уроками. В этом был свой смысл.

* * *

В учительскую вошел Борис Петрович.

— Кто ко мне на урок, товарищи? — громко спросил он. — Прошу в физический кабинет.

Раздался звонок. Несколько человек пошло за Волиным. В коридоре им встретились торопливо идущие учителя. Это была неисправимая категория вечно «въезжающих» в перемену. Не успевая записать пройденное, они, к огорчению товарищей, всегда с опозданием, под самый звонок, приносят в учительскую журнал и, на ходу протягивая его преемнику, говорят извиняющимся тоном: «Несу, несу! Простите, на минуточку задержался»…

Анна Васильевна, идя рядом с Боковой, виновато прошептала:

— У меня сегодня на уроке неприятность произошла: неверно назвала год рождения Некрасова. А они сразу заметили… Я не стала выкручиваться и говорю честно: «Ошиблась».

— И правильно сделали, — одобрила Бокова, — ошибиться каждый может, а лгать да изворачиваться — никому не простительно!

…Бориса Петровича учителя называли в шутку между собой «возмутителем спокойствия». Он с готовностью подхватывал каждое интересное начинание, не давал никому зазнаваться, жить прошлой славой и любил говорить, что нельзя авторитет завоевать однажды на всю жизнь, что его следует постоянно поддерживать и укреплять настойчивым трудом.

Волина неспроста назвали «возмутителем спокойствия». Он приглашал ученых города в школу на «Ломоносовские чтения», вместе с учителями посещал вечерний университет, сооружал с ребятами ветродвигатель. Если, придя на урок к учителю, Борис Петрович «с пристрастием» проверял знания детей или на педсовете придирчиво критиковал урок, то получалось это у него не желчно, не зло, а так, что учитель чувствовал — это делается для его же собственной пользы, и после кипения страстей дружба с директором становилась еще крепче.

Борис Петрович умел легко и просто сходиться с людьми: с охотником поговорить об охоте, с сельским плотником — о том, как лучше строить избу — в «лапу» или в «крюк», с пчеловодом — о таинствах сбора меда, и его искренняя общительность привлекала к нему людей.

Чутко прислушиваясь к работе школьного механизма, Волин сразу улавливал нарушение ритма или «холостой ход» и, опираясь на коллектив, принимал меры, чтобы подъемы были решительней, а спады — неопасными. Он понимал: успех школы зависит от учительского коллектива, и все свои душевные силы, весь свой большой опыт направлял прежде всего на создание такого коллектива.

Но первейшей и святой своей обязанностью Борис Петрович считал — быть честным учителем физики. Никогда, даже в дни самой большой занятости, он не отодвигал подготовку уроков на второй план. Если бы он это сделал, то потерял бы уважение к себе.

* * *

На урок Бориса Петровича пошли все, кто был свободен в этот час.

Борис Петрович не любил специально подготовленные «открытые уроки», называл их расписными пряниками, считал, что любой урок должен быть открытым, что к каждому из них учитель обязан готовиться так, словно бы знал наверное, что к нему придут взыскательные критики.

Когда учителя вошли в физический кабинет, девятиклассники были уже там. Двое из них — ассистенты — заканчивали расстановку приборов на длинной невысокой стойке.

Распределительный щит, реостаты, гальванометр делали комнату похожей на кабину какого-то фантастического корабля для межпланетных путешествий.

Кабинет физики был гордостью школы, ее детищем. Ученики своими руками собрали генератор, сделали киноэкран, подвели электропроводку к каждому столу, нарисовали портреты великих русских изобретателей и сталинских лауреатов-физиков.

Внес свою лепту и завхоз Савелов: две великолепные доски были его вкладом.

Учителя сели за дальние столы. Сергей Иванович оказался рядом с Анной Васильевной. Впереди них расположились Корсунов, Серафима Михайловна и Яков Яковлевич.

Волин начал урок не по укоренившемуся шаблону, не с опроса, а с рассказа. Тема — «Центростремительная сила» была, как назвали бы ее искатели внешних эффектов, «невыигрышной». По всему чувствовалось, что это обычный для Бориса Петровича урок, какие он дает всегда.

В синей куртке, седоволосый, торжественный, Волин походил на всемогущего волшебника: протягивал руку — и зажигалась лампочка, делал плавное движение — и гудели приборы. Он передвигал рычажки пульта, вращал центробежную машину, вызывал отвечать с места то одного, то другого ученика, рисовал на доске цветными мелками и уточнял ответы. Было такое впечатление, что класс вслед за учителем втянут в стремительное движение мысли, что какими-то невидимыми путями ему передается энергия учителя.

— Как вы думаете, почему наружный рельс железнодорожного полотна на заворотах приподнят? — пытливо спрашивал он у класса и тотчас же десятки рук тянулись вверх.

— Я вам позже задачу дам: рассчитать мертвую петлю, сделанную впервые в истории отважным русским летчиком Нестеровым, — мимоходом сообщил учитель, и любители таких задач нетерпеливо заёрзали на своих местах.

— Борис Петрович, — поднялся Рамков, — если можно, дайте сегодня.

Волин улыбнулся.

— К ее решению надо подойти…

Сразу после звонка все, кто был на уроке, собрались в учительской на обсуждение.

— Только без любезных расшаркиваний, — предупредил учителей Борис Петрович. — Прошу говорить, как всегда — прямо и честно.

Первым выступил Кремлев.

— Урок хороший, но, думаю, Борису Петровичу интересно послушать о кое-каких мелких недостатках, более приметных со стороны, а нам обменяться мыслями…

— Несомненно!

— Мне кажется, Борис Петрович, — продолжал Кремлев, — что когда отвечал Машков, вы напрасно остановили его на полуфразе… Интересно, как бы он дальше изложил свою мысль, какова логика построения…

Волин быстро записывал что-то у себя в тетради, но стоило Кремлеву на секунду умолкнуть, как он попросил:

— Вы продолжайте, продолжайте. Я внимательно слушаю.

— Полагаю, что физика как предмет, — Кремлев сделал шаг к столу, за которым сидели товарищи, — должна питаться и историей техники. Тогда научные положения предстанут в развитии. Я имею в виду не только исторические справки, но и сравнения, биографии ученых, борьбу этих ученых за новое, за приоритет нашей отечественной науки. Здесь и я, как историк, могу, Борис Петрович, быть полезен вам. Нам надо вместе подумать над этим…

Потом стала говорить, робея и смущаясь, Анна Васильевна. Она словно бы извинялась за то, что вот осмеливается высказывать свое мнение об уроке такого мастера, как Борис Петрович, но вскоре преодолела робость и, прижав руки к груди, взволнованно говорила:

— Я чувствовала движение самостоятельной живой мысли учеников. Нам всем надо стремиться развивать это движение… Вы простите, я, может быть, говорю неясно… Было дано много фактов, сделано много опытов, но все это — в системе, ученики подведены к пониманию законов диалектики… Об этом Энгельс говорил: вовсе не следует диалектические законы вносить в природу извне, а надо их найти в природе… Так? — спросила она у Бориса Петровича.

— Так, — с удовольствием подтвердил Волин, приподняв голову, и перестал писать.

— Вот вам и воспитание в обучении! — воскликнула Анна Васильевна будто сама сделала открытие, и все улыбнулись, а Яков Яковлевич с юмористической назидательностью оказал:

— Что и требовалось доказать!

Вечером Сергей Иванович и муж Серафимы Михайловны остановились у дома Рудиной, а Серафима Михайловна вошла в ворота.

Рудина заканчивала в это время письмо к подруге в Красноярск.

В маленькой комнате было тепло и тихо. Белоснежное покрывало на узкой высокой кровати, сияющие белизной скатерть и занавес на окне делали комнату светлой даже в наступающих сумерках.

На минуту Анна Васильевна перестала писать, задумалась, глядя в окно. С Варей, которой сейчас писала, она дружила в институте: они любили вот такими вечерами ходить вместе по Москве и мечтать о будущем.

Как она живет сейчас, хохотушка Варя? Она пишет, что вышла замуж, скоро станет матерью. Варя — жена и мать! Это как-то не вязалось с представлением о маленькой, смешливой непоседе, о Варюшке, которая на своем первом уроке, слушая бойкий ответ ученика, вдруг встревоженно остановила его, боясь, что ей ничего не останется рассказывать:

— Хватит, хватит, дальше я сама…

Когда студенты разбирали ее урок, Варя призналась: «Меня латка на классной доске загипнотизировала. Пишу мелом, хочу эту латку обойти и никак не могу, все на нее натыкаюсь».

Анна Васильевна придвинула лист бумаги и продолжала писать:

«Я здесь нашла таких товарищей, которые делают мою жизнь полной и радостной. Помнишь, ты всегда подтрунивала надо мною, называла неисправимым романтиком, говорила, что я склонна идеализировать людей. Право же, ты заблуждалась: просто книги Горького научили меня искать в людях прежде всего хорошее, чистое… И мне очень везет на встречи с хорошими людьми».

Предзакатное небо окрасило в розовый цвет лист бумаги, тонкие пальцы Анны Васильевны, ее лицо. Вечерние краски сгущались, наполняли комнату синеватыми тенями, но Рудина продолжала быстро писать — свет включать не хотелось.

«Варюша, близкая моя! Если бы знала ты, как я счастлива сейчас! Нет, это не самодовольство. Я знаю, у меня есть и болезненное самолюбие, и вспыльчивость, и нехватает терпеливости… но рядом такие люди! Они помогут мне все преодолеть. Понимаешь, рядом с ними нельзя быть плохой»…

В дверь постучали. Вошла Серафима Михайловна и сразу заполнила собой комнату, внесла в нее волну шума — громким голосом, решительной походкой. На эту квартиру Анна Васильевна переехала недавно, и Бокова здесь еще не была.

— Нашла-таки вас! Анечка, почему сумерничаете? Почему не одеваетесь? Нас ждут внизу мой муж и Сергей Иванович.

— Да я готова, — обрадованно сказала Анна Васильевна и повернула выключатель. Яркий свет на секунду ослепил их. Серафима Михайловна, прищурившись, весело смотрела на Аню. На ней было коричневое вышитое платье, и вся она с крохотными мочками ушей, черной родинкой над припухшими, наивными губами — показалась сейчас Серафиме Михайловне такой милой, свежей, юной, так вдруг растревожила ей сердце воспоминаниями о ее собственной молодости, что Бокова не удержалась и чмокнула девушку в щеку.

— В поход, в поход! — воскликнула Серафима Михайловна, делая вид, что не замечает, как смущенно зарделась Анна Васильевна от ее ласки.

Девушка спрятала в книгу письмо, поправила стопку ученических тетрадей на столе и, надев пальто, подошла к зеркалу. Бокова в ожидании ее остановилась у стола.

На всех вещах в этой светелке, как тотчас же назвала ее про себя Серафима Михайловна, лежал тот отпечаток девичьих рук, что сразу бросается в глаза, придает комнате свою особую прелесть.

Над столом в рамке репродукция картины Шишкина «Апрель»: стая грачей взвилась над по-весеннему оголенными деревьями, проступили лужицы подтаявшего льда на реке, и лодка на берегу, накренившись, привалилась к прибрежным безлистым кустам.

Возле стола, на этажерке — ровные ряды книг, пожалуй, их было больше всего в комнате.

Серафима Михайловна осторожно отодвинула узкую высокую вазу на столе с лиловыми слегка присушенными цветами «Сентябринами», как называли их в этих краях, и взяла в руки вышитую дорожку.

— Новая? — спросила она, с интересом разглядывая рисунок, сделанный художественной гладью.

Через несколько минут они вышли на улицу.

— Претите, что заставили вас ждать, — извинилась Анна Васильевна, когда они подошли к Бокову и Кремлеву.

— Пора им привыкать — густым голосом заявила Серафима Михайловна. — Рыцари, за нами! — скомандовала она и, продев руку под локоть Анны Васильевны, ласково привлекла девушку к себе: — Литераторша вы моя!

Они шли впереди мужчин, и Серафима Михайловна громко рассказывала:

— Я вашего Балашова встретила у школы, остановила: «До меня дошли слухи, Борис, что вы неважно учитесь… — дурная слава». Так, поверите ли, — оскорбился: «Это мой вчерашний день, — говорит. — Сведения, поступившие к вам, задержаны доставкой».

Они рассмеялись: Серафима Михайловна — баском, Анна Васильевна — звонко. Уж очень все это походило на Балашова, и они сейчас так ясно представили его, словно увидели перед собой.

— За Бориса сейчас и комсомольцы и мы все основательно взялись, — сказала Рудина. — Между прочим, он мои задания по литературе выполняет так, что любо слушать и читать.

— Вы представляете, Анечка, — воскликнула старая учительница, делая такие крупные шаги, что Анна Васильевна едва поспевала за ней, — читала я своим мальчишкам «Слово о полку Игореве»:

Поднимается Петр Рубцов, есть у меня такой су-у-рьезный юнец, и вывод делает:

— Сплочения не было, вот и силы не было!

Серафима Михайловна с гордостью посмотрела на Анну Васильевну, призывая ее в свидетели исключительной развитости своих детей.

— Я поручила, Серафима Михайловна, Виктору Долгополову провести у вас в классе беседу: «Что значит быть пионером?» — ведь скоро у вас все они станут пионерами.

— Скоро, скоро! А вы, Анечка, когда проводите сбор в шестом «А»? Хочу прийти с Плотниковым — пусть посмотрит, послушает, уж больно тема для него подходящая: «Терпение и труд — все перетрут». В самую точку!

— Послезавтра. Приходите!

Они вышли на неширокую улицу. Коридор из деревьев упирался в темносинюю пропасть неба.

— Жаль мне будет расставаться со своими пострелятами, — призналась Серафима Михайловна. — Никак привыкнуть к таким разлукам не могу, как доведу до пятого класса, так жаль отдавать их. Да, кажется, в первом классе, что я получу в следующем году, будут и девочки, и мальчики…

— А я своим девятиклассникам предложила: прочитайте «Грозу» Островского и подумайте — кто виноват в гибели Катерины? — посмотрела на Серафиму Михайловну увлеченно загоревшимися глазами Анна Васильевна, — какие споры поднялись, какие споры! Вы знаете, как они любят изрекать философские истины, и все таким «высоким штилем». «Дикой — носитель грубой самодурствующей силы!»… А в общем-то мнения разделились: Рамков говорит: «Борис виноват!», Балашов: «Я считаю — Кабанова и ее милый сыночек», «Нет, — кричит Сема, — религиозные суеверия Катерины». И только наш классный мудрец Витя Долгополов застенчиво изрек: «Я думаю, Катерину погубил уклад тогдашней жизни».

* * *

…Слушателей собралось в Доме учителя много, лекция о международном положении была интересной, но лектор — высокий мужчина с быстрыми движениями рук — несколько позировал, «играл», и это не понравилось Сергею Ивановичу.

Каждый раз, когда лектор театрально замирал, готовя эффектную фразу, многозначительно приподнимал указательный палец правой руки, Кремлеву становилось неловко, он морщился, словно от боли. «Хороший лектор, — досадуя, думал он, — и не понимает, что сила в естественности. Попробовал бы говорить так перед учениками!»

Не понравилась Сергею Ивановичу и склонность докладчика к многозначительным недомолвкам.

После лекции Сергей Иванович попросил своих товарищей подождать его несколько минут у выхода, а сам прошел в кабинет заведующего Дома учителя, где лектор в это время надевал пальто. Больше никого в кабинете не было.

Сколько раз внушал себе Кремлев, что не станет вмешиваться «не в свои дела», но всякий раз нарушал обет, потому что каждое дело считал своим, не мог равнодушно проходить там, где чувствовал, что в состоянии помочь.

Вот и сейчас он подошел к лектору.

— Не посчитайте это за проявление нескромности, — просто сказал он, — но мне хотелось бы дать отзыв рядового слушателя…

— Пожалуйста, — с любезной улыбкой повернулся к нему лектор, готовясь услышать привычные для него похвалы.

Сергей Иванович высказал то, что он думал о лекции.

— Может быть, из ложной деликатности вам об этом до сих пор никто не говорил, и это вводило вас в заблуждение.

Лектор стал серьезным. Ему неприятно было услышать такую критику, но чутье опытного человека подсказывало ему, что она — не от желания поучать, а от честного стремления помочь.

— Спасибо, — искренне сказал он, — я подумаю над вашими замечаниями.

Сергей Иванович нашел своих товарищей на улице.

— Теперь вы меня извините, что я заставил вас ждать, дела, и здесь дела, — шутливо сказал он, обращаясь ко всем, но глядя на Анну Васильевну..

— Догадались мы уже, какие у вас дела, — засмеялась Серафима Михайловна. — Небось, отчитали? И поделом! Хорош, но нуждается в методических советах…

В разговор вмешался муж Серафимы Михайловны.

— Бывает так; и неплохо играет артист, но чувствуешь — он внутренне любуется собой, и невольно появляется неприязнь к нему… Не можешь забыть ни на минуту, что он играет. Или журналист… написал статью… и остроумно, и стилем хорошим, но сквозь строки пробивается самолюбование: «вы поняли, какой я умный… а этот, этот оборотец каков!» И читать не хочется!

— Верно! Так и в нашей профессии, — подхватил Кремлев. — Иной учитель как будто все делает правильно, а тошнит от его действий, потому что он видит не школу, а себя в школе, и все озирается: заметили? Оценили как следует его благородство, дальновидность, самоотверженность?