ГЛАВА I

Капитан Боканов приезжает в училище

Капитан Боканов не спеша застегнул шинель и, взяв в руки вещевой мешок, вышел из вагона на перрон. Высокого роста, неторопливый в движениях, капитан выглядел долговязым. Это впечатление усиливали длиннополая шинель с артиллерийскими петлицами и длинные ступни ног. В размахе широких плеч, в больших грубоватых руках угадывалась сила. Ему было за тридцать лет. Старили немного глубокая складка у левого уголка рта и следы утомления на лице — не той дорожной усталости, которая исчезает с первым крепким сном и умываньем, а утомления, какое бывает у людей, много испытавших на войне и еще не отошедших от нее. Но серые, вдумчивые глаза на обветренном лице осматривали все с любопытством.

По взгорью, вверх от замерзшей реки, тянулись одноэтажные каменные дома, уютные, окрашенные в светлосиреневый и зеленоватый цвет, с веселыми ставнями. Справа виднелись полуразрушенные корпуса завода, элеватор в строительных лесах и красное длинное здание, похожее на склад.

Широким, размашистым шагом стал взбираться Боканов по крутому подъему в город. С горы промчались на салазках дети. Поток пассажиров медленно катился к центру города.

Неделю назад, получая в Москве назначение на работу воспитателем в Суворовское училище, Боканов не представлял себе ясно ни будущих обязанностей, ни самого училища. Все было очень смутным и неопределенным.

Судя по тому, что его, командира дивизиона, отозвали из Действующей армии в Управление военно-учебными заведениями и там долго беседовали с ним, — судя хотя бы поэтому, дело было большое, важное.

На фронте Сергею Павловичу случалось видеть в газетах фотографии суворовцев, читать о них статьи восторженные, но написанные общими фразами. В Москве он услышал, что работа очень значительна. И все же многое было для него совсем неясным…

…На площади, выложенной булыжником, Боканов спросил у проходящего мимо железнодорожника, где училище.

— Да вон, недалеко, — указал тот рукой на белое, с колоннами здание, похожее на помещичью усадьбу средины прошлого столетия, какие строились в смешанном стиле ампир и чего-то чисто русского — прочного, навеки сделанного.

Капитан ускорил шаг и, проходя аллеей высоких, в снежных накидках, тополей, не отрываясь, смотрел на красивое здание в три этажа, обнесенное решетчатой оградой, за которой виднелись сад и большой стадион.

У парадного входа училища лежали на каменных подставках тела орудий, грубого литья, наверно, еще петровских времен, и пирамидками сложенные чугунные ядра.

В комнате дежурного пр училищу приветливо принял Боканова невысокий, плотный майор — быстрый, решительный, с выгнутой, как у голубя, грудью.

Просмотрев документы, майор благожелательно оглядел капитана.

— Нам такие нужны!

Он не пояснил, какие именно, а забеспокоился, не голоден ли Боканов, где думает остановиться на квартире и когда пойдет представляться генералу.

— Да я не знаю, когда удобнее… — нерешительно, словно советуясь, произнес капитан — нужно бы привести себя в порядок…

— Генерал сегодня будет, наверно, часам к шестнадцати, его в Военный Совет округа вызвали… А привести себя в порядок я вам помогу, — с готовностью отозвался майор, озабоченно сдвигая шапку с затылка на лоб, — пойдемте прежде всего в душевую, там рядом и парикмахерская… Потом в столовую… Виноват, я вам еще не представился, — спохватился он, — майор Тутукин, командир пятой роты, — и он протянул Боканову маленькую упругую руку.

— Рад познакомиться, — подал руку Сергей Павлович, — благодарю за участие. А что, ваша пятая рота — старшая?

— Вещевой мешок вы пока здесь оставьте… Пятая рота? Нет, в ней у нас как раз самые младшие: десяти-двенадцати лет. Старшая рота — первая, подполковника Русанова, там им по пятнадцать-шестнадцать лет… Война заставила нас открыть приготовительные классы. Туда мы брали даже девятилетних. Теперь приготовительный стал пятой ротой.

— Мне говорили — они должны семь лет учиться в Суворовском? — спросил Боканов, вынимая из вещевого мешка мыло, полотенце и завертывая в газету.

— Семь… О, за этот срок мы им такую военную закалочку дадим! — убежденно воскликнул майор. — Срок придет — сдадут экзамен на аттестат зрелости, по программе десятилетки, кое-кто даже золотую или серебряную медаль получит, а потом — офицерское училище… Ну, пойдемте, пойдемте, я вас вымою и накормлю, — увлек за собой Тутукин Сергея Павловича, приказав сигналисту внимательно следить за часами и по телефону вызвать помощника дежурного офицера.

После завтрака, во время которого майор охотно рассказывал об училищных порядках и жадно выспрашивал о фронтовых делах, Боканов попросил показать ему здание.

С удовольствием, — согласился Тутукин, — тем более, что я и собирался обойти учебный корпус.

В вестибюле Боканов на секунду задержался у портрета Суворова во весь рост. В зеркалах портрет множился, многолико улыбался с хитрецой. По широкой мраморной лестнице, с цветами в вазах, офицеры поднялись на второй этаж. Кафельный пол широкого коридора гулко звенел под ногами. В просторной комнате, украшенной портретами маршалов Советского Союза, висела огромная карта фронтов Отечественной войны. Чья-то внимательная, рука уже отметила вчерашнее продвижение наших войск. Тутукин заметил в углу бумажку на полу, нахмурил брови и, поднимая ее, что-то пробормотал. Боканову показалось: «Задам же перцу».

Во всем здании преобладали светлые тона, от этого оно казалось серебристым, наполненным свежим воздухом.

Офицеры повернули вправо и очутились у двери с надписью: «Суворовский кабинет».

Видя заинтересованность капитана, Тутукин пояснил:

— Здесь картины из жизни Суворова, работы о нем воспитанников, библиотека книг о Суворове.

Тутукин спешил: и не только потому, что минут через двадцать заканчивались уроки, — ему хотелось дольше поводить Боканова по своей роте.

Когда Сергей. Павлович осмотрел в пятой роте, казалось, все, Тутукин остановился еще у одной двери, почти незаметной в нише.

— Уголок живой природы, — нерешительно сказал он. — Зайдемте?

Дело в том, что майор эту комнату считал своим «незаконным детищем», проявлением слабости, сомневался, нужно ли было заводить этот «зверинец», как называл он его, и редко кому его показывал.

В светлой комнате, в аквариуме, резвились золотые рыбки, клетки с птицами покачивались на окнах, в углу зарылся в пожелтевшие листья ёж, а рядом прохаживалась, прихрамывая, галка, похожая на старую облезлую богомолку.

— Воспитанница моего Максима Гурыбы, — кивнул на неё Тутукин. — Он страстный натуралист… Крикнет ей: «Галка!», а она обязательно в ответ: «Кра-кра!» «Приветствует», — говорит Максим. Но заметьте, только его, другим не отвечает.

— Я больше всего боялся, — признался Боканов, — увидеть здесь казармы и оловянных солдатиков, лишенных детства.

— Детства хватает, — пробурчал майор. Он, уже мысленно ругал себя за то, что проявил слабость и показал «зверинец» новому человеку; чего доброго, тот подумает, что в пятой роте, вместо воинского воспитания, птичек разводят.

— Да, да, детство — это понятно… Но строгость особенно нужна! — внушительно посмотрел он на Сергея Павловича, как бы предостерегая от чего-то и предлагая союз. Только значительно позже Боканову стало многое понятно и в этом разговоре, и в этом взгляде.

Заиграла труба. Тутукин и Боканов вышли в коридор.

— Сча-стливого пути, товарищ преподаватель! — громко раздалось из-за дверей ближайшего класса.

— Сча-стливото пути… — чуть глуше долетели из-за следующей двери детские голоса.

— Сча-стливого пути, — донеслось еще приглушенней. Как уходящая вдаль волна, пробежал по коридору шум прощанья.

— Пройдемте на плац, — предложил майор. — Сейчас они выбегут поиграть перед обедом…

Территория училища, с многочисленными пристройками, служебными помещениями, представляла собой маленький городок. Главный корпус имел форму буквы П, с длинной перекладиной.

За год с небольшим, что существовало училище, городок оброс пристройками: почти скрылся за молодым парком дом санитарной части, с верандой под навесом; правее широкого плаца выросло общежитие музыкального взвода, откуда сейчас приглушенно доносились звуки труб — музыканты разучивали новый марш. Позади густой аллеи тополей скрывались конюшни и гаражи. А еще дальше — квартиры офицеров, прачечный комбинат, склады и мастерские.

Едва майор и Боканов успели выйти из вестибюля во двор, как на заснеженном плацу стали появляться роты. Строем дойдя до середины, они рассыпались, и начиналась обычная мальчишеская возня: скользили с горки, перебрасывались снежками, прыгали через спины, играя в чехарду, кувыркались и бегали с пронзительными криками.

Выкрики, смех сливались в сплошной гул, из которого иногда вырывалась отчетливо слышная фраза:

— Давайте — в штурм Берлина!

— Партизаны, ко мне! Кто пойдет в разведку?

— Кантемировцы, вперед на Карпаты!

В конце плаца стоял на вышке круглолицый офицер.

— Воспитатель моей роты капитан Беседа, — кивнул в его сторону Тутукин. Офицер на вышке внимательно всматривался в сугробы внизу. Заметив ползущую фигуру, крикнул:

— Гурыба — убит!..

Сделал полуоборот и опять вгляделся:

— Самсонов — убит!..

В это время по лестнице вскарабкался какой-то малыш и, торжествуя, воскликнул:

— Вы сами убиты!

Старшие суворовцы — доотказа затянутые ремнями, с безукоризненной складкой брюк — по два, по три прогуливались в дальней аллее. То встречаясь, то расходясь, они перебрасывались негромкими фразами, шутливо толкали друг друга в сугроб и не давали падать.

— Какие из них мои? — подумал Боканов.

Он и майор остановились у старой липы и, скрытые ею, могли наблюдать за происходящим вокруг. Почти рядом прошли двое, лет по одиннадцати.

— Мои, «мелкокалиберные», — прошептал Тутукин, — Дадико Мамуашвили, а тот, рыженький, Павлик Авилкин.

Мальчик с восточными огромными глазами говорил товарищу, обняв его:

— Я читал вчера стихотворение «Перчатка», там придворная дама есть — кокетка. Это кто? Я слово не пойму…

— Наверно, ведьма какая-нибудь, — не задумываясь, бросил Павлик, и они свернули в парк.

— Савва! — закричал от двери училища юноша с нежным лицом другому, пересекающему стадион, — тебе тоже клинья выпарывать?

— Тоже! — недовольно, ответил Савва, ускоряя шаг. — Пошли в мастерскую…

— Что за клинья? — недоуменно спросил у майора Боканов.

— В брюках, — улыбнулся Тутукин. — Любители матросского клёша делают сбоку в брюках вставки. А командир первой роты подполковник Русанов, как только заметит это нарушение формы, приказывает франтам отправляться в портняжную и выпарывать клинья.

По двору проходил бородатый мужчина в пенснэ и каракулевой шапке горбом. В левой руке он держал разбухший портфель, а правую то и дело прикладывал неумело к голове ладонью вперед, отвечая на приветствия воспитанников.

— Это кто? — с любопытством посмотрел Боканов.

….. — Наш преподаватель математики — Семен Герасимович Гаршев, великий знаток своего дела…

— Так в училище и штатские есть? — удивился Сергей Павлович.

— Есть… Гаршев — лучший математик в городе. Мы его, так сказать, отвоевали для себя.

— Воспитанник Самсонов! — вдруг зычно окликнул малыша майор.

Самсонов проворно подбежал и приложил руку в синей варежке к шапке:

— Воспитанник Самсонов! — вздернул он нос с черной точкой на самом кончике и благодушно растянул рот.

— Опустите руку и перестаньте улыбаться! Почему у вас такой неопрятный вид? Шинель в мелу… — майор приблизил свое лицо к воспитаннику. — Батю-юшки, шея грязная! — в чернилах!

Самсонов виновато помаргивал белесыми ресницами, переступая с ноги на ногу. Ему, кажется, хотелось что-то сказать в оправдание, но он не решался.

— Запомните, Самсонов, — медленно, выделяя каждое слово, сказал майор, — если вы когда-нибудь увидите меня неряшливо одетым, с оторванной или непочищенной пуговицей, можете быть таким неряшливым всегда? А сейчас даю вам десять минут — приведите себя в порядок. Ступайте!

— Слушаюсь, привести себя в порядок! — И Самсонов побежал, смешно перебирая ногами в длинных брюках.

— Одну минуту, — возвратил его Тутукин. — Вы знаете воспитанника Ковалева Владимира из первой роты?

— Так точно, знаю… Он мне рогатку сде… и поперхнулся, спохватившись, что сказал лишнее.

— Пришлите его ко мне, — приказал майор, — на выполнение этого приказания добавляю еще пять минут.

— Слушаюсь, прислать Волод… воспитанника Ковалева.

… Высокий худощавый Ковалев — юноша лет шестнадцати — подошел быстро, но не бегом, с достоинством придерживая клинок на бедре.

— Ваш, — шепнул Боканову Тутукин.

На правой руке у Ковалева, немного выше локтя, — красная повязка помощника дежурного по роте.

— В чем состоят ваши обязанности? — сухо спросил его майор.

Ковалев смутился, не понимая еще, в чем дело, но смело посмотрел на Тутукина серыми глазами. Немного запинаясь, он перечислил свои обязанности.

— Обязанности вы знаете, — так же сухо бросил Тутукин, — и тем хуже, что не выполняете их. У вас в комнате отдыха бумажки валяются, мне пришлось их подбирать. А в углу — еще до сих пор на полу кусок раздавленного мела. Неужели вы не в состоянии сами поддерживать порядок?

— Я только… — начал было Ковалев.

— Обеспечьте чистоту! — резко приказал офицер, и Боканов подумал, что этот маленький майор, пожалуй, не так добродушен, как это кажется на первый взгляд.

В широко распахнувшиеся ворота училища въехала голубая машина. Сигарообразный кузов ее сидел так низко, что, казалось, скользил без колес по снегу.

Из машины вышел, слегка прихрамывая, генерал в темно-серой шинели.

— Училище, смиррно! — удивительно зычным голосом подал команду Тутукин и побежал к генералу с докладом…

* * *

В 16.00 капитан Боканов постучал в дверь кабинета начальника училища.

— Войдите!

В какую-то долю секунды Боканов успел мысленно отметить о генерале: «Тоже из гвардии» и сдержанным голосом представился. Генерал приподнялся с кресла.

Среднего роста, поджарый, с талией юношески тонкой и гибкой и совершенно еще темными, коротко подстриженными усами, он показался Боканову совсем иным, чем тогда, когда Сергей Павлович видел его издали, у машины, — проще и моложе, хотя лицо его и было того нездорового зеленовато-бледного цвета, какое приобретает оно у людей после изнурительной и долгой болезни…

— Очень рад, — приветливо протянул, генерал тонкую, сухощавую руку, — Полуэктов… Познакомьтесь. — мой заместитель по политической части, — указал он на смуглолицего, широкоплечего полковника, с огромными надбровными дугами.

— Полковник Зорин, — привставая, слегка наклонил тот курчаво-пепельную голову.

— Присаживайтесь, — кивнул генерал Боканову на кресло неподалеку и внимательно поглядел на капитана.

— Давно из Действующей?

— Месяц назад.

— В какой дивизии воевали?

Боканов назвал дивизию и её командира.

Полуэктов снова внимательно посмотрел на капитана:

— Пединститут когда окончили?

— В тридцать шестом… потом четыре года в ленинградской школе химию преподавал.

— Ну, ну, — словно успокаиваясь, закивал генерал, — у нас тут работы край непочатый…

— Работы не боюсь! — вырвалось у Боканова. — А вот боязно — справлюсь ли? Все-таки долго был оторван от детей.

— Справитесь! — уверенно сказал генерал и потянулся за портсигаром. — Правда, нехорошо, Степан Иванович, — повернулся он к полковнику, — что не в начале года воспитателя меняем, но мера эта — архинеобходимая. Да, кстати, вы уже где-нибудь обосновались? — вновь обратился к Боканову генерал.

— Нет еще.

— Тогда зайдите сейчас к моему помощнику по хозяйственной части — полковнику Светову, он о вас позаботится…

* * *

На следующий день капитан Боканов шел тихими коридорами училища рядом с бритоголовым, слегка сутулящимся начальником учебного отдела и, сердясь на себя, мысленно убеждал: «Ну, чего трусишь? Такие же мальчишки, какие были у тебя несколько лет назад, только на этих форма…»

Был вечерний час, в расписаниях училища именуемый казенно-сухо «самоподготовкой», а на самом деле — час приготовления домашних уроков.

При входе офицеров в класс, кряжистый широкогрудый воспитанник, сидевший на первой парте, крикнул ломающимся баском, словно что-то неожиданно нашел.:

— Встать! Смир-рно! — И, отбивая шаг, остановился недалеко от начальника учебного отдела Ломжина, расправил плечи:

— Товарищ полковник, первое отделение первой роты в количестве двадцати пяти человек на самоподготовке; отсутствующих нет. Старший воспитанник Лыков Василий.

— Здравствуйте, товарищи воспитанники! — поздоровался Ломжин.

— Здравия желаем, товарищ полковник! — отрывисто и громко раздалось в ответ, и эта рьяность неприятно, удивила Боканова. Шевельнулась мысль о муштре и солдатиках. Несколько позже, когда Сергей Павлович глубже вошел во внутренний мир училища и самих воспитанников, он убедился в необоснованности своих опасений, увидел, что ребятам даже доставляет удовольствие браво и оглушительно отвечать на приветствие, привычкой становятся требования строя и команд, и все это легко и охотно перенимается ими у офицеров. Жизнь училища с вечерними поверками, часовым у знамени, маршем под оркестр, с бесчисленным множеством чисто военных особенностей становилась их жизнью, такой же естественной, как звонок в школе.

— Садитесь, — разрешил полковник. — У вас будет новый офицер-воспитатель, гвардии капитан Боканов Сергей Павлович. Прошу любить и жаловать. — И, доброжелательно кивнув головой капитану, он вышел.

Боканов остался с отделением. Он внимательно оглядел всех, словно одним взглядом хотел вобрать их в себя, сразу запомнить и узнать. Но ребята показались ему совершенно одинаковыми: в одинаковых суконных черных гимнастерках, с одинаково блестящими пуговицами, с одинаково остриженными под машинку головами, одинаково задорными лицами — здоровыми, чистыми, розовыми, будто они только что приняли горячий душ.

Они сидели по двое, старательно-прямо, положив руки на крышки парт, всем видом показывая благопристойность, но мальчишеские настороженные глаза отметили мгновенно все.

«Погоны зеленые, фронтовые, — это хорошо… Краешек гвардейского значка облупился, сразу видно, давно получил… Подворотничок целлулоидовый почернел по краям и низковато, пожалуй, пришит… На выцветшей гимнастерке темные круги — следы от орденов… трёх. А на планке колодок меньше, должно быть, не успел еще достать. Первая колодка алая, с белыми полосками на концах, — это ясно какая, а вторая странная — сиреневая, с одной красной полоской посередине, — не Александра ли Невского? Ну, конечно, Александра! Лицо серьезное, неулыбчивое, — видно, строгий, но не вредный. Ну, посмотрим, посмотрим…»

Молчание и взаимное разглядывание длилось, пожалуй, слишком долго. Боканов сделал решительный шаг к первой парте и негромким твердым голосом сказал:

— Думаю, жить мы будем дружно. Чтобы с первых шагов не возникало недоразумений, хочу предупредить вас о своих основных требованиях… — Он говорил кратко, но в словах все почувствовали силу и уверенность и про себя решили, что требования, кажется, придется выполнить.

— Когда через три года генерал вручит вам аттестаты об успешном окончании училища, а имена лучших будут занесены на Доску почета в актовом зале, мы снова соберемся, на прощанье, в этом классе и скажем: «Мы дружно жили и неплохо работали!..» Народ возлагает на вас большие надежды. Сейчас в огне Отечественной войны мы отстаиваем советскую Родину… Вам в руки передано будет оружие для защиты нашей великой державы…

В классе стояла такая тишина, что было слышно, как в стекла окна бились ледяные крупинки.

— Я думаю, мм поработаем как следует? — спросил капитан, улыбаясь открытой, хорошей улыбкой, и ребята решили: «Нет, он не „заядлый“». Так называли они несимпатичных и придирчивых. Над задней партой поднялась рука.

— Пожалуйста… — разрешил капитан.

— Я — воспитанник Пашков Геннадий, — встал подросток с такими синими глазами, что, казалось, синева не могла уместиться в них и, перелившись за края век, чуть заметно проступала на коже, словно тень от густых ресниц.

— Товарищ гвардии капитан, а орден Красного Знамени вы за что получили?

Боканов не ждал такого вопроса и немного растерялся.

— За бой у Днепра… Еще в 41-м году, — он прищурил глаза, точно всматриваясь вдаль, и они приобрели особый, стальной оттенок. — Тяжелый был бой, — медленно, через силу, сказал он. — Наш полк пехотный отбивал танковые атаки… одну за другой. Когда казалось, что выхода нет и остается только дороже отдать жизнь, из-за рощицы появились машины лейтенанта Чумака, моего друга… Володи. До армии он шахтером работал. Чумак привел свои танки на выручку, и они яростно метались, словно хотели наверстать упущенное время. Вдруг головная машина командира наткнулась на что-то, встала на полном ходу на дыбы, окуталась струйками дыма и пламени, накренилась на бок. Из люка выпрыгнул Володя… лейтенант Чумак… лицо его в крови, светлые волосы почернели. Он подхватил винтовку у падающего бойца и бросился вперед. Рядом с лейтенантом разорвалась мина… отсекла ему левую руку, придавила его к земле. Чумак с трудом приподнялся на одно колено, шатаясь, встал во весь рост и закричал: «За мной! За родину!» И пробежал еще немного… А потом упал…

Боканов помолчал, снова переживая бой, на минуту забыл о том, где он. Потом движением бровей отодвинул видение и глухо закончил:

— После бои мы похоронили лейтенанта в рощице… под молодым дубком.

И опять Сергей Павлович поразился тишине в классе. Ему казалось: он слышит, как, то замирая, то падая, бьется сердце у Лыкова, на передней парте.

— В том бою вы орден получили? — тихо спросил кто-то.

— В том… Мы помогали Чумаку… прямой наводкой…

* * *

Квартиру Сергей Павлович нашел себе довольно быстро и, что особенно его устраивало, в пяти минутах ходьбы от училища. Поселяться в общежитии одному, до приезда семьи, не хотелось. Он снял комнату у старика-пенсионера, живущего с дочкой и двумя маленькими внучками в небольшом флигеле.

На новом месте Боканов проснулся рано. Не мог сразу понять, где он, а вспомнив, определить, с какой стороны окно. Через форточку раскрыл ставни, и морозный воздух влетел в комнату. С непокрытой головой, в белом свитере, плотно облегающем сильное тело, Боканов вышел на крыльцо.

Из-за реки огненным диском вставало солнце. Искрился снег, свисающий с крыш гребнями застывшей волны.

Почти из-под ног неохотно вспархивали озябшие воробьи. Над землей стлался светлокоричневыми лентами дым из заводских труб. Со станция доносилось усталое попыхивание паровоза.

И все это — солнечные огоньки в стеклах домов, серебристые переливы снега, звуки тихого провинциального утра — показалось Боканову неправдоподобным, когда он вспомнил, что вот в эту же минуту война продолжает идти своими суровыми дорогами. Представил дивизион в походе, родные лица командиров батарей, смышленого конопатого ординарца Володю Черкашина, пожилого, рассудительного телефониста Андрона Шмулевого — и взгрустнул: встретятся ли? Как они там? Жаль, что без него заканчивают войну…

 

ГЛАВА II

В гостях у майора Веденкина

Как не хочется зимним утром сбрасывать теплое одеяло и, словно окунаясь в охлажденный за ночь воздух спальни, спрыгивать с постели. А труба неумолимо настаивает:

— Подъе-е-м! Подъе-е-м!

Илюша плотнее натянул на голову одеяло. Свернуться бы калачиком, не слышать противного голоса старшины, скрипуче повторяющего вместе с трубой:

— Подъе-е-м!

Ну, хотя бы дал до десяти просчитать, хотя бы не заметил под одеялом и прошел мимо.

— Подъе-е-м!

Одиннадцатилетний Илюша Кошелев легко привык к режиму училища. Ему нравилось повторять приказание офицера, громко отдавать рапорт в дни дежурств, прощаясь с учителем, чеканить весело:

— Сча-стливого пути, товарищ преподаватель!..

Но сразу вскакивать утром по зычному зову трубы и бежать на зарядку — было самым тяжелым испытанием. Когда голос старшины раздался прямо над головой, Илюша отчаянным жестом отбросил одеяло и сел на койке, протирая сами, собой склеивающиеся глаза.

Маленький, быстроглазый, с крупными оттопыренными ушами (таких мамы называют «лопушками»), он очень походил на степного тушканчика, вынырнувшего на зорьке из норы.

— Воспитанник Кошелев, — строго сказал старшина, — вы задерживаете всю роту…

— Я сейчас, — виновато заморгал Илюша и окончательно проснулся.

Со двора доносились звуки марша: оркестр торопил выходить на прогулку. Мороз пощипывал лицо, и дежурный по училищу, подполковник Русанов, разрешил опустить наушники. Было еще совсем серо, почти темно. Свет электрических фонарей с трудом пробивал предутреннюю мглу. Оркестр заиграл что-то веселое, и черные фигуры на плацу зарезвились в беге, высоко подбрасывая колени.

Зарядка стряхнула с Кошелева остаток сонливости. Он возвратился в спальню, заправил по-армейски койку и полюбовался ею, отступив немного назад. Видно, что-то ему не понравилось, он заново взбил подушку и осторожно пригладил края одеяла.

В коридорах пахло свежевымытым полом, сыроватой глиной затопленных печей и едва ощутимо — сапожной мазью.

В черных брюках с алыми лампасами, в белой нательной рубашке из тонкой байки, Кошелев торопливой трусцой пробежал в туалетную комнату почистить ботинки.

Здесь, в стороне от подставки для чистки ботинок, Павлик Авилкин и Максим Гурыба натирали мелом пуговицы гимнастерок: Максим — прямо на себе, а Павлик, сняв гимнастерку, продевал ее пуговицы в дощечку, на которой была сделана прорезь, похожая на ключ с круглой головкой. В круглое отверстие Авилкин проталкивал пуговицы, проводил их по тонкому каналу прорези и, собрав вместе, щедро натирал мелом, поплевывая на щетку. Дощечка предохраняла гимнастерку от мела.

— Здорово, Кошель!

— Трудишься, Авилка!

— Видал, как блестят?

Пуговицы сияли, но Авилкин тер их, пока они не стали горячими.

Илюша навел глянец на ботинки, дружески ткнул Максима деревяшкой щетки под ребро, получил сам щелчок и, пританцовывая, побежал в умывальную.

Там он снял рубашку, проворно схватил с общей длинной полки свою мыльницу, жестяную коробку с зубным порошком и протиснулся между товарищами к умывальнику с медными «сосульками».

Обвязав полотенце вокруг пояса. Илюша стал ожесточенно, со звяканьем, подбрасывать ладонью вверх «сосульку», по которой стекала в пригоршни холодная вода.

Он фыркал, повизгивал, растирая тело, выгибался, стараясь забросить ладонь подальше к лопатке.

Кончив умываться, Кошелев надел гимнастерку с алыми погонами, туго перехватил ее ремнем с огромной бляхой, похожей на матросскую (только на этой была пятиконечная звезда) и заспешил в ротную комнату отдыха — там уже строились.

Светало, когда ребята младшей роты вошли в столовую и выжидающе остановились у столов, поглядывая на дверь. Ага, вот, наконец, и воспитанники первой роты, они заняли свои места. Круглолицый офицер выдержал небольшую паузу и разрешил:

— Садитесь!

Воспитанники шумно задвигали стульями, начали озабоченно подтыкать салфетки за воротники.

— Какой у нас урок первый? — спросил Максим Гурыба у Илюши Кошелева, грея руки о чашку с какао и нетерпеливо сдувая пенку губами, похожими на розовый сдобный бублик.

— История… Майор Веденкин…

— У-у-у… — тревожно зашевелил губами Максим, — засыплюсь, если вызовет…

Из столовой первыми уходили старшие. Младшие, стоя, провожали их. Так было заведено с самого начала, и порядок иной показался бы странным.

* * *

Майор Веденкин, как всегда, стремительно вошел в класс. Заметив на полу, около доски, несколько бумажек, коротко приказал:

— Приведите класс в порядок, — и опять скрылся за дверью.

Возвратившись через полминуты, принял рапорт дежурного и, открыв журнал, стал перелистывать его худыми, тонкими пальцами.

Свой предмет Веденкин любил страстно. На уроках рассказывал обо всем так, словно сам прибивал щит на врата Царьграда и успел рассмотреть при этом форму гвоздей, сам преследовал Мамая и захватил его шатер на Красном холме.

В классе от взгляда майора ничто не ускользало. Посмотрит внимательно — и рука тянется застегнуть пуговицу на рукаве; нахмурится — значит, надо убрать учебник с парты, а если выйдешь отвечать и руки грязные — обязательно отправит помыть их.

Историк бесповоротно покорил ребят со второго урока, когда уверенно объявил:

— Ну-с, я уже знаю фамилии всех вас.

Секрет был прост: Веденкин в блокноте, с помощью воспитателя этого отделения капитана Беседы, составил план класса, изобразил ряды парт и надписал, кто с кем сидит. Когда ему нужно было вызвать кого-нибудь, майор незаметно поглядывал на план и безошибочно называл фамилию, а несколько уроков, действительно, — запомнил фамилию каждого. Класс же был потрясен тем, что историк «с одного раза узнал всех».

Через две недели Веденкин предупредил:

— Я умею по глазам определять, кто не подготовил задания. Признавайтесь лучше сейчас же сами!

Это было уже слишком! Ребята недоверчиво заулыбались, хитро переглянулись: «Ну, и майор, нашел глупцов признаваться».

Тогда историк запальчиво спросил, растопыренной пятерней забрасывая светлые, волосы назад:

— Не верите? Я вам докажу! Воспитанник Авилкин Павел!

Авилкин обреченно поднялся с парты. Лицо его побледнело, и от этого волосы казались рыжее обычного, почти красными.

— Не успел… — зашнырял он зеленоватыми глазами по классу. — Задачки решал, по математике много задано…

— Воспитанник Гурыба Максим!

— Я книгу читал, — забормотал Максим. — о Батые… из второй роты на один вечер дали. Честное слово, товарищ майор…

— Продолжать? — грозно повел глазами преподаватель, но ребята уже уверовали в его чародейские способности.

— Довольно! Довольно!

— То-то… Сегодня Авилкину и Гурыбе по единице не поставлю, а дальше пеняйте на себя! Если что-нибудь помешало урок выучить, придите ко мне в перемену и честно скажите: окажется причина уважительной — вызывать не буду…

Рассказывая позже в учительской об этом рискованном опыте и посмеиваясь, Виктор Николаевич признался:

— Мог бы ошибиться, не угадать грешников. Но ведь они себя с головой выдают. Ленивый, если не готовил урок, прямо в глаза глядит, да еще и руку тянет, а прилежный не успел выучить, — места за партой не найдет, руки не знает куда спрятать и краснеет и бледнеет, глаза на учителя боится поднять…

* * *

… Итак, майор Веденкин перелистал классный журнал, обвел проницательным взором притаившихся ребят и медленно произнес:

— О Минине и Пожарском расскажет нам… — Он сделал длительную паузу и вызвал:

— Воспитанник Самсонов Семен!

Самсоном — самый маленький и самый невнимательный в классе. У него — мир своих забот, в котором редко находится место уроку. Он вечно роется в парте, пристраивает там какие-то хитрые дверцы, планки, собирает кривые гвозди, кусочки смолы, костяные ручки от зубных щеток и все это складывает в известном только ему одному порядке. Очевидно, это именно пристрастие определило ему прозвище «интендант».

Самсонов вышел к столу учителя, взял в руки голубую указку и остановился у карты, локтями поддерживая брюки, свисающие гармошкой. Злые языки говорили, что Семен променял ремень во второй роте на батарейку для фонаря. Сенька стоял молча довольно долго.

— Я вас слушаю, — строго сдвинул брови майор, делая вид, что не замечает отсутствия ремня. (Спросить Самсонова нужно было обязательно: кончалась четверть).

Самсонов, немного склонив голову на бок, добродушно посмотрел на Веденкина, на карту, на потолок и, наконец, стал разглядывать указку, доброжелательно улыбаясь чему-то широким ртом.

— Да вы сегодня будете отвечать? — ожесточаясь, спросил Веденкин.

Самсонов продолжал располагающе улыбаться, но молчал, Не мог же он признаться, что вчера весь вечер мастерил под доской парты войско из желудей.

— Садитесь! Единица! Не к лицу суворовцу так относиться к учебе! И чтобы на следующем уроке был у вас ремень! — сердито сказал Виктор Николаевич.

Самсонов вернулся на свое место и сел, не меняя выражения лица: колы и двойки не производили на него впечатления, он был поглощен иными заботами и сейчас обдумывал, как из ореховых скорлупок сделать щиты для своих воинов.

Вызванный к карте сосед Самсонова — Дадико Мамуашвили — крепыш со смуглыми, похожими на резиновые мячи, щеками, отвечал уверенно, с легким, приятным акцентом, и, получив пятерку, солидно сел на свое место.

… В конце урока, когда до сигнала осталось минуты две, Веденкин объявил:

— Воспитанник Кошелев Илья, завтра, в воскресенье, я приглашаю вас к себе в гости, домой. Зайду за вами в 12 часов дня.

От неожиданности и радости лицо Илюши залил румянец, и его розовые уши-лопушки, казалось, еще более оттопырились. Он не нашел, что ответить и молча встал, одергивая гимнастерку. Все смотрели на Кошелева, словно он получил награду, и только Авилкин хихикнул:

— Подумаешь… в гости… — Но всем было ясно, что это — от зависти…

* * *

Виктору Николаевичу особенно нравилось работать с малышами. В училище он преподавал и в первой роте (где была в этом году программа девятого класса) и там увлекался и щедро тратил силы. Но настоящее наслаждение, приносившее ощущение полноты жизни и счастья, он получал от работы с маленькими.

До Отечественной войны Веденкин читал лекции в Учительском институте, случалось работать и в техникуме, и в школе взрослых, но всегда его тянуло именно к «мелюзге», как ласково называл он малышей.

Трудно сказать, что привлекало его к этой возне с маленькими. Может быть, их доверчивость и детская восприимчивость ко всему новому, ощутимая податливость души, готовой принять ту форму, которую придает ей мастер. Может быть, подкупали широко раскрытые глаза, жадно вбирающие мир, или необходимость для учителя предельно оттачивать каждую деталь своего рассказа, отбирать самые точные слова и красочные образы. Не раз представлялась Веденкину возможность поступить в аспирантуру, но он упорно обходил ее. И когда жена, Татьяна Михайловна, подтрунивая, говорила:

— Видно, так ты и умрешь школьным учителем… — Виктор Николаевич отвечал убежденно:

— Видишь ли, Танюша, каждый человек должен использовать свои способности наилучшим образом и, если это можно, — по велению сердца. Нет для меня слаще труда, чем просвещение мелюзги. Почему же не быть мне их «профессором»? Аспирант стремится стать кандидатом, кандидат — доктором, потому что неистребимо в человеке желание совершенствоваться и в этом движении вперед удовлетворять интеллект и… если хочешь, здоровое честолюбие. Ну, а коли я все это нахожу в работе с ребятами?

… Веденкин мог часами обдумывать завтрашний урок, перебирать в памяти факты и события, группировать и разъединять их, бережно откладывать нужное и нещадно браковать лишнее. Важно было сначала продумать, о чем маленьким не следует говорить. И потом уже — как преподнести материал. Ему хотелось так рассказать о Святославе, чтобы ребята вдруг увидели перед собой суровое лицо воина, с синими глазами, такими же, как у его матери княгини Ольги, с густыми бровями, сросшимися на переносице; увидели дымные походные костры в степи, услышали призыв Святослава: «Не посрамим земли русской!» и ответный могучий клич: «Потягнем!», храп коней, скрежет скрестившихся мечей, свист аркана и вкрадчивый шелест стрел; чтобы ребята увидели, как молодой Святослав с разрубленной ключицей отбивается один от сотен печенегов и падает, окровавленный, на осеннюю пожелтевшую траву, и свирепый печенежский царь Куря, злорадно усмехаясь, склоняется над ним.

Маленькие сердца загорались, когда Веденкин вызывал, живые картины прошлого. Вот мужественный Дмитрий… вдавлены у него на груди латы от ударов вражеских копий, кровь запеклась на вьющейся бороде, но рука не устает разить татар на славном Куликовом поле; вот вольнолюбивый Разин мчится степным вихрем, пригнув к гриве коня красивое, в едва заметных оспинках, лицо — и кичливое боярство трепещет перед грозным для них Степаном. А вот, отдав приказ сжечь полковые знамена, скачет на санях из неприветливой для захватчиков России — Наполеон. Он оброс щетиной, заиндевел, сгорбился. Покорить нас захотел!..

* * *

На следующий день без пяти двенадцать Виктор Николаевич вызвал в ротную учительскую Кошелева. Мальчик робко постучал в дверь и, получив разрешение войти, смущенно остановился на пороге, едва слышно поздоровался. Видно, ему хотелось сказать что-то, но он стеснялся.

— Ты, Илюша, не раздумал пойти ко мне в гости? — подошел к нему Веденкин.

— Нет… да… раздумал, — запинаясь, чуть слышно ответил Кошелев, потупив голову.

— Почему же это вдруг? — удивился майор.

— Мне очень хочется к вам… — решился, наконец, Илюша, — но стыдно перед ребятами… Я иду, а они остаются…

— Ну, это пусть тебя не смущает, — успокоил Виктор Николаевич, — в следующий раз я других приглашу. Шагом марш одеваться! — шутливо подтолкнул он Кошелева.

У Илюши словно тяжесть с плеч свалилась. Должно быть, он и сам искал какое-то оправдание своему уходу от товарищей.

Он молниеносно повернулся кругом и, крикнув: «Я сейчас!» — помчался к старшине.

Виктору Николаевичу не хотелось приглашать к себе сегодня нескольких ребят. Один-на-один он рассчитывал скорее вызвать Илюшу на откровенность, а именно этого он желал добиться. В последние дни мальчик был задумчив, сосредоточенно серьезен, тяжело и часто вздыхал и, видно, с трудом отрывался от каких-то своих мыслей.

Веденкин знал, что Кошелев потерял в войну родителей. Отец его — председатель колхоза — ушел в партизаны и погиб в камышах во время перестрелки, а мать, на глазах у мальчика, была запорота хуторским «атаманом», поставленным немцами. Осталась только тётя — сестра матери.

—: Я готов! — появился одетый Кошелев.

Они вышли во двор училища. Солнце в пелене тумана походило на матовый шар. За конюшнями, по льду катка, стремительно скользили конькобежцы в серых и синих свитерах, с клюшками в руках: шел хоккейный матч между сборной училища и сборной городских школ.

— Может быть, тебе хочется посмотреть на матч? — спросил Веденкин у Илюши.

— Нет, нет, — ускорил шаг Илюша: он боялся, что майор раздумает взять его к себе, и старался отвести поскорее Веденкина в сторону от катка.

Они приближались к выходу из училища, когда на коньках подлетел раскрасневшийся Павлик Авилкин. Казалось, от быстрой езды хитрость, обычно едва заметно тлеющая в его зеленоватых глазах, разгорелась, и он не мог скрыть ее даже миной скромника. Веснушки, словно золотая пыльца с красноватых бровей и ресниц, покрывали его лицо.

— Товарищ майор, разрешите обратиться?.

— Пожалуйста…

— Товарищ майор, мне бабушка деньги прислала, и я хочу с вами сфотографироваться, — скороговоркой произнес Павлик.

— С удовольствием — ответил Виктор Николаевич. — Но сначала исправь свою двойку по истории, без нее приятнее будет фотографироваться.

— Хорошо, — неуверенно согласился Авилкин и поспешно отъехал в сторону.

Виктор Николаевич и Кошелев вышли на улицу. Туман настолько сгустился, что купол собора, стоящего в вершине улицы, исчез, и обезглавленные стены проступали неясной айсберговой глыбой.

— С кем ты, Илюша, дружишь в отделении? — спросил Веденкин, когда они пересекали стадион с сиротливо сгорбившимися штангами футбольных ворот.

— Со всеми… У нас ребята очень хорошие. Авилкина я только не люблю, — посмотрел снизу вверх Кошелев. — Не то, что не люблю, а просто не хочу с ним дружить.

— Почему же такая немилость? — полюбопытствовал Виктор Николаевич.

— Да так! — знающе мотнул головой Илюша, но решил пояснить — У нас в отделении есть «летчики» и «танкисты», Это кто хочет после суворовского идти в летное или танковое училище. Мы даже альбомы составляем, портреты знаменитых летчиков собираем, жизнь их описываем, из газет вырезки делаем про Кожедуба, Талалихина, Гастелло… Записались в клуб юных авиамоделистов… Из Москвы задания нам присылают. А другие — про танкистов все собирают, даже марки и открытки. И когда игра у нас, мы на две партии делимся… Канат, например, тянем. Один раз мы канат тянули… Авилкин «танкистом» был. А когда «летчики» стали верх брать, он к ним перебежал. Разве это дело?

— Да, это нечестно, — согласился Виктор Николаевич. — Ну, вот и дошли до нашего дома, — весело сообщил он и открыл дверь парадного.

В передней их встретила жена Веденкина — Татьяна Михайловна, молодая полная женщина с черным жгутом волос.

— Пришли! — воскликнула она приветливо. — Раздевайтесь, раздевайтесь, славное воинство!

Илюша сразу не догадался поздороваться, потом сообразил, что дал маху, и громко, старательно сказал:

— Здравия желаю!

Татьяна Михайловна улыбнулась.

— Раздевайся, Илюша! Хорошо, что пришел.

Он снял шинель, поднявшись на цыпочки, хотел повесить ее на вешалку, но не мог дотянуться и пыхтел, упорно елозя по стене.

Татьяна Михайловна мимоходом помогла ему и, ласково кивнув, прошла в комнаты. Мальчик повертел в руках шапку, положил ее на небольшой столик у окна, пригладил ладонью стриженую голову с темной макушкой и одернул китель.

Высокий стоячий воротник парадной формы с позументами заставлял его держать голову слегка откинутой назад, сковывал движения, но придавал степенность, даже важность, находящуюся в полном противоречии с живыми темными глазами.

— Пойдем в мою комнату, — обнял мальчика за плечи Виктор Николаевич.

В светлой, небольшой комнате, кроме письменного стола, кресла и узкой кровати, были лишь стеллажи с книгами и две картины, писанные самим Веденкипым. На одной изображена была девочка лет четырех, такая же белокурая, голубоглазая и бледная, как Веденкин, на другой — излучина реки, задумчивый вечерний закат, с красками поздней осени, навевающими покой и сосредоточенность.

— Это кто, товарищ майор? — показал глазами на портрет девочки Илюша.

— Моя дочка — Надя. Только ты не называй меня здесь майором. Мы ведь не на службе. Меня зовут Виктор Николаевич.

— Виктор Николаевич, — тихо, словно вслушиваясь в необычное сочетание слов, повторил Илюша и поднял на учителя лучистые глаза.

— Да вот и сама натура! — воскликнул Веденкин, указывая на девочку, заглядывающую в дверь. — Иди, иди сюда!

Девочка с голубым бантом на голове смело приблизилась и, поглядывая на Илюшу, спросила:

— Вы кто?

— Воспитанник четвертого отделения пятой роты Суворовского военного училища Кошелев Илья! — щелкнув каблуками, с напускной официальностью представился он, и снисходительная улыбка взрослого появилась у него на губах.

— А ну, стукните еще, — попросила Надя, показывая на каблуки и сама пытаясь щелкнуть своими.

— Товарищ майор, — дрогнул печально голос Илюши, — у меня такая сестрица была… Даша. Когда маму убили, нам плохо стало… Умерла Даша от голода…

Веденкин задумчиво провел рукой по голове мальчика, и тот доверчиво прильнул к нему.

— Познакомься с Надюшей, я сейчас приду, — сказал Виктор Николаевич и вышел в соседнюю комнату.

Татьяна Михайловна раскатывала на столе тонкий лист теста.

— Я сейчас сниму китель и надену синий свитер, может быть, тогда он перестанет величать меня все время майором, — шопотом сказал Веденкин.

— Славный мальчуган, — сердечно сказала Татьяна Михайловна, и глаза ее потеплели, — и так жаль мне его, сиротиночку.

— Когда несколько позже Веденкин возвратился в свою комнату, Илюша стоял на полу на четвереньках, ржал, подражай жеребенку, мотал головой, а девочка, сидя у него на спине, заливалась смехом, старалась ухватить его за большие уши и командовала:

— Тпру… Я тебе говорю, — тпру…

— Надя, помоги мне по хозяйству, — позвала расходившуюся дочь Татьяна Михайловна, желая оставить Илюшу наедине с Виктором Николаевичем. Надя неохотно слезла со спины нового друга и, пообещав скоро придти, убежала.

Веденкин подошел к полке с книгами, достал одну в зеленовато-сером, тисненном золотом переплете, протянул ее мальчику.

— Ох, ты-ы… — разгорелись у Илюши глаза. — О Суворове!

Он осторожно стал перелистывать плотные, пожелтевшие страницы, подолгу рассматривал рисунки, прикрытые прозрачной бумагой, расспрашивал о своем знаменитом «деде».

— Товарищи суворовцы! — приоткрыла дверь Татьяна Михайловна, — прошу мыть руки — и к столу.

Илюшу усадили рядом с Надей, она на этом настояла. Девочка забралась на специально для нее сделанный высокий стул и со своего возвышения покровительственно поглядывала на гостя.

— Илюше больше налей, — попросила она мать, когда Татьяна Михайловна стала разливать борщ. Илюша так громко тянул из ложки, что Виктор Николаевич пошутил:

— Ой, ты меня втянешь, — и слегка отодвинул стул.

— И меня! — подхватила Надя, но с готовностью придвинулась.

Илюша уловил намек на свой новый промах, покраснел и стал есть бесшумно, только капельки пота выступили от напряжения у него на лбу.

— Может быть, соли мало? — подсунула ближе к нему солонку Татьяна Михайловна.

— Нет, хватит.

— Надо сказать: спасибо, — поучающе пропищала Надя и таинственно спросила — А ты знаешь, как соль делают? Не знаешь? Отгораживают море… Оно кипит, — девочка расширила глаза, — как манный суп на печке… Остается соль, чтобы рыбу солить… Это мне рассказала Тоня… из соседней квартиры.

Надя помолчала, решая, надо ли еще что-нибудь пояснить.

— Только селедку не солят, она и без того уже соленая, — все же дополнила она.

Илюша снисходительно улыбнулся, но возражать не стал. К концу обеда он чувствовал себя в этой семье своим человеком.

— У нас отделение очень дружное и ребята все хорошие, — рассказывал он. — Максим изобретает скорострельную пушку. Правда! Только это тайна, вы никому, Виктор Николаевич, не говорите. Я ему для опытов банки консервные достаю…

Татьяна Михайловна не выдержала, расхохоталась:

— Да, да! Не смейтесь, — ничуть не обижаясь, убежденно сказал Кошелев. — Он свою пушку назовет «Илюша»! Вот сейчас на фронте «Катюша» — есть, «Иван» — есть, «Андрюша» — есть, а он назовет — «Илюша». А что, — серьезно спросил Кошелев, — ведь, может быть, из Максима как раз и получится знаменитый военный изобретатель? Ведь может быть?

— Конечно, — в один голос ответили муж и жена.

— Наверняка получится! — подтвердил Виктор Николаевич.

— А есть у нас и пустые выдумщики, — недовольно бросил Илюша. — Поза-позавчера Авилкин поспорил с Каменюкой, кто дольше без пищи выдержит. Каменюка тридцать часов не ел, похудел даже, а Павлик у себя в парте целый хлебный склад сделал — случайно выяснилось. Наш географ говорит на уроке: «Что это, вы, Авилкин, жуете?»

Все рассмеялись, а громче других Надя, довольная общим весельем и тем, что мама не заметила, как она спрятала в кармашек передника два коржика: себе и Илюше — «на после».

— А вот ты, Илюша, когда летом у тети был, рассказывал своим знакомым о разных проделках в училище? — спросил Виктор Николаевич.

— Ни за что, товарищ майор! — с жаром воскликнул Кошелев, увидел укоризненный взгляд Веденкина и поспешно поправился:

— Ни за что, Виктор Николаевич! Меня один раз позвал к себе в гости наш председатель колхоза — Степан Иванович Борзов — он еще с папой дружил, они и в партизанах вместе были… И спрашивает Степан Иванович:

— «Небось вы там, в Суворовском, часто деретесь, друг дружке носы квасите?» Ну, конечно, Виктор Николаевич, без этого ж невозможно обойтись… Только рукава не закатываем, а то долго откатывать, если, кто застанет. Но разве я скажу на стороне что-нибудь плохое об училище! Наоборот, я только самое хорошее рассказываю: о том, что есть у нас свой сад, конюшни, гараж, что мы учимся на пианино играть и на скрипке, иностранные языки изучаем, стреляем боевыми патронами. Я стрелял боевыми патронами! — с гордостью воскликнул Илюша, сконфузился и умолк.

… Вечером Виктор Николаевич повел Кошелева в училище.

— Почему ты, Илюша в последнее время бываешь таким грустным? — спросил дорогой Веденкин.

— Тетя Фрося очень заболела… — глухо ответил Кошелев. — Она у меня одна на всем свете… Ее мама любила… и я очень… Недавно тетя Фрося приезжала… Привезла бо-о-льшущий кулек гостинцев—36 конфет и 24 пряника… Я сам посчитал, как раз хватило по одному прянику и полторы конфеты на каждого в нашем отделении…

Оставив Илюшу в роте, Виктор Николаевич задумчиво возвращался домой. Где-то в темноте проскрипели полозьями сани. Крепчал мороз. Звезды, похожие на зеленоватые снежинки, осыпали небо.

В стороне депо, в густой тьме, вспыхивали огни электросварки. Они походили на зарницы от далеких разрывов снарядов, Веденкин вспомнил, как в прошлую зиму, вот в такую же морозную ночь, сидел он в окопе с солдатами полка, где был агитатором, и, приятно обжигая пальцы цыгаркой, глубоко затягиваясь, передал ее соседу — пулеметчику Корень. Справа от окопа урчал цепным псом танк: немцы всю ночь то заводили, то глушили мотор. Провыла собака в деревне. Взметнулась ракета и, отсырело дымя, приковыливая, пошла к земле, волоча перебитый хвост. На востоке, над большим городом, лежащим далеко позади наших окопов, закружили светляки зениток, и, как сейчас, выхватывая из темноты куски неба, вспыхивали бесшумные взрывы. А наутро, во время атаки, его ранило в грудь осколком снаряда, навылет. Ничего, все обошлось… Даже хрипов нет… Но казалось: между той ночью и этой легли годы, долгие, как ожидание атаки в промерзшем окопе.

«А ведь настанет время, — подумал Веденкин, и от этой мысли стало тепло, — придет ко мне вот такой Илюша, попросит: „Виктор Николаевич, дайте рекомендацию в партию“. Поручусь, как за сына… И в нем будет продолжение меня самого, он завершит то, что я не успел сделать».

… Илюша Кошелев в это время, уложив на тумбочке китель и брюки, нырнул под одеяло, свернулся калачиком. Пред глазами проплыли: Надюша, приветливо помахивая рукой; сестрица Даша, Виктор Николаевич в синем свитере… Густой туман стал заволакивать их лица. Илюша подумал об учителе: «Я за него в огонь и в воду… тетя Фрося…» — и, счастливо улыбаясь, уснул.

 

ГЛАВА III

Глубинное течение

Отделение, показавшееся Боканову в первый день его знакомства с ним таким одноликим, на самом деле было очень разнохарактерным. Год совместной жизни объединил ребят лишь первой непрочной связью, раскрыл слабости и достоинства каждого, настоящей же дружбы еще не принес. Любили левофлангового — безобидного балагура Павлика Снопкова; уважение вызывал талант Андрея Суркова, который умел хорошо рисовать; Геннадия Пашкова, генеральского сына, изнеженного и заносчивого, сразу прозвали «Осман-Пашой». Его недолюбливали, хотя считали лучшим рассказчиком приключенческих повестей и рассказов. Особым было отношение к Савве Братушкину — над ним, правда, подтрунивали: «задавака», «форсун», но склонны были снисходительно видеть в его слабости не гонор, как у Пашкова, а лихость.

Стремление обратить на себя внимание принимало у Саввы уморительные формы, а порой доставляло ему даже неприятности. При игре в футбол, желая сам забить мяч, Братушкин часто получал от судьи штрафные за авсайд, так как находился на запретном поле или нарочито прихрамывал. В прошлую зиму — бесснежную и морозную — Савва до тех пор не опускал на прогулках наушников шапки, пока не отморозил ухо.

Расписывался он с выкрутасами, облакоподобными росчерками, в скобках поясняя печатными буквами — Братушкин. А при ходьбе вне строя — правой ногой, казалось, ввинчивал что-то в пол и немного раскачивался по-матросски.

Старшим в отделении был грудастый, квадратный Василий Лыков, большой любитель покушать и поспать. В перемену он, вобрав короткую шею в плечи и немного склонив на бок голову с белой отметиной, чуть повыше уха, — разминал мускулы приемами бокса и, оттопырив мясистые губы, наносил, удары невидимому противнику. В парте у этого «дитяти» была спрятана двухпудовая гиря, которую он на свободе, играючи, подбрасывал и ловил на лету.

В первые месяцы пребывания в училище Лыков пытался установить в классе «режим кулака»: подговорил одноклассников не писать контрольную работу по математике, терроризовал Пашкова, отнимал у соседей по парте резинки, тетради. Преподаватели только удивлялись обилию «чрезвычайных происшествий» в этом отделении, но не подозревали, что все они — дело рук Лыкова, которого офицеры называли между собой ласково — «Василек». Он казался добродушным: светлые навыкате глаза, походка вразвалочку, манера держать руки так, словно подмышками у него по арбузу. Все прояснилось неожиданно. Класс сам решил «свергнуть иго». В два часа ночи в спальне состоялось тайное совещание (не обошлось без тычков Васильку). Лыков с тех пор утихомирился и через полгода был снова признан старшим отделения, но теперь он никогда не пускал в ход кулаки.

Василий рос в крестьянской семье, где его рано приучили к бережливости и хозяйской расчетливости. Придя в училище, он первое время собирал в бане, обмылки и складывал их в мешочек — «мамке передать». Пользуясь положением старшего отделения, Василий выбирал себе самые лучшие, по его мнению, ботинки, заставляя других долго ждать, самый лучший кусок пирога, самую лучшую койку в спальне. В каждое дело Василий старался внести хозяйственную основательность. Даже парта его имела дверцу с замочком, расписание под стеклом, а позади, на стене, Лыков аккуратно прикрепил газетный лист бумаги, чтобы не пачкаться о стену.

Он любил «поражать» кого-нибудь своей силой. Подойдет к Савве Братушкину и, согнув руку так, что под гимнастеркой вздуваются твердые шары, предложит, будто подарок делает:

— Попробуй…

Савва ткнет пальцем в бицепсы, потискает их руками и с некоторой завистью скажет: — Ничего…

Лыкова, видно, эта оценка не удовлетворяет. Взяв Братушкина за ремень, он, не спрашивая его согласия, сообщает:

— А вот я тебя приподниму, — и, понатужившись, действительно отрывает его от пола.

За одной партой сидят Семен Гербов — спокойный, рассудительный юноша с продолговатым лицом и сухощавый, смуглый, с резким вырезом ноздрей, Володя Ковалев — быстрый, прямой, вспыльчивый.

Дружба у Володи с Семеном началась со второго дня прибытия в училище. Они приехали одними из первых. В коридорах было пусто и тоскливо, — совсем не так, как рисовалось в воображении, когда ехали сюда. По неуютным, необжитым комнатам бродили одинокие фигуры в самой разнообразной одежде. В списке сначала поставили рядом Гербова и Ковалева, потом расстояние между ними с каждым днем росло, заполнялось новыми фамилиями, но дружба крепла. Началась она так. На второй день новой жизни Василий Лыков, увидя в библиотеке, в руках у Ковалева, «Таинственный остров» Жюль Верна, выхватил книгу и заявил библиотекарше: «Эту я читать буду». Вызывающе надвинулся выпяченной грудью на Володю. Тогда подошел Семен, — он был таким же широкогрудым, как Лыков, но чуть выше его, — протиснулся боком между спорщиками, спокойно вытащил книгу у оторопевшего Василия и веско сказал ему, возвращая через плечо книгу Ковалеву: «Он прочтет, тогда тебе передаст».

Лыков оглядел Гербова зло и внимательно. Круто повернувшись, он вышел, бормоча угрозы. Семен был нетороплив в движениях и немного мешковат. Говорил он медленно, сначала подумав, и от этого сказанное звучало как-то особенно значительно. Гербов отличался миролюбием, и казалось невозможно вывести его из равновесия.

У Семена никого из родных не было, кроме дедушки а дальней деревне Витебской области. Мать умерла за три года до начала войны, старший брат был замучен в гестапо, а отца выдал немецкому коменданту полицай Тимка Ковальчук, вынырнувший в их селе из плена. Ковальчук помогал немцу сжигать отца Гербова на костре. Семен после этого ушел к партизанам в лес, а по освобождении местности Красной Армией был усыновлен артполком, где его за боевые заслуги в тринадцать лет приняли в комсомол и прислали в училище «для дальнейшего прохождения службы», — как написано было в направлении.

Дружба Семена и Володи лишена была нежностей, но за внешней, кажущейся грубоватостью отношений скрывалось теплое, прочное чувство.

Когда Ковалев заболел, Семен ежедневно приходил в санчасть и часами просиживал у койки друга. Гербов был немного ленив, вернее, это была даже не лень — просто за годы войны он отвык от учебы, отстал и теперь не всегда мог перебороть желание отодвинуть «на потом» выполнение неприятного задания. Особенно не давалась ему математика. «Эти уравнения непобедимы», — обреченно говорил Семен, захлопывая задачник. Тогда Ковалев стал заниматься с ним сам. В субботу вечером, когда все уходили в кино, Володя запирал в классе на ключ своего друга наедине с задачником, а приходил из кино — проверял, как решены задачи. Он был неумолимым учителем — и уравнения сдались.

К службе в армии Володя готовился упорно. Решив, что он — хилый, закалял свое худощавое, но сильное тело: зимой обтирался ледяной водой, а если поблизости не было офицера, — то и снегом. «Хорошо было бы, как Суворов, совершать по утрам, в любую погоду, прогулки верхом», — не раз думал Володя. Он достал гантели и упражнялся по системе Анохина. Дома, во время каникул, спал на полу, и мать — Антонина Васильевна — не решалась перечить, простодушно предположив, что это — крайности современного физического воспитания. Чтобы развить выносливость, Ковалев как-то решил четверо суток не брать в рот ни капли жидкости, но на третий день не выдержал испытания и был очень недоволен собой.

В первые месяцы пребывания в училище на Ковалева то и дело наскакивал с кулаками Лыков, не забывший поражения в библиотеке. Лыков был шире Володи в плечах, крепче сколочен и сильнее. Тогда Володя начал обучаться приемам бокса и однажды поразил всех: он закатил обидчику классический «хук справа» и тем утвердил свою независимость.

Даже в развлечениях Володя, может быть, не всегда вполне сознательно, стремился запастись всем необходимым для будущей нелегкой службы. А что она будет нелегкой — он ни минуты не сомневался, и его особенно привлекала мысль о преодолении больших трудностей. Володя первый предложил создать в роте автокружок, изучать мотор и управление машиной. Это оказалось вполне осуществимо потому, что гараж училища находился рядом. Но если другие записались в кружок просто так, в поисках развлечений, то Ковалев отнесся к — новому делу с большой серьезностью.

— Офицеру, — сказал он Семену, — надо уметь самому управлять машиной — пригодится. И убедил друга изучать автодело.

Увлечения Ковалева были разнообразными, но преобладало самое устойчивое желание — подготовить себя как можно лучше именно к военной службе, походить на отца-командира, погибшего в прошлом году.

Часами читал Володя журнал «Военный вестник», в котором не многие статьи понимал, но старательно выписывал оттуда в особую тетрадь схемы, таблицы, высказывания полководцев; часами просиживал над разбором операций наших войск на фронтах Отечественной войны.

Книгу о Суворове, — подарок матери, он исчертил пометками, надписями на полях и часто перечитывал.

… Боканов не знал, да и не мог узнать так быстро своеобразия характеров, склонностей, взаимоотношений в своем отделении, потому что не вошел в глубинное течение его. Течение это проходило где-то рядом с ним, но не вбирало. Да и не всякому дано было входить в него. Воспитатель может годы проработать, так и не узнав внутренней жизни детского коллектива. Но если дети признали его своим, близким и достойным уважения, — «тайны» перестают существовать для такого воспитателя, и каждый день приносит радость душевной близости.

У Боканова этой близости не было. Его приказания выполняли, но под нажимом; к нему неплохо относились, но без теплоты и душевной искренности. И он начинал думать — «Полно, да нужны ли здесь, в закрытом военном учебном заведении, пресловутая близость, хваленая сердечность? Есть повиновение, выполнение долга мною и ими. Что же еще надо? Сами условия — воинские звания, суровый распорядок дня, форма одежды, взаимоотношения подчиненных и начальников — не располагают к задушевности…»

 

ГЛАВА IV

Спор командиров рот

В комнате офицерского отдыха — приятный полумрак. Поблескивают зеркала; на большой картине в массивной раме уланы и кирасиры сбились в клубок ожесточенной схватки. Веет теплом от камина. Тают и никак не растают хрустальные льдинки люстры. Прямо под ней, так, что свет, точно колпаком, накрывает небольшой столик, командиры первой и пятой рот — подполковник Русанов и майор Тутукин — играют в шахматы.

Закончив партию, они подсаживаются ближе к камину. Странными были отношения Русанова и Тутукина: в одно то же время полны доброжелательства, дружеского расположения и горячей непримиримости, когда дело касалось педагогических взглядов. Они всегда словно искали случая схватиться в споре, находили наслаждение в словесном поединке, где каждый представлял крайние взгляды.

Майор Тутукин, строевик, ярый поклонник воинских ритуалов (ряд лет он преподавал огневую подготовку в офицерском училище), был поборником самых решительных мер педагогического воздействия на суворовцев, не признавал серединных решений и считал, что только жестокая дисциплина с карцером, лишением воскресного отдыха, правом ставить в угол — обеспечит нужный порядок.

— Иначе, — убежденно доказывал майор, — когда наши питомцы придут в офицерское училище, слишком разительным окажется для них переход от нынешнего «поглаживания по головке» к суровым требованиям настоящей воинской дисциплины.

Подполковник Русанов, наоборот, считал, что следует действовать, главным образом, мягкостью, убеждением, все время помнить: перед тобой ребенок и ранить его душу очень легко. Будучи воспитанником Московского кадетского корпуса, подполковник любил делать экскурсы в прошлое.

— А у нас в кадетском… — вспоминал он часто и, отдаленный от прошлого десятками лет, сам того не замечая, идеализировал его.

Исходя из противоположных педагогических воззрений, командиры рот по-разному строили и свою работу.

Малыши майора Тутукина, раньше времени овзросляемые им, усиленно превращаемые в солдатиков, трепетали перед командиром роты, но, оставшись наедине, давали естественный выход своей энергии, сами выдумывали игры, устраивали бои отделения с отделением, рискуя расшибиться, съезжали по перилам лестницы, играли в «мала куча». Однако стоило показаться кому-нибудь из взрослых, как они браво вытягивались, лихо щелкали каблуками и прилежно провожали глазами начальство, вполне удовлетворяя этим командирский вкус Тутукина.

Пятнадцати-шестнадцатилетние подростки Русанова, быстро обнаружив мягкосердечность подполковника, не прочь были сыграть на ней: нарушив дисциплину, изобразить раскаяние, прикинуться ребенком, с которого и спрос-то мал, а получив отеческое внушение, иронически фыркать за дверью, в кругу обступивших товарищей:

— Нота-а-цию читал… о нравственности и самосовершенствовании! Взывал к благородному юношескому сердцу. А я, братцы, пуще всего боялся, что лишит отпуска в город.

Только вмешательство генерала и начальника политотдела смягчало крайности командиров рот.

— Владимир Иванович, — спрашивал добродушно генерал у Тутукина, — ты хоть игры-то для своих детишек организуешь? Ведь мы в детские годы любили в индейцев поиграть, разные там мокасины, томагауки — помнишь? Героев Фенимора Купера в лицах изображали…

— Будет организовано, товарищ гвардии генерал! — обещал Тутукин, выпрямляя крутую грудь и про себя удивляясь причудам начальства.

— Надо, надо, — мягко внушал ему Полуэктов, — кругом поворачиваться и «так точно» говорить они еще, ой сколько будут, а детства ты их не лишай. Дай отдушнику…

С Русановым генерал вел разговор жестче:

Ты мне, Виталий Петрович, либерализма не разводи. Юношам твоим время нести полную ответственность за проступки: безнаказанность, как ржа, дисциплину разъедает. «Понеже ничто так ко злу не приводит, как слабая команда». Верно? Пашкова-то наказал за опоздание из отпуска в город?

— Да знаете… — начал было подполковник.

— Знаю, знаю — не дал ему договорить генерал, — нотацию читал… Может быть, даже слезу у Пашкова из глаз выдавил — и рад педагогической победе. Категорически требую, товарищ Русанов, навести порядок в роте. Поменьше «пожалуйста». Вы с вашими «отдушниками» забываете, что они уже ю-н-о-ши! Они растут, взрослыми людьми становятся, а вы их все приготовишками считаете.

… Сейчас, усевшись удобнее в кресла у камина, Русанов и Тутукин перебрасывались малозначащими фразами, словно нащупывая тему, достойную сражения.

В соседней комнате кто-то негромко наигрывал на пианино вальс «В прифронтовом лесу».

— Ты, Владимир Иванович, удивляешься, — повернул подполковник Русанов к огню лицо в старых, заживших шрамах — что капитан Волгин у тебя плохо работает, все глядит, как бы домой из училища поскорей уйти. А я его понимаю… Ну, женился человек недавно, молод, а мы его с утра до ночи заставляем в училище быть, то с отделением, то дежурство, командирская учеба, лекции по психологии и педагогике, посещение уроков русского и иностранного языков. Помилосердствуйте!

— На то и служба, — буркнул Тутукин.

— Верно, служба, но ведь она не должна лишать человека радостей личной жизни. Как ты полагаешь? Помню, у нас в кадетском офицеры-воспитатели довольно много свободного времени имели…

— Это было сорок лет назад, — язвительно вставил Тутукин, — и нам не пример.

— Почему же не пример? — начинал нервничать Русанов. — Разве мы не используем все лучшее из прошлого? Корпуса существовали двести лет и дали миру Кутузова и Брусилова, Макарова и Кондратенко, именно — пример! Я У себя в роте ввел с этого месяца такой порядок: ежедневно до 14.00 мои воспитатели совершенно свободны, а в воскресенье свободны с 14.00. В средине недели каждый имеет выходной день, в этот день полностью заменяет воспитателя кто-нибудь из учителей, а воспитатель и в театр с женой пойдет, и почитает. Зато в остальное время — отдай всего себя работе. И знаешь, они сейчас работают несравненно лучше. Заняты меньше, а делают больше. И я могу быть реже в роте, не опекать мелочно: дежурный офицер чувствует полную ответственность. У меня воспитатель Боканов ребятам сказал: «Если хотите, чтобы я вас уважал по-настоящему, ведите себя в мое отсутствие еще безупречнее, чем при мне». И должен тебе сказать: они его не подводят, хотя он вовсе не сидит невылазно в отделении. Ну, первый месяц, пока знакомился, — приходилось. А сейчас у него один отвечает за чистоту класса, другой смотрит, чтобы в партах порядок был, третий получает и сдает физкультурный инвентарь. И впечатление такое, словно офицер тут не при чем. Пришел, проверил, дал указание…

— Да, но у вас старшие воспитанники и сильный сержантский состав, — не сдавался майор. — Офицеры могут на них положиться. А моих сержантов пока носом не ткнешь, сами ничего сделать не догадаются.

— Ты меня прости, Владимир Иванович, но и сержанты ведь в наших руках. Их при хорошей службе — поощри, когда надо, строже спроси, предоставь больше самостоятельности — первыми помощниками станут, а выпусти из-под контроля — всю работу офицера насмарку сведут. Ты ведь знаешь историю с Найденовым?

Тутукин слышал об этом необычном происшествии… Старшину Найденова, широкоплечего детину, первое отделение третьей роты невзлюбило после того, как он, приехав из Москвы с генералом (тот брал его ординарцем), стал втридорога продавать ребятам альбомы для марок, предварительно стерев на обложках действительную их стоимость. Покупать-то покупали, но старшину прозвали «спекулянтом», и это прозвище за ним прочно утвердилось.

Вася Коробкин, тихий тринадцатилетний мальчик, с огромными глазами, какие рисовали древнерусские живописцы, — попросил разрешения у преподавателя естествознания, майора Бубенцова, перенести ежа в соседний корпус. Возвратись с прогулки, Вася осторожно положил ежа в шапку и выбежал во двор, держа ее перед собой. Здесь его остановил Найденов.

— Что у тебя в шапке? — подозрительно спросил он.

— Еж, — доверчиво ответил Коробкин.

— Положь сюда! — грубо потребовал старшина, протягивая руку.

— Мне майор разрешил… — начал было Коробкин.

— Давай, давай! — настойчиво придвинулся Найденов. Вокруг собрались воспитанники, и старшина теперь считал вопросом престижа отобрать ежа. Вася на шаг отступил. Найденов ухватился за его шапку и так толкнул Коробкина, что тот упал на снег…

Вскочив, он зло закричал, со слезами в голосе:

— Вы не имеете права!

— Ну, ну, поговори! Еще не то заработаешь за неподчинение, — пригрозил старшина и ушел, унося злополучного ежа.

На следующее утро Найденов вел отделение к плацу на строевые занятия.

Когда они поровнялись с местом, где вчера был брошен на землю Коробкин, все двадцать пять воспитанников, как один, сняли шапки, положили их на правую руку, согнутую в локте, и выдвинув ее вперед, повернули, словно по команде, головы в сторону «места несправедливости».

— Кру-гом! — взревел старшина. Мальчики повернулись кругом, но, дойдя опять до «места несправедливости», повторили приветствие.

— Ну, и как вы расцениваете это событие? — напав, наконец, на тему, достойную поединка, осторожно произнес Тутукин и потер большой шишковатый лоб.

— Я сделал бы внушение старшине и предупредил бы тем повторение грубости с его стороны.

— А отделение? — подвинулся с креслом к Русанову майор.

— Отделение? — не понимая еще, что вызов ему уже брошен, переспросил подполковник. — Они по-мальчишески остроумно протестовали против грубости взрослого.

— И вы толкнули бы воспитанников на новое организованное неповиновение! — уличающе воскликнул Тутукин.

Подполковник, наконец, понял, что бой начался и, откинувшись на спинку кресла, медленно промолвил:

— А вы что сделали бы?

Он в самые острые минуты спора с Тутукиньш переходил на «вы». Майор же всегда помнил о различии возраста и звания.

— Старшину арестовал бы суток на пять — раз! Отделение лишил бы на две недели отпуска в город — два! — решительно загибал пальцы Владимир Иванович.

— И этим самым, — по-прежнему медленно выговорил Русанов, — из мухи раздули бы слона, фиксировали бы внимание всего отделения на проступке, придали бы ему окраску организованного неповиновения и, наказав всех оптом, превратили бы их в мучеников, пострадавших за правду, сплотили бы всех в желании коллективом же снова дать отпор.

— Но вы забываете, Виталий Петрович…

Спор набирал высоту, и только поздний час мог теперь прекратить его…

 

ГЛАВА V

Новогодний вечер

На самой верхушке елки горела пятиконечная звезда. Она почти упиралась в лепной высокий потолок актового зала.

… Духовой оркестр, спрятанный на хорах, заиграл кокетливо-задумчивый полонез. В первой паре, молодо приосанясь, пошел генерал с женой, худенькой темноволосой женщиной.

При поворотах генерал, стараясь сделать незаметным прихрамывание, еще более выпрямлялся. Пара за парой поплыли вокруг елки танцующие — воспитанники первой роты, в черных кителях с алыми погонами и такими же лампасами на брюках, и приглашенные на вечер ученицы соседней школы.

Ребята впервые надели сегодня белые перчатки и чувствовали себя в них неловко.

Вдоль стен зала сидели матери, пришедшие с девочками в гости. Одна из них, маленькая, полная, с веселыми глазами, не отрываясь, с гордостью глядела на дочь — очень похожую на нее. Ей не верилось, что это Зинушка… А та нет-нет и метнет в сторону матери быстрый взгляд, словно говоря: «Вот видишь, а ты не хотела пускать, не хотела давать новые туфли. Вот видишь…» И слегка подбоченясь левой рукой, склонив к плечу золотистую голову, скользила дальше.

После танцев начались игры: в «третьего лишнего» и в «кошки-мышки». Ребята затащили в круг математика Семена Герасимовича. Он вобрал голову в плечи, прижал к пиджаку вьющуюся бороду, насадил плотнее на переносицу пенснэ и гонялся за проворной девочкой в голубом джемпере… Казалось, вот-вот настигнет, но девочка ныряла в круг и уходила от преследования. Когда, наконец, Гаршев поймал ее, ребята от удовольствия начали хлопать в ладоши, подскакивать и кричать каждый свое, веселое и непонятное в общем шуме.

«Почтальоны» в белых бумажных фуражках шныряли между играющими.

— Примите письмо! — сует свернутую бумажку в руку Павлику Снопкову Гербов. Но почтальон озабоченно озирается.

— Почта загружена! — бросает он на ходу и пробирается в соседнюю комнату.

— Нашел! — радостно кричит Снопков, увидя на диване рядом с Бокановым майора Веденкина и его жену.

— Товарищ майор, вам экстренное письмо, ответ оплачен…

— Давайте, давайте, — улыбаясь, протянул руку Веденкин, развернул записку, пробежал ее глазами.

«Виктор Николаевич! Поздравляю Вас с Новым годом, желаю счастья и удачи и прошу (извините за грубое выражение) сдирать с нас не две, а хотя бы одну шкуру — пореже ставить колы».

Подпись была неразборчивой, но, хотя и по измененному немного почерку, Виктор Николаевич узнал руку Ковалева.

— Ответ будет? — с любопытством посмотрел почтальон.

— Обязательно! — провел рукой по своей светловолосой голове Веденкин.

Майор подошел к подоконнику и, облокотившись, быстро написал:

«Благодарю за добрые пожелания. Со своей стороны желаю вам успеха в учебе, а также не попадаться мне в руки неподготовленным, как это было позавчера. А грубое выражение — прощать не хочется!»

Снопков убежал. Веденкин, садясь на диван, протянул полученную записку Боканову:

— Ваш Ковалев прислал…

Капитан прочитал и недовольно поморщился:

— Развязность какая!

— Мальчишество… — не согласился майор.

— Сказать по правде, я Ковалева мало знаю, но мне кажется., он воды не замутит…

— Хороший парень! Но… насчет «воды не замутит»… вы скоро измените мнение, — усмехнулся Веденкин. — С норовом паренек! К нему нужно умело подойти.

— Подлаживаться, — скептически бросил капитан, — не в моих правилах…

— Э, дорогой Сергей Павлович, не о подлаживании речь идет… Но тропку к каждому из них искать придется. Уверяю вас! И, чорт возьми, не всегда ее сразу найдешь…

Боканов впервые был на училищном вечере, и ему здесь не все нравилось.

«Почему в гости пришли только девочки? — думал он. — Нужно ли развивать это преждевременное „кавалерство“? Надо на педсовете предложить на такие вечера обязательно приглашать и ребят из соседних школ. Стоит ли большую часть вечера отдавать танцам? Разве мало хороших игр, пьес и песен… не шаркунов паркетных готовим».

Сергей Павлович хотел было сказать об этом Веденкину, но решил, что лучше сначала внимательнее присмотреться. В это время к елке подошел генерал, и в зале наступила тишина.

— Дорогие товарищи! — негромким, но ясным голосом сказал он. — Прошедший год был годом решающих побед нашей Армии. Она очистила советскую землю от фашистской нечисти и перенесла войну за пределы нашей страны. Своим трудом здесь, в училище, мы вместе со всем народом куем победу. Желаю вам в наступающем году плодотворно работать!

… И снова закружились пары. В стороне от танцующих, со скучающим видом стоял, держа левую руку в кармане, Володя Ковалев. Иронически сощурив «диковатые» глаза под широкими бровями вразлет, немного откинув назад черноволосую голову, Володя смотрел, как священнодействовал в танце его друг Семен Гербов — ни слова, ни улыбки, серьезный, сосредоточенный взгляд. Ковалев снисходительно усмехнулся: он считал танцы нестоящим делом, но Семену прощал его увлечение. В зале распоряжался Геннадий Пашков. Над верхней губой холеного лица Пашкова пробивалось несколько темных волосков, которые он по утрам любовно рассматривал в зеркале.

Пашков суетился, непрерывно вертел головой с маленькими толстыми ушами, охорашиваясь, расправлял то и дело китель вокруг ремня и всем видом своим показывал деловую озабоченность.

Розовощекий Снопков, расставшись с фуражкой почтальона, галантно щелкнул каблуками перед женой майора Веденкина. Пыжась и стараясь казаться выше, он прошел с ней несколько кругов в вальсе, подвел к стулу, поблагодарил и побежал к друзьям. Здесь, не выдержав роли, прыснул от удивления перед самим собой и дурашливо перекрестился.

Случайно взгляд Володи остановился на девочке, сидевшей с подружкой неподалеку у двери. У девочки были живые карие глаза под темными бровями, похожими на мохнатые ветки елочки, маленький задорный нос и на каштановой косе огромный черный бант, концы которого выглядывали из-за головы. Чуть заметный шрам надламывал верхнюю губу.

«Наверно, упала когда-то», — подумал Ковалев; заметив, что она посмотрела в его сторону, поспешно отвернулся, сделав вид, что рассматривает танцующих, но через несколько минут опять стал поглядывать на нее.

Девочка была настолько смуглой, что румянец, яркий для другого лица, был у нее едва заметен.

К ней подскочил самоуверенно Пашков, пригласил на польку, и впервые Владимир пожалел, что не танцует.

… Гале недавно исполнилось пятнадцать лет. Пойти на этот вечер ее уговорила подружка Зина, вместе с которой она училась в восьмом классе школы имени Зои Космодемьянской.

Запыхавшаяся, радостно возбужденная, возвратилась Галя после танца к своему месту. Сейчас она походила на молоденькую, впервые покрывшуюся листьями вишню, что тянется к майскому солнцу и весеннему ветру.

Все в ней было мило и скромно: просто сшитое шерстяное красновато-коричневое платье, маленькие туфли на низком каблуке, манера смотреть, слегка наклонив голову на бок.

— Все в круг, беритесь за ручей! — громко распорядился Пашков. Володя неожиданно для самого себя очутился рядом со смуглянкой, и бешеный вихрь понес его по залу.

… К Сергею Павловичу подошел начальник политотдела училища полковник Зорин и дружески пожал его руку.

— Ну как, осмотрелись у нас? — взглянул он на Боканова из-под густых бровей живыми серыми глазами и, взяв капитана под руку, отвел в сторону, к мраморной колонне.

Если Полуэктов был отцом училища и между собой офицеры называли его ласково «батя», то Зорин — душой училища, и каждый чувствовал особенную симпатию к этому некрасивому седоволосому человеку.

Лет двадцать назад Зорин работал директором школы, потом заведующим городским отделом народного образования; политруком он участвовал в финской кампании и комиссаром дивизии — в защите Севастополя, в 1942 году. С перебитыми разрывной пулей рукой и ключицей, обескровленного, его доставили в последнем эшелоне раненых, вывезенных из города на «Большую Землю». После многих мучительных операций Зорин вышел, наконец, из госпиталя и получил назначение в Суворовское училище. Ехал он сюда, как, впрочем, и многие офицеры, с внутренним беспокойным сомнением: справится ли, найдет ли свое место в совершенно незнакомом деле. Но бодрился, успокаивал себя тем, что ведь это, собственно, та же детская школа, но с усложненной задачей — вырастить нового военного человека. Первые месяцы работы принесли много огорчений — что-то не ладилось: то там, то здесь обнажалось уродство, принесенное детьми с улицы, захлестывали бесчисленные хозяйственные и учебные дела, он чувствовал, что теряет лицо политического руководителя, именно политического, и напряженно, мучительно искал ускользающую основу работы. Он внимательно всматривался в то, что делал коллектив училища, перечитывал учебники педагогики, — но все это, конечно, не давало ответа, каким должен быть стиль работы именно его — начальника политического отдела. Директивы, инструкции, получаемые сверху, только в общих чертах определяли круг обязанностей, претворение же всего этого в жизнь настоятельно требовало — учиться, искать, оценивать внимательно то, что делаешь.

Вскоре он пришел к убеждению: дальновидный воспитатель может предотвратить многое нежелательное, развить нужное. Эту мысль Зорин настойчиво внушал офицерам. Для политических занятий и лекций он подбирал такие темы, которые учили бы искусству предвидения. Затем Зорин сделал твердый вывод: суворовцев надо воспитывать так, чтобы они чувствовали — воинская служба тяжела, впереди трудный путь и к нему следует готовиться сейчас. Он неутомимо разъяснял это воспитателям, советовал смелее вовлекать детей в труд, рассказывать им, как нелегко даются нам победы на фронте и в тылу.

На мысль о таком направлении политической работы натолкнул Зорина случай в третьей роте. Тринадцатилетний Петр Самарцев заявил офицеру, что он не собирается стать «Ванькой взводным», а будет разрабатывать планы в Генштабе. Потребовалось рассказать детям и о службе командира взвода, и о дворянских сынках старой армии, которым с детства уготовлялись теплые места, и о многом другом.

На педагогическом совете Зорин обратился к офицерам с предостережением:

— Мы не вправе выращивать цыплят вместо орлят!

Непримиримый противник рутины в любом ее проявлении, Зорин и в педагогическом деле стремился найти новые, свежие приемы.

…Он обладал счастливой способностью доверчиво располагать к себе людей. Ему прощали беспощадную прямолинейность и знали — если надо было, полковник умеет добавить металла в свой голос.

Как-то само собой получилось, что к нему приходили с горем и радостью, за советом и помощью, рассказать об удаче или промахе, новой мысли и новом деле.

Возможно, привлекало к Зорину то, что он умел просто, с искренней заинтересованностью вникать в дела, казалось бы, иногда очень далеко отстоящие от него, превращать их в свои и помогать не навязчиво, не начальственно, а по-товарищески. Поэтому и любили офицеры встретиться с ним, пожать руку, запросто поговорить, а воспитанники безбоязненно обращались с вопросами и старались приветствовать как можно рьянее и чаще.

* * *

— Ну, как, Сергей Павлович, осмотрелись у нас? — повторил вопрос Зорин, когда они остановились у колонны актового зала.

— Да, как будто, товарищ полковник.

— Не буду надоедать нравоучительными советами, но один добрый все же дам: вам придется столкнуться у нас с двумя, так сказать, крайними «педагогическими течениями». Сторонниками только поглаживания по головке детей да уговаривания…

— Не собираюсь! — решительно бросил Боканов. — Думаю предъявить полную меру требовательности.

— Хорошо, — метнул внимательный взгляд Зорин, — но и не перехлестывайте, иначе впадете в другую крайность — механически перенесете к нам порядки линейных частей… Строгость наша должна быть прежде всего отцовской…

«Будто сговорились», — недовольно подумал Боканов, вспомнив недавний разговор с Веденкиным.

… Командир первой роты подполковник Русанов знаком руки подозвал Семена Гербова. Тот подбежал с развевающимся бантом распорядители и выжидательно вытянулся.

— Наклонитесь, — сказал подполковник и приблизил морщинистое лицо к уху воспитанника.

— Плохо, Семен, — прошептал он, — что вы сами не догадались и приходится подсказывать. Надо подойти к генералу и его супруге, пригласить на чай: «Вера Ивановна и Алексей Федорович, прошу вас на чашку чая».

— Генералу сказать… «Алексей Федорович»? — испуганно переспросил воспитанник.

— Именно так: «Вера Ивановна и Алексей Федорович, — настойчиво повторил Русанов, — прошу вас на чашку чая». Что же здесь такого? — сделал удивленные глаза подполковник, — элементарная вежливость. Ну же, ну, — ободряюще подтолкнул он Гербова.

Помучившись несколько минут, Гербов, наконец, решился. Генерал, услышав приглашение, посмотрел на жену, как бы призывая ее в свидетельницы воспитанности детей, подал ей руку и последовал за Семеном, удовлетворенно поглаживая короткие усы.

Гербов, доведя генерала до столика, шепнул оторопевшему Лыкову, с повязкой дежурного на руке:

— Смотрите быстро — на полусогнутых! — и возвратился в актовый зал.

Здесь он разыскал Пашкова, отвел в сторону и насмешливо сказал:

— Эх ты, сидит с женой начальник учебного отдела, скучают, а ты сам не догадаешься подойти и пригласить их на чашку чая.

— Верно! — согласился Геннадий, удивляясь своей недогадливости.

— Только по имени-отчеству обращайся… — добавил наставительно Гербов.

… Володя Ковалев усадил Зину с мамой и Галю за столик и пододвинул вазы со сладостями:

— Кушайте, пожалуйста… А я сейчас принесу чай.

Еще в начале вечера многие воспитанники тревожились, разрешит ли генерал проводить гостей домой? Может получиться очень некрасиво: пригласить пригласили — и поздней ночью одних выпроводят на улицу, в темень. К Русанову то и дело подходили:

— Товарищ подполковник, попросите генерала…

— Товарищ подполковник, невежливо ведь… В другой раз не придут…

Наконец, Русанов направился к генералу.

Володя, разговаривая с Талей и Зиной, нервно поглядывал на дверь, за которой скрылся командир роты. Но генерал был сегодня удивительно сговорчив — он разрешил!

Делом трех минут оказалось сбегать в шинельную, затянуть ремень на шинели, разыскать вещи гостей.

Правда, Володя подал Гале сразу и галоши и шубку. Увидя ее лукавый прищур (словно ручеек веселый пробежал), еще более смутился, бросил галоши на пол вместе с шапочкой. Начал поднимать ее — и шубкой подмел паркет.

Подошел капитан Боканов:

— В вашем распоряжении — час, успеете? — негромко спросил он у Ковалева, но Галя услышала.

— Мы недалеко живем… — словно оправдываясь, сказала она.

Ну, добрый путь, — улыбнулся Сергей Павлович и отошел.

На улице свет из больших окон училища ложился на снег белыми полотнами. Сначала шли вчетвером. На углу Советской и площади Маяковского мама Зины сказала, обращаясь к Володе:

— Ну, молодой человек, надеюсь, вы сами доведете Галинку до дома, а мы здесь свернем направо.

Молодым человеком Володю назвали впервые в жизни, и он почувствовал гордость и какую-то неловкость от этого обращения.

Они распрощались. Разговор у Володи с Галей не клеился. Шли, немного сторонясь друг друга, старательно глядя под ноги.

— У вешалки это кто к нам подходил? — спросила, наконец, Галя.

— Наш новый воспитатель, капитан Боканов.

— Хороший?

— Кажется, — осторожно ответил Володя, — в общем, поживем — увидим…

— Вы в каком классе? — спросила Галя.

— В шестом, это, Галя, почти ваш девятый.

— Меня мама Галинкой зовет, — вырвалось у девочки, и она в смущении умолкла.

— Можно, я вас так буду называть?

— Можно, — тихо ответила она и ускорила шаг.

Они опять долго шли молча.

— Снег хрустит, будто кролик капусту жует, — сказала Галинка, прислушиваясь к хрусту и, тряхнув головой, словно сердясь на себя за скованность, спросила с задором:

— Вы всегда такой важный?

— Нет, только на Новый год, — рассмеялся Володя, и натянутость неожиданно исчезла. Ему стало легко и необыкновенно хороню: казалось, они давным-давно знают друг друга, и хотелось, чтобы этот путь был как можно длинней.

— Ну, тогда еще ничего, — смешливо посмотрела краешком глаз Галинка.

— Сегодня вечер самый замечательный!.. — вдруг сказала она и чему-то тихо засмеялась.

Володе захотелось сделать что-нибудь необыкновенное, рассказать о таком, что заставило бы Галинку смеяться и смеяться, но он ничего не мог придумать так, сразу, и спросил озорно первое, что пришло на ум:

— Вы знаете, как можно угадать настроение усатого человека?

— Н-н-ет, — удивленно протянула Галинка.

— У нас, в училище, есть капитан Зинченко, он верховую езду преподает. Так, если капитан закручивает правый ус вверх — значит доволен, а вниз его оттягивает — жди разноса…

Галинка фыркнула.

— Я думала вы ва-ажный-преважный, ну, как сам генерал, — протянула она. Ей и самой захотелось рассказать Володе что-нибудь о школе и, как всегда бывает между учениками, именно об учителях. Так обычно говорят о родителях дети, уверенные, что они уже взрослые — немного снисходительно и не зло.

— Наша математичка, Анастасия Ивановна, недавно вызвала меня к доске… за меня задачу решила, ну, прямо не давала мне слова вставить и сама себе четверку поставила.

— Н-е-е-т, наш «Архимед», Семен Герасимович, ни за что за тебя задачу не решит, — воодушевляясь, воскликнул Ковалев. — Ух, требует! И кричит и кричит, — а не страшно! Только вечно в перерыв въезжает. Сигнал, а он с трудом оторвет от доски руку с мелом, повернет к нам лицо (носик у него такой востренький — ну, прямо, знак радикала) и спрашивает, будто ушам своим не верит: «Это что, конец урока?». — «Так точно, товарищ преподаватель…». «Я вас на минуточку задержу…». — «Да мы с удовольствием». И правда, мы все математику любим… И Семена Герасимовича.

У калитки они остановились. Галинка быстро сказала:

— Вот я и дома. Спасибо, что проводили.

— Благодарю вас, — смешавшись, ответил Володя и, чтобы скрыть смущение, щелкнул каблуками и приложил руку к шапке.

— Спокойной ночи, — уже из калитки раздался голос Галинки, и удаляющиеся шаги ее замерли на верхних ступеньках крыльца.

— «Будто кролик капусту жует», — вспомнил Володя слова Галинки, и ее переливчатый смех, и шапочку с меховой оторочкой.

Он стремглав побежал по мостовой, взмахивая, как крыльями, руками, делая скачки вверх.

«Почему, — подумал он. — Галинка сказала: „Сегодня вечер самый замечательный“?»

Переводя дыхание, он остановился у тонкой акации.

— Почему? — спросил он громко и слегка потряс ствол акации.

Почему? Почему? — повторял Володя, и снежный вихрь окутывал его, снежинки забирались за ворот шинели, покрывали звездочками погоны.

 

ГЛАВА VI

«Могу говорить все, что хочу…»

Учителя математики Семена Герасимовича Гаршева ребята звали между собой «Архимедом», не вкладывая в это прозвище ничего обидного, скорее даже произнося его с ноткой почтительности.

Вьющаяся борода, пожалуй, и вправду делала его похожим на Архимеда, каким обычно изображают великого грека школьные учебники истории, но пенснэ, сдавившее тоненький, острый нос, нарушало это сходство.

Подвижный, энергичный, он и в шестьдесят пять лет сохранил юность души, чистой и правдивой. Застигнутый немецким нашествием в родном городе, Гаршев, ни минуты не колеблясь, предоставил свою квартиру партизанам.

Трудно было представить Гаршева бездеятельным. Он вечно куда-то спешил, что-то опровергал, искал и спорил. И не потому, что хотел поучать людей или считал себя умнее их, а просто первой потребностью его натуры было все улучшать, во всем отстаивать справедливость.

Вот передают по радио пластинки с танцевальной музыкой, хриплые завывающие звуки умирают и никак не могут умереть, — Семен Герасимович немедленно шлет в радиокомитет язвительную открытку, с точным своим адресом и требованием «проявлять больше уважения к радиослушателям».

В газете помещено сообщение о будущей перепланировке города. Гаршев садится за чертежи и посылает в редакцию статью со своим проектом — повернуть город лицом к реке и превратить его в сад.

… Математик вошел в учительскую, раздраженно потеребил бороду и сердито вложил журнал в прорез стойки.

— Это порочная, антипедагогическая практика, и я буду говорить о ней на педсовете! — пригрозил кому-то Семен Герасимович и, раскуривая папиросу, потушил спичку так, словно стряхнул термометр.

Увидя майора Веденкина, сел рядом с ним.

— Понимаете, Виктор Николаевич, поставил я четыре дня назад воспитаннику Говоркову из отделения Стрепуха двойку. На следующий день старший лейтенант Стрепух подходит ко мне… «Семен Герасимович, не сможете ли вы на этом уроке вызвать Говоркова, он вчера всю самоподготовку математикой занимался». «Не сомневаюсь, что занимался, — отвечаю, — но сожалею, что всю самоподготовку — только математикой. Если бы Говорков всегда честно готовил мой предмет, ему бы и тридцати минут хватало. А спрошу я все же Говоркова, уважаемый Тимофей Федорович, лишь тогда, когда сочту нужным». Стрепух (ну, вы знаете его) с презрением эдак поджал губы и заявил: «Это, конечно, ваше дело, но я бы его на вашем месте спросил». А сегодня ко мне обращается уже Говорков:

«Товарищ преподаватель, разрешите вам сдать…» Понимаете, с-д-а-ть! — возбуждаясь, вскричал Гаршев, — хотят училище в институт превратить! Зачеты сдавать! «Хвосты» погашать! Вместо того, чтобы постоянно уроки готовить! Хотят на меня давление оказать! Воспитанник в коридоре ловит: «Мне наш воспитатель приказал двойку ликвидировать». Воспитатель с подходцем: «Семен Герасимович, дорогой, на комсомольском собрании они решили к субботе не иметь плохих оценок, так вы уже, пожалуйста». Да что это такое? Я спрашиваю, что это такое?

— Огрех в нашей работе, — успокаивающе сказал Веденкин.

— Хуже, — Вскакивая С дивана, воскликнул Семен Герасимович, — неумно! Работать мешают! К процентикам тянут! Нет у тебя неуспевающих — ты хорош, а есть — значит, недоработал, редко спрашиваешь, упустил из поля зрения! Занимайся с ними дополнительно! И наказываем мы не лентяя, а учителя, заставляя его тратить время на нерадивых. Я до сего дня помню, как в 5 классе гимназии получил единицу по истории («Тома Сойера» дочитывал.) и Аполлинарий Елпидифорович мучил меня полтора месяца — почти каждый день спрашивал, так, между прочим, с места, а оценки не ставил. А за четверть пятерку вывел и говорит: «Думаю, теперь вы всегда учить урок будете». Я думаю! — усмехнулся в бороду Семен Герасимович, но вспомнил что-то и снова продолжал возбужденно;

— У нас в первые месяцы организации училища начальником учебного отдела полковник Дубов был, неутомимый прожектёр, вы его, Виктор Николаевич, уже не застали. Так он изобрел даже «график диспетчерской службы». Безобразие какое-то. Каждый преподаватель в конце учебного дня вручает «свои двойки» старшему преподавателю. Тот относит сей бесценный груз в учебный отдел. А там «простынка» заведена — вся двойками пестрит. Обратите, внимание — только двойками. Ничто другое не интересует. И грозный Дубов вызывает преподавателей, поставивших двойки, но не распекает в открытую — неудобно — везде ведь борются с процентоманией, — а только нахмурит недовольно брови и вопрошает: «Что это у вас там творится?» Как видите, никакого нажима, просто «вникают в педпроцесс». Ну, тот, кто послабее характером, подумает-подумает да и решит: «Зачем мне начальство сердить, после уроков пред очами грозными представать» — да и натягивает троечку, когда двойку ставить надобно. Вот тебе и «диспетчерская служба»! Сидели у себя в кабинете, «ликвидировали двойки» вместо того, чтобы интересоваться существом дела.

Сигнал возвестил об окончании перемены, и Гаршев, взяв журнал отделения Боканова, направился в класс.

Урок математики шел, как всегда, в бодром темпе.

Гаршев, с увлечением разбрасывая по доске цифры, остановился на секунду, поднял вверх палец в мелу:

— Вам понятна эта законо…

У Семена Герасимовича была привычка не заканчивать некоторые слова, и класс, зная это, с готовностью поспешил на помощь:

… мерность!

Увидев серьезное, сосредоточенное лицо Гербова, учитель успокоился и продолжал таинственным шопотом.

— Какой вывод делаем мы из сказанного?

И громко, торжественно воскликнул:

— Мы раскрываем новые приемы математического доказательства! Нужно всегда искать свой и лучший способ решения!.. А вот сейчас я дам пример, который выявит, есть ли у вас математическая интуиция, — с хитрой улыбкой сказал Семен Герасимович. — Пожалуйте, Пашков!

Геннадий вскочил, расправил гимнастерку вокруг ремня, вышел к доске, довольно улыбаясь. Он быстро написал ответ, ведя нить рассуждений и стараясь подражать учителю.

— Установим закономерность… А теперь пойдем обратным путем, — синие глаза Геннадия азартно разгорелись.

Семен Герасимович не в силах скрыть удовольствие; любовно глядит на Пашкова и проникновенно, даже несколько патетически, говорит:

— Решить задачу — значит сделать маленькое открытие. Запомните это!

Володя Ковалев делает вид, что внимательно смотрит на доску. В действительности мысли его далеки от математики. Он снова и снова вспоминает вечер, когда шел с Галинкой по заснеженной улице.

«Почему она так сказала?» — в сотый раз спрашивал он себя.

— Воспитанник Ковалев Владимир, идите к доске, — неожиданно раздался голос учителя. — Я вам предложу аналогичный пример…

Володя начал писать, напутал, торопливо стер написанное, сбиваясь и нервничая, опять написал, но еще хуже прежнего.

— Кто же так записывает? — подошел почти вплотную к нему Гаршев. Чувствовалось, что он начинает сердиться.

— Разве вы надеваете навыворот гимнастерку? Ведь мы эту теорему только что разжевали. Я слышал — вы предполагаете быть летчиком? При таком отношении к математике вряд ли можно стать хорошим пилотом.

Володя, нахмурившись, молчал. Он прекрасно понимал, что Семен Герасимович прав, внутренне был возмущен собой, но какой-то бес раздражения и упрямства заставлял его глядеть на учителя исподлобья с обидной усмешкой.

— Кем вы будете, когда вырастете? — спросил Гаршев.

— Это не имеет никакого отношения к уроку, — вздернул голову Ковалев.

— Да как… да как вы смеете мне так отвечать! — задохнулся от возмущения Семен Герасимович.

Но Володя уже закусил удила. Раздувая ноздри, он вызывающе процедил:

— Я свободный человек и могу говорить все, что хочу!

— Вы… вы… невоспитанный человек — гневно бросил математик. — Я вами очень недоволен. Садитесь!

 

ГЛАВА VII

Сутки ареста

К обеду все воспитанники сошлись в длинной светлой столовой; каждое отделение заняло свой стол, воспитатели — «отцовские» места.

Официантки выносили из кухни на подносах большие супники. Пахло томатом и горячим хлебом. Отделению Боканова разливал борщ Василий Лыков. Он стоял крайним слева, ловко действуя половником, наполнял тарелки и, вдыхая аппетитный пар, пожмуривался.

Первая тарелка, переходя из рук в руки, достигла дальнего угла стола, где ее с ужимками, словно обжигаясь, поставил перед собой Снопков. Он начал было кушать, но Боканов нахмурился, и Снопков сделал вид, что только попробовал.

Звон ложек, говор, короткие замечания офицеров сливались в общий приглушенный шум.

Володя Ковалев сидел между Пашковым и Семеном Гербовым. Ковалев был рассеян, хмуро сводил на переносице широкие брови, ел без всякого аппетита. После того как он нагрубил Семену Герасимовичу, Боканов лишил его на две недели права получать увольнительные в город. «Не мог придумать ничего умнее!» — с неприязнью подумал Ковалев о воспитателе. Геннадий Пашков ел, манерно оттопырив мизинец руки, успевая бросить саркастическую реплику, ухмыльнуться, иронически приподнять бровь. Он любил подтрунивать над товарищами, найти уязвимое место и покалывать его намеками — не из чувства недоброжелательства, а просто ради удовольствия проявить лишний раз свое остроумие.

— Милостивый государь, вы погрузились в нирвану? — негромко спросил он у Ковалева.

— Отстань! — вяло огрызнулся Володя.

— Может быть, некая особа повергла вас в это мрачное состояние? — не унимался Пашков.

Володя начал кушать быстрее, метнув на Пашкова недобрый, предостерегающий взгляд. — «Неужели посмеет?» — подумал он.

Дело в том, что в воскресенье, после кино, Володя решил описать в своем дневнике новогодний вечер. В классе было тихо. Все разошлись — кто в читальный зал, кто в столярную мастерскую или на каток. Только Геннадий Пашков, прижав ладонями уши, читал какую-то книгу. Володя раскрыл заветную тетрадь и, не останавливаясь, залпом описал все: вечер, новое знакомство, снежную улицу, разговор с Галинкой, возвращение домой, в училище. «Как хорошо было бы иметь такого чуткого друга, как она». Володя кончил запись. На сердце было особенно хорошо: хотелось петь, кружиться по классу, обнять за плечи Геннадия, рассказать кому-нибудь, как замечательно жить на свете, как много прекрасных людей и сколько радости еще впереди.

И хотя между Володей и Геннадием не было близкой дружбы, но желание поделиться своими мыслями оказалось у Володи столь сильным, что он подсел к Пашкову и доверчиво пододвинул ему дневник:

— Хочешь, прочитай… Только, понимаешь, это между нами…

Сейчас, когда Пашков стал так глупо острить, Володя гневно подумал: «Неужели он посмеет?..»

— У вас недурной вкус, синьор, — продолжал Пашков. Володя повернул к нему лицо, и маленькие толстые уши.

Пашкова показались ему особенно противными. Сузив глаза, Ковалев медленно сказал:

— Вот как ты ценишь доверие!

Но Пашков настолько увлекся ролью, что не почувствовал опасности в голосе Ковалева, и с издевкой бросил:

— О дружбе мечтаете? Знаем мы этих друзей! Ах, «снег похрустывал, как зайчик капустой». Ах, почему, почему?

Володя вскочил так стремительно, что стул с грохотом упал, толкнул в грудь Пашкова и побежал к выходу из столовой.

— Воспитанник Ковалев! — успел только крикнуть ему вслед офицер, но Ковалев уже исчез.

— В чем дело? — обратился воспитатель к Пашкову.

— Личный разговор, — смущенно уткнулся в тарелку Геннадий.

Снопков, ядовито улыбаясь, поглядывал на Пашкова. Семен Гербов демонстративно отодвинул стул от Пашкова и громко, двусмысленно спросил у Лыкова:

— Добавка будет?

— Можно, — понимающе ухмыльнулся Лыков и, не заглядывая в кастрюлю, протянул руку, — давай тарелку…

Обед заканчивался в молчании.

… Перед самоподготовкой Боканов вызвал Володю для объяснения. В ротной канцелярии, кроме Боканова, никого не было. Где-то далеко играл оркестр, приглушенно и неуверенно, словно нащупывал мелодию.

Капитан сидел в кресле и не сразу отложил в сторону газету, когда вошел Ковалев.

* * *

— Почему вы ударили товарища? — спросил он, наконец, Ковалева, смотря на него в упор.

— Это мое личное дело! — грубо бросил Ковалев и стал в полуоборот к офицеру.

Когда Боканов сердился, его лицо на мгновенье покрывалось краской, которая затем стекала в одно пятно на скуле.

— Станьте как следует! — резко приказал капитан, приглушая гнев. — Честь училища — наше общее дело. Вы что же, хотите воскресить бурсацкие нравы?

— Но он болтун, недостойный доверия! — воскликнул Володя. — Он низкий циник!

— Нечего сказать, хорошо вы защищаете чистоту суворовского имени… Что о нас скажут малыши!

Ковалев, хмурясь, покусывал губы. Немного помолчав, он тихо произнес:

— Я виноват. Сам не понимаю, что со мною происходит.

Он опустил голову, хотел было рассказать о причине ссоры, но резкость Боканова в обращении с ним, официальность тона не располагали к откровенности.

— Вы будете строго наказаны. Идите! — сухо сказал офицер.

… После ужина капитан Боканов вошел в класс со своим помощником старшиной Власенко. Все встали.

— Отделение, смирно! — скомандовал офицер. — Воспитанник Ковалев Владимир, ко мне!

Володя подошел к офицеру и безразлично стал глядеть поверх его головы.

— Вы, воспитанник Ковалев, забыли, что живете в социалистическом обществе. Вы нарушили святой для нас закон уважения человека, — отчеканивая каждое слово сказал Боканов, — за подрыв воинской дисциплины арестовываю вас на сутки. В карцер отправитесь сейчас. Снимите ремень!

Ковалев ждал нотации, выговора, но не этого. Он не сказал обычного «слушаюсь», побледневшие губы не могли бы ни за что разжаться. Щеки его как-то сразу ввалились, а серые глаза горели сухим огнем. Замедленными движениями, словно ему приходилось преодолевать плотность воздуха, Ковалев снял ремень и положил его на стол.

— Я сам виноват, — рванулся вперед Геннадий, но был остановлен суровым взглядом офицера.

— Товарищ старшина, исполняйте приказание.

При гробовом молчании отделения Ковалев вышел, сопровождаемый старшиной.

* * *

… На свою квартиру Боканов возвратился в одиннадцатом часу вечера. Сняв сапоги и китель, прилег на койку. Настроение было скверное. Он считал безусловно справедливым наказание Ковалева — надо одним ударом предупредить возможное повторение проступков. Позже можно опереться на комсомол, но сейчас этой опоры еще не было. Комсомольская организация только зарождалась.

Скверное настроение у Боканова возникло от неудовлетворенности собой, от мысли, что он не сделал почти ничего, чтобы сплотить коллектив. «С чего же начать? Очевидно, с общих дел, пробуждающих общие интересы? Пусть на первых порах эти дела незначительны, но они помогут протянуть начальные нити дружбы. Скажем, своими руками сделать класс уютным и чистым… Цветы на окнах и белые занавески, скатерть и чернильный прибор на столе учителя. Хотя стоит ли заводить цветы? Надо посоветоваться с товарищами. Будем выпускать „Боевой листок“, установим график дежурств. Пусть сами отвечают за лыжи и коньки… Работы, хватит всем. Потом общие шахматные турниры, прогулки, хоккейная команда и драмкружок. Ребята должны приучиться говорить „наше отделение“ И „наша победа“. Почему у них так много троек? Больше всего троек. Но смогу ли я ответить на их вопросы по истории или географии?..»

Сергей Павлович встал с кровати и, подсев к столу, записал в блокноте под завтрашним числом:

— Достать все программы и учебники для девятого класса…

Затем он извлек из полевой сумки толстую тетрадь в клеенчатой обложке и мелким четким почерком написал: «Дневник наблюдений».

Разделил тетрадь на 25 частей и на одной из страниц написал, заглядывая в записную книжку:

«Ковалев Владимир.

Год рождения 1929. Отец — лейтенант, Герой Советского Союза, получил тяжелые ожоги в воздушном бою, умер в госпитале в 1942 г. Мать — Антонина Васильевна Ковалева, работает воспитательницей в детском саду — г. Тбилиси, Мостовая, № 17».

Он задумался. Этим исчерпывались все его сведения о прошлой жизни Володи, но это и неважно.

Плохо то, что о настоящем Ковалева он может записать немногим больше. Ну, вспыльчив, ну, дерзок и даже груб. А почему? Какие у него интересы и сомнения? О чем мечтает, с кем дружит?. Сергей Павлович, обмакнув перо в чернила, записал: «Прямолинеен до грубости. Оскорбил математика. Ударил в столовой товарища. В разговоре со мной дерзил. И все-таки этот мальчишка мне нравится. Может быть, тем, что говорит прямо то, что думает, и не заискивает ни перед кем. Чувствую в его характере силу. Такие вырастают или очень хорошими или очень плохими. Пусть — задира, но с открытой душой и сердцем…»

«Перспективный план перевоспитания» — жирно подчеркнул заголовок Боканов.

— Приучить Ковалева сдерживать себя, путем… Потом с ожесточением перечеркнул надпись. Недовольно подумал: «Рано. Сначала надо проникнуть во внутренний мир, а потом планы перевоспитания намечать». Одевшись, долго стоял на веранде. Безобидный пес Помпей лизнул ему руку и повилял обрубком хвоста. Ветер издали донес звуки трубы.

— «Третий урок начинается», — подумал Сергей Павлович. Часа через два он должен был проводить занятие. Как и каждый офицер-воспитатель, Боканов преподавал в своем отделении военные дисциплины.

* * *

Перед обедом в спальне первой роты было шумно. По окончании уроков Ковалева опять отправили в карцер. Сутки ареста заканчивались в 21.00. Ко вчерашнему событию воспитанники относились по-разному, но большинство сходилось во мнении: капитан уж больно круто поступил. Сначала, после происшествия, осуждали Ковалева, теперь же многие склонны были видеть в его аресте проявление деспотизма.

— Не вникнул и рубанул, — осуждающе сказал о капитане Семен Гербов, широкими стежками подшивая воротничок к гимнастерке. Утром он не успел это сделать и сейчас поглядывал на дверь, опасаясь появления старшины.

— Ну, если каждый начнет кулаки в ход пускать… возразил Андрей Сурков.

— Кому в наряд — дрова пилить, после обеда сразу одевайся, — напомнил Лыков. — А все же напрасно Володьку посадили, — посочувствовал и он.

— Надо ему в карцер котлеты с хлебом передать, — предложил Гербов.

— Я передам! — вызвался Снопков.

— Хорошо — решил Лыков, — ты, как бы от отделения; вот придем с обеда и каждый полкотлеты с хлебом сдайте Снопкову.

— Ого! Двенадцать с половиной котлет! — облизнулся Павлик.

— В газету заверни… там под дверью выемка, туда и проталкивай.

— Диэтическое питание! — сострил Снопков, пряча в карман газету, вынутую из тумбочки. — Пусть ребеночек поправляется…

 

ГЛАВА VIII

Артем Каменюка

Боканов познакомился с капитаном Беседой в офицерской столовой. Во время обеда они сели за один столик, разговорились о работе и сразу почувствовали расположение друг к другу.

Боканову понравился этот немного располневший, но подтянутый офицер, коренастый и, казалось, особенно устойчиво чувствующий себя на земле. У Беседы было детски-круглое, сохранившее летний загар лицо, мягкий окающий рокоток и манера чуть растягивать слова.

Описывая Илюшу Кошелева, он так убедительно произнес: «чо-о-рненький, вроде меня», что Боканов ясно представил себе черненького мальчишку, наверно с таким же, как у Беседы, овалом лица и такими же умными, живыми глазами.

Пообедав, оба воспитателя зашли в соседнюю со столовой комнату, сели на диван, закуривая, — причем Беседа долго набивал табак и посапывал трубочкой, похожей на бочонок, — продолжали неторопливый разговор.

С людьми Алексей Николаевич Беседа сходился легко, и скоро Боканову казалось — они давние знакомые.

— Я ведь железную дорогу первый раз увидел, когда мне двадцать лет было, — словно сам немного удивляясь, рассказывал Беседа. — Темный рос. Кое-как три класса окончил. В 23-м году в комсомол записался. А через год в сельсовет избрали. Вскоре время подошло в армию идти. После нее — завод, рабфак, пединститут. Я иной раз сам удивляюсь: «Да неужто это ты, Лешка-лапотошник, капитаном Красной Армии стал?».

Он помолчал, попыхивая трубкой, виновато сказал:

— А на фронт не пришлось попасть…

Это было его больным местом. С первого дня войны он писал начальству рапорт за рапортом, мучился и стыдился, что «такой битюг, а отсиживается в тылу», сначала в пехотном училище, потом вот в Суворовском. Но его не отпускали, сообразуясь с интересами дела, и капитан завидовал фронтовикам, считал себя горьким неудачником и неоплатным должником. Сколько бы он ни работал, а работал он очень много, ему казалось это недостаточным, ничтожным по сравнению с тем, что делали сейчас для родины советские люди на фронте, и он с еще большим ожесточением набрасывался на работу.

Временами Беседе казалось, что воспитанники думают о нем пренебрежительно, потому что не было у него орденов. В действительности же воспитанники любили его как только могут любить дети человека справедливого, честного и веселого нрава.

Как-то в каптерке, где ребята получали обмундирование, загорелись электрические провода. Беседа мгновенно выхватил из кармана перочинный нож и, грузновато подпрыгнув, обрезал их. С тех нор ребята полюбили его еще больше. Но свои чувства они скрывали, опасаясь проявить «немужскую» слабость. Только однажды она прорвалась. Алексей Николаевич привез издалека семью — мать, жену и двух сыновей. В дороге меньший сынишка — Глебка заболел. Откуда-то о его болезни стало известно воспитанникам. Вечером, перед отбоем, к офицеру бочком подошел Кирюша Голиков — старший воспитанник отделения, с тонким вздернутым носом и тонкой петушиной шеей, при взгляде на которую казалось, что он вот-вот крикнет: «ку-ка-ре-ку».

— Товарищ капитан, — с несвойственным ему смущением сказал Голиков. — Мне отделение поручило… вам для сына… — И Кирюша начал неуклюже всовывать кулёк в руку Алексея Николаевича. Беседа сначала было не понял, что это, потом через газету прощупал кусочки колотого сахара, покраснел, возмутился, растрогался и, за напускной сердитостью скрывая готовые прорваться нежные ноты, воскликнул:

— Да что вы думаете, у меня сахара нет?!

— Так это же мы для вашего сына… За неделю собрали. Мы хотели мишку плюшевого, да не достали…

Не взять кулек было невозможно.

— … А на фронте не пришлось побывать, — сокрушенно повторил Беседа и виновато покосился на орденские планки Боканова.

Сергей Павлович начал рассказывать о том, что посадил вчера в карцер Ковалева.

— Ведь стоило, Алексей Николаевич?

— А за что он ударил Пашкова? — рассеянно спросил Беседа, еще поглощенный мыслями о своем.

Боканов впервые подумал, что он, собственно, не знает, в чем дело, но сейчас же решил, — это неважно в данном случае.

— Да за что бы ни было! — убежденно произнес он. — Ковалев затеял драку — и этим все исчерпывается.

Алексей Николаевич хотел было возразить, но обаяние Боканова-фронтовика было для него столь велико, что он, соглашаясь, сказал:

— Вам, конечно, виднее… А у меня, знаете, тоже есть одно чадушко — Каменюка Артем, воришка с немалым стажем…

— Как так? — удивился Боканов, невольно почувствовав облегчение от того, что разговор перешел на другую тему.

— Да так… Немцы его родителей повесили… Отец Каменюки — учитель физики, радиоприемник сделал, сводки наши принимал, переписывал их от руки, а мать распространяла. Вот Артем и осиротел в двенадцать лет. А тут подвернулись дрянь-соседи. Помогли мальчонке родительское добро по ветру пустить, а потом воровать научили, водку пить. Однажды напоили, он где-то с вечера под забором и свалился. А дело глубокой осенью было. К утру встать сам не может: ноги отнялись. Хорошо, что вскоре наши пришли, положили Каменюку в больницу. Поправился он и узнал от кого-то, что Суворовские училища открылись. Так верите ли, к секретарю Обкома собственной персоной явился: «Дяденька, — говорит, — пошлите в Суворовское…»

Так и попал к нам. Сначала все хорошо шло, а потом воровские навыки проявлять стал. Беда! Главное, Сергей Павлович, глаза у него нехорошие — недоверчивые, с неприятной мутью искушенности, видевшие много такого, чего им не надо было видеть. Очень нехорошие глаза! Я на них смотреть не могу спокойно, так и хочется вымыть, чтобы снова проглянула детская прозрачность…

* * *

… Группа ребят оживленно переговаривалась у высокого окна класса.

— Товарищ капитан, — позвал Илюша Кошелев, — можно вас попросить на минутку?

Беседа подошел, и ребята выжидающе стали заглядывать ему в глаза, стараясь прочесть, понравилось ли ему то, что он увидел? За стеклом, между двух рам, разложены в строгом порядке мортиры из глины, войско из желудей и воска, лодка викингов с носом в виде дракона, и таран, подвешенный на миниатюрных цепях к потолку передвижной будки на колесах…

— Хорошо! — похвалил офицер.

— Это у нас выставка оружия прошлых времен, — пояснил Кошелев, гордясь, пожалуй, больше всех, хотя он сделал только осадную лестницу.

— Баллисты нет, — заметил Беседа.

— Дадико делает… Струны достал…

— А щит Авилкин из коры вырезал, — ввернул Мамуашвили.

— Хорошо бы показать оружие нашей армии, — сказал офицер.

— Мы сделаем! — с готовностью воскликнул Илюша.

— Ну, делу время, потехе час! — строго произнес воспитатель. — Пора за уроки браться.

Все стали усаживаться за парты, доставать тетради и книги. Беседа подошел к «учебному уголку» — здесь, над полкой для тетрадей, висели расписание и календарь. Он посмотрел, какие завтра уроки, и, сев у стола, начал перелистывать классный журнал, незаметно наблюдая за ребятами.

Кошелев сразу принялся за работу. Ни на кого не обращая внимания, он, закатив глаза к потолку, шопотом учил стихотворение. Заглядывал на секунду в учебник, торопливо прикрывал его и снова с жаром шептал, держа палец, как закладку, между страниц.

На задней парте сидел Каменюка. Он был старше всех в отделении — ему шел четырнадцатый год. Сейчас Артем делал вид, что читает, на самом же деле мастерил в парте, из иголки и палочки, стрелу с бумажным оперением.

Алексей Николаевич подозвал его, спросил, с чего он думает начать подготовку уроков, и этого было достаточно: Артем стал серьезно заниматься.

Самсонов, как всегда, развлекался пустяками — перекладывал в парте пуговицы, обертки от конфет, катушки от ниток. Замечание, сделанное ему громко, не помогло. Тогда капитан, незаметно для Самсонова, стал наблюдать за ним, то и дело поглядывая на часы и что-то записывая.

Во время перерыва Алексей Николаевич объявил отделению:

— Внимание! Послушайте, как воспитанник Самсонов использует время самоподготовки.

И он прочитал:

— строгал палочку — 6 минут;

жевал резинку — 4 минуты;

перекладывал учебники — 5 минут;

чистил пуговицы — 7 минут…

Чтение этой записи помогло: последние два часа Сенька занимался усердно.

Больше всего хлопот доставлял Алексею Николаевичу Каменюка. Он имел свои представления о том, что хорошо и что плохо, свое понятие о красоте и чести.

Красивым, например, он считал чуть сдвинуть на бок фуражку, брюки заправить в сапоги и немного вытянуть их внапуск на голенища, ремень сдвинуть до отказа вниз на живот. Как никто другой, умел он быстро сгонять с лица улыбку задиры и заменять ее выражением невинности, а в случае опасности предупреждать курящих зловещим шопотом:

— Фитиль!

В классе Каменюка часто и незаслуженно обижал Павлика Авилкина, но когда однажды Павлик попал в беду, Артем, не задумываясь, поспешил ему на помощь.

Авилкин возвращался под вечер из бани в училище — строй ушел вперед, а он незаметно завернул за угол, чтобы купить семечек, и теперь не спешил догнать товарищей. Вдруг откуда-то вынырнули трое мальчишек, старше его, преградили путь. Ближе всех остановился, глубоко засунув руки в карманы коротковатых брюк, голенастый парнишка без двух передних зубов.

Из-за его спины выглядывало длинное лицо с хрящеватым носом, справа заходил еще один неприятель — большеголовый, плотный, на кривых толстых ногах.

Голенастый, циркнув слюной сквозь зубы, надвинулся на Авилкина.

— Ты куда, рыжий?

— Просто так… — заюлил Павлик.

— А вот я тебе блямбу печали приставлю, будешь знать — «просто так»…

В это время из-за угла показался Артем Каменюка (он тоже самовольно отстал от строя). Артем мгновенно оценил обстановку и смело ринулся на выручку.

— Дай пройти! — потребовал Каменюка у задиры.

— Вали назад, тараканам здесь прохода нет!

— А ты что, улицу закупил?! — вскипел оскорбленный Артем.

— И закупил!

— Отойди, говорю!

— Вот я тебе приставлю блямбу. — пообещал снова голенастый.

У обладатель хрящеватого носа пододвинулся к своему вожаку, а большеголовый, посапывая, норовил очутиться за спиной Каменюки. Артем оглянулся, ища глазами Авилкина, но тот, воспользовавшись перебранкой, исчез.

— Сымай звездочку, — нахально протянул руку к фуражке Артема вожак и призывающе подмигнул большеголовому.

На другой стороне улицы показалась фигура какого-то мужчины. Противники Каменюки замерли, — решили переждать, пока прохожий скроется.

Каменюка подумал, что вот сейчас еще можно улизнуть, прыгнуть в сторону, в открытую калитку, что можно позвать на помощь, но тотчас решительно одернул гимнастерку, вызывающе выдвинул вперед плечо с погоном и остался на месте.

Когда шаги прохожего затихли, начался бой. Трудно сказать, чем закончился бы он, если бы не вмешался оказавшийся случайно поблизости майор Веденкин; во всяком случае ясно было одно — Артем не собирался отступать или сдаваться.

К большому его удивлению, майор не рассердился, не стал отчитывать, а только сказал:

— Молодцом! Никогда не робей! — и, сочувственно поглядев на измятый костюм Каменюки, достал откуда-то булавку и, взявшись за кран оторванного погона Артема, предложил:

— Давай-ка пришпилю!

Дойдя до ворот училища, Артем вытащил суконку, которую неизменно носил в кармане, почистил ботинки, долго стирал пятно с брюк и только тогда вошел во двор.

Через несколько дней, в разговоре с капитаном Беседой, Каменюка раздраженно заявил:

— Я гражданских презираю!

Алексея Николаевича очень обеспокоило это признание — от него несло былой кастовостью кадетских корпусов.

— Ты забываешь, Артем, что твой отец-учитель был «гражданским», что «гражданские» дают нашей армии хлеб, отказывают сейчас себе во многом, чтобы ты, «военный», — учился, не зная забот… Чем же ты или я лучше их?

— Так это я о других… что меня побить хотели, — угрюмо пояснил Артем.

Алексей Николаевич вспомнил рассказ Веденкина о недавнем происшествии на улице и успокоился:

— Ну, это другое дело. Здесь ты себя в обиду не давай и нас не позорь.

* * *

… У Каменюки, несомненно, были и хорошие качества, но Алексею Николаевичу он причинял, главным образом, неприятности.

Приходит к Беседе воспитатель Волгин из четвертой роты.

— Ваш Каменюка вымогает пончики у моего Гречушкина! — возмущенно говорит он.

Выясняется, что Артем за сделанную Гречушкину рогатку взял плату пончиками (их давали на второй завтрак к кофе).

Долг Гречушкина достиг тридцати семи пончиков, так как Артем за не вовремя внесенную плату набрасывал ростовщические проценты.

Гречушкин, чтобы вырваться из кабальной петли, менял у товарищей свое обеденное второе на пончики, худел, вызывая тревогу у воспитателя, и, наконец, был пойман с поличным. При выходе из столовой у Гречушкина подозрительно оттопыривалась на животе гимнастерка. Капитан Волгин отозвал его в сторону, легонько ткнул пальцем в живот, спросил серьезно:

— Вы так наелись?

Из-за пазухи Гречушкина были извлечены четыре хрустящих сочных зарумяненных пирожка. Произошло грозное объяснение. Гречушкин долго отпирался, но в конце-концов рассказал о причине своего исхудания.

— А где ж рогатка? — спросил Волгин.

— Порвалась, — обреченно вздохнул Гречушкин.

— Долг мы возвратим, — пообещал офицер, — но только не пончиками… Я тебе общую тетрадь принесу, отдашь ее.

Потом исчез альбом с марками у воспитанника второй роты. Следы привели в отделение Беседы. Он вошел в класс мрачнее тучи. Никогда еще его не видели таким гневным.

— На наше отделение ложится пятно позора, — глухо произнес капитан. — Через пять минут альбом должен лежать на столе, иначе я откажусь от вас. — Он резко повернулся и вышел.

Когда Беседа возвратился, красный альбом лежал на столе, а Каменюка, не смея поднять глаз, делал вид, что стирает пальцем пятнышко с парты.

Илюша встал, сказал с запинкой:

— Товарищ капитан, альбом случайно у нас в отделении очутился; только мы все просим — не расспрашивайте, кто его к нам принес.

— Я и не собираюсь расспрашивать, — сухо ответил капитан, — будем считать эту историю тяжелой ошибкой. Старший воспитанник Голиков, вы сейчас же отнесете альбом во вторую роту, отдадите его владельцу и извинитесь от всего нашего отделения и от моего имени.

В классе стояла понурая тишина.

— Слушаюсь! — подавленно ответил Голиков и подошел к столу.

Вскоре у Каменюки появились последователи. Они начали курить, грубить учителям, самовольничать — отделение явно портилось… Даже Мамуашвили стал терять свою безупречную репутацию и химическим карандашом написал на своей руке ругательство. Авилкин и Прошкин, предводимые Артемом, забрались в комнату старшины роты, которого не жаловали за строгость, распотрошили подушку, разбросали из нее перья по всей комнате, а Каменюка навязал на простыне старшины морские узлы-«сухари».

Каменюка становился опасным для всей роты… Решили испробовать жестокое, но сильное средство. Рота была выстроена в зале. Командир роты майор Тутукин вызвал Каменюку из строя к себе, в центр четырехугольника, составленного из рядов воспитанников в черных гимнастерках и окаймленного ровной линией алых погон. Артем, ухмыляясь, пошел к майору, при каждом шаге выдвигая вперед то одно, то другое плечо.

— Смирно! — обращаясь к строю, скомандовал офицер и громко, отчеканивая каждое слово, прочитал приказ генерала:

— За нарушение воинской дисциплины… забвение чести… срезать с воспитанника пятой роты Каменюки Артема на две недели погоны… Две недели Каменюке находиться позади — строя, в трех шагах от левофлангового. Приказ прочитать во всех ротах…

В заде стояла мертвая тишина. Замерли ряды. Суровы лица офицеров. Побледнел, но еще храбрился Каменюка.

— Передайте ножницы, — обратился майор к старшине. Взяв ножницы, командир роты сделал шаг к Артему. Тот невольно попятился. Майор подошел вплотную, протянул руку к плечу Артема и быстрым властным движением, так, что все отчетливо услышали лязг ножниц, срезал погоны. Каменюка сразу обмяк, низко опустил голову.

— Вольно, разойдись! — разрешил майор, но за этой командой не начались обычные шум и веселая кутерьма.

Расходились мрачные, собирались группками, перебрасывались негромкими фразами.

Офицеры ушли. Каменюку окружили его друзья. Он, отчаянно напрягая волю, пытался бравировать, — по-особому оттопырив нижнюю губу, сплевывать сквозь зубы. Друзья стали утешать его, отводя глаза от плеч без погон. Артем не выдержал. Лицо его свела судорога, и, расшвыряв тех, кто стоял ближе к нему, он пустился бежать.

Забившись в угол шинельной, долго по-детски всхлипывал.

Когда же, днем позже, вызвал его к себе начальник политотдела Зорин, Артем дал ему слово изменить поведение.

 

ГЛАВА IX

У художника

В первые же дни знакомства со своим отделением Боканов обратил внимание на высокого молчаливого юношу — Андрея Суркова, который обычно не участвовал в шумных играх, но, чувствовалось по всему, пользовался расположением своих товарищей. Вскоре Сергей Павлович узнал, что главной страстью Андрея — глубокой и чистой — было рисование.

В свободные часы он отпрашивался у Боканова и с альбомом в руках уходил на городскую площадь. Долговязый — Сурков был самым высоким в училище, — сосредоточенный, он широко шагал по улицам, прижав локти к туловищу.

Если было холодно, Сурков только кружил вокруг памятника, поражавшего его своей монументальностью, и присматривался, то отступая, то приближаясь. В теплые дни, пристроившись у ограды сквера, рисовал, не обращая внимания на любопытствующие взгляды прохожих.

Ему хотелось изобразить памятник снизу так, чтобы огромный собор на заднем плане казался игрушечным, а богатырь на пьедестале прорезал тучи шлемом. Композиция ускользала, расплывалась. Андрей искал новую точку и опять ходил вокруг памятника, прищуривая глаза, наклоняя голову то к одному, то к другому плечу.

Больше всего Суркова увлекали сюжеты из военной истории.

— Товарищ гвардии капитан, спросил он как-то Боканова, — а после училища можно поступить в художественную академию?

Боканов, внимательно наблюдавший за ростом способностей Андрея, уже не раз думал, что, возможно, из него получится незаурядный художник, — ведь когда-то Федотов и Верещагин учились в кадетском корпусе, — но на вопрос Андрея ответил уклончиво:

— Об этом сейчас рано говорить, нужно упорно работать… И не только над рисунком, надо читать, наблюдать… Если твои способности окажутся действительно значительными, мы поможем.

Боканову приятно было, что Сурков не тяготился строевой подготовкой, увлекался литературой, летом в лагерях взял второй приз по плаванью, а когда был объявлен конкурс на лучшее сочинение: «Кому и за что Москва поставила памятники?», Андрей не только превосходно оформил внешне свою работу, но и написал ее умно и с сердцем. На второй месяц пребывания Боканова в училище Андрей принес ему новый рисунок.

— Это город Черкасск в начале XVIII века, — взволнованно сказал он. — Я прочитал в одной книге его описание, и вот таким представляю себе.

С боязливой надеждой Сурков развернул лист с рисунком.

Капитан увидел многолюдный казачий городок, лукообразный купол церкви вдали, корабли у пристани, подвыпивших полуголых казаков, идущих в обнимку посередине улицы, старого казака с люлькой в зубах, турецкого купца возле тюков товаров, дивчину, выбирающую бусы у рундука, и мальчишку с прутиком, играющего около забора. И все это — яркие краски, живые, своеобразные лица, движение ярмарки — было настолько удачно схвачено, что Боканов не удержался от похвалы.

— У меня есть в городе знакомый художник Крылатов Михаил Александрович, — сказал он Андрею. — Отбери несколько рисунков, в воскресенье пойдем к нему в гости.

— А он свои картины покажет? — радостно встрепенулся Сурков, торопливо свертывая лист бумаги.

— Я думаю, покажет. Но всяком случае, попросим…

— Товарищ гвардии капитан, может быть, не стоит мои рисунки брать. Неудобно как-то… будто хвастаю… Первый раз придем…

— Нет, почему же, возьмем. Тебе полезно будет послушать замечания мастера.

Художник жил на окраине города, в небольшом деревянном домике, окруженном садом. Михаил Александрович обрадовался этому посещению и, видимо, потому, что был предупрежден, сразу повел гостей в свою мастерскую.

— Это самое свеженькое, — сказал он, — окинув взглядом ряд пейзажей, развешанных на стене. — Я после ранения лечился в Горячем Ключе написал. Вы там были? — спросил он у Андрея. И это обращение, как к равному, поразило Суркова. Он оробел, почувствовав на себе проницательный взгляд художника, похожего на постаревшего Мефистофеля.

— Не был…

— Ничего, — обжёг пытливыми черными глазами Михаил Александрович, — будете. Цветущую Фергану увидите, в Эрмитаже часами простоите, в Третьяковке днями пропадать будете — все замечайте, вбирайте в себя. Мы — художники — вместилище чувств, красок и образов…

«Мы, — это он и обо мне сказал, — благодарно подумал Андрей, — неужели и я?..»

Сурков чувствовал, что лицо его горит, а сердце овевает сладкий холодок, какой ощущаешь во рту после мяты.

В углу мастерской стоял прикрытый мольберт, на него Андрей то и дело поглядывал. Художник сразу заметил это, но медлил подвести мальчика к мольберту. Наконец, видно, и сам не выдержал.

— Над этим сейчас работаю, — сказал Крылатое, подводя гостей к полотну.

— Не то получается! — с ноткой отчаяния воскликнул он., И во взгляде, брошенном на полотно, можно было прочесть и неудовлетворенность собой и стыдливую любовь к своему детищу. Глаза его словно говорили;

«Нет, нет, я должен сделать это лучше, правдивей». И сами же отвечали: «Но у меня не получается». И восхищались: «А замысел, замысел! Ведь чудесный замысел?» И решали: «Я найду нужные краски и линии!».

Всю эту сложность чувств понял Боканов, мальчик же впился глазами в картину.

Перед ним была родная станица. Знакомая улица… речка вдали… Тополи, обрызганные лучами заходящего солнца… Хаты веселые и чистые, словно умытые недавно прошедшим дождем.

На завалинке сидит старый, седобородый казак, с георгиевскими крестами, и внимательно слушает порывистого чубатого паренька с орденами Славы на груди. И, видно, старику хочется ввернуть что-то свое, но он решил, что это менее важно, и поощрительно повернул голову в сторону молодого рассказчика, а тот, увлекшись, изогнулся, как для прыжка… Вокруг простые, обветренные лица станичников. Маленькая босоногая девочка выглядывает из-за юбки матери, с восхищением смотрит на чубатого казачка.

— Понимаете, тема близка, — словно оправдываясь, говорит художник, — идея найдена, а вот колорит еще не передан. Видимо, нужно оставить, отойти немного и потом снова взяться. Да что это я своим увлекся? — спохватился он. — Вы, юноша, кажется, принесли кое-что… Работаете пером и акварелью? Маслом еще не пробовали?

… Возвращались от художника вечером. Мальчик был взволнован, и капитан, понимая его состояние, молчал.

— Знаете, что он мне в коридоре сказал, когда мы прощались? — поднял Андрей счастливое лицо. — «В любое время, говорит, юноша, приходите ко мне, я буду рад вам».

Они подошли к воротам училища… Откуда-то издали, наверно, из актового зала, доносились звуки духового оркестра. Андрей, попросив у Боканова разрешение, задумчиво пошел к парку — хотелось побыть одному.

Сергей Павлович поглядел ему вслед. «Надо чаще отпускать его к Михаилу Александровичу, — решил он. — Где бы раздобыть масляные краски?».

Занятый этими мыслями, Сергей Павлович не заметил, как очутился в своем классе, но здесь было пусто: все, наверно, танцевали в актовом зале. Только в дальнем углу класса, уткнувшись в книгу, сидел Ковалев. «Сделал вид, что не заметил меня, или действительно не видел?» — с невольной неприязнью подумал офицер о Володе, но не стал затрагивать его.

 

ГЛАВА X

Исчезновение часов

Старшему отделения капитана Беседы — воспитаннику Кирилле Голикову — отец, полковник, прислал необыкновенные часы. Они показывали не только час, но и год, месяц, день, светились в темноте, не боялись воды, а циферблат был покрыт небьющимся стеклом. К подарку полковник приложил письмо воспитателю с просьбой разрешить сыну носить часы. «…У нас давно уговор: если он станет отличником учебы и дисциплины, получит в подарок часы».

И Беседа, вопреки общему правилу, разрешил Кирюше носить часы. Только взял с него обещание: во время уроков не отвечать даже знаками на вопросы товарищей — «сколько минут осталось до сигнала?».

Часы были гордостью Голикова. К нему приходили смотреть их даже из первой роты, предлагали за них коньки «Нурмис», альбом открыток, самопишущую ручку и книгу «Гулливер». Но разве отцовский подарок меняют, да еще такой!

Обещание не смотреть на часы во время урока Голиков почти никогда не нарушал, но так приятно было, слушая учителя, провести рукой под партой по часам, удостовериться, что здесь они, или прислушаться к их четкому тиканью, — поставить локоть на парту и подпереть голову рукой.

Голиков всегда охотно делился с товарищами всем, что у него было, но на просьбы дать хоть немного поносить часы дипломатично отвечал:

— Капитан не разрешает.

Даже ложась спать, Кирюша не всегда снимал их с руки, сквозь сон слушая чудесное «тик-так».

… В ту ночь, когда произошла беда, капитан Беседа дежурил по роте.

Не легкое, ох не легкое это дело! Поднять утром сто человек, когда один, закрыв голову подушкой, старается зарыться в нее как можно глубже, а другой сонно натягивает на голову одеяло. Умыть сто человек, — иной для вида только слегка смочит голову водой, чтобы блестели волосы и бежит — умылся! Накормить их всех, уложить во-время спать. Отбой, а Максим прикрепил усы из мочалы, сидит на кровати, скрестив ноги, бьет дурашливо поклоны. Авилкин залез под одеяло к соседу, и его никак не разыщешь и не поймешь, почему одна койка пуста. Это ведь не один, не два — сто! За каждым уследи, о каждом позаботься. Ночью спит на спине — надо подойти, перевернуть осторожно на бок…

В прошлом году, когда пришли они совсем маленькими и беспомощными, особенно трудно было.

Самсонов долго не умел сам развязывать шнурки на ботинках. Отправились как-то в баню строем; совсем «пристал» Самсонов, посреди улицы разревелся. Пришлось взять его на руки, донести до бани. А возвратились оттуда, бросились все к бачку с холодной водой. Недогляди — половина сляжет. Значит, нужно воду глотками раздавать.

… Беседа прилег было на койку в дежурке, но взглянул на часы и встал: начало четвертого — не стоило ломать себя предутренним сном.

Он сел за стол майора Тутукина, выдвинул боковой ящик, достал «семейный» фотоальбом роты. Вот Павлик в матросочке, сидит на коленях у мамы. Вот двухлетний Самсонов — такой же белесый, как и сейчас. Военный со шпалой на петлицах — погибший отец Гурыбы. Отдельной группой, в форме суворовцев, — Илюша, Дадико, Кирилл и старшина роты. Ребята сидят степенно, положив руки на колени. Так снимались раньше солдаты, приезжавшие на побывку домой, — выпятив грудь и сосредоточенно глядя перед собой.

Опять — мамы и сестры, «досуворовские» друзья из детского сада, отцы — в пилотках, красноармейских шинелях с орденами и нашивками ранений. Прислал недавно сыну с фронта свою фотографию полковник Голиков, а рядом его же прежняя карточка, только с лейтенантскими кубиками. Портреты вот этих нужно бы обвести траурной рамкой. Многих…

Беседа спрятал альбом. Стал набивать трубку. Краем глаза посмотрел на окно. Мороз затянул стекла затейливым узором с мохнатой оторочкой.

Вспомнилось, как в прошлом году приезжал отец Голикова, сочувственно качал головой, видя, как нянчится капитан с ребятами:

— За какие грехи вы наказаны, капитан?

Да ведь любо это дело, хоть и трудно. И когда перед сном, укрывая того же Сеньку Самсонова, вдруг почувствуешь, что он на мгновенье прижался щекой к руке, — не нужно больше никаких наград за труд, ничьих похвал и благодарностей.

Первое время остро тосковали малыши по материнскому вниманию, не хватало им ласки… Разве на сто сыновей от пустишь ласки столько же, сколько на одного-двух дома?

Заходит капитан однажды утром в спальню — старшина белье чистое ребятам раздает. Вдруг Максим Гурыба бросился на койку, лицо в подушку уткнул, в руках у него белоснежная нижняя рубашка — рыдает.

— Что с тобой? — удивленно спросил капитан.

Еще сильнее плачет.

— Да что с тобой?

— Пу-пу-говица, — с трудом проталкивает сквозь плач Максим.

— Какая пуговица? — встревоженно поднимает его за плечи Беседа.

— Нет одной пуговицы!

— Так почему же ты так плачешь?

Если б мама… рубашку дала… все бы пуговицы были…

Ну, пришили пуговицу, успокоили.

Беседа улыбнулся, вспоминая этот случай. «Вот поди ж ты, разберись… А ведь надо не только разбираться, — направлять их развитие — день за днем, день за днем…

Какими путями должно идти их воинское воспитание? Кто расскажет об этом, избегая общих фраз? Ведь наряду с качествами, присущими всем вообще нашим мальчикам пионерского возраста, мы должны еще привить и особые, присущие только юным армейцам, — людям военным: понятие о чести мундира, святости знамени, строя; умение беспрекословно выполнить самый трудный приказ. Но как все это достигается? Личный пример офицера — „Характером воспитывать характер?“. Это важно, но далеко еще не все. Нравоучения, беседы? В меру тоже нужны, но и они, наверно, не составляют главную основу методики воинского воспитания. А она есть! И ею, наверняка, пользовался Суворов, и ею, обновленной и действенной, — наверняка владеют сейчас… люди поумнее меня…»

Беседа, сердито попыхивая трубкой, встал из-за стола, прошелся по комнате несколько раз из угла в угол и снова сел в кресло, подпер подбородок ладонью, повел молчаливый разговор с кем-то невидимым, но, как ему казалось, противоречащим.

«Как воспитывать, например, храбрость? Самсонов боится темноты… Что бы вы мне посоветовали делать? Знаю, знаю, скажете: „В каждом отдельном случае…“ Так вот я возможно чаще ставлю его в условия, при которых он мог бы преодолеть этот страх: то пошлю вечером во двор „узнать, какая погода“, то в темную комнату за, якобы, забытой вещью. Подсовываю ему книгу о детях-героях, или, смеясь, рассказываю о пушкинском „Вурдалаке“ …Максим боялся высоты… Как побороть этот страх? Невзначай показываю ему картину — солдаты Суворова перебегают по „Чортову мосту“. Во время игры прыгну в яму и зову: „Максим, на помощь! прыгай ко мне!“. Или прошу во дворе: „Достань мне с дерева во-о-н ту веточку. Нет, не эту, а вон, что повыше…“ Такова техника воспитания храбрости? Или это кустарщина? Или нет методики воспитания честности, долга, стойкости, упорства — и каждый должен полагаться на умиленно-бестелесые „интуицию“, педагогическую „божью искру“ и прочие отговорочки, стыдливо прикрывающие незнание технологии воспитания? Или вот вы говорите: „Заботливо выращивать военные традиции“. Но ведь дети сами должны участвовать в создании этих традиций, увлекаться ими, оберегать, как деревца, посаженные собственной рукой. И тогда дисциплина превратится в лучшее украшение жизни коллектива… Я знаю. Трафарет пригоден при выточке коленчатого вала и нетерпим в педагогике. Но, товарищи генералы педагогической мысли, есть ведь тысяча раз повторяющиеся одни и те ж приемы воспитания, приносящие удачу? Так дайте же нам этот обобщенный опыт, мы будем им пользоваться, как инженер пользуется справочником, — внося коррективы и дополнения. Пусть методика воспитания, составленная вами, окажется еще несовершенной, но от нее уже полшага к пауке и законам».

… Беседа снова встал. Самая тяжелая половина дежурства все же прошла. Он потянулся до хруста. Надо проверить, налил ли старшина воду в умывальники, повесил ли свежие полотенца?

Вскоре обычный утренний шум наполнил училище. Когда воспитанники, умывшись, выстроились в зале для осмотра, Беседа, по насупленным лицам ребят, их взволнованному шопоту безошибочно определил: произошло что-то из ряда вон выходящее.

К нему подошел с заплаканными глазами Кирюша Голиков. Его шея показалась воспитателю еще тоньше обычного. Жилки на ней вздулись.

— Ночью часы мои украли, с руки сняли. — У Кирюши, как у старика, сморщилось лицо и слезы потекли к уголкам вздрагивающих губ.

Алексеи Николаевич растерялся. Первой мыслью было: «Каменюка!», но он отогнал её и, овладев собой, сказал Кирюшке:

— Не расстраивайся, часы мы найдем… Ну, перестань же, не к лицу мужчине так…

Артем Каменюка стоял в стороне от товарищей и глядел на всех исподлобья мутноватыми глазами, пригнув немного голову, словно собирался бодаться. Ему казалось, что каждый подозревает его в краже, он ждал, что офицер сейчас вызовет его к себе, и слегка выпуклые, отчаянные глаза его глядели недобро. Услышав ответ капитана Голикову, Артем облегченно перевел дыхание и с деланным безразличием отвернулся. Воспитатель пошел в учительскую. В том, что здесь действовала рука Каменюки, он не сомневался. Больше в отделении некому это сделать. Но какое имеет право он, воспитатель, только по одному подозрению вызывать мальчика для допроса? А если произошло почти невероятное и украл не Каменюка? Подозрение, вызов оскорбят на всю жизнь ребенка, именно и толкнут его на воровство. «Вы все равно считаете меня вором, так зачем же хорошим быть? Нате ж вам!»

Но нельзя и оставить дело невыясненным. Это — первая кража внутри отделения. Снять с руки товарища подарок отца мог только очень испорченный человек, от которого жди и еще худшего. Расспросить ребят? Вызвать по одиночке?

Но это значит насаждать дух фискальства, идти на разложение отделения. Оставалось только узнать у Голикова подробнее, как все произошло, и положиться на случай…

 

ГЛАВА XI

Экскурсия на завод

— Товарищи, мы едем на экскурсию! — вбегая в класс Боканова, оглушительно закричал Снопков.

— Когда?

— Врешь!

— Куда? — раздалось сразу несколько голосов.

— Честное слово! Сам слышал, как полковник Зорин говорил нашему капитану… На металлургический завод… пять часов езды пригородным… Отдельный вагон… Харчишки с собой… Ночуем в вагоне…

Павлик Снопков обо всем узнавал первым и точнее всех. Вечно в движении, юркий и неистощимый в шутках, он был всеобщим любимцем, и ему снисходительно прощали проказы и острый язычок. При построении роты Снопков стоял левофланговым, и это его очень огорчало. Может быть, именно для того, чтобы приподняться выше, он твердо решил идти в кавалерию.

Новость, принесенная Снопковым, взбудоражила всех. Так хотелось вырваться на пару дней из стен училища с его укладом, расписанным по минутам, увидеть новые лица, почувствовать в вагоне хотя бы относительную вольницу.

«Верхние полки поднимем и, пожалуйста, — постели на ночь…» — хозяйственно прикинул Лыков.

— Интересно, кто из офицеров поедет? Чем меньше, тем лучше, — не преминул заметить Ковалев.

— Туристы за мной, чистить пуговицы и бляхи! — закричал Снопков и ринулся из класса, сопровождаемый товарищами.

Сборы заняли полдня. На рассвете поехали в грузовиках на станцию. Шумной ватагой, хохоча и остря, «штурмовали» отведенный вагон, хотя в штурме никакой надобности не было, и пожилая проводница, довольно улыбаясь, стояла в стороне от вагона. Кроме капитана Боканова и старшины Власенко, ехал майор Веденкин.

Как только поезд тронулся и первые лучи негреющего солнца, прорвав пелену туч, осветили вагон, начали завтракать. Видно, такова уж натура железнодорожного пассажира, — даже плотно покушав дома, он достает сверток с бутербродами, едва трогается вагон.

После завтрака все, как-то сами собой, разделились на две группы. Одни окружили Веденкина, и здесь начались споры, шутки, смех. Другие подсели к Боканову.

— На днях, — неторопливо рассказывал он, — мне попалось письмо Суворова Александру Карачаю — сыну одного из любимых соратников генералиссимуса. Этот юноша был зачислен на военную службу, и вот по случаю такого важного события в жизни Карачая-младшего наш славный дед адресовал ему письмо. Не ручаюсь, что дословно передам его содержание, но если и отклонюсь — не намного…

Сергей Павлович краем глаза отметил, что хотя Володя Ковалев в углу купе что-то и записывал в это время в блокнот, покусывая нижнюю губу, но, по-видимому, прислушивался к общему разговору.

— Будь чистосердечен с друзьями своими, — начал негромко Боканов, — умерен в своих нуждах и бескорыстен в поступках… Отличай честолюбие от гордости и кичливости… Будь терпелив в трудах военных; не поддавайся унынию от неудач… Остерегайся неуместной запальчивости…

— А мне кажется, — вдруг вмешался в разговор Ковалев и вызывающе откинул голову назад, — что человеку гордость и честолюбие не мешают, особенно военному. Разве неприятно стать героем, иметь ордена, быть окруженным славой и гордиться ею?

Боканов внимательно посмотрел на Володю и спросил:

— Скажите, идя в бой, вы будете думать о том, чтобы орден получить?

— Конечно, думать буду о защите Советской Родины! — не задумываясь, воскликнул Ковалев.

— Я в этом не сомневался, — удовлетворенно кивнул головой капитан, — и если удачно проведенный бой принесет вам славу — вы вправе гордиться победой. Но разве будете вы бить себя в грудь и кичливо кричать: «Я — герой!» — и ходить по земле, никого не замечая и не уважая?

— Нет, конечно, — согласился Ковалев и снова уткнулся в блокнот, не получив, видно, ожидаемого удовлетворения от вмешательства в разговор.

— Мне припомнился почему-то сейчас один комичный случай из моей жизни, — посмотрел на ребят смеющимися глазами Сергей Павлович, — учился я тогда на втором курсе института. В годовщину Октябрьской революции назначили меня командиром колонны. Был я членом комитета, председателем институтского Осоавиахима, активистом таким, что считал — без меня ни одно дело не обойдется. Ну, как и полагается командиру, стал я впереди оркестра, красная повязка на рукаве. Двинулись мы по улице. Музыка играет, иду — ног под собой не чую, никого не вижу, и думаю: «Все прохожие на меня глядит с восторгом, — такой молоденький, а демонстрацию возглавляет. Эх, увидел бы мой друг Венька Дорогин, — глазам бы своим не поверил». Бьет во-всю барабан, гремят трубы. Случайно поворачиваю голову и замечаю вдруг, что народ на тротуаре остановился, хохочет. Оказывается, оркестр оторвался от колонны и пошел со мной в одну сторону, а колонну кто-то завернул в другую — в переулок. Оркестр сконфуженно замолк, а я, готовый провалиться сквозь землю, отправился разыскивать своих. Потом, — смеясь, закончил Боканов, — я частенько вспоминал этот случай, и он не раз отрезвлял меня.

…Кое-кто из воспитанников искал в вагоне уединения. Андрей Сурков забрался на вторую полку и просматривал выписанные им в блокнот афоризмы.

«Без наблюдений нет искусства», — перечитал он слова известного скульптора и подумал: «И художник, у которого мы были, сказал: „Все замечайте, вбирайте в себя…“».

Андрей перелистал еще несколько страниц: «Самый совершенный руководитель, ведущий через триумфальные ворота к искусству, — это рисование с натуры. Оно важнее всех образцов».

Поезд остановился на полустанке. Сурков посмотрел в окно и схватился за карандаш и альбом. У опущенного шлагбаума покорно стояла окутанная зимним туманом колонна автомашин с зенитными пулеметами. Водитель головной машины, открыв кабину, высунулся из нее и с нетерпением поглядывал на состав, преградивший путь. Андрей начал лихорадочно набрасывать эскиз.

— Это на фронт, — негромко сказал Лыков.

— «Катюши» есть, глядите вон — на молотилку похожи, — знающе показал Гербов.

Товарищ капитан, а как она стреляет? Вы ее близко видели?

— Приходилось… — и Боканов рассказал о том, что видел.

— Я уверен, — воскликнул Пашков, — что мы с нашей техникой одолели бы фрицев и без союзников!

— Конечно!

— Надумали открывать второй фронт, когда увидели, что мы вот-вот победим.

— Привыкли они чужими руками жар загребать!

— Вы слышали последнюю сводку? — возбужденно, блестя глазами, спросил Ковалев, обращаясь ко всем. Он был страстным политинформатором и, хотя ему никто этого не поручал, вывесил в ротной комнате отдыха карту фронтов, а в час ночных последних известий прокрадывался к репродуктору в читальном зале и по утрам, собрав у карты с полсотни ребят (прибегали и из младших рот), «разъяснял обстановку». Когда же известия были особенно радостными, он в полночь будоражил всю спальню.

Сразу просыпались все, поднимался шум, и появляющийся дежурный офицер немного растерянно успокаивал прыгающие на кроватях фантастические фигуры — нельзя было допустить нарушения распорядка, но, чорт возьми, как быть строгим, когда самому хочется обнять первого же из них!

… Поезд двинулся дальше, и Сурков с сожалением провожал глазами уплывающую картину: он не успел сделать даже эскиза.

Капитан Боканов вышел в тамбур. Пожилая проводница, широко улыбаясь, сказала восхищенно:

— Это настоящие люди будут… Такой не оскорбит при посадке.

Сергей Павлович подумал: «Сколько работы еще впереди, чтобы они стали настоящими», а вслух сказал: «Постараемся». На подножке вагона пристроился Савва Братушкин. Боканов повернулся было окликнуть его, отправить в вагон, но раздумал: не хотелось надоедать замечаниями.

Савва оставался верен себе — он неимоверно фасонил. Без шинели, выпятив грудь с двумя медалями, то и дело подносил к глазам неизвестно где раздобытый бинокль с испорченными стеклами. Когда поезд пробегал мимо домика под черепичной запорошенной снегом крышей и на крыльце его можно было ясно разглядеть ватагу ребятишек, Савва принял небрежную позу, слегка привалился плечом к двери и снова навел бинокль.

«Вот, пожалуйста, — подумал Сергей Павлович, мысленно продолжая разговор с проводницей, — упустишь только из поля зрения — фанфаронишка получится, а ведь у него много данных и для того, чтобы стать хорошим офицером».

— Савва, вам не надоело позировать? — добродушно спросил капитан, подходя к воспитаннику.

— Почему позировать? — смутился юноша и поднялся с подножки в тамбур.

Боканов стал расспрашивать его, что пишут из дома, получает ли письма от матери? Мать Саввы — колхозница — пользовалась среди земляков большим уважением. До войны она даже ездила в Москву на сельскохозяйственную выставку.

— Вы этим летом помогали ей? — спросил офицер.

— Конечно, — просто ответил Братушкин, и глаза его засветились мягким светом. — Для коровы базок на зиму поставил, сено привез, ворота починил, — я ведь в доме один мужчина… — Он задумчиво посмотрел на пробегающие мимо поля.

— Сил у нее уже немного, — сказал он негромко.

— Ничего, офицером станете — поддержите, — ободрил капитан.

Савва благодарно улыбнулся.

— Пойду к ребятам, — словно извиняясь, сказал он и шагнул в вагон.

Поезд, замедляя ход, взбирался на подъем, тяжело отдуваясь. Одолев подъем, он пошел вдоль берега реки, скованной льдом. Небо местами походило на снег в водяных пролежнях. Бокалов возвратился в вагон. Снопков оглушительно звонко возглашал:

— Внимание, граждане, — сейчас будет представлена спаренная декламация! Прошу вас, «Зяблик», подойти поближе, — деловым тоном обратился он к Суркову, слезшему с полки. Длинный Андрей вышел к окну в проходе — здесь было свободней. Снопков продел свои руки подмышки Суркову и скрылся за спиной у друга. Тот стал декламировать «Мужичок с ноготок», а Павлик уморительно жестикулировал — то почесывал своими руками нос Суркова, то поглаживал его живот, то заламывал руки, как провинциальная певица — и, казалось, все это делает сам декламатор.

— Следующий номер: клоун-эксцентрик, — объявил Снопков.

Хохот, реплики, возня и шум. Они были самими собой — пятнадцати-шестнадцатилетними мальчишками — и никакие кители и брюки с лампасами не изменяли их природы. Вволю нахохотавшись, немного устав от смеха, притихли, и начались серьезные разговоры вполголоса: о наступлении нашей армии, о героях, о письмах с фронта и из дома.

… Геннадий Пашков перечитывал про себя письмо отца — генерала армии:

«Вот кончим, сыну, войну, приеду к тебе, обниму крепко-прекрепко. Мы ведь теперь с тобой соратники. Только научись, родной, сначала повиноваться. Не зазнавайся, не думай, что ты умнее и лучше других, себя никогда не хвали — пусть другие скажут о тебе доброе слово… Ты огорчаешься, что в день моего рождения не можешь сделать подарка. Лучший подарок — будь примерным суворовцем.

Твой батька…»

Пашков представил: блиндаж, горит самодельная лампа из гильзы (об этом во всех военных рассказах теперь пишут), отец сидит на ящике из-под снарядов, заканчивает письмо… И такая теплая волна охватила сердце юноши, что он прикрыл глаза. Показалось на минуту, что притронулся щекой к чуть шероховатой щеке отца, почувствовал особенный запах табака, одеколона и кожи…

Семен Гербов читал книгу о партизанах Украины. Ему опять припомнились дни, проведенные в гестапо. Всю их семью бросили в подвал, били сапогами, но ничего не выведали… Вот и сейчас временами болит грудь. «Проклятые, неужели повредили что-то?» — угрюмо хмурился он, рассеянно перелистывая страницы.

Ковалев забился в угол, сосредоточенно покусывая нижнюю губу, думал о Галинке: «Если бы она знала, какое хорошее чувство у меня к ней… И это навсегда… Ни за что не скажу о нем, — признание оскорбит ее. Да и словами я не смогу выразить то, что внутри меня. Пусть даже не догадывается. Но во всем буду таким, чтобы она гордилась мной…»

Володя увидел себя в бою… Он, как Николай Гастелло, направляет горящий самолет на врагов… Сейчас раздастся грохот взрыва… Таков долг!.. — «Он иначе и не мог поступить», — скажет Галинка, узнав о его гибели.

Володя широко раскрытыми, глазами смотрел в окно. Он не видел мелькающих столбов, весь ушел в свои мысли. Безотчетным движением достал из кармана блокнот, положил его на колени, низко пригнувшись, стал писать. Никто в классе не знал, что он сочиняет стихи, — никто, кроме самого близкого друга — Семена Гербова.

Лихорадочно набросал Володя первые строки, и румянец проступил у него на щеках.

— Ты что пишешь? — некстати подсел Гербов.

— Ничего… — досадливо буркнул Володя, и желание писать тотчас исчезло. Увидя, что Семен огорченно отодвинулся, объяснил мягче:

— Хотел стихи написать…

Гербов виновато хмыкнул, но Ковалев, пряча блокнот, успокоил ею:

— Ничего, главная мысль есть… потом закончу…

… Проплыл вокзал. Поезд подходил к высокому дебаркадеру. Ребята, уже в шинелях, подтягивали ремни, надевали перчатки, придирчиво оглядывая друг друга, счищая пылинки.

Комсомольцы города ждали их под широким навесом перрона. К вагонам спешил подполковник Русанов — он выехал вперед подготовить экскурсию. Русанов пожал руку Боканова, приветливо закивал головой воспитанникам, выглядывающим из тамбура.

— Выходи на перрон! — приказал он и отвел в сторону Сергея Павловича. — Мы сейчас под оркестр пройдем по главной улице; на площади, около горкома комсомола — пятиминутный митинг, а потом — на завод. Там воспитанники ремесленного училища покажут свои рабочие места, объяснят процесс. А вечером организуем в пионердворце встречу с комсомольцами города.

… Завод поразил бесчисленностью цехов, труб, размахом стройки, перекликом «кукушек», мощью техники. Неутомимо бежали вагонетки; ковши кранов разевали рты, как рыбы, выброшенные на берег; ревели, сотрясая фундамент машины; пронзительно визжали, скребя по сердцу, пилы и сверлильные станки; какие-то чудовищные челюсти с хрустом раскалывали металлические орехи и, казалось, выплевывали скорлупу. Золотые брызги металла рассыпались обманчиво-безопасными звездами; ящерицами вихляли на железном полу ослепительно-красные полосы; пламя вокруг раскаленных глыб походило на космы зеленого меха; весело прыгали голубые серные огоньки.

И везде, над всем — у руля, рычага, крана — возвышался спокойный и сильный укротитель и властелин — человек. Он бесстрашно ворошил клокочущую пасть топок, смирял вылезших из печей хищных, огненных змей, бросал пищу в пылающую горловину и, словно играя, выхватывал из жадных щупальцев-кранов добычу, Движению его рук покорно подчинялись металлические громады. Он бросал в огонь плоские полосы металла, — и они мгновенно выходили оттуда длинными огненными трубами; он нажимал рычаги, — и таран, бешено стуча, превращал болванку в восьмидесятиметровую трубу. Человек возвышался над всем! Он подчинил своей воле металл: маховики, колеса, цилиндры и поршни и заставил, вместо себя, перетаскивать, сверлить, гнуть.

Гербов остановился у станка, за которым паренек его лет, в кепке с задранным козырьком, делал нарезку на трубе. Паренек застенчиво улыбнулся, повернув на секунду к Семену широкое лицо, и еще проворнее забегали его ловкие руки, подводя резец к металлу. Гербов дружески кивнул молодому рабочему.

— Здравствуйте! — прокричал Семен, потому что от грохота, скрежета и гула звенело в ушах.

— Привет! — весело ответил паренек, подталкивая козырек кепки вверх.

— На сколько норму выполняете? — как у старого знакомого спросил Семен.

— Две даю… ведь для фронта!

— Здорово! — с восхищением воскликнул Семен, — а все-таки тяжело? — сочувственно спросил он.

— С непривычки тяжело казалось, — усмехнулся паренек, — а сейчас — как дома. К первому мая экзамен сдам на повышение разряда… А, чорт! — выругался он, заметив какую-то неполадку, перегнулся через станок и сразу забыл о госте.

Гербов почувствовал неловкость за свою праздность, чистенький костюм и торопливо отошел.

— Сема, — крикнул ему на ухо Ковалев, — ты погляди, какие чудеса машины делают. Вот техника!..

… В училище возвращались ночным поездом, но заснуть сразу никто не мог: слишком ярки были дневные впечатления.

Ковалев и Гербов, умостившись на верхней полке, вели разговор вполголоса.

— Я, Сема, думаю, — настоящие патриоты и те, которые самоотверженно трудятся, ведь это геройство каждый день так работать!

— Ну, еще бы, — согласился Гербов, — я сегодня в цехе с одним молодым токарем говорил и, знаешь, как-то неловко стало. Мы чистенькие, вроде мамины сыночки-белоручки, ходим между ними — экскур-сни-ча-ем, а они, видел, как работают! Ты заметил пожилого рабочего, что у печи палкой такой длинной ширял, а лицо от огня рукой прикрывал? Ведь он так трудится, чтобы мы спокойно учились.

— Ну, насчет маминых сынков, это ты хватанул, — возразил Ковалев. — Ты не думай, Сема, что труд у нас легкий будет, — всё в походах, в поле, никогда сам себе не принадлежишь; лагери, сборы, тревоги, смотры, обучение солдат. Мы потом отблагодарим честной службой.

Они беседовали почти до рассвета. В тамбуре дневальный Сурков объяснял что-то проводнице; в вагоне наступила сонная тишина. Внизу, неудобно согнувшись, спал Бокалов. Ему, видно, стало холодно, и он, поеживаясь, ворочался.

Семен спрыгнул с верхней полки, осторожно укрыл капитана своей шинелью и возвратился к Володе. Здесь, под одной шинелью они вскоре уснули.

 

ГЛАВА XII

Рапорт генералу

— Садись, Кирюша, — указал капитан Беседа Голикову на диван. — Расскажи подробнее, как исчезли твои часы?

Голиков хлюпнул носом, — он никак еще не мог свыкнуться с мыслью, что утратил подарок отца.

— Я уснул, — начал вспоминать Кирюша, — часы на руке были… забыл снять, — схитрил он, не желая признаться, что не всегда снимал их, — утром встал — нет…

— Ты подозреваешь кого-нибудь? — неохотно спросил офицер.

— Н-нет, — отвел глаза в сторону Голиков. — Не знаю.

Больше, собственно, говорить было не о чем, и Беседа отпустил Кирюшу, неопределенно уверив, что часы обнаружатся.

В этот же день, без вызова, к воспитателю пришел Павлик Авилкин. Зеленоватые глаза его избегали прямого взгляда. Он боязливо косился на дверь, которую плотно прикрыл, проскользнув в комнату.

— Товарищ капитан — зашептал он, — я в ту ночь проснулся… Смотрю, а Каменюка под одеяло свое нырнул…

Беседа сурово остановил Авилкина:

— Почему же вы об этом не сказали в отделении?.. Не по-товарищески это, Павел!

— Я хотел как лучше, — забормотал он, — только, товарищ капитан, вы не говорите никому, что я приходил… А то Каменюка жить мне не даст…

— Никогда не занимайтесь доносами на товарищей, — осуждающе отчеканил офицер. — Имейте смелость при всех, в глаза виновнику сказать правду. Только так поступают мужественные люди. Идите! — жестко приказал он.

Авилкин виновато поморгал, повернулся кругом, неуклюже качнувшись на правой ноге, и его красновато-бронзовая голова исчезла за дверью.

Воспитатель долго ходил по комнате. В том, что преступление совершил Артем, он теперь еще более уверился. Но стало вдвойне тяжело и неприятно от прихода Авилкина. Удивительно, сколько хитрости может скрываться в этом рыжем мальчишке. То на уроке естествознания притворяется, будто у него свернута шея («нервы развинтились»), то обращается к командиру роты с просьбой выписать ему на каждое утро по два куриных яйца («хочу, чтобы у меня был командный голос»), то обвязывает себе голову бинтом, — решил отпускать шевелюру.

«Надо, — подумал капитан о Павле, — уделить ему больше внимания. Вытравить дрянь из его натуры. И это не легче, чем перевоспитать Каменюку. Перевоспитать! — горько усмехнулся он, — но разве не подвергаю я опасности все отделение, оставляя в нем такого Каменюку? Разве гуманность состоит в том, чтобы из жалости к одному приносить в жертву интересы двадцати трех? Ну, хорошо, самая передовая, самая гуманная — советская — педагогика призывает: настойчиво, любовно и самоотверженно преодолевать пережитки капитализма в сознании людей. Трудом, в коллективе исправлять, казалось бы, неисправимых. Но если все испробовано, а результаты неудовлетворительны, что делать тогда? Не требуют ли принципы этой же гуманности и передовой педагогики спасать коллектив от разлагающего влияния личности?» «Да, но все ли сделано? — протестовал чей-то голос. — И не ты ли виноват, что не сумел двадцать три сделать сильнее одного, не сумел перевоспитать тринадцатилетнего мальчишку?» «Все, все сделано! — твердо решил он. — Каменюка пришел слишком морально запущенным. Мы пытались ему помочь, испробовали все, что могли, и не вина наша, а горе, что не сумели добиться успеха. Разве мало беседовал я с ним, журил и наказывал, убеждал и требовал? Довольно! Всему есть предел, и портить отделение я никому не позволю!».

Беседа решительно подсел к столу и стал писать:

«Начальнику Суворовского Военного училища

гвардии генерал-майору т. ПОЛУЭКТОВУ

воспитателя 4-го отделения 5-й роты

капитана БЕСЕДЫ

РАПОРТ

Интересы воспитания отделения в целом и даже роты требуют исключения воспитанника Каменюки Артема из училища. Возможные в наших условиях меры воздействия на него исчерпаны.

Все худшее, чем наделяет улица беспризорных, настолько въелось в его натуру, что я бессилен противодействовать Каменюке, а его дурной авторитет растет и распространяется. Каменюку нужно перевоспитать трудом. Надо помочь ему устроиться в ремесленное училище, пусть станет хорошим слесарем или электромонтером…»

Капитан еще долго писал, перечисляя проступки Артема, доказывая необходимость исключения из училища.

Закончив, промакнул лист и задумался. Все же на сердце было неспокойно. И почему-то совестно. То ли потому, что расписался в своем бессилии, то ли потому, что решил столкнуть Артема в ремесленное училище и этим как бы подчеркивал, там, мол, и такой хорош, а вот нам не подходит. Но оставалась оправдательная лазейка: «В ремесленном трудом перевоспитают». И капитан пошел к командиру роты, чтобы передать через него рапорт генералу.

 

ГЛАВА XIII

Начальник училища

Генерал Полуэктов появлялся там, где его меньше всего ждали. Худощавая фигура, острые лопатки делали его сзади похожим на юношу. Старость притаилась в складках тонкой шеи да легла желтизной на продолговатые ногти смуглых рук.

Не получив специального педагогического образования, но обладая светлым природным умом и житейским опытом, Полуэктов глубоко вникал в каждый вопрос воспитания, видя в нем ту решающую «мелочь», мимо которой остальные проходили подчас бездумно.

Замечанием вскользь, сарказмом, тонким и умным, он добивался большего, чем если бы раздражался и кричал. Вероятно, именно эта манера сражать провинившегося негромкой, короткой репликой вызывала к нему особенное уважение подчиненных, стремление их сделать все так, чтобы остался он доволен и сказал одобрительно: «Ну, ну», каждый раз имеющее новый оттенок. Свое «ну-ну» он умел произносить на десятки ладов: то по-отцовски, добродушно, то словно удивляясь и радуясь, то будто напутствуя и поощряя.

Некоторые офицеры, сами того не замечая, невольно подражали генералу даже внешне — прятали, как он, при ходьбе руки назад, в рукава шипели, и чуть приволакивали ногу. Говорил Полуэктов медленно, словно отбирал слова и мысленно отбрасывал ненужные, как добросовестный строитель отбрасывает в сторону неподходящий камень при кладке фундамента.

О жизни генерала в училище известно было немного. Знали, что шашка с красиво изогнутым позолоченным эфесом, которую надевает генерал на парадах, подарена ему самим Буденным и что, приехав на открытие училища, Семен Михайлович обнимал Полуэктова, как старого друга, с которым не чаял уже и встретиться, что до войны был генерал начальником артиллерийского училища, а в начале 1942 года командовал артиллерией армии и, очень тяжело раненный, много месяцев пролежал в госпитале. Знали, что недавно на фронте погибли его сыновья: младший — рядовой, а старший — летчик-истребитель, и от старшего остался внучок — шестилетний крепыш Димка, рано лишившийся матери. И совсем нивесть откуда известно было, что дома вечерами генерал, уложив Димку, пишет какой-то учебник. Одни говорили — военно-педагогический, другие — по артиллерии, но точно никто не мог сказать. Этим исчерпывалась осведомленность подчиненных о личной жизни начальника, который всегда был корректен, предельно взыскателен, безукоризненно выбрит и, если поблизости не было воспитанников, почти непрерывно курил, новую папиросу раскуривая о только что выкуренную.

… Сегодня он начал свой неожиданный обход в 16.30. Неторопливой походкой, заметно приволакивая правую ногу, шел он, сопровождаемый дежурным по училищу офицером. Глаз у генерала был острый. Он сразу замечал криво привешанную раму портрета, плохо почищенную бляху ремня, запачканную панель в ротной канцелярии. В конюшнях он так посмотрел на загрязненные кормушки лошадей, что широкоплечий, с пышными усами капитан Зинченко, звякнув шпорами, выдавил хрипло:

— Будет вычищено…

— Немедленно! — кратко добавил генерал.

В столовой Полуэктов приказал сопровождающему его офицеру:

— Заметьте… заведующий столы накрыл прошлогодними носовыми платками. Завтра должны лежать белоснежные скатерти! Проверите исполнение.

Он сделал такой нажим на слове «белоснежные», что оно стало зрительно ощутимым.

Когда генерал зашел в санчасть, начальник ее — очень полный, страдающий одышкой, полковник лет пятидесяти, с двойным подбородком, не вмещающейся в воротничок шеей и бритым черепом — засуетился, насколько это позволяла ему комплекция, кинулся к папке с какими-то диаграммами и таблицами и начал их поспешно извлекать. Полуэктову хорошо было известно пристрастие полковника Райского к бумажкам, к своему уютному врачебному кабинету, стремление не обременять себя ходьбой по корпусам училища, и поэтому сейчас, когда Райский пытался показать ему «кривую роста упитанности воспитанников» и пробубнить цифры, густо склеенные латынью, начальник училища добродушно остановил его:

— Вижу, вижу — латынь знаете. А вот сколько у вас детей с опущенной лопаткой знаете? Нет? Вот это уже никуда не годится, не по-отцовски. А вечером в классах света достаточно?

— Так точно!

— Совсем не точно. Недостаточно света, товарищ полковник, зрение детям портим!

— Я собирался… — начал было Райский, делая подбородком движение, будто ему стал узок воротничок кителя.

— Вот, вот, долго собираетесь… У вас три врача, надо чаще быть в классах, спальнях… На урок физкультуры пойдите, приглядитесь, какую там нагрузку дают. Их кульбитам учат. Гербов, видели, что на брусьях выделывает? А сутуловат. Вы мне лучше выпрямите Гербова коррегирующей гимнастикой. Кувыркаться на турнике и фокусы показывать он еще успеет. А выйти от нас должен здоровым, стройным, гибким… Чтобы смотреть было радостно… Чтобы за квартал видна была осанка, шаг легкий, грудь высокая, плечи — любо поглядеть, голова красиво на плечах сидела, под гимнастеркой чувствовались мышцы литые… А вы меня латынью глушите! — сердито закончил он и, надев папаху, вышел, бросив свое обычное: — Ну, ну. — в котором сейчас послышались Райскому осуждение и приказ действовать.

Полковник виновато вздохнул, вытер платком пот с черепа и, покряхтывая, стал натягивать шинель.

* * *

Из-за плотно прикрытой двери музыкального класса доносятся приглушенные звуки скрипки. Чья-то нетвердая рука разыгрывает незатейливую песенку. В коридорах воспитанники замирают у стен, провожая глазами начальника училища. Он проходит, отвечая на приветствия легким наклоном головы.

На втором этаже зашел в методический кабинет. Из-за стола поднялся невысокий капитан Васнецов — с бритой головой и небольшими светлыми усами — преподаватель литературы и, по совместительству, заведующий методическим кабинетом училища.

— Работайте, работайте, — сделал генерал рукой жест, словно усаживая Васнецова. Капитан снова сел, но, следя ревнивым взглядом за генералом, не выдержал, подошел к нему, когда Полуэктов остановился у выставки работ детей.

— Все сделали они сами, — с гордостью сказал Васнецов и погладил рукой модель пушки.

Здесь были: коллекция минералов, рисунки красками и карандашом, средневековый замок из папье-маше, причудливое «Золото алхимиков», контурная карта Европы, сделанная из глины и размоченного картона, и даже препарированная летучая мышь.

…В классах началась вечерняя подготовка уроков. Полуэктов решил зайти в роту майора Тутукина. Здесь в отделении Беседы не ладилось с русским языком, почти половина не успевала. Генерала встретил докладом капитан Беседа, дежуривший в этот день по роте, и они вместе зашли в четвертое отделение. Поздоровавшись и разрешив сесть, генерал подошел к парте Самсонова.

— А ну-ка, покажите свою тетрадь по русскому языку, — подсел он рядом.

Сенька не оробел, порылся в парте, достал тетрадь. На первой странице ее была образцовая чистота, на второй — погрязнее, на третьей — еще хуже. Пробросив несколько незаполненных листов, Полуэктов наткнулся на двустишье, написанное нетвердым размашистым почерком с выкрутасами:

А страницей дальше так же залихватски:

И подпись: «Семен Иванович Самсонов, будующий асс». У последней буквы «с» хвост закручивался мертвой петлей. Виновник поэтических упражнений и будущий асс доверчиво улыбался от уха до уха.

— Нехорошо, нехорошо, — осуждающе покачал головой генерал, — это ведь гряземарание… и неграмотно, — он подчеркнул ошибку в слове «будующий». Никуда не годится! Ваша фамилия Самсонов?

— Так точно, встал Сенька, немного склонив белесую голову на бок и располагающе растянул губы. («Ишь, ты, — подумал генерал, — веселый какой человек»).

— Не ожидал от вас, воспитанник Самсонов, такого отношения к учебе. Тетрадь перепишите начисто. Всю, — строго приказал он. — Я к вам скоро снова приду и тогда посмотрю ее.

Полуэктов сел за стол преподавателя и обвел испытующим взглядом класс. Круглолицый капитан Беседа, сам чем-то похожий на своих воспитанников, отошел к окну.

— А кто из вас читал книгу «Тимур и его команда»? — неожиданно спросил генерал.

Руки подняли почти все.

— Хорошо! — похвалил Полуэктов. — Почему же тимуровцев так любят в нашей стране?

С передней парты поднялся Кирилл.

— Я — старший воспитанник Голиков.

Он старался выпятить грудь, но выпяченным оказывался живот. Независимый вздернутый нос и петушиный голосок производили такое впечатление, будто вот сейчас он взмахнет руками, как крыльями, и полетит.

— Тимуровцы помогают родине! Они дружные и о людях заботятся.

— Правильно, — удовлетворенно кивнул головой генерал. — Вот вы, старший воспитанник…

Голиков с еще большей готовностью старался поднять грудь.

— Так вот вы, старший воспитанник, хотите родине помогать?

— Очень!

— Вы литературное чтение любите?

— Люблю, — с жаром ответил Кирюша.

— А грамматику?

— Н-нет, — с запинкой произнес Голиков, — там трудно правила запоминать, — оправдываясь, облизнул он широкие красные губы и покосился на капитана Беседу. Но тот стоял у окна с таким выражением лица, будто хотел сказать: «У вас спрашивают, вы и ответ держите, а мое дело слушать».

— А кто еще не любит грамматику? — все более поражаясь, спросил начальник училища.

Опять поднялись почти все руки. Генерал с сомнением обратился к воспитателю:

— Товарищ капитан, да это отделение русское?

— Вроде русское, — с запинкой произнес офицер.

— Русское… — негромким хором ответили ребята.

— А что Суворов говорил о русских? — с силой произнес генерал, выжидающе взглянув на Голикова. Тот растерянно молчал, беспокойно пошевеливая шеей. И вдруг, вспомнив, выкрикнул.

— «Мы — русские, мы все одолеем!»

— Ну, вот, — обрадовался Полуэктов, — и даже трудный русский язык одолеете?

— Одолеем! — громко ответили все.

— И правила запомните?

— Запомним!

— Посмотрим, посмотрим, — с задором закивал головой генерал. — Вот, товарищ капитан, будьте свидетелем, суворовцы обещали не получать плохих оценок по русскому языку и этим помочь родине в подготовке грамотных офицеров. Я через две недели приду — проверю, настоящее ли у них слово…

— Настоящее! — убежденно ответили ребята.

Из четвертого отделения генерал вышел в хорошем настроении. «Превосходные мальчишки, — думал он, поглаживая короткие темные усы, — кто знает, может быть, именно Голиков станет маршалом, а Семен Иванович Самсонов — первоклассным генштабистом? Хотя… зачем брать такие высоты?.. И хороший командир батальона не малого стоит… А в том, что не любят грамматику, наверно, повинен и учитель, надо проверить…»

Беседе, сопровождавшему генерала по роте, очень хотелось напомнить о своем рапорте, но он счел неудобным делать это; возможно, рапорт еще и не передан Тутукиным, а если передан, генерал, может быть, умышленно молчит.

… Полуэктов почти миновал длинный коридор, когда шум за дверьми одного из классов привлек его внимание. Раздавался стук, словно палкой били по фанерному сиденью стула, слышались выкрики, похоже было, что кто-то играет на гребенке с папиросной бумагой.

Генерал приоткрыл дверь. Шум смолк, и на мгновенье все в классе застыли: двое сидели под измазанной мелом доской, один — скрестив ноги, на полу в углу, с учебником в руках и бумажным колпаком на голове; несколько ребят стояли у окна над доской для шашек; остальные, видимо, занимались, кто чем хотел, сообразно размаху фантазии. Сидящий в углу вскочил, стянул с головы колпак и крикнул отчаянно, будто его ущипнули:

— Встать! Смирно! Товарищ гвардии генерал, второе отделение пятой роты на самоподготовке…

Генерал пробыл здесь недолго — пожурил за то, что, вместо приготовления уроков, занимаются шалостями, спросил о воспитателе:

— А где старший лейтенант Стрепух?

— Не могу знать! — браво ответил широконосый воспитанник в гимнастерке, измазанной мелом. — Старший лейтенант сегодня еще не приходил.

— С утра не было?

— Так точно, с утра!

Дежурному по училищу Полуэктов приказал немедленно вызвать к нему с квартиры Стрепуха, а в его отделение послать для надзора другого офицера.

* * *

Сигналист, посланный за Стрепухом на дом, застал его лежащим на постели в сапогах. Он был убежденным холостяком и жил так, как ему хотелось. Со скучающе-любопытствующим видом Стрепух перелистывал «Королеву Марго» Дюма, смачно поплевывал на пальцы, прежде чем перевернуть засаленную страницу. С массивного, словно высеченного из красного камня лица Стрепуха не сошло выражение скуки, когда он услышал, что его вызывает генерал. Он неторопливо поставил длинные ноги на пол и спросил, позевывая и небрежно похлопывая кончиками пальцев по губам:

— Немедленно?

— Так точно, немедленно…

— Ну, порядок, идите… — величественно отпустил он связного. Пребывание в училище Стрепух считал для себя печальным недоразумением, злой превратностью судьбы. В душе презирая «шкрабов», «синечулочниц» и «штафирок», как называл про себя преподавателей Стрепух; он смотрел на свою воспитательскую работу как на явление временное, как на перекидной мостик в будущее, где ему виделась «настоящая служба», — хотя бы командиром батальона, «настоящая власть» и быстрое продвижение по служебной лестнице, а не это «копанье в психологии и педагогике». Он хотел бы немедленно покинуть училище, но делать это со скандалом не входило в его расчеты. Поэтому лучшей для себя «нормой поведения» Стрепух считал бездействие — пусть начальство отчислит в линейную часть.

Справедливость требует сказать: строевую службу, в ее очищенном от кропотливых обязанностей виде, старший лейтенант любил, безупречно знал тонкости команд, разные «штучки», вроде казуистического требования показать на топографической карте магнитный меридиан, у винтовки — пресловутый мулёк или назвать ее восьмую часть.

И еще одно качество неоспоримо признавалось за ним, даже ставилось начальством в пример — внешняя аккуратность. Пуговицы шинели сияли у него так, что в них можно было смотреть, как в зеркало, белоснежный подворотничок выглядывал из-под кителя ровно настолько, насколько ему полагалось выглядывать. Событием необъяснимым и из ряда вон выходящим было бы появление старшего лейтенанта Стрепуха в нечищеных сапогах. Он был в училище ходячим наставлением для военнослужащих и, если возникало сомнение, нужно ли звездочку на фуражке носить поверх ремешка или следует прятать под него, — поглядывали на фуражку Стрепуха.

Во время парадов он так величественно шел горделивой, легкой походкой впереди роты, так безупречна была выправка его гренадерской фигуры, что все невольно любовались. Но стоило заговорить с ним, и мгновенно пропадало картинное очарование. Чаще всего он обходился стереотипными:

— Точно!

— Нормально…

— Толково… или штампами: «Свежо предание», «Не вынесла душа поэта», бросая реплики небрежно, мимоходом, с сознанием собственного превосходства. Если Стрепуха спрашивали, какое сегодня число, он неизменно начинал: «С утра было…» — и только, после этого называл число. Представляясь вне училища, особенно дамам, говорил неизменно, со снисходительной улыбкой: «Сын собственных родителей…» — и, поклонившись, откидывал назад горделивым движением головы копну вьющихся волос. Если же Стрепух разражался тирадой, то, кроме искажений, вроде: «шлём» «бархо́тка» и «шинеля», он пересыпал свою речь «философскими» отступлениями. «Во мне таятся большие невозможности», — говорил он преподавательнице английского языка Нине Осиповне, поглаживая едва проступающие бакенбарды.

Сначала товарищи деликатно намекали Стрепуху, что нельзя так уродовать русский язык, но самые дружелюбные поправки он воспринимал нетерпимо и так брезгливо кривил рот, что становилось ясным — никакой помощи принимать Стрепух не желает.

… Когда Стрепух вошел в кабинет генерала, то по тому, как генерал долго не разрешал ему опустить руку, застывшую у головного убора, не предложил сесть, как старался не глядеть на него, — он почувствовал, что разговор предстоит пренеприятнейший.

— Почему вы не с отделением во время самоподготовки? — резко поднял голову Полуэктов.

— Я отлучился на полчаса, — начал было старший лейтенант.

— Вы манкируете служебными обязанностями! — побледнел генерал, сдерживая себя, чтобы не сорваться на крик.

Стрепух пожал плечами с таким выражением лица, словно хотел сказать: «Ваше дело взгревать, мое — молча выслушивать, что бы вы ни сказали, но от этого ничто не изменится». Он стоял навытяжку, потирая пальцы левой руки, будто счищая с них мел.

— Государство вручило вам, — медленно произнес генерал, — судьбу двадцати пяти мальчиков, а вы их бросаете на произвол. Это, если хотите, бесчестно — отлеживаться в дни, когда вся страна напрягается, добивая врага. Вы получаете оклад вдвое больше рядового инженера и не утруждаете себя работой. Предупреждаю вас, старший лейтенант, о неполном служебном соответствии. В течение месяца, пока не будет наведен безупречный порядок в отделении находитесь в нем безотлучно от подъема до отбоя. Идите!

«Выгоню, выгоню, — с неприязнью посмотрел в спину уходящего Стрепуха генерал. — Павлин! Сущий павлин!..» — и Полуэктов сердито захлопнул крышку портсигара. Позвонил в гараж, чтобы прислали машину. Надо было немного отдохнуть: он решил снова сделать обход училища в два часа ночи, — проверить, как несут ночную службу.

 

ГЛАВА XIV

Клятва

— Сеня, ты поедешь летом со мной в Тбилиси? — спросил Володя у друга, когда они проходили малолюдной улицей, спускающейся к бульвару.

— Не знаю, — задумчиво ответил Гербов, — очень хотелось бы повидать дедушку… да и село наше после освобождения.

Мимо проехала, звеня цепями на скатах, трехтонка, промаршировала рота красноармейцев и скрылась за длинной кирпичной стеной.

— Ты изменил отношение ко мне! — с горечью воскликнул Ковалев.

— Ну, что ты? — удивленно взглянул Семен, и продолговатое лицо его, с крутым, широким подбородком осветилось улыбкой. — Напрасно ты так говоришь… Просто в последнее время я чаще вспоминаю отца и маму…

— Ты ведь знаешь, Сема, и не имею друга ближе тебя, — словно оправдываясь за свою вспыльчивость, проникновенно сказал Володя.

Навстречу друзьям шел капитан Беседа. Они вытянулись в струнку, приветствуя его. «Будут и мои такими, — подумал капитан, — и заметить не успею».

На перекрестке улиц Гербов и Ковалев остановились около газетной витрины.

— Вчерашняя, — пробежал глазами первую страницу Володя, — наши прорвались к берегу Балтийского моря — заперли Восточную Пруссию… Ты представляешь. Сема, замысел и эти удары! — с восхищением воскликнул Ковалев.

У поворота бульвара заблестела длинная скользанка. Володя разогнался и, крикнув — «Догоняй!», проехал на каблуках. Семен, не отставая от друга, заскользил вслед за ним. Хотел ухватить его за ремень, но Володя пригнул спину и пустился бежать что есть силы. Семен, сколько ни гнался, так и не поймал его. Разрумянившись, они пошли дальше. Заговорили об офицерах.

— Ты заметил, — спросил Ковалев, — у нашего химика на пуговицах кителя всегда крупинки мела, погон изломан, а левую руку он вечно держит в кармане брюк. Сразу видно — нестроевик.

Ковалев и сам имел обыкновение держать руку в кармане, но у себя это считал проявлением независимости.

— А капитан Боканов мне и как офицер нравится, — решительно заявил Семен. — Команду подает, — так чувствуешь, что команда. Если что пообещал — исполнит, это уж точно.

— Не всегда! — бросил Ковалев.

— Например?

— Например, обещал меня в город отпустить, а потом увольнительной не дал — раздумал. Я ему говорю: «Вы не хозяин своего слова…»

— Ты скажешь! — неодобрительно буркнул Семен. — Я б за твой язычок год тебя в город не пускал…

Володя достал часы, — недавний подарок генерала за стрельбы и, посмотрев, небрежно щелкнул крышкой.

До начала самоподготовки оставался почти час. Бульвар круто поднимался в гору; на верхушке ее виднелись редкие деревья. Снег, сначала круживший вихорками, теперь медленно падал большими хлопьями.

— Сема, — приостановился Ковалев, — а ваш партизанский отряд как назывался?

— Имени Суворова, — не удивился Гербов, зная манеру друга задавать самые неожиданные вопросы.

— Странно… такое совпадение, — пробормотал Володя. — А признайся, страшно было первый раз ползти к мосту, взрывать?

— Конечно, страшно… Очень даже… темень… Где-то недалеко часовой немецкий… Чорт его знает, где! Шлак захрустел под локтем, о провод порванный зацепился — кажется, на версту слышно. Ливень тогда недавно прошел, в глубоких воронках от бомб вода, — чуть не до края. Немец рядом протопал, а я спрятался в воронку и присел в ней по пояс в воде. И странно, знаешь, о чем тогда подумал? Как сейчас помню: «Павка Корчагин не струсил бы» — и так спокойно сразу стало.

— Да-а… — с уважением покосился на друга Ковалев.

Гербов умолк: видно, ему неприятно было вспоминать об этом: часто и захлебываясь рассказывает о своих боевых подвигах обычно тот, кто мало был на войне и мало испытал.

— Ну, в общем взорвал, — скупо заключил Гербов. — Да, Володя, не успел тебе сказать, — сегодня я письмо получил из своей части. Сержант Погорелов Иван Тихонович написал. Мы дружили, хотя он мне в отцы годился. «Сейчас наш полк на немецкой земле фрица бьет… Тебя, сынок, в части помнят все и передают боевой привет. Как учишься, орлик? Смотри, офицером станешь, не зазнавайся». — Чудак… разве ж мы сами этого не понимаем…

— Так и написал — «орлик»?

— Так и написал.

— Меня раздражает отношение к нам в училище! — после некоторого молчания сказал Ковалев. — Не поймешь, дети мы или военные? В библиотеке Бальзака попросишь, отказывают:

«Рано вам еще…» — а подурачишься, — выговаривают: «Вы ведь взрослые».

Семен, соглашаясь, кивнул головой. Отвернув полу шинели, он достал из кармана пачку папирос, Надорвал ее и протянул Ковалеву:

— Кури!

Тот долго выковыривал из пачки папиросу, неумело раскурил ее и, затянувшись, закашлялся.

— Вот дрянь, — проговорил он сквозь слезы, — табак плохой…

Еще пару раз потянул, не затягиваясь, и бросил:

— Не нахожу удовольствия!

— А я привык, — сказал Гербов, немного рисуясь, как старый, заядлый курильщик.

Они некоторое время шли молча, и каждый думал о том, что вот они — взрослые, а их все считают младенцами.

— Чувствую я и себе, Сема, огромную силу! — воскликнул Володя. — Кажется, горы своротить могу! Эх, жаль, не придется мне в Отечественной войне участвовать, показал бы я им, дети мы или военные!

Под «ними» Володя подразумевал и подполковника Русанова, и Боканова, и даже генерала, то есть тех, кто, по мнению Ковалева, недооценивал его самостоятельность. А больше всего он опасался покушений на нее.

Ссору с Пашковым, арест, неприязнь Боканова Володя переживал остро, хотя внешне не показывал это. В глубине души понимая, что «формально Боканов прав», Володя все же считал его действия несправедливыми и оскорбительными: ведь капитан даже не попытался узнать причину драки, держал себя отчужденно!

Горькое чувство обиды вызывало даже не само наказание, — в конце концов он заслужил его, — а именно «бездушие Боканова». «Когда я стану офицером, — думал Ковалев, — я буду требовательным, но и чутким, а не простым: исполнителем устава».

Сейчас, идя рядом с другом, Володя предался мечтаниям. Ему представилось, что он и Семен служат в авиаполку. И вот, на двух самолетах вылетели они на выполнение задания. Навстречу девять вражеских «мессеров». Ну, что же, девять, так девять, тем больше будет сбитых. Они принимают неравный бой. Одна за другой загораются машины с черными крестами. Но вдруг показался дымок в моторе самолета Семена, а потом и пламя. Сема прыгает с парашютом. Враги увидели приземлившегося парашютиста и бегут к нему. Тогда Ковалев бесстрашно делает посадку, берет Гербова на борт своего самолета и взмывает ввысь перед самым носом беснующихся врагов.

— О чем ты думаешь? — прервал его мечтания Гербов.

Володя очнулся, но признаться Семену не решился, боясь, что друг только усмехнется и скажет добродушно, подражая генералу: «Ну, ну… и фантазер же ты, Володька».

— Так… ни о чем, — неопределенно ответил Ковалев.

— А я сейчас думал… может быть, ты, или я, или Лыков, словом, кто-нибудь из нас, лет через тридцать будет командовать парадом. Представляешь, Володька, ты — на вороном коне, у него белая звездочка на лбу и белые карпетки на ногах — объезжаешь замершие полки… И хотя ты меня не узнал, мне так приятно вспомнить, что мы когда-то вместе учились… за одной партой сидели…

Ковалев с изумлением посмотрел на друга.

— Ну, ну, — сузил он серые смеющиеся глаза, — и фантазер же ты, Сема!

Гербов улыбнулся своей милой улыбкой и стал сконфуженно оправдываться:

— Почему же фантазер?.. Ведь, наверное, так с кем-нибудь получится.

Они поднялись на самую верхушку пологой горы и остановились, глядя вниз. С заснеженных полей набегал легкими порывами ветерок, приятно покалывая щеки. В ледяном извиве застыла река, терялась в синеватой дали. Небо местами походило на бледнолиловый лед, с которого ветром сдувало на землю хлопья, падающие в торжественной тишине. Володя подумал: «Вот так же, только в теплынь, только на Воробьевых горах стояли Герцен и Огарев…».

— Сема, — положил он руку на плечо друга, — неужели ты мог подумать, что я тебя не узнаю на параде? Знаешь что, давай сейчас дадим друг другу клятву верности!

Взволнованность Володи передалась Гербову:

— Давай, — тихо сказал он.

Они соединили руки, и Ковалев вдохновенно произнес:

— Клянусь светлой памятью Суворова… памятью наших полководцев… что сохраню дружбу навсегда. И знай, Сема, где бы я ни был, только позови, — приду на помощь!

У Володи от волнения перехватило голос, и он еще сильнее сжал руку друга.

— В учебе, бою и труде — я твой верный товарищ, родной брат. Помни об этом!

Не сговариваясь, они сняли шапки и, продолжая держаться крепко за руки, постояли так еще немного…

 

ГЛАВА XV

Отчужденность

Утром, подходя к дверям спальни, Боканов, услышал громкий, возбужденный спор. Голос Лыкова настойчиво требовал:

— Заправь койку лучше!

— Она и без того хорошо заправлена, — вспыльчиво возражал кто-то.

— А я тебе как дежурный по спальне говорю…

— А я чихать хотел…

Боканов быстро пошел в комнату и первое, что он увидел, было распаленное, с широко раздутыми ноздрями, лицо Ковалева. Кроме него и Лыкова, в спальне никого не было.

— Что у вас тут произошло? — спросил офицер у Василия.

— Да так… свой разговор, — замялся Лыков.

— Почему ваша койка, воспитанник Ковалев, не в порядке? — обратился Боканов к Володе. Лыков торжествующе посмотрел на товарища.

— А мне кажется… — начал было Ковалев.

— Я не спрашиваю, что вам кажется, — резко оборвал его Боканов. — Заправьте койку как следует.

Ковалев побледнел и не двигался с места.

— Почему вы на меня кричите! — вдруг выкрикнул он.

— Заправьте койку, — как можно спокойнее повторил приказание офицер, но на скулах у него проступило красное пятно. Ковалев, с трудом отрывая ноги от пола, подошел к своей койке и, словно чужими, одеревенелыми руками, поправил одеяло.

— Ну, вот теперь хорошо, — обычным спокойным тоном сказал Сергей Павлович, — можете идти в класс, но я, очевидно, вынужден буду написать неприятное для вашей мамы письмо.

Володя хотел что-то сказать, но с отчаянием махнул рукой и выбежал из спальни. Ушел и Лыков. Боканов, хмурясь, постоял еще несколько минут у окна, беззвучно побарабанил пальцами по стеклу. Получалось не так, как надо. Нервы — натянутая струна. Ведь вот еще немного, и опять произошел бы взрыв… Может быть, следует подойти к Володе с какой-то другой стороны, а то приказ да окрик, окрик да нотация, а отцовского отношения, действительно, нет… Не то, не то! — потер рукой щеку Боканов и, недовольный собой, вышел в коридор.

В классе Лыков добродушно хлопнул по плечу Ковалева.

— Послушался бы меня…

— Пошел к чорту, — вяло сбросил с плеча руку Володя. — И без тебя тошно, — как бы оправдываясь, добавил он и прошел к своей парте. Почему его все раздражает? Почему откуда-то вдруг поднимается грубость, и он не в силах справиться с ней, откуда желание противоречить и не подчиняться. А впрочем, так ли он виноват? Долго еще его будут третировать, как младенца? Он давно вышел из возраста, когда нужна мелочная опека!.. И когда же, наконец, удастся увидеть Галинку, хоть бы написала несколько строк…

Во время большой перемены старшина принес письмо. Мать писала Володе:

«Здравствуй, родной мой мальчик!

Крепко-крепко целую и обнимаю тебя.

Хотя ты и просил меня не упоминать в письмах о твоем поведении, говоря, что у тебя от этого портится настроение, но я хочу еще раз, и последний, возвратиться к этому. Знаешь, почему у тебя такие скачки? Ты не выработал в себе силу воли.

Твоя мама.

Дорогой мой! Ты знаешь, что нас с тобой всего двое — проклятый немец отнял у нас твоего отца. Я все силы души, все чувства перенесла на тебя. Мне больно будет, если ты вырастешь не таким, как мечтал папа. Поэтому мне тяжело было читать те строки письма, где ты говоришь о своем недовольстве воспитателем.

Володя! Твое училище — это твой дом, воспитатели — родители. Им партия поручила воспитывать тебя, поэтому надо точно выполнять все их приказания.

Если ты любишь меня как мать, уважаешь как старшего товарища, если дорожишь моим здоровьем, — прислушайся к моим советам».

Р. S. «Сыночек, я уже готовлюсь к твоему летнему приезду и, конечно, забирай с собой Семена. Я сделаю вам бисквит, такой же, как тот, что вы с папкой таскали у меня из буфета».

Володя медленно вложил письмо в конверт и вышел из класса: ему хотелось остаться наедине со своими мыслями.

* * *

… Когда около шести часов вечера Боканов проходил коридором, потух свет. В последнее время это случалось довольно часто: ремонтировали основную электростанцию, а подстанция не справлялась с нагрузкой.

Нащупывая стену, капитан завернул вправо, затем влево, решил, что он у выхода на улицу, но оказался в каком-то незнакомом месте. Вокруг бегали с громким криком невидимые человечки, и, судя по голосам, Сергей Павлович решил, что попал в роту Тутукина. Капитан невольно прислушался к разговорам;

— Получил двойку, плакать хотелось, а нельзя…

— Почему?

— Мужество мешает… — И шопотом: — Я ведь фамилию хочу переменить…

— На какую?

— Кожедуб…

— О-о-о, — послышался почтительный возглас. И после короткого молчания:

— А я на улице офицера выберу и сзади иду. Ему все честь отдают, а получается — вроде мне.

— Здорово! — одобрил первый голос и вдруг решительно:

— Старшего лейтенанта Стрепуха терпеть не могу!

— Почему?

— Он думает только, чтоб ему хорошо было… он не любит нас, а только притворяется…

— Ему так надо, — презрительно согласился второй.

— А ехидный! Ко всякому делу не просто, а с подходцем. Другой прямо сказал бы: «Пора уроки готовить». А он нет: «Ну, что, — передразнил голос в темноте, — все тем же занимаешься? Вас кормят, обувают, а вы бездельничаете? Человека из тебя не выйдет…».

«Любопытно, — вскользь подумал Боканов, — как мои относятся ко мне?» Эта мысль пришла ему впервые — никогда, ни раньше в школе, ни в училище, он не интересовался, любят ли его учащиеся. Просто он считал этот вопрос праздным, не стоящим внимания. Важно делать для них все, что можешь, требовать в полную силу, держать ответ перед своей совестью: все ли сделал? Так ли сделал, чтобы росли настоящими гражданами? Остальное — признательность, благодарность, нежные чувства — дело десятое и придет само. Конечно, приятно это «приложение» к твоему труду, но разве обязательно оно сейчас? Да и зачем? Пощекотать самолюбие? Умиляться своей миссией? Пусть этим занимаются педагогические сластёны…

— Максим! — раздался крик совсем рядом.

— Ну, чего ты, Сенька, орешь? — отозвался кто-то справа от Боканова.

— Максим, я, знаешь, придумал спор. Сегодня перед обедом взял четыре листка. На одном написал — «4 борща», на другом — «4 соуса», на третьем — «4 хлеба», на четвертом — «4 компота». Подговорил Авилкина, Мамуашвили и Кошелева — начали тащить. Мне четыре борща досталось, уж я ел, ел — чуть не лопнул.

И эти пробежали мимо.

«Все-таки, как мало знаем мы их мир и повадки», — подумал Сергей Павлович, — выбираясь на свет появившейся в вестибюле свечи.

Капитан почти достиг выхода, когда какой-то мальчуган, нечаянно толкнув его, пустился стремглав убегать в темноту. «Эк, пострел!» — подумал Боканов. В это время две барахтающиеся фигуры стали приближаться к Сергею Павловичу.

— Товарищ капитан, — послышался запыхавшийся голос — привел!

— Кого? — удивился Боканов.

— Авилкина привел.

— Да зачем он мне?

— Он вас толкнул и не извинился…

— А-а… это хорошо, что вы учите его вежливости, — одобрил Боканов. — Я думаю, в другой раз он сам догадается извиниться.

— Так точно, догадаюсь… Если б за мной Каменюка не погнался, я б и сам вернулся.

— Ну, хорошо, хорошо, идите.

Офицер вышел из училища и, улыбаясь, стал пересекать плац, — так было ближе к дому.

Неожиданно впереди него на землю легла широкая светлая полоса. Он оглянулся. Все окна училища светились ярко и весело. Значит, включили свет. Он постоял полминуты, глядя на огни, нашел окно своего класса, представил, что сейчас там происходит: Лыков выжимает гирю, Ковалев решает кроссворд, Сурков достал краски и приготовился рисовать. Сергей Павлович вспомнил, что обещал Андрею дать лист ватманской бумаги, но из-за темноты не успел этого сделать.

Он возвратился в училище и принес в класс бумагу Суркову. Идти на квартиру теперь не имело смысла — скоро должна была начаться подготовка уроков. Боканов спустился в актовый зал, приоткрыл дверь на широкий балкон. Нетронутый, покрытый легкой коркой снег лежал на перилах. Сергей Павлович раскурил папиросу.

… На фронте, в минуты тоски, неизбежной у каждого надолго оторванного от любимых людей и дел, Боканов вспоминал о школе, как о чем-то далеком и, скорее всего, невозвратном, потому что свыкся с мыслью, что жизнь может быть прекрасной и без него и что нужно не жалеть себя ради этого прекрасного.

В кармане гимнастерки носил он полуистлевшее письмо, полученное им в армии от 7-го класса «б», где до ухода на войну работал он руководителем. Под письмом стояло сорок подписей. Боканов не раз доставал эти листки и, глядя на нетвердые росчерки, вспоминал о каждом из тех, кто подписался; какой голос… походка… волосы? где сидел в классе? И досадовал, что до войны так мало успел сделать для них и, конечно, мечтал все-таки снова войти в класс. Он не представлял себе другой профессии, кроме педагогической, которая принесла бы ему большее моральное удовлетворение. Но годы пребывания в армии родили любовь и к военной дисциплине с ее требованием беспрекословности исполнения приказаний, четкости и самоотверженности. В умении подчинять и подчиняться была своя красота.

Здесь, в Суворовском училище, удачно удовлетворялись потребность в работе с детьми и желание Боканова не расставаться с воинскими порядками. Это было именно «то, что нужно», то, к чему лежало у него сердце.

И если бы спросили его, в чем счастье, он скорее всего ответил бы очень скупо: в любимом труде, потому что избегал красивых слов и, по натуре своей, чужд был выспренности.

Даже у самого общительного человека бывают часы, когда ему хочется побыть наедине со своими мыслями. И хотя Володя научился выключать себя из общего шума в классе, читая книгу или решая головоломку, научился, при подготовке уроков, не обращать внимания на бубнящего соседа — все же временами, особенно, если получал письмо или появлялось желание написать стихотворение, его тяготила необходимость быть на людях.

После некоторых поисков он нашел укромное место. Это была небольшая комната, примыкающая к актовому залу. В ней стояло три столика для игры в шахматы, висела картина «Золотая осень», а гардина на небольшом окне придавала всему особую домашнюю уютность.

… Володя включил настольную лампу с зеленым абажуром, потушил свет наверху, под потолком, и яркий круг лег на тетрадь, которую он положил перед собой, а комната погрузилась в полумрак. Володя открыл свой дневник. Первые страницы были заполнены выписками из любимых авторов.

Он перечитал слова лейтенанта Герасимова из рассказа Шолохова «Наука ненависти»: «Тяжко я ненавижу немцев за все, — что они причинили моей родине и мне лично, и в то же время всем сердцем люблю свой народ и не хочу, чтобы ему пришлось страдать под немецким игом».

Ковалев не спеша перелистал страницы дневника. Поучения Суворова перекликались со страстным призывом к жизни Николая Островского, с гордым восклицанием Радищева: «Твердость в предприятиях, неутомимость в исполнении суть качества, отличающие народ российский. О народ, к величию и славе рожденный!».

Дальше шла запись о событиях в училище, отрывки из стихотворений, злополучная страница, которую чорт дернул его дать прочитать Пашкову. Гнев на Пашкова за его нечестный поступок исчез. Недовольство же собой, своим поведением возрастало, хотя вслух об этом Володя никому не сказал бы.

Он открыл чистую страницу и быстро написал неустойчивым почерком:

«Путь у меня впереди прекрасен, но труден… Надо будет руководить людьми, заботиться о них, воспитывать. И вот я часто думаю — есть ли в моем характере задатки для такого будущего? Я уже не ребенок. Мне почти шестнадцать лет. Я стараюсь заглянуть в глубину своей души… Я вспыльчив, часто даже груб. Неужели я неисправим? Неужели не смогу воспитать свою волю, стать сдержанным? Сейчас я еще паршивый человек…»

Володя вспомнил сегодняшний разговор в спальне с Бокановым и тяжело вздохнул. Подумал ободряюще. «Все-таки важно, что я вижу свои недостатки и очень хочу их выправить…»

В зале, послышались чьи-то шаги, Володя торопливо выдернул штепсель и несколько минут сидел в темноте. Потом снова включил свет и записал: «Капитан Боканов говорил: „Вы должны воспитать в себе пять основных черт характера, чтобы стать советскими офицерами: беззаветную преданность Отчизне и партии; честность; храбрость; выдержку; скромность. Конечно, и многие другие качества важны, но эти — главные…“ Обладая этими чертами характера, я с гордостью буду носить самое высокое звание — советский человек — и только тогда смогу сам, как офицер, воспитывать бойцов».

Почему-то с особенной ясностью возникло лицо отца — даже шрамик небольшой у правого виска увидел. В последнее время Володя думал об отце очень часто. Хотя бы на могиле его побывать. Мама писала — его похоронили в Сальске.

Торопливо, боясь приостановить бег мысли, перечеркивая неудачные слова и тотчас подбирая новые, Володя написал:

В отдалении прозвучал сигнал. Володя прочитал написанные строки, решил: «Отшлифую потом…» Надо было идти в класс готовить уроки на завтра. Володя быстро дописал: «А в Галинке я вижу только верного, чуткого друга, она похожа на цветок в утренней росе…» Подумал и вычеркнул окончание фразы («цветисто», — поморщился он).

Спрятал тетрадь под гимнастерку, потушил свет, бесшумно открыл дверь в актовый зал, вышел из него в светлый коридор. Впереди неторопливо шел капитан Боканов. Володя переждал, пока тот поднимется по лестнице, и побежал стремглав в класс, чтобы очутиться там раньше Боканова.

 

ГЛАВА XVI

Педагогический совет

Зная взыскательную пунктуальность генерала, офицеры стали собираться на педагогический совет за полчаса до назначенного срока. Русанов и Тутукин появились вместе и сели за длинный стол, покрытый зеленой суконной скатертью. Пришли не только воспитатели, преподаватели, но и врачи, интенданты, работники клуба и библиотеки, — всего не менее ста пятидесяти человек.

Боканов впервые был на педсовете училища. До войны он очень любил эти часы сбора учителей в школе. Часы, когда споры, реплики, философские суждения, доброжелательная улыбка роднили, связывали узами общего труда — с увлечением, радостными взлетами и горькими падениями, исканиями, разочарованием и гордостью достигнутым — узами, крепче которых нет.

Здесь обязательно возникал спор между «старыми» и «молодыми», обязательно находился ворчливый скептик Иван Никифорович и петушившийся, только вчера со студенческой скамьи пришедший Борис Николаевич, готовый все пересмотреть, перевернуть вверх дном, готовый один принять бой против «рутинеров» всего света.

Здесь завуч, не называя фамилию, рассказывал с тонкой улыбкой о том, как одна уважаемая преподавательница пришла на урок без журнала и портфеля, и все понимающе улыбались, зная рассеянность обидчивой химички, и как не менее уважаемый Петр Алексеевич принес на урок микроскоп без стекол. И обязательно Петр Алексеевич выступал с объяснением, почему стекол в микроскопе не оказалось, и своим объяснением еще более убеждал всех, что он-то сам и виноват.

Сейчас Боканов словно возвратился в это дорогое прошлое. Он с радостью замечал по обрывкам фраз, по настроению присутствующих — приподнятому и праздничному, по разговорам, ворчливым и любящим, что и здесь все связаны одним желанием: воспитать ребенка как можно лучше. Он подумал: «Такой коллектив составил бы гордость любого нашего города» и достал из кармана кителя письмо от матери Ковалева, чтобы перечитать его.

Это письмо вызывало у Боканова смешанное чувство гордости за свой труд, неудовлетворенности и желания сделать еще многое и лучше прежнего.

«Уважаемый Сергей Павлович! Я — мама Володи Ковалева и хотела бы просить вас, насколько это возможно, писать чаще о сыне. Вы ведь для него теперь отец, семья, дом — всё, всё, а значит и для меня очень близкий человек. Меня чрезвычайно встревожила одна фраза в последнем письме Володи: „Кажется, и с новым воспитателем я не найду общего языка“.

А. Ковалева».

Я вам скажу по-матерински, но не закрывая глаза на недостатки Володи: он самолюбив, вспыльчив, однако имеет золотое сердце. Только к его сердцу надо подобрать ключ, а название этому ключу — ласка.

Не подумайте, Сергей Павлович, что я вас поучаю, а поймите: незадолго до своей гибели мой муж завещал мне воспитать сына настоящим Человеком. Я решила, что вы сумеете это сделать лучше меня, оторвала Володю от сердца и отдала сына вам. И я не ошиблась. Летом, когда Володя приезжал на каникулы, я не узнала его. Он старался помочь мне во всем, был правдив и трогательно заботлив. Мы пошли в театр, и при входе в фойе он открыл передо мной дверь, пропустил вперед. А каким аккуратным стал! Почистится, вымоется… И даже шинель вешает как-то по-особому, вывернув ее подкладкой наружу. В первый же день приезда сам подшил воротничок, сказал озабоченно: „Пойду к коменданту зарегистрироваться“.

Я своим глазам не верила, нарадоваться не могла. Ведь год назад был невнимательным, каким-то развинченным — и вот всего лишь за год вы сумели сделать так много. Я знаю, — как тысячи других матерей, вручивших вам самое дорогое, что у них есть, свое дитя, — вы сумеете воспитать у Володи лучшие качества. И меня очень встревожила эта фраза: „Я не найду общего языка“. Почему? Может быть, он уже успел вам нагрубить? Может быть, простите за эту прямолинейность, вы, не зная еще его характера, сразу жесткой рукой решили обуздать строптивого, а он свернулся, как ежик, и колется?

Сергей Павлович, пишите мне! Пишите обо всем, ведь каждое слово о нем — для меня так важно. Спасибо вам за все, что вы делаете для нас.

Боканов задумчиво сложил письмо. «Так вот почему он так побледнел, когда я в спальне пригрозил написать матери. Любит ее и боится огорчить…»

Капитан посмотрел на часы. Было без двух минут пять.

* * *

— Товарищи офицеры! — громко произнес Русанов.

В комнату неторопливой походкой вошел генерал, сопровождаемый начальником политотдела полковником Зориным и Ломжиным.

— Садитесь, садитесь! — сразу же разрешил генерал, может быть, потому избегавший общего приветствия его, что хор получался нестройным: подводили вольнонаемные.

— Ну-с, начнем наш педсовет. С распорядком вы знакомы. Доклад «О воспитании самостоятельности» сделает нам подполковник Русанов.

Русанов говорил тихим голосом, словно споря с самим собой, и в этом споре только сейчас обнаруживая истину.

— Воспитанники выросли, а мы порой ретроградски цепляемся за приемы воспитания, которыми пользовались почти два года назад, когда моим, например, было по четырнадцать лет. Перед нами подросток чутко-самолюбивый, стремящийся определить свое место в жизни, почувствовавший вдруг, что и он не малое значит, что и у него должна быть своя точка зрения на все окружающее. Он утверждает свою личность, свое право критики, подчас нагрубит, чтобы показать независимость. А мы видим и этом только покушение на дисциплину — и караем.

«А ведь он прав, — подумал Боканов, — я и не пытался расположить Ковалева к себе, сразу обрушил на него гнев и кару. Должно быть, действительно, тропку искать придется», — вспомнил Сергей Павлович разговор с Веденкиным на новогоднем балу.

— Подросток настороженно-вспыльчив, потому что ему то и дело мнится посягательство на его, самостоятельность, на его «взрослость», он упрям, думая, что в этом заключается сила характера… А мы стремимся во что бы то ни стало сломить строптивость, подчинить его волю, навязать свою, обязательно свою, — словно видим заслугу в умении обламывать ростки самобытности, подводить всех под общий ранжир.

Майор Тутукин что-то записывал в блокнот, ожесточенно ломал графит, торопливо затачивал его и снова ломал.

— И подросток замыкается, уходит в себя, а мы отрезаем себе путь к нему, потому что, когда он нагрубил, сделал не так, как мы хотели, он становится нам неприятен. Невольно поддаваясь этой неприязни, мы уже не в состоянии обуздать свое самолюбие, оно берет верх над выдержкой и разумом воспитателя, и мы тоже готовы вспылить, наказать, скрутить волю, не различая, где у воспитанника истинные внутренние качества личности, а где — напускное.

Подполковник остановился, склонив к плечу морщинистое лицо, словно прислушивался к сказанному:

— Наши старшие воспитанники должны пользоваться большим доверием, нежели сейчас, подвергаться минимуму опеки. Требовательность ничего общего не имеет с недоверием, подозрительностью. А у нас что получается? Всё команда да сигнал, надзор да строгость. А мы должны внушить не страх, а стыд наказания.

Подполковник покосился на Тутукина, майор еще быстрее забегал карандашом по бумаге.

— Да, да, стыд наказания! — решительно повторил Русанов и носовым платком несколько раз осторожно прикоснулся к лицу, словно припудривая его.

— У закрытого учебного заведения есть свои уязвимые места — необходимость для воспитанников «жить на людях», вечно на людях. А ему хочется побыть немного одному или только с самым близким другом. Непрерывное пребывание в массе имеет свои опасности — быстрое распространение дурных привычек. В обычной школе, если у ученика произошла дома неприятность, он один мрачен и хмур. А у нас стоит только одному понервничать, и нервозность лихорадит все отделение…

— Самостоятельность не воспитаешь, не зная внутреннего мира детей. А мы его плохо знаем, совершенно недостаточно знаем! — словно сердясь, воскликнул подполковник. — И почему? Думаю, потому, что иные из нас, сами того не замечая, возводят между собой и детьми стену отчужденности, прикрываясь при этом рассуждениями о субординации, об особенностях училищного режима. А мне подобные рассуждения кажутся лишь лазейкой для тех, кто не желает обременять себя кропотливым трудом. Конечно, приказывать да строго хмурить брови легче, чем найти подступ к каждому из ребят…

Когда Русанов кончил, первым попросил слово Тутукин. Он торопливо подошел к трибуне, на ходу бросив в зал громким голосом:

— Уважаемый подполковник Русанов… — обхватил обеими руками трибуну, остановился на секунду, словно вбирая побольше воздуха, — сделал хороший доклад… Но я никак не могу согласиться с его тезисом о скидке на возраст. Прочные основы армейской дисциплины мы должны закладывать у воспитанников именно здесь. Психология психологией, а попустительства нам никто не разрешит. Нет-с! Никто! Стыд наказания? А откуда этот стыд возьмется? Ведь он — следствие воспитания! Само наказание рождает стыд перед товарищами и перед самим собой. Они у нас слишком заласканы: здесь — все для них, домой на каникулы приехали — с ними носятся: как же! Ванечка на месяц приехал! На улице — всеобщее восхищение. И появляется себялюбие. Заласканы! Строгости больше надо! Она — основа воспитательного успеха!

Пот крупными градинами выступил у майора на высоком бугроватом лбу, очки запотели, но он только набирал ораторскую силу.

— Как всегда, горячится, — тихо шепнул Зорин генералу, — и готов с водой выплеснуть и ребенка.

Закончив свое выступление, Тутукин, не торопясь, сел на свое место рядом с Русановым, и тот, приложив кончики пальцев к его груди, начал тихо убеждать:

— Но ты меня не понял, Владимир Иванович!

— Разрешите? — поднял руку Семен Герасимович.

Гаршев говорил так же, как и задачи решал, — увлекаясь и жестикулируя. Так и казалось, сейчас возьмет мелок и начнет писать доказательство.

— Мы чрезмерно опекаем наших воспитанников, приучаем их к разжеванной кашице — только глотай! И у них появляются иждивенческие настроения, юркая мыслишка, что, мол, «преподаватели обязаны меня в следующий класс перевести, а то им самим от генерала и Москвы попадет». Воспитанник поленивее не очень-то беспокоится о невыполненном задании. Ведь учитель придет с ним дополнительно заниматься — «вытянут!». А я с лентяями дополнительно не занимался и заниматься не буду! Ни за что! — грозно сказал математик, и все улыбнулись.

— Другое дело — воспитанник болел или недопонимает… Тут и времени своего не жаль потратить, даже приятно… И с отличниками позаниматься дополнительно я всегда рад, А от лентяев нужно освобождаться! Есть тысячи достойных детей, жаждущих попасть в Суворовское, и незачем нам нянчиться с бездельниками. Или вот — подготовка уроков. Ведь мной из воспитанников и не старается напрячь мысль, утрудить себя. Благо, есть добрые воспитатели, — сердобольные папаши, что задачку за него решат. Это никуда не годится, товарищи! Этак мы безволие насаждаем, а не сильный характер воспитываем.

Садясь на место, Гаршев достал было возбужденно кисет с табаком, но тотчас испуганно спрятал его и стал слушать выступающего вслед за ним Боканова.

Боканов внутренне волновался. Ему и хотелось о многом сказать, как человеку, «свежим глазом» увидевшему то, к чему другие, возможно, уже присмотрелись, — и было немного неловко выступать: слишком еще незначительным казалось сделанное самим.

— О своем опыте мне, товарищи, еще рано говорить, но я в последнее время ближе познакомился с работой капитана Беседы и о ней-то хочу сказать несколько добрых слов.

— «Ну, вот еще вздумал», — недовольно взглянул Беседа на Боканова и насупился.

— У капитана Беседы я часто бываю в отделении. Мне нравится, что как воспитатель он идет вперед не вслепую, на ощупь, а продумывает путь и самую систему воспитания.

«Хороша система, — злился про себя Беседа, — тринадцатилетнего мальчика перебороть не могу».

— У него отделение складывается как коллектив с общими интересами. Здесь и переписка с другим училищем и строительство авиамоделей и совместные прогулки. Конечно, рано еще говорить, что коллектив создан, это дело не одного года, но здоровый зародыш есть. В отделении Алексея Николаевича чувствуется самостоятельность ребят. Он им доверяет и не ошибается в своих расчетах. Оки сами себе и ботинки подберут, сами выстроятся. А ему только докладывают, — выстроились, сменили ботинки… Сами полы в классе вымоют, парты вытрут, вешалку сделают. Капитан Беседа раз в месяц проводит проверку состояния учебников, у него даже есть «тетрадь сохранности имущества отделения», и в этой тетради записаны поощрения и наказания. Загляните у него в любую парту — идеальный порядок! Каждая разделена на две половины — в одной учебники, тетради, в другой — нитки, иголки, пуговицы, игрушки. Правда, нашелся, один «аристократ духа» — Авилкин, не захотел класс убирать. «У меня денщик — говорит, — будет». Нагорело же ему от ребят за этого денщика! Воспитанник Голиков подошел к Авилкину, оглядел с головы до лог и говорит: «Кто его знает, может быть, ты еще сам денщиком будешь».

Все рассмеялись. Улыбался и Алексей Николаевич, глаза у него заблестели, как у озорного мальчишки. Ему даже приятно становилось это неожиданное выступление Боканова: оно было тем «взглядом со стороны», какой необходим в работе, чтобы по-новому увидеть свое творение, иными глазами посмотреть на своих сынков.

Воспитатель обычно занят таким множеством на первый взгляд маловажных, обыденных дел, столько тратит времени на мелочи, неизбежные в воспитательной работе, что порой ему начинает казаться: он топчется на месте, идет по кругу повторных усилий, однообразных и бесплодных.

В жизни каждого честного воспитателя бывают минуты малодушия, когда думается: ничего не сделал, хоть, заново все начинай. Но проходят такие минуты, взор проясняется, и опять видишь впереди сияющую цель, и трудный путь, и радующие сердце всходы. Нет, недаром так часто и долго пропалывал ты эти всходы, изо дня в день, из часа в час удалял, сорняк. Недаром! И возвращается бодрость, и с новым упорством берешься ты за свое дело.

— Личность воспитанника, — продолжал Боканов, — не растворяется в коллективе, возникающем у Беседы. «Я» здесь ревностно охраняется воспитателем. Эта личность, со всеми присущими только ей одной особенностями, приобретает индивидуальную окраску, развивает свои лучшие качества. Не солдатик, «артикулом предусмотренный», а маленький Человек — со своими увлечениями, способностями, характером, но — коллективист!

Боканов смущенно улыбнулся, почувствовал некоторую приподнятость последних слов и, повернувшись к генералу, сказал, по армейской привычке:

— Я кончил.

Говорили еще многие офицеры — каждый делился своими мыслями, рассказывал о поисках и сомнениях.

Как всегда, веселое оживление и насмешливые реплики вызвали замечание Стрепуха с места. Он величественно поднялся, откинул небрежным жестом шевелюру и, по своему обыкновению, некстати, Произнес:

— Основное, я считаю, — преподаватели должны осознавать всем существом ведущую роль нас, воспитателей. — И сел.

Майор Веденкин отошел несколько в сторону от трибуны и оставался там до конца выступления.

— Может быть, это звучит парадоксально, но труднее направлять развитие ребенка среднего, незаметного, во всех отношениях внешне благополучного, чем какого-нибудь «разбишаку»… У средненького недостатки спрятаны глубоко, изъяны характера не бросаются в глаза, так как держится он в тени, прячется за спину коллектива. И если мы, увлеченные перевоспитанием одного-двух явных нарушителей порядка, не обратим во-время внимания на скрытые под внешней благовидностью недостатки «благополучненького», недостатки эти через несколько лет могут вырасти в пороки.

В четвертом отделении пятой роты есть воспитанник Дадико Мамуашвили — дисциплинированный, старательный мальчик, как будто не внушающий опасений. Но вот на днях я обнаружил у него ложное представление о товариществе. Небезызвестный Павлик Авилкин опоздал из городского отпуска минут на двадцать, но незаметно проскользнул на проходной и разделся в шинельной роты. Мамуашвили знал об этом, однако, когда воспитатель при всех спросил его, опоздал ли Авилкин, Дадико заявил, что собственными глазами видел, как тот пришел во-во-времяПозже ложь обнаружилась. «Зачем же вы солгали?» — спросил я у Мамуашвили наедине. «Суворов сказал: „сам погибай, а товарища выручай!.“» Оказывается, и Мамуашвили нуждается в нашем неослабном присмотре. Увлекись мы перевоспитанием только Каменюки да Авилкина, упусти из поля зрения «благополучного» Мамуашвили — и он при таком понимании товарищеской солидарности совершит новые и новые нечестные поступки. Мы должны воспитывать честность и самостоятельность характера. Дряблые тихони мне, например, крайне несимпатичны…

Итог педсовету подвел генерал. Отшелушив случайное и приняв разумное, он облек свое заключение в форму простых, но точных указаний, как следует работать дальше.

— Наука воспитания, как и каждая наука, — говорил он медленно, словно подчеркивая окончания фраз, — имеет свои законы… И чем лучше воспитатель знает их, тем реже будет он ошибаться, тем удачнее осуществлять педагогическое предвидение. Не ищите объяснения своим неудачам вне себя. Я плохо знаю педагогику, но тридцать лет воспитываю солдат, и это, пожалуй, стоит пединститута. Так вот, я уверен, самый «плохой» класс в руках мастеров преображается, только надо вкладывать всю душу в работу, быть вдумчивее и самокритичнее. Вы можете педантично исполнять предписания начальства, но если действия ваши не согреты личной убежденностью, внутренней страстностью — вы все же не будете иметь успеха. Этому ведь учил Ушинский? — повернулся Полуэктов к Зорину, и тот утвердительно кивнул головой.

— Бесстрастный воспитатель опаснее искренне-заблуждающегося — он может погубить любое живое дело. Я думаю, что такой искренне-заблуждающийся — капитан Беседа. Капитан подал мне недавно рапорт. Он настаивает на исключении из училища воспитанника Каменюки, замеченного в воровстве. Сколько лет этому «преступнику», товарищ капитан?

— Тринадцать.

— Ну вот, пожалуйста… Тринадцать лет, и вы его уже зачислили в неисправимые. Я не верю, — с силой сказал генерал. — что коллектив офицеров почти в полтораста человек не в состоянии перевоспитать тринадцатилетнего мальчика, даже самого испорченного. Из Каменюки можно вырастить хорошего, волевого человека. У него есть сила характера, и мы обязаны направить ее в нужную сторону. А вам, товарищ Беседа, не к лицу опускать руки и слабодушничать. Поработайте с ним как следует! Загляните в себя — всё ли сделали И вы увидите, что не все… Кстати, как у вас в отделении с успеваемостью по русскому языку?

— Гораздо лучше. Только двое не успевают.

— Ну, вот видите, — словно в этом найдя подтверждение своей мысли, сказал Полуэктов. Он хотел еще что-то добавить, но раздумал и только осуждающе посмотрел на Беседу.

— Воспринимая все полезное, приемлемое для нас у старых кадетских корпусов, мы, разумеется, не думаем их копировать, ибо содержание наших училищ, цели — совершенно иные, это — учебные заведения нового типа: мы создаем советского военного человека. Прав майор Тутукин: разумная строгость, воинский порядок необходимы, но ошибочно будет свести дело только к этому, забывать, что мы для детей — родители, дом, семья. Я позволю себе напомнить вам слова великого учителя Ушинского: «В школе должны царствовать: серьезность, допускающая шутку, но не превращающая учения в шутку, ласковость без приторности, справедливость без придирчивости, доброта без слабости, порядок без педантизма, а главное — разумная деятельность».

Генерал сделал паузу и, пряча записную книжку, в которую заносил пометки, слушая выступления, закончил:

— Дело наше благородное, новое, и надо собирать золотые крупинки опыта. Знание только фактов бесцельно, если нет творческой переработки наблюдений жизни. Без этого будет (как писал когда-то Драгомиров) лишь опытность мула принца Евгения, который участвовал в десяти кампаниях, но не стал от этого сведущим в военном деле. Разговоры о том, кто в училище центральная фигура: преподаватель или воспитатель — схоластические, товарищ Стрепух. Не надо нам это местничество, не к чему решать, кто в центре, кто на фланге, кто более ответственный, кто менее. Делить нам нечего, цель у нас одна — подготовить сталинских офицеров, и ей должны быть подчинены общие усилия.

 

ГЛАВА XVII

«Должна быть отеческая забота»

После педагогического совета начальник политотдела попросил капитана Беседу ненадолго задержаться. Когда за дверями кабинета скрылась последняя фигура, полковник спросил у Беседы:

— Вы уверены, Алексей Николаевич, что сделали все, что могли, с Каменюкой?

— Уверен! — самолюбиво ответил Беседа.

— А я не уверен! — мягко сказал Зорин. Вы с мальчиком работали недостаточно.

«Сколько ни работай, — с горечью подумал Алексей Николаевич, — спасибо не скажете… Вам хорошо рассуждать… недостаточно работал».

— Я могу подать рапорт об отставке, — обиделся он.

— Вы, капитан, не уподобляйтесь своим ребятишкам, которые, чуть что, предлагают: «Ну, исключайте из училища, не боюсь». — В голосе полковника послышались резкие ноты, — Я требую от вас, как от коммуниста, найти решение этой нелегкой задачи и помочь Артему стать человеком. Это в ваших силах!

— Слушаюсь, — хмуро ответил капитан.

— Да не в «слушаюсь» дело, Алексей Николаевич, а в том, чтобы вывести мальчика в люди… Тут рецепта не пропишешь, да и не собираюсь я, Алексей Николаевич, заниматься этим, но мне кажется, что к Артему и вообще ко всем детям отношение должно быть теплее, интимнее, чтобы чувствовали они отеческую заботу. Не напускную, служебную, а подлинно отеческую А у нас порой проскальзывает что-то от былого бюрократизма военного ведомства. Даже вот в этом вашем «слушаюсь», что вы сейчас сказали. Ведь маленький человек должен не трястись перед нами, не начальников страшных видеть, а уважать, льнуть к нам… Мне даже неудобно учить вас, Алексей Николаевич, педагогической терпеливости. Разве наша партия не дает нам прекрасные образцы терпеливого воспитания крестьян, постоянной заботы о дружбе народов?.. Нам ли отмахиваться от кропотливой черновой работы? Давайте вместе подумаем, что делать.

«…Уйду в гражданку, — сумрачно размышлял Беседа получасом позже, спускаясь по широкой лестнице учебного корпуса, — директором школы буду. Сам себе хозяин. Ни перед кем не тянись, не замечай, сколько у кого просветов да звездочек. И бюрократом не назовут. Уйду!»

Самым обидным в разговоре с начальником политотдела было то, что Беседа чувствовал правоту Зорина и свою беспомощность как воспитателя. Алексей Николаевич с неприязнью вспомнил своего преподавателя педагогики в институте — Губкина. Это был не старый, вечно небритый, неряшливо одетый человек, с невыразительным голосом.

Сына Губкина, ученика шестого класса, выгнали, за недисциплинированность и лень уже из двух школ города, и папаша в каждой из этих школ обличительно выкрикивал, обнаруживая в таких случаях признаки темперамента: «Чуткости нет! Проникновения в мир ребенка нет! Воспитательных навыков нет!» Но чорт знает, какие навыки имел в виду Губкин? На лекциях он бесстрастно вычитывал из потрепанной тетрадочки сведения о педагогических взглядах киршенштейнеров, дьюи и гербартов, заслуженно предавал их анафеме, но ни о каком «проникновении в мир ребенка», ни о каких «практических навыках» никогда не говорил.

За четыре года учебы в институте никто ни разу не говорил с будущими преподавателями об очень важном — о приемах воспитательного процесса. Как беседовать с учеником один-на-один? Как учителю владеть жестом, взглядом, голосом, нервами, мимикой? Как преодолевать неписаный закон «сопротивления личности», в силу которого одного возьмешь только обходным движением, другого — лишь лобовым, «штурмом». Другими словами, никто не говорил о тех тысячах решающих мелочей профессии, ее «бесконечно малых величинах», о которых лучше всего мог бы рассказать студентам учитель, проработавший в школе много лет.

На кафедре педагогики, видно, предполагалось, что все это «само придет», как умение плавать — к человеку, сброшенному в воду. Но сколько молодых педагогов «пойдет на дно», после первых же уроков, сколько будут годами барахтаться, не наученные плавать, неэкономно тратить энергию, открывая давно открытое, — об этом вряд ли кто-либо думал.

… Алексей Николаевич миновал лестницу и повернул было в читальный зал, когда из тени выступила чья-то фигура. Беседа пригляделся и узнал Максима.

— Товарищ капитан, у меня перышко есть для самопишущей ручки, а у вас ручка, я хочу вам перышко подарить.

— Спасибо! Теперь у меня будет запасное, — едва удержался от улыбки воспитатель.

Максим отошел в сторону, но тотчас снова догнал Алексея Николаевича.

— У меня еще одно перышко есть, — с усилием раскрыл, он ладонь, и видно было, что решился он отдать свое богатство лишь потому, что хотел еще раз услышать слово благодарности, и рад был, когда офицер сказал:

— Большое спасибо, но лучше оставь себе. Если мне понадобится, я попрошу.

И как-то сразу отлегло от сердца, подумалось, что нет, куда же теперь от них денешься, и, наверно, прав Зорин — поспешил он, Беседа, зачислить Артема в неисправимые…

 

ГЛАВА XVIII

«Осенняя песнь» Чайковского

В 21.15 по этажам, поротно, выстроилось училище. Дежурный по училищу подполковник Лободин, высокий и такой широкогрудый, что несколько орденов были почти не заметны на его кителе, гаркнул оглушительно:

— Приступить к вечерней поверке!

Команда перекатами пошла по коридорам, и, словно ей навстречу, устремились отклики из строя: я! я! я! я!

Генерал принимал доклады на площадке второго этажа, там, где сходились пролеты лестниц. Командиры рот сбегали и поднимались к нему, и в напряженной тишине раздавалась скороговорка Тутукина и спокойный голос Русанова.

Оркестр заиграл величавый, торжественный гимн, застыли ряды, и хотя это было не в первый и даже не в десятый раз, но неизменно душу каждого охватывала взволнованность.

Под марш расходились роты по спальням. Уехал домой генерал. Погрузился в темноту актовый зал.

Словно убаюкивая, немного усталым голосом труба сыграла отбой. Еще минут десять затихал шум: где-то внизу хлопнула дверь, кто-то в тяжелых сапогах прошел коридором, и шаги замерли в отдалении.

В спальнях, уже в темноте, воспитанники перебрасывались последними в этот день фразами, скрипели койками, умащивались поуютней, плотнее подвертывали одеяла.

И вот, наконец, уснуло училище, и тишина разлилась но тускло освещенным коридорам. Дежурный офицер заглянул в спальню, щелкнул выключателем. Угомонились… Снова потушил свет и, стараясь ступать бесшумно, спустился вниз, в дежурку.

Володе не спалось. Он переворачивался с боку на бок, сжимал веки и, как учила когда-то мама, представлял, что считает проплывающие мимо дорожные столбы. Но сон не приходил, а сердце сжималось непонятной тоской. Если бы вдруг очутилась здесь мама, села рядом на постель, рукой тонкой и легкой провела по волосам, спросила участливо: «Не спишь, сыночка?» Припал бы к ее коленям и, может быть… и, может быть, не стыдясь слез, поплакал над тем, что нет у них папы, что обидел он, Володя, ни за что, ни про что математика, что не поймет и сам, почему стал таким грубым…

Вспомнилось, как однажды дома он дерзко ответил матери, и тогда отец два дня не разговаривал с ним, не замечал его, пока он не попросил прощения у мамы. Отец в воспоминаниях возникал всегда сильным, справедливым и ласковым. Вот приходит он с завода, в синем комбинезоне с широкими карманами. Подбежишь к нему, а он приподнимет за локти, подбросит и ловит на лету.

— Подожди, сынуля, переоденусь, умоюсь, тогда поиграем.

А перед своей гибелью приезжал в форме летчика, с двумя кубиками. Из-под синей пилотки выбивались на виске светлые завитки… веселые такие…

Володя пошарил рукой под подушкой, нащупал газету с фотографией отца — мама прислала — и, опершись на локоть, попытался рассмотреть портрет. Но полоска света, проникая из коридора через стеклянный верх двери, не доходила до постели, и он не мог ничего различить. Осторожно, боясь измять, Володя спрятал газету и снова прилег.

«Был бы папа доволен мной сейчас?» — подумал. Володя и честно ответил себе: «Нет, конечно…» Но тут же, словно оправдываясь, обвинил Боканова: «Он сам виноват… не узнал, за что я Пашкова ударил… сразу обрушился… хочет, чтобы я перед ним дрожал». И Ковалев решил, что поступил правильно, «проучил капитана», дал ему почувствовать, что не ребенок.

… Нет, видно, не заснешь. Володя бесшумно оделся и в носках, без ботинок, подкравшись к двери, выглянул из спальни. Дневального сержанта на его обычном месте, там, где коридор делал поворот вправо, не было. Радуясь этому, Володя проскользнул мимо опасного места, поднялся, перемахивая через две ступеньки, по лестнице и очутился в актовом зале. По углам его притаились густые тени. Лунный свет, вливаясь в огромные полукруглые окна, проложил дорожки к мраморным колоннам, мертво осветил их снизу. Верхняя часть колонн исчезла в темноте, и от этого они походили на остатки древних развалин. Луч выхватил из тьмы край мраморной доски с неразборчивыми золотыми буквами. Володя знал, на ней написано:

«Железная грудь наша не страшится ни суровости погод, ни злости врага: она есть надежная стена Отечества, о которую все сокрушается»

Кутузов.

Ковалев остановился у окна. На высоком небе сияла луна, заливая землю неживым синевато-молочным светом. Там где-то, за тридевять земель, за лесами и бескрайней степью — мама. Что делает она сейчас? Наверно, сидит у лампы, пишет письмо. «Родная моя, как тяжело тебе без меня, а когда сказал, что хочу в Суворовское — отдала, желая мне счастья. Милая, хорошая, вот вырасту, буду заботиться о тебе… Посажу в кресло, платком укутаю плечи, прижму твою голову к груди…

Думаешь, не знаю, что в эвакуации ты вставала ночью и руками разглаживала мою синюю рубашку, чтобы наутро пошел в ней в школу?

Думаешь, не знаю, что продала дорогой тебе подарок отца — и отложила деньги мне на завтраки? И сколько бы я ни сделал для тебя — все будет мало, потому что нет еще на свете такой цены, которой можно отплатить тебе и сказать: „Я все сделал…“».

Володя вспомнил, что в зале стоит рояль, и подошел к нему. Одна из лунных полос проходила по клавишам. Он сел за рояль и, приглушая звук педалью, стал играть «Осеннюю песнь» Чайковского — ее любил отец. Володя, при жизни отца, учился в музыкальной школе, а поступив в Суворовское, продолжал брать уроки музыки. Он играл с душой, весь отдаваясь звукам. В темном гулком зале закружились осенние листья, и мелодия, незатейливая и трогательная, потекла по лунным дорожкам.

Чья-то тень легла на клавиши, Володя резко оборвал игру, и песня, жалобно вскрикнув, замерла на полуфразе. Перед ним стоял в шинели, перехваченной портупеей, Боканов, — должно быть, только что пришедший с улицы. Ковалев вскочил и вызывающе выпрямился. Он уверен был — сейчас последует выговор за нарушение порядка, приказание немедленно отправиться в спальню, и приготовился дать отпор, к чему бы это ни привело. Чутье подсказало Боканову — с Володей происходит что-то необычное:

— Я и не знал, что вы так хорошо играете, — мягко и удивленно произнес Сергей Павлович. — Исполните еще что-нибудь, только не громко. — И он облокотился о крышку рояля, положив шапку рядом.

Это было настолько неожиданно, что Володя снова сел. Странно, но появление Боканова не спугнуло музыкального настроения. Володя тихо спросил:

— Сыграть «Баркароллу» Чайковского?

— Пожалуйста…

Когда Ковалев взял последний аккорд, Сергей Павлович снова задумчиво повторил:

— Я и не знал, что вы так хорошо играете. Вы мне доставили большое удовольствие.

Володя покраснел в темноте и, взглянув прямо темными впадинами глаз, выпалил:

— А я думал — вы меня ненавидите!..

— Что вы? — удивился Боканов. — Наоборот, я считаю вас хорошим человеком.

— Какой уже там хороший! — горько скривил губы Володя. — Разрешите идти спать?

— Пожалуй, правда, спать пора… Знаете что, завтра суббота, давайте вечером вместе пойдем в город погулять.

— С удовольствием, — боясь обнаружить радость, сдержанно сказал Ковалев.

— Ну, и хорошо, — договорились.

В дверях Володя обернулся:

— Спокойной ночи, товарищ гвардии капитан.

— Спокойной ночи, Володя…

… На следующий вечер Ковалев и Боканов вышли из парадной двери главного корпуса на улицу. На плацу, напротив училища, выстроился суточный наряд из офицеров и воспитанников.

— По караулам шагом марш! — скомандовал чей-то зычный голос, и по фигуре Боканов узнал Тутукина. Заиграл оркестр. Значит, было минут десять седьмого. Сергей Павлович и Володя неторопливо пошли мимо решетчатой ограды училища.

Застыли силуэты дальних домов, и первые огни затеплились в окнах; штрихи по-весеннему оголенных деревьев проступали топким рисунком на темнеющем небе. В чистом воздухе звенели детские голоса и долго дрожали серебряными струнами.

— Хорошо… — глубоко вздохнул весенний воздух Боканов.

— Хорошо, — радостно повторил Володя.

— Ты уроженец каких мест? — спросил Боканов. — Ничего, что я тебя на «ты» называю?

— Наоборот, мне приятно, товарищ гвардии капитан…

— Ты меня вне службы называй просто Сергеем Павловичем. Так ты из какой местности?

— Мы до войны в Таганроге жили, отец механиком на заводе работал.

— Знаю, знаю, Таганрог, был в нем, — вспомнил Боканов. — Каменная лестница к морю идет… и в Чеховском домике был — в глубине двора такой маленький стоит.

— Верно, — оживился Володя. — У нас порт какой!

Рассказывая о родном городе, Володя преобразился, и скованность, которую он чувствовал вначале, совсем исчезла.

— А здесь, в городе, у тебя есть друзья? — поинтересовался Боканов.

— Есть, — с запинкой ответил Володя и, поколебавшись, добавил: — У меня товарищ есть — Галя Богачева, помните, на вечере была? Она учится в восьмом классе. Отличница! — успокаивающе добавил он.

— Счастливец, — вздохнул Сергей Павлович. — А мне сейчас и пойти не к кому. Замотался в работе, знакомых еще нет у меня. Иногда немного тоскливо бывает. Сын Витька и жена — в Москве, думаю съездить за ними, да не знаю, когда разрешит генерал.

— Сергей Павлович, — приостановился Володя и просительно посмотрел на Боканова. — Пойдемте завтра вместе к Богачевым. У них хорошо… А рады они будут! И Галя и Ольга Тимофеевна — ее мама.

— Да как-то неудобно, — неуверенно произнес Боканов, — незваным гостем приходить. — Но про себя подумал: «А и правда, неплохо было бы посмотреть, в какой семье он бывает».

— Удобно, удобно, — убежденно воскликнул Ковалев, — вы их не знаете — очень удобно! Да мы с Галинкой за вами зайдем.

Вскоре после новогоднего бала в училище Володя был на вечере в школе, где училась Галинка и преподавала ее мама. Домой они возвращались в начале десятого, и его пригласили зайти выпить чаю; принимали просто, сердечно. Володя стал частым гостем у Богачевых, приходил к ним каждую субботу и воскресенье.

Володя написал об этом матери, и Антонина Васильевна прислала теплое, благодарное письмо Ольге Тимофеевне.

— Ну, хорошо, — сказал после еще некоторого раздумья Боканов, — часов в пять вечера сможете за мной зайти?

— Конечно, сможем.

Ковалеву очень хотелось придти вместе с Бокановым к Богачевым. Когда его спрашивали там, какой у них воспитатель, он неопределенно отвечал: «Да ничего», — боясь быть несправедливым в оценке.

Галинке он как-то признался в своих стычках с Бокановым, не рассказав, конечно, из-за чего произошла драка в столовой.

Теперь Ковалеву приятно было бы придти в гости с капитаном, да и Боканов начинал все более нравиться ему. Он даже стал находить в нем сходство с отцом — в неторопливой речи и походке, улыбке редкой — и оттого особенно желанной.

 

ГЛАВА XIX

У артиллеристов

Если Семен Гербов проходил коридором нижнего этажа, обязательно рядом появлялось несколько малышей, — как стайка проворной мойвы, увивающейся вокруг солидной трески. Семен шел неторопливо, поворачивая продолговатую голову вместе с туловищем то в одну, то в другую сторону, а его маленькие друзья заскакивали вперед, путались в ногах, теребили рукав гимнастерки, в какой уже раз с восхищением рассматривали его медали или наперебой старались сообщить новости.

Гербов находил удовольствие в этой возне с малышами и опекал их, как старший брат — внимательный и строгий.

В воскресенье, после первого завтрака, Семен встретил в вестибюле Максима Гурыбу. Максим сразу заметил на Гербове необыкновенные погоны с золотистой широкой окантовкой и подбежал, спрашивая с большим любопытством:

— Сема, а почему у тебя такие погоны?

Максим был большим фантазером, он как-то сочинил даже рассказ про летающие улицы, а однажды изобрел реактивный снаряд — полую железную ручку набил кусочками целлулоида от мыльницы и поджег. Горело ярко, с шипеньем, но прибежал командир роты и отобрал «изобретение». Теперь, увидев на Семене необыкновенные погоны, Гурыба решил, что или Гербова усыновил генерал, или он во время пожара спас знамя, и ему за это выдали такие погоны.

— Сема, — повторил он вопрос, — а почему у тебя погоны с золотыми полосками?

— Мне присвоено звание вице-сержанта, — как о деле обычном сообщил Гербов, но видно было, что ему очень приятно объяснять это Максиму.

— А что такое «вице-сержант»? — забежал Гурыба вперед, заставляя Семена остановиться.

— Это первое воинское звание… У нас в отделении троим присвоили. Кроме меня — Пашкову и Лыкову.

— Присвоили? — зачарованно переспросил Гурыба, не отводя глаз от красивых погон. — А нам присвоят?

— Конечно, — солидно ответил Гербов — дойдете до первой роты и присвоят… Только ведь знаешь, — он прищурил глаза, — звание вице-сержанта не так-то легко получить…

— Не так-то легко, — как эхо повторил Максим, и сдобный бублик полных губ его сделался еще круглее.

— Да… Нужно хорошо учиться, сдать самому генералу экзамены по строевой и огневой подготовке, быть примером дисциплинированности. Это, брат, не фунт изюму.

— Не фунт, — восторженным шопотом согласился Максим. Он явно потерял способность говорить самостоятельно.

— А на следующий год, если не посрамлю вице-сержантскую честь, присвоят звание «вице-старшина».

— Да ну! — выдохнул Гурыба и вдруг закричал — Эх, вот здорово! Так это значит… — неожиданная мысль поразила его… — Это значит теперь тебя приветствовать надо? — с сомнением в голосе спросил он и выжидающе выдвинул вперед большую голову.

— Конечно… да разве вы понимаете приличия? — с сожалением промолвил Гербов.

— Понимаем! — возбужденно воскликнул Максим. — Вот увидишь! По коридору будешь идти, а и спрошу: «Товарищ вице-сержант, разрешите пройти вперед?»

— Ну, ну, посмотрим, — чувствуя какую-то приятную неловкость, ответил Гербов.

— Сенька, Сенька, Самсонов! — неожиданно закричал Гурыба, увидя на повороте коридора друга. — Ко мне! — И когда Самсонов подбежал, стал, захлебываясь, рассказывать ему, за что Семен получил такие погоны и как теперь к нему надо относиться.

— А я вам, ребята, ребус составил, — прервал его Гербов, протягивая лист бумаги. Они пару минут вертели ребус, но взгляд все время возвращался к золотистому ободку вокруг алого поля погон.

— Сема, спросил Гурыба, — а Володе Ковалеву присвоено?

Гербову неприятен был этот вопрос. Он знал, как переживал самолюбивый Ковалев, что не получил звания вице-сержанта. Володя имел пятерки почти по всем предметам, недавно за меткую стрельбу генерал вручил ему часы, Володина мишень с пробоинами висела в военном кабинете роты, и все же Ковалеву помешали вспыльчивость, несдержанность.

— Еще нет, — нахмурился Гербов, — но вскоре присвоят.

— Сема, — желая тоже удивить чем-нибудь его, сказал Самсонов, — а мы в отделении подсказывание поставили на научную почву. Может, вам пригодится…

Самсонов любил изъясняться витиевато, не всегда точно, понимая значение употребляемых слов. Гербов посмотрел с недоумением.

— Как это: подсказывание — на научной, почве?

— А так, — по обыкновению добродушно улыбаясь, начал объяснять Самсонов, — у нас в отделении есть группа «отвлекающая» и группа «подсказывающая». Отвлекающая…

— Знаете, друзья, — строго прервал Семен, — вы мне последнее время перестали нравиться… Вот ты, Сеня… — Самсонов невинно поднял белесые ресницы. — Вчера на прогулке плохо шел в строю.

— Понимаешь… — начал было Самсонов.

— Я видел! — оборвал его Гербов.

— Школьные привычки, — виновато вздохнул Самсонов, ожидая снисхождения, и потер тыльной частью ладони черное пятнышко на конце носа.

— Странные привычки, — нахмурился Семен. — И еще… у тебя пуговицы позеленели…

— Мела нет, — вступился было за Самсонова Гурыба, но умолк под взглядом Гербова.

— Ума не приложу, где мел достать, — подхватил версию друга Самсонов.

— Может быть, ты хочешь, чтобы я тебе сам пуговицы почистил? — без тени снисходительности спросил Семен.

— Я, Сема, почищу… Честное суворовское… — И белесые ресницы убедительно дрогнули.

— Сема, — вкрадчиво сказал Гурыба, — ты обещал научить нас играть в шахматы и пойти в кино…

— Как же я с вами пойду, если у вас двойки… на научной почве. — Гербов улыбнулся и ребята поняли, что полоса строгости прошла. Они наперебой стали уверять:

— Мы исправим…

— Печальный случай…

— Ну, смотрите, — смягчился Семен, — если до следующей субботы исправите, — он помолчал, подбирая веские слова, — как вице-сержант обещаю попросить разрешение у майора Тутукина пойти с вами в город.

— Ур-ра! — закричали Гурыба и Самсонов.

— Отставить крик! Только смотрите: каждый день проверять буду, как обещание выполняете.

— Выполним, — твердо сказал Самсонов.

— Мы тебе пончиков принесем, — с самыми благородными побуждениями пообещал Гурыба.

Гербов даже обиделся:

— Я вас своими угостить могу. А картину я тебе нарисовал, вечером дам, — обратился он к Самсонову.

— Дай сейчас!

— Нет, вечером…

— Ну, смотри ж… А мне мама письмо прислала, показать? — спросил Самсонов.

Он порылся в карманах среди бечевок, катушек и огрызков карандашей и протянул Гербову конверт.

— Ты где жил до училища? — спросил его Семен.

— Я из Константиновки… Меня мучает, Сема, вопрос — Константинополь, он не от нашей Константиновки название получил?

— Острый ум, — добродушно усмехнулся Гербов, — наверняка от вашей Константиновки. Ну, давай письмо, прочту, да мне в роту пора, мы через час идем в гости к курсантам артиллерийского училища.

* * *

… По замыслу капитана Боканова, заранее договорившегося с командованием артучилища, эта экскурсия должна была показать суворовцам образец идеального воинского порядка и чистоты. В гостях у артиллеристов все шло, как хотел Боканов. В сияющих чистотой спальнях дневальные так докладывали дежурному офицеру, что Пашков шепнул восхищенно Лыкову:

— Здо́рово!

— А порядок какой! — так же тихо ответил Лыков, оглядывая ряд заправленных коек. — Нам еще далеко до этого…

— А трудно придется, когда курсантами станем, — задумчиво пробормотал Пашков.

— Да, здесь не то, что у нас, детка, — зная, что Пашков заранее побаивается строгостей воинского режима, сказал Лыков.

Страстный почитатель строевой службы, Лыков старался запомнить все: как щелкают курсанты каблуками, поворачиваясь кругом; как, придерживая шашку на бедре, подбегают они к офицеру при оклике, как держат руку у шапки.

Мысленно Василий решил, что он тоже будет «припечатывать» подошвы, а, докладывая, приставляй, правую ногу к левой замедленно, словно приволакивая, получалось как-то особенно небрежно-молодцевато.

В артиллерийском парке его поразило равнение стволов и лафетов орудий, — казалось, только что сошедших с заводского конвейера, но уже украшенных боевыми звездами побед. Высокий худощавый лейтенант, со шпорами на слегка кривых ногах, провел суворовцев в конюшни. Здесь тоже царил порядок — желтел глинобитный пол, поблескивали термометры на столбах. Тишину нарушали кони мерным хрустом да перебиранием копыт. Лейтенант подошел к стройному красавцу, над которым висела дощечка с надписью «Строптивый», любовно погладил его черный, лакированный круп и попросил, обращаясь к Лыкову:

— Дайте, товарищ воспитанник, носовой платок, посмотрим, нет ли на конях пыли.

Лыков торопливо полез в карман, но тотчас смущенно спрятал платок не первой свежести.

…… Ну, ладно, — лейтенант сделал вид, что ничего не заметил. — Если у вас он далеко, я свой достану, — и офицер развернул белоснежный платок. — На каком коне проверим? — спросил он у Лыкова.

— На этом, — кивнул Василий на вороного, почему-то решив, что на нем скорее, чем на других, будет обнаружена пыль. Офицер несколько раз провел платком по крупу коня, но платок не утратил своей белизны.

Потом они пошли смотреть рубку лозы. День был холодный, ребята даже в шинелях поеживались, а курсанты и в гимнастерках, видно, не ощущали холода. Перегибая с коней то вправо, то влево гибкие тела, они точным взмахом сверкающего клинка срезали лозу, чуть подавшись вперед, брали высокие препятствия, красивой рысью проходили по кругу. Все тот же лейтенант, подъехав на коне к суворовцам, спросил с вежливой улыбкой:

— Не хочет ли кто-нибудь из вас показать умение верховой езды?

Это была обычная любезность хозяина, не рассчитанная на обязательное согласие гостей, скорее даже предусматривающая отказ. Но вперед смело шагнул Снопков, поднял вверх круглое лицо с широким, похожим на репку носом.

— Если разрешите… — Он немного пыжился, чтобы казаться взрослее и выше.

Рядом со Снопковым, подбадриваемые взглядами товарищей, стали — Лыков, Ковалев и Гербов. Все они были в училище на хорошем счету у преподавателя верховой езды капитана Зинченко и сейчас с замирающим сердцем ждали ответа, поглядывая то на лейтенанта, то просительно на Боканова.

Капитан заколебался. Ему и хотелось, чтобы они показали свою выучку, и было немного боязно, как бывает боязно отцу, увидевшему сына на высоком дереве и решившему, все же не окликать его. «Пусть лазит… смелее будет…»

Когда подвели четырех статных скакунов, ребята в первое мгновение немного оробели… В училище им приходилось иметь дело с флегматичными, покорными лошадками, невысокими и совсем домашними. Но ожидающе смотрели сотни глаз курсантов, секунда — и суворовцы вдели левый носок в стремя, взлет — и маленькие черные фигуры вросли в седла. Сначала они сделали пробежку по кругу. Впереди четверки, привстав по-казачьи на стременах, легко скакал Снопков. Лицо его раскраснелось, а глаза сияли от удовольствия. За ним, старательно припоминая наставления капитана Зинченко, шел тяжеловато Лыков, сдерживая грызущего удила лобастого коня.

Ковалев — тонкий и стройный — ехал, пожалуй, лучше всех. В его посадке чувствовалась небрежность будущего хорошего наездника.

Гербову достался тот вороной, круп которого вытирал своим платком офицер. Вороной капризничал, вертелся, своенравно перебирал ногами, и Семену приходилось обуздывать его. Стойку с перекладиной, через которую надо было перепрыгнуть, поставили в нескольких шагах от курсантов. Лучи солнца, словно лезвиями, рассекли снеговые тучи и прорвались к земле, ненадолго осветив ее ярким светом.

Первым взял препятствие Снопков, взял и оглянулся на своих, — мол, видели, не посрамил училище! Лыков, преодолев препятствие, откинулся на седло немного грузно, но сразу выпрямил корпус и подобрал повода. Легко перескочил через перекладину конь Ковалева. Гербов набрал разгон. Все ближе и ближе препятствие. Семен ослабил повода, конь взлетел… и в это мгновенье Гербов увидел среди курсантов, в их форме, полицая Ковальчука — того, что выдал его отца.

В какую-то долю секунды перед Семеном встала картина: их село, окруженное лесом… на площади остановилась машина… из нее вышел немец именно такой, какими их описывают в десятках книг, именно такой — долговязый, ноги, как пестики в ступе, светловолосый… Немец вызвал Ковальчука. Приказал пригнать народ… Потом приволокли отца Семена. Один глаз у него был вырван и держался на белом стержне… Ковальчук таскал поленья для костра и заискивающе все кивал немцу: «Я шнель, шнель, пан…» Полицай подошел к отцу Горбова, скрипнул зубами: «Сейчас я тебя, с-сука, изжарю, будешь знать, как раскулачивать» — и схватил Гербова за шею. Но тот, собрав силы, вырвался и закричал народу: «Скоро наши придут и отомстят за меня! Бейте гадов, товарищи!» Тело отца горело на костре. Семену казалось, огонь жжет его собственное тело, дым выедает его глаза, раздирает горло криком…

…Повода выскользнули из рук Горбова, он сделал неверное движение и полетел через голову лошади на землю. Боканов бросился к нему. Но Семен сразу сам приподнялся с земли, потирая колено, и быстро глянул в сторону курсантов.

— Ушибся? — спросил Боканов, беспокойно ощупывая его руки и ноги.

— Ничего, — выпрямился Гербов и тихо сказал: — Товарищ капитан… Только туда не смотрите… Он меня не узнал… Во втором ряду курсантов, четвертым справа, стоит полицай Ковальчук — тот, что сжег моего отца.

— Может быть, ты ошибся, только похож? — приблизил лицо Боканов, делая вид, что продолжает осматривать руку Семена.

— Я ошибиться не могу… Я его среди миллиона узнаю.

— Хорошо, успокойся… Я сам все сделаю… Ребятам сейчас ничего не говори, пойдем к ним.

Семен пошел, прихрамывая, слегка опираясь на плечо Боканова, и капитан почувствовал, что Гербов овладел собой. Товарищи бежали навстречу. Побледневший Ковалев соскочил с коня, спросил тревожно:

— Сема, ушибся?

— Все в порядке, — успокоил Гербов, виновато улыбаясь, — легонькое сальто.

Его окружили товарищи, заговорили все сразу:

— Что ж это ты?

— Носки надо глубже в стремя…

— Наоборот, только чуть…

— А лошадь рядом стала, как вкопанная!

— Ло-ошадь… Кто же боевого коня лошадью называет!.

Боканов в это время о чем-то негромко говорил с лейтенантом-кавалеристом, отведя его в сторону, и можно было подумать, что он благодарит за любезный прием.

 

ГЛАВА XX

Артему Каменюке оказывают доверие

В субботу, после обеда, Каменюке сказали, что его вызывает к себе начальник политотдела. «Ну, ясно, поучение читать… перевоспитывать…» — подумал Артем и недовольно поморщился, словно в рот попало что-то кислое. Тем не менее он тотчас отправился к полковнику. Поднялся на второй этаж, сунулся в дверь кабинета, но там было полным-полно офицеров, и Артем решил переждать внизу, в комнате посетителей.

Полковник Зорин в это время в своем кабинете говорил офицерам:

— Вы спрашиваете, как воспитывать в детях чувство советского патриотизма и национальной гордости? Конечно, успех определится не тем, сколько раз вы произнесете «патриотизм», «любовь к родине», а тем, как сумеете вы привить ребятам товарищество, дружбу… Несколько месяцев назад Михаил Иванович Калинин собрал в Кремле начальников политотделов Суворовских военных училищ и говорил нам;

— Вы суворовцев обучайте любви к своей родине конкретно — к своему классу, училищу, городу, людям… Если вы им станете говорить, что нужно любить родину, то это будет для них только пустой звук, а вы их приучите любить то, что их окружает, и не словами, не лозунгами… Ведь для детей «народ», «социалистический строй» — понятия сложные, а надо их сделать близкими, понятными. Обобщения же придут с возрастом.

Зорин помолчал, словно вспоминал слышанное. — Надо, товарищи, — проникновенно сказал он, — во всем избегать трафарета… Рассказывать поярче, покрасочней, хорошо готовиться к беседам политическим, обогащать свой язык. Уверяю вас, время, которое мы затратим, полностью окупится.

Отпустив воспитателей, начальник политотдела приоткрыл дверь в коридор, но Каменюки там не оказалось, и Зорин с сожалением подумал: «Неужели ушел?» В это время вдалеке раздался торопливый стук каблуков — кто-то бежал.

…К большому удивлению Каменюки, полковник Зорин на официальный доклад как-то по-домашнему улыбнулся, показал на глубокое кресло около своего стола:

— Садись поближе… Да я вовсе не приказывал являться, а просил передать тебе, — мол, если хочет, пусть зайдет, есть одна интересная вещь.

Каменюка подозрительно подумал: «с подходом», но в кресло сел, и оно ему очень понравилось — спинка высокая, а сиденье пружинит — как в кабине у шофера.

Полковник не спешил показывать «интересную вещь», и его все время отвлекали от Артема: то звонок по телефону, и Зорин отвечал, что на пленум приедет, то майор Веденкин, с которым он минуть пять говорил о лекции.

Каменюке все более нравилось вот так сидеть у начальника. Мальчишеским чутьем Артем чувствовал, что находится сейчас в штабе, откуда, как от сердца, растекается энергия по всему училищу, и ему приятно было, что такой большой командир, перед которым другие стоят, вытянувшись, который, как на поле боя, отдает приказания, принимает доклады, кивком головы отпускает людей, просматривает бумаги, звонит по телефону — что вот такой большой командир разрешил ему, Каменюке, запросто сидеть рядом и в этой кипучей жизни какое-то место отвел и ему. Артем однажды был у начальника политотдела, но тогда он чувствовал себя иначе и даже «нюни распустил», чего не мог себе потом долго простить. Интересно, начнет ли вспоминать полковник о том случае? Каменюка решил, что если это произойдет, он будет отмалчиваться и тогда вообще ни о чем не станет говорить.

Вошла женщина, начала просить полковника принять ее сына в училище. Достала из большой черной сумки бумаги о том, что она жена погибшего Героя Советского Союза, что ее сын хорошо учится в пятом классе, и все приговаривала — Я вас очень прошу… Он так мечтает…

Зорин внимательно выслушал ее и, сожалея, развел руками.

— Должен вас огорчить, у нас еще три года, до первого выпуска из училища, приема не будет. Единственное, что я могу посоветовать, наведайтесь к началу учебного года, воз можно, мы кого-нибудь отчислим за лень или недисциплинированность.

— Ну, на это надежда плохая, — печально сказала женщина, — не думаю, чтобы у вас такие нашлись…

— Бывает, — неопределенно ответил полковник, — всяко бывает. — И Артем, боясь пошевельнуться, напомнить о своем присутствии, притаился в кресле. Но женщина все же посмотрела в его сторону, как ему показалось, подозрительно и, горестно вздохнув, ушла.

Наконец, полковник запер дверь своего кабинета, возвратился к столу, прибрал на нем какие-то бумаги, папки и, подойдя к креслу Артема, спросил так, словно они уже век были знакомы:

— Ну, как жизнь, Тема?

У Артема вдруг, неожиданно для него самого, задрожала губы:

— Ничего…

Темой его называла только мать. Еще тогда… давно. А здесь все: «Воспитанник Каменюка, выйдите из строя», «Воспитанник Каменюка, вам в наряд». Сейчас это обращение, от которого он отвык, которое, казалось, ушло навсегда, застигло его врасплох и как-то сразу размягчило. И потом — у полковника были такие же густые, перекрученные брови, как у погибшего отца Артема.

Зорин сделал вид, что ничего не заметил, порылся в ящике стола, достал журнал «Пионер».

— Ты этот номер журнала читал?

— Н-нет, — тихо ответил Артем.

— Вот я тебе его и припас! — обрадованно воскликнул Зорин. — Здесь в конце есть объяснение, как сделать самоходный танк. Иди сюда, давай вместе посмотрим, потолкуем.

И, сблизив головы, они стали читать описание игрушки, прикидывать, какие материалы понадобятся.

* * *

История с исчезнувшими часами хотя и не переставала мучить Беседу неразрешенным вопросом: «Кто же?», но имела для него и то значение, что, обдумывая ее, он пришел к выводу: нельзя идти на поводу у событий, должна быть система воспитания. Слепые, инстинктивные действия от случая к случаю могут породить лишь чувство беспомощности.

Он решил каждый вечер намечать план на завтра. Почему учитель физики или математики обязан идти на урок с детально разработанным планом, продумывать, какие задачи решит, навыки привьет, а воспитатель может уклоняться от такой осмысленности труда? Сохраняя эти планы, легко будет в любое время восстановить, чем занимался месяц, год назад, увидеть, сбылись ли надежды и предсказания, последователен ли был в своих требованиях…

В небольшой книжке Алексея Николаевича появились записи:

10 марта. Принести Павлику книгу «Советский офицер» (особенно обратить его внимание на боевое товарищество). Спросить у Илюши, как здоровье тети. Написал ли он ей. Поручить ему и Дадико сделать скворешники. Показать Сене, как следует правильно подходить к начальнику. С Артемом — о его родителях, их честности. Проверить, выполнил ли он обещание не курить. На карте показать движение наших войск (последняя сводка).

11 марта. Побеседовать с Павликом, как он понимает слова Суворова: «Сам погибай, а товарища выручай». Принести в класс альбом Верещагина «1812 год». Артему дать поручение — сохранять запасные тетради, карандаши, ручки класса. Позаниматься на шведской лестнице с Дадико. Почему угрюм Максим? Спросить у отделения: «Что вы прочитали в последнем номере „Пионерской правды“?»

12 марта. Понравилась ли книга Павлику? Взять с собой в город Сеню (поощрение). Не перехвалил ли я Илюшу (он последние полгода топчется на месте в развитии)? Давать ему потруднее задания: встать на час раньше остальных, убрать класс; проверить исполнение. Поговорить с комсомольцами первой роты о братской опеке над моими. Короткая беседа с отделением; «Святость знамени». Перенять у Боканова: за пять минут до того как ребята начинают готовить уроки, подводить итог: успехи дня. Кратко ставить задачу каждому.

* * *

— Приблизительно через неделю после посещения Артемом начальника политотдела, вечером, Алексей Николаевич зашел в шинельную. Он начал было поправлять одну шинель, когда услышал странные звуки, доносящиеся из угла комнаты. Казалось, кто-то всхлипывает. И действительно, — это, скрывшись ото всех, дал волю своему горю Артем. «Все меня ненавидят;—думал он и чувствовал, как грудь разрывается на куски. — Только полковник Зорин по-человечески… Наверно, ему о часах еще не сказали… Нет, он все равно хороший. С ним поговоришь — и хочется лучше стать. Товарищ полковник, — мысленно обратился он к Зорину, — вот гад я последний буду, если обману, я вам слово даю исправиться».

Каменюка стал было немного успокаиваться, но снова растревожило воспоминание о Беседе. «Он ничего, справедливый, а только зачем все на меня издали смотрит, смотрит, думает, я не замечаю… Подозревает… Ну, и пусть».

…Капитан Беседа обошел вешалку и увидел сидящего на подоконнике Артема. Каменюка вскочил, вытянулся, но повернул голову в сторону, и в сумерках лицо его нельзя было разглядеть.

— Что ты здесь делаешь? — удивился Беседа.

— Так… ничего, — нелюдимо ответил Каменюка.

— Артем! — мягко, но решительно сказал Алексей Николаевич, — давай поговорим начистоту! Как офицер с будущим-офицером!

Мальчик молчал.

— Не хочешь? — с горечью спросил Беседа. — Ну, дело твое, — и он сделал движение, словно собирался уйти.

— Хочу, — тихо произнес Артем.

— Тогда садись, — показал на подоконник Алексей Николаевич и сел сам.

— Я знаю, тебе сейчас тяжело, но уверен — у тебя хватит воли преодолеть свои слабости. В прошлом году была у нас большая неприятность, — нахмурясь продолжал он. — Воспитанника третьей роты Николая Пучкова исключили из училища за нечестный поступок. Выстроили всю роту, привели Николая в его старой одежонке (форму суворовца у него отобрали). Он очутился перед строем, и сотни глаз смотрели на него, как на чужого, а он не знал, куда спрятать руки, отвести глаза. На голове у него был помятый картуз. Ты представляешь, Артем, что чувствовал Пучков? А на днях он прислал письмо своему воспитателю: «Я не достоин вам писать, но поверьте, только теперь я осознал, как много потерял». И знаешь, Артем, почему он перестал быть суворовцем? — Алексей Николаевич придвинулся к Каменюке почти вплотную. — Он был неправдивым, а тот, кто носит военный мундир, не может быть нечестным. Ложь — самое отвратительное, что есть на свете.! Ложь, как змея, все время извивается. Честный человек смотрит людям прямо в глаза и в борьбе с неправдой имеет силу десятерых. Ведь именно борясь за правду, твои родители не пожалели даже жизни. И наша правда побеждает фашистскую ложь. Ты должен, Артем, походить на своих родителей.

Мальчик порывисто встал с подоконника.

— Товарищ капитан… Я буду — вот увидите…

— Верю тебе, — просто сказал офицер и тоже встал. — Конечно, будешь…

Отпустив Артема, Алексей Николаевич зажег свет в комнате, проверил, правильно ли висят шинели, и легкой, неторопливой походкой пошел в свой класс.

* * *

После истории с исчезновением часов отделение, видно, уловило отношение Беседы к событиям и, не сговариваясь, бойкотировало Каменюку. Он сидел один за партой, в игры его не принимали и старались избегать общения с ним.

Артем всячески подчеркивал пренебрежение к бойкоту, ходил, засунув руки в карманы, и особенно смачно сплевывал сквозь зубы.

Но когда все засыпали, он долго ворочался, вздыхал, уткнувшись в подушку, непримиримо бормотал: «Ну, и пусть… пусть…».

Так длилось несколько дней. Затем, изменившееся отношение капитана к Артему какими-то неведомыми путями передалось отделению. Как это ни странно, первым протянул руку мира Кирюша Голиков. Про себя Кирюша решил: ведь никому точно неизвестно, виноват ли Каменюка, и нельзя человека обижать только потому, что подозреваешь. Первоначальная острота утраты часов несколько сгладилась, и, будучи по натуре добродушным и общительным, Голиков на уроке английского языка сам подсел к Артему.

— У меня новые марки есть, — шепнул доверительно Кирюша и достал из кармана прозрачный конверт.

— Пошел ты… не нужны вы мне, — озлобленно огрызнулся Каменюка, но краем глаза покосился на конверт.

— Да ты не сердись — примиряюще пододвинулся Голиков…

В это время Нина Осиповна строго посмотрела в их сторону:

— Стоп то́кин! (прекратите разговоры!).

В перемену Илюша Кошелев протянул Каменюке кусочек смолы:

— Вот пожуй. Как резина… — предложил он.

Артем хотел и здесь выдержать характер, но не устоял перед соблазном, небрежно взял смолу и стал жевать ее с таким сосредоточенным выражением лица, словно прислушивался к чему-то.

— Ну, как? — хозяйственно осведомился Самсонов.

— Ничего, соленая, — снисходительно ответил Артем и дал черный комок жвачки Сеньке. — Попробуй!

Так постепенно налаживались связи.

Вечером у Каменюки произошел разговор один-на-один с Гербовым. Артем был с ним в приятельских отношениях уже с полгода, с тех пор, как Семен научил его «крутить солнце» на турнике. Гербову же правилась в Артеме воинственность. Спокойный по натуре, Семен питал слабость к забиякам и, хотя частенько отчитывал своего друга Ковалева за вспыльчивость и несдержанность, но любил его имени таким.

— Тебе сколько лет? — спросил Гербов Каменюку, когда они вместо перебирали колбы и пробирки в химическом кабинете. Преподаватель химии поручил эту работу Гербову и ушел, а Семен решил взять себе в помощники Артема.

— Скоро четырнадцать…

— Так ты через год комсомольцем будешь, — как о деле, само собой разумеющемся, сказал Гербов.

— Артем помрачнел.

— Я не буду…

— Почему? — удивился Гербов. Он знал о событиях в четвертом отделении, ему ротное комсомольское бюро поручило воздействовать на Каменюку, но об этом Артем, конечно, не должен был догадываться.

— У меня с дисциплиной не ладится, — признался Каменюка и, открыв дверцу стеклянного шкафа, начал устанавливать колбы, внимательно рассматривая каждую из них.

— Да разве, если ты захочешь, не сможешь взять себя в руки? Конечно, сможешь! — убежденно произнес Гербов. — А знаешь, как бы это здорово получилось, если бы ты стал самым первым комсомольцем в своей роте. На комсомольские собрания к нам приходил бы, поручения комсомольские выполнял. Генерал спросит у майора Тутукина: «У вас в роте комсомольцы есть?», а майор ответит: «У нас, товарищ гвардии генерал, только один Каменюка на всю роту комсомолец». А? Здорово!

Артем польщенно улыбнулся, но тотчас же безнадежно вздохнул — Куда мне, — и с напускной оживленностью начал рассказывать, какую он книгу прочитал об Амундсене. Но когда они запирали химический кабинет, Каменюка вскользь спросил:

— А в комсомол как принимают?

Гербов рассказал о порядке приема и рекомендациях.

— Так мне никто их не даст, — разочарованно протянул Артем.

— Я первый тебе рекомендацию дам, капитан Беседа тоже, если ты достоин будешь…

— Нет, я достоин не буду, — с сожалением сказал Каменюка — Ну, пока, Сема, Ковалю привет передай. — И они расстались.

Вскоре произошло несчастье с Голиковым. Он упал с дерева и переломил правую руку в локте. Его отправили в госпиталь, наложили гипс. Сутулый, с седыми, бобриком подстриженными волосами хирург обещал выписать его через два месяца.

— Удачно упали, молодой человек, — говорил он, поглядывая острыми веселыми глазами. — хороший перелом.

Кирюша был единственным в госпитале мальчиком, и его баловали. Шумливая, тучная тетя Сима из кухни подсовывала ватрушки; начальница хирургического отделения Анна Тимофеевна подсаживалась к его койке и расспрашивала о Суворовском, угощала конфетами; сосед дядя Сережа, красноармеец с ампутированной ногой, мастерил Голикову шахматные фигуры из замазки и обучал играть. И общем, жить можно было! Но эти ежедневные радости отравляла неотступна мысль: ведь переломлена правая рука! Ну, а как не срастется или криво срастется? И прощай, училище, прощай, военная жизнь. Каждый раз, когда он думал об этом, — не хотелось ни ватрушек, ни ферзей дяди Сережи. Кирюша мрачнел, слонялся по коридорам госпиталя и злился до слез, что хирург, вместо того, чтобы немедленно принять меры к спасению его, Голикова, от надвигающейся страшной беды, занят своими делами в операционной и только иногда, встретив Кирюшу, однообразно шутит:

— Ну, как, молодой человек? Поправляемся? По-суворовски — быстрота и натиск!

Это было не смешно и не стоило даже улыбки…

В воскресенье старшая сестра тетя Клаша сказала Голикову:

— К тебе пришел товарищ. Вообще, ходячему больному полагается сходить вниз, в комнату для посетителей, но я выдам халат, и он поднимется сюда. Только не балуйтесь, — совсем уж ни к чему добавила сестра.

В ожидании гостя Кирюша набросил на плечи синий халат, спадающий широким кругом на пол, надел на шею бинт, поддерживающий руку в лангете, и одернул одеяло. Он уже ходил без лангета, который в обычное время прятал под кровать, не нуждался и в этой подвязке на шее, но сейчас ему хотелось предстать настоящим «ранбольным».

В палату, сопровождаемый сестрой, вошел Илюша Кошелев. В первое мгновение Голиков не узнал его в белом халате, а узнав, обрадовался, но счел неудобным проявлять чувства.

— Садись на кровать, — величественно разрешил он, удостоверившись, что тетя Клаша ушла.

— Синяя… — сочувственно качнул Илюша головой на руку Кирюши.

— Ничего, покраснеет! — небрежно бросил Голиков.

— А вдруг такой и останется? — со страхом предположил Кошелев. — Как же писать будешь?

— Левой научусь! — словно о деле, давно решенном, сказал Голиков, и эта неожиданная мысль показалась ему настолько легко осуществимой, что он удивился, как раньше не додумался.

— Ну, чего ты глаза распушил? — вдруг напустился он на Кошелева. — Сказал: левой научусь! Знаешь что? — почему-то оглядываясь по сторонам, зашептал он Илюше — Принеси мне завтра тетрадь в клеточку и карандаш..

— Капитан не отпустит, — сокрушенно вздохнул Илюша.

— Ну, я тебя, как друга, прошу, — с жаром зашептал Голиков — Отпросись или нырни, как разведчик, через заднюю стену в саду. Там, знаешь, в заборе дырка плитой завалена. Не знаешь, — Каменюка покажет. Принесешь?

Кошелев заколебался, но решил про себя честно получить разрешение у капитана и обещал доставить тетрадь и карандаш.

— Ну, что у нас там нового? — опять обретая важность, спросил Кирюша, поправляя бинт. — Небось, без меня развинтились? — Ему не терпелось узнать, кто назначен старшим в отделении, но самолюбие не позволяло задать вопрос прямо.

Илюша хотел возразить, — мол, нет, не развинтились, но, рассудив, что больному перечить нельзя, он ответил неопределенно:

— По русскому почти все успевают.

— И Самсонов? — поразился Голиков.

— Сенька одну тройку получил, а потом опять диктант плохо написал.

— Ну, ясно, — понимающе кивнул головой Кирюша. — Ничего, я приду — мы его вытянем и Суворова получим.

Он имел в виду бюст Суворова, который майор Тутукин обещал вручить передовому отделению, чтобы установить этот бюст в классе.

На следующий день сам капитан Беседа принес Голикову тетрадь и карандаш и передал их внизу дежурной, в палату его не пустили.

С этого дня начались для Кирюши мученья. Буквы, написанные левой рукой, плясали дикий танец, походили на дрожащих уродцев, стремящихся разбежаться в разные стороны. Это была настоящая пытка — подогнать их друг к другу вплотную. Но не такой человек Кирилл Голиков чтобы отступать перед трудностями. Писать он учился втайне от всех, и первое письмо его в класс начиналось словами-.

«Ребята, вы там без меня не подведите!»

* * *

Капитан Беседа, определив Голикова в госпиталь, дня два не мог решить, кого назначить старшим воспитанником отделения.

Кошелей исполнителен, но еще не обладает нужными для должности старшего волевыми качествами — его не будут слушать. Может быть, назначить Каменюку? — мелькнула мысль, но он, усмехнувшись, стал перебирать новые фамилий. Авилкин? Нет, из него сейчас помощника не выйдет. Самсонов? — Слишком мал и слишком поглощен своими ерундовыми делами… А правда, почему бы не назначить Каменюку? Это приподнимет его в собственных глазах, будет сдерживать…

Но как отнесется к назначению Каменюки отделение, да и сам он? Еще поколебавшись, Алексей Николаевич все же решил остановиться на Артеме.

Опасения оказались излишними. Каменюка сразу проникся чувством ответственности лица, облеченного непререкаемой властью, и принял ее как должное.

Отделение Беседы теперь оказывалось первым на построении роты. В классе стало чисто, а на уроке, стоило только Каменюке грозно посмотреть на нарушителя порядка — и тот затихал. Командирский раж Каменюки был столь велик, что его приходилось даже умерять.

Однажды Артем во время игры отделения в волейбол, в зимнем спортивном зале, пришел туда в шинели, застегнутой на все пуговицы, туго перетянутой ремнем.

— Авилкин, на развод! — от двери крикнул Каменюка и вышел, уверенный, что вызванный немедленно последует за ним.

Павлик же решил доиграть партию к азартно метался у сетки.

— Артем через некоторое время обнаружил, что Авилкин не идет за ним, возвратился, схватил нерадивого за шиворот и потащил его с криком:

— Надевай шинель! Ты что — военных порядков не знаешь? Развод — святое дело!

За Авилкина вступился Дадико, началась свалка, прекращенная подоспевшим во-время Беседой.

Главное, что радовало воспитателя, — это появившееся у Артема стремление быть предельно честным. Видно, он считал это неотъемлемой стороной своей служебной деятельности.

Как-то капитана вызвали на сутки в военный округ. Возвращался он оттуда с неспокойным сердцем. Не случилось ли чего? Как они там?

Едва успев привести себя в порядок с дороги, он заторопился в училище. Шла самоподготовка. Первое, что бросилось в глаза Алексею Николаевичу, когда он открыл дверь класса, был Артем, сидящий за столом воспитателя.

Каменюка громко скомандовал:

— Отделение, смиррно! — и на высокой ноте доложил:

— Товарищ капитан, в ваше отсутствие воспитанник Авилкин Павел не вышел на утреннюю зарядку — притворился больным. Воспитанник Самсонов Семен получил замечание на уроке английского языка. Никаких других нарушений дисциплины не было. Докладывает старший воспитанник отделения Каменюка Артем.

Он сделал шаг в сторону и независимо посмотрел на товарищей, энергично вздернув крутой подбородок с глубокой бороздкой посередине.

Когда воспитатель вышел из класса, к Артёму подскочил Авилкин, посверкивая зеленоватыми глазами.

— Ябеда, доносчик…

Каменюка хладнокровно оглядел его с головы, до ног:

— Если бы я побежал к капитану, тайно… А я при всех сказал.

Он подумал и добавил:

— Так комсомольцы делают…

— Фискал!.. — кричал Авилкин.

— А ты — нарушитель дисциплины. Этому тебя Суворов учит? — спокойно ответил Артем.

— А ты, а ты… ворюга! — выплеснул Авилкин.

Каменюка побледнел. Губы его жестко сомкнулись. Со сжатыми кулаками бросился он на Авилкина, приблизил свое лицо к лицу оскорбителя и, сверля его гневными глазами, Протолкнул сквозь зубы:

— Если бы я не был старшим, я б тебе показал…

Но Павлик уже и сам перетрусил:

— Ты чего?., ты чего?.. — забормотал он и вильнул к своей парте…

Возможно, отделение и не одобрило бы прямолинейности старшего, но Каменюка не щадил и себя, когда дело касалось службы. В прошлое воскресенье; возвратись из городского отпуска, он сокрушенно доложил Беседе:

— Товарищ капитан! Воспитанник четвертого отделения пятой роты Каменюка Артем из городского отпуска прибыл. На улице мне было сделано замечание неизвестным лейтенантом, что нельзя держать руку в кармане и щелкать семечки, — совсем виновато добавил он, опуская голову.

Воспитатель пожурил Артема за упущение в поведении — «Не забывай о чести училища», — но на ротном построении похвалил:

— Он поступил так, как полагается военному человеку: правдивость для суворовца — прежде всего.

Словом, к старшему трудно было придраться, и товарищи подчинялись ему почти безропотно. Только Авилкин пытался временами сопротивляться, но, как правило, безуспешно. После одного бурного столкновения с Авилкиным, Каменюка горестно сказал Алексею Николаевичу:

— Теперь я понимаю, товарищ капитан, как неприятно командиру, когда его приказ не выполняют…

— Ничего, не унывай, — подбодрил его Беседа. — Капля камень точит…

Артем, соглашаясь, кивнул головой, хотя толком не понял, какая капля и какой камень.

За последний месяц даже лицо, даже внешний вид Каменюки изменились. Он старался не давать повода для замечаний, поэтому исчез лихой залом шапки, цыганский напуск брюк на голенища, а ремень занял на талии надлежащее место.

Было бы преувеличением сказать, что Артем стал неузнаваемым, превратился в святочно-прилизанного пай-мальчика. Так случается только в надуманных рассказах и статьях кабинетных теоретиков. Это был и тот же Каменюка: ершастый, задиристый, своевольный — и уже не тот: какая-то внутренняя сила сдерживала его. И если верить знатокам человеческой природы, утверждающим, что глаза — зеркало души, то синие глаза Артема стали лучше: с них сходила муть недоверчивости к людям, и они начинали смотреть на мир по-детски открыто и чисто.

Беседе не раз хотелось спросить Каменюку о часах. Он чувствовал, что сейчас Артем будет откровенен. Но педагогическая осторожность, а главное, боязнь неудачным движением разрушить все то новое, что с великим трудом создавал он в характере Артема, останавливали воспитателя.

Только однажды Каменюка, оставшись наедине с офицером, начал было:

— Я хотел вам сказать товарищ капитан… — но не докончил, задохнулся от волнения.

Алексей Николаевич поспешил ему на выручку:

— Да, да, Артем, и я хотел сказать, у нас в отделении еще плохо проходят дежурства…

 

ГЛАВА XXI

Маленькая победа над собой

С военных занятий ребята пришли изрядно усталыми — они «штурмовали» полосу препятствий: с винтовкой в руках перелезали через забор, по тонкой жердочке пробегали над «пропастью», проползали на животе узкий, — только-только втискивалось тело, — туннель, прыгали в глубокую яму и быстро выбирались из нее.

При разборе «операции» Боканов похвалил Ковалева за ловкость и сметку. Сейчас, вспоминая об этом, Владимир с особым усердием чистил винтовку. Капитан сказал, что летом в лагерях они будут ходить в ночную разведку, устраивать походы в лес и горы.

«Надо сегодня же, — решил Ковалев, — взять справочник по топографии и сделать выписки из раздела „Движение по азимуту“. Интересно, есть ли в библиотеке что-нибудь о режиме бойца в походе?»

В прошлое воскресенье первая и вторая роты участвовали в дальнем переходе. Володя плохо подогнал обувь и через час так натер ногу в подъеме, что она нестерпимо горела и, казалось, опухла. На обратном пути от контрольного пункта едва шел. Присел, перемотал портянку. Боль на время утихла, но через несколько минут возобновилась с новой силой. До училища оставалось километра три. Показалась грузовая машина — она подбирала отставших.

— Подвезти? — выглянул из окна кабины подполковник Русанов.

— Нет! — с напускной бодростью ответил Ковалев и быстро зашагал, не хромая. Машина скрылась.

«Все же до училища дошел сам», — удовлетворенно подумал Ковалев, продолжая возиться с винтовкой.

Еще раз проверил действие затвора, поставил на место винтовку и пошел приводить в порядок себя.

Подполковник Русанов как-то сказал им: «Кавалерист, не почистив лошадь, не ляжет спать даже после самого тяжелого перехода, пехотинец сначала почистит оружие, а потом подумает о себе. Не нарушайте этого армейского закона!»

У двери ротной канцелярии старшина раздавал письма:

— Ковалев, вам письмо, — помахал он конвертом. Письмо прислала Галинка. Переписываться они стали недавно, галинкины письма были редки и дружески-сдержанны.

«Володя, — писала она, — в субботу мой день рождения, обязательно приходи, будут ребята из школы. Мама и я ждем тебя и Семена».

Семен был однажды у Богачевых и, как говорила потом Галя, понравился своей простотой и добродушием и ей, и Ольге Тимофеевне.

«Сегодня среда, значит, через три дня, — подсчитал Володя, — но что ей подарить?»

Он побежал разыскивать Семена. Гербов в спальне неторопливо заглаживал складки на брюках.

Приглашение Богачевых он принял со спокойной готовностью:

— Отчего не пойти — пойдем.

Они вдвоем стали ломать голову, — что же подарить?

Положение оказалось трудным: личных вещей у них почти не было. Остановились на том, что Семен подарит «Занимательную химию». Книгу эту он недавно получил на конкурсе лучших химиков училища. Володя же преподнесет общую тетрадь в красивом переплете, привезенную летом из дому. Про себя он решил, что сочинит еще и посвящение в стихах.

Дни до субботы тянулись неимоверно долго, на уроках было еще так-сяк, но два часа свободных после обеда Володя не находил чем заполнить. Читать не хотелось, гулять не хотелось… Интересно, кто будет на вечере, кроме них? До какого часа Сергей Павлович даст увольнительную? Как назло и посвящение не удавалось: лезли глупейшие рифмы — и только отглагольные. Может быть, взять что-нибудь у Фета или Майкова? Нет, это не то — надо мужественное и задушевное, но без птичек и травки.

«Дорогой товарищ, наши встречи…»

И обязательно подвертывается рифма «вечер»! Уж лучше «картечи» или «буйной сечи». Да и не подходит обращение «дорогой товарищ» — официальщина! А тут еще Семен со своими сочувственными взглядами. Молчит, конечно, но когда думает, что Володя не видит, смотрит как на безнадежно-больного. Что он, чорт возьми, предполагает?

— Ты чего, Семка, такой молчаливый?

— Я ничего… Да ты прочитай вот рассказ Генри… помрешь от смеха…

— Неохота читать, — отмахивается Ковалев.

— Ну, давай в шахматы сыграем.

— Нет настроения…

— Дело твое, — покорно вздыхает Семен, и эта покорность еще больше бесит Ковалева.

… В субботу он начал готовиться с утра. Пуговицы, начищенные специально добытой пастой, сияли ослепительно, подворотничок, перешитый трижды, выглядывал идеально ровной, белоснежной полоской. Даже стихотворение вдруг возникло все — именно таким, как хотел. Оно выплыло всеми десятью своими строками на уроке химии и было записано после формулы этила.

Когда лучше обратиться к капитану с просьбой дать отпускной билет?

— Сема, когда? — спрашивает он у друга, и тот понимающе шепчет:

— После обеда.

Худощавый близорукий химик, с длинными цепкими руками, вызывает Ковалева к доске. Он отвечает с таким воодушевлением, что преподаватель одобрительно покачивает головой, еще более щурится, словно греется на солнце и, поставив пятерку, говорит:

— Сожалею, что не принято ставить пять с плюсом.

Но вот, наконец, кончились уроки, возвратились из столовой. Рота выстроилась. Сейчас капитан Боканов скажет «разойдись» и направится в канцелярию, можно будет подождать, пока все разойдутся, и тогда обратиться к нему. В том, что Боканов отпустит его и Гербова, Ковалев не сомневался: Сергей Павлович был у Богачевых и охотно пускал к ним Володю.

Но капитан ждет, когда наступит полная тишина:

— Товарищи, — говорит он, — сегодня вечером в пионерском дворце смотр художественной самодеятельности учащихся города. Будем и мы защищать честь училища и своей роты. У нас есть кое-что уже подготовленное, мы сейчас немного подрепетируем и к 19.00 пойдем во дворец. Туда приглашены рабочие, студенты, легко раненные из госпиталей. Зайдите в клуб — и Боканов назвал три десятка фамилии, среди которых были. Ковалев и Гербов: первый — признанный фехтовальщик училища, второй — гимнаст.

Вот и команда «разойдись». Зашумели, заговорили все, и послышались напутственные возгласы вроде: «Не подводи, братва!», «Покажите там!». Володя стоял, как оглушенный, и Семен с огорчением поглядывал на него, но подойти не решался. «Что же делать?» — в смятении думал Ковалев. Сказать Боканову, что болен, а потом ускользнуть из училища к Богачевым через пролом в дальней стене сада? Нет, все равно вечер будет стравлен мыслью о проступке, да и не в его натуре притворяться и действовать исподтишка.

Прямо заявить капитану? Возможно, Сергей Павлович и отпустит, но потеряет к нему всякое уважение, как к человеку, который подвел роту.

Еще помучившись, Володя решил, что по пути в пионер-дворец он на две-три минутки забежит к Галинке — поздравит ее, передаст подарок, извинится, что не сможет быть у них.

— Ну, пошли в клуб, — решительно позвал Ковалев Семена, и тот, с облегчением вздохнув, взял его под руку:

— Надо постараться на вечере. Как ты думаешь, ведь не провалим?

… Мимо дома Галинки они проходили в сумерках. В окнах столовой Богачевых горел яркий свет. Сейчас Галинка, наверно, кружится по комнатам, помогает матери, а потом подсядет к пианино, и сыграет какой-нибудь марш, когда на пороге появится подружка Зина и товарищи из школы. Подождет его и Семена часов до восьми, а потом скажет оскорбленно Зине:

— Была бы честь оказана!

Будут играть в фанты и заставят Ольгу Тимофеевну петь, а Леньку Добрынина лезть под стол и кукурекать, и тогда Зина шепнет подружке:

— Все-таки это подло не придти, когда пригласили письмом. Как бы они там ни были заняты, военные-перевоенные, но ведь суббота! Я о Семене была лучшего мнения.

Галинка непримиримо передернет плечами:

— Только и света, что в окне! Ребята, давайте играть в «испорченный телефон».

Все это Володя представил настолько ярко, что невольно замедлил шаг и, прощупав под шинелью, за ремнем, тетрадь-подарок, бросил быстрые отчаянные взгляды вокруг — увидит ли кто-нибудь, если он оставит строй, — только забежит и назад? В строю шло человек сто — из всех рот. Впереди шагали, оживленно о чем-то разговаривая, Боканов и подполковник Русанов.

Ковалев весь напружинился, готовый метнуться к тротуару, когда раздался шопот Семена.

— Я думаю — после выступления нас капитан отпустит.

Эти слова подействовали на Ковалева отрезвляюще, Минута была утеряна, строй прошел дальше, и Володя, пересилив себя, почти спокойно сказал:

— Попросим…

И почему-то стало сразу легче, словно тяжесть с себя сбросил. С удивлением подумал, как ему самому не пришел в голову самый простой выход — выступить, а потом пойти на именины.

Семен ободряюще улыбнулся.

В фойе дворца перекатывался многолюдный, разноголосый людской поток. Ребята из ремесленного училища тащили принесенные с собой узлы; пионер, нагруженный деревом из дикта, пробирался к кулисам. Гражданин в пенснэ, сваливающемся с мясистого носа, кричал кому-то отчаянно:

— Зарезали! Альт не явился — зарезали!

Группа ребят протащила ящик, таинственно прикрытый зеленой тканью.

Ковалев сдал свою шинель на вешалку и стал озираться, ища Семена. Вдруг у Володи радостно загорелись глаза: от двери, в меховой шубке, возбужденная и веселая, почти бежала Галинка, таща за руку Зину.

— Володя, здравствуй! Фу-у, запыхались… А мы узнали, что сегодня смотр, и решили, — вы обязательно здесь… надо значит, предупредить, чтобы вы не волновались, мы свой вечер позже начнем. Мама говорит — можно и в девять… Мы сейчас с тобой — к Сергею Павловичу… Сёма, Сёма, иди сюда, ты нужен, подойдем к капитану, и вы попросите, чтобы он вас отпустил после выступления, а мы побежим, у нас гости собираются, а вы потом придете… Ладно?

Они вчетвером устремились к Боканову…

 

ГЛАВА XXII

Комсомольское собрание

Утром Гербов вывесил объявление:

Сегодня в 16.00 открытое комсомольское собрание

ПОВЕСТКА ДНЯ:

Что мешает нам в укреплении дружбы и товарищества

В назначенный час все воспитанники отделения Боканова были в сборе. В чистоте и порядке класса чувствовалась хозяйственная рука Василия Лыкова: он смастерил красивую рамку для «Боевого листка», ящичек для мела у доски, сделал гнезда для чернильниц. Вчера приказал Савве раздобыть керосин и протереть парты, чтобы сияли, словно отлакированные. Василию же принадлежала идея приспособить за классной доской длинную полку и на ней аккуратно разместить шахматы, музыкальные инструменты, фотоаппарат Пашкова и полусобранный радиоприемник Братушкина.

В простенке между окнами висел текст военной присяги, над ним портрет Генералиссимуса товарища Сталина.

Начальник политотдела потеснил на парте Лыкова и Братушкина и сразу слился с классом, стараясь ничем не привлекать к себе внимания. В дверь протиснулся Семен Герасимович, держа подмышкой пухлый портфель.

Год назад Гербов был единственным комсомольцем во всей первой роте, теперь же только в отделении Боканова — девять комсомольцев со стажем от двух до трех месяцев.

К порядку еще не привыкли. При выдвижении кандидатур в президиум каждый старался с места выкрикнуть свое. Наконец, выбрали Гербова, Снопкова и, вопреки правилам, но из уважения к учителю — Семена Герасимовича. Занимая место за столом, Гаршев добродушно пробурчал: «Старый пионер» и глубже насадил пенснэ на переносицу. Председательствуя, Гербов то и дело поглядывал на Боканова, словно спрашивал, правильно ли ведет собрание, не напутал ли?

Снопков, получив тетрадь для протокола, нерешительно вертел ее в руках. Сначала он столбиком переписал фамилии всех присутствующих, это заняло первую страницу. Потом спросил шопотом у Семена Герасимовича:

— Товарищ преподаватель, поля оставлять?

— Оставьте, пожалуй, — неуверенно ответил Гаршев, сам не искушенный в этих делах.

— А что записывать?

— Все, что будут говорить…

— Я не успею, — испугался Снопков.

— А вы главное… Возьмите вот у меня мягкий карандаш, после перепишете начисто…

Доклад делал Боканов. Он привел примеры дружбы великих революционеров, рассказал о значении ее в советской стране.

— Я не стоял бы сейчас перед вами, если бы меня, тяжело раненного, не вынес с поля боя девятнадцатилетний солдат — комсомолец Черкашин. Разрывная пуля раздробила ему пальцы левой руки, но комсомолец нашел в себе силы взвалить меня на спину и ползком дотащить до перевязочного пункта.

Капитан сделал небольшую паузу и решил, что пора переходить к более близким примерам.

— Есть и у нас в отделении дружные пары. Вы сами знаете, как дружны Владимир и Семен… Что ж, никто не отнимает право на личную дружбу. — А вот сплоченного коллектива у нас еще нет. Буду говорить без скидок «на деликатность…» Василий Лыков, например, — изрядный эгоист: заболел Андрей Сурков, положили мы его в госпиталь. А в отсутствие Андрея Лыков занял в спальне койку Суркова (она ближе к печке) и, когда Андрей возвратился из госпиталя, комсомолец Лыков не пожелал освободить захваченного места.

— Я возвращу, — вобрал в плечи короткую шею Василий, чувствуя неловкость под осуждающими взглядами товарищей.

— Мне записывать в протокол, что Лыков возвратит? — тихо спросил у Гаршева Снопков.

Семен Герасимович сделал вид, что не расслышал вопроса, и стал рыться в кармане пиджака.

Я записываю обещание Лыкова, — решительно объявил Снопков. Все рассмеялись. Снопков обиженно надулся, но записал.

— У нас потому нет еще сплоченности, — продолжал Боканов, — что Геннадий Пашков, например, видно, считая себя «избранным», лучше других, любит давать оскорбительные клички и прозвища, называя их «дружеским обливанием». Многие из вас неверно понимают товарищескую спайку. В прошлый вторник кто-то разбил футбольным мячом оконное стекло в зале. Спрашиваю: «Кто?» Все молчат. Вы скажете: «Как же товарища выдавать?» А я отвечу: «У разбившего мужества маловато, и, вместо открытого признания своей вины, он трусливо прячется за спины товарищей».

— Я не прячусь, — оскорбленно поднялся Братушкин, — я уже отложил деньги на покупку стекла.

— В этом случае не деньги важны, — возразил Боканов, — а ошибочное стремление выгородить виновного из ложно понимаемого чувства товарищества. Разве не комсомольский долг, если друг сбивается с пути, помочь ему, честно и прямо сказав: «Ты неправ»?

Ковалев сидел недалеко от окна в своей излюбленной позе — немного боком, левую руку глубоко засунув в карман брюк. Он внимательно, не поднимая глаз, слушал Боканова, но мешал какой-то назойливый стук рядом. Володя, досадуем, повернул голову, Посмотрел в окно и невольно улыбнулся. Его питомец — воробей Гришка — привыкший в этот час получать свою порцию хлебных крошек и воды, выражал недовольство задержкой обеда, долбил клювом раму и устрашающе пыжился.

— Подождешь, ишь разошелся! — повел на Гришку широкими бровями Володя и повернулся к нему спиной.

Боканов кончил говорить и, как это часто бывает, в ходе собрания наступила заминка, — не потому, что не о чем было сказать или не хотелось, а просто никто не решался начать первым, и неловко было за председателя, что вынужден он переминаться с ноги на ногу и взывать:

— Кто желает получить слово? Ну, товарищи, кто выскажется?

Каждый думал: «Пусть кто-нибудь первым выступит» и выжидающе поглядывал на соседа, подталкивая его. Тогда Снопков решительно положил на стол карандаш и встал, расправляя гимнастерку. Он умел выручать в критический момент, и все с облегчением вздохнули. Как всегда, он говорил оглушительно звонко, но со степенными, неторопливыми жестами, словно правой рукой разматывал большую катушку, хотел делать это в лад с речью и отставал.

— Что тут много говорить? Мы должны жить одной семьей и не обижать друг друга. Я в «Боевой листок» статью написал — Савву Братушкина справедливо критиковал, А он после этого перестал и смотреть в мою сторону: «Ты, — говорит, — поступил не по-товарищески». Спрашивается, что же здесь нетоварищеского, если я честно написал, как думаю? У нас в стране все на дружбе построено, и комсомол — это союз молодых коммунистов. Без дружбы в армии не будет сплоченности, а значит и силы. Я кончил.

И Снопков торопливо припал к тетради — записать свое выступление. Теперь ему нужно было только поспевать, желающих говорить оказалось много. Семен Герасимович слушал, слушал, да и сам поднял руку.

— Высшая награда для учителя — ощущать свою близость к воспитанникам, знать, что ты их старший товарищ… навею жизнь. Между нами должна быть большая дружба…

— Хороша дружба, — выскочил Пашков, словно его подбросило пружиной, — вы, Семен Герасимович, вечером со мной задушевно беседовали, — Пашков говорил немного в нос и глотал окончания фраз, — а наутро я домашнее задание подал, ну грязновато немного написано, но терпимо, а вы перечеркнули и написали: «переделать». Всякая задушевность пропадает…

На Пашкова зашумели все разом.

— Нечего сказать, понял задушевность…

— А ты бы хотел поблажку?..

— Скидочку?..

— Чего он выскакивает!

Кто-то сзади потащил Геннадия за гимнастерку, и он плюхнулся на сиденье парты.

— Семен Герасимович, — возвысил голос Гербов, прекращая шум. — Пашков сейчас, не подумав, сказал. Мы знаем: дружба со старшими может быть крепкой. Когда я уезжал из части, сержант Иван Тихонович Погорелов обнял меня и говорит; «Помни, я твой друг…». Продолжайте, Семен Герасимович.

После Гаршева и Лыкова выступил Андрей Сурков. Он быстро взглянул на Володю и решительно сказал:

— По-моему, нужно уметь для товарищей личным поступиться. Я в бюро состою. Дал поручение Ковалеву — выпустить альбом «Фронт и тыл в Отечественной войне». Этот альбом необходим всей роте. А Владимир заявляет: «Делать не буду». «Почему?» «Мне этот вид работы не по сердцу». Разве ж, товарищи, мы должны делать только то, что «по сердцу», а если надо для всех?

— Я полагаю… — неторопливо поднялся Ковалев.

Но Гербов, опасаясь за друга, решительно прервал его, опершись кулаками о стол.

— Товарищ Ковалев, я не давал вам слова.

Володя сел и потер щеку точно таким жестом, как это делал Боканов.

Резолюция была необычной и ее предложил Снопков:

«1. Жить дружно.

2. Комсомолец, нарушивший товарищескую спайку, будет отвечать перед собранием».

Заключительное слово полковника Зорина оказалось самым коротким из всех выступлений.

Он вышел к столу, оглядел всех, словно удивляясь, и, казалось, из-под глубоких надбровных дуг вырвался веселый, теплый луч.

— Вы приняли очень хорошее решение. Но держитесь! Теперь его надо осуществить обязательно! Уверен, вы справитесь с этой задачей, как подобает революционной молодежи.

И хотя как будто все было сказано и Семен объявил собрание закрытым и отчаявшийся Гришка буянил за окном — Ковалеву жаль было, что все так быстро кончилось. Не отдавая себе ясного отчета, почему это так, он чувствовал — произошло что-то очень значительное. Такое же, как в лунном зале, у рояля. Ему хотелось подойти сейчас к Пашкову и протянуть руку мира, сказать Сергею Павловичу самое хорошее слово, проводить до проходной Семена Герасимовича. Но он ничего этого не сделал. Только подумал, задумчиво глядя в сад из окна: «Это я запомню навсегда».

Он не мог бы точно выразить, что именно «это», наверное — класс, председательствовавшего Семена, чудесного «Архимеда», резолюцию Павлика и тихий голос полковника Зорина…

Гришка терял последние силы за окном. Володя открыл окно и стал высыпать крошки, выворачивая карманы брюк.

* * *

На следующий день Боканов и Зорин вместе были в «Доме офицера» на городском партийном активе, и в перерыве, прохаживаясь в фойе, вспоминали комсомольское собрание.

— У вас в классе скоро будет крепкая опора — убежденно говорил Зорин, — только умело используйте ее…

— Семен Герасимович расторопнее меня оказался, — засмеялся Боканов, — во вторник собрал комсомольцев, спрашивает: «Могу я на вас опереться? Вы ведь вожаки!» «В чем опереться, товарищ преподаватель?» «Контрольную класс должен написать только на 4 и 5! Вы за собой всех остальных поведите…».

Зорин довольно усмехнулся:

— Вот, вот… ими только руководи.

— Товарищ полковник, — словно убеждая, а не спрашивая сказал Боканов, — но ведь руководить комсомольской организацией — это не значит превращать ее лишь в исполнителей твоих поручений? Пусть сами учатся выдвигать задачи и решать их! Конечно, посоветовать им, проконтролировать — надо, но не лишать самостоятельности. Верно ведь?

— Верно! — живо отозвался Зорин, — и надо отрешиться от штампа! Скажем, составление плана работы? Пусть — комсорг Гербов спросит у комсомольцев: «Какие у вас пожелания?»— и постарается учесть их. Дел интересных — уйма! Собрать деньги на постройку танковой колонны, подготовить пьесу и показать раненым в госпитале, особенно опекать малышей, поскольку у нас нет пионерской организации… Главное, Сергей Павлович, развить чувство ответственности перед комсомолом и кипучую инициативу. Поменьше словопрений, побольше организованности!

— Да, я хотел с вами посоветоваться… — немного поколебавшись, сказал Боканов — У наших ребят слабо развито чувство личной ответственности за испорченное и утерянное, недоглядели мы тут… Гимнастерку порвал — экая беда: выдадут новую! Учебник изорвал — да ведь их сотни. Почему не футболить банку из-под консервов — собьешь ботинки — починят. Я борюсь с этой беспечностью, но так ли, как надо?.. Пашков, сделал ножом щель в парте — заставил его починить парту. Снопков в коридоре мячом разбил плафон — я на его деньги, что были у меня на хранении, купил новый плафон. Лыков потерял в бане свитер, — я написал его матери письмо с просьбой либо прислать новый, либо оплатить утерянный. Брюки порвал — сам зашей и не думай, что тебе новые тотчас преподнесут.

— Правильно делаете, — одобрительно кивнул Зорин. — А на комсомольском собрании говорили обо всем этом?

— Н-нет.

— А надо, Сергей Павлович! Надо потребовать прямого ответа, до каких пор будет продолжаться эта безответственность? И, как взрослым, сказать: сейчас, когда весь народ напрягает силы для уничтожения врага, наша помощь фронту в том, чтобы на нас-то самих хоть поменьше тратились. В общем, вы меня, понимаете, Сергей Павлович, бережливость — дело всего коллектива, а не только ваше, и этой борьбе следует придать политический характер.

«А ведь прав! — подумал о Зорине Боканов. — Я все к штрафам свел».

— А все же ребята у вас хорошие! — воскликнул полковник.

Сергей Павлович, соглашаясь, кивнул головой.

— Вчера с Пашковым разговаривал — усмехнулся он. — «Почему редко в училищную газету пишете?» — спрашиваю. Пашков побагровел от возмущения: «Мою статью забраковал редактор Ковалев, приписывает мне подхалимаж!» Больше ничего у Геннадия я узнать не смог. Спрашиваю у Ковалева: «В чем дело, Володя, почему ты не поместил заметку Пашкова?» «Да посудите сами, товарищ капитан, он ее начинает словами: „К нам приехала для инспекторской поверки московская комиссия, и мы поэтому должны подтянуться“. Это ведь получается „потемкинская деревня“.»

— Редактор, пожалуй, прав, — засмеялся Зорин. — Мне нравится в Ковалеве, что он имеет собственное мнение… В конце прошлого учебного года — вы тогда еще не были у нас — отделение ваше заартачилось: отказалось писать контрольную по английскому языку; «Нас не предупредили!». Так Ковалев пошел против всех и переборол их. Я тогда еще подумал: «Надо им внушить: быть хорошим товарищем — это вовсе не значит идти всегда на поводу у коллектива». В человеке приятно, когда он говорит: «Я глубоко убежден, я думаю так» — и умеет противиться течению, если оно сносит в сторону.

Зорин помолчал, пригладил рукой петельные вьющиеся волосы и пытливо спросил у Боканова:

— Не кажется ли вам, Сергей Павлович, что Ковалев за последнее время стал сдержаннее?

— Да, пожалуй, вспышки бывают гораздо реже прежнего, — согласился капитан, — но до настоящей сдержанности еще далеко… Недавно заходит он вечером в отделение капитана Беседы книгу свою взять, у Максима Гурыбы. Вошел в класс шумно, не заметил, что капитан у окна стоит.

— Гура, — кричит Максиму, — ко мне!

Капитана Беседу покоробила эта бесцеремонность:

— Кто вам здесь нужен? Почему горланите?

Ковалев вместо того, чтобы извиниться, объяснить, что не заметил офицера, самолюбиво бросил:

— Только не вы! Я не горланю, а говорю!

Алексей Николаевич с трудом сдержал себя:

— Выйдите из класса! Вы позорите честь мундира…

Я заметил в тот вечер, когда произошел этот случай, что Володя чем-то очень расстроен. После ужина ходит один по коридору — бледный, покусывает губы. Спрашиваю у него:

— Что-нибудь произошло?

— Голова болит…

Ночь он, видно, плохо спал. Утром приходит к Беседе (мне потом об этом сам Алексей Николаевич рассказывал), дождался его Володи у дверей класса:

— Товарищ капитан, разрешите в присутствии отделения извиниться перед вами за грубость?

Беседа помедлил с ответом:

— Разрешаю… Но не потому, что мне нужно ваше извинение… все должны услышать, что вы осуждаете свой поступок.

… Боканов и Зорин остановились около перил на площадке — фойе.

— Сергей Павлович! Мы ведь из них знаешь каких коммунистов воспитаем! — мечтательно произнес Зорин, и некрасивое лицо его преобразилось. — Ленин о таких в двадцатом году говорил.

Они помолчали, думая об одном и том же — о будущем… Потом Зорин, словно одергивая себя, не желая поддаться размягчающей мечтательности, добавил:

— Но для этого надо работать очень много и очень вдумчиво…

 

ГЛАВА XXIII

Беглецы

Майор Тутукин легким шагом спускался по лестнице училища. Труба возвестила окончание первого урока. Двери классов распахнулись, и коридоры наполнились топотом ног, детскими голосами, проворным мельканием алых погон.

Увидев офицера, воспитанники на полном ходу приостанавливали бег, прижимали локти к туловищу и, поворачивая голову в сторону майора, так отбивали шаг по кафелям гулкого коридора, будто носки ботинок были полые. Это они называли «рубить строевым» и считали особым военным шиком. Миновав офицера, ребята опять мчались стремглав. Тутукин, отвечая на приветствия, думал удовлетворенно: «У Русанова нет такой четкости…».

Один малыш поздно заметил майора и в растерянности невольно воскликнул:

— Он, здравия желаю!

Тутукин неодобрительно посмотрел на него сквозь очки и прошел дальше, не ответив. В зале своей роты Тутукин вошел в плотное кольцо почтительно расступившихся ребят. Он внимательно оглядел их и, хмурясь, заметил:

— Я вижу, некоторые из вас уже успели сбить каблуки.

Те, кто чувствовали за собой вину, на всякий случай отступили в задний ряд.

— Вы посмотрите, — сделал офицер руками движение, словно раздвигал круг детей, — посмотрите, как аккуратно я вещи ношу. Этот китель мне в армии сшили два года назад, а он новехонький, не то, что гимнастерка у некоторых, — майор покосился на Авилкина.

Ребята оглядели китель, плотно облегающий выпуклую грудь командира роты и, видно, остались довольны осмотром.

— Или вот сапоги — мне их выдали в армии тоже два года назад, а они целехоньки…

— Да еще как блестят! — восхищенно воскликнул Дадико, стоявший ближе других к майору.

— Да еще и блестят, — подтвердил майор.

Тогда ребята стали медленно, словно котята у мышиной норы, ходить вокруг Тутукина, выискивая хоть какой-нибудь изъян в его костюме.

— Разрешите обратиться, товарищ майор, — сказал, наконец, Павлик Авилкин.

— Пожалуйста…

Указывая на очки майора с надломленным, но старательно перевязанным ушком, Павлик спросил током, каким обычно произносят: «Ага, попался!».

— А очки вам в каком году выдали?

Майор не успел ответить, потому что в это время подошел старшина роты и, к удивлению ребят, нарушив субординацию, прошептал что-то на ухо Тутукину, Командир роты побледнел и тихо спросил:

— Когда?

— После завтрака… — ответил старшина, и они вместе ушли в ротную канцелярию. Там старшина виновато сказал:

— Не ожидал от них этого, товарищ майор…

— Так Гурыба и Самсонов?

— Так точно, Гурыба и Самсонов. И куда они могли сбежать?

Тутукину почему-то припомнилась сцена, которую он видел в коридоре училища на днях. Максим стоял на спине Самсонова и, демонстрируя свою образованность, старательно вписывал запятую в плакат, хотя никакой запятой там и не нужда было.

Офицер посмотрел в окно. На плацу училища старшие воспитанники обучались верховой езде.

Тутукин хотел вызвать из дома Беседу, который сегодня был выходным, но раздумал и резко повернулся к старшине.

— Немедленно возьмите коня и отправляйтесь на поиски, без детей не возвращайтесь, — жестко приказал он.

Старшина ушел. Майор, нервничая, стал ходить по комнате. Начинался острый приступ угрызений совести. Может быть, он действительно погорячился позавчера и поступай необдуманно?

Малыши отделения Беседы в воскресенье затеяли игру «в Сталинград». Они забаррикадировали класс и в течение целого часа отбивали атаки трех остальных отделений роты. Бумажки, пущенные резинками, жужжали, как шмели, бой часто переходил в рукопашную схватку. Но все атаки были отбиты и «войска» Каменюки, даже перешли в наступление.

Начальником штаба Артема был Максим, а Самсонов ординарцем. Когда наступило затишье, Каменюка выстроил «батальон». К своей фуражке он прикрепил ветку из бронзы от какого-то старого канделябра. Через плечо Артем перебросил полотенце, завязал его на бедре и стал выдавать картонные медали «За оборону 4-го отделения». Каждому награжденному Артем проникновенно пожимал руку. Особые знаки «За исключительную храбрость» были вручены Самсонову и Гурыбе, у которого на носу красовалась свежая ссадина. В это время и появился гневный Тутукин.

— Что за профанация! — гремел он, наступая на старшину, тоже только что пришедшего и, конечно, не причастного к бою. Затем майор отнял все «награды» у Каменюки, Гурыбы и Самсонова, приказал привести комнату класса в порядок, а с капитаном Беседой имел отдельный разговор.

Воспитатель заявил командиру роты, что ничего особенно-дурного не видит в этой игре, что требовать от детей образа жизни пожилых людей, страдающих одышкой, нельзя и никакой профанации нет в том, что Максим раздавал картонки. Тутукин начальственно повысил голос и приказал «прекратить безобразия» и навести порядок. Капитан, оставшись один, долго сердито попыхивал трубкой…

* * *

В поисках пропавших старшина обшарил чердаки, подвалы, все уголки училищного сада, заглядывал в водосточные люки, расспрашивал воспитанников. Никто ничего подозрительного не замечал в эти дни. Только Авилкин сказал, что вчера в столовой приметил, как Самсонов отсыпал в мешочек соль из солонки, но не придал этому никакого значения: кто ж не знает, что Самсонов любит делать запасы. Старшина дал телеграммы на ближайшие железнодорожные станции, а сам, сев на коня, поехал улицами города, спрашивая у прохожих:

— Не видели вы двух маленьких суворовцев?

Их видели часа два назад на соседней улице, потом на окраине города, где они вброд переходили речку, хотя недалеко был мост, потом — возле мельницы. У подножья мельницы старшина заметил небольшую горку земли, набросанную, видно, наспех руками, и деревянный крестик на этой горке. На крестике чернильным карандашом (старшина мог дать голову на отсечение, что рукой Гурыбы) было написано:

«Могила неизвестного кузнечика».

От мельницы старшина немного проехал по дороге и свернул к хате, стоявшей в стороне. На порог вышла молодая женщина с грудным ребенком.

— Гражданочка, вы не видели сегодня двух маленьких суворовцев?

— Как же, видела, — бойко ответила женщина, — один такой белесенький, ну, сущий кролик, а другой головатый, с носом покарябанным — они около нашей хаты сидели, хлеб с маслом кушали, я еще у их спросила: «Водицы, детки, не хотите?» А тот, что с носом облупленным, говорит: «Мы не дети… В походе, говорит, лучше воду не пить, пота меньше, говорит, выходить будет…» Я еще подумала: «Ишь ты, махонькие, а правила военные знают».

«Так, может, молочка выпьете?» — это я спрашиваю. Они подумали, а беленький говорит: «Молока можно… Молоко, говорит, потом не выйдет». Выпили и пошли вон той дорогой, на Алексеевку.

В сумерках, около Алексеевки старшина повстречал старика, ехавшего на телеге.

— Ты, служивый, не из Суворовского? — спросил тот.

— Из Суворовского…

— Два мальчонка ваших в хате у меня… Прибились…

— Старик повернул телегу назад и стал рассказывать дорогой:

— Зашли они во двор к нам. Я спрашиваю, — вы, мол, куда? «К дяде в город», — отвечают, а по глазам вижу — плутуют. Потом познакомились они с моим внуком Павкой, стали играть да не утерпели, сказали ему, что из Суворовского убегли. Павка им говорит: «Я сейчас, воды только напьюсь» — и ко мне, разговор передал. Я гляжу в окно, что за чудо? Мальчонки-то, словно зайцы, петляют. Покружат, покружат, а потом нагнутся и чем-то землю посыпают. «Это они табаком след, — объяснил Павка, — чтобы с собакой не нашли…» Ну я, путешественников-то уговорил: «Оставайтесь, говорю, переночевать». — Они сейчас спят, а я подался к вам, — упредить…

* * *

Начальник училища сидел за массивным письменным столом. Впервые Гурыба и Самсонов были в служебном кабинете генерала. Часы в высоком стеклянном футляре пробили половину — казалось, деревянный молоток упал на медь. Позади, генерала, на огромной, во всю стену карте, нарисованы красные стремительные стрелы с надписями фронтов.

— Ну-с, — поднимая на беглецов глаза, строго спросил генерал, — вы куда бежали?..

Ребята молчали. Им казалось, что на них укоризненно смотрят книги из шкафа, генералиссимус Суворов с широкой голубой лентой через плечо.

— Да вы не кривите душой, прямо мне скажите, по-суворовски, куда вы бежали?

Максим виновато покосился на ряды разноцветных планок на груди генерала и тихо сказал:

— Нам поиграть хотелось…

— Тэ-эк, — протянул генерал, — значит, плохо вам в училище, не любите вы его?

— Любим! — в один голос ответили Самсонов и Гурыба.

— Так зачем же убежали?

— В приключения поиграть, — будто в разведке мы, — опустил голову Максим.

Генерал притушил затеплившуюся было в глазах добрую улыбку.

— А как у асса дело с русским языком? — спросил он у Самсонова.

— Теперь успеваю… И тетрадь чистая, — похлопал белыми ресницами Сенька, а губы сами собой стали расползаться в широкую улыбку.

— Ну-ну, — добродушно произнес Полуэктов, но тотчас, спохватившись, строго нахмурил брови — Вот что, товарищи воспитанники, вы нарушили воинскую дисциплину, совершили самовольную отлучку, и поэтому я вас накажу. Две недели вы не будете ходить в город. Идите!

— Слушаюсь, идти! — в один голос ответили они, ловко повернулись кругом, щелкнули каблуками и плечом к плечу пошли к выходу. Сзади гимнастерки их задиристо приподнимались, словно хвосты у молоденьких петухов.

Генерал, оставшись один, раскрыл настольный блокнот и записал:

«Вызвать старшего преподавателя физкультуры — поручить организацию игр. Тутукину — об этом же…».

И закурил папиросу, чему-то улыбаясь.

* * *

После вызова к генералу Максим и Сенька твердо решили побегов больше не устраивать, но излюбленным местом уединения избрали дальний угол, училищного двора — за конюшнями и садом. В солнечные дни прачки вывешивали здесь для просушки белье, и тогда казалось, ветер раздувает белые паруса, если же развешивали майки — клин походил на васильковое поле.

Лучшего места для игр нельзя было и придумать. Во-первых, никто из офицеров не догадывался заглянуть сюда, и можно свободно испытывать свой реактивный снаряд из трубки, начиненной целлулоидом.

Во-вторых, внизу кирпичной стены, выходящей на пустырь, были сделаны узкие прорези, похожие на амбразуры, и если поглубже продеть в них руку, дотянешься до щавеля. А как приятно после обеда пожевать еще и кисленький щавель! Язык долго кажется шероховатым, и щиплет уголки губ.

В-третьих… Можно было бы перечислить еще множество достоинств этого укромного места, но Максим и Сенька кратко рассказали Илюше о своих владениях и для начала предложили поиграть в разведчиков. Илюша был здесь впервые. Его привели только после того как он поклялся «свято хранить тайну».

… Поиграли в разведчиков, вдоволь наползались и прилегли в ложбине отдохнуть. Ярко светило солнце. Было очень тепло и тихо. В синем высоком небе застыло белое облако. От земли шли теплые, весенние струи, набухли почки деревьев.

— Вчера мы с Сенькой сидим на скамейке в саду, — нарушил молчание Максим, — а мимо майор Веденкин идет. Мы встали, поприветствовали, как полагается, а он сел рядом, на скамейку.

— Вблизи не строгий, — ввернул Сенька.

— Ну, о том, о сем поговорили, — продолжал Гурыба, — он спрашивает меня: «Как ты думаешь, почему у нас в Советском Союзе столько героев?» «Ясно, — говорю, — потому, что мы самые бесстрашные». «Это правильно, — он мне отвечает, — но ведь во время „Ледового побоища“ русские тоже бесстрашно дрались и врагов побеждали, а все же героев тогда меньше было? У нас — каждый герой».

— Это верно, — страстно воскликнул Сенька, — да мы б, если б на фронт попали, мы б этим фрицам! — Он потряс кулаком и с недетской болью сказал: — Они моего папу убили, Лену-сестрицу в Германию угнали…

Дети примолкли, каждый вспоминал о своем горе. Кошелев покусывал стебелек травы, и глаза его смотрели серьезно и печально.

— Сейчас героев у нас много потому, — сказал, наконец, он, — что мы Советскую родину защищаем. Такой ни у кого еще не было. У англичан — родина, и у американцев, и у французов, но трудящимся там жизнь плохая, а богачам — пожалуйста! И мы свою родину сильнее всех любим.

— Верно, — обрадовался Максим, — и майор Веденкин так говорил.

— Так это он мне объяснил, — просто признался Илюша.

— А я думал, ты сам, — разочарованно протянул Гурыба.

Издали донесся сигнал: «Бери ложку, бери бак…» Труба играла весело, обещающе. Ребята стали поспешно отряхиваться, расправлять гимнастерки.

После обеда Алексей Николаевич сказал, что пойдет с отделением на прогулку — через рощу к речке. Выйдя за город, ребята продолжали путь без строя, окружив Беседу галдящим кольцом. Со звонким криком бегали наперегонки, перекликались, подражая птицам, притаскивали камушки красивой расцветки, пойманных жуков, желтые цветы «мать и мачеха» и голубые перелески.

— Товарищ капитан, а сколько крыльев у жука?

— Товарищ капитан, чем стрекочут кузнечики?

Воспитатель едва успевал отвечать на вопросы, рассказывать, что ворона гнездо делает плоское — ротком, а сорока — круглое с крышей, что через месяц появится красавица-бабочка — траурница, словно сделанная из коричневого бархата с голубыми пятнами.

Давно ли Дадико, выбежав во двор без шапки, встретил Беседу радостным докладом: «Товарищ капитан, скворцы прилетели!», давно ли мастерили скворешни и разбивали клумбы, а вот уже наступила теплынь, пора футбола, велопрогулок, а там, гляди, и купанья.

Они поднялись на пологую гору. Внизу змеилась река, темнела редкая, молоденькая роща. Правее рощи растянулись колхозные фруктовые сады, окутанные легкой зеленоватой дымкой. Зяблики с лиловой манишкой, в голубых колпачках, звенели тонко и часто: пинь-пинь, пинь-пинь.

Каменюка и Кошелев, возбужденные беготней, остановились недалеко от воспитателя. Он подозвал их к себе.

— Видите — тропинка в садах вьется? Да вы не туда смотрите! Вон, между деревьев… На что она, по-вашему, похожа?.

Мальчики стали сосредоточенно вглядываться вдаль.

— На кривую саблю! — решительно сказал Артем.

— А мне кажется, на ленту, — застенчиво предположил Илюша.

Снова все собрались вокруг офицера, наперебой подыскивая сравнения. Этот разговор Алексей Николаевич начал не случайно. Недавно он обнаружил, что некоторые из его ребят равнодушны к природе, не понимают ее.

— Кто из вас читал рассказы о природе? — спросил воспитатель обступивших его детей, но все молчали, и только Каменюка презрительно бросил:

— Про природу я не люблю. Это только девчонки любят.

— Очень плохо, — огорченно сказал Алексей Николаевич, — что не любишь родную природу. Разве можно не любить красавицу-березку, нашу ковыльную степь, дремучие леса, многоводные реки? Ты ведь их будешь защищать. Военный человек должен особенно дружить с природой, и тогда она станет его первой помощницей.

Воспитатель решил передать содержание письма Тургенева к Полине Виардо, но от своего лица.

— Прежде чем лечь спать, — начал он, — я каждый вечер делаю маленькую прогулку по двору. Останавливаюсь, прислушиваюсь… Вчера я услышал шум крови в ушах и дыхание; треск кузнечиков; их было четыре в деревьях на дворе. От времени до времени падала капля с легким серебристым звуком. Ломалась какая-то ветка, кто сломал ее? Вот глухой звук. Что это? Шаги по дороге или шопот человеческого голоса? И вдруг над самым ухом тоненький зуд комара…

Боясь проронить слово, дети притихли, напряженно слушали воспитателя, удивляясь тому, что сами не обращали раньше внимания на всё, о чем он рассказывает.

— А вы знаете, что такое ночь в военном значении этого слова? — загадочно спросил капитан — Нет? Ночь для нас означает: огонек спички светит за полкилометра, как яркий фонарь. Хочешь увидеть силуэты, — припади к земле… Вот мы с вами летом, в лагерях, пойдем в ночную разведку — и вы узнаете, как важно разбираться в звездах и ветре, деревьях и тропках.

— А как не заблудиться ночью в лесу, расскажете? — вырвалось у Максима.

— Обязательно! — пообещал Алексей Николаевич. — Давайте сейчас вслушаемся в звуки, — предложил он, — интересно, кто что услышит?

Вдали играл духовой оркестр, коротко прозвенел трамвай, где-то пели задорную песню молодые голоса. Донесся едва уловимый плеск весел о воду.

— Я слышу, — тихо сказал Каменюка, — как птицы рассекают воздух крыльями…

— Ты услышал очень важное, — удовлетворенно кивнул головой капитан. — Это не всякий может…

 

ГЛАВА XXIV

За чашкой чая

В работе первой заповедью майора Веденкика было; «Прежде всего — подготовка уроков, все остальное — потом». Это обдумывание завтрашнего урока доставляло Виктору Николаевичу особенное удовольствие.

Казалось бы, с годами дело должно было упроститься, свестись к несложному и недолгому подбору фактов, но так могли полагать лишь педагогические чинуши. Пусть тема изучалась десятки раз, пусть сегодня надо дать ее в нескольких параллельных классах, — все равно, не может быть уроков однообразных, похожих один на другой, искусство не терпит скучного повтора, и, если искания молодости остались позади и пришла зрелость, — значит, появились и новые поиски, еще более мучительные в своей сложности.

Веденкин был неистощим в исканиях. Он то проводил киноурок о Суворове, то сооружал с ребятами макет Куликова поля, приглашал на Исторический кружок машиниста, что вез Владимира Ильича в 1917 году, затевал переписку с автором книги о герое-комсомольце, с воинами фронтовой гвардейской части, составлял с ребятами альбом «10 ударов Красной Армии» и помогал выпускать журнал «По суворовскому пути»…

Продумав урок, Виктор Николаевич достал топографическую карту, цветные карандаши и стал наносить на карту условные обозначения: во вторник надо было сдать полковнику Ломжину задание по тактике. В стекла окна бил весенний дождь. Смеркалось. Веденкин зажег настольную лампу, приоткрыв дверь, заглянул в соседнюю комнату.

Жена примостилась на диване с дочкой; они поджали ноги, укрылись до пят серым пуховым платком и, тесно прижавшись друг к другу, читали сказки Андерсена. Виктор Николаевич тихо возвратился к своему письменному столу.

Кто-то позвонил на парадном. Виктор Николаевич пошел открывать. Он возвратился с Беседой и Бокановым.

— Вот хорошо, что зашли, — обрадованно говорил Веденкин, — чайку попьем…

— Да мы на минутку, — слукавил Беседа. — Шли мимо и решили заглянуть..

— Ну, и превосходно… Познакомься, Таня, — мои товарищи.

Татьяна Михайловна встала, протянула руку. На ней было темновишневое платье, очень шедшее к её черным волосам. Извинившись, она ушла укладывать дочку.

Боканов и Беседа сияли шинели и осмотрелись. Обстановка большой комнаты была очень скромная. Чувствовалась пустота еще малообжитого места. На одной стене висело круглое зеркало, половину другой занимала карта Европы с флажками на булавках и разноцветными шнурами, в книжном шкафу не все полки были заполнены.

Виктор Николаевич опасливо оглянулся на дверь в спальню и шопотом сказал:

— На буфет деньги отложил… Но это сюрприз — и огласке пока не подлежит…

Татьяна Михайловна уложила Надю и хлопотала у стола. Вспомнила, как накрывала стол до войны, и немного расстроилась.

— Ничего, Танюша, — словно прочитав ее мысли, весело произнес Веденкин, — наживем!

Она улыбнулась благодарно, соглашаясь. В комнате была та безупречная чистота, которую вносит любовная хозяйственность женщины — белоснежным кусочком марли, скрывающим одежду в углу, занавеской на окне, кокетливой дорожкой на комоде.

Офицеры подошли к карте и, передвигая флажки, стали оживленно обсуждать Висло-Одерскую операцию и план окружения Берлина. Все сходились на одном — дни немцев сочтены.

Когда же Татьяна Михайловна налила в чашки чай, разговор, — как это всегда бывает между людьми одной профессии, увлекающимися ею, — перешел на темы, самые близкие им.

— Я когда ехал сюда, — сказал Боканов, — с надеждой думал: «Вот бы умному человеку написать книгу „Наука воспитывать“… И суворовским языком изложить основы этой науки».

— Недоброй памяти гражданин Стрепух сказал бы: «Ей нету», — смешливо прищурил глаза Беседа. Стрепуха с месяц назад, к его большому удивлению, демобилизовали.

— Хотели иметь педагогический «решебник»? — иронически посмотрел Веденкин на Боканова и растопыренной пятерней отбросил со лба прядь светлых волос.

— Нет, почему же… — покачал головой Сергей Павлович, — но нечто похожее на справочник воспитателя. Конечно, каждый наш воспитанник — этот маленький Человек — ставит перед тобой неповторимую задачу, и для решения ее нужно не только знание законов воспитания, — а они есть, есть эти законы, — но и какой-то врожденный такт, тончайшая интуиция, а главное — вера в человека и уважение к нему… Но при всем этом существует ведь тысяча раз повторенный и оправдавший себя опыт… Надо дать слитки его…

— Это правильно! — подхватил Беседа, — и потом ни в коем случае нельзя сводить дело к муштре. Ведь мальчишки ж они, а не «фрунтовые» солдаты. Ну, требуй, но меру знай! Вот мой ротный — ярится, жмет, возмущается: «Не пойму, военное дело здесь главный предмет или нет?» А яснее-ясного, что главный предмет и здесь — русский язык… да арифметика. И потом — поменьше нудных «моралитэ», помилосердствуйте! — Алексей Николаевич умоляюще потряс над головой руками, развеселив всех.

Боканов, Веденкин и Беседа сдружились быстро. Их сроднили одинаковое отношение к труду воспитателя, вечная неудовлетворенность достигнутым, стремление подойти к решению вопроса с какой-то новой стороны. Но у каждого из них были свои увлечения и слабости. Веденкин тайно писал методику истории; Беседа дома, в свободные часы, мастерил стулья из прутьев и обучался игре на аккордеоне по самоучителю; Боканов, с присущим ему упорством, изучал английский язык и, подхлестывая себя, уже купил у букиниста «Домби и сын» в подлиннике.

Различие характеров сказывалось в каждой мелочи, даже в том, как играли они, например, в шахматы.

Боканов сидел над доской насупившись, долго обдумывая каждый ход, и ставил фигуры твердо, будто вдавливал их. Он никогда не брал хода назад, никогда, даже, казалось бы, в самом безнадежном положении, не сдавался, а, проиграв, стремился к реваншу и удваивал внимание.

Веденкин любил делать ходы быстро, громоздил одну комбинацию на другую, создавал острые положения, фигуры противника сбивал со свирепым стуком, а, замыслив хитрый план, притихал и, небрежно подталкивая одним пальцем свою какую-нибудь безобидную пешку, добродушно приговаривал: «пешки не орешки», — краешком же глаза зорко посматривал на тот участок шахматного поля, где предполагал нанести основной удар. В хорошем положении Веденкин взбирался на стул коленями и, подперев голову рукой, смаковал близкую победу. Решившись, назидательно произносил: «нус — по-немецки орех» и делал важный ход. Но, ошибившись, ожесточенно ерошил волосы, ругал себя балдой и сапожником и, продолжая игру кое-как, легко проигрывал партию.

Беседа, проиграв, самолюбиво мрачнел, курил трубку за трубкой и отказывался от повторной партии.

Каждый из них имел своего конька, который помогал ему въезжать на крутую педагогическую горку.

У Беседы этим коньком было умение мастерить планеры, какие-то перекидные мосты необычайной конструкции, самоходные орудия величиной со спичечную коробку, и в отделении Алексея Николаевича вечно что-то сооружали: пилили, измеряли, сверлили, скрепляли.

Веденкин отличался осведомленностью о событиях на фронте и хорошо разбирался в международных отношениях. Он всегда знал самые свежие новости, помнил имена командующих фронтов и армий, президентов и премьер-министров чуть ли не всех стран, названия партий, политических течений и газет. В конце урока он часто оставлял несколько минут для ответов на вопросы.

Боканов — великолепный стрелок — организовал в роте кружок «снайперов», и высшей наградой за удачную стрельбу ребята считали разрешение почистить и собрать личное оружие капитана.

Конечно, у каждого офицера было много и других навыков и способностей, но эти оказались именно той «липучкой», на которую особенно охотно летели ребята в часы отдыха.

…— Мы часто сводим свою роль, — не спеша раскурил папиросу Боканов, — к фиксации дурных поступков, в лучшем случае боремся с ними, а ведь надо прививать, именно прививать, лучшие качества и предупреждать нежелательное. Вы согласитесь со мной, Виктор Николаевич, — обратился он к Веденкину, — что нет такого ребенка, у которого совсем отсутствовали бы положительные черты характера, благородные потенциальные силы? У одного их больше, у другого меньше, но они есть у каждого. И моя задача, как воспитателя, в том и состоит, чтобы выявить в ребенке главное, существо его натуры и, опираясь на это главное, развивать остальные качества или придать новые. Плохих детей нет! Я в этом твердо убежден! Есть дети, исковерканные воспитанием или средой, и только в очень редких случаях эта испорченность непоправима. Обнаружить доброе начало, самого ребенка убедить — «ты хороший, я в тебе не ошибусь» — это не всегда легко, но это — ключ воспитания. У одного главное — мальчишеская гордость, у другого — нежные сыновьи чувства, у третьего — бесстрашие в виде этакой бесшабашности, ухарства. Вот подумать… раз в полгода все мы — воспитатели и преподаватели — пишем характеристики на них. Скажем, о Владимире Ковалеве написали характеристики десять обучающих его преподавателей. В их оценке, конечно, много общего, но в каждой характеристике есть хоть одна черточка, замеченная только данным учителем. Почему? Да потому, что Ковалев, как личность, предстал какой-то одной стороной Семену Герасимовичу — и совершенно иной вам, Виктор Николаевич. И Семен Герасимович говорит — грубиян, а вы говорите — славный юноша. И вы оба правы — да, славный юноша, но порой превращается в грубияна. В лицее Гоголю за поведение единицу поставили «за неопрятность, шутовство и неповиновение», но могу ли я быть уверенным, что мой Снопков, которому следует дать такую же аттестацию, не таит в себе замечательных, не раскрытых нами качеств?

— А все же, что главное в натуре Ковалева? — спросил Беседа.

— Желание стать образцовым офицером! — уверенно ответил Боканов. — И он считает, что добьется этого, если будет походить на отца.

— Их лучше всего изучать во время игры, — сказал Виктор Николаевич. — Здесь натуры особенно раскрываются. Они забывают о наблюдающих глазах, становятся самими собой. Между прочим, ваш Артем, — повернулся Веденкин к Алексею Николаевичу, — в играх щепетильно-честен, он не утаит очко, не передернет, но любит верховодить, орать, разоряться. А Павлик Авилкин вечно хитрит — обмануть старается… Но у Рыжика есть еще и такое качество — он самолюбив! — «Что я хуже всех в классе?» И желая доказать, что не хуже, готов даже на самопожертвование.

— Это верно, — согласился Беседа.

— У меня с ним тайный уговор, — улыбнулся Веденкин, — если он заерзает на парте, я молча перекладываю тетрадку для записи дисциплинарных взысканий с правой половины стола влево. Опять заерзал — кладу тетрадь около классного журнала, и это последнее предупреждение, за которым должна следовать неприятная запись. Но до этого еще не доходило. Главное же, все происходит молча, в чем дело, знаем лишь мы вдвоем, и я не расходую лишнего времени, не отрываюсь от изложения урока.

— Да, кстати, чтобы не забыть, — обратился Беседа к майору, — ведь Кошелев-то мне так и не доложил о своем проступке.

— Что за проступок? — удивилась Татьяна Михайловна, у которой от посещения Илюши осталось самое приятное воспоминание.

— Виктор Николаевич вам лучше расскажет…

— Ничего особенного, но дело принципиальное, — нахмурился Веденкин. — На уроке у меня Кошелев пытался читать постороннюю книгу, — к слову говоря, это на него не похоже. Я приказал: «После урока доложите своему офицеру-воспитателю, что получили от меня замечание»… «Слушаюсь доложить»… Проходит два дня. «Воспитанник Кошелев, вы мое приказание выполнили?» «Никак нет»… «Почему?» «Забыл!», — а сам боится глаза поднять. Видно, решил, что я не вспомню о своем требовании. «Доложите сегодня же и, кроме того, о невыполнении моего приказания». «Слушаюсь»… Проходит еще два дня. «Воспитанник Кошелев, вы доложили?» Молчит. «Я спрашиваю, вы мое приказание выполнили?» «Нет» «Почему?» Молчит и начинает слезы ронять. И на этот раз доложить, видно, духу не хватило. Теперь придется строго наказать. Я думаю попросить Тутукина, чтобы сократил ему срок летнего отпуска дней на пять.

— Ну, зачем же быть таким вредным? — неодобрительно посмотрела на мужа Татьяна Михайловна. — Ведь ты, насколько я помню, говорил мне даже, что Илюша — твой любимый воспитанник.

— Вот в том-то и дело! — возбужденно воскликнул Веденкин. — Кто скажет, что я не вправе иметь любимых? А раз любишь — ничего не прощай, требуй больше, чем с кого бы то ни было!

— Тяжеловатая любовь, — засмеялась Татьяна Михайловна, но в ее смехе слышалось согласие.

 

ГЛАВА XXV

Честь училища

И все же успеваемость и отделении Беседы продолжала оставаться низкой. Лишь недели на две хватило у ребят нового подъема после вторичного посещения генерала; почти исчезли двойки, Самсонов получил первую тройку по русскому языку. Но прошел порыв, и снова посыпались плохие оценки. Не помогли ни наказания ленивых, ни увещания беспечных. Обиднее всего капитану было то, что могли бы успевать все. Но двойки возникали сразу вслед за пятерками, исчезали сегодня, чтобы завтра с необыкновенной легкостью появиться вновь: у Авилкина — по лености, у Самсонова — из-за беззаботности, у Каменюки — по настроению. Выработался какой-то особый «стиль»: припасали силы к финишу четверти, чтобы как-нибудь придти на тощих тройках. По-своему решали, что победителей судить не должны. Даже Максим Гурыба увлекся созданием летательного аппарата, в котором двигателем должен быть черный жук, и стал заниматься гораздо хуже.

В поисках способа, каким можно было бы заставить отделение учиться в полную силу, Алексей Николаевич обратился за помощью к Боканову. Вместе разработали они план наступления. Главный удар должен был нанести комсомол первой роты. Беседа привел к себе в класс Ковалева.

— Вы утверждаете, — обратился капитан к своим ребятам, — что всем успевать невозможно? Вот спросите у воспитанника первой роты, почему в их отделении нет отстающих?

Беседа холодно посмотрел на класс и вышел, плотно закрыв дверь, словно подчеркивая этим нежелание вмешиваться в их личные дела.

Ковалев начал сразу с главного, без всяких подходов к вступлений:

— У нас все успевают потому, что много работают, честно относятся к своим обязанностям…

— У вас ум развитый! — ввернул Авилкин, знающе поматывая головой.

— А вы что — недоразвитые? Умственно отсталые? — язвительно спросил Ковалев. — Вы что, хотите, чтобы первая рота вас как лодырей к себе даже близко не подпускала? Вы думаете, можно училище позорить — и вам сойдет? Так мы не позволим! Мне ребята поручили сказать — если за эту неделю не выправите успеваемость, вход в нашу роту для вас закрыт. И на все училище прославим — в четвертом отделении пятой роты люди без чести и совести! Дармоеды просто! Напишем о вас в Ставропольское училище и в «Пионерскую правду». На весь Союз опозорим!

Почему Володя выбрал для оповещения именно Ставропольское училище, он и сам бы не смог объяснить, но слова его произвели нужное впечатление.

Ребята сидели нахохлившись. Они никак не ждали такого оборота разговора. Если бы эти же слова произносил воспитатель, это было бы неприятно, но естественно. Офицер просто отчитывает, нагоняй дает и будет еще не раз отчитывать и давать нагоняй — такая уж его обязанность. Но слышать это от Ковалева — совсем другое.

— От имени отделения заявляю, — оскорбленно поднялся Илюша Кошелев, — что честь у нас есть…

— Посмотрим! — недоверчиво бросил Володя, и на этом разговор закончил. Но в классе, после его ухода, еще долго было шумно.

— Купить хотят! — предостерегающе крикнул Авилкин, но его голос потонул в возбужденных возгласах.

— Мы что ж, хуже всех? — вскочил на парту Максим.

— Если захотим — докажем, — поддернул его Дадико, становясь на парту рядом.

— Тише! — вышел к столу Каменюка. — Кто как, а я, вот провалиться мне на этом месте, меньше четверки теперь получать не буду.

— По русскому не получишь! — пискнул Самсонов.

— Не получу? — грозно спросил Артем, надвигаясь на Сеньку плечом.

— Получишь, — быстро согласился Сенька.

— Ребята, — старался перекричать всех Кошелев, — ребята!

Шум немного смолк.

— Я от имени отделения слово дал, — так, значит, все решили! Возьмемся?

Голосовать, подняв руку, еще не умели, поэтому просто закричали разом, как кричали далекие предки на вече:

— Возьмёмся!

…Три дня прошло без единой двойки. Беседа ходил, потирая руки от удовольствия.

На четвертый день подвел Авилкин. Нина Осиповна вызвала его к доске:

— Пьюпл Авилкин, анса зё фолоуин квесчен… (воспитанник Авилкин, ответьте на следующий вопрос.)

По всему видно было, что Авилкин урока не учил, но он сделал мину человека, который заранее знает о замысле «срезать» его, и поэтому, не желая быть жертвой преподавательской придирчивости, предпочитает молчать.

Маленькая, с точеным лицом и неспокойными руками, преподавательница английского языка, первый год работавшая с детьми, решила, что и впрямь Авилкин, может быть, думает, что она нарочно задает ему трудные вопросы, и предложила еще два полегче, но и они, конечно, остались без ответа. И уже улыбочка напускной обиды заскользила по губам Павлика, и он готов был всем видом показать, что «англичанка» придирается, и вызвать тем поддержку общественного мнения, — когда с задней парты раздался чей-то настойчивый шопот:

— Авилка, думай!

Павлик стушевался, съежился и, получив двойку, пошел, виновато помаргивая, к своей парте, сопровождаемый осуждающим шопотом:

— Подвел, Авилка…

— Эх, ты…

В перемену, как только вышла за дверь учительница, Павлика окружили возбужденные ребята.

— Вы чего пристали! — зло огрызнулся он, ища хоть один сочувствующий взгляд.

— Слушай, Павлуша, — сказал твердо Дадико, — если ты еще раз подведешь отделение, ты мне не друг.

Авилкин хотел послать его к чорту, сказать, что он и не нуждается в таких друзьях, что он и сам знает, как нужно отвечать, и много таких друзей найдется, но увидел столько недружелюбных глаз, что пробормотал, ни на кого не глядя:

— Ну, чего пристали? Выучу… — Неохотно волоча ноги, он поплелся из класса.

За доской с нестертыми английскими словами собралось человек десять.

— Братва, — строго сказал Каменюка, — генерал нашим капитаном недоволен.

Откуда это он узнал, было совершенно непонятно, — то ли подслушал разговор старших, то ли сам что-нибудь заметил.

— Недоволен! — значительно повторил Артем.

— Почему?

— Чего врешь!

— Верно вам говорю — из-за нас недоволен. Говорит капитану: «У вас дисциплина плохая, успеваемость плохая, класс грязный; если так дальше будет — разжалую». Насчет разжалованья Каменюка добавил для большего впечатления.

— Да ну! — побледнел доверчивый Мамуашвили.

— Верно говорю, — мрачно посмотрел на товарищей Артем. — Ну, вот что, — решительно распорядился он. — Кошелев и Гурыба, утром до подъема встанете — класс уберете, я проверю… Ты, Самсонов, правила по грамматике учи, а я на Авилку нажму, — он у меня английский выучит. Если кто дисциплину нарушит, капитана нашего подведет. Понятно?

Во время ночного дежурства по роте Алексей Николаевич имел обыкновение часа в три обходить спальни. Сейчас, выйдя для этого из дежурной комнаты, Беседа с удивлением заметил яркий свет, пробивающийся из-за неплотно прикрытой двери его класса. Он тихо подошел и бесшумно приоткрыл ее. За учительским столом, немного развалившись на стуле, сидел Артем и, держа перед собой учебник, спрашивал Авилкина, явно подражая Нине Осиповне:

— Анса зы фолоуин квесчен… (ответьте на следующий вопрос.)

— Уот ду ю ду ин зё монин? (что вы делаете утром?)

Павлик морщил узкий лоб и, глядя искательно на Каменюку, с трудом подбирал слова:

— Уи плэй ин зё моунин (мы играем утром).

— Ну, чего ты брешешь! — разозлился Каменюка, но, спохватившись, вежливо пояснил.

— Ит из нот коррект. Синк э литл.

(Это неправильно. Подумайте.)

— Чего, чего? — переспросил Павлик, пододвигаясь к Артему, и яркий электрический луч упал на его голову, сгустил ее рыжеватость до черноты.

— Синк э литл! — повышая голос, повторил Каменюка, и его пальцы нервно забегали по страницам учебника, точно так же, как у Нины Осиповны.

— Синк, синк, какой синк? — закричал Авилкин и пугливо осекся, увидя в дверях капитана.

К великому недовольству Каменюки и, кажется, Павлика, Беседа приказал им идти спать.

Утром воспитатель рассказал о ночном бдении Нине Осиповне. Она растрогалась, обещала на уроке спросить Авилкина и поощрить прилежание. Павлик отвечал довольно прилично. Когда он садился на место, Каменюка одобрительно прошептал:

— Пятьдесят шестой гвардейский!

Это у Артема была высшая похвала, она указывала на размер шапки, а следовательно, и голове удачно ответившего.

— Товарищ капитан, я четверку по английскому получил! — подбежал в перерыв к Беседе сияющий Павлик.

— Ну, вот видите, — значит, способности у вас хорошие, и ведь приятно за честный труд четыре получить?

— Очень приятно…

— Если будете и дальше стараться, напишу вашей бабушке письмо и похвалю, — пообещал капитан.

Павлик даже затоптался на месте, от удовольствия прищелкивая каблуками и приподнимаясь на носках.

— Разрешите идти? — нетерпеливо спросил он.

— Пожалуйста…

— Побегу, Ковалеву доложу, — на ходу объяснил он, и перепрыгивая через две ступеньки, помчался по лестнице в первую роту.

После уроков Беседа задержал на несколько минут отделение.

— Товарищи воспитанники, — торжественно начал он, и все выпрямились, чувствуя по тону воспитателя, что сейчас будет сказано что-то приятное. — В нашем отделении успевают почти все! Воспитаннику Каменюке Артему за ревностное несение службы и помощь товарищу объявляю благодарность с занесением в личное дело.

— Служу Советскому Союзу! — вздернул раздвоенный подбородок Артем и выгнул круто грудь с раздобытой где-то эмблемой танковых войск.

Капитан крепко пожал ему руку, и это было самым важным для Каменюки.

С места поднялся Илюша:

— Я предлагаю написать в нашем «Дневнике чести» об Артеме, — он поступил как настоящий товарищ.

Этот дневник, в красивом золотистом переплете, имел пространный заголовок: «Что и кем сделано в защиту чести отделения». Он хранился у Кошелева, и сами ребята решали, какой поступок достоин описания.

Илюшино предложение поддержали все.

— Теперь в нашем отделении только у Самсонова двойки по русскому языку, — сказал Беседа.

— У меня твердой тройки по русскому никогда не будет, — благодушно растянул рот Сенька.

— Я тоже так думал, — солидно повернул к Самсонову голову Авилкин, — а добился. Работать надо! — назидательно добавил он.

— Товарищи воспитанники, — близко подошел к первой парте Беседа. — Я хотел вот еще о чем поговорить с вами… вы иногда дразните Авилкина, Плохо к нему относитесь, а он и сам человек хороший (апельсиновая голова склонилась почти к самой парте) и отец у него герой. Анатолий Иванович Авилкин командовал большим партизанским отрядом имени Ильича и погиб у пулемета, отражая атаку немцев, которых было в несколько раз больше, чем партизан.

— А партизаны немцев победили? — волнуясь, спросил Дадико.

— Победили. Ну, идите, побегайте…

Через полчаса, выглянув из ротной канцелярии, Алексей Николаевич заметил, что Артем отобрал шесть человек, отвел их в тупик коридора на третьем этаже и, усевшись на подоконник, командовал:

— Р-р-раз! Р-р-раз! — а шестеро добровольцев одновременно делали стойку на кистях, вскидывая вверх ноги, а руками упираясь в пол. Это была тренировка перед состязанием в беге на руках, задуманным Каменюкой. Сеня Самсонов считался лучшим специалистом в этом деле — он мог на руках пройти длинный коридор.

* * *

Самсонов, получив письмо от брата, прочитал его, забившись в угол, и спрятал в карман, опасливо оглянувшись. Беседа незаметно наблюдал за Самсоновым.

— Ну, что тебе пишут? — спросил он невинным голосом, хотя знал, что в письме этом ничего приятного для Сени быть не может: недели две назад капитан просил сержанта Федора Самсонова «пробрать» в письме младшего брата.

— Федя бьет фашистов! — с деланным воодушевлением сообщил Самсонов-младший и поспешил выйти из класса, чтобы избежать дальнейших расспросов.

А сержант Самсонов писал:

«Здорово, братеня! Мы, конники-гвардейцы, получили благодарность от товарища Сталина за отличные боевые действия. Нам не раз салютовала от имени Родины столица наша Москва, сейчас мы обложили зверя в его логове. А до меня дошли слухи, что ты плохо учишься по русскому языку. Что ж ты позоришь себя, своих товарищей и брата-гвардейца? А ну, отвечай мне немедленно».

К Сеньке подскочил друг — Гурыба.

— Айда в «жоску»!

— Не хочу, — мрачно ответил Самсонов. Максим поразился его необычайной хмурости.

— Ты что?

— Гура, будь другом, позанимайся со мной по русскому…

Гурыба даже присел от удивления, даже обежал вокруг своего друга, и фантазия его бешено заработала, но он не мог ни на чем определенном остановиться.

— Пошли! — воодушевляясь, потянул он Сеньку за рукав. — Я тебя сейчас всему научу… Ты, наверно, клятву дал?

— Понимаешь, прискорбный случай — брату кто-то написал на фронт…

Мимо, оживленно разговаривая, Прошли Ковалев и Гербов.

Максим хотел окликнуть Гербова, спросить совета, но раздумал: в конце-концов Семену необязательно знать все их домашние неприятности.

… Когда после обеда первая рота возвращалась строем из столовой, старшина Власенко подошел к Боканову. Идя рядом с ним в ногу, о чем-то спросил его. Тот, соглашаясь, кивнул головой.

— Воспитанник Ковалев! — позвал Власенко.

Володя, удивляясь, зачем бы это, вышел из строя. Рота скрылась за поворотом коридора.

— Вы насорили возле своего места у стола, пойдите уберите, — приказал старшина.

Это было несправедливо, — огрызки костей, клочки бумаги разбросал Пашков. Володя, еще обедая, подумал: «Надо бы заставить его убрать за собой, — небось, дома так не свинячит».

Власенко ждал.

— Это… — хотел было объяснить ему Володя.

— Вы слышали приказание? — нахмурился старшина.

— Слушаюсь… — повернулся кругом Ковалев. Через несколько минут он доложил Власенко о выполнении его приказания и возвратился в класс.

— Что такое? — обеспокоенно спросил Гербов.

— Учился подчиняться, — усмехнулся Ковалев, — пошли, Сема, в читальный зал; кажется, получен свежий номер «Комсомольской правды». Читал о Кошевом Олеге? Неужели еще не читал? Вот это настоящий комсомолец! — И Володя, возбужденно жестикулируя, стал рассказывать о «Молодой гвардии».

 

ГЛАВА XXVI

День рождения

Артем не совсем еще проснулся, когда у него возникла ясная мысль: «Сегодня должно произойти что-то приятное». Именно от этой мысли он и открыл глаза. Странно — сигнала к подъему не было, Каменюка снова прикрыл глаза, но сон, как рукой сняло.

«Что же должно произойти?» — начал думать Артем. Мешал Авилкин: он тонко, с переливами, свистел носом. Наконец, Каменюка вспомнил… «А-а! День моего рождения!» Дома, когда живы были папа и мама, этот день приносил много радости.

Ему представилось одно именинное утро. Вот так же проснулся он тогда. Солнце пробилось в комнату через щели в ставнях, пронизало занавески, разбросало по стене у кровати светлые пятна, похожие на серебряные отпечатки пальцев. Он приподнял голову с подушки и увидел над своими ногами пушку, подвязанную к спинке кровати. Вскочил и прежде всего бросился отвязывать ее. Пушка была с прицелом, зарядным ящиком и стреляла горохом. На полу, голышом, он стал возиться с ней. Мама услышала шум и вошла в комнату. «Встал, Тема? — спросила она ласково, подняла на руки, поцеловала. — Поздравляю с днем рождения…» Потом он надел новую рубашку — вышитую, с голубым кушаком, — длинные брюки с настоящими карманами и выкатил пушку в кухню, к умывальнику.

…Артем отогнал эти томящие сердце воспоминания. С болью подумал: «Здесь даже не знает никто, что у меня такой день. Дела никому нет. Ну, и пусть!». Раздражал свист Авилкина носом. Артем приподнялся и вытащил у него из-под головы подушку. Павлик, не просыпаясь, свернулся калачиком.

— Спит! — с озлоблением подумал Каменюка и запустил подушкой в голову Авилкина.

Павлик сразу сел на постели.

— Чего? чего? — очумело забормотал он и, не поднимая век в золотой пыльце, начал раскачиваться.

Звуки трубы окончательно разбудили его. Мне сон какой-то снился, — аппетитно потянулся Авилкин и с подвыванием зевнул, — будто я головой боксирую… На голове бо-ольшая перчатка…

В столовой Каменюку не оставляло мрачное озлобление. Салфеткой он повязался кое-как, чай пил без всякого удовольствия и ни с кем не разговаривал.

Завтрак подходил к концу, когда капитан Беседа, незадолго перед тем вышедший из-за стола, появился в дверях, торжественно неся высоко перед собой большое круглое блюдо. Все, кто был в столовой, с любопытством вытянули шеи, стараясь разглядеть, что на блюде. Офицер медленно опустил его перед Каменюкой.

На белой поверхности торта шоколадным кремом, красивыми буквами написано: «Артему».

(Старший повар училища, Прокофий Спиридонович, в прошлом кондитер, тряхнул стариной и сделал торт на славу).

Артем немного привстал. Он не верил своим глазам. Он даже не догадался поблагодарить капитана и только растерянно и растроганно бормотал:

— Товарищ капитан… Ну, товарищ капитан…

— Желаю тебе, Артем, успеха в учебе, стать через год комсомольцем. — Воспитатель обнял Артема и поцеловал его.

Кошелев сиял так, словно это его поздравляли. Возвратившийся из госпиталя Голиков шепнул Дадико: «У нас мировой капитан!» А Павлик Авилкин в уме уже подсчитывал, сколько времени оставалось до его собственных именин.

— Мамуашвили, дай нож! — громко потребовал Каменюка, придя в себя, и, двадцать три шеи, словно по команде, вытянулись в его сторону.

Артем решительным жестом погрузил нож в торт. Он был податлив, как сливочное масло. Каменюка разделил его на двадцать пять частей.

— Передавайте тарелки, — великодушно сказал он, с некоторым сожалением поглядывая на исчезающие с блюда куски. Предпоследний, самый большой, на котором почти целиком сохранилась буква «А», он с грубоватой застенчивостью протянул Беседе.

Спасибо, Артем, — блеснул Алексей Николаевич ослепительно белыми зубами и попросил пробегавшую мимо проворную, маленькую официантку Нюсю принести всем еще по стакану чая.

— У нас, понимаете, именинный завтрак, — пояснил он. Нюся убежала с подносом на кухню.

… В классе, перед самым началом уроков, с легкой рука Илюши, подарившего Каменюке блокнот, начались именинные подношения. Голиков подарил Артему альбом с портретами героев-танкистов, Мамуашвили — открытку с надписью: «Привет от суворовца». Даже Авилкин отломил половину чернильной резинки, — правда, с оговоркой, что теперь они квиты (Павлик имел в виду свой давний долг). Но и это было еще не всё из сегодняшних сюрпризов.

Майор Веденкин, войдя в класс, поздравил Артема и вручил ему книгу «Робинзон Крузо». Нина Осиповна сказала, что сегодня предоставляет право самому имениннику решать, отвечать ему или нет, она же вызывать его не будет.

…День был субботний, банный. После уроков старшина, прежде чем выдать чистое постельное белье, приказал вынести матрацы во двор, выбить.

Взвалив полосатые свертки на голову, выскакивали ребята на задний двор и, голосисто перекликаясь, располагались удобней: кто, повесив матрац на невысокую решетчатую ограду, бил его палкой, кто, взявшись по двое, теребили, держа за углы.

Артем, прежде чем притащить во двор свой матрац, спрятал лежащую под ним дощечку с надписью, сделанной им самим зеленым карандашом: «Смелого пуля боится».

Кирюша Голиков отошел в сторону с палкой, похожей на хоккейную клюшку; с силой работая ею, радовался, что свободно владеет правой рукой.

Из-под клюшки поднималась густым столбом пыль и Голиков удивлялся ее обилию. Удивляться, собственно, не приходилось: когда Кирюша болел, его койка пустовала, и никому не пришло в голову вытаскивать его матрац при общей уборке. Вата в одном месте сбилась, и Голиков начал расправлять ее. Рука неожиданно прощупала какой-то небольшой круглый предмет. Голиков засунул руку поглубже в вату и чуть не закричал от изумления. Часы! Его часы! Он стал жадно рассматривать их, завел — и они, как ни в чем не бывало, начали свое чудесное «тик-так». Ах, осел, осел! Как же он мог забыть, что сам положил их сюда! Получив от отца подарок, Кирюша долго думал, куда его прятать на ночь. В тумбочку? Под подушку? Наконец, решил сделать кармашек матраце и перед сном класть в него часы.

Да вот и этот кармашек. Ну, конечно, в нем дырка, и часы провалились. В ту злополучную ночь он их спрятал и забыл об этом Утром почему-то показалось, что уснул с часами на руке, на всякий случай перерыл матрац, — ничего не нашел и поднял крик. Теперь, после первой минуты ошеломляющей радости, стыд взял верх над ней, и Кирюша не сразу решился объявить о находке. Наконец, он крикнул:

— Ребята, я свои часы нашел!

— Где?

— Покажи!

— Идут? — окружили его товарищи.

Авилкин через плечи стоящих впереди поглядывал на часы и виновато думал: «Значит, мне тогда показалось…» — Он поспешно отошел, боясь, что кто-нибудь угадает его мысли.

— Идут!

— Да как они попали в матрац? — допытывались у Голикова. Пришлось объяснять, прикрывая неловкость восторженным рассматриванием вновь обретенного богатства.

В баню, как всегда, шли строем. Кирюша и Артем — в одной шеренге. Когда Голиков обнаружил часы, Артем не подошел вместе со всеми к нему. «Конечно, это хорошо, что все так получилось, — думал Каменюка, с остервенением выколачивая матрац, — но ведь раньше, когда Кирюшка поднял крик, могли подумать и на меня».

Каменюка шагал рядом с Голиковым, сжав кулаки и хмуря брови. Праздничное настроение давно исчезло. Они подходили к бане.

— Рота, стой! — скомандовал Беседа — Вольно! — и, приказав подождать его, прошел в ворота.

Артем решил сказать Голикову о том, что мучило его:

— Ты на меня думал? — повернулся он к Кирюше.

— Ну, что ты! — смутился Голиков, сразу поняв, что имел в виду Артем, и протестующе замотал головой.

— Не думал? — повеселев, переспросил Каменюка.

— Да никогда! — убежденно ответил Голиков.

— А ну, покажи, какие они, — облегченно вздохнув, попросил Артем.

Кирюша с готовностью протянул ему часы.

— Хочешь, после бани надень, — предложил он и, видя, что друг колеблется, великодушно сказал:

— Да ты хоть сейчас бери… После ужина отдашь. Бери, бери… Когда хочешь, носи, — и они, обнявшись, вышли было из строя, но издалека раздался строгий голос Беседы:

— Кто разрешал покидать строй? Старший воспитанник Голиков, наведите порядок.

Вечером, незадолго до отбоя, Беседа вызвал к себе Каменюку. Воспитателю было уже известно, что часы найдены. Ему очень хотелось показать как-то Артему, что он жалеет о своих несправедливых подозрениях, но он твердо знал: делать этого нельзя.

— Ну, Тема, как день сегодня провел? — весело спросил капитан.

— Как дома раньше! — воскликнул Каменюка. И неожиданно сказал, глядя воспитателю прямо в лицо синими глазами:

— Я, товарищ капитан, раньше сомневался: может, вы меня ворюгой считаете… Хотел вас об этом спросить, да побоялся. Если бы вы сказали, что на меня думаете, — он говорил через силу, словно преодолевая препятствие, — я бы из училища убежал… и ни за что не вернулся… хоть по кускам меня резали бы… Если б и вы обо мне так думали…

— Артем! — встал офицер, сдерживая волнение. — Я уже сказал тебе однажды: я тебе верю! Я в тебя верю! — с силой повторил Алексей Николаевич — Ну, иди, родной, спать.

 

ГЛАВА XXVII

«Вы стали лучше»

Боканов собрал отделение в саду за стадионом и, усадив на молодую, похожую на зеленый бархатный ковер траву, достал из полевой сумки последний номер «Правды». Не спеша повернул газету заголовком к воспитанникам:

— Вчера вышла в Москве, а сегодня самолетом доставлена нам. Обратите внимание на цифру под заголовком—9872. Это порядковый номер. Когда же вышел самый первый номер?

— Я знаю! — привскочил с бугорка Пашков.

— Тех, кто «якает», не спрашиваю, — нахмурился Боканов. — Достаточно поднять руку. Пожалуйста, Сурков.

— Первый номер вышел 5 мая, а вот какого года, не помню…

— 1912 года.

— Значит, скоро «День печати», — опять выскочил Геннадий.

Боканов осуждающе покачал головой, и смущенный Пашков стал внимательно разглядывать что-то в траве.

— Вот я и хочу рассказать вам, как родилась большевистская «Правда».

Он говорил неторопливо, несколько даже скупо, но сама эта сдержанность придавала повествованию особую силу. Когда Боканов закончил, Ковалев спросил с любопытством:

— Товарищ капитан, а ротационные машины — это в типографии?

— Да…

— Вот нам бы пойти как-нибудь в типографию, очень интересно посмотреть, как печатают…

— Хорошая мысль, — одобрил Боканов, соображая, когда это можно будет сделать.

— Только не осрамиться, как во время экскурсии к артиллеристам, — ввернул ядовито Пашков.

— То есть? — не понимая, спросил капитан.

— Там Гербов с коня свалился, а здесь может о станок споткнуться, — сострил Геннадий. С довольным видом он откинулся назад и, опершись спиной о деревцо, состроил озабоченную физиономию. Кое-кто заулыбался.

Сергей Павлович внимательно посмотрел на Геннадия:

— Вы напрасно, Пашков, так самоуверенно считаете себя наездником лучшим, чем Гербов. Когда вы услышите, почему Семен упал с коня, то…

Гербов поднял было на офицера удивленные глаза, но тотчас опустил их.

— Дело в том, товарищи, — продолжал Боканов, — что Гербов узнал тогда на плацу палача своего отца. Палач был в одежде курсанта. Он предстал сейчас перед нашим судом. — И капитан коротко рассказал то, что ему было известно.

Побледневший Пашков поднял руку:

— Прошу Гербова извинить меня за глупую шутку…

— Да я и не обиделся, — добродушно успокоил его Семен.

— Сейчас идите в спальню, — обратился ко всем Боканов, — будем перебираться в нашу новую квартиру — более светлую и теплую. Думаю, указывать ее вам не надо, да с вами будет и старшина. Вещи перенесете сами. Я через час проверю.

Новоселья ждали давно. Рядом со старыми, малоприспособленными для жилья спальнями, рабочие восстанавливали корпус, разрушенный бомбежкой. Сказочно быстро вырастали стены. Воспитанники помогали расчищать площадку вокруг строительства, надоедали прорабу расспросами — «скоро ли?». Теперь тем приятнее было переселяться в красивое, с высокими окнами здание.

Началась веселая кутерьма: разбившись по двое, тащили кровати; обхватив руками свернутые в рулоны матрацы и подушки, протискивались с ними к двери; облюбовывали себе место, договаривались о соседстве. В разгар новоселья старшина Власенко принес овальное стенное зеркало. Ближе всех к старшине оказался Павлик Снопков.

— Вот раздобыл в квартирном отделе, — передал ему зеркало Власенко, — повесьте над койкой.

Старшина оглядел спальню и, довольный размещением, ушел. Снопков начал примерять зеркало в простенке над своей койкой. К нему вразвалочку, держа руки кренделем, подошел Лыков:

— А ну, дай-ка, — потянулся он к зеркалу.

Павлик, зная повадку Лыкова забирать себе лучшие вещи, повиновался неохотно. Василий повертел зеркало, пощелкал для чего-то по ореховой рамке короткими пальцами и сделал было движение, словно собирался унести, его, но что-то вспомнил и, возвращая, хозяйски посоветовал:

— Два гвоздика снизу вбей… Для устойчивости…

Не прошло и часа, как спальня приняла обжитой вид. В ровную шеренгу выстроились тумбочки, равнялись на правофланговую подушку Лыкова все остальные подушки. Широким пунктиром пересекали комнату полосы простынь, подвернутых на койках в ногах.

На окнах развесили гардины, в простенках поставили небольшие пальмы, а Савва Братушкин успел даже ввинтить розетку для электрического утюга — великую тайну и гордость первой роты.

Когда, казалось, все уже готово было для доклада капитану. Ковалев, спохватившись, закричал:

— Ребята, а койка Андрея!

Заболевшего Андрея Суркова положили недавно в госпиталь, и его постель оставалась в старой спальне, об этом как-то забыли в суматохе.

Тотчас Гербов и Ковалев побежали за койкой Андрея. Снопков и Лыков перенесли его вещи. Пришлось снова производить перестановку, Андрею решено было предоставить лучшее место, между окном и печкой — и летом и зимой хорошо.

— Братцы, — возбужденно поблескивая глазами, предложил Пашков, — давайте послезавтра отрядим делегацию в госпиталь к Андрюшке.

— Гениальная идея!

— Соберем пончиков, «по одному с дыма».

— А если всем отделением пойти?

— Н-ну! Всех в госпиталь не пустят…

Делегатами выбрали Геннадия, Савву и Володю.

— Вы сейчас, идите к командиру роты, заранее попросите, чтобы в воскресенье увольнительную дал, — предложил кто-то.

— Отставить! — воскликнул Лыков предостерегающе. — Надо сначала обратиться к нашему капитану.

Василий всегда стоял на страже военной законности, и за ним признавался в этих вопросах непререкаемый авторитет.

….. Верно, — поддержал Лыкова Володя.

Решено было «через голову непосредственного начальства не действовать» и здесь же стали обсуждать, о чем следует рассказать Андрею.

— Скажите, что наше отделение в кроссе первое место заняло…

— Что наше отделение генерал за учебу хвалил…

— На строевой всех гонял, а нас на час раньше отпустил.

— У воробья Гришки соседский кот «Маркиз» полхвоста выщипал!

— Отделение, смирно! Товарищ гвардии капитан!.. — В дверях спальни появился Боканов.

… На следующий день, в большой, часовой перерыв, Боканов подозвал к себе в коридоре Пашкова, спросил, не занят ли он? Сможет ли пройти с ним сейчас в парк, побеседовать?

— Пожалуйста, — любезно, но с некоторым удивлением согласился Пашков, по привычке то и дело расправляя гимнастерку. Они выбрали дальнюю аллею парка. Сели на скамейку.

— Не удивляйтесь, Геннадий, тому, что услышите, и поймите правильно мои слова, — без обиняков начал воспитатель.

Пальцы Пашкова еще усиленнее забегали вокруг ремня.

— В последнее время вы стали гораздо скромнее, от прежнего высокомерия почти не осталось следа, разве что иногда еще язвите, невпопад выскакиваете, — улыбнулся офицер, и Пашков не мог удержаться, чтобы не ответить ему улыбкой.

— Признайтесь, вы ведь раньше думали о себе, как о самом умном и начитанном человеке в училище?

— Нет, что вы! — протестующе качнул головой Пашков, и на губах его появилась особенная, немного самодовольная улыбка «про себя».

— Было, было… — уверенно сказал капитан. — Конечно, ума у вас не отнимешь, но ведь вы, сами того не замечая, порой казались смешным в своем желании «блеснуть» эрудицией. Вместо «меценат», помню, как-то сказали «месецат».

— Неужели! — расхохотался Геннадий, нисколько не обижаясь на Боканова: во-первых, они были наедине, а во-вторых, капитан, которого он особенно уважал, умел самую неприятную пилюлю преподнести, не унижая достоинства собеседника.

— Боюсь вас перехвалить, — продолжал Боканов, — но вы сейчас стали проще и, сказать по-правде, гораздо симпатичнее… Если дальше вы сами будете совершенствовать свой характер («Кажется, начинаю нудную проповедь, — недовольно подумал офицер, — нужно заканчивать»), то заслужите только еще большее уважение. Вот и все, — закончил он.

— А знаете, товарищ гвардии капитан, почему я изменился? — спросил Пашков, вдруг почувствовавший непреодолимое желание пооткровенничать.

— Почему? — с интересом посмотрел Сергей Павлович.

Мне случайно попала на глаза характеристика, которую вы на меня написали генералу. Собственно, не случайно, — замялся Геннадий, — ну, в общем, вы как-то оставили открытой тетрадку, сами вышли, а я пробежал глазами свою характеристику. Очень она обидной мне показалась.

— Но ведь справедлива? — спросил Боканов, в душе досадуя, что так получилось.

— Частично… — тактично согласился Пашков. — Я даже ее заучил, хотите, скажу… — И, не дожидаясь согласия, скороговоркой произнес: «Считая себя выше других, предполагает в будущем, опираясь на значительные связи, достичь большого успеха в жизни, к товарищам относится свысока…»

— Вижу, вижу, что запомнили, — рассмеялся Боканов, чувствуя все же какую-то неловкость.

— И вот обидно мне стало: разве карьерист я и зазнайка? Стал я к себе приглядываться, сам себя одергивать. Нет, в в этом отношении вы, товарищ гвардии капитан, все же неправы, — решительно заключил Геннадий и энергично одернул гимнастерку.

— Я очень рад, что ошибся, — искрение сказал Боканов, — и рад, что ты — на верном пути…

Приглушенный расстоянием послышался сигнал: «Приступить к занятиям». Капитан отпустил Геннадия в класс, и Пашков помчался по аллее.

«Пожалуй, следует некоторые характеристики читать вслух в классе, не делая из этого тайны», — подумал Боканов, привычным жестом потирая щеку.

Раз в полгода преподаватели и воспитатели давали аттестацию каждому своему ученику. Затем из десяти-двенадцати таких характеристик на одного и того же воспитанника командир роты составлял цельную — краткую и основательную, — ее обсуждали на ротном педагогическом совещании и только после этого прилагали к личному делу.

Сравнивая характеристики, написанные полгода назад, с новыми, педагогический коллектив яснее видел, чего он добился; процесс развития личности становился ощутимее, недоработки и удачи делались более ясными. Усилия воспитателей обретали целеустремленность, а само движение — зримость, тем более, что характеристики заканчивались разделом — «педагогические задачи»: у одного воспитать настойчивость, у другого — чувство долга, у третьего — командирские навыки.

Боканов встал со скамейки, пошел к учебному корпусу и поднялся в свою роту.

Почти под рукой прошмыгнули малыши, — черноволосый «тутукинец» с розовыми оттопыренными ушами, в обнимку с белесым, на кролика похожим другом. Быстрой, легкой походкой прошел Ковалев. Приветливо покивал издали головой, скрылся в классе Семен Герасимович, нагруженный картонными пирамидами, портфелем и журналом. На полминуты остановился Веденкин, весело сообщил: «Из страны Лилипутии к вам, в страну Великанию», — и, вспомнив, негромко сказал: — Да, Сергей Павлович, вчера, после обеда, подошла к нашему дому машина начальника училища, в гости заехал… Шутил, с дочкой играл. Ей-богу, приятно. По-человечески приятно!

Сияющий Виктор Николаевич дружески пожал руку Боканову. В коридоре наступила тишина. Только, если подойти к дверям — за одной услышишь французскую речь, за другой — скороговорку Гаршева, клёв мела о доску или стеклянный перезвон пробирок.

 

ГЛАВА XXVIII

Приезд инспектирующего

Кто из военных не знает этих часов ожидания в части начальства из центра? Уже получена телеграмма, что вот-вот должен прибыть инспектирующий с комиссией; уже поехал на вокзал кто-то из офицеров постарше; уже, кажется, все перетерто, вычищено, вымыто, подкрашено, — и все-таки какое-то беспокойство не позволяет сесть: кажется — что-то недоделано; как назло, вдруг задымила печь, которая никогда не дымила; как назло, снимая шинель, зацепил звездочку погона, утерял ее, и теперь надо переставлять ее с шинели на китель.

Дежурный то и дело выглядывает с крыльца — не едут ли? Все поглядывают на дежурного — не едут ли? Старшина в десятый раз обходит свои владения, тряпкой с керосином протирает шкафы и ручки дверей. Досыхают в коридорах ночью вымытые, до белизны натертые полы. Над дверью в зал, радуя глаза, появляется гардина, а в канцелярии — ловко сделанная вездесущим старшиной доска для ключей от комнат. И, глядя на все эти приготовления, думаешь: «Пусть здравствуют и почаще приезжают инспектирующие!»

Но вот, наконец, взволнованный дежурный кричит с крыльца: «Едут!» — так, словно увидел за бортом мину.

Из машины выходит генерал, сопровождаемый в почтительном отдалении подполковниками и майорами. И сразу всем становится легче. Если же к тому инспектирующий, обходя классы, спальни, клуб и ружейный парк, удовлетворенно кивает головой, глаза у всех веселеют, появляется особая бравость в ответах, а на лице такое выражение, словно каждый хочет сказать: «У нас всегда так, — ничего особенного. Сами знаем порядок».

… На этот раз, незадолго до первого мая, в училище приехал от главного инспектора сухопутных войск розовощекий, с седыми висками, подвижной генерал, прибавив изрядно хлопот к предпраздничным приготовлениям. Своих помощников он разослал по ротам, на склады, в санчасть, на кухню, приказал проверить, как знают офицеры училища стрелковое — оружие, уставы, а сам в первый же день приезда побывал на уроках Гаршева, Веденкина и Боканова.

Темой урока Сергея Павловича была: «Пистолет-пулемет Шпагина». Боканов начал с рассказа о подвигах красноармейцев-автоматчиков на фронте, потом вывесил на доске схему ППШ, разобрал и собрал автомат и заставил каждого воспитанника сделать это же.

Приезжий генерал вместе с ребятами подошел к столу, где лежали части разобранного автомата. Спрашивал у Снопкова, показывая на амортизатор, на прицел — а это для чего? А это? — и удовлетворенно кивал головой при ответах.

Потом тихонько, бочком придвинулся к «Боевому листку», висящему в простенке между окнами, надел очки без оправы, стал читать:

«Ишь ты, ишь ты», — бормотал чуть слышно. И, опять — к столбцам. Рисунок: мальчишка в форме суворовца ковыляет на костылях, похожих на четверки. Подпись — «Это — Пашков» и пояснение: «У нас в стране, кто может дать пять, не довольствуется четырьмя».

После уроков генерал остался в отделении, расспрашивал ребят, как живут, о чем мечтают?

Пробыл в училище с неделю, а, уезжая, собрал всех офицеров, поделился своими впечатлениями:

— Мне на днях воспитанник старшей роты, которого я вызвал на откровенность, сказал: «Товарищ генерал, ведь вот если бы вам каждый день и утром, и в обед, и вечером давать белоснежные блины с медом? Вы неделю, может быть, и будете довольны, а потом взмолитесь: „Дайте хоть разок перловую кашу!“.»

— И мальчик прав, товарищи! У вас день предыдущий зачастую слишком похож на последующий, а все однообразные формы работы, порой хоть и белые, хоть и с медом, но блины, одни блины и блины, и на языке вашем именуются они казенно-сухо — «меро-прия-тия». Всё по расписанию, всё готовое, только глотай с точностью приема лекарства. Овечья добродетель! Не поймите меня, что я выступаю против строгого распорядка. Отнюдь нет! Но ищите неизбитых форм работы. И потом, пусть часть действий, — особенно старших воспитанников идет не от расписания, а от собственного желания, пусть воспитатели отделений первой роты реже бывают в классе, а их воспитанники занимаются в более поздние часы, даже после отбоя, чаще сидят в читальном зале. Приготовил уроки, — располагай своим временем, как хочешь. Старшие должны иметь больше прав, больше доверия — и тогда к ним можно и должно предъявить повышенные требования… Подумайте над этим, товарищи, — как-то очень просто, не по-инспекторски сказал генерал.

— И еще одно замечание о вашей работе. Не мне, солдату, учить вас, педагогов, что в развитии личности первостепенную роль должен сыграть физический труд. Не белоручек, не барчуков готовим мы. Наши офицеры — сыны трудового народа, и они должны знать цену труду и хлебу. Пусть это будет работа в столярной мастерской, в саду, на пригородном участке, пилка дров, уборка класса, уход за конем, приведение в порядок физкультурной площадки или катка, — все это повысит самоуважение воспитанников, облагородит их, привьет любовь к людям труда и даст вам в руки сильное средство педагогического воздействия. У воспитанников должна быть не только золотая голова, но и золотые руки… Вы согласны со мной?..

* * *

Первое мая. К десяти часам утра на стадионе, украшенном флагами и высокой аркой в цветах, выстроились все роты. Весеннее солнце слепит глаза, растворяется в белоснежных гимнастерках ребят, впервые сменивших сегодня черные зимние одежды. Груди офицеров от орденов и медалей кажутся выше. Праздничная приподнятость чувствуется в пожатии рук, улыбках, не сходящих с губ, в игре солнечных зайчиков на пуговицах. Слово «победа» еще не произнесено, но уже витает где-то совсем близко.

Без десяти десять полковник Ломжин принял рапорт у дежурного по училищу майора Тутукина. Голос майора подхватывает зычное эхо за стадионом, среди высоких зданий. Из первой роты отделился знамённый взвод и ушел к штабу училища. Гурыба ущипнул Самсонова за локоть.

— Генерал опоздает! — знающе прошептал он.

— Ну, сказал! — недоверчиво мотнул головой Самсонов и снял белую перчатку, в которой с непривычки руке было неловко.

— Опоздает… Машины-то его еще нет, — настаивал Максим.

— Спорим! — предложил Самсонов, готовый спорить по любому случаю.

— На что?

— Если не опоздает, ты мне марку дашь… треугольную, с жирафом, а если опоздает, я тебе…

— Открытку «Чапаев в бою», — скороговоркой докончил Гурыба.

— Разговоры в строю! — раздался голос офицера, и они замолчали. Недалеко от Самсонова стоял Голиков.

— Голиков, который час? — прошептал Самсонов. Голиков сделал вид, что не слышит.

— Голик, ну, скажи!. Будь человеком! — просительно протянул Самсонов. — Мы поспорили, опоздает генерал или нет.

Голиков приподнял манжет гимнастерки и тихо сказал:

— Без двух минут десять…

«Значит, нужно просчитать до ста двадцати, — решил Гурыба, — и открытка будет моя».

Максим досчитал до ста трех, когда в дверях штаба, откуда его никак не ждали, появился генерал. На нем голубовато-зеленый парадный мундир, перехваченный белым широким поясом, серебрящимся на солнце. На груди почти не осталось места, свободного от орденов и медалей. Рукой генерал слегка придерживает шашку с алым темляком. Быстрым шагом Ломжин идет навстречу генералу и на середине плаца отдает салют, сверкнув клинком.

Самсонов восхищенно толкнул в бок друга. Начальник училища, не отрывая руки от фуражки, подошел к оркестру.

— Здравствуйте, товарищи музыканты, поздравляю вас с праздником!..

И пока генерал проходил вдоль фронта, здороваясь и поздравляя, перекаты голосов сопровождали его — то почти басистые, когда отвечали старшие, то детски-звонкие, когда он остановился против малышей.

В это время распахнулись ворота училища, и с улицы на плац вплыло трепещущее знамя. Его нес, крепко обхватив древко, вице-сержант Лыков. По левую и правую руку знаменщика шли ассистенты с автоматами; серьезный сосредоточенный Ковалев и Гербов с медалями на груди. Маленький барабанщик бил походный марш.

— Училище, смирно! — раздалась команда. — Для встречи слева, под знамя, слушай, на кра-ул!

Оркестр заиграл «Встречный марш», и знамя, прошелестев вдоль фронта, остановилось на правом фланге. Из музыкальной комнаты на середину плаца вышли маленькие ловкие фанфаристы. Выставив правую полусогнутую ногу вперед, они, опершись фанфарами о колена, замерли. Потом, словно по команде, пластичным жестом поднесли трубы к губам:

«Слушайте все!» — высоким чистым голосом оповестили фанфары. — Начался митинг…

Володя, стоя под знаменем, шепнул Семену:

— Я это запомню навсегда.

И опять, как тогда, после комсомольского собрания, он не мог бы точно сказать, что именно «это», но происходило что-то очень значительное, решающее, самое важное в его жизни.

— К торжественному маршу… — раздалась протяжная команда, и строй напружинился — поротно… на одного линейного — дистанция!

Серебряными лучами легли клинки на плечи офицеров. Рота за ротой… — мимо линейных, красными флажками окантовавших плац. Рота за ротой… — мимо трибуны, с которой внимательно смотрит генерал. Бьют барабаны дробь…

После парада здесь же, на плацу, начали выступать приехавшие в гости артисты цирка. Затем генерал поблагодарил артистов и обратился к ребятам, предложив:

— А теперь давайте мы покажем, что умеем делать!

Мгновенно сам собой возник огромный круг, похожий на белый обруч с алой линией погон. В центре круга стали выступать певцы, поэты, гимнасты.

Вот так же, — казалось бы, стихийно, — возникают на солдатских привалах пляска и веселая песня — вырывается наружу радость коллектива.

… Самсонов выбрасывал такие коленца, с таким азартом ходил колесом и вприсядку, что еще добрый десяток танцоров вылетел в круг.

Кирюша Голиков подскочил к полковнику Зорину и, дробно выстукивая каблуками, вызывающе поводя плечами, застенчиво и настойчиво стал то надвигаться на него, то отплывать.

Зорин шевельнул густыми темными бровями, плотнее надвинул фуражку и молодцевато пошел по кругу. Без умолку играл оркестр. «Яблочко» сменялось гопаком, гопак — лезгинкой.

Ковалев и Гербов отбивали чечетку. Дадико приятным, высоким голосом пропел «Комсомольскую песню». «Крутил» неимоверные сальто Лыков.

Генерал поднял руку. На мгновенье наступила тишина.

— Споем все вместе? — спросил Полуэктов, и сотни голосов с готовностью ответили:

— Споем!

И хор, которого еще никогда не слышало училище, потому что сейчас пели все, подхватил торжественно и звонко:

Генерал пел со всеми — помолодевший и веселый.

После общего праздничного обеда воспитанников, гостей — и офицеров, Ковалев получил увольнительную записку и зашел за Галинкой. Они решили пройтись по городскому саду. Тополиный пух летел над городом, собираясь в канавах зыбкими комьями. Одна пушинка села Гале на плечо. Володе очень хотелось снять пушинку, но он не решился. На смуглом локте у Галинки он заметил свежую царапину. «Наверно, с кошкой играла», — подумал он и рассердился на себя за то, что так долго рассматривал локоть.

— Володя, а когда у вас летние каникулы начнутся?

— С 1 июля!

— Домой отпустят?

— На один месяц… А отличников учебы — на сорок дней.

Галинка вопросительно посмотрела на Володю, как бы спрашивая: «Значит, тебя на сорок дней?», но вслух вопроса не задала.

— А после возвращения из дома?

Мимо прошел красноармеец, и Ковалев отдал ему честь, Галинка удивилась.

— Вот уж я бы не могла на каждом шагу козырять!

— А мне это даже приятно, — возразил Володя, — не знаем друг друга, а поприветствовали и будто породнились…

— После приезда из дому, — возвратился он к началу разговора, — мы на месяц выезжаем в лагеря, до первого сентября.

Галина нахмурилась.

— Ну, вот еще…

— Что? — спросил Володя, и сердце у него замерло. Он догадывался, чем она недовольна.

— Что «ну, вот еще?».

— Да ничего! — тряхнула головой Галинка. — Просто так. А я к тете поеду в деревню. Там пруд, купаться буду. Корову доить, — озорно блеснула она глазами. — Не веришь?

— Ну, и купайся, — разочарованно сказал Володя и теперь нахмурился сам.

Они вошли в сад. Народу было много, где-то недалеко играл духовой оркестр. С криком бегали за мячом дети.

— С Сергеем Павловичем теперь не ссоришься? — посмотрела пытливо Галинка на Володю.

— Он такой хороший! — горячо воскликнул Ковалев. — Я был несправедлив.

Галина одобрительно кивнула головой.

— К нему приехали жена и сын, мы думали; «Ну, теперь займется своими семейными делами, нас забросит». А он такой же, какой был. Сегодня после парада подходит ко мне, говорит: «Вот немного устроюсь с квартирными делами и ты с Галинкой и Семеном приходите ко мне в гости» Пойдем?

— Конечно, пойдем… А ты что-то важничать начал, как стал вице-сержантом, — неожиданно сказала она, уголком глаза посмотрев на Ковалева.

— Ну, вот еще, — удивился Володя, — нисколько! Просто приятно, что не хуже других, а то Пашков заносился.

— Вот кого я не люблю, — решительно сказала Галинка, — так это вашего Пашкова, у него и лицо какое-то, — она подбирала слово поязвительнее, — поро-дистое. Даже родинки на щеке породистые. А характером похож на Эдика Ланского — помнишь, у меня в день рождения был, Печорина из себя разыгрывал?..

Ковалева почему-то задел этот тон Галинки, он счел нетоварищеским выслушивать такие суждения о своем однокласснике:

— Ну, это ты напрасно. Он сейчас стал гораздо лучше.

— Ничуть не напрасно, — сдвинула брови Галинка, — твой Пашков спесивый и самоуверенный. На улице ко мне один раз подошел. «Милэди, — удачно передразнила она Пашкова, — мы, кажется, встречались с вами на вечере?». А я так на него посмотрела, так посмотрела, — она показала, как, и бант на голове презрительно дрогнул, — и говорю: «Это вам показалось, я не знаю развязных суворовцев». А он отступил и забормотал: «Ввиноват, я, кажется, ошибся» — а язык у него так и заплетается.

Володя расхохотался, живо представив себе лицо Пашкова, получившего такой решительный отпор.

Они еще немного постояли у невысокой ограды, за которой виднелась река. В саду зажгли фонари.

— Ты к нам зайдешь? — спросила Галинка.

— Я еще часа два могу быть…

— Ну, тогда пойдем.

Они вышли из сада. Почему-то не хотелось говорить, но молчание не было тягостным. Так бы бесконечно идти и идти вместе темным коридором деревьев… Но аллея кончилась, и на празднично освещенной площади они снова взяли друг друга за руки.

— Я хотел бы тебе летом писать, — сказал Володя. — Я буду с удовольствием отвечать.

— Но ведь ты уедешь?..

— Я пошутила… Никуда я не поеду. Мы с мамой в городе останемся.

— Вот хорошо! — вырвалось у Ковалева.

— И ничего тут хорошего нет, — с горечью ответила Галинка, — мама отпуска не берет, затеяла школу ремонтировать, а без нее я никуда не поеду!.

Они подходили к воротам галинкиного дома, и Володя, просунув руку в отверстие, откинул щеколду калитки. Навстречу, приветливо лая, кинулся белый, ласковый Пушок, стал прыгать Володе на грудь. На пороге показалась Ольга Тимофеевна.

— Это вы, дети? Идемте, идемте, я вас чаем напою. У меня сюрприз для вас.

— Что? что? — закружилась вокруг матери Галинка, обвила ее шею руками. — Ну, скажи, — длинными ресницами защекотала материнскую щеку.

— Постой! Постой! — отмахивалась Ольга Тимофеевна. — Да постой же, стрекоза, — и шопотом на ухо: —Блины с клубничным вареньем…

— Володя! — скомандовала Галинка. — За стол, не будем терять времени…

 

ГЛАВА XXIX

Праздник победы

Боканов потушил лампу, распахнул окно в сад, и майская ночь неслышно проскользнула в темную комнату. Меж веток вишни в цвету дрожали звезды. Сердито прогудел жук и шлепнулся о стену.

Боканову казалось, что ароматная тишина прикасается своими теплыми руками к его лицу. Так он стоял очень долго. Можно было подумать — дремлет, но спать совсем не хотелось, и мысли все время возвращались к ребятам.

Он видел их завтрашний день. Честные, беспредельно преданные своей родине, сыны трудового народа, образованные и воспитанные…

Боканов видел уже сейчас проступающие ясно черты этого нового человека.

Снопков нашел кошелек с деньгами и принес его офицеру — оказалось, кошелек утеряла уборщица… Лыкову надо было на вечере выступать в инсценировке «И один в поле воин» (в штыковом бою красноармеец побеждал шестерых немцев). За день до этого у Василия, исполняющего роль красноармейца, на правой руке образовался огромный нарыв, поднялась температура. Не желая подвести роту, Лыков скрыл свою болезнь, успешно «победил» шестерых «врагов», — и только тогда пошел в санчасть.

«Но умиляться некогда, — сдержанно подумал Сергей Павлович, — пусть прохожие умиляются…»

Легкий ветерок, словно воробей в листве, зашуршал и утих.

За спиной безмятежно спал в постели пятилетний сын Витька, и было приятно чувствовать его близость.

«Умиляться нам некогда, — мысленно повторил капитан, — надо десятки смертных грехов, больших и малых, вытравлять у них. Высокомерие Пашкова, прижимистость Лыкова, тщеславие Братушкина. Надо не упустить ни одной мелочи:

Сурков слишком „штатский“ — при ходьбе причерпывает левой ногой, а на боевых стрельбах зажмуривает оба глаза в ожидании выстрела; Гербов — мешковат, с ним придется ежедневно заниматься на шведской лестнице; Снопков не понимает красоты природы: „Я когда читаю Тургенева, все, что о природе — пропускаю“, — говорит он.

Восхищаться некогда! Нужно, чтобы их нравственный рост не отставал от физического и умственного.

Дать человеку образование, натренировать его мышцы — это только половина дела и, конечно, менее трудная. А вот привить высокие моральные качества, воспитать коммуниста — это требует упорства, самоотверженности и вдохновенной страсти… Научиться закреплять самую маленькую победу в воспитании… развивать успех… В каждой работе есть своя проза — надо уметь смотреть на нее глазами поэта…»

Небо начало светлеть. Где-то вдали послышались возгласы, громкая перекличка голосов, нарастающий шум. Слов, не было слышно, но крепла нота, похожая на «ми», и, ширясь, казалось, разливалась по улицам вдруг ожившего города.

В разных концах его загремели выстрелы; по звуку Боканов определил — стреляли из винтовок, пистолетов и автоматов.

Дверь соседнего дома с треском раскрылась, и на крыльцо выскочил незнакомый Боканову высокий черноволосый человек со впалыми щеками и глубоко сидящими глазами. На нем было синее галифе, войлочные туфли на босую ногу и гимнастерка с одним пустым рукавом.

— Мир! Товарищи, мир! Сейчас по радио!.. — закричал сосед на всю улицу, снова вбежал в дом и тотчас возвратился, лихорадочно блестя черными глазами:

— Вставайте! Вставайте! Мир! Победа!

Сколько раз думал Боканов об этой минуте, знал, что она где-то рядом, что вот-вот засверкает желанное слово — и все же теперь оно возникло волнующе неожиданно — как ослепительное солнце, выплывшее из-за туч… Даже не верилось, что там, на дорогах войны, остановили свой бег танки, замерли пушки и на землю опустилась желанная тишина.

Боканов подбежал к соседу:

— Кто, кто сказал?

— Товарищ, мир, мир, — не переставая, твердил тот и вдруг, обняв капитана единственной рукой, поцеловал его и заплакал. «Братени-то моего нет… погиб братеня…»

А из улиц шли люди группами и в одиночку, пожимая друг другу руки, поздравляя, сразу роднясь, общим потоком устремлялись к центру города, словно чувствуя, что именно там стекаются ручьи радости, что этот час нужно встретить всем вместе.

Сергей Павлович вбежал в дом, растормошил, стал целовать жену:

— Ниночка, родная, победа!

Поднял с постели сына. Тот, сонный, пахнущий парным молоком, хлопал ресницами, ничего не понимая, собирался расплакаться, но увидел сияющие лица и заулыбался.

— Ниночка, ты не сердись, — я на минуту сбегаю в училище, — передал Боканов сына жене и, на ходу застегивая китель, скрылся за воротами.

Училище гудело, словно улей. Мимо Боканова пробегали торопливо фигуры, хлопали двери, коридоры наполнены были топотом ног, громко говорил репродуктор в необычный для него час.

Когда Сергей Павлович вошел в спальню своего отделения, ребята с радостными возгласами бросились к нему, будто только и ждали этого прихода:

— Товарищ гвардии капитан, поздравляем!

— Товарищ гвардии капитан, с победой!

Они льнули к нему, окружили теплой стеной тел, и каждый старался быть рядом, прикоснуться к нему. Боканов еле успевал пожать протянутую руку, обнять, положить свою руку на плечо, и ст этого чувство близости, слитности в одну дружную семью росло.

Возвратившись домой и позавтракав, Сергей Павлович с женой и Витькой пошли к училищу: с вечера Боканов должен был дежурить, а потому командир роты разрешил ему придти в роту позднее.

Город в ливне солнца — молодой и шумный — смеялся оркестрами, цветами.

Когда Боканов с семьей подходил к высоким воротам училища, они распахнулись и на улицу колонной вышли суворовцы — все шестьсот человек. Они шли ряд за рядом, сверкая белизной гимнастерок, сверкая улыбками и глазами, гордо покачивая алыми погонами и околышами фуражек. Казалось, летящее впереди крылатое знамя отбрасывает на колонну алую тень. Их всех хотелось обнять одним объятием, вобрать одним взглядом.

«Эх, Володя, Володя Чумак… не дожил ты, до этого дня», — вспомнил фронтового друга Сергей Павлович, и грусть вплелась пронзительной нотой в радость, и защемило сердце.

Последняя шеренга, вышла из ворот. Запевала начал песню:

Рядом с Бокановым, на тротуаре, стояла какая-то пожилая женщина в белой, по-деревенски низко на лоб надвинутой косынке.

Она провожала ребят ласкающим материнским взглядом.

— Да какие же они все хорошие! — вырвалось у женщины. — Труд у вас, товарищ командир, радостный, — доверчиво обратилась она к Боканову и посмотрела так, словно благодарила его.

— Да… да, радостный! — широко улыбаясь, кивнул головой офицер и с гордостью поглядел на идущий впереди взвод.

В первой шеренге, плечом к плечу, шагали Семен Гербов, Владимир Ковалев, Андрей Сурков и Василий Лыков.

Колонну училища замыкали, стараясь ступать в такт музыке и делая непомерно большие шаги, Илюша Кошелев и Максим Гурыба — будущие офицеры земли советской.