Кто из военных не знает этих часов ожидания в части начальства из центра? Уже получена телеграмма, что вот-вот должен прибыть инспектирующий с комиссией; уже поехал на вокзал кто-то из офицеров постарше; уже, кажется, все перетерто, вычищено, вымыто, подкрашено, — и все-таки какое-то беспокойство не позволяет сесть: кажется — что-то недоделано; как назло, вдруг задымила печь, которая никогда не дымила; как назло, снимая шинель, зацепил звездочку погона, утерял ее, и теперь надо переставлять ее с шинели на китель.

Дежурный то и дело выглядывает с крыльца — не едут ли? Все поглядывают на дежурного — не едут ли? Старшина в десятый раз обходит свои владения, тряпкой с керосином протирает шкафы и ручки дверей. Досыхают в коридорах ночью вымытые, до белизны натертые полы. Над дверью в зал, радуя глаза, появляется гардина, а в канцелярии — ловко сделанная вездесущим старшиной доска для ключей от комнат. И, глядя на все эти приготовления, думаешь: «Пусть здравствуют и почаще приезжают инспектирующие!»

Но вот, наконец, взволнованный дежурный кричит с крыльца: «Едут!» — так, словно увидел за бортом мину.

Из машины выходит генерал, сопровождаемый в почтительном отдалении подполковниками и майорами. И сразу всем становится легче. Если же к тому инспектирующий, обходя классы, спальни, клуб и ружейный парк, удовлетворенно кивает головой, глаза у всех веселеют, появляется особая бравость в ответах, а на лице такое выражение, словно каждый хочет сказать: «У нас всегда так, — ничего особенного. Сами знаем порядок».

… На этот раз, незадолго до первого мая, в училище приехал от главного инспектора сухопутных войск розовощекий, с седыми висками, подвижной генерал, прибавив изрядно хлопот к предпраздничным приготовлениям. Своих помощников он разослал по ротам, на склады, в санчасть, на кухню, приказал проверить, как знают офицеры училища стрелковое — оружие, уставы, а сам в первый же день приезда побывал на уроках Гаршева, Веденкина и Боканова.

Темой урока Сергея Павловича была: «Пистолет-пулемет Шпагина». Боканов начал с рассказа о подвигах красноармейцев-автоматчиков на фронте, потом вывесил на доске схему ППШ, разобрал и собрал автомат и заставил каждого воспитанника сделать это же.

Приезжий генерал вместе с ребятами подошел к столу, где лежали части разобранного автомата. Спрашивал у Снопкова, показывая на амортизатор, на прицел — а это для чего? А это? — и удовлетворенно кивал головой при ответах.

Потом тихонько, бочком придвинулся к «Боевому листку», висящему в простенке между окнами, надел очки без оправы, стал читать:

«Ишь ты, ишь ты», — бормотал чуть слышно. И, опять — к столбцам. Рисунок: мальчишка в форме суворовца ковыляет на костылях, похожих на четверки. Подпись — «Это — Пашков» и пояснение: «У нас в стране, кто может дать пять, не довольствуется четырьмя».

После уроков генерал остался в отделении, расспрашивал ребят, как живут, о чем мечтают?

Пробыл в училище с неделю, а, уезжая, собрал всех офицеров, поделился своими впечатлениями:

— Мне на днях воспитанник старшей роты, которого я вызвал на откровенность, сказал: «Товарищ генерал, ведь вот если бы вам каждый день и утром, и в обед, и вечером давать белоснежные блины с медом? Вы неделю, может быть, и будете довольны, а потом взмолитесь: „Дайте хоть разок перловую кашу!“.»

— И мальчик прав, товарищи! У вас день предыдущий зачастую слишком похож на последующий, а все однообразные формы работы, порой хоть и белые, хоть и с медом, но блины, одни блины и блины, и на языке вашем именуются они казенно-сухо — «меро-прия-тия». Всё по расписанию, всё готовое, только глотай с точностью приема лекарства. Овечья добродетель! Не поймите меня, что я выступаю против строгого распорядка. Отнюдь нет! Но ищите неизбитых форм работы. И потом, пусть часть действий, — особенно старших воспитанников идет не от расписания, а от собственного желания, пусть воспитатели отделений первой роты реже бывают в классе, а их воспитанники занимаются в более поздние часы, даже после отбоя, чаще сидят в читальном зале. Приготовил уроки, — располагай своим временем, как хочешь. Старшие должны иметь больше прав, больше доверия — и тогда к ним можно и должно предъявить повышенные требования… Подумайте над этим, товарищи, — как-то очень просто, не по-инспекторски сказал генерал.

— И еще одно замечание о вашей работе. Не мне, солдату, учить вас, педагогов, что в развитии личности первостепенную роль должен сыграть физический труд. Не белоручек, не барчуков готовим мы. Наши офицеры — сыны трудового народа, и они должны знать цену труду и хлебу. Пусть это будет работа в столярной мастерской, в саду, на пригородном участке, пилка дров, уборка класса, уход за конем, приведение в порядок физкультурной площадки или катка, — все это повысит самоуважение воспитанников, облагородит их, привьет любовь к людям труда и даст вам в руки сильное средство педагогического воздействия. У воспитанников должна быть не только золотая голова, но и золотые руки… Вы согласны со мной?..

* * *

Первое мая. К десяти часам утра на стадионе, украшенном флагами и высокой аркой в цветах, выстроились все роты. Весеннее солнце слепит глаза, растворяется в белоснежных гимнастерках ребят, впервые сменивших сегодня черные зимние одежды. Груди офицеров от орденов и медалей кажутся выше. Праздничная приподнятость чувствуется в пожатии рук, улыбках, не сходящих с губ, в игре солнечных зайчиков на пуговицах. Слово «победа» еще не произнесено, но уже витает где-то совсем близко.

Без десяти десять полковник Ломжин принял рапорт у дежурного по училищу майора Тутукина. Голос майора подхватывает зычное эхо за стадионом, среди высоких зданий. Из первой роты отделился знамённый взвод и ушел к штабу училища. Гурыба ущипнул Самсонова за локоть.

— Генерал опоздает! — знающе прошептал он.

— Ну, сказал! — недоверчиво мотнул головой Самсонов и снял белую перчатку, в которой с непривычки руке было неловко.

— Опоздает… Машины-то его еще нет, — настаивал Максим.

— Спорим! — предложил Самсонов, готовый спорить по любому случаю.

— На что?

— Если не опоздает, ты мне марку дашь… треугольную, с жирафом, а если опоздает, я тебе…

— Открытку «Чапаев в бою», — скороговоркой докончил Гурыба.

— Разговоры в строю! — раздался голос офицера, и они замолчали. Недалеко от Самсонова стоял Голиков.

— Голиков, который час? — прошептал Самсонов. Голиков сделал вид, что не слышит.

— Голик, ну, скажи!. Будь человеком! — просительно протянул Самсонов. — Мы поспорили, опоздает генерал или нет.

Голиков приподнял манжет гимнастерки и тихо сказал:

— Без двух минут десять…

«Значит, нужно просчитать до ста двадцати, — решил Гурыба, — и открытка будет моя».

Максим досчитал до ста трех, когда в дверях штаба, откуда его никак не ждали, появился генерал. На нем голубовато-зеленый парадный мундир, перехваченный белым широким поясом, серебрящимся на солнце. На груди почти не осталось места, свободного от орденов и медалей. Рукой генерал слегка придерживает шашку с алым темляком. Быстрым шагом Ломжин идет навстречу генералу и на середине плаца отдает салют, сверкнув клинком.

Самсонов восхищенно толкнул в бок друга. Начальник училища, не отрывая руки от фуражки, подошел к оркестру.

— Здравствуйте, товарищи музыканты, поздравляю вас с праздником!..

И пока генерал проходил вдоль фронта, здороваясь и поздравляя, перекаты голосов сопровождали его — то почти басистые, когда отвечали старшие, то детски-звонкие, когда он остановился против малышей.

В это время распахнулись ворота училища, и с улицы на плац вплыло трепещущее знамя. Его нес, крепко обхватив древко, вице-сержант Лыков. По левую и правую руку знаменщика шли ассистенты с автоматами; серьезный сосредоточенный Ковалев и Гербов с медалями на груди. Маленький барабанщик бил походный марш.

— Училище, смирно! — раздалась команда. — Для встречи слева, под знамя, слушай, на кра-ул!

Оркестр заиграл «Встречный марш», и знамя, прошелестев вдоль фронта, остановилось на правом фланге. Из музыкальной комнаты на середину плаца вышли маленькие ловкие фанфаристы. Выставив правую полусогнутую ногу вперед, они, опершись фанфарами о колена, замерли. Потом, словно по команде, пластичным жестом поднесли трубы к губам:

«Слушайте все!» — высоким чистым голосом оповестили фанфары. — Начался митинг…

Володя, стоя под знаменем, шепнул Семену:

— Я это запомню навсегда.

И опять, как тогда, после комсомольского собрания, он не мог бы точно сказать, что именно «это», но происходило что-то очень значительное, решающее, самое важное в его жизни.

— К торжественному маршу… — раздалась протяжная команда, и строй напружинился — поротно… на одного линейного — дистанция!

Серебряными лучами легли клинки на плечи офицеров. Рота за ротой… — мимо линейных, красными флажками окантовавших плац. Рота за ротой… — мимо трибуны, с которой внимательно смотрит генерал. Бьют барабаны дробь…

После парада здесь же, на плацу, начали выступать приехавшие в гости артисты цирка. Затем генерал поблагодарил артистов и обратился к ребятам, предложив:

— А теперь давайте мы покажем, что умеем делать!

Мгновенно сам собой возник огромный круг, похожий на белый обруч с алой линией погон. В центре круга стали выступать певцы, поэты, гимнасты.

Вот так же, — казалось бы, стихийно, — возникают на солдатских привалах пляска и веселая песня — вырывается наружу радость коллектива.

… Самсонов выбрасывал такие коленца, с таким азартом ходил колесом и вприсядку, что еще добрый десяток танцоров вылетел в круг.

Кирюша Голиков подскочил к полковнику Зорину и, дробно выстукивая каблуками, вызывающе поводя плечами, застенчиво и настойчиво стал то надвигаться на него, то отплывать.

Зорин шевельнул густыми темными бровями, плотнее надвинул фуражку и молодцевато пошел по кругу. Без умолку играл оркестр. «Яблочко» сменялось гопаком, гопак — лезгинкой.

Ковалев и Гербов отбивали чечетку. Дадико приятным, высоким голосом пропел «Комсомольскую песню». «Крутил» неимоверные сальто Лыков.

Генерал поднял руку. На мгновенье наступила тишина.

— Споем все вместе? — спросил Полуэктов, и сотни голосов с готовностью ответили:

— Споем!

И хор, которого еще никогда не слышало училище, потому что сейчас пели все, подхватил торжественно и звонко:

Генерал пел со всеми — помолодевший и веселый.

После общего праздничного обеда воспитанников, гостей — и офицеров, Ковалев получил увольнительную записку и зашел за Галинкой. Они решили пройтись по городскому саду. Тополиный пух летел над городом, собираясь в канавах зыбкими комьями. Одна пушинка села Гале на плечо. Володе очень хотелось снять пушинку, но он не решился. На смуглом локте у Галинки он заметил свежую царапину. «Наверно, с кошкой играла», — подумал он и рассердился на себя за то, что так долго рассматривал локоть.

— Володя, а когда у вас летние каникулы начнутся?

— С 1 июля!

— Домой отпустят?

— На один месяц… А отличников учебы — на сорок дней.

Галинка вопросительно посмотрела на Володю, как бы спрашивая: «Значит, тебя на сорок дней?», но вслух вопроса не задала.

— А после возвращения из дома?

Мимо прошел красноармеец, и Ковалев отдал ему честь, Галинка удивилась.

— Вот уж я бы не могла на каждом шагу козырять!

— А мне это даже приятно, — возразил Володя, — не знаем друг друга, а поприветствовали и будто породнились…

— После приезда из дому, — возвратился он к началу разговора, — мы на месяц выезжаем в лагеря, до первого сентября.

Галина нахмурилась.

— Ну, вот еще…

— Что? — спросил Володя, и сердце у него замерло. Он догадывался, чем она недовольна.

— Что «ну, вот еще?».

— Да ничего! — тряхнула головой Галинка. — Просто так. А я к тете поеду в деревню. Там пруд, купаться буду. Корову доить, — озорно блеснула она глазами. — Не веришь?

— Ну, и купайся, — разочарованно сказал Володя и теперь нахмурился сам.

Они вошли в сад. Народу было много, где-то недалеко играл духовой оркестр. С криком бегали за мячом дети.

— С Сергеем Павловичем теперь не ссоришься? — посмотрела пытливо Галинка на Володю.

— Он такой хороший! — горячо воскликнул Ковалев. — Я был несправедлив.

Галина одобрительно кивнула головой.

— К нему приехали жена и сын, мы думали; «Ну, теперь займется своими семейными делами, нас забросит». А он такой же, какой был. Сегодня после парада подходит ко мне, говорит: «Вот немного устроюсь с квартирными делами и ты с Галинкой и Семеном приходите ко мне в гости» Пойдем?

— Конечно, пойдем… А ты что-то важничать начал, как стал вице-сержантом, — неожиданно сказала она, уголком глаза посмотрев на Ковалева.

— Ну, вот еще, — удивился Володя, — нисколько! Просто приятно, что не хуже других, а то Пашков заносился.

— Вот кого я не люблю, — решительно сказала Галинка, — так это вашего Пашкова, у него и лицо какое-то, — она подбирала слово поязвительнее, — поро-дистое. Даже родинки на щеке породистые. А характером похож на Эдика Ланского — помнишь, у меня в день рождения был, Печорина из себя разыгрывал?..

Ковалева почему-то задел этот тон Галинки, он счел нетоварищеским выслушивать такие суждения о своем однокласснике:

— Ну, это ты напрасно. Он сейчас стал гораздо лучше.

— Ничуть не напрасно, — сдвинула брови Галинка, — твой Пашков спесивый и самоуверенный. На улице ко мне один раз подошел. «Милэди, — удачно передразнила она Пашкова, — мы, кажется, встречались с вами на вечере?». А я так на него посмотрела, так посмотрела, — она показала, как, и бант на голове презрительно дрогнул, — и говорю: «Это вам показалось, я не знаю развязных суворовцев». А он отступил и забормотал: «Ввиноват, я, кажется, ошибся» — а язык у него так и заплетается.

Володя расхохотался, живо представив себе лицо Пашкова, получившего такой решительный отпор.

Они еще немного постояли у невысокой ограды, за которой виднелась река. В саду зажгли фонари.

— Ты к нам зайдешь? — спросила Галинка.

— Я еще часа два могу быть…

— Ну, тогда пойдем.

Они вышли из сада. Почему-то не хотелось говорить, но молчание не было тягостным. Так бы бесконечно идти и идти вместе темным коридором деревьев… Но аллея кончилась, и на празднично освещенной площади они снова взяли друг друга за руки.

— Я хотел бы тебе летом писать, — сказал Володя. — Я буду с удовольствием отвечать.

— Но ведь ты уедешь?..

— Я пошутила… Никуда я не поеду. Мы с мамой в городе останемся.

— Вот хорошо! — вырвалось у Ковалева.

— И ничего тут хорошего нет, — с горечью ответила Галинка, — мама отпуска не берет, затеяла школу ремонтировать, а без нее я никуда не поеду!.

Они подходили к воротам галинкиного дома, и Володя, просунув руку в отверстие, откинул щеколду калитки. Навстречу, приветливо лая, кинулся белый, ласковый Пушок, стал прыгать Володе на грудь. На пороге показалась Ольга Тимофеевна.

— Это вы, дети? Идемте, идемте, я вас чаем напою. У меня сюрприз для вас.

— Что? что? — закружилась вокруг матери Галинка, обвила ее шею руками. — Ну, скажи, — длинными ресницами защекотала материнскую щеку.

— Постой! Постой! — отмахивалась Ольга Тимофеевна. — Да постой же, стрекоза, — и шопотом на ухо: —Блины с клубничным вареньем…

— Володя! — скомандовала Галинка. — За стол, не будем терять времени…