Над Тифлисом стояли сухие июньские тучи, не обещая дождя. Синевато-зеленая мгла сухого тумана скрывала горы. Из этой мглы со стороны Персии и пришла азиатская холера. Свои первые удары нанесла она в Авлабарском предместье Тифлиса троим солдатам: в рвотах и судорогах они погибли за полчаса.

Страшная весть эта мгновенно разнеслась по городу: за последние три десятилетия холера уже шесть раз делала набеги на город, и он знал ее свирепость и коварство.

Экзарх Грузии срочно отслужил молебствие в Сионском соборе, прося всевышнего отвести убийцу от города. Посланцы экзарха отправились к подножию Арарата за священной водой из Нисбийского источника, а несколько армян — в Эчмиадзин, чтобы привезти оттуда копье, которым пронзили на кресте спасителя.

Посланцы не успели возвратиться, как холера обрушилась на дом Маквалы.

В полдень ее муж вышел во двор — отобрать доски для работы. И вдруг, словно нож всадили ему в грудь: он упал замертво. Маквала подбежала к мужу с пронзительным криком:

— Тамаз! Что с тобой? Тамаз!

Он лежал, согнув посиневшие кисти рук, подтянув правый локоть к туловищу.

Маквала грохнулась рядом, завыла, раздирая ногтями свою грудь.

Не успела она похоронить мужа, как в страшных корчах умерли двадцатилетняя жена сына Маквалы — Зураба и его дочка, трехлетняя Русудана.

Появились признаки заболевания и у дочери Резо — совсем крохотной Мананы. Обезумевшая Маквала пыталась лечить ее горячим настоем нашатыря, вываренного в медном котелке, но девочке становилось все хуже.

Нина Александровна бросилась спасать остатки семьи подруги.

Придя к ней, она приказала вымыть горячей водой со щелоком полы, скамьи, стол; вместе с Маквалой и ее невесткой Натэлой окурила дымом можжевельника вещи умерших; отгоняя онемение, растерла Манану уксусом, дала выпить мятные капли, поставила горчичники.

Случайность то была или нет, но крошку удалось спасти.

Поразительно, что людей старых и болезненных холера презрительно обходила, охотно набрасываясь на самых цветущих, молодых и сильных. Она то словно бы исчезала, притаившись на два-три дня, то вдруг появлялась одновременно в разных концах города и, выскочив из засады, врезалась в толпу, оставляя ее поредевшей, врывалась в дома, чтобы унести всех до единого. Какие-то улицы вовсе не трогала, на других же устраивала всеобщий мор, а если кто и оставался цел, возвращалась добить. Она не щадила и тех, кто запасался «охранительной грамотой», в которой писалось, что духи холерные «дали сию отпускную в том, что не тронут раба божьего…»

Казалось, жаркое дыхание ветра валило на улицах людей, настигало их и в подвале, и в доме.

Гробовщики, могильщики работали даже ночью.

В городе началась паника: прекратилась торговля, закрыли свои мастерские ремесленники, обезлюдели присутственные места.

На стенах домов появились разъяснения, отпечатанные в типографии:

«Так как с закрытием судебных мест прекращается и само судопроизводство и легко может случиться, что в это время будут апелляционные сроки, то, чтобы тяжущиеся не могли потерять свое право, признается справедливым все время от начала болезни до открытия присутственных мест и публикаций не считать в сроки, а просрочившим этот промежуток не считать в вину».

Все, кто был побогаче, бежали из города, сложив свое добро в церквах.

Могнинская, Майданская, Петхаинская, Джиграшенская церкви превратились в амбары, до отказа набитые сундуками и скарбом. Бежало из города и духовенство, оставив несколько звонарей, почти не покидавших колоколен.

Нина Александровна, отправив всех своих в Кутаиси, где Гиорг Майсурадзе преподавал рисование, осталась с пожилой служанкой в Тифлисе, чтобы помогать больным.

В городе было всего два врача — Петербург обещал прислать еще — да община сестер милосердия при русском госпитале.

Нина Александровна набрала себе из женщин добровольных помощниц и как могла помогала людям.

* * *

Сегодня с утра Нина Александровна долго отхаживала десятилетнюю дочь соседа — аптекаря Блумберга: дала ей потогонное с примесью «белой нефти», обернула простыней, намоченной холодной водой, а затем укутала одеялом.

Отец девочки, худенький еврей, суетился, хватался то за гофманские капли, то потерянно бормотал, что ребенку, наверно, надо дать рюмку рижской «антихолерной водки».

Наконец к полудню, когда девочке стало лучше и она, порозовев, уснула, Нина Александровна решила пойти домой.

— Если дочке будет даже немного хуже, немедленно зовите меня, — сказала Нина Александровна Блумбергу, берясь за ручку двери.

Он молитвенно сжал ладони на тощей груди:

— Не знаю, как вас и благодарить, госпожа Грибоедова. Всю жизнь молиться за вас буду!

Дома ее ждала Маквала, бросилась навстречу:

— Нино! Мананочка совсем поправилась, сегодня смеялась и пела…

Все горести последних дней сразу состарили Маквалу. От нее прежней только и остались глаза-ежевики, да и то словно бы тронутые изморозью;

— Ну вот и хорошо, — устало сказала Нина Александровна. — Я, пожалуй, прилягу. Что-то нездоровится — слабость… голова кружится…

Маквала с тревогой посмотрела на подругу и поразилась ее бледности, матовому блеску глаз, желтизне, появившейся у рта.

Нина Александровна прилегла на тахту. Голова продолжала кружиться, в ушах стоял звон, сердце билось учащенно, а все тело сковывала непреодолимая онемелость. Невозможно было пошевелить пальцем. Казалось, на каждом из них висело по гире.

Вот внутри все опалил страшный жар, потом кровь словно бы прекратила свое движение, начала застывать.

Маквала взяла руку Нины в свою: пульс почти не прощупывался, рука была ледяной. Маквала стала быстро и сильно растирать ее тело нагретым камфарным маслом.

Нина Александровна пришла в себя, едва слышно прошептала:

— Не надо… Дай пить… Я посплю…

Выпив воды, закрыла глаза, и Маквале показалось, что та действительно уснула. Рвоты и судорог не было — это немного успокаивало.

Маквала подошла к распахнутому окну. Собирался дождь. Пахло известью и карболкой. По улице кляча протащила гроб с покойником, за повозкой плелась понурая фигура мужчины в драной чохе. Заупокойно звонили колокола, их голоса томили душу. На мгновение Маквале показалось, что впереди гроба идет очень высокая костлявая женщина в грязной чадре. Вот она отбросила чадру, и Маквала увидела острый нос, ввалившиеся щеки.

«Холера», — в ужасе подумала Маквала, отшатнувшись от окна, но затем снова придвинулась к нему.

Женщина с торжествующей, страшной улыбкой окропляла мертвой водой редких встречных. Потом это видение исчезло.

— Пить, — едва слышно попросила Нина Александровна, и Маквала бросилась к ней.

На глубоко запавших щеках больной проступили темно-красные пятна. Припухлости под бровями будто налились свинцом, придавили глаза. Казалось, глубокое беспамятство на этот раз целиком поглотило ее.

* * *

Но так лишь казалось. В действительности, как только отхлынула разрывавшая сердце боль, Нину Александровну обступили видения, и где-то, как ручей под глубоким весенним снегом, в горах, просачивалась неумершая мысль. Она то прерывалась, готовая совсем иссякнуть, то падала редкими каплями, то с необыкновенной ясностью текла говорливо и освобождение И словно откуда-то издалека знакомый голос звал: «Мадонна Мурильо…»

…В какой уже раз возник в памяти ночной разговор в Эчмиадзине, возник весь, до каждого слова. И сейчас Нина Александровна, обращаясь к мужу, сказала: «Вот видишь… Ты думал: лепечет наивная девочка, не понимая даже своих обещаний. А я и тогда знала…»

Потом припомнился приезд Лермонтова, подарок ему кинжала… Она сделала верный выбор… Но и этот ее друг погиб…

На мгновение Нине Александровне удалось сдвинуть свинцовые плиты с глаз и увидеть склонившуюся над ней подругу.

— Маквала…

У Маквалы дрогнули от жалости губы.

— Что тебе, Нино?

— Меня… рядом с Сандром…

Плиты снова надвинулись на ее глаза, и Нина Александровна, даже радуясь, возвратилась к прерванным мыслям.

Время — горный поток…

…Одиннадцать лет назад, ей тогда было тридцать четыре, она целый год прожила в Петербурге у Прасковьи Николаевны. Нельзя сказать, чтобы ей никто не нравился из блестящего окружения. Но что могла Нина поделать, если сердце и душу ее заполнил Сандр? Ей не понадобились келья, одежда монахини, чтобы выполнить свой обет. Его легко было выполнить. Она всегда была с Сандром. Вовсе не замуровывая себя, благодарно принимая посвящения, знаки внимания, без сожаления отказывала она претендентам на ее руку. Сандр как-то сказал: «Власть человека над собой почти неограниченна». А ей даже не надо было призывать в помощь эту власть. Просто рядом с Сандром никого невозможно было поставить.

Да она и не хотела такой новой жизни, которая вытеснила бы ее Поэта.

Жалела ли она когда-нибудь, что именно так распорядилась собой?

Никогда!

Часы в столовой пробили трижды.

Нина Александровна легко, без напряжения открыла веки и прямо перед собой увидела Мтацминда в лучах солнца. Наконец-то она будет неотделима от Сандра…

Яркий свет, навсегда отстраняя мрак, разлился перед ней, проложил сияющую дорогу к гроту на горе.

Ростов-на-Дону — Тбилиси. 1963–1970 гг.