Санчес обливался потом. Крупные капли стекали с его лба. Он утирался тыльной стороной ладони. Пот тек и по шее. Через некоторое время он вытащил носовой платок, чтобы вытереть пот. Я начинал чувствовать его потный запах. Он без конца елозил на стуле. Должно быть, ему сильно хотелось помочиться. Он, наверное, уже обмочил трусы.

Он мне не нравился, этот Санчес, но антипатии я к нему почему-то не испытывал. Он, наверное, был хороший отец. Он вкалывал изо всех сил, ночами напролет. Он спал, когда его дети отправлялись в школу. Он снова выезжал на своем такси, когда они возвращались домой. Он, должно быть, их вовсе не видел. Кроме редких суббот и воскресений, когда он отдыхал. Раз в месяц, вероятно. Вначале, вернувшись с работы, он брал жену. Он ее будил; ей это не нравилось. Он от этого отказался и с тех пор довольствовался шлюхой. Несколько раз в неделю. Перед тем, как отправиться ишачить или после. С женой теперь это происходило лишь раз в месяц, если выходной выпадал на субботу.

Такая же жизнь была у моего отца. Он работал наборщиком в ежедневной газете «Марсейез». Он уходил из дома в пять вечера. Я рос в его отсутствие. Когда он возвращался ночью, то заходил меня поцеловать. От него пахло свинцом, типографской краской и табаком. Это меня не будило. Отцовский поцелуй был частью моего сна. Когда он забывал меня поцеловать, — такое с ним случалось, — я видел плохие сны… Я воображал, будто он бросает нас, мою мать и меня. В двенадцать-тринадцать лет мне часто снилось, что у него есть другая женщина. Она была похожа на Желу. Он ее тискал. Потом, вместо отца, поцеловать меня приходила Желу. От этого у меня вставал член. Тогда я удерживал Желу, чтобы ее ласкать. Она ложилась ко мне в постель. Потом появлялся мой разозленный отец. Он устраивал скандал. И, вся в слезах, являлась моя мать. Так я и не узнал, имел ли мой отец любовниц. Он любил мою мать, в этом я не сомневался, но их жизнь оставалась для меня тайной.

Санчес заелозил на стуле. Мое молчание его смущало.

— Вашим детям сколько лет?

— Мальчикам четырнадцать и шестнадцать. Младшей, Лор, десять. (Лор звали его мать.)

Он достал бумажник, раскрыл его и протянул мне семейное фото. Мне не нравилось то, что я делал. Но я хотел его расслабить, чтобы он рассказал мне как можно больше. Я рассматривал его ребят. У всех были какие-то рыхлые лица. В их невыразительных глазах не было ни малейшего проблеска бунта. Они родились озлобленными. Они будут питать ненависть лишь к более несчастным, чем сами они. И всем тем, кто будет отбивать у них хлеб. К арабам, черным, желтым. Никогда к богатым. Они уже знали, кем станут. Почти никем. В лучшем случае мальчики будут шоферами такси, как папа. А девочка станет помощницей в парикмахерской. Или продавщицей в дешевом универсальном магазине. Они будут средние французы. Граждане страха.

— Красивые, — лицемерно заметил я. — Хорошо, вы рассказывайте. Кто вел ваше такси?

— Сейчас я объясню. У меня есть друг, Тони, ну, приятель. Потому что, да, мы не так уж близки, понимаете. Он работает вместе с грумом из «Франтеля». С Чарли. Они там лохов снимают. Деловых людей. Важных чиновников. И прочих. Тони на весь вечер предоставляет такси в их распоряжение. Возит их в шикарные рестораны, в ночные кабаки, где драк не бывает. Заканчивают они у шлюх. Дорогих, да! У тех, что имеют свои квартирки…

Я предложил ему сигарету. Он почувствовал себя смелее. Перестал потеть.

— И, держу пари, в игорные дома, где играют по-крупному?

— Еще бы. Потрясно! Есть суперкрасотки. Да, среди шлюх. Знаете, что им нравится, этим таким. Экзотика. Трахать арабок, негритянок, вьетнамок. Но хорошеньких, да. Между прочим, иногда они из них коктейльчик составляют.

Он становился неистощимым. Все, о чем он мне рассказывал, придавало ему значительности. И к тому же возбуждало. Он наверняка позволял себе иногда взять шлюху.

— А вы, значит, предоставляете такси.

— Ну да. Они мне платят, а я в это время болтаюсь без дела. Я играю с приятелями в белот. Я хожу в «Ом», когда там идет игра. Но я беру строго по счетчику. Вот и весь доход. И это логично. Ведь все берет на себя Тони. Лохов, рестораны, ночные кабаки, шлюх. И все прочее.

— Вам часто случается сдавать такси?

— Два-три раза в месяц.

— И в пятницу вечером?

Он кивнул в знак согласия. Словно сонливая улитка, он снова спрятался в свою раковину. Мы вновь возвращались к тому, что ему не нравилось. Страх опять брал вверх. Он понимал, что наговорил лишнего, но что самого главного еще не сказал.

— Угу. Тони меня попросил.

— Я не понимаю лишь одного, Санчес, почему ваш приятель не взял лохов? А вез двоих убийц.

Я закурил новую сигарету, на этот раз ему не предложив. Я встал. Я чувствовал, как возвращается боль. Ощущал резь в желудке. «Надо на него нажать», — подумал я. Я посмотрел в окно. Порт, море. Облака рассеялись. Какой-то невероятный свет озарял горизонт. Слушая его рассказы о шлюхах, я думал о Мари-Лу. О том, что ее избили. О ее сутенере. О клиентах, которых она принимала. Попадала ли она в один из этих «кругов»? Бросали ли ее в оргии богатых свиней? «С интимом или без?» — спрашивали при заказе номеров в отдельных отелях, которые специализировались на проведении коллоквиумов и семинаров.

Море серебрилось. Чем в эти минуты могла заниматься Мари-Лу у меня дома? Я не мог этого себе представить. Я уже не мог вообразить женщину у себя. В открытое море выходила яхта под парусами. Лучше бы я отправился на рыбалку. Чтобы только не торчать здесь. Я нуждался в тишине. Мне надоело с самого утра выслушивать идиотские истории. Муррабеда. Санчеса с его приятелем Тони. Вечно неизменная человеческая гнусность.

— Итак, Санчес, — сказал я, подойдя к нему. — Как ты это объясняешь?

Обращение на «ты» заставило его вздрогнуть. Он сообразил, что начинается второй тайм.

— Ну да, я рассказал не все. Всегда что-то забудешь.

— Послушай, — сказал я, снова садясь. — У тебя семья. Красивые дети. Вероятно, симпатичная жена. Ты их любишь. Они тебе дороги. Ты стараешься приносить в дом побольше деньжат. Я понимаю. Так живут. Но сейчас ты влип в грязное дело. Ты словно в тупик въехал. Выбор у тебя не велик. Ты обязан все выложить. Фамилию, адрес твоего дружка Тони. В общем, все.

Он понимал, что мы к этому придем. Он снова начал потеть, и это было мне противно. Под мышками появились темные круги. Он смотрел умоляюще. У меня пропала к нему всякая симпатия. Санчес стал мне омерзителен.

Мне было бы даже стыдно дать ему пощечину.

— Ведь я же не знаю. Я могу закурить?

Я не ответил. Я распахнул дверь в кабинет и подал дневальному знак войти.

— Фавье, забери этого типа.

— Я вам клянусь. Я не знаю.

— Санчес, ты хочешь, чтобы я поверил в твоего Тони? Скажи мне, где его найти. Иначе, что я должен думать, как ты считаешь? Что ты издеваешься надо мной. Вот что я думаю.

— Я не знаю. Я с ним даже не встречаюсь. У меня и телефона его нет. Он заставляет меня ишачить, а не наоборот. Если я ему нужен, он меня вызывает.

— Как шлюху, значит.

Он не врубился. Наверное, он начал думать, что дело запахло жареным. Его жалкий умишко искал выход.

— Он мне оставляет сообщения. В баре «У Ратуши». Позвоните Чарли, во «Франтель». Вы можете его спросить. Да! Может, он знает.

— С Чарли мы увидимся позже. Забирай его, — обратился я к Фавье.

Фавье подхватил Санчеса под мышку. Решительно. Поставил его на ноги. Санчес захныкал.

— Подождите. У него есть свои привычки. Аперитив он пьет у Франсиса, на Канбьер. Иногда, по вечерам, ужинает в «Мае».

Я подал знак Фавье; тот выпустил его руку. Санчес свалился на стул, словно куча дерьма.

— Так-то оно лучше, Санчес. Теперь мы можем договориться. Сегодня вечером ты что делаешь?

— Как что… я на такси. И…

— В семь часов ты зайдешь к Франсису. Сядешь за столик. Будешь пить пиво. Глазеть на женщин. Когда придет твой приятель, поздороваешься с ним. Я там буду. Без подвохов, я ведь знаю, где тебя найти. Фавье проводит тебя.

— Благодарю, — прохныкал он.

Он встал, шмыгая носом, и пошел к двери.

— Санчес! (Он застыл на месте, опустив голову.) Сейчас я тебе скажу, что я думаю. Тони никогда не водил твое такси. Только в пятницу вечером. Или я ошибаюсь?

— Ладно…

— Что ладно, Санчес? Ты только гнусный лжец. В твоих интересах не обманывать меня с твоим Тони. Иначе можешь с такси распрощаться.

— Извините. Я не хотел…

— Чего? Говорить, что ты якшаешься с бандитами? Ты сколько получил в пятницу вечером?

— Пять. Пять тысяч.

— Учитывая, для чего пригодилось твое такси, ты здорово прокололся, если хочешь знать мое мнение.

Я обошел свой письменный стол, выдвинув ящик и достав из него портативный магнитофон. Я наугад нажал на клавишу.

— Все записано. Поэтому, помни про сегодняшний вечер.

— Я буду там.

— И еще. Для всех, на работе, для жены, твоих приятелей… речь идет о проезде на красный свет и только. Полицейские — ребята симпатичные, и все такое…

Фавье вытолкал Санчеса из кабинета и закрыл за ним дверь, подмигнув мне. У меня появился след. Кое-что, над чем можно было поразмыслить.

Я лежал. На кровати Лолы. Я пришел сюда инстинктивно. Как в субботу утром. Мне очень хотелось побыть у нее дома, в ее постели. Словно в ее объятиях. И я не колебался. Я на миг представил себе, что Лола открывает мне дверь и впускает меня в дом. Она сварит кофе. Мы будем говорить о Маню, об Уго. Об ушедшем времени. И о времени, которое проходит. О нас с ней, может быть.

Квартира тонула в полумраке. В ней было прохладно и сохранялся привычный запах. Мяты и базилика. Этим двум растениям не хватало воды. Я полил их. Это первое, что я сделал. Затем я разделся и принял душ, почти ледяной. Потом поставил будильник на два часа и, обессиленный, вытянулся на голубых простынях. Под взглядом Лолы, устремленным на меня. Тем взглядом, когда она ложилась на меня. Тысячелетия скитаний, черные, как антрацит, сверкали в ее взгляде. Лола была легкая, словно дорожная пыль. Ищи ветер, найдешь пыль, как бы говорили ее глаза.

Спал я недолго. Четверть часа. Слишком много мыслей толпилось у меня в голове. Мы с Перолем и Черутти провели небольшое совещание. У меня в кабинете. Окно было распахнуто настежь, но свежести не было. Небо снова потемнело. Гроза была бы желанной гостьей. Пероль принес пиво и сэндвичи. С помидорами, анчоусами, тунцом. Есть их было неудобно, но все-таки они были лучше, чем обычные, отвратительные бутерброды с маслом-ветчиной.

— Мы приняли показания Муррабеда, потом доставили его сюда, — подвел итог Пероль. — Сегодня днем мы устроим ему очную ставку с парнем, которого он избил. Мы задержим Муррабеда на сорок восемь часов. Мы, наверное, найдем возможность в самом деле его посадить.

— А девчонка?

— Она тоже здесь. Мы сообщили ее семье. За ней приедет старший брат. Он выезжает в 13.30 сверхскоростным поездом. Для нее это хреново. Она быстро окажется в Алжире, замужем.

— Тебе надо было дать ей самой выпутываться.

— Ну да. А через месяц-другой мы подобрали бы ее, мертвую, в каком-нибудь подвале, — заметил Черутти.

Жизнь таких девчонок едва начиналась, а они уже попадали в безвыходное положение. Выбор за них делали другие. Из двух зол, какое лучше? Черутти украдкой поглядывал на меня. Его удивляло мое ожесточение против Муррабеда. За этот год, что он находился в бригаде, Черутти за мной такого не замечал. Муррабед не заслуживал никакой жалости. Он всегда был готов на самое худшее. Это читалось в его глазах. Более того, он чувствовал себя под защитой тех, кто снабжал его наркотиками. Да, я сильно желал, чтобы он сел в тюрьму. Я хотел, чтобы это произошло здесь, сейчас. Наверное, потому, чтобы доказать самому себе, что я еще способен вести расследование и довести его до конца. Это успокоило бы меня в отношении собственных возможностей идти до конца в расследовании гибели Уго. И, кто знает, Лейлы.

Было нечто другое. Я снова хотел поверить в мою работу полицейского. Я нуждался в сдерживании. В правилах, кодексах законов. И напоминании мне о них, чтобы я мог держать себя в руках. Каждый предпринятый мною шаг будет отдалять меня от закона. Я ясно понимал это. Перестал рассуждать как полицейский. И в отношении Уго, и в отношении Лейлы. Меня несла моя загубленная молодость. Все мои мечты остались на том склоне моей жизни. Если у меня еще было будущее, то туда я и должен был вернуться.

Я был похож на всех мужчин, что подходят к пятидесяти годам. Спрашивал себя, соответствовала ли жизнь моим ожиданиям. Я хотел ответить «да», но мне оставалось мало времени. И не хотел, чтобы это «да» было ложью. У меня, в отличие от большинства мужчин, не было возможности сделать ребенка жене, к которой я больше не испытывал влечения, чтобы усыпить эту ложь. Обмануть себя. Во всех сферах это было обычное дело. Я был одинок, и я просто был обязан смотреть правде прямо в глаза. Никакое зеркало не сказало бы мне, что я был хороший отец, хороший супруг. Или хороший полицейский.

Комната, казалось, утратила свою прохладу. За ставнями я угадывал надвигающуюся грозу. Воздух становился все тяжелее. Я закрыл глаза. Может быть, я снова смогу заснуть? Уго лежал на соседней койке. Мы придвинули их под вентилятор. Была середина дня. Малейшее движение исторгало из нас потоки пота. Он снял комнатку на площади Менелика. Три недели назад, без предупреждения, он приехал в Джибути. Я взял увольнительную на две недели, и мы смотались в Харар воздать дань уважения Рембо и свергнутым эфиопским принцессам.

— Ну, сержант Монтале, что ты намерен делать?

Джибути был открытый порт. Куча возможностей провернуть любые сделки. Можно было купить корабли, яхты за треть их стоимости. Яхту перегоняли в Тунис и перепродавали вдвое дороже. Более того, яхту нагружали фотоаппаратами, кинокамерами, магнитофонами и сплавляли их туристам.

— Мне еще три месяца служить, а потом вернусь домой.

— И что дальше?

— Ты увидишь, там гораздо хуже, чем раньше. Если бы я остался, я убил бы. Рано или поздно. Ради жратвы. Чтобы жить. Не нужно мне счастье, которое они нам готовят. Я не верю в это счастье. Оно слишком смердит. Самое лучшее было бы вообще не возвращаться. Но я и не вернусь, — он затянулся сигаретой без фильтра «национале» и прибавил: — Я уехал и больше не вернусь. Ты хоть это понял?

— Ничего я не понял, Уго. Совершенно ничего. Мне стало стыдно. За себя. За нас. За то, чем мы занимались. Я лишь нашел способ сжечь за собой мосты. У меня нет никакого желания снова окунаться во все это.

— Ну и что ты будешь делать? (Я пожал плечами.) Только не говори, что ты останешься на сверхсрочной вместе с этими педерастами.

— Нет. Я свое оттрубил.

— А что дальше?

— Я об этом ничего не знаю, Уго. Но я больше не желаю грязных дел.

— Ну что ж, наймись на завод Рено! Мудак!

Он в бешенстве вскочил и побежал под душ. Уго и Маню любили друг друга как братья. Я так и не стал им по-настоящему близким. Но Маню пожирала ненависть к миру. Он больше ничего не замечал. Даже море, по которому еще плавали наши юношеские мечты. Для Уго это было слишком. Он обратился в мою сторону. С годами между нами установилось чудесное понимание. Несмотря на разность характеров, мы пережили одни и те же безумные увлечения.

Уго понял причину моего «бегства». Позднее. Когда столкнулся с другим вооруженным ограблением. Он покинул Марсель, отрекся от Лолы, уверенный, что я последую за ним. Чтобы снова вернуться к прочитанным нами книгам, к нашим мечтам. Красное море было для нас подлинным исходным пунктом любого приключения. Ради этого Уго и добрался до Джибути. Но я не пожелал последовать за ним туда, куда он хотел отправиться. У меня не было ни склонности, ни мужества к подобным похождениям.

Я вернулся во Францию. Уго уехал в Аден, не попрощавшись со мной. Маню снова встретил меня без радости. Лола без особой любви. Маню попадал в грязные истории. Лола служила официанткой в «Сэнтра», баре в Старом порту. Они жили ожиданием возвращения Уго. Каждый со своими любовными авантюрами, которые делали их чужими друг другу. Каждая новая женщина отдаляла его от Лолы. Лола любила естественно, как дышат. Она уехала на два года в Мадрид, снова вернулась в Марсель, опять уехала, чтобы поселиться в Арьеже, у двоюродных братьев. Каждый раз она возвращалась, а Уго на месте встречи не оказывалось.

Три года назад Маню и Лола поселились в Эстак, решив начать жить вместе. Для Маню это оказалось слишком поздно. Наверное, к этому решению его подтолкнула досада. Или страх, что Лола снова уедет и он вновь окажется один. Со своими погибшими мечтами. И своей ненавистью. Я же мыкался на протяжении долгих месяцев. Уго оказался прав. Надо было приспосабливаться. Убираться в другое место. Или убивать. Но я не был убийцей. Поэтому я стал полицейским. «О черт!» — подумал я в ярости от того, что не могу уснуть.

Я встал, сварил кофе и снова принял душ. Я, стоя голым, пил кофе. Я поставил диск Паоло Конте и сел в кресло. Guardate dia treni in corsa…

Хорошо, у меня есть след. Тони. Третий человек. Может быть. Как эти типы схватили Лейлу? Где? Когда? Почему? Зачем мне надо было ставить перед собой эти вопросы? Они ее изнасиловали, потом убили. Это и было ответом на вопросы. Она была мертва. К чему задаваться вопросом. Чтобы понять. Мне всегда было необходимо понять. Маню, Уго, Лейлу. И Лолу. И всех остальных. Но разве сегодня уцелело нечто, требующее понимания? Разве все мы не заняты тем, что бьемся головой о стены? Потому что ответов больше не существует. А вопросы ни к чему не ведут.

Сотте di come di

La comedie d'nn jour, la comedie d'la vie.

Куда меня выведет Батисти? Навстречу моим передрягам. Это уж точно. Есть ли связь между смертью Маню и смертью Уго? Другая связь, нежели та, что Уго приехал отомстить за Маню? Кому было выгодно убрать Дзукку? Марсельскому клану. Я видел лишь это. Но кому именно? Что знал Батисти? На чьей стороне он был? До настоящего времени Батисти никогда не делал окончательного выбора. Почему он должен сделать его теперь? В чем смысл «спектакля», разыгранного в пятницу вечером? Расстрел Аль Дакиля двумя убийцами, потом расстрел этих убийц людьми Оша? И при чем Тони в этой комбинации? Прикрывает ли его полиция? Поддерживает ли Тони Ош из-за его махинаций? И каким образом эти типы выкрали Лейлу? Возврат к исходному пункту.

Ессо quello che io ti daro,

E la sensualita delle vite disperate…

…Чувственность безнадежных жизней. Только поэты могут так сказать. Но поэзия никогда ни за что не отвечала. Она свидетельствует, и все тут. Об отчаянии. И о безнадежных жизнях. Кто все-таки набил мне морду?

На похороны Лейлы я, конечно, пришел с опозданием. Я заблудился на кладбище, разыскивая мусульманский сектор. Здесь находились новые территории, вдали от старого кладбища. Я не знал, умирает в Марселе больше людей, чем в других местах, но смерть простиралась насколько хватал глаз. На всем этом пространстве не росло ни одного дерева. Аллеи, наспех заасфальтированные. На боковых дорожках затоптанная земля. Ряды могил. Кладбище не нарушало географию города. И оно ничем не отличалось от Северных кварталов. То же убожество.

Меня удивило большое количество народу. Семья Мулуда. Соседи. И много молодежи. Человек пятьдесят. Большей частью арабов. Лица, которые были мне знакомы. Я встречал их в квартале. Двое-трое даже побывали в комиссариате за различные проделки. Двое черных. Восемь белых, тоже молодых, парни и девушки. Рядом с Дриссом и Кадером я узнал двух подружек Лейлы, Жасмин и Карину. Почему я их не вызвал? Я безрассудно бросился по одному следу, но забыл расспросить ее близких подруг. Я был непоследователен. Но я никогда таким не был.

В нескольких шагах за Дриссом стоял Маврос. Он был по-настоящему славный мужик. С Дриссом он пойдет до конца. Не только в боксе. В дружбе. Заниматься боксом означает не просто наносить удары. Прежде всего это значит научиться получать удары. Держать их. И чтобы эти удары причиняли как можно меньше боли. Жизнь представляла собой не что иное, как последовательность раундов. Держать удары. Держать. Выстоять, не сломаться. И нанести ответный удар в нужное место, в нужный момент. Маврос обучит Дрисса всему этому. Маврос считал его хорошим боксером. Дрисс даже был лучшим из всех, с кем он занимался в своем зале. Он все свое мастерство передаст Дриссу. Как сыну. С теми же конфликтами. Потому что Дрисс сможет стать тем, кем сам Маврос стать не смог.

Это меня успокаивало. Мулуд уже не найдет в себе такой силы, такого мужества. Если Дрисс совершит какую-нибудь глупость, он сдастся. Большинство родителей парней, которых я задерживал, опускали руки. Жизнь так сильно их потрепала, что они отказывались бороться. Они закрывали глаза на все. Дурных приятелей, школу, драки, воровство, наркотики. Миллионы пощечин в день раздавались зря!

Я вспомнил, как этой зимой приперся в квартал Бюссрин, чтобы задержать мальчишку. Последнего из четырех сыновей в семье. Единственного, кто еще не сбежал из дома или не сидел в тюрьме. Мы выяснили, что он виновен в мелких кражах. Максимум на тысячу франков. Дверь нам открыла его мать. Я вас ждала», — только и сказала она, потом разрыдалась. Уже больше года, как сын вымогал у нее деньги, чтобы покупать наркотики. С помощью побоев. Она стала подрабатывать в квартале, чтобы не беспокоить мужа. А тот все знал, но предпочитал помалкивать.

Небо было свинцово-тяжелое… Ни ветерка. От асфальта шел обжигающий жар. Никто не мог спокойно стоять на месте. Оставаться здесь очень долго было просто невозможно. Кто-то, наверное, это понял, ибо церемония прошла быстро. Какая-то женщина заплакала. Тихо вскрикивая. Рыдала она одна. Дрисс во второй раз не стал встречаться со мной взглядом. Однако он следил за мной. Взглядом, лишенным ненависти, но исполненным презрения. Он перестал меня уважать. Я оказался не на высоте. Ни как мужчина, любивший его сестру. Ни как полицейский, который должен был ее защитить.

Когда подошла моя очередь целовать Мулуда, я почувствовал себя лишним. Вместо глаз у Мулуда были две большие красные дыры. Я обнял его. Но для него я уже был пустым местом. Всего лишь дурным воспоминанием. Человек, который просил его надеяться. Кто заставил биться его сердце. На обратном пути Дрисс шел позади, с Кариной, Жасмин и Мавросом, чтобы не оказаться рядом со мной. Я перекинулся несколькими словами с Мавросом, но сердце к разговору не лежало. Я снова оказался одинок.

Кадер обхватил меня за плечи.

— Отец перестал разговаривать. Не сердись. Он и с нами такой. Его надо понять. А Дриссу понадобится время. (Он сжал мне плечо.) Лейла, она любила тебя.

Я промолчал. Мне не хотелось заводить разговор о Лейле. Ни о Лейле, ни о любви. Мы шли рядом, молча. Потом он спросил:

— Каким образом она могла попасться этим типам?

Неизменно тот же вопрос. Если ты девушка, если ты арабка и если живешь в пригороде, то не сядешь в первую попавшуюся машину. Если только ты не полная дура Лейла, наоборот, была реалисткой. И ее «панда» была на ходу. Кадер пригнал ее из университетского городка, захватив вещи Лейлы. Значит, за ней кто-то зашел. Она уехала с ним. Кто-то, с кем она была знакома. Но кто? Я не знал этого. Мне было известно начало. И конец. По моему мнению, насильников было трое. Двое были мертвы. Был ли третьим этот Тони? Или кто-то другой? С этим ли человеком была знакома Лейла? Кто к ней зашел? Почему? Но я не мог поделиться своими мыслями с Кадером. Расследование было закончено. Официально.

— Случай, — сказал я. — Скверный случай.

— А ты сам веришь в случай?

Я пожал плечами.

— Других ответов у меня нет. Ни у кого их нет. Бандиты мертвы…

— А ты чего бы хотел? Для них? Тюрьмы, что ли?

— Они получили то, что заслуживают. Но я очень хотел бы, чтобы они оказались передо мной, живыми, очень.

— Я никогда не понимал, как ты можешь быть полицейским.

— Я тоже. Как-то само собой вышло.

— Вышло плохо, по-моему.

Нас догнала Жасмин. Она взяла Кадера под руку и слегка прижалась к нему. Нежно. Кадер ей улыбнулся. Улыбкой влюбленного.

— Ты сколько еще здесь пробудешь? — спросил я Кадера.

— Не знаю. Дней пять, шесть. Может быть, пробуду меньше. Не знаю. У нас ведь магазин. Дядя им больше не может заниматься. Он хочет оставить его мне.

— Прекрасно.

— Мне также надо повидать отца Жасмин. Может, мы поедем в Париж вместе, вдвоем.

Он улыбнулся, потом посмотрел на нее.

— Я не знал.

— Мы сами тоже не знали, — сказала Жасмин. — Заранее ничего не знаешь, так ведь.

— Ты зайдешь к нам? — спросил Кадер.

Я отрицательно покачал головой.

— Там мне не место, Кадер. Ты понимаешь это, правда? Позднее я зайду проведать твоего отца. (Я бросил взгляд на Дрисса, который по-прежнему шел за мной.) С Дрисса, будь уверен, я глаз не спущу. Маврос тоже его не бросит. (Кадер согласно кивнул.) Не забудьте пригласить меня на свадьбу!

Мне лишь оставалось подарить им улыбку. И я улыбнулся так, как я всегда умел это делать.