Я вздрогнул от какого-то приглушенного звука. Потом я услышал детский плач этажом выше. Какое-то мгновение я не соображал, где нахожусь. Во рту у меня слиплось, голова раскалывалась. Я лежал на кровати одетый, на кровати Лолы. Я припомнил. Расставшись с Мари-Лу под утро, я завалился сюда. И взломал дверь.
У нас не было никакой причины и дальше околачиваться на площади Оперы. Квартал оцепили. Вскоре он кишел полицейскими всех видов. Здесь было слишком много людей, с которыми я не желал бы встречаться. Я взял Мари-Лу под ручку и увлек ее на другую сторону бульвара Жана Баллера, на площадь Тиаре. К Марио. Тарелка модзареллы и помидоры с каперсами, анчоусами и маслинами. Спагетти с петушками. Тирамису. Все это мы запивали бандольским вином из виноградника в Пибарноне.
Мы говорили обо всем и не о чем. Она больше, чем я. Говорила томно. Не связывая свои слова, так, как будто она чистила персик. Я слушал ее, но одними глазами, увлеченный ее улыбкой, рисунком ее губ, ямочками на щеках, поразительной изменчивостью ее лица. Смотреть на нее и чувствовать, как ее колено прижимается к моему — не позволяло ни о чем думать.
— Какой концерт? — спросил я наконец.
— Ты что, с луны свалился? Концерт в «Залежи». С «Massilia».
«Залежь» — это бывшая табачная фабрика. Сто двадцать тысяч квадратных метров помещения за вокзалом Сен-Шарль. Все это было похоже на «норы» берлинских артистов и на PSI в нью-йоркском районе Квин. В «Залежи» обосновались модные ателье, репетиционные студии, газета «Taktik», радиостанция «Лягушка», ресторан, концертный зал.
— Нас было пять тысяч! Потрясно! Эти парни умеют завести!
— А ты понимаешь провансальский?
Половина песен «Massilia» была на местном наречии. На «морском» провансальском. На марсельском французском, как они говорят в Париже.
— Тебе-то что за дело. Понимаешь или нет. Мы каторжники, не придурки. Лишь это и надо понимать.
Она смотрела на меня с любопытством. Наверное, я и был придурок. Я все больше и больше отрывался от реальной действительности. Я проходил по Марселю, но уже не видя ничего вокруг себя. Я теперь знал только его скрытую жестокость и его явный расизм. Я забывал, что жизнь не сводится лишь к этому. Что в этом городе, в конце концов, людям нравилось жить, предаваться радостям. Что каждый день счастье было свежей мыслью, даже если на исходе ночи оно заканчивалось грубой проверкой личности.
Мы кончили ужинать, добили бутылку бандольского и выпили два кофе.
— Пойдем немного посмотрим?
Это было общепринятое выражение. «Посмотреть» означало найти хороший план действий на ночь. Я предоставил ей право быть моим гидом. Мы начали с бара «Троллейбус» на набережной Рив-Нёв. Святилища, о существовании которого я вообще не знал. Это вызвало у Мари-Лу улыбку.
— Но, все-таки, что ты делаешь по ночам?
— Я ловлю дорад.
Она расхохоталась. В Марселе «дорада» означает и красивая девушка. Бывший арсенал галер начинался коридором с телеэкранами. В конце, под сводами, залы, где звучали рэп, техно, рок, регги. Для начала текила, а для утоления жажды — регги. Сколько же времени я не танцевал? Век. Тысячу лет. Мы переходили из бара в бар. Каждый час «Passeport», «Maybe blues», «Pêle-Mêle». И, неизменно, как в Испании, шли в другое место.
Мы причалили в «Почему?» на улице Фортиа. Антильское заведение. Придя туда, мы уже были крепко поддатые. Лишний повод, чтобы продолжить. Текила. И сальса! Наши тела сразу поняли друг друга. Слились в одно.
Танцевать сальсу меня научила Зина. Полгода она была моей подружкой, пока я не ушел в армию. Потом я снова встретил ее в Париже, куда я получил мое первое назначение как полицейский. Мы проводили ночи то в «Часовне» на улице Ломбар, то в «Остановке» на улице Месье-ле-Прэнс. Мне было приятно встречаться с Зиной. Ей было плевать на то, что я полицейский. Мы стали закадычными друзьями. Она регулярно поставляла мне информацию «снизу», о Маню, о Лоле. Несколько раз об Уго, когда он давал о себе знать.
В моих объятиях Мари-Лу становилась все более и более легкой. С потом выделялись пряные ароматы ее тела. Запахи мускуса, корицы, перца. И базилика, как у Лолы. Я любил остро пахнущие тела. Чем больше возбуждался мой член, тем сильнее я чувствовал, как об него трется ее крепкий живот. Мы понимали, что в конце концов окажемся в постели, и хотели, чтобы это произошло как можно позже, когда желание станет нестерпимым. Потому что после этого реальность снова настигнет нас. Я стану легавым, она проституткой.
Я проснулся около шести часов. Смуглая спина Мари-Лу напоминала мне о Лоле. Я выпил полбутылки воды «бадуа», оделся и ушел. На улице на меня обрушилось «оно». Эти мысли меня не отпускали. Снова это чувство неудовлетворения, которое преследовало меня с тех пор, как ушла Роза. Я любил женщин, с которыми жил. Всех. И любил их страстно. Они тоже любили меня. Но, конечно, с большим чувством реальности. Они отдавали мне время своей жизни. Время — это самое главное в жизни женщины. Для них оно абсолютно. Для мужчины — относительно. Да, они отдавали мне время, много времени. А что я мог им предложить. Нежность. Наслаждение. Сиюминутное счастье. В этих «сферах» я был неплох. А потом что?
Именно после физической любви у меня все и разваливалось. Когда я больше не мог отдавать, когда я больше не умел получать. После любви я вновь переходил на другую сторону моей границы. На ту территорию, где у меня были свои правила, свои законы, свои шифры. Дурацкие навязчивые идеи. Территория, где я гублю себя, где я гублю тех, кто рискует туда зайти.
Я мог бы завести туда и Лейлу. В эти пустыни. Грусть, злость, крики, слезы, презрение — вот все, что мы обрели бы в конце пути. А меня не было бы. Беглеца. Труса. С этим моим страхом возвращаться на границу и посмотреть, как там дела, по другую сторону. Может быть, так происходило потому, что я не любил жизнь, как однажды вечером мне сказала Роза.
То, что я спал в эту ночь с Мари-Лу, то, что я заплатил за траханье, сделало для меня ясным по крайней мере одно. В любви я неудачник. Любимые женщины могли бы стать женщинами моей жизни. От первой до последней. Но я не хотел этого. На этот раз я был зол. На Мари-Лу. На себя. На женщин… и на весь мир!
Мари-Лу жила в маленькой однокомнатной квартирке на верхнем конце улицы Обань, прямо над металлическим мостиком, который был переброшен через бульвар Льёто и выводил на бульвар Жюльен, один из самых модных кварталов Марселя. Там мы, уже пошатываясь, выпили по последней рюмке в «Dégust' Mars C'et Y'e», еще одном заведении, где играли рай, рагга и регги. Мари-Лу рассказала мне, что Бра, его хозяин, бывший наркоман. Он отсидел в тюрьме. Это ночное кафе было его мечтой. «Мы здесь у себя дома» — написал он печатными буквами поверх сотен других граффити. «Dégust'» старался быть местом, «где течет жизнь». Текла же, в основном, текила. Последняя рюмка, на дорожку. Тем более перед любовью, смотря друг другу в глаза, и с телами, словно заряженными электричеством.
Спуск по улице Обань в любое время дня представлял собой настоящее путешествие. Череда магазинов, ресторанов, словно порты разных стран: Италия, Греция, Турция, Ливан, Мадагаскар, Реюньон, Таиланд, Вьетнам, Африка, Марокко, Тунис, Алжир, и в качестве подарка покупателю «Араке» — лавка, где продавался самый вкусный рахат-лукум.
У меня не хватало смелости забрать мою машину из комиссариата полиции, вернуться домой. Даже не хотелось отправляться на рыбалку. На улице Лонг-де-Капюсен работал рынок. Запахи кориандра, тмина, карри смешивались с запахами мяты. Восток. Я пошел направо, через крытый рынок Делакруа. Зашел в бистро и заказал крепкий двойной кофе. И бутерброды.
Газеты «открывались» перестрелкой на площади Оперы. После убийства Дзукки, объясняли журналисты, полиция выслеживала Аль Дакиля. Все ожидали сведения счетов. Разумеется, все не могло закончиться счетом 1:0. Вчера вечером, действуя быстро и спокойно, бригада комиссара Оша сумела избежать того, что площадь Оперы не превратилось в настоящее поле боя. Обошлось без раненых прохожих, даже без единого разбитого стекла. Убито пять бандитов. Прекрасная операция. И все ждали продолжения.
Я мысленно представил себе Морвана, переходящего площадь и бьющего ладонью по дверце такси на стоянке. Представил себе Оша, с улыбкой на губах выходящего из «Командорства». Да, руки у него были в карманах. А улыбку на губах, я, наверное, выдумал. Я больше ничего не понимал.
Двух бандитов, открывших огонь, Жана Люка Трани и Пьера Бого, разыскивала уголовная полиция. Но они были всего лишь пара жалких хулиганов. Немного сутенеры, немного налетчики. Они совершили несколько вооруженных ограблений, но ничего такого, что их ставило бы во главе хит-парада бандитской аристократии. То, что они взялись за такую крупную «рыбу», у многих вызывало недоумение. Кто заказал эту боевую группу? Это был законный вопрос. Но Ош отказался от комментариев. По своему обыкновению он старался говорить как можно меньше.
После второй чашки двойного черного кофе лучше мне не стало. У меня было жуткое похмелье. Но я заставил себя встать и уйти. Я перешел Канбьер, пошел вверх по бульвару Бельсюнс, потом по улице Кольбера. С Авеню Республики я поднялся по лестнице де Фоли-Бержер, чтобы пойти напрямик через квартал Панье. Улица де Лоретт, улица Панье, улица Пистоль. Минуту спустя, с отмычкой в руках я копался в замке квартиры Лолы. Плохой замок. Он продержался недолго. Я тоже. Оказавшись в комнате, я рухнул на кровать. Измочаленный. С головой, набитой мрачными мыслями. Сейчас самое главное не думать. Спать.
Я снова заснул. Я обливался потом. За решетчатыми ставнями я чувствовал жару, тяжелую и вязкую. Уже двадцать минут третьего. Сегодня суббота. Пероль дежурит до завтрашнего вечера. Свободные уик-энды выпадали мне только раз в месяц. Благодаря Перолю я мог спать спокойно. Он был полицейский смирный и в случае какой-либо неприятности мог разыскать меня в Марселе где угодно. Я больше волновался, когда меня заменял Черутти. Он был молодой и мечтал ввязаться в драку. Ему еще предстояло всему научиться. Мне было необходимо срочно сматываться. Завтра, как и в каждое воскресенье, если я не дежурил, на обед придет Онорина. В меню неизменная рыба, а рыбу, так было заведено, еще требовалось наловить.
Холодный душ не прояснил мне мозги. Я голый бродил по квартире. Квартире Лолы. Я по-прежнему не понимал, почему я сюда пришел. Лола была нашим центром притяжения — Уго, Маню и меня. Не только из-за своей красоты. По-настоящему красивой она стала позже. Девушкой она была худая, несформировавшаяся. В отличие от Зины и Кали, чья чувственность бросалась в глаза.
Лолу делало красивой наше желание. То желание, которое она читала в нас. А нас привлекало нечто, живущее в глубине ее глаз, то далекое ниоткуда, из которого она пришла и в которое, казалось, стремилась. Цыганка. Странница. Она пересекала пространство, и время, похоже, ее не касалось. Потому, что она одаривала. Любовников, которые у нее были в перерыве между Уго и Маню, она сама выбирала. Как мужчина. Тем самым она была неприступна. Протянуть руку к ней означало как будто обнять призрак. На кончиках пальцев оставалась лишь пыль вечности, дорожная пыль бесконечного странствования. Я понимал это. Потому что дороги наши однажды пересеклись. Как бы случайно.
Зина сообщила мне, как связаться с Лолой в Мадриде. Я позвонил ей, чтобы рассказать о Маню и попросить приехать. Даже если мы и избегали встречаться с Маню, есть узы, которые не рвутся. Узы дружбы. Более крепкие, более подлинные, чем семейные. Мне выпало сообщить Лоле о смерти Маню. Я не позволил бы сделать это никому. Особенно полицейскому.
Я приехал за ней в аэропорт, потом отвез в морг. Чтобы она увидела его. В последний раз. У Маню остались только мы, чтобы проводить его в последний путь. Я хочу сказать те, кто любил его. На кладбище пришли трое из его братьев, без жен, без детей. Мертвый Маню был для них облегчением. Они стыдились его. Мы не сказали друг другу ни слова.
После их ухода мы с Лолой остались на могиле. Без слез. Но от волнения не могли говорить. Потому что Маню ушел, а вместе с ним и часть нашей молодости. Выйдя с кладбища, мы выпили коньяку, две-три рюмки, молча, в сигаретном дыму.
— Ты есть хочешь?
Я хотел нарушить молчание. Она пожала плечами и сделала знак официанту принести еще коньяку.
— После этой уходим, — сказала она, ища в моих глазах одобрения.
Стемнело. После дождя в последние дни задул ледяной мистраль. Я проводил ее до маленького домика, который Маню снимал в Эстак. Я был здесь всего один раз. Почти три года назад. У нас с Маню разгорелся яростный спор. Он оказался замешан в торговле крадеными автомобилями в Алжире. Сеть засекли, и он мог попасть в руки полиции. Я пришел его предупредить. Посоветовать бросить это дело. Мы пили анисовый ликер в маленьком садике.
— Не доставай меня, Фабио! — рассмеялся он. — Не лезь в это.
— Мне стоило большого труда прийти, Маню.
Лола смотрела на нас молча. Она пила мелкими глотками, медленно затягиваясь сигаретой.
— Допивай и уматывай. Осточертело слушать твои глупости. Понял?
Я допил свой стакан. Я встал. Маню цинично улыбался, как в трудные дни. Той улыбкой, какую я впервые заметил у него во время неудачного ограбления аптеки. О нем я никогда не забывал. А в глубине глаз то отчаянье, которое было свойственно только ему. Оно походило на безумие, на которое можно было бы списать что угодно. Взгляд а ля Арто, на кого он все больше и больше становился похожим с тех пор, как сбрил усы.
— Когда-то давно я обозвал тебя испашкой. Я ошибался. Ты просто мразь.
И прежде чем он успел среагировать, я ударил его кулаком в лицо. Он свалился на какой-то жалкий кустик роз. Я спокойный и невозмутимый подошел к нему.
— Вставай, мразь.
Едва он поднялся, я врезал ему левой в живот, а правой — в подбородок. Он снова рухнул на розы. Лола потушила сигарету. Она подошла ко мне.
— Убирайся! И никогда сюда не приходи.
Эти слова я всегда помнил. Остановившись у входа в домик, я не выключил мотор. Лола посмотрела на меня, потом молча вышла из машины. Я последовал за ней. Она сразу пошла в ванную. Я услышал, как полилась вода. Я налил себе виски, после чего разжег огонь в камине. Она вышла в желтом халате. Она взяла рюмку и бутылку виски, затем пододвинула к камину надувной матрац и села у огня.
— Тебе надо бы принять душ, — сказала она, не оборачиваясь. — Отмыться от смерти.
Мы пили долгие часы. В темноте. Не разговаривая, подкладывая дрова в огонь и заводя пластинки Пако де Лусиа, Сабикас, Джанго. Потом Билли Холлидей, полное собрание записей Лола прижалась ко мне. Тело ее было теплое, но она дрожала.
Ночь подходила к концу. К тому часу, когда демоны начинают свой танец. Потрескивал огонь. Тело Лолы, о нем я мечтал годами. Наслаждение было под руками. Ее крики леденили мне кровь. В тело словно вонзались тысячи ножей. Я повернулся к огню. Я раскурил две сигареты и одну протянул ей.
— Ты как? — спросила она.
— Хуже быть не может. А ты?
Я встал, натягивая брюки. Я чувствовал на себе ее взгляд все то время, пока одевался. На миг я увидел ее улыбающейся. Улыбкой усталой. Но не печальной.
— Это отвратительно, — сказал я.
Она встала и подошла ко мне, голая, ничуть не стыдясь. Ее поступок был нежен. Она положила ладонь мне на грудь… Ее пальцы обжигали. Я испытал такое чувство, будто она меня клеймит. На всю жизнь.
— Что ты теперь будешь делать?
Мне нечего было ответить на ее вопрос. Я не имел ответа.
— То, что может делать полицейский.
— Это все?
— Это все, что я могу делать.
— Ты можешь сделать больше, если хочешь. Например, спать со мной.
— Ты сделала это ради этого?
Я не заметил, как получил пощечину. Она влепила ее от всего сердца.
— Я не занимаюсь ни обменом, ни торговлей. Я не занимаюсь шантажом. Я не торгуюсь. У меня нет выбора. Да, ты можешь так говорить, это от-вра-ти-тель-но.
Она распахнула дверь. Она смотрела мне прямо в глаза. Я почувствовал себя жалким. По-настоящему. Мне было себя стыдно. В последний раз я видел ее тело. Ее красоту. Я понял, что теряю, когда дверь с треском захлопнулась за мной:
— Убирайся прочь!
Она прогнала меня, во второй раз.
Я сидел на кровати. И листал книгу Кристиана Дотремона, которая лежала поверх других книжек и брошюр, засунутых под кровать. «Дворец чемоданов». Этого автора я не знал.
Лола обводила желтым фломастером отдельные фразы, целые стихотворения.
Вдруг я ощутил, что вторгся в чужую жизнь. Я робко положил книгу на место. Мне надо было уходить. Я в последний раз окинул взглядом спальню, потом гостиную. Я никак не мог понять, в чем дело. Все было в безупречном порядке, пепельницы чистые, кухня прибрана. Все выглядело так, как будто Лола вернется с минуты на минуту. Но все было так, как будто она уехала навсегда, наконец-то освободившись от груза всей той ностальгии, что обременяла ее жизнь: от книг, фотографий, безделушек, пластинок. Но где была Лола? Будучи не в состоянии ответить на этот вопрос, я полил базилик и мяту. С нежностью. Ради любви к запахам. И к Лоле.
На гвозде висели три ключа. Я их проверил. Два ключа от двери и один от почтового ящика, вероятно. Я закрыл квартиру и сунул ключи в карман.
Я прошел мимо старой «Шарите», незавершенного шедевра Пьера Пюже. Старая богодельня в прошлом веке давала приют больным чумой, в начале этого века нищим, потом всем тем, кого немцы выгнали из дома после приказа о сносе квартала. Она видела много страданий. Теперь она была как новенькая, прекрасная в своих линиях, что подчеркивалось розовым камнем. В зданиях разместилось несколько музеев, а в большой больничной церкви — выставочный зал. Тут был книжный магазин и даже кафе-кондитерская-ресторан. Все, кто в Марселе считал себя интеллектуалами и художниками, приходили сюда показаться почти также регулярно, как я отправлялся на рыбную ловлю.
Здесь состоялась выставка Сезара, этого марсельского гения, который добился успеха, создавая свои «компрессии» черт знает из чего. Эти «скульптуры» марсельцев забавляли, а мне они были противны. Притекали туристы. Целыми автобусами. Итальянцы, испанцы, англичане, немцы и японцы, конечно. Столько пошлости и дурного вкуса в месте, чья история полна трагизма, мне казалось символом этого «конца века».
Марсель был захвачен парижским идиотизмом. В мечтах он видел себя столицей. Столицей Юга. Забывая, что столицей его делало то, что Марсель был порт. Перекресток, на котором сходились и смешивались все народы. Испокон веков. С того дня, как Протис ступил на берег. И взял в жены прекрасную Гиптис, лигурийскую принцессу.
Джамель шел вверх по улице Родийа. Он застыл на месте, удивленный, что наткнулся на меня. Но ему не оставалось ничего другого, как продолжать идти в мою сторону. Вероятно, надеясь, но не веря в то, что я его не узнаю.
— Как дела, Джамель?
— Да так, месье, — еле слышно пробормотал он.
Он бросал взгляды направо и налево. Я знал, что было большим позором, если тебя увидят разговаривающим с легавым в штатском. Я взял его за руку.
— Пошли, я тебя угощаю.
Движением подбородка я указал ему на бар «Тринадцать углов», чуть ниже по улице. Это была моя «столовая». Комиссариат находился в пятистах метрах, вниз от пассажа «Тринадцать углов», на другой стороне улицы Сент-Франсуаз. Я единственный из полицейских, кто ходил в этот бар. Другие, смотря по их симпатиям, привыкли бывать чуть ниже, на улице де л'Эвеше или площади Труа-Кантон.
Несмотря на жару, мы сели внутри. Чтобы укрыться от посторонних взглядов. Анж, патрон, принес нам два пива.
— Ну, что с мопедом? Ты его спрятал?
— Да, месье. Как вы сказали. (Он сделал глоток, украдкой взглянул на меня.) Слушайте, месье. Мне они уже задали кучу вопросов. Я должен начать все сначала?
Теперь удивился я.
— Кто «они»?
— Ты разве не полицейский?
— Я задал тебе вопрос или нет?
— Другие.
— Какие «другие»?
— Ну, другие. Те, кто его пристрелил, вот кто. Я даже испугался. Они сказали, что могут меня забрать за соучастие в убийстве. Из-за мопеда. Его, правда, пришил тот тип?
Мне вдруг стало жарко. Значит, они знали. Закрыв глаза, я пил пиво. Я не хотел, чтобы Джамель заметил мое волнение. Пот ручьем катился у меня по лбу, по щекам и по шее. Они знали. Я содрогнулся, лишний раз повторив себе это.
— Кто был этот тип?
Я открыл глаза. Я заказал себе еще кружку. Во рту у меня пересохло. Мне очень хотелось рассказать о нем Джамелю; рассказать про Маню, Уго и меня. Историю трех друзей. Но из этой истории, которую я мог ему подать под любым соусом, он запомнит только Маню и Уго, не легавого. Легавый олицетворял собой все то, что вызывало у него отвращение. Не просто несправедливостью, а лишь своим существованием.
орала NTM — команда рэперов из Сен-Дени. Это был хит у пятнадцати-восемнадцатилетних ребят из пригородов, несмотря на бойкот большинства радиостанций. Потому что ненависть к легавому объединяла молодых. Надо признать, что мы не помогали им составить о нас высокое представление. Я расплачивался за то, что понимал это. Но у меня на лбу не было написано симпатичный полицейский. Кстати, я им не был. Я верил в справедливость, в закон, в право. В такие вот вещи, которых никто не соблюдал, потому что нам, первым, было на них плевать.
— Бандит, — сказал я.
Джамелю было наплевать на мой ответ. Только так легавый и мог ответить. Он не ожидал, чтобы я ему сказал: «Это был хороший мужик и, к тому же, мой кореш.» Но может быть, хорошо, что я должен был так ему ответить. Может быть, хорошо. Однако, я уже ничего не понимал в том, что следовало отвечать ребятам, вроде него, как и всем тем, кого я встречал в пригородах. Лишенным работы, будущего, надежды сыновьям иммигрантов.
Им стоило лишь включить по телевизору новости, чтобы узнать, что его отца надули, а их были готовы дурачить еще больше. Дрисс мне рассказывал, что один его приятель, Хассан, в тот день, когда ему выдали первую получку, заявился в банк. Его распирало от радости. Наконец-то он чувствовал себя уважаемым человеком, даже с зарплатой чернорабочего. «Мне надо бы получить заем в три миллиона, месье. Чтобы купить себе машину». В банке они посмеялись над ним. В этот день он все понял. Джамель, он уже понимал это. И то, что я видел в его глазах, были Маню, Уго и я тридцатью годами раньше.
— Я могу снова ездить на мопеде?
— Ты должен его загнать. Если хочешь знать мое мнение.
— Другие, они мне сказали, что дело не в мопеде. (Он снова украдкой посмотрел на меня.) Я им не сказал, что вы просили меня о том же.
— О чем?
— Спрятать мопед. И все такое.
Зазвонил телефон. Анж из-за стойки помахал мне.
— Это тебя. Пероль.
Я взял трубку.
— Как ты узнал, что я здесь?
— Брось, Фабио. Мы нашли малышку.
Я почувствовал, что земля уходит у меня из-под ног. Я видел, как Джамель встал и, не оглянувшись, вышел из бара. Я держался за стойку так, как цепляются за спасательный круг. Анж смотрел на меня в полной растерянности. Я подал ему знак налить мне коньяку и залпом выпил его. Но это было не то, что могло причинить мне наибольшую боль.