Лежу на полу, вся в крови

Йегерфельд Йенни

Один день перевернул жизнь семнадцатилетней Майи Мюллер с ног на голову. Майя многое готова отдать за то, чтобы знать наверняка — она нужна своей матери. Вот только та словно исчезла с лица земли. В самый неподходящий момент.

Это роман о беззащитности юности, внутреннем одиночестве и о том, как важно не оставлять попыток понять друг друга.

Йенни Йегерфельд — шведская писательница, специалист в области психологии подросткового возраста. Честность, сострадание и острый юмор сделали ее одной из самых известных шведских писателей. Йенни Йегерфельд — победитель престижной шведской премии Астрид Линдгрен. Роман «Лежу на полу, вся в крови» переведен на несколько языков и получил «шведский Букер» — Премию Августа Стриндберга.

Книга также выходила под названием «Двухмерный аквариум для крошечных человечков».

Här ligger jag och blöder

by Jenny Jägerfeld

Издание публикуется на русском языке с разрешения литературных агентств: Banke, Goumen & Smirnova, Sweden и Grand Agency, Sweden

* * *

Четверг, 12 апреля

Фонтан крови

Без четверти час, четверг, двенадцатое апреля, канун пятницы тринадцатого, по дурацкому суеверию, дня всемирных бед: я только что отхватила себе кусок большого пальца электропилой.

Я смотрю на свой большой палец — вернее, на то, что от него осталось. Анемичная бледность кожи — и розовеющая мякоть внутри. Моя плоть. Деловито констатирую, что отрезала довольно ровно, срез гладкий, это же, наверное, хорошо, да? Я лихорадочно роюсь в закоулках сознания в поисках хоть какой-нибудь информации, способной пригодиться в таком случае, но увы. В голове пусто. Мои познания в области расчлененки весьма скудны. К тому же срез теперь не так-то просто разглядеть из-за фонтана крови, внезапно брызнувшего прямо под потолок. Как маленький гейзер.

Пила с диким лязгом падает на пол. То ли я ее выронила, то ли отшвырнула. Не помню. Я обхватываю большой палец правой рукой, сжав что есть сил. Аж костяшки белеют. Проходит секунда, другая. Я стою и смотрю, как электропила выбивает бешеную дробь по полу, угрожающе потрясая лезвием.

В глазах начинает мельтешить, вроде помех в черно-белом телевизоре, и первый ручеек крови просачивается между большим и указательным пальцами. Как по сигналу, кровь вдруг начинает хлестать изо всех щелей, медленно окрашивая правую руку в ярко-красный цвет. Я сжимаю пальцы еще сильнее, но кровь не остановить. Капли так яростно барабанят по белой поверхности стола, что кажется, будто ее опрыскали из пульверизатора.

Я вдруг ощущаю пустоту в животе, как если бы я оказалась в лифте, у которого вдруг оборвался трос, и вместо того, чтобы плавно взмыть ввысь, обрушиваюсь вниз, на дно шахты. Мне приходится разжать пальцы и ухватиться за спинку стула, чтобы удержать равновесие. Кровь брызжет во все стороны — она фонтанирует, пульсирует и извергается из некогда столь дорогого мне пальца. Накрахмаленная грудь моей белоснежной парадной рубашки окрашивается алыми брызгами.

Черт. Папа меня убьет.

Хм, мне же должно быть больно? Почему же мне не больно?

В эту секунду в пальце разрывается бомба.

Затем еще одна.

И еще.

Меня накрывает яростная раскаленная боль. Просто неописуемая.

Усилием воли я пытаюсь заставить себя дышать, но у меня ничего не выходит. Горло сводит судорога, перекрыв доступ кислорода.

В немой панике оглядываюсь по сторонам. Вся работа в мастерской приостановилась. Никто больше ничего не лепит, не делает гипсовых слепков, не гнет железные листы и не возится с папье-маше. Все ошарашенно пялятся на меня, на лужу свежей крови на полу, на мои окровавленные руки и кровавый отпечаток на спинке стула.

И молчат.

Я не помню, чтобы здесь когда-нибудь было так тихо. Единственный звук, нарушающий мертвую тишину, — это стук пилы, яростно долбящей пол. Железные зубцы по камню.

Такое ощущение, будто я вдруг оказалась под водой на сорокаметровой глубине. Тысячи кубометров воды сковывают тело так, что любые движения даются с невероятным трудом. Картинка становится мутной, расплывчатой, звук пилы — искаженным, как при замедленной съемке. Я смотрю на своих одноклассников. Они плавно колышутся над партами. Как водоросли, успеваю подумать я, прежде чем мне наконец удается набрать в легкие воздух, — и я ору, так хрипло, как будто целый день до этого не открывала рта.

Я ору, широко распахнув глаза, пока в моем пальце один за другим разрываются снаряды. Я кричу, как никогда — вообще никогда — не кричала раньше, кричу и не могу остановиться. Лихорадочно ищу глаза Энцо, но выражение его лица сложно прочитать за защитными очками. Резинка, натянутая на затылок, врезается в кожу, стискивая пухлые щеки под поцарапанными стеклами очков. Он отделяется от застывшей толпы. Движется, как робот, рывками. Не сводя с меня глаз, наклоняется, поднимает с пола нечто маленькое и розовое и протягивает мне.

Я не шевелюсь. Тогда он кладет это нечто мне на правую ладонь и беззвучно оседает на залитый кровью пол в каком-то метре от обезумевшей пилы.

Вальтер несется ко мне со всех ног. Мягкие локоны вразлет. Обычно-то он держится с величавым достоинством, но сейчас не тот случай. Я еще никогда не видела, чтобы он с такой скоростью преодолевал расстояние от кафедры до задних парт. Я не слышу характерного стука его каблуков, и он застает меня врасплох, пока я не соображаю, что мой голос, мой дикий непрекращающийся вой, перекрывает все остальные звуки.

Я смотрю на свою правую руку. На странный предмет на моей ладони. Я знаю, чтÓ там, но все равно не могу это осмыслить. Не получается — и все тут. Какой-то… абсурд. Как-то уж слишком противоестественно. Да что там, просто отвратительно.

На моей ладони — часть моего тела. Часть меня.

Кончик моего пальца.

Легкий, словно горошина — ну, может, две. Почти невесомый.

Я не хочу на него смотреть, но не могу отвести глаз.

Верхняя, закругленная часть ногтя в целости и сохранности. В заляпанной кровью подушечке сидит маленькая заноза. Сквозь кровь проглядывает что-то белое — и тут до меня доходит, что это кость. Часть моего скелета.

Я была неправа. Срез совсем не гладкий. Мясо перемолото, как фарш. В глазах на мгновение темнеет. К сожалению, в обморок я не падаю. Пока. Вместо этого к горлу подкатывает неудержимая волна тошноты. Усилием воли, достойным русской гимнастки, мне удается сдержать рвоту.

Угрожающее клацанье пилы внезапно стихает — это Вальтер выдернул шнур из розетки. В ту же секунду замолкаю и я. Как будто мы с пилой работали от одного источника питания.

Повисает тишина. Гулкая тишина.

Вальтер делает шаг ко мне. Он стоит близко, даже слишком — его порывистое дыхание обдает мое лицо ментоловыми парами. Он сглатывает, и в его серо-голубых глазах я читаю страх. Пожалуй, даже панику. Ее выдают зрачки, мечущиеся из стороны в сторону. Мелкое, едва заметное подрагивание. Так мы стоим несколько секунд, не сводя друг с друга глаз.

И тут раздается какой-то звук. Вроде протяжного поскуливания. Мы с Вальтером одновременно смотрим вниз, на пол. Там лежит Энцо. Как стоп-кадр из фильма ужасов — лезвие пилы застыло в сантиметрах десяти от его правого глаза. На щеке и волосах — кровь. Пятно крови на защитных очках. Моей крови. Его карие глаза широко распахнуты, рот открыт, как будто он собирался закричать, но передумал. Я отмечаю, что молния на его ширинке чуть расстегнута.

Тут раздаются осторожные шаги. Какой-то механический щелчок. Я бросаю взгляд через плечо, и меня ослепляет бело-голубая вспышка.

Щелк.

Симон. Конечно же, это Симон. Он подносит мобильный к моей руке.

Щелк.

Потом нацеливается на лежащего на полу Энцо.

Щелк.

Кровь, защитные очки, ширинка. Все освещается слепящей вспышкой.

Щелк. Щелк. Щелк.

Спохватившись, Энцо закрывает рот. Прокашливается. Подает голос, не меняя своей унизительной позы на полу:

— Ты это… засунь его в рот. Ну, то есть, как его, обрубок. Его так проще будет пришить… я это… где-то слышал.

Перед глазами все плывет. Непрекращающиеся щелчки и голос Энцо отдаются в голове причудливым эхом.

Щелк. Ты это… засунь его в рот…

Я заваливаюсь назад — и падаю, шарахнувшись головой обо что-то твердое.

Щелк.

И тут наконец наступает благословенная тьма.

Диагноз: отрезанный палец

— Ну вот, — произнесла доктор Левин, облокотившись на стол и припечатав меня взглядом. Ее покрасневшие глаза обрамлены толстым слоем туши, неопрятные комки которой придают слипшимся ресницам сходство с мохнатыми паучьими лапками. На носу у нее небольшая царапина, и я успела подумать, что, может, она споткнулась и упала. Может, она вообще алкоголичка.

— В принципе, все готово… Так что…

Красивая темноволосая медсестра, которую, судя по бейджику, зовут Мариам, невольно перебила ее, попросив меня держать ладонь неподвижно. Она подняла мою руку, и я инстинктивно вздрогнула, но тут же расслабилась, не чувствуя боли. С облегчением вспомнила про местную анестезию. Мариам улыбнулась, демонстрируя на редкость безупречные зубы, и осторожно надела мне поверх стежков тонкую сетку с компрессом. Большой палец она обернула слоем ваты.

— Чтобы уберечь от травм, — пояснила она.

Я кивнула, не сводя с нее глаз. Она перевязала мое запястье тонким бинтом, обвивая его вокруг большого пальца теплыми и сухими руками. Доктор Левин сидела со скучающим видом, глаза полузакрыты, как будто она изо всех сил пыталась перенестись в другое место, но это ей никак не удавалось. Она набрала в легкие воздух, собираясь что-то сказать, но сперва окинула нас с Мариам строгим взглядом, чтобы убедиться в том, что на этот раз ее не перебьют.

— Есть еще вопросы?

Я принялась лихорадочно соображать. Как же она меня нервирует.

— Да нет, — ответила я наконец, — вернее… да. Есть. А с пальцем что теперь будет?

— В каком смысле?

— Ну, что вы сделаете с этим, как его… кончиком?

— Ах, вот ты о чем… Выбросим, — честно ответила она, глядя в свои бумаги.

— Как выбросите? — мой голос сорвался на фальцет.

— Так. С ним уже ничего не поделаешь. Надеюсь, ты это понимаешь? Знаешь, как сложно пришить кончик большого пальца, отпиленный пилой, да еще с такими рваными краями? Можешь себе представить, какая это адская работа — сшить нервные окончания, сосуды и все такое прочее? Мы не можем тратить столько усилий ради какого-то обрезка, без которого прекрасно можно обойтись.

Обрезка?

Неужели нет какого-нибудь аккуратненького медицинского термина, при употреблении которого не выворачивает наизнанку?!

— Вот если бы ты, скажем, откусила палец клещами, тогда другое дело. У них срез гораздо ровнее. Проще пришивать.

Я смотрела на нее во все глаза, не веря своим ушам.

— В следующий раз непременно буду иметь это в виду, — ответила я.

— Что? — переспросила она, нетерпеливо барабаня ногтями по столу. — Да и потом, он же весь в занозах, пыли и бог знает в чем еще. Сомневаюсь, что он бы вообще прижился, хотя это, конечно, утешение слабое. Еще вопросы?

Я покачала головой.

— Тогда все, — объявила доктор Левин.

Она сделала пол-оборота на крутящемся стуле, повернувшись ко мне спиной, и тут же принялась начитывать текст в продолговатый диктофон.

— Отчет доктора Мари-Луиз Левин о неотложном посещении пациентки Майи Мюллер. Причина посещения, двоеточие. Отрезанный кончик большого пальца руки.

Она умолкла, откашлялась и посмотрела на меня через плечо. Мариам, похлопав меня по руке, объяснила, что в понедельник нужно прийти на повторное обследование и перевязку, а через десять дней я могу обратиться в районную поликлинику, и там снимут швы. Я кивнула, не отрывая глаз от доктора Левин, которая невозмутимо продолжала диктовать:

— Возраст, семейное положение, двоеточие. Незамужняя девушка, семнадцать лет, запятая, проживает с отцом в Эрнсберге, запятая, родители разведены. Род занятий, двоеточие, учащаяся гимназии Санкт-Эрик в Стокгольме, точка. Не курит, точка. Алкоголь практически не употребляет, точка.

Зато ширяется по полной, мысленно добавила я и не смогла сдержать улыбки.

Она продолжила:

— Описание происшествия, двоеточие. Пациентка выпиливала книжную полку на уроке столярного мастерства электро…

— Это было не столярное мастерство.

— Что?

Голос режущий, как стекло. Узкий прищур глаз. Я представила, как ее паучьи ресницы отделяются от век мохнатыми пучками и медленно карабкаются по щекам вниз.

— Это было не столярное мастерство. А скульптура. Урок скульптуры.

— И почему же ты тогда делала полку?

— Я… мне разрешили. Как бы. Я не очень дружу со скульптурой.

Доктор Левин демонстративно вернулась к диктовке.

— Пациентка выпиливала полку электропилой на уроке скульптуры, точка.

Она посмотрела на меня в упор. Казалось, что ее усталые глаза сейчас просверлят меня насквозь.

— В результате оплошности пила соскользнула, и пациентка отрезала кончик большого пальца левой руки. Статус, двоеточие. Отрезанный кончик большого пальца левой руки, запятая, двадцать три — двадцать четыре миллиметра от межфалангового сустава, запятая, отрезано около пяти миллиметров, запятая, повреждение не затронуло сустав, точка. Других повреждений нет, точка. Общее состояние, двоеточие. Наблюдается остаточное действие болевого шока, пациентка держится несколько… отчужденно.

Тут она резко умолкла.

— Я вытачивала фламинго, — сказала я. — Когда случилась эта… оплошность. Я вытачивала силуэт фламинго на боковой стенке.

Она непонимающе уставилась на меня.

— Ты можешь идти, — сказала она, и я кивнула и вскочила, как от удара током. Огляделась по сторонам — оказывается, Мариам успела незаметно выскользнуть из кабинета.

— Спасибо, — сказала я, пятясь к выходу.

Она даже не подняла головы. Небось ждет не дождется, когда я наконец уйду. Только я за дверь — а она хвать из ящика стола миниатюрную бутылочку водки из дьюти-фри и — хлобысть! Я закрыла дверь. Теперь я уже никогда не узнаю, что она за ней делает.

Выйдя в приемную, я опустилась на стул — вокруг не было ни души, не считая молоденькой чернокожей девушки с крупными золотыми сережками. Она тут же уставилась на мою рубашку с засохшими брызгами крови на груди и рукавах.

За окном пошел дождь. Мелкие аккуратные капли дробно застучали по стеклу. «Держится отчужденно», — вспомнилось мне. Так вот, значит, я какая. Отчужденная.

Вальтер трижды прошел мимо приемной, прежде чем наконец заметил меня.

— Вот ты где! — выпалил он, переводя дух. От него пахло дымом — не сигаретами, а чем-то пряным вроде благовоний.

Я ничего не ответила. Да и что на это скажешь.

Он успел снова натянуть футболку, которой замотал мой палец в такси где-то с час тому назад, и теперь на ней красовалось идеально круглое кровавое пятно, словно в него выстрелили в упор. Он сел рядом — как по мне, так даже слишком близко, вокруг штук тридцать стульев, садись — не хочу, но нет, почему-то обязательно надо сесть в трех сантиметрах от меня.

Девушка с золотыми сережками тут же уставилась на Вальтера, потом снова перевела взгляд на меня.

Да уж, видок у нас, наверное, что надо. Все в крови. Красота.

— Не день, а черт знает что, — сказал он, вытаскивая из кармана пиджака коробочку с ментоловыми конфетами.

С этим было сложно поспорить.

— Я пока твоему папе позвонил.

Он сунул леденец в рот и протянул мне коробочку. Я покачала головой.

— До мамы не смог дозвониться, оставил ей сообщение.

— И какое именно?

В моем голосе прозвучала тревога, и мне это не понравилось.

— Ну, как какое, сказал, что произошел несчастный случай, но сейчас все под контролем.

«Под контролем»? Это называется «под контролем»?

— Я оставил ей номер своего телефона, попросил перезвонить, прежде чем ехать сюда, чтобы мы не разминулись. Но она, наверное, сразу тебе позвонит. У тебя мобильный включен?

— Да.

Я не стала объяснять, что она все равно не приедет. У меня не было ни малейшего желания отвечать на его назойливые вопросы, которые непременно бы за этим последовали.

— А папа приедет?

— Да, где-то через двадцать.

— Минут?

Блин, да что со мной такое? Можно подумать, есть какие-то варианты.

Вальтер криво усмехнулся.

— Да, — ответил он. — Минут.

Мы еще посидели вот так, бок о бок. Хорошо хоть, он футболку свою надел, а то буйная светло-русая поросль на его груди прямо-таки притягивала взгляд. Медсестры травмпункта, судя по всему, были со мной в этом согласны. Доктор Левин оказалась единственной, кто смог устоять: на протяжении всего разговора она смотрела ему в глаза.

Я посмотрела в окно. Черно-серые тучи собирались над горизонтом. Небо потемнело, как будто надвигались сумерки.

— Ну, — произнес Вальтер, — и что тебе сказала врач?

Я пожала плечами. Как только доктор Левин приступила к осмотру моего покалеченного пальца, Вальтер стремительно ретировался, сославшись на то, что ему нужно позвонить моим родителям. Все было ясно без слов, но я его не виню — я бы и сама на его месте постаралась свалить. Образ врачихи, подпиливающей кость, чтобы зашить рану, навеки отпечатался на моей сетчатке. А все эти ее словечки перед началом процедуры? Она только «немного причешет кость». «Причешете?» — переспросила я, изо всех сил изображая невозмутимость. Ну да, причешет, чуть подшлифует, а то вон она какая лохматая.

Я зажмурилась, словно заново ощущая вибрации пилки, шлифующей кость. Инстинктивно прижала забинтованную руку к сердцу.

— И что, правда нужно брать в рот?

— Что?!

На какое-то мгновение я зависла, пытаясь переварить столь откровенную пошлость из уст своего учителя.

— Ну, Энцо же говорил, что нужно положить обрубок в рот. И что сказала врач?

Я выдохнула.

— Она сказала, что с тем же успехом можно было запихнуть его себе в задницу.

— Что, так и сказала?!

Вальтер яростно перекатывал во рту леденец, глядя на меня с явным недоверием.

— Ну типа того. Сказала, что там столько же бактерий.

Он покачал головой. Тяжело вздохнул.

— Зря я тебе вообще разрешил взять эту пилу в мастерской, нужно было сразу сказать: «Я не могу брать на себя такую ответственность, это вне моей компетенции. Так что займись-ка ты, Майя, скульптурой, как все остальные». Тогда всего этого бы не произошло. Уж слишком я с вами добрый, всегда этим грешил. Господи, что скажет директор?!

Мы немного помолчали. Меня слегка мучила совесть. Но, блин, — скульптура! Какой от нее вообще толк?

— Полка — это тоже скульптура.

— Нет, Майя. Полка — не скульптура.

* * *

Первое, что произнес папа, ворвавшись в приемную полчаса спустя:

— О боже, что это на тебе надето?!

Не «О боже, что с тобой случилось?!», не «О боже, девочка моя!», ну или любое другое восклицание, подобающее встревоженному родителю.

Куда там. Его интересовало, что на мне надето.

Он смерил меня взглядом. Открытое лицо, серьезные карие глаза.

— Моя оркестровая униформа!

Он присел на корточки и стал ощупывать жесткую ткань брюк, словно не веря своим глазам. В этом весь папа — зациклиться на какой-нибудь мелочи, забыв про главное.

Пару недель назад я залезла в его гардероб и нашла эти феноменальные темно-синие штаны с красно-золотой отделкой. Сверху они пузырились колоколом, сужаясь к икрам, как галифе. У щиколоток блестели три золотые пуговицы, а бока украшали лампасы из красного бархата.

Я понятия не имела, что папа когда-то играл в оркестре, и, поскольку брюки были узкими в талии, решила, что они принадлежали кому-то другому. В этих штанах — в комплекте с накрахмаленной белоснежной рубашкой и парой подтяжек в красно-бело-синюю полоску — я чувствовала себя аццкой королевой, выходя из дома тем злополучным утром.

— И рубашка… — с запозданием добавил он, глядя на некогда ослепительно белую манишку, насквозь пропитанную потемневшей заскорузлой кровью. Я ощутила, как ткань липнет к коже.

Папа поднял глаза и наконец заметил Вальтера.

— Здравствуйте, — произнес Вальтер и протянул ему руку.

— Юнас, — представился папа, сжав его руку так, что костяшки побелели. Была у него такая дурная привычка.

— Вальтер, — ответил Вальтер, ни одной мышцей лица не выдав страданий человека, кисть которого зажата в тиски. — Я преподаватель Майи по художественному мастерству и… скульптуре. Это на моем занятии она…

Он замешкался.

— …отпилила часть пальца.

Папа перевел взгляд с лица Вальтера на кровавое пятно на его футболке, затем повернулся ко мне. Он взял меня за руку и недоверчиво осмотрел повязку.

— Майя… — произнес он.

В голосе его сквозило больше разочарования, чем тревоги. Он почесал голову, поднялся и отвел Вальтера в сторону. Встав ко мне спиной, он обеспокоенно выдавил из себя:

— Вальтер… вы думаете, это она нарочно?

Вербализация страха

— Нет, ну у тебя с головой вообще в порядке?! Конечно, я не нарочно!

Я встала было в дверях, но папа протиснулся в квартиру и рванул в туалет. Я с силой захлопнула входную дверь, задев при этом пальцем о косяк. В глазах потемнело. Анестезия явно начала отходить. Я скривилась от боли. Зеркало в прихожей отразило мою перекошенную физиономию под длинной черной челкой. Я отметила, что волосы по бокам отросли до безобразия. Срочно брить!

— А я откуда знаю? — крикнул отец из ванной.

— Закрывай дверь, когда идешь отлить!

Не успела я произнести эти слова, как в ушах застучало, будто включили усилитель. Такой дробный металлический стук.

Пила. Пронзительный оглушительный визг.

Стук металлических зубцов о камень.

Плоть. Обнаженная, беззащитная.

Кровь — ручьем, струей, брызгами.

Взрыв снаряда. Боль.

В глазах замелькали молнии. Я заморгала, чтобы прийти в себя, но меня не отпускало. Пошатнувшись, я села на корточки. В ушах по-прежнему стучало. Я ухватилась было за дверной косяк, но промахнулась и чуть не упала, плюхнувшись на задницу. Я зажмурилась, но молнии продолжали мелькать под закрытыми веками. Еще немного посидела — по ощущениям, несколько минут, хотя вряд ли, конечно, на самом деле так долго. Постепенно я начала приходить в себя. Молнии исчезли, стук в ушах начал стихать, как будто кто-то прикрутил звук, а потом и совсем выключил. Остались только слабость и головокружение. Да что со мной такое творится?

Я принялась расшнуровывать ботинки. С одной рукой дело шло убийственно медленно. Послышался шум спускаемой воды, потом — струи́ из крана — две секунды, не больше. Папа вышел из туалета, вытирая руки о джинсы. Я представила себе, как разбавленная водой моча впитывается в ткань. Он скинул с ног кроссовки и швырнул куртку на галошницу.

— Ни один дурак не станет отпиливать себе палец назло, — ядовито произнесла я.

— Ну, я подумал, вдруг тебе плохо.

Да за кого он меня принимает? Мы вообще знакомы?

— Может, я и не пребываю в эйфории дни напролет, но это не значит, что я стану добровольно себя калечить!

Я возмущенно уставилась на него.

— Я знаю, Майя, знаю. Я просто подумал, что ты… как бы это сказать? Не можешь вербализовать свой страх…

О боги. «Вербализовать страх». Интересно, на каких курсах он такого нахватался, какие такие книги читал, с каким придурком консультировался? Он встретился со мной взглядом и провел пятерней по волосам, тщетно пытаясь убрать непослушные пряди со лба.

— Ты в курсе, что у тебя теперь моча в волосах?

— Что?

Как обычно, он предпочел не слышать того, чего слышать не хотел.

— Моча в волосах. А, ладно, проехали. Я прекрасно могу вербализовать свой страх. Если я что-то и могу поделать со своими страхами, так это вербализовать их.

Да? Прозвучало вполне убедительно, но это, конечно, вовсе не означает, что я была убеждена в своей правоте. Папа ничего не ответил, только продолжал на меня смотреть сверху вниз, засунув руки в задние карманы джинсов. Я дернула за шнурок и продолжила:

— Если ты так беспокоишься о моем самочувствии, мог бы, вообще-то, у меня поинтересоваться. А не у моего учителя. И уж точно не при первой же встрече!

Папа выдохнул через нос. Он что, фыркнул? Или он считает, что я сказала что-то смешное? И то и другое казалось мне одинаково оскорбительным.

— Я обещал, что мы постираем его футболку. Или отдадим деньги. Выглядит она недешево.

Мне наконец удалось расшнуровать ботинки, так что я осторожно встала, опасаясь новых вспышек боли, прошла в гостиную и плюхнулась на диван. Папа проследовал за мной.

— Ладно, — мягко произнес он. — Как твой палец?

— Так себе, — ответила я, чувствуя, как глаза предательски наполняются слезами. И эти слезы вот-вот польются через край.

— Так что же все-таки произошло? — спросил он.

— Я выпиливала…

Я замешкалась, подыскивая слова, но он не дал мне договорить.

— Ну, это я уже понял.

От высокомерия в его голосе слезы мгновенно отступили. Оно едва угадывалось, но, несомненно, присутствовало. Как же я ненавидела это его высокомерие! Сам он уверял, что это профессиональная деформация — якобы ему столько раз приходилось брать интервью у самовлюбленных людей, что высокомерие стало механизмом самозащиты и вошло в привычку.

— Я выпиливала полку, — закончила я.

— Но почему ты выпиливала полку на уроке скульптуры? Я думал, там возятся с глиной или из чего там лепят это все?

— Полка — это тоже своего рода скульптура, — в очередной раз повторила я.

— Нет, Майя, полка — не скульптура. Полка — это полка, а скульптура — это…

Я его резко перебила, подпустив в голос металла.

— Как бы то ни было, я делала подарок для Яны.

— Для Яны? — растерянно переспросил он.

В его взгляде читалось удивление. Мы не часто о ней заговаривали.

— У нее день рождения на следующей неделе. Сорок пять.

— Я помню, — не сразу ответил он, но я знала, что это ложь. Он и про мой-то день рождения никогда не помнил, хотя специально записал в мобильный.

Он сел рядом и обнял меня за плечи. Рука его была теплой и тяжелой. От него пахло одеколоном, который мне никогда не нравился, и немного потом. Я представила, как он несся в травмпункт. Он уселся поудобнее на чуть продавленной подушке, и диванная кожа заскрипела.

Идея кожаных диванов всегда мне претила. Они казались страшной пошлостью. Но, привыкнув сидеть на коже дохлой коровы (или из кого уж их там делают), я не могла не признать, что диван был страшно удобным. Что не отменяло его уродства и дешевых понтов. Для папы же диван был любовью с первого взгляда, поразившей его в мебельном магазине. Не просидев на нем и минуты, отец заявил, что просто обязан его купить. Диван оказался на редкость дорогим. Мне вспомнилась Долли Партон, однажды заявившая: «Вы не поверите, во сколько обходится такой дешевый вид».

Сам диван не мог бы сказать лучше.

Папа убрал руку и откинулся назад. Сразу стало холоднее.

Он вздохнул и сказал:

— Мне, наверное, нужно ей позвонить?..

— Кому?

— Яне, кому же еще.

— Зачем?

— Что значит «зачем»? Ты, если помнишь, имела неосмотрительность отпилить себе палец.

Он хохотнул, но тут же снова принял серьезный вид.

— Надо ей сообщить. Как-никак она твоя мама.

— Я могу ей сама рассказать все на выходных, — поспешно предложила я, поглядывая на часы.

Четверть девятого — до следующего приема «Цитодона» оставалось больше получаса. Наркоз совсем отошел, и то, что раньше ощущалось тупой болью, превратилось в яростные удары отбойного молотка. А, гори все огнем! Я вытащила упаковку из кармана куртки и выдавила круглую белую таблетку. Отправила ее щелчком ногтя прямо в рот, поймав на лету, как соленый орешек. На папу этот фокус впечатления не произвел.

— Ты правда думаешь, что тебе стоит завтра ехать в Норрчёпинг? — спросил он, наморщив лоб.

— Конечно!

— Ты уверена?

— Ну я же не ноги себе отпилила.

Он открыл было рот, чтобы что-то ответить, но передумал. Я изобразила самую убедительную улыбку, какую смогла. «Верь мне», — было написано на моем лице. По крайней мере, так мне казалось, когда я репетировала это выражение перед зеркалом. Я сказала:

— Все будет в порядке. Честное слово.

Но папа не ответил на мою улыбку. Морщинка над переносицей, похоже, поселилась там навсегда. Он недоверчиво прищурился. Когда он так делал, ему и в самом деле можно было дать его сорок два, невзирая на модную футболку и потертые джинсы. Как ни странно, мне это нравилось.

Потом он встал и обреченно произнес:

— Ладно, пойду позвоню.

— Смотри, тапочки от радости не потеряй!

Он сделал вид, что не расслышал.

Я включила телевизор и, стараясь двигаться максимально осторожно, прилегла на диван. И все равно стоило затылку коснуться подушки, как голову пронзила такая боль, будто мне звезданули прямо по шишке. К горлу подкатила тошнота, рот наполнился слюной с металлическим привкусом. Пришлось повернуться на бок. Стало немного легче.

Я рассеянно щелкала пультом, перед глазами мелькали картинки. Серые мужчины в костюмах неестественно улыбаются и пожимают друг другу руки, танцующие девушки вызывающе шлепают друг друга по попам под ритмичную музыку, лев медленно крадется в высокой траве. Я взглянула на руку. Большой палец левой руки, столь старательно забинтованный медсестрой, ныл от боли под белоснежной повязкой. Я попыталась найти для руки положение поудобнее, но, как я ни изворачивалась, боль была такая, словно мне под ноготь загнали ржавый гвоздь. Вспомнилась вибрация пилки, шлифующей кость, и я вновь ощутила тошноту — на этот раз подкатившую к самой гортани. Я пожалела, что не потребовала общего наркоза, надо было настоять. Вечно я строю из себя сильную, все-то мне по плечу. Как ни странно, больше всего меня мучила не адская боль, а мысль о том, что я лишилась части тела. Кусок моей плоти вдруг стал чем-то отдельным и теперь валяется на какой-нибудь помойке на площади Св. Йорана, выброшенный недрогнувшей рукой. От этого я себе казалась… неполноценной, что ли. Калекой.

Я по привычке взяла со стола мобильный, вошла в интернет и залезла в папину почту. Интернет дико тормозил, но и я никуда не торопилась. Я забила пароль — папа, понятное дело, не стал париться, выбрав самое очевидное — «майя» (конечно же, с маленькой буквы), — и пролистала письма. В основном рабочие мейлы. Какой-то редактор с редактурой папиной статьи. Папин ответ. Я зашла в его «Фейсбук». Ничего интересного, кроме упоминания его приятелем Улой какой-то телки по имени Дениз, с которой папа, судя по всему, познакомился на выходных — девица, по мнению Улы, была «совсем без башни».

«Совсем без башни».

И почему меня это ни капли не удивляет?

* * *

Когда папа снова вошел в комнату, я поняла, что отрубилась. Может, потеряла сознание? Ну или просто уснула, если не драматизировать.

Он прочистил горло и почесал отросшую щетину.

— Она не отвечает.

Мне захотелось снова закрыть глаза.

— Может, она занята, — пробурчала я.

— Занята? По-твоему, такое возможно? Я ей сказал, что ты отрезала палец. Оставил сообщение на автоответчике. Очень странно, — добавил он, терзая ногтями щетину. — Я еще по дороге в больницу ей позвонил. Она и тогда не ответила. Обычно она всегда отвечает.

«Обычно»? Можно подумать, они созваниваются каждый день, а не раз в полгода. Или я чего-то не знаю?

Он бросил телефон на стол и воскликнул:

— Черт, что ж так чешется-то? Все, я в душ! И бриться!

И папа исчез в ванной. Я протянула руку к его телефону. Поиграла кнопками. Заскорузлая от крови рубашка царапала грудь. Вообще, если кому-то здесь и следовало принять душ, так это мне, только вот где взять сил? Это ведь надо напрячься, а напрягаться совсем не хотелось.

Из ванной послышался плеск воды, папа что-то напевал себе под нос. Принимая душ, он тоже не считает нужным закрывать дверь, хотя я уже пять лет капаю ему на мозги. Понятия о приличиях для этого человека — пустой звук.

Немного поколебавшись, я набрала мамин номер. В трубке послышались гудки, затем включился автоответчик. Я набрала еще раз, затем еще.

Но на том конце никто не отвечал.

Пятница, 13 апреля

Даешь шлюх!

— Даже спрашивать не буду… Ну, это, больно тебе или нет. Сам понимаю. Еще бы, пилой оттяпать, кошмар какой-то… столько кровищи! Говорят, ее потом целый час отмывали, твою парту, так толком и не отмыли, она теперь, типа, вся розовая. Даже дверь в крови. Боль, наверное, адская… Не, ну я сам все понимаю, конечно. Чего уж тут спрашивать…

Энцо, как всегда, запутался в собственном потоке сознания. Вспомнив о вчерашнем, я машинально прижала руку к груди.

Пила. Пронзительный оглушительный визг.

Стук металлических зубцов о камень.

Я содрогнулась и попыталась взять себя в руки. Отделаться от навязчивой картинки. Это было непросто.

Плоть. Обнаженная, беззащитная.

Кровь — ручьем, струей, брызгами.

Нет, невозможно.

Разрыв снаряда. Боль.

Я натянуто улыбнулась — так, что заныло в уголках рта.

Мы шли по узкому коридору, стремительно заполнявшемуся учениками. С воплями и дебильным гоготом они высыпали из своих классов. На часах было без двадцати десять, первая перемена.

— Нет, я это… сам понимаю, не дурак! Тут и спрашивать нечего… Ну, то есть, больно или нет.

— Да брось ты, хочешь — спроси.

— Э-э, ну ладно…

Он повернулся ко мне со смущенной улыбкой. Его по-детски пухлые щеки напоминали ванильные пастилки, такого же светло-бежевого цвета. Мне захотелось погладить его по круглой щеке, но я удержалась. Наши отношения таких телячьих нежностей не предусматривали.

— Ну давай, спрашивай!

— Больно?

— Блин, больно, конечно, совсем дурак что-ли, сам не понимаешь?!

Я изо всех сил старалась изобразить возмущение, выпучив глаза и приоткрыв рот в праведном гневе, но вскоре не выдержала и расхохоталась так, что пришлось схватиться за живот.

— Ой, не могу! Прости, Энцо! — задыхаясь, хохотала я. — Но видел бы ты свое лицо — это было неподражаемо!

Энцо попытался заехать мне учебником математики по голове, но я уклонилась, и тот просвистел мимо.

— Свинья ты, — ответил он.

Я все смеялась не в силах остановиться, просто умирала со смеху, но Энцо молчал, и я напряглась: не зашла ли я слишком далеко?

— Эй, Энцо-бенцо! Не горбись!

Вот блин. Этот голос ни с чем не спутаешь. Высокий и резкий, как свинячий визг. Вендела. А с ней — дебил Ларс, с неизменной банкой колы в руке, которого я про себя называла ФАС-Ларс. Вообще-то ФАС — это фетально-алкогольный синдром, случающийся у детей, когда мать пьет во время беременности. Мы это проходили по биологии, и у Ларса все симптомы совпали один в один. Маленькая голова, плоское лицо, курносый нос, гиперактивность и низкий интеллект. Последние два пункта — прямо как у меня, только с точностью до наоборот: ноль активности и гиперинтеллект. Понятно, что мы не сошлись характерами.

Энцо дернулся и машинально выпрямил спину. Он и в самом деле сутулился, будто хотел стать невидимым, съежиться, хотя чем больше он горбился, тем больше на него обращали внимания.

— О, какие люди! Майя Мюллер-Шмюллер! Ну, сколько сегодня пальцев отпилила? — спросила Вендела, вызывающе глядя на меня.

Слухи о вчерашнем членовредительстве распространялись со страшной скоростью. Наверняка Симон не отходя от кассы выложил фотки на все самые идиотские сайты, какие только смог найти. Вот спасибо.

Дебил Ларс тупо хохотнул и с хлюпаньем допил содержимое банки.

Одного я никак не могла понять про Венделу — как можно быть такой откровенной стервой и в то же время учиться на естествознании? Разве умным девицам естественнонаучного склада ума не положено быть милыми и благовоспитанными? Мне всегда казалось, что это должно быть прописано мелким шрифтом в правилах приема. В таком случае она их явно не читала.

Я ничего не ответила, только безразлично посмотрела на нее. Короткие светлые волосы. Большие голубые глаза. Чуть вздернутый нос. Она вполне могла сойти за симпатичную — если бы не была такой редкостной дрянью, конечно.

Я представила, что передо мной неодушевленный предмет. К примеру, камень. Вендела — камень. Я долго отрабатывала этот взгляд перед зеркалом, холодный и безразличный. Очень полезный прием. Я уже опробовала его на папе. Он дико взбесился. «Не смей на меня так смотреть! — заорал он, замахав руками. — Ты сейчас похожа на Яну. У тебя… такой же взгляд!»

И хотя мне страшно не понравились его слова, пришлось признать — в них что-то есть. У мамы в самом деле иногда бывал такой взгляд. Когда она, по ее собственному выражению, «уходила в себя». Становилась далекой и чужой.

Отчужденной.

Неужели мы с ней и правда такие? Неужели я такая же, как она?

— Ну ты, чмо, отвечай, когда с тобой разговаривают, — подхватил Ларс, которому явно нравилась роль подпевалы.

— Я вроде бы вежливый вопрос задала, — продолжила Вендела, — ты там себе никаких больше пальцев не отпиливала?

— Этот, по крайней мере, на месте.

Я показала средний палец, чуть не засунув его Венделе в нос.

— О, какие мы нервные!.. — ответила Вендела с фальшивой обидой в голосе. — Я просто спросила. Я же все понимаю, тяга к членовредительству и все такое. Была бы я на твоем месте, наверное, еще не так себя калечила. Просто я всегда думала, что вы, эмочки, себя втихую увечите, не так демонстративно.

О боже. Это ее классический наезд или все действительно думают, что я это нарочно?

Я убрала палец.

Повторила про себя: «Вендела — камень».

Дебил Ларс заржал и потянул меня за узкую черную подтяжку, поддерживающую ядовито-зеленые треники — я откопала в секонд-хенде отпадный тренировочный костюм из лайкры в стиле восьмидесятых. Совсем новехонький — и всего за пятьдесят крон! Даже в оригинальной упаковке, шуршащем прозрачном пакете. Грех было не купить.

— А это у нас что? Вы, «эстеты», конечно, известные уроды, но это же просто праздник какой-то! Ты как из психушки сбежала.

«Психушка» он выговорил по-английски, mental institution. Он оттянул подтяжку и резко отпустил. Грудь обожгла мгновенная боль, но я не подала виду, бесстрастно глядя на него.

Он — камень.

— И правда, чего это ты? — сочувственно подхватила Вендела. — Сосешь-сосешь, а на нормальную одежду все никак не заработаешь? Уже бедных психов обираешь?

Я несколько раз повторила про себя: «Она — камень. Она — камень. Она — камень».

Наконец я ответила:

— Я-то неплохо зарабатываю, а вот у матери твоей проблемы. Демпингует почем зря, минет — двадцатка. Остальным шлюхам это не нравится.

Только хорошенько приглядевшись, можно было уловить ее реакцию. Может, она тоже репетирует перед зеркалом? Непроницаемое выражение лица. Ледяной взгляд. Но я-то заметила, как напряглись мышцы шеи и сузились глаза.

Краем глаза я увидела, как Энцо будто невзначай отодвигается еще дальше, и подумала, не обидеться ли на него за предательство, но потом решила, что его можно понять. Я же его не спрашивала, сама полезла на рожон.

Не моргнув глазом, я спокойно выдержала взгляд Венделы и Ларса, затем отодвинула их плечом и пошла дальше. Тело Ларса было собрано и напряжено, как у бойцовой собаки в стойке, и, хотя я ненавидела его всей душой, было что-то неуловимо сексуальное в этом напружиненном, готовом к нападению теле. Наверное, какой-то нездоровый инстинкт.

Когда я прошла мимо него, он отвесил мне подзатыльник. Стукнул он не особо сильно, но удар пришелся прямо по шишке на голове. От неожиданной боли я осела на пол и громко застонала. На лице Ларса отразилось удивление — он явно не рассчитывал на такой эффект.

— Ах ты, сучка драная! — прошипела Вендела у меня над головой. В уголках рта образовались крошечные, чуть заметные капли слюны. Она вытерла губы тыльной стороной ладони, развернулась и зашагала прочь. Мы с Ларсом недоуменно посмотрели друг на друга. Нас явно волновал один и тот же вопрос: неужели моя взяла?!

Проходящие мимо ученики, лица которых казались мне смутно знакомыми, были вынуждены меня огибать. Я не делала ни малейших попыток встать, просто лежала на полу, прислушиваясь к отголоску удара в моей голове. К ощущениям боли — жесткой и теплой.

Дебил Ларс состроил мину, которая, видимо, должна была казаться угрожающей, и потрусил за Венделой, как похотливый, но верный пес. Я с досадой отметила, что упустила момент для ответной колкости.

Энцо осторожно приблизился, готовый в любой момент слинять, если они надумают вернуться. Наклонившись надо мной, он протянул руку. Его круглые щечки печально отвисли. Он открыл рот и затараторил — быстро и, как всегда, бессвязно:

— Блин, я, конечно, понимаю, что от них… что от этих ничего нельзя ожидать, но это уже совсем… Как меня это достало… Эти их вечные шуточки про шлюх! Пошлость какая… Как вообще можно… так относиться к девушкам… женщинам…

Пока он подыскивал нужное слово, я его перебила.

— Лично меня это не трогает. Я вообще не понимаю, что плохого в том, чтобы заниматься сексом за деньги? Миллионы женщин делают это бесплатно — и кому от этого лучше? Не правильнее ли монетизировать процесс, а не заниматься благотворительностью? Я считаю, мы должны пересмотреть свое отношение к шлюхам, обратиться к истокам, сделать переоценку ценностей, вернуть этому занятию былую славу! Да-да, как это было сделано со шведским флагом, опороченным неонацистами!

Энцо неловко переминался с ноги на ногу. Это было низко с моей стороны, и я это знала. Энцо просто хотел дать мне понять, что он на моей стороне. Но меня понесло. Он тихо промямлил:

— «Монетизировать процесс»… А попроще нельзя?

Я вздохнула. Поразительно, до чего иногда мало надо, чтобы сбить человека с толку.

— Почему же, можно. Брать деньги — слышал когда-нибудь о таком явлении? Денежное вознаграждение. Оплата труда.

Энцо покачал головой. В его душе явно происходила борьба. Его можно было понять — я и сама так не думала. Просто пыталась сделать хорошую мину при плохой игре. По-моему, он это понял. И промолчал из солидарности.

Тем временем коридоры опустели, и мы с Энцо рванули в класс.

— Даешь шлюх! — выкрикнула я, чтобы снять повисшее напряжение, и высморкалась в салфетку, найденную в кармане. Кто бы мог подумать, до чего, оказывается, сложно сморкаться одной рукой.

Две невзрачные девицы с растрепанными волосами и лицами, покрытыми толстым слоем тонального крема, плелись по коридору в обнимку, о чем-то шушукаясь. Они умолкли и с ужасом посмотрели на меня, широко распахнув глаза. Я бросила на них вызывающий взгляд, и они прошли мимо, то и дело оглядываясь. Такие серые мышки всегда вызывали у меня раздражение. Все считают их милыми и добрыми, но откуда нам знать, если эти тихони никогда ничего не говорят? Лично у меня они ничего, кроме подозрения, не вызывают. Может, они вообще неонацисты, кто их знает?

— Майя, — окликнул Энцо, проследив за моим взглядом.

— Что? — рассеянно спросила я, вновь почувствовав, как пульсирует налившаяся кровью шишка.

Я не смогла сдержать стона.

— Ты уж прости, что спрашиваю, — ухмыльнулся он. — Но сейчас тебе больно?

— Да, Энцо, сейчас больно. Доволен?

— Да, теперь доволен!

Ножом по сердцу

Какое-то время спустя мы с Энцо уже сидели за соседними партами на уроке литературы. Ханне только что закончила объяснять про основные стихотворные размеры и теперь велела нам написать хокку — японский стих, где в первой строке пять слогов, во второй — семь, а в третьей снова пять, по крайней мере так она нам объяснила.

— Желательно, чтобы в третьей строчке было что-то особенное, — добавила Ханне и повернула ко мне свое веснушчатое лицо: — Что-то… неожиданное!

Она одарила меня сияющей улыбкой, и я вяло улыбнулась в ответ. Она меня любила, я это знала. Да и я ее, пожалуй, тоже — устоять было сложно. Она часто подходила ко мне после занятий, чтобы обсудить то или иное мнение, изложенное мной на уроке или в сочинении. Ее письменные комментарии к моим работам всегда отличались излишней восторженностью. «Блестяще!» — такова была ее неизменная оценка почти всего, что бы я ни написала. На собеседовании перед окончанием осеннего семестра она заявила, что у меня, цитирую, «превосходное умение выражать свои мысли устно и письменно», и добавила, что, пожалуй, я «самая одаренная ученица, с которой ей приходилось работать». Правда, весь ее преподавательский опыт к этому времени сводился к двум годам, но все же.

«Пятерка» мне была обеспечена — и очень кстати. По другим предметам оценки у меня были удручающе посредственными. Художественный уклон требовал хоть каких-нибудь художественных талантов, мои же были весьма скромными. Похоже, я исчерпала весь свой творческий потенциал на вступительных экзаменах. Никогда больше — ни до, ни после — я так не рисовала. Я даже умудрилась отличиться в столь ненавистной мне скульптуре, сваяв «Венеру Милосскую» — ну, ту телку с голой грудью и отпиленными руками. Я назвала ее «Нет ручек — нет варенья» — в этом явно было что-то провидческое. «Нет пальца, нет и…» — чего, интересно? Зато после вступительных я начисто выдохлась. Все как отрубило — вдохновение меня покинуло, творческий огонь погас, как язычок пламени на обугленной спичке.

Ханне маячила в ожидании у доски, на которой ее безупречным безличным почерком были перечислены формальные признаки хокку. Вдруг она резко шагнула к парте Симона и выхватила у него из рук мобильник. Он удивленно поднял глаза и попытался было возразить:

— Но…

Ханне вернулась за кафедру, открыла ящик стола и положила туда телефон, не произнеся ни слова. После этого она снова принялась мерять кафедру шагами.

Палец болел просто адски, и я чувствовала себя ужасно несчастной.

Ну почему, почему она не звонит?! Я же палец себе отпилила! И она об этом знает!

Ханне остановилась, опершись о кафедру растопыренными пятернями, как спринтер на старте, и уткнулась в свои записи. Воспользовавшимся этим, Энцо тут же сунул мне записку — он интересовался, пойдем ли мы куда-нибудь вечером. Я покачала головой и одними губами произнесла: «Норрчёпинг», — не сводя глаз с Ханне. На ней была блузка с глубоким вырезом, в котором вздымались и опускались ее бледные груди. При каждом ее вздохе казалось, что сиськи вот-вот вывалятся из тесного декольте. Вот было бы круто! Хоть какой-то экшен. Я оглядела класс. Незаметно вздохнула. В окно заглянул луч солнца, и миллионы микроскопических пылинок вспыхнули в его свете. Они медленно кружили в воздухе, будто паря в невесомости. Как рассыпанные в воздухе блестки. Сверкающие блестки на опущенном лице Ханне, сверкающие блестки на ее бледной коже…

Ханне резко выпрямилась, застав врасплох весь класс, беззастенчиво пялящийся на ее бюст. Энцо смущенно опустил глаза, остальные, по всей видимости, тоже, потому что ей пришлось щелкнуть пальцами, чтобы привлечь к себе внимание. Мне показалось, или по ее веснушчатому лицу и впрямь скользнула мимолетная самодовольная улыбка?

— Ах да, — произнесла она. — Небольшая подсказка. Можно писать о природе — времена года, например, весна… или приближение лета… Это привнесет в ваши хокку дополнительный японский колорит!

Она милостиво кивнула, давая понять, что можно приступать.

Я пересчитала слоги по пальцам и быстро записала:

Не может Энцо Сочинить хокку, ибо Глуп он слишком.

Я протянула стих Энцо, и глаза его возмущенно округлились. Он вскочил из-за парты, выдернув листок из моих рук, и театрально прошептал, тыча в меня пальцем:

— Ну все, это война!

Он отправился подточить карандаш. Было настолько очевидно, что он просто тянет время, что мне еще больше захотелось как-то его поддеть. Двигался он плавно, чуть переваливаясь. Энцо с самого детства был толстым. Именно толстым — любые другие эпитеты были бы приукрашиванием действительности, он и сам так говорит. Но в последние месяцы с ним что-то произошло. Помимо того, что он вытянулся на пару сантиметров, он еще и заметно похудел. Его фигура приобрела более четкие очертания. Я подозревала, что он начал тренироваться, но мы с ним такие вещи не обсуждали. Думаю, эта тема была бы одинаково неловкой для нас обоих. Он был значительно выше среднего роста, и сейчас его вес был почти в норме. Но несмотря на то, что речь шла о какой-то лишней паре килограммов, он по привычке держался как раньше. Словно по-прежнему был, ну да, толстым.

Энцо вернулся на свое место с заточенным карандашом, и я решила не комментировать его наивную попытку выиграть время, в кои-то веки подавив в себе импульс съязвить. Минуту спустя он с довольной миной протянул мне ответ:

Это я-то глуп? А кто себе кромсает Пилою пальцы?

Я хихикнула — это был достойный выпад, и Ханна тут же нахмурилась. Первое предупреждение. Даже любимчикам следует знать меру, так что я подавила смешок, изобразив на лице крайнюю сосредоточенность. Я и в самом деле напряженно думала. Собственно говоря, я вообще только этим и занимаюсь. Тряхнув лезущей в глаза челкой, я написала:

Пилить-то круто. А вот терять сознанье От вида крови…

Скулы просто сводило от еле сдерживаемого смеха. Я склонилась над тетрадкой, украдкой косясь на Энцо. Он выглядел крайне обиженным, но было неясно, наигранная ли это обида или настоящая. Может, я немного переборщила — он всегда стыдился своих слабостей. Он попытался отобрать у меня листок, но я не выпускала его из рук. Он дернул сильнее, и бумага с громким шелестом разорвалась пополам. Ханне стояла, склонившись над Симоном, который, как обычно, ничего не понимал. Она подняла голову и оглядела класс, но не так и не смогла отыскать источник звука. Мы с Энцо смотрели прямо перед собой, как ни в чем не бывало. Она с подозрением взглянула на нас и снова повернулась к Симону. Энцо тут же с остервенением бросился писать. Он что-то писал, зачеркивал, переписывал. Потом на мгновение задумался, уставившись в одну точку и поигрывая карандашом, зажатым между пальцами, и снова принялся писать. Я застыла в нетерпении. Прошло несколько минут. Я уставилась в окно. Школьный вахтер ехал по тротуару на газонокосилке. У меня опять глюки, или у него и правда комбинезон в крови?

Энцо продолжал строчить. Я прошипела:

— Господи, ты что там, поэму в семи частях пишешь, что ли?

Он не ответил. Мне надоело ждать, и я попыталась написать настоящее хокку, которое было бы не стыдно показать Ханне.

Хрустальный иней Сияющим объятьем Сковал деревья.

К весне это имело мало отношения, но я осталась довольна. По-моему, вышло довольно красиво. Я продолжила:

Блестки пылинок Кружат над полным бюстом. Ткань трещит по швам!

Я беззвучно хихикнула. Хокку вышло безупречным — и тебе изящное описание окружающего мира, и неожиданный поворот в третьей строке. Даже жаль, что я никогда не смогу его показать.

Энцо наконец-то сунул мне листок со своим хокку, вернее, с двумя, ухмыляясь во весь рот. Улыбка сползла с моего лица.

Это был нож в самое сердце. Энцо наверняка не специально. Я знаю, что не специально. Я сама напросилась, я всегда сама напрашиваюсь. Почему же тогда так больно?

Воображаешь: Лучше всех — крута, умна? Смех! А по правде От такой, как ты, Страшилы отвернется И мать родная.

Я выдавила из себя смешок, который прозвучал почти как настоящий, и сделала вид, что принялась писать новое хокку. Но на самом деле для меня игра закончилась.

Я выудила из кармана таблетку, закинула ее в рот и проглотила. Подождала четверть часа. Не помогло.

Боль не проходила.

Невинность и идиотизм

Я положила книгу на колени и посмотрела в окно. Мимо проносились бескрайние поля с невысокими побегами, березы с ярко-зелеными листьями и статные сосны. Все эти пейзажи окутывала легкая туманная дымка, как бывает ранним утром, хотя на самом деле время близилось к вечеру. Солнечные лучи с трудом пробивались сквозь пелену. Очень красиво. Обычно я любила читать в поезде, но в этот раз у меня не получалось. Я никак не могла сосредоточиться. Слова ускользали, не в состоянии зацепиться в моем сознании. Может, все дело в саднящем пальце, не знаю.

Я достала мобильный и рассеянно пролистала список контактов, так и не найдя никого, кому бы захотелось позвонить или отправить СМС. Не то чтобы у меня был огромный выбор. Я открыла браузер и зашла на папину страницу в «Фейсбуке». У него и то больше друзей. Четыреста шестнадцать. С ума сойти. За это время Дениз успела ему отправить запрос на добавление в друзья, какое-то приглашение и личное сообщение. Так что скоро у него их будет четыреста семнадцать.

Эта телка явно не собиралась ломать из себя недотрогу. Организовала бы его фан-клуб, раз такое дело — чего уж там. Совсем чокнутая. Маньячка, блин. Я нехотя открыла сообщение. Под ложечкой неприятно засосало.

Привет, Юнас!

Обнимаю,

Рада была с тобой познакомиться, надеюсь, наутро тебе было не слишком плохо… У меня потом два дня голова болела, но оно того стоило!;)

Дениз.

У меня тут завтра небольшая вечеринка намечается, так, ничего особенного, пара друзей заглянет в гости, вино, все дела. Ула, кстати, тоже будет. Ты посмотри, я тебе приглашение отправила! Это, конечно, несколько неожиданно, но вдруг ты сможешь? Сбор около восьми. Где я живу, ты знаешь…

У тебя же вроде как «свободные» выходные, да? (Кстати, хотела признаться, что я перед тобой просто преклоняюсь — могу себе представить, как тяжело одному воспитывать дочь-подростка! Столько отцов наплевательски относятся к своим детям, а ты взвалил на себя всю ответственность — это более чем достойно восхищения! Понимаю, что тебе приходится несладко, тут с тобой не поспоришь, зато какой пример для подражания! Вот такие тебе дифирамбы!)

Ну и, конечно, очень надеюсь завтра с тобой увидеться…

Меня чуть не вырвало.

Охренеть!

Я зажмурилась. Потом еще раз, да так крепко, что под веками замельтешили светящиеся точки, крошечными вспышками отпечатываясь на сетчатке.

Охренеть!

Пример для подражания! Нет, вы слышали этот бред?! Какая офигенная, блин, заслуга — заботиться о собственном ребенке, появившемся на свет лишь потому, что тебе приспичило потрахаться! О ребенке, который, заметьте, вообще не просил его рожать! Расхваливать отца за то, что он «взвалил на себя ответственность», — все равно что восхищаться тем, что он раз в день ходит в сортир просраться. По-моему, так же естественно. Это, вообще-то, обязанность любого родителя.

Охренеть!

Не то чтобы другие пассии моего отца обладали хотя бы зачатками интеллекта, но чтобы до такой степени! Эта, безусловно, вне конкуренции! Я хлопнула ладонью по сидению и сделала пару глубоких вдохов, чтобы успокоиться: я вычитала в одной журнальной колонке, что так делают в стрессовых ситуациях, но мне это, конечно, не помогло. Интересно, это вообще кому-нибудь помогает?

И снова эта навязчивая мысль. Ну почему она не звонит?

Я взяла в руки бесплатную газету, оставленную кем-то на соседнем сиденье. Принялась рассеянно листать, не читая. На последней странице был раздел частных СМС-объявлений, длинная узкая колонка. Короткие сообщения с чудовищной орфографией следовали одно за другим. Раздражение тут же откликнулось подкожным зудом, как будто на меня напал рой разъяренной мошкары. Я пробежалась глазами по строчкам. Жалкие заверения в любви, отчаянные призывы откликнуться и унизительные признания разбитых сердец.

Нипонимаю, это дружба или чтото больше, чиво ты молчиш? Позвони, ты же знаеш как я к тебе отношусь.

Солидный мужчина ищет зрелую подругу для поездки в Путтгарден, Германия, на выходные.

Мерседес 300 с прицепом. Звони!

Всего месяц до переезда в семейное гнездо!

Идиотизм. Не что иное, как чистый, незамутненный идиотизм. Удивительно, как столь ничтожное количество слов может выдать умственную отсталость.

И вдруг –

Парень, ночевавший у меня в пятницу, — помимо моей невинности ты забрал ключ от прачечной. Зачем? Нет ответа. Нашим отношениям не хватает коммуникации. / Р.

Я бережно вырвала объявление из газеты и положила в кошелек. Теперь мне дышалось несколько легче. Я улыбнулась и уставилась на проплывающие мимо поля.

Молотом по башке

Когда я вышла на центральном вокзале Норрчёпинга, мамы, всегда меня встречавшей, там не оказалось. Я тщательно оглядела перрон, крутя головой из стороны в сторону. Кто-то садился в поезд, кто-то выходил, кто-то кого-то ждал, блуждая взглядом по перрону, как и я. Но ее и в самом деле нигде не было.

Очень странно. Мама никогда не опаздывала.

Я проследовала за толпой к большому белому зданию вокзала и вышла на парковку в надежде отыскать мамин темно-синий «сааб», но его там не было. Водитель такси, лениво жующий жвачку, облокотившись на открытую дверь своего автомобиля, посмотрел на меня и вопросительно поднял брови, но я только покачала головой. Я что, похожа на человека, который ездит на такси?

Я вернулась в здание вокзала. Зал ожидания был почти пуст, не считая парочки замешкавшихся пассажиров. Какая-то старушка гордо несла свои седины, опираясь на ярко-красные поблескивающие ходунки, плавно скользящие по надраенному полу.

И тут меня ударило, будто серебряным молотом Тора по башке!

Не те выходные.

Я перепутала выходные.

Застыв на месте, я опустила сумку на пол, чтобы спокойно подумать.

Да нет, не может быть. На прошлых выходных я не приезжала, да и билет у меня куплен именно на сегодня. Я подняла сумку и вышла через центральный вход. Оперлась о белокаменную стену, сквозь пиджак ощущая лопатками ее шершавую поверхность. Прикинула несколько возможных вариантов. Столь же быстро их отмела.

Нет, мама не могла забыть, что я сегодня приезжаю. Она такие вещи не забывает.

Нет, она не предупреждала, что куда-то уедет.

Нет, она не просила самостоятельно добраться на автобусе.

И нет, она никогда не опаздывает. Хотя, возможно, сейчас-то она как раз и того. Опоздала.

Туман рассеялся, солнце стояло низко, оранжевый блин на голубом небе. Я съехала по стене и села на сумку. Я прищурилась, вглядываясь в лица прохожих, но мамы среди них не было. В конце концов я набрала ее номер. Зажмурилась, отчаянно желая, чтобы она сняла трубку, но, как и вчера, тут же включился автоответчик.

— Яна, привет, это я, Майя. Я тут стою на вокзале, ну и… скоро уже шесть, так что я подумала… Ты мне так и не перезвонила, я тогда поеду сама, на автобусе?.. Увидимся дома?.. Ты, наверное, уже слышала…

То есть папа тебе уже, наверное, рассказал, что я вчера отпилила себе кусок пальца. Случайно, ты не подумай. Э-э… ну ладно. Пока?..

Да, сообщение вышло несколько странным. Кажется, мне не очень удался тот легкий, беззаботный тон, который я себе представляла.

На душе скребли кошки.

Я встала и огляделась по сторонам, потом взяла сумку и сделала несколько нерешительных шагов. Пропустив трамвай, я пересекла Северный променад. Медленно прошла через ухоженный парк Карла Юхана, перешла мост Сальтэнгсбрун, бросив взгляд на стальную поверхность реки. Я не выпускала телефон из рук. Мне, конечно, следовало бы попросить ее перезвонить — я надеялась, что это и так было понятно, но с Яной ни в чем нельзя быть уверенной. Она не всегда улавливает такие вещи.

Я вышла на Дроттнингсгатан и побрела в сторону центра. Улицы были пустынны — в общем, как всегда, но сегодня мне они казались особенно заброшенными.

У городской ратуши меня нагнал трамвай номер три, и я доехала на нем до Южной таможни, где мне пришлось немного постоять у футуристического здания библиотеки из стекла и бетона в ожидании автобуса в Смедбю. Все это время я разглядывала музей искусств с его гигантской вращающейся спиралью, всегда наводившей меня на мысли о средствах контрацепции.

Я искренне пыталась ни о чем не думать, но это было чертовски сложно.

Я всегда слишком много думала.

* * *

Роясь в сумке в поисках ключей, я отметила, что маминой машины у дома тоже нет. Ключ легко вошел в замок, как будто его только что смазали. Не то что дома, в Эрнсберге, где приходилось как следует приналечь на дверь, чтобы провернуть ключ в замке. Я открыла дверь и вошла.

— Ау? Яна?

Ноль реакции. Тишина.

Только на кухне затарахтел холодильник и тут же умолк. Когда за мной захлопнулась дверь, мне показалось, что я очутилась в вакууме.

Я вдруг осознала то, о чем догадывалась с самого начала.

Мамы здесь нет.

Кризис и развитие…

Так, нужно сохранять присутствие духа, рассуждать логически. Наверняка есть какое-то разумное объяснение ее отсутствию. Я на цыпочках прошла по коридору мимо гостиной прямо в кухню. Тишина. Оглушительная тишина.

Я огляделась по сторонам. Стол с непарными стульями, столешница и заброшенная плита. У кухонного шкафа громоздилась стопка газет — еще немного, и она окажется выше меня. Ничего не понимаю. Что-то здесь явно не так. Сначала я даже не уловила, чтÓ именно. Но потом меня осенило.

Раковина. Нагромождение посуды. Тарелки с остатками еды, липкие кастрюли и чашки со следами кофе грозят вот-вот вывалиться на пол.

На маму это не похоже.

Совсем.

Мама, которой непременно нужно было ополоснуть стакан, стоило лишь прикоснуться к нему губами. Я снова почувствовала, как пульсирует кровь в пораненном пальце.

Пронзительный оглушительный визг.

Стук металлических зубцов о камень.

Плоть. Обнаженная, беззащитная.

Кровь. Сколько крови.

Звук моего дыхания застучал в ушах, как в усилителе. Бочком, бочком я вышла из кухни и переместилась в гостиную. Потертый черно-зеленый диван в стиле семидесятых, шаткий столик, заваленный журналами, книжные полки, прогибающиеся под тяжестью книг, выглядывающих из каждой щели. Я развернулась и бросилась бегом на второй этаж. Ступеньки поскрипывали подо мной.

Ее кабинет пребывал в полном порядке. Стул аккуратно пододвинут к столу. Стопки книг и бумаг, всевозможные журналы: «Современная психология», «Психолог», «Европейский журнал психологии».

Я медленно направилась к своей комнате, чувствуя, что сердце того и гляди выпрыгнет из груди. И вдруг я заметила какое-то движение. Словно что-то промелькнуло в дверном проеме. Что-то белое. Может, платье. Я замерла.

— Яна? — позвала я.

В голосе сквозили жалобные нотки. Или испуг?

Никто не ответил. Быстрым, резким движением я толкнула приоткрытую дверь. Она распахнулась — так распахиваются двери в гангстерских фильмах. Со стуком ударилась о стену и тут же захлопнулась.

Но этого хватило.

Там никого не было.

Я снова открыла дверь, на этот раз осторожнее. Комната и правда была пуста. Пустая незаправленная постель, пустой стул за рабочим столом, кресло за спинкой кровати тоже пусто, не считая моих забытых черных джинсов.

Окно было открыто, ветер колыхал белую занавеску.

* * *

Я спустилась в гостинную и обессиленно села на диван. Палец болел, как проклятый. Я зажмурилась и откинулась на бугристые диванные подушки.

Я вдруг поняла, на что все это время понапрасну надеялась и что искала. Записку. Записку, которая бы все объяснила. Где было бы написано, что она пыталась со мной связаться, но не смогла дозвониться. Что ей очень жаль, но она задерживается по работе и скоро, очень скоро приедет домой. Ну и — чем черт не шутит? — может, даже «обнимаю, мама» в самом конце.

Я горько хмыкнула. Кого я обманываю? Мама никогда в жизни не стала бы писать «обнимаю, мама». Ни «обнимаю», ни «мама». Она была Яной. И для меня, и для всех остальных. Так было всегда. Только про себя я называла ее мамой. Ну и если мне приходилось упоминать ее в разговоре с посторонними. Чтобы избежать недоумения по поводу того, что я называю собственную мать по имени.

Ну а что касается «обнимаю»… Ей это вообще было чуждо — как слово, так и действие. До недавнего времени — буквально пару лет назад — ее объятия были крайней редкостью. Когда же в одно воскресное утро я, робко откашлявшись, выдавила из себя, что не возражала бы, если она хоть изредка меня обнимала, мама удивленно оторвалась от газеты. Она принялась меня подробно расспрашивать — словно принимала заказ. Когда и где ей следует меня обнимать, интересовалась она. И сколько раз, есть ли у меня конкретные пожелания? Я смущенно пробормотала что-то типа: «Ну, может, когда я приезжаю и уезжаю», — конечно, если она не возражает. Например, на перроне? Так же вроде бы принято, когда люди давно не виделись или надолго расстаются… Мама задумчиво кивнула, не сводя с меня серо-зеленых глаз. Наконец она ответила, что считает это «разумной просьбой», и снова погрузилась в чтение.

После этого я регулярно получала заказанную порцию объятий — каждый раз одинаково неловких. Руки ее вечно оказывались не там, где надо, и были напряжены, лицо — или слишком далеко, или слишком близко. Но чаще далеко.

Кроме того, она явно не знала, как завершить объятие. Просто неожиданно отпускала меня, не глядя в глаза. Отворачивалась, безвольно опустив руки, и устремляла взгляд куда-то вдаль.

И вот именно этот момент, секунда, когда она отпускала меня, опустив руки… Никогда еще я не испытывала более леденящего одиночества. Оно будто продувало меня насквозь. И как же сложно было после этого сесть в поезд. Ноги прямо-таки врастали в перрон.

Нет, эти объятия никогда не давались ей, иногда я почти жалела, что вообще о них попросила. Но она ни разу о них не забыла.

Я поднялась с дивана. Еще раз набрала мамин номер. Продолжая слушать гудки, пересекла гостиную, направляясь в коридор. У самого порога паркет привычно заскрипел. Я остановилась перед пыльным зеркалом в коридоре. С некоторым отчаянием вгляделась в свое отражение, отметив, что отчаяние мне, в общем-то, к лицу. Вы только взгляните на этот печальный блеск глаз! А эта благородная бледность, оттеняющая робкий румянец скул? Может, мне стоит почаще впадать в отчаяние?

Да что это со мной?

Я хлестнула себя по щекам. Раз, два — две звонкие пощечины по тем самым румяным скулам. Щеки запылали, и я будто очнулась ото сна. Растерянно огляделась по сторонам. В большом пальце снова запульсировала кровь.

Да что это со мной?

А если с мамой что-то случилось? Действительно что-то стряслось. А я тут стою и… заигрываю со своим отчаянием.

Я еще раз позвонила. Пока в трубке раздавались гудки, я с удивлением обнаружила, что мой палец рассеянно выводит член на пыльном зеркале.

Тут мне послышался какой-то звук. Нарастающее пиликанье, доносящееся с противоположного конца дома. Я застыла, боясь пошевелиться. Так может, она все-таки тут? Может, она упала и не может подняться — и теперь лежит, совершенно беспомощная?

Я прошла по коридору, миновав гостиную, и замерла. Окинула взглядом лестницу, дверь спальни. Маминой спальни. Там я еще не была. Звук явно шел оттуда.

Ну конечно!

Там.

Почему я сразу там не посмотрела.

А если она…

Дверь была приоткрыта, и я осторожно заглянула в комнату. Сердце вот-вот выпрыгнет из груди…

…А что, если она… если она там…

Но ее там не было.

Кровать была не застелена. Если бы я не знала маму, я бы подумала: ага, значит, она уходила в спешке. Но нет. Мамина кровать никогда не заправлялась, так что делать выводы было рано. На прикроватном столике, рядом со стопкой книг — семь, восемь штук, — силиконовой каппой для зубов и стаканом, наполовину наполненным водой, лежал мамин мобильный. Сигнал напоминал драматичную заставку к программе новостей. Я взяла телефон в руки. На дисплее мигала надпись: «Майя, мобильный».

* * *

Телефон выдал еще несколько приглушенных апокалипсических трелей и умолк. Мне показалось, что на меня надели звуконепроницаемый колпак. Дом был наполнен оглушительной, тревожной тишиной.

Это уже было совсем не похоже на мою маму — уйти из дома, оставив мобильный.

Я легла на ее кровать. Натянула на голову одеяло в сиреневом пододеяльнике и закрыла глаза. Втянула в себя запах ткани. Белье явно давно не меняли — не то чтобы оно плохо пахло, но от него веяло какой-то затхлостью и чем-то еще — сладкий, цветочный запах.

Голова моя отказывалась соображать, и я со всей силы сжала большой палец, который послушно откликнулся тупой болью. Я зажмурилась. Стало трудно дышать — высвободила голову из-под тяжелого одеяла.

— Она скоро придет, — произнесла я вслух.

Мой голос звучал спокойно, внушая доверие. Очень убедительно.

Я изобразила на лице «непоколебимую уверенность». Гладкий лоб, широко раскрытые глаза, мягкая улыбка. Прошла минута. Две. Лицо начало сводить судорогой.

Непоколебимая уверенность. Непоколебимая уверенность.

Я сфотографировала себя на мобильный.

Выражение моего лица и отдаленно не напоминало непоколебимую уверенность. Скорее полную лоботомию.

Фак!

Я яростно замотала головой, завопила и высунула язык. Сжав в руке мобильный, снова зажмурилась. Пока дисплей холодил щеку, я изо всех сил пыталась сообразить, где мама может быть.

* * *

Пока я лежала под одеялом, мне вдруг пришло в голову, что нужно позвонить папе. Какое-то мгновение я всерьез обдумывала этот вариант. Только что он-то может поделать? Мне бы пришлось уехать домой, а этого совершенно не хотелось. Опять тащиться на вокзал и садиться в поезд только для того, чтобы обломать ему кайф, лишив его дурацкой пьянки, от которой он бы сто пудов отказался, лишь бы я не узнала, какой развратной жизнью он живет. Тоже мне новость. Но главное, мне не хотелось давать ему еще один повод сердиться на маму.

Я снова посмотрела на экран ее телефона. Несколько пропущенных звонков, что само по себе необычно. Первый — еще в среду. Дальше следовали наши с папой вчерашние звонки и номер моего телефона. Непрочитанные сообщения на автоответчике. Она что, со среды их не слушала? Значит, она не знает про мой палец?

Я пролистала список ее контактов. Он был невелик — номеров пятнадцать, но из них мне были знакомы лишь несколько, не считая папиного, моего и маминых родителей, моих бабушки и дедушки в Германии. У мамы с друзьями тоже было не очень. Но она от этого, по-моему, не очень страдала. Не то что я. Такое ощущение, что ей вообще никто особенно не нужен.

Жалобная мысль резким уколом: «Даже я?»

По телу пробежала дрожь, как от озноба, и я плотнее закуталась в одеяло.

Я отыскала в телефоне номер университета и набрала его, всячески убеждая себя, что она наверняка там. Просто задержалась на работе, а ту записку сдуло ветром со стола, когда она захлопнула дверь.

Обнимаю, мама.

Ответила женщина с таким смешным выговором, что я не сдержала улыбки. Она переключила меня на мамин телефон, и в трубке тут же зазвучал автоответчик.

— Здравствуйте, вы позвонили Яне Мюллер, институт психологии. Оставьте ваше имя и номер телефона, и я вам обязательно перезвоню. Произносите номер четко и внятно.

Положив трубку, я произнесла, предельно четко и максимально внятно:

— Привет, это Майя, твоя дочь. Сегодня пятница, и я у тебя. На этой неделе мои выходные. Или твои выходные, это как посмотреть. Наши выходные. Помнишь? Позвони, я отпилила себе палец и нуждаюсь в материнской заботе.

Хм. Ну и что теперь? Я перевернулась на бок и принялась разглядывать корешки книг. «Практическое экзистенциальное консультирование и психотерапия» Эмми Ван Дорцен, «Толкование сновидений» Зигмунда Фрейда, «Кризис и развитие» Юхана Куллберга.

Мне неожиданно вспомнилось сегодняшнее число. Пятница, тринадцатое. Может, все же не такая уж это и глупость? Может, и правда что-то произошло? Какой-то несчастный случай?

А что если она… с ней…

В таком случае это было бы настоящей насмешкой судьбы. Моя мама настолько лишена предрассудков, что ей непременно нужно демонстративно пройти под лестницей или бросить ключи на стол.

Я открыла ногой ящик прикроватного столика — он поддался не сразу — и смахнула туда силиконовую каппу. Не могла на нее больше смотреть. Честно говоря, было немного противно. Я встала и громко произнесла вслух:

— Ну что, будем развиваться в ситуации кризиса?

Сатанинский заговор

Я натянула на себя старый бледно-желтый пуховик, найденный в гардеробе, и подтащила матрас к летнему креслу-шезлонгу, которое так и стояло на веранде. Мама оставила его там на всю зиму, и оно слегка заржавело на стыках.

Летом я часто проводила здесь свои выходные. Именно здесь, в этом шезлонге. Мама в паре метров от меня, в точно таком же, погруженная в книгу. Она всегда читала. Книги по психологии. Всегда. Изогнутая шея, склоненная голова, как у фламинго. Вот откуда взялась идея. То есть полка. Полка для книг.

Говорили мы редко, но иногда она интересовалась моим мнением по поводу какого-нибудь прочитанного абзаца. Например, про близость, про развивающую психологию или различные формы терапии. Вещи, в которых я ничего не смыслю. Ничего, говорила она, ей все равно важно знать мое мнение — и внимательно выслушивала меня, сосредоточенно сдвинув брови. Она всегда пыталась понять, что именно я имею в виду, и задавала массу уточняющих вопросов. Это ее внимание внушало мне чувство собственной значимости, ощущение, что она принимает меня всерьез. Но иногда мне было непросто идеально точно сформулировать свои мысли, и я чувствовала себя припертой к стенке под этим ее пронзительным взглядом и градом вопросов: «Как это?», «Что ты имеешь в виду?».

Я села, шезлонг заскрипел, и спинка откинулась до упора. Оказывается, в лежачем положении отсюда открывается целый космос. Холодный прозрачный воздух, синее небо, бледнеющее возле самого горизонта. Я услышала, как где-то неподалеку остановилась машина — под колесами захрустела щебенка, заглох мотор. Мне даже показалось, что я вижу падающую звезду. А может, это самолет, заходящий на посадку в местном аэропорту? Надо бы загадать желание, подумала я.

Однажды, когда мама еще была беременна, она увидела падающую звезду. И впервые в жизни она поддалась суеверию и загадала желание.

Она загадала, чтобы у нее родилась девочка. Так она мне рассказывала.

Она хотела, чтобы у нее появилась я.

«Видимо, гормоны», — добавила она.

И все же. Она мечтала обо мне.

Ну а я — я мечтала о маме.

Тело мое расслабилось, наполнилось тяжестью. Меня охватила приятная усталость, мысли приплывали и уплывали, как облака, медленно скользящие по вечернему небу. Я чувствовала запах земли и влаги, слушала, как шуршат в воздухе осенние листья. Все это было так приятно, что я почти забыла, что вот уже несколько часов, как мама моя исчезла, пусть пока и не в розыске.

Проснулась я от дуновения прохладного ветерка на моей щеке. Огляделась по сторонам. Я понятия не имела, сколько проспала. А что если взять книгу и сесть почитать? Сделать вид, что все в порядке?

Может, тогда она придет домой?

Я поднялась с шезлонга и не обуваясь пошла в дом. Носки тут же намокли — еще бы, как-никак апрель. Я сняла носки, повесила их на батарею, затем вытащила какую-то книгу из стопки на столе и направилась к своему шезлонгу.

Не успела я сесть, как ногу обожгла острая боль, словно меня ужалила оса.

Мне снова пришлось вернуться на кухню. Опершись о кухонный стул, я вывернула ступню к свету. Ну конечно. Три здоровенные темные занозы вонзились прямо у основания пальцев. Одна длиной в полсантиметра, а две другие — больше сантиметра.

— Да что за чертовщина-то такая?! Можно подумать, я стала жертвой сатанинского заговора!

Я прохромала в ванную в поисках пинцета. Обшарила все шкафчики, полки и даже две плетеные корзины, которые маме наверняка кто-то подарил. Как оказалось, большинство предметов в маминой ванной не имеют ни малейшего отношения к водным процедурам, будучи преимущественно изготовленными из материала, не отличающегося водостойкостью, а именно бумаги. Книги, газеты, квитанции. А, ну да, и туалетная бумага. Целая запечатанная упаковка на дне ванны.

Кто-нибудь может мне объяснить, зачем хранить чеки из продуктового магазина в маленькой корзиночке на унитазе? Очередной вопрос, который мне хотелось бы задать маме при встрече. Удивительно, что я никогда раньше не обращала на это внимания, хотя теперь припомнила, что корзиночка стоит там уже не первый год. Мамино отсутствие как бы вдруг сделало все странности особенно заметными.

А вот пинцета-то как раз и не было, как ни ищи. Это даже хуже, чем палец отрезать, подумалось мне, и стоило мне вспомнить про палец, как боль тут же ожила, отозвавшись резкими гулкими толчками. Я села на пол и попыталась вытащить занозы голыми руками, но вывернуть стопу так, чтобы на нее падал свет, оперируя всего одной рукой, оказалось сложно. Мне почти удалось подцепить одну занозу, и я уже предчувствовала сладкий вкус победы, как вдруг она сломалась, оставив меня ни с чем.

По крайней мере в первом раунде.

К черту Интернет

У соседей справа, в бело-серой вилле из силикатного кирпича, свет не горел. Машины у входа тоже не было. Дом же слева утопал в огнях, и, прислушавшись, я даже смогла различить ритмичное басовое «дынц-дынц». У входа стояло две машины — желтая американская спортивная тачка и старый проржавевший «вольво» вишневого цвета.

Я позвонила к соседям справа. Ну еще бы, наверняка там кто-то притаился в темноте, желательно какая-нибудь медсестра, которая только и делает, что дезинфицирует ноги и быстро и безболезненно вытаскивает занозы. Через пять минут непроницаемой тишины, нарушаемой только упорными звонками в дверь, пришлось признать: в доме действительно никого нет, что, впрочем, и так было понятно.

Я нехотя побрела ко второму дому.

Какое-то время я разглядывала людей, двигающихся в желтом свете. Их освещенные радостные лица говорили об общности, сопричастности. Я почувствовала себя девочкой из сказки Андерсена, ну той, со спичками.

Только мои спички — вернее щепки — сидели в ноге.

Черт.

Какое-то мгновение я обдумывала, не вернуться ли мне домой, но, переместив тяжесть на ступню с занозами, пришла к выводу, что нужно срочно что-то предпринять. Да и чувствовала я себя, честно говоря, довольно одиноко.

Я набралась смелости, прохромала к двери и позвонила. Подождала. Ноль реакции. Я позвонила еще раз. Подождала. Никто не открывал. Я осторожно нажала на ручку двери. Не заперто. Я остановилась. Сделала глубокий вдох — и распахнула дверь.

На меня обрушился шквал звуков — музыка, крики, смех.

Короче, тусовка.

Тусовки — это, вообще-то, не совсем мое. По крайней мере, те, на которые я имела честь быть приглашенной. Мне они казались слишком хаотичными. Мне не хватало конкретики, руководства к действию. В чем фишка-то? Что нужно делать? Я, конечно, понимала, что смысл в социализации, я все же не совсем тупая. Но все это было для меня настолько расплывчатым и неопределенным, что я просто терялась. Казалось бы, добавь какое-нибудь конкретное занятие, боулинг, пинг-понг — да любую хрень, — и все тут же обретет смысл. Но просто стоять и трепаться, напиваясь в течение семи часов подряд, — нет, я так не могу. Только не без дела. К счастью, такие страдания выпадали на мою долю нечасто. Не могу сказать, чтобы меня засыпали приглашениями.

Я вошла в дом. Сердце колотилось так, будто я шла на собственную казнь. Как индеец, я прокралась на цыпочках по коридору. Отчасти потому, что идти по-другому из-за заноз я просто не могла, отчасти от страха.

Я прошла по коридору — никого. Чуть дальше — никого. И вдруг я увидела всех сразу. Они были на кухне. Я чуть попятилась, выглядывая из-за дверного косяка. Большинству гостей было лет двадцать — двадцать пять. Они стояли группами по три-четыре человека, трепались и смеялись так громко, что уши закладывало. Контраст с маминым пустынным домом был разительный.

— Простите?.. — обратилась было я.

Но мой голос потонул в шуме. Будто ему здесь было не место, среди их говора с округлым «Л» и растянутыми гласными. Какой-то парень в шляпе на пару размеров меньше нужного раскатисто захохотал, схватившись за живот и согнувшись в три погибели. Шляпа слетела, но он не обратил на это никакого внимания.

Меня никто не замечал. Раздался пронзительный женский голос:

— Ой, не могу, хорош шутить, у меня аллерхия!

Я не сразу сообразила, что она имела в виду аллергию. Я прокашлялась и повторила чуть громче:

— Простите… Здравствуйте!

Темноволосый парень с ярко-оранжевыми веснушками обернулся и окинул меня безразличным взглядом. Веснушек было так много, что местами они сливались в целые островки, из-за чего его щеки казались грязными. Он критически осмотрел меня с головы до ног. То есть в буквальном смысле. Волосы. Лицо. Грудь. Перевязанная рука.

Я вдруг вспомнила, что на мне потертый желтый пуховик — оставалось только надеяться, что его убожество прокатит за винтаж, хотя я и сама понимала, что шансов никаких. На конопатом была довольно странная футболка — хот-дог с банкой лимонада в позе «Дай пять!». Он выплюнул в ладонь жевательный табак, и мокрый ошметок дугой полетел через полкухни прямо в раковину. Потом оглядел мои босые ноги и повернулся обратно к своим друзьям.

Я продолжала стоять, не зная, что теперь делать, и соображая, как бы тихонько отсюда выбраться, не привлекая внимания. Передвинула одну ногу, затем другую. Я уже почти добралась до коридора, когда какая-то платиновая блондинка с короткой челкой, заканчивающейся в трех-четырех сантиметрах над бровями, отделилась от группы гостей. При каждом шаге бедра ее покачивались, как если бы она шла по подиуму, а на ногах были черные сапоги на высоких шпильках, острых, как карандаши. Она чем-то напоминала Дебби Харри, солистку Blondie. С виду ей можно было дать двадцать четыре или двадцать пять.

— Ты что, лунатик? — спросила он, отхлебнув что-то ярко-зеленое. Она не сводила с меня глаз, прищурившись поверх бокала.

Будучи застигнутой врасплох, я так смутилась, что не смогла вымолвить ни слова, только молча смотрела на нее, широко распахнув глаза. Вид у нее был довольно вымотанный, будто она не спала несколько суток подряд. Молочно-белая кожа, на губах ярко-розовая помада, желтое платье с глубоким вырезом, под которым, насколько я могла судить, ничего не было.

— Какой у тебя красивый цвет… волос, — тягуче произнесла она. В ее речи сквозил легкий акцент — возможно, английский, — а голос был хриплым, как наждачная бумага. Как будто она выкуривала по две пачки сигарет в день с самой конфирмации.

Она отвела мою длинную, ничем не примечательную черную челку с лица, продолжая вести рукой до самого виска, где волосы были выбриты, а кожа такая тонкая, что прикосновение пронизывало насквозь. Я вспомнила, что не успела подбрить виски.

— Ты что, уже уходишь? Все же только начинается! Сейчас будем танцевать!

Я снова прочистила горло, но и на этот раз не успела ничего ответить. Она тепло улыбнулась и потянула меня в сторону кухни. Я нехотя последовала за ней. Как только мы вошли, она молча выпустила мою руку и решительно раздвинула смеющуюся толпу. И вдруг захлопала в ладоши, громко, резко, как нетерпеливая учительница, требующая внимания детей. Чуть пошатнувшись на высоченных каблуках, она уперла руки в боки, стараясь удержать равновесие. Не самая непринужденная поза.

— Внимание, внимание!

Все лица повернулись к ней. Кто-то с веселым любопытством, кто-то с легким раздражением.

— У меня один вопрос!

Какой-то парень с не подобающим столь юному возрасту количеством татуировок на руках выкрикнул:

— Ответ: да! Нет проблем, кровать у меня широкая, презики с собой!

— Размечтался, — ответила Дебби, закатив глаза. — Повторяю, у меня вопрос.

— Ты это уже говорила, — напомнила девица с длинными кудрявыми волосами. Театрально запрокинув голову, она отпила пиво из банки. Кудри рассыпались по плечам, как в рекламе шампуня. Не в замедленной съемке, конечно, но все же.

— Короче, я… — предприняла очередную попытку Дебби.

— Хорош уже, говори давай! — заорал чувак в тесной шляпе.

— Да ЗАТКНЕТЕСЬ вы или нет! — завопила Дебби так, что я вздрогнула. Она бешено огляделась по сторонам. Глаза потемнели от ярости.

— Fucking farmers! Дадите вы мне, наконец, задать чертов вопрос!

— Да задавай уже, блин! — откликнулась девица из рекламы шампуня.

— Я и пытаюсь! Короче, умеет здесь кто-нибудь музыку скачивать? Хочу послушать «Five minutes» Джастина Тимберлейка, — сказала Дебби.

Голос ее стал резким от возмущения. Она продолжала:

— У меня ничего не получается. Может мне кто-нибудь помочь?

Кто-то произнес:

— А про «Спотифай» не слышала?

— Да нет ее там! Нужно еще где-нибудь поискать.

— Может, все потому, что она называется «Четыре минуты», а не пять? — предположил парень с хот-догом на футболке.

Дебби прошипела:

— Думаешь, я не знаю, как она называется? «Пять минут», а никаких не четыре.

Она одарила его таким взглядом, что я аж вздрогнула. Чуваку с хот-догом явно было по барабану.

— В таком случае он написал еще одну, потому что та, которую он сделал с Мадонной, называется «Четыре минуты», спорю на миллион!

— Возьми свой миллион и засунь себе в задницу! Она называется «Пять минут»!

Дебби была вне себя от бешенства.

— Ладно, поможет мне кто-нибудь или нет?

Со стороны кухонного стола донеслось:

— После того, как ты нас обозвала деревенщиной? Сомневаюсь.

Дебби выругалась, пошатнулась и упала прямо на сервант с большими стеклянными створками. Послышался грохот и оглушительный звон разбивающихся чашек и бокалов. Когда последний осколок звякнул на полу, я заметила, что музыка стихла.

Дебби с трудом поднялась на ноги, поправила платье и мотнула головой. Потом повернулась ко мне. Тонкий указательный палец нацелился прямо мне в нос. У нее были короткие ногти с ободранным розовым лаком.

— Эй, ты! Ты ведь вроде как молодежь, так?

Я смущенно огляделась по сторонам. Взгляды, обращенные к ней, теперь переметнулись на меня. Липкие, словно клей. Я машинально прижала забинтованную руку к груди, бережно обхватив ее правой. Казалось, болят даже кости, если такое вообще возможно.

Дебби шагнула ко мне, по-прежнему тыча пальцем.

— Э-э… ну да.

Можно сказать и так. Хотя она сама тоже вроде как не на ладан дышит.

— Ну а молодежь должна разбираться в технике, так? Это, типа, у них в крови. Интернетом живут, Интернетом питаются, Интернетом срут, Интернетом подтираются. Ты ведь умеешь скачивать? Знаешь, что нужно делать?

Я шаркнула ногой по полу, как старая нервная кобыла.

— Ну… лично я не подтираюсь… Если честно. Боюсь, я не смогу помочь. Прости.

Вообще-то я могла ей легко помочь скачать эту песню. Но атмосфера была столь накаленной, что я просто побоялась. А так — еще как подтиралась! Хакером меня, конечно, не назовешь, но Интернетом я подтиралась не хуже любого другого моего сверстника. Хотя, подозреваю, несколько иначе. Я всегда гордилась, что использую сетевые ресурсы исключительно по назначению. А именно — для поиска информации.

А не для того, чтобы выкладывать фотографии себя во всевозможных унизительных позах. И не для того, чтобы вести онанистично-эгоцентричный блог о том, что я только что сожрала или купила, теша себя надеждой, что это хоть кому-нибудь интересно. И не для того, чтобы коллекционировать воображаемых друзей в какой-нибудь дутой социальной сети с рекламными баннерами, доводящими до эпилепсии. И не для того, чтобы нажать «лайк», как только один из этих воображаемых друзей напишет что-то вроде: «Смотрим кино с Каттой и Йесси! Класс!» Если тебе так классно, зачем трындеть об этом в «Фейсбуке», вместо того чтобы получать удовольствие? И зачем об этом знать другим таким же дебилам?

Чертыхаясь, Дебби пошла прочь.

— Черт, неужели так сложно послушать Джастина, блин, Тимберлейка?!

Комната погрузилась в тишину, как будто всех накрыли одеялом.

Это было невыносимо.

Обычно мне это нравится, я люблю тишину, в ней часто куда больше смысла, чем в разговорах, но конкретно эта тишина была невыносимой. Мне ужасно захотелось ее нарушить, но в голову не пришло ничего лучше, чем:

— Э-э… Ни у кого случайно не найдется пинцета?

Джастин Кейс [5]

Я сидела на унитазе, а моя босая ступня болталась сантиметрах в десяти от сосредоточенного лица совершенно незнакомого мне молодого человека. Он сидел передо мной на корточках — если не ошибаюсь, несколько минут назад он представился Джастином Кейсом. Может, псевдоним. А может, шутка. Кто его знает.

С виду около двадцати трех, высоченный — это бросалось в глаза, даже когда он сидел. Метра два, не меньше. У него были самые голубые глаза из всех, что мне приходилось когда-либо видеть, и светло-рыжие волосы, гладко зачесанные на бок, из-за чего он слегка смахивал на Гитлера. Надеюсь, на этом сходство заканчивалось.

На нем были узкие выцветшие джинсы, некогда красные, но со временем ставшие розовыми, и белая футболка с непонятным черным рисунком — то ли чей-то портрет, то ли еще что. Судя по тому, как решительно он взял инициативу в свои руки и с какой легкостью ориентировался в ванной, это был его дом. Правда, я не припоминала, чтобы когда-нибудь раньше его видела, хотя мама здесь живет уже лет двенадцать, не меньше. С другой стороны, не то чтобы мы особо общались с соседями.

В дверях стояли три девчонки, молча наблюдая за нами. Одна из них, миниатюрная, как Дюймовочка — будто сделанная в масштабе 1:2, — обернулась к подругам и что-то прошептала. Я взглянула на нее.

У нее были светлые короткие волосы и такая тонкая кожа, что она казалась совсем прозрачной.

— Как это бообще случилось? — строго спросил Джастин, но из-за насморка это прозвучало несколько комично.

— Э-э… ну, я вышла на веранду… здесь, у мамы — вы же соседи, да? Она живет… там, в красном доме.

Я наобум махнула рукой куда-то влево.

— И как тебя зовут?

— Майя. Майя Мюллер.

— Майя. Ты что же, носков не носишь?

— Почему? Ношу… Но в тот момент была без носков.

Он внимательно изучал мою ногу, а мне оставалось лишь молить Бога о том, чтобы от нее не воняло. Мне вспомнилась мамина ненависть к носкам, ее вечные разглагольствования о том, как от них преют ноги, становясь потными и вонючими. Первым делом, придя домой, она стаскивала с себя носки — резким, почти агрессивным движением, как будто те нанесли ей смертельное оскорбление. При первых же признаках весны, как только позволяла погода, она переобувалась в босоножки и не вылезала из них до заморозков. Я всегда надеялась на ранние морозы, поскольку стыдилась ее голых ног в октябре. Дома она ходила исключительно босиком, непрестанно уговаривая меня следовать ее примеру, хотя я сто раз ей объясняла, что предпочитаю ходить в носках и что меня они не раздражают так, как ее. Она только качала головой — это не укладывалось в ее сознании. Не поддавалось пониманию.

— Пинцетом здесь не обойтись, — сурово констатировал Джастин и продолжил: — Слишком глубоко сидят.

Я сглотнула. Он выпустил мою ногу и потребовал у Дюймовочки, стоящей в дверях, булавку, которой была заколота ее кофта, выкроенная из одного куска.

— Полагаю, вы знаете, что сейчас апрель? — неожиданно спросил он, не сводя глаз с моей ступни.

Я посмотрела на девочек в дверях, но они молчали.

— Это ты со мной разговариваешь? — переспросила я.

— А с кем же еще? Так знаете или нет?

— Я… да, вообще-то, знаю. Апрель, — тихо ответила я и кивнула, не глядя на него.

Я не осмеливалась посмотреть ему в глаза. Он что, шутит?

— И вы считаете, ходить босиком в апреле — это разумно? — строго продолжал он.

Я осторожно покосилась на него.

— Ты шутишь?..

Он мельком взглянул на меня и насмешливо улыбнулся.

— Ага.

Светловолосая девочка-эльф проскользнула в ванную и протянула ему булавку, одной рукой придерживая кофточку. Я посмотрела на нее, но она застенчиво потупила глаза. Сквозь полупрозрачную кожу просвечивали голубоватые вены, тончайшей сеточкой опутавшие веки. Казалось, от нее исходит светло-фиолетовое сияние.

Джастин ее даже не поблагодарил. Вместо этого он достал зажигалку и принялся прокаливать кончик булавки. Через пару секунд металл стал ярко-оранжевым. Я сглотнула. Он подул на острие.

— А с пальцем у тебя что? — спросила подруга Дюймовочки, девица в огромных очках в черепаховой оправе. В ее речи проскальзывал провинциальный говор, хотя она изо всех сил старалась его скрыть.

— Я его отпилила.

— Что-что ты с ним сделала? — забывшись, ахнула она, и деревенский выговор тут же дал о себе знать.

— Отрезала. Электропилой.

— И зачем?

Она сделала шаг вперед, стараясь рассмотреть меня получше.

— Так, надоел.

Выдержав паузу, я снисходительно улыбнулась — чересчур поспешно, обычно мне удается выдержать паузу, с Энцо, при желании, я могу продержаться целую минуту, — и добавила:

— Да нет, шучу. Несчастный случай. Я книжную полку выпиливала.

— Ты что, в ремесленном учишься?

— Нет, это был урок скульптуры.

— А почему ты выпиливала полку на уроке скульптуры?

Она поправила очки на переносице.

— А полка что, не скульптура?

— Ну, не знаю… Не уверена…

Нет, ну надо же, до чего народ консервативный пошел!

Джастин повысил голос:

— Так, сиди спокойно!

Я почувствовала резкий укол булавки. И еще один. И еще. Время от времени Джастин сменял булавку на пинцет. Я старалась не смотреть, но блестящие металлические орудия в его руках притягивали мой взгляд.

— Есть! Достал!

Он торжествующе продемонстрировал нам здоровенную занозу. Мне стало дурно. Девочки в дверях зааплодировали, а Дюймовочка ободряюще мне улыбнулась.

Через несколько минут он выудил из моей ноги вторую занозу, но подцепить третью никак не удавалось — она сломалась сразу в двух местах.

— Сейчас, сейчас, надо вот только кожу тут немного распороть…

Перед глазами у меня почернело. Всего на долю секунды, но поскольку на мне были синтетические штаны и пуховик, а сидела я на гладкой фарфоровой крышке, этого хватило, чтобы соскользнуть на пол, ударившись затылком об унитаз. Ровно тем же местом, которым стукнулась днем ранее. И ровно тем же местом, по которому мне заехал дебил Ларс несколько часов назад.

Я и правда увидела звезды. Или по крайней мере голубые искры, какие видишь, если сильно потереть глаза. Уж казалось бы, что значит лоскут кожи для человека, потерявшего кусок пальца, но, видимо, это стало последней каплей — исчезновение мамы, все дела. Признаться, у меня даже выкатилась скупая слеза. Больше всего меня раздражало, что они теперь наверняка решат, будто это из-за удара. Примут за слабачку.

— Может, принести воды? — заботливо спросил Джастин.

Дюймовочка подала голос.

— Ой, я знаю! Тебе надо выпить чего-нибудь крепкого и закусить жгут из какой-нибудь тряпки, пока он будет вытаскивать занозу.

— Она малолетка, — оборвал Джастин Дюймовочку, но та не ответила. Лишь быстро исчезла в дверях.

Я даже немного расстроилась — не тому, что мне не придется выпить, просто я раньше считала, что выгляжу старше. Ледяным тоном я ответила:

— Я не малолетка.

Джастин скептически посмотрел на меня, но когда Дюймовочка вернулась со стаканом виски, возражать не стал. Я сделала два солидных глотка — слава богу, обошлось без тряпки — и даже смогла кое-как сдержать рвотный рефлекс. То есть вряд ли со стороны было заметно, насколько меня тянуло блевать. Но все-таки, кто бы мог подумать, что напиток цвета жидкого золота может быть таким мерзким на вкус?

Последняя заноза вышла без труда. Я даже этого не почувствовала, то и дело поглядывая на мобильный, который тревожно молчал, бессмысленно поблескивая экраном. Когда Джастин протянул мне занозу, она оказалась размером с зубочистку и вся в колючих волокнах. Дерево. Не мой материал.

Джастин отмотал полрулона туалетной бумаги и высморкался так, что всем присутствующим выпала счастливая возможность лицезреть результат. Я отвернулась, как это делают воспитанные люди, и залпом осушила стакан.

Всего несколько глотков отвратного вискаря — и моей стеснительности как не бывало. Я понимаю, в этом стыдно признаваться, но я и правда совершенно не умею пить. Во мне явно говорил алкоголь, когда я вдруг окликнула блондинистую Дебби Харри, которая с деланным безразличием прошествовала мимо ванной:

— Я могу тебе скачать Джастина Тимберлейка. Если хочешь.

Она резко остановилась, будто кто-то дернул ручник, обернулась с грациозностью кошки и подошла ко мне:

— Ты правда умеешь?

— Да.

— Да чего тут уметь, — ответил Джастин, тряхнув челкой. — Набрал в Интернете название — и все дела.

Она его проигнорировала.

— Ну что, скачать, точно? — переспросила я.

Глаза ее блеснули:

— Абсо-факинг-лютно! Ну, чего же ты ждешь?

Тут я заметила, что ее глаза немного косят — как у хищника.

Повесить диджея

Я, наверное, часа три просидела на диване Джастина с его компом на коленях, скачивая всевозможную музыку. Рядом все время тусовался кто-нибудь новый. И все так и норовили подвинуться поближе — их колени плотно прижимаются к моим, твердые плечи, горячее дыхание. Жирные пальцы тычут в экран:

«О, вот эту! Давай эту!»

Конечно, со «Спотифая» я тоже что-то ставила. Но тут и дурак справится. А вот скачивать — совсем другое дело. Такое впечатление, что все резко забыли, как это делается. Забыли, что в наше время все еще можно отыскать какие-нибудь никому не известные треки с обратной стороны винила, пластинки, которые не выложены в общий доступ, артистов, которые не хотят, чтобы их скачивали. Фрэнк Заппа. «Соник». Girl Talk.

Меня от этого перло. Просто перло. Другого слова не подобрать. Как будто я купалась в лучах прожекторов. Тело излучало жар, по коже бегали мурашки. Боль в пальце почти прошла, притупилась, а беспокойство за маму как-то незаметно отошло на второй план.

Так вот, значит, каково это — быть популярной, думала я.

Мама однажды спросила в своей несколько странной прямолинейной манере, популярна ли я среди сверстников. Я не знала, что на это ответить, и просто промолчала. Популярной я не была. Но и изгоем меня не назовешь — никто меня не избегал и не травил. Ну, почти никто. Вендела и ее прихвостень Ларс регулярно меня доставали, но я умела за себя постоять. А вот остальные? Вряд ли мои одноклассники были обо мне высокого мнения. Для них я была странной и неинтересной чувихой, только и всего.

Но сейчас! Здесь, на этом теплом тесном диване, что-то со мной произошло. Понятное дело, что на моем месте мог запросто оказаться кто-то другой. Естественно. Но выбрали-то именно меня, и у меня отлично получалось. Я чередовала музыку: танцевальную с медляками, попсу с альтернативой, а если попадалась реклама, ставила вместо нее что-нибудь из скачанного. Я была справедлива, как многодетная мать, уговаривала, убеждала: «Сначала эту, а потом твою».

Может, я слишком обольщалась на свой счет — наверняка им нужна была только музыка, но мне было на это совершено наплевать — сейчас мне казалось, что им нужна я и только я.

Хоть раз в жизни я кому-то нужна.

Начала я, естественно, с Джастина. Джастина-блин-Тимберлейка. Тут уж, понятное дело, без вариантов. «Четыре минуты». Дебби прям чуть не прослезилась. Уж не знаю, действительно ли она не слышала или ей было по барабану, что он на самом деле пел про четыре, а не пять минут, но она орала, совершенно счастливая:

— У нас осталось ПЯТЬ минут, чтобы спасти этот мир!

Затем подряд: «Cry me a river», «Like I love you», Джастин Тимберлейк, «Rock your body».

Ну а дальше уже все исполнители подряд, какие-то вполне достойные, какие-то — полный отстой. Но рано или поздно мы обязательно возвращались к Джастину.

Джастин Тимберлейк никогда раньше не производил на меня большого впечатления, как и вся остальная музыка, написанная после 1987 года, — но буйный восторг Дебби оказался заразителен. Она отрывалась в танце в паре метров от меня, закинув руки за голову, и стоило мне поднять голову, как я тут же натыкалась на ее лисьи глаза. Как будто она не сводила с меня глаз. Она яростно вколачивала шпильки в паркет, оставляя на нем маленькие круглые вмятины. Время от времени она втискивалась в узенькое пространство на диване, чтобы заказать очередную песню, полностью игнорируя тот факт, что рядом со мной уже кто-то сидит. Один раз она схватила мою забинтованную руку и щекотно прошептала прямо мне на ухо:

— Мать, ну ты крута! Я тебя обожаю!

И поцеловала меня в щеку, оставив на коже влажный слюнявый след и сунув мне в руку недопитую лаймовую бурду. А я с гордостью принимала комплименты, хотя с моей ролью справилась бы самая незамысловатая компьютерная программа.

И только изредка во мне снова просыпалось беспокойство. Как маленький вихрь, предвещающий грозный смерч, оно вдруг начинало ворочаться, пробуждая колкие мысли, леденящий страх, похожий на уличный ветер, что подхватывает палые листья и обрывки бумаги и закручивает их в воронку.

Что же могло случиться?

Я встала и подошла к окну, вглядываясь в мамин дом.

Но он был таким же темным, каким я его оставила. Я подумала, что мне вообще-то действительно стоило позвонить в полицию, разве не так положено поступать, когда пропадает человек? Но я никак не могла сообразить, куда мне звонить — сразу в службу спасения или в какую-то менее серьезную контору. В итоге я так и не вытащила телефон — настолько страшилась тишины на том конце. Мертвого дисплея, зияющего пустотой.

* * *

Джастин куда-то исчез, что не давало мне покоя. Он пропадал уже больше двух часов, когда вдруг во время паузы между песнями из кухни раздался его голос. Мгновение спустя он уже решительно направлялся ко мне — руки в задних карманах, такой длиннющий, что ему пришлось наклонить голову, чтобы не задеть люстру. Я обратила внимание, что он был обут. Белые кеды со шнуровкой, обвивающей икры поверх джинсов, как ленты пуантов. Он небрежно огляделся вокруг и встал за моей спиной, так что я почувствовала его горячее дыхание на своей шее. Он чуть наклонился вперед, и его рука будто случайно оказалась на моем плече. Его щека почти касалась моей, еще немного — и я бы смогла почувствовать жар его кожи. От него исходил едва заметный запах пота и одеколона. Мое сердце подпрыгнуло в груди.

— Как у тебя с «Паникой»?

— Да вроде все нормально. Ты о чем?

— The Smiths. «Panic».

И он пропел:

— Burn down the disco, hang the blessed dj, because the music that they constantly play IT SAYS NOTHING TO ME ABOUT MY LIFE.

Последние слова он проорал.

— Ha-a-ang the blessed dj. Hang the dj, hang the dj, hang the dj. Если я услышу еще хоть одну песню Тимберлейка, мне придется сначала повесить диджея, а потом повеситься самому. За компанию.

— Да никакой я не диджей, просто делаю то, о чем просят!

— Да? И что, ты всегда так поступаешь? Это как-то нездорово.

Он картинно покачал головой и сделал глоток из моего бокала. Я улыбнулась и уставилась в экран. Судя по всему, он набрался не меньше моего. Я тупо смотрела на буквы, пытаясь вспомнить, на какую ссылку собиралась нажать, или хотя бы разобрать, что там написано, но буквы плясали и расплывались.

— И что бы выбрал диджей, если бы он мог решать? — поддразнил меня он.

Да уж точно не это.

Из динамиков раздавалась очередная модная танцевальная песня Мадонны, которую я, похоже, поставила минуту назад, хотя это начисто выветрилось у меня из головы.

— Ну так что?

— Я… вообще-то, я слушаю исключительно музыку восьмидесятых, ну и немного семидесятых, конца семидесятых. Только не диско и прочее фуфло, а… ну, как бы это сказать, new romantics, если тебе это о чем-то говорит. И new wave.

— Нехило! — ухмыльнулся он, откинув назад челку. — Ты же тогда даже не родилась еще!

Подняв голову, я оглянулась на него, встретив его светлые-светлые глаза.

— А это здесь причем?

Во мне начало вскипать раздражение.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — продолжила я.

— Правда? Повезло тебе, — ответил он. Его лицо было так близко, что я могла бы лизнуть его кончик носа, чуть подавшись в сторону.

— Небось думаешь, смешно тащиться от музыки своих предков? Ну и пусть. Может, и так. Только я тебе вот что скажу — после того, как я прослушала папину коллекцию винила, то дерьмо, которое слушают мои одноклассники, кажется мне еще большим позорищем, чем раньше.

Это прозвучало гораздо резче, чем мне хотелось, я что есть мочи сжимала губы в надежде остановить поток слов. Напрасно. Слова все равно рвались наружу. Слишком часто я слышала эти насмешливые комментарии, и чаша моего терпения, видимо, окончательно переполнилась.

— Да и кто из современных групп сравнится с… да хотя бы Human League, Spandau Ballet и Duran Duran?! Я не только про музыку, но и про стиль! Не говоря уже о Joy Division и… и New Order. А? Никто. В подметки не годятся.

Он обезоруживающе поднял руки и попятился.

— Да нет, конечно, нет, — мягко произнес он.

Повернулся и пошел.

Все дальше и дальше от меня. Опустив руки.

Я тут же пожалела о своих словах.

Пожалела.

О том, что упомянула папу, упомянула одноклассников. Все это было так глупо, так по-детски. Меня захлестнула горячая влажная волна стыда. Как будто передо мной вдруг оказалась каменка с углями и кто-то выплеснул на нее ковш ледяной воды. И теперь я задыхалась от ее паров. От сожаления.

Я жалела, что сорвалась на него.

Если бы не это, я бы по-прежнему чувствовала его дыхание на моей шее, его руку на моем плече.

Боль в большом пальце тут же проснулась, пронзив ладонь до самого запястья. Я впервые за весь вечер выбрала песню на свой вкус. «Don’t you want me» Human League — беззвучно подпевала Филипу Оки:

Don’t, don’t you want me? You know I can’t believe it when I hear that you won’t see me Don’t, don’t you want me? You know I don’t believe you when you say that you don’t need me It’s much too late to find You think you’ve changed you mind You’d better change it back or we will both be sorry [11] .

Кому я это пела, Джастину? Или… маме?

Я просидела на диване еще около часа, пока какой-то голубой художник по стеклу не пригласил меня танцевать. О том, что он художник по стеклу, он успел сообщить мне раньше, перекрикивая музыку, когда присел рядом на диван, и я, не слишком удачно пытаясь поддержать разговор, спросила его, чем он занимается.

— Я художник по стеклу! Работаю со скульптурами.

— Я тоже, — ответила я, но он не услышал.

За его ориентацию я поручиться не могла, но некоторое время назад имела счастье лицезреть, как он старательно засовывает язык в глотку другому чуваку. Других доказательств у меня не было.

Я не сразу приняла приглашение на танец, побаиваясь покинуть свое насиженное место на диване, но он уговаривал меня с таким пылом, что мне пришлось сдаться, и мы принялись танцевать под техно в исполнении электрического органа. Казалось бы, нормальная музыка, но я никак не могла попасть в ритм и чувствовала себя скованно и неловко, хотя и успела к этому времени употребить не один коктейль. Я заметила, что кто-то тут же занял мое место за компьютером. Это несколько задело самолюбие — мне хотелось считать себя незаменимой. Но, увы, такое бывает страшно редко.

Тут подошла Дебби и повисла у меня на шее. Я попробовала было уклониться, спасая свои босые ноги от ее высоченных шпилек, но чуть не рухнула на спину под весом ее отяжелевшего от алкоголя тела. Она погладила меня по голове, проведя рукой по затылку, и прошептала, что мои волосы — как бархат. От ее шепота, щекочущего ухо, на душе у меня потеплело. Но она столь же внезапно выпустила меня из своих объятий и снова принялась танцевать. Груди ее так и ходили ходуном под тонкой материей.

Я остановилась. Понаблюдала за ней, понаблюдала за остальными — как свободно они держатся и перемещаются в пространстве. И тут я осознала, что вот уже несколько часов совершенно неожиданно для себя испытываю чувство неподдельной радости — и это при том, что у меня пропала мама. Я решила, что должна любой ценой удержать это чувство, не дать ему исчезнуть.

Басы громыхали так, что даже воздух вибрировал. Я отрывалась в танце. Я танцевала как никогда в жизни. Мне очень хотелось верить, что со стороны это смотрелось круто. Может, алкоголь наконец сделал свое дело, но я разошлась вовсю: размахивала руками над головой — да-да, и злосчастной перемотанной рукой тоже — и подпевала, закрыв глаза. Казалось, я плыву в плотной соленой воде. Я была счастлива!

И тут я услышала смех. Сначала я не обратила на это внимания, но он не прекращался, мерзкое такое хихиканье. Я открыла глаза. Это был художник по стеклу.

— Ха! Что, теперь так танцуют?

И изобразил меня, яростно тряся задницей и молотя воздух кулаками, как будто сражаясь с невидимым противником. И снова хихикнул. Без издевки.

По крайней мере беззлобно.

Но танцевать после этого сразу расхотелось.

Я выдавила из себя улыбку, хотя меньше всего мне хотелось ему улыбаться. Я чувствовала себя щенком, падающим на спину перед здоровенной овчаркой.

Я вышла из гостиной и поднялась на второй этаж. На диване какая-то парочка с закрытыми глазами целовалась взасос. Я успела разглядеть их розовые мясистые языки. Я безучастно смотрела на них. Мне вспомнилась странная брачная игра двух белок, которую я как-то видела по телевизору. Это была программа о животных в Коста-Рике, и белки были просто гигантские. В разгар прелюдии самец вдруг помочился на самку, что привело ее в экстаз, и она принялась танцевать как бешеная. Через какое-то время самец повторил процедуру, и она вновь закружилась в безумном танце. Несколько подобных мочеиспусканий и танцев спустя они наконец-то приступили к спариванию.

Вот уж никогда бы не подумала, что белки такие извращенцы.

Чувак на диване неожиданно приоткрыл один глаз, будто почувствовав, что за ним наблюдают. Я юркнула в туалет и закрыла за собой дверь. Снизу доносились приглушенные звуки музыки. Я уставилась на свое отражение в зеркале. Вид у меня был совершенно идиотский. Бледный и идиотский. Рот полуоткрыт, влажные глаза наполнены жалостью к себе.

— Да горите вы в аду, гребаные художники по стеклу! — прошептала я и повысила голос: — Кому нужно ваше искусство?! Кому нужны ваши чертовы творения из стекла?! Кому нужны скульптуры? Ненавижу вас! Всех ненавижу!

Последние слова я уже кричала. Я умолкла и огляделась по сторонам. Прокашлялась. Над раковиной висел большой лист бумаги с надписью от руки, но я не могла сфокусировать взгляд, чтобы прочитать написанное. Лист чуть покоробился от влаги. Я представила себе бледное тело Джастина в ванной. Представила, как он принимает душ в обжигающей воде.

Я напрягла зрение. Прищурилась из последних сил и наконец прочитала:

Смерть — самый эффективный способ приспособиться к окружающей среде.

Зигмунд Фрейд

Испытывая легкую тошноту, я открыла дверь, прошмыгнула мимо лижущихся приматов на диване и спустилась на первый этаж. Отыскала свой желтый пуховик в груде верхней одежды и обуви. Хорошо хоть ботинки искать не надо. Я посмотрела в сторону гостиной, затем в сторону кухни. Но все были заняты собой. Трепались, танцевали, заигрывали, бухали.

Выходя из дома, я все думала о той цитате из Фрейда. Правда ли, что смерть — наш способ приспособиться к среде. Если это действительно так, значит, не умирать — самое смелое проявление анархизма в обществе, где все такие охрененно стеклохудожественно живые.

Суббота, 14 апреля

Злокачественная опухоль

Когда субботним утром я проснулась одетой на собственной кровати, в своей убогой комнате, в голове стучала одна-единственная мысль. Мысль была столь назойливой, что можно подумать, будто именно она меня разбудила.

А ведь мама могла прислать мейл.

Ну конечно! Нужно обязательно проверить! Сейчас же!

Странно, что это мне раньше не пришло в голову. В промежутках между нашими совместными выходными электронная переписка была основным способом связи. А я так увлеклась, проверяя почту отца, что совсем забыла проверить свою собственную!

Я резко вскочила с постели — слишком резко, так что тяжелая свинцовая боль разлилась в висках, заставив меня снова опуститься на кровать. Во рту у меня пересохло. Я потрогала язык пальцем. Такое ощущение, что это не мой собственный язык, а какой-то чужеродный предмет. Как будто у меня во рту сдох маленький зверек. Я его понимала, я бы и сама сейчас с радостью последовала его примеру. Но сдержалась. Заставила себя встать и пройти несколько метров, отделяющих меня от кабинета, где я включила мамин комп. Пока он грузился, я нетерпеливо барабанила по клавишам. Мочевой пузырь неожиданно дал о себе знать, но я не обращала на это внимания. Я открыла свой почтовый ящик на «Хотмейле». Быстро пробежала глазами по заголовкам. Спам. Спам. Спам.

Черт!

Вот оно!

Письмо от мамы. Отправлено вчера. Вчера утром. Мне и папе.

Тема: «Не смогу встретиться с Майей на выходных!»

Майя.

Всего хорошего,

Юнас.

Яна.

Приношу свои извинения, что ставлю вас в известность в последний момент, но я не смогу принять Майю в эти выходные. К сожалению, в данный момент у меня нет взоможности позвонить, но я надеюсь, что ты, Юнас, прочитаешь это сообщение вовремя и успеешь отменить поездку. Майя, обещаю наверстать упущенное время и позвоню тебе, как только смогу. Юнас, надеюсь, билеты можно сдать, если нет, то я, конечно же, возмещу ущерб.

Сначала я просто тупо стояла, уставившись на экран, толком не понимая, какие чувства меня переполняют. Облегчение или… что-то другое? Значит, она все-таки жива. А я чего ожидала? Не знаю.

Потом во мне стала нарастать злость. Сначала потихоньку, потом все быстрее и быстрее, как покалывание в затекшей ноге. Горячая, едкая, как щелочь, она разливалась по моим венам.

Я проводила с ней два дня раз в две недели. Это что, слишком много? Неужели для нее это настолько мучительно?! Настолько, блин, неважно?!

Мне всерьез захотелось что-нибудь сломать.

Внутренний голос пытался увещевать: но ведь это хорошие новости, значит, с ней ничего не случилось? Правда? Почему же я в такой ярости?

Но было в ее деловом тоне нечто такое, что невыносимо меня задевало, распаляло мою злость. Как будто ей было плевать на то, что она писала, на то, что со мной творилось от этих слов. Впрочем, безучастный тон меня не удивлял. Раздражал и огорчал — сколько угодно, но, по крайней мере это было в ее духе. Пожалуй, только тон и был нормальным в этом письме, хотя, конечно, ничего нормального тут нет.

«Что может быть важнее меня, мама?» — внезапно выкристаллизовалась мысль, представ перед сознанием во всей своей наготе. Я не хотела ее думать, соприкасаться с ней, такой она казалась мне постыдной. Я пыталась прогнать ее прочь, выдавить из себя, удалить как злокачественную опухоль. Отключить эмоции. Но ничего не вышло.

Затем последовала чуть менее болезненная мысль: «Почему же папа ничего не сказал?» Он же свою почту проверяет по пятьдесят раз на дню. Это же, черт возьми, часть его работы? Я быстро вошла в его почтовый ящик, но письма от мамы не нашла, лишь очередное послание от этой идиотки Дениз, которая сообщала код от домофона на случай, если «она окажется везунчиком, и он осчастливит ее своим визитом». Везунчик. Кранты. У меня не было сил это читать.

Он что, стер мамино письмо? Корзина была пуста, хотя он мог, конечно, ее почистить. Я открыла папку «Отправленные», но ответа на мамино письмо не нашлось. Странно. Я еще раз проверила, стоит ли он в копии: да, все правильно, его адрес шел сразу за моим.

Ничего не понимаю! Вопросы так и сыпались со всех сторон, со свистом проносясь в моей голове, как снаряды. Почему она так поступила? Где она сейчас Почему она не позвонила? Почему папа ничего не сказал? Что происходит? Когда она вернется? Почему-она-так-поступила-почему-она-так-поступила-почему-она-так-поступила???

Поток моих мыслей внезапно прервали телесные нужды, и я рванула в туалет. Я еле-еле успела стянуть штаны и трусы, прежде чем из мочевого пузыря вырвалась струя. Необходимости сдерживаться больше не было. Я закрыла глаза руками, зажмурилась. Как больно. Болело все. Палец, сердце, голова. Я осторожно вымыла руки, стараясь не намочить повязку, и взглянула на себя в зеркало, обклеенное сиреневыми с блестками наклейками динозавров, которые я так любила много лет тому назад. Я обратилась к своему отражению, придав своему голосу максимум убедительности:

— Майя, не делай из мухи слона. Все хорошо, как ты не понимаешь? Она нашлась.

Может, все дело в том, что я смотрелась в ее зеркало, но впервые в жизни мне показалось, что я на нее похожа — папа вечно об этом твердил. Было что-то неуловимое в моих глазах. Взгляд стал резким, почти жестким. Что это — злость? Разочарование? Не странно ли, что наше сходство проявляется в такие моменты? И не печально ли, что только в такие?

Я вернулась в комнату и села за компьютер, чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота. Меня смущала опечатка. «Взоможности». Мама никогда не допускала опечаток. Для этого она была слишком педантичной. Непостижимость происходящего только разжигала мою злость. Ничего не понимаю! Я раздраженно вскочила с места. Спустилась на первый этаж и пошла на кухню.

Полиция. Давно надо было им позвонить. Почему я до сих пор бездействую? Я схватила телефон, заряжающийся на подоконнике.

Ну не странно ли. Теперь, когда я точно знала, что она жива, я решила позвонить. С чего бы это?

Неужели я правда думала, что она… мертва? Я этого боялась?

Я набрала номер службы спасения. Это ведь чрезвычайное происшествие, правда? Я прижала трубку к уху. Открыла морозилку, дохнувшую холодом. Подставила голову под ледяные пары, остужая ее. Лицо онемело от холода, свинцовая боль немного отпустила. В трубке послышались гудки. Я глубже засунула голову в морозилку, прикрыв дверцу, так что мороз окутал меня со всех сторон. Волоски на моем теле встали дыбом. Соски затвердели. Я отломила кусок льда и запихнула его в рот. В трубке послышался женский голос:

— Служба спасения, слушаю вас.

И вот тогда…

— Алло, я вас слушаю?..

Совершенно неожиданно…

— Слушаю вас, говорите.

Я вдруг поняла, чтÓ тут не так.

Я положила трубку и медленно вышла из морозного облака. Сосредоточенно миновала все четырнадцать ступеней, ведущих наверх. На экране лэптопа включилась заставка, разноцветный мячик, отскакивающий от краев дисплея, будто застряв в двухмерном аквариуме. Я пошевелила мышкой, и на экране снова появилось мамино письмо.

Я так и думала.

Папин адрес.

В нем была ошибка: [email protected].

Homail.

В адресе не хватало буквы «T».

«Ну, держитесь»!

Все утро солнце скрывала туманная пелена, но вот небо посветлело, став ослепительно голубым. Я открыла дверь на веранду, решив выпить сок на ступеньках.

Было прохладно, а я не позаботилась одеться. На душе у меня было паршиво, я думала о маме и пыталась понять ход ее мыслей. У меня не очень-то получалось, хотя вряд ли кому-то это удавалось лучше.

Мама была не такой, как все. Обычно так говорят несколько свысока, когда не хотят понять человека, но в мамином случае это было правдой. Может, и плохо так говорить, но у нее явно были проблемы с коммуникацией. Лично мне всегда казалось, что она вообще не представляет, как устроены люди, как они думают, что чувствуют. Может, поэтому она никогда не знала, как себя вести в той или иной ситуации? Либо ей было попросту на это наплевать (что иногда казалось мне наиболее правдоподобным).

Я чуть не рассмеялась при мысли о том, что, вообще-то, она посвятила всю свою жизнь попыткам разобраться в людях. Но удержалась — положа руку на сердце, ничего смешного тут не было.

Подул холодный ветер, и мои руки покрылись мурашками. Мне так хотелось знать, почему ее нет, почему ее нет здесь, со мной. Я чувствовала себя опустошенной. Обессиленной. Вокруг все было таким пустынным, бесцветным и уродливым, как будто даже мир вокруг лишился красок и цветов. Я думала о маме. Знала ли я ее, мою собственную красавицу-мать? В сок капнула слеза. Как же мне надоело плакать, плакать о своей маме, у меня больше просто не было сил — внутри снова зашевелилось чувство, отдаленно похожее на злость, с примесью чего-то еще, мне стало жарко, и мурашки тут же исчезли. Ком в горле, который я отказывалась выплакать, затвердел — ни сглотнуть, ни закрывать на это глаза больше не было никакой возможности, — и я швырнула стакан прямо на каменные плиты перед верандой. Стакан разлетелся вдребезги — заблестели на солнце осколки, брызги сока и одна-единственная упавшая слезинка.

* * *

Когда я вернулась в дом, меня охватила деятельная лихорадка. В духе «ну, держитесь!».

Я носилась по дому, как самонаводящаяся ракета. Исследовала все, что могло бы хоть что-то рассказать о ней. О том, где она сейчас. Кто она.

Я перечитала все газеты, которые лежали на столе, страницы статей, заляпанные пятнами, помятые или порванные — иными словами, те, которые читала она. Я изучила грязную посуду в раковине, сделала вывод, что последние несколько дней она пила чай и кофе, ела бутерброды и супы из пакетиков — впрочем, это ее обычный рацион. Я прочесала ее гардероб, чтобы понять, какой одежды недостает, и хотя в мамином гардеробе было не так уж много вещей, упомнить все ее наряды оказалось просто невозможно. Вроде бы не хватало серо-голубой шелковой блузки с короткими рукавами, но я не была уверена. Я потратила полчаса на поиски ее чемодана, который наконец обнаружила в шкафу в коридоре, из чего я сделала вывод, что она не уехала. Ну или по крайней мере конкретно с этим чемоданом. Я включила радио, чтобы узнать, какую станцию она слушала последней: как и следовало ожидать, это была «P1». Я проверила DVD-плеер, чтобы узнать, не смотрела ли она какой-нибудь фильм, но нет — в плеере был только поставленной мной две недели назад диск с сериалом «Настоящая кровь».

Я пролистала книги на ночном столике, обращая особое внимание на страницы с загнутыми углами, на которых она время от времени делала пометки, подчеркивала заинтересовавшие ее абзацы, ставила вопросительные и — реже — восклицательные знаки. Книги на английском были слишком сложными, и мне почти ничего не удалось понять — ни содержания, ни значения отдельных слов. Да что там — даже книги на моем родном языке были на редкость заумными. Время от времени глаз выхватывал отдельные фрагменты, которые вспыхивали, как искрящиеся бенгальские огни на фоне темного неба:

Жизнь можно приравнять к искусству. Как и в любом другом виде искусства, художник может совершенствоваться только в результате кропотливой работы. Осознание секретов мастерства приходит через совершенные ошибки.

Мама подчеркнула этот абзац два раза остро заточенным карандашом, чуть не процарапав бумагу насквозь. На полях она написала: «Жизнь — это искусство!», — поставив в конце один из столь редких для нее восклицательных знаков. По всей видимости, она действительно в это верила. Что жизнь — искусство.

Головная боль усилилась. В висках стучало так, что мне пришлось подойти к зеркалу, чтобы убедиться, что снаружи этого не видно.

Я пошарила в ящике прикроватного столика и, помимо каппы для зубов, упаковки салфеток, двух затычек для ушей и инструкции к видеоплееру, нашла фотографию.

Фотография в ящике прикроватного столика.

Чтобы можно было вытащить и полюбоваться перед сном.

Это что-нибудь да значит, подумала я. Здесь наверняка кроется подсказка.

Фото было сделано год назад, о чем свидетельствовали красные цифры в углу. С карточки на меня смотрели мама и темноволосый курчавый мужчина, которого я никогда раньше не видела. Несмотря на нечеткое изображение, было сразу видно, какая она красивая. Гладкие темно-русые волосы до плеч, брови вразлет и большие серо-зеленые глаза. Высокие скулы. Рот у нее был своеобразный — выдающаяся полная нижняя губа и тонкая верхняя. На лице ее читался намек на улыбку, спутник же хохотал, как сумасшедший. Хоть, блин, все зубы пересчитывай. На ней была темно-зеленая шелковая блузка с длинными рукавами, на которую я только что наткнулась в гардеробе. Она любила шелк. Говорила, что ей нравится его ласковое прикосновение. Вся остальная одежда казалась ей тяжелой и бесформенной. На нем был пиджак, под которым виднелась белая футболка. Его пальцы касались ее предплечья. Щеки ее раскраснелись, а поскольку ей бы никогда не пришло в голову использовать нечто столь бессмысленное и иррациональное, как косметика, румянец на ее щеках, видимо, объяснялся тем, что ей было либо жарко, либо холодно.

На обороте синими чернилами было выведено большими буквами: «ТОМАС». Не «МЫ С ТОМАСОМ», а просто «ТОМАС». Как будто сама она была пустым местом.

Я принялась искать другие фотографии на полках, в ящиках, шкафах, но нашла только фотоальбом, который рассматривала столько раз, что углы жестких картонных страниц обтрепались и закруглились. Столько раз, что могла описать каждую фотографию в мельчайших подробностях, от узоров папиных рубашек до маминых практичных металлических заколок и собственного сосредоточенного выражения лица за тарелкой яблочной каши. Столько раз, что знала наизусть каждую дурацкую, совершенно ненужную подпись: «Майя играет с поездом», «Юнас, Яна и Майя в зоопарке», «Яна и Майя на кухне». Вот я — маленький безволосый младенец в папиных руках, рядом стоит серьезная мама, вот я ползу, стою, первые спотыкающиеся шаги — а вот я уже пухлая трехлетка на красном трехколесном велосипеде.

А потом фотографии внезапно кончаются. Дальше альбом пуст. Пятнадцать белых страниц без единой фотографии. Как будто жизнь остановилась тогда, после развода. Наверное, так оно и было. В каком-то смысле.

Но кто этот Томас? Я взяла фотографию и уставилась на нее, разглядывая Томаса. Прищур смеющихся глаз, темные курчавые волосы.

Кто это? Кто этот человек, которого я никогда не видела и о котором никогда не слышала? Неужели у мамы были от меня секреты? Мне ни разу не приходило это в голову. Внезапно я осознала, что почти ничего о ней не знаю. О ее жизни в те дни, когда меня нет рядом. Я всегда считала, что они ничем не отличались от тех, когда мы вместе, но, возможно, я ошибалась.

Тут мне в голову пришла одна мысль. Я обвела глазами комнату в поисках ее мобильного. Ночной столик, подоконник, кровать. Его нигде не было. Я сдернула с кровати одеяло и услышала глухой стук где-то на полу. Вот он, мобильный. Я быстро подняла его и еще раз пролистала телефонную книгу.

И тут же увидела нужное имя.

Томас.

Без фамилии, просто Томас.

Немного поколебавшись, я нажала на кнопку «Вызов».

Напряженная, как струна, я стояла, прижав трубку к уху, слушая монотонные гудки. Я понятия не имела, что делать дальше, что сказать, если он ответит. Томас. Я почесала большой палец, и боль тут же пронзила руку до самого предплечья.

Но волновалась я напрасно. После ожидания, показавшегося мне бесконечным, внезапно включился автоответчик.

«Здравствуйте, вы позвонили Томасу. Оставьте свое имя и номер и телефона, и я вам перезвоню. Чао!»

Прозвучал сигнал автоответчика. Я продолжала молча стоять, как парализованная. «Чао». Кто вообще в наше время говорит «чао»?! Мне нужно было что-то сказать, но я молчала, а секунды все шли. В трубке раздался повторный сигнал, за которым последовали короткие гудки. Я слишком долго ждала. После мучительных раздумий я решила так легко не сдаваться. Я снова набрала номер. Гудки. Автоответчик.

— Здравствуйте, меня зовут Майя. Я… дочь Яны, возможно, вы ее знаете — Яна Мюллер?

Я попросила его мне перезвонить, второпях перепутав цифры своего телефона, так что мне пришлось повторить номер еще раз. Потом я положила трубку и вышла из кухни.

* * *

Я выпила маминого травяного чаю с привкусом соломы, поела рисовых крекеров с сырным вкусом и даже выкурила одну из вонючих сигарилл, найденных в кухонном шкафу над плитой.

Так вот, значит, что ей нравится, констатировала я некоторое время спустя, выблевывая пропахшие табаком и набухшие от травяного чая остатки рисовых крекеров в фарфоровое чрево унитаза. Все эти чуждые мне вкусы были для нее вполне привычны.

А может, она вообще случайно купила эти крекеры — скажем, на них было спецпредложение, или она задумалась и взяла первую попавшуюся упаковку.

А я тут делаю свои поспешные выводы, как какой-нибудь новичок-археолог.

Что я знала?

Что я знала о ней?

Что я вообще знала о жизни?

Да ничего.

Мне хотелось навсегда остаться тут, в надежных объятиях фарфорового нутра. И все же я встала, стараясь не задеть головой стенок унитаза. Я же все-таки не совсем чокнутая. Честное слово. Я опустила сиденье и спустила воду. Облокотилась на крышку унитаза, как алкаш на барную стойку, оторвала кусок туалетной бумаги и вытерла рот.

Ну что же. Может, я и вправду узнала ее чуточку лучше.

Но я все равно не понимала, почему она меня бросила.

* * *

Вымыв лицо, я услышала, как наверху тренькнул мобильный. СМС!

Может, это от мамы?

Я преодолела лестницу в пять прыжков и бросилась к кровати. Сообщение было от Энцо, и я испытала укол разочарования. Но, прочитав СМС, я приободрилась. Оно напомнило мне о другой жизни в другом городе. Там, где у меня были отец и друг. Там, где я была не одинока.

Салют! Чем занимаешься? Как твой палец? Как жизнь в провинции? Хотел просто рассказать — я наконец купил «Контроль»! Мои неотпиленные пальцы так и тянутся открыть коробку и поставить фильм, но я, так и быть, дождусь твоего возвращения. Посмотрим в понедельник вечером? Умоляю, скажи «Да»! Э.

Я улыбнулась и провела рукой по волосам. Челка была мокрой, и я сообразила, что окунула ее в унитаз.

Салют, компадре! Отвечаю на твои вопросы: а) я блюю, б) палец болит, поскольку какой-то кретин отпилил от него кусок, в) провинция… странно. Увидимся в понедельник, заодно поможешь мне постричься… М.

Лед и пламя

Мне пришлось выйти подышать свежим воздухом. Отойти от этой дурацкой сигариллы оказалось непросто. Волны тошноты то и дело сотрясали мой желудок, подкатывая все выше. Усевшись на верхнюю ступеньку, я пыталась надеть ботинки без помощи левой руки, когда из-за живой изгороди вынырнула знакомая голова. Джастин.

Он помахал мне рукой. Я встала. Спустилась по лестнице и в нерешительности остановилась на нижней ступеньке. Я вдруг вспомнила, что не переодевалась со вчерашнего вечера. Ярко-зеленые треники в карман не спрячешь, хорошо еще, что я успела снять подтяжки.

— Привет, — сказал он, переводя дух.

Его щеки были красными от напряжения, а глаза сияли ледяной голубизной. У него были такие светлые ресницы, что их почти не было видно.

— Привет… Джастин, — ответила я и подошла к дороге. Меня снова поразило то, какой он длинный.

— Вообще-то, я не Джастин, — сказал он, и мои щеки мгновенно покрылись румянцем, став того же цвета, что и его. Я ждала продолжения, но его не последовало. Мы так и стояли, молча глядя друг на друга, и лишь его дыхание нарушало тишину. Ну, если, конечно, не считать всего остального, вроде шума проезжающих машин, птиц и моего колотящегося сердца.

— Ну как ты? — спросил он.

На нем были те же штаны, что и вчера: значит, не одна я не успела переодеться. Хоть что-то общее. Мне нравилось, что у нас есть что-то общее. И румянец ему к лицу.

— Да так, ничего.

— Как нога?

Я удивилась: «Нога? А что с ногой?» — в то время как он затянулся сигаретой, зажатой, как в гангстерских фильмах, между большим и указательным пальцами. И тут в памяти всплыло его лицо, склонившееся над моей ступней; я вспомнила, как это было приятно, и внутри разлилось тепло. Что в принципе, конечно, странно.

— Ах да, нога! Нормально, все хорошо, — ответила я и задрала ногу, как последняя дура, но тут же опустила. Он смотрел на меня, не отрываясь. Я улыбнулась.

— Ну а ты как? — спросила я.

— Хорошо. Убрался в доме. Не мог заснуть.

Он сделал еще одну затяжку, выпустив несколько колечек дыма.

— Что-то я не видел, как ты вчера ушла.

— Нет.

Он удивленно поднял брови.

— Что нет?

— Я… просто ушла, — сказала я.

— Да?

— Да.

— У вас в Стокгольме все так делают?

— Нет. Ну или не знаю, не думаю. Я… э-э…

Он исчез за изгородью, и мои «я…» и «э-э…» повисли в воздухе, как назойливые насекомые. Через просвет между кустами, где было меньше веток и листьев, я разглядела, как он тушит сигарету о подошву. Я пожалела, что у меня нет фотоаппарата. Тлеющий окурок, его белые кеды, рыжая челка — все это сквозь фильтр ярко-зеленой листвы. Он снова вынырнул из-за кустов и зашелся в кашле, спрятав лицо в сгибе локтя.

Мы продолжали стоять по разные стороны изгороди, дожидаясь, пока кашель уймется. Интересно, это у него от курения или от простуды? Прокашлявшись, он сказал:

— Мне надо съездить в пункт вторсырья.

— Окей…

Он кивнул на вишневый «вольво», на который я обратила внимание вчера вечером.

— Мама скоро приедет, она меня убьет, если увидит столько бутылок. Хочешь со мной?

Этот вопрос привел меня в замешательство.

— Прямо сейчас?

— Ну да.

Я пытливо посмотрела на него, отыскивая в его взгляде скрытую насмешку или какие-нибудь тайные намерения. Но напрасно. Ничего такого я не увидела. Правда, особой проницательностью я никогда не отличалась. Я пожала плечами.

— Ладно.

* * *

Водил он как профессиональный угонщик, и мне это нравилось. Мне сейчас нравилось все, что могло отвлечь от тягостных мыслей. Аляповатая Дева Мария, болтающаяся на зеркале заднего вида, тряслась при каждом рывке и резком торможении. Мы молчали. По радио передавали Blumchen «Heut’ ist mein tag», и я уже заранее знала, что мотивчик привяжется надолго, но даже это меня не беспокоило.

Мы отлично работали в паре, он и я. Эффективно, как слаженная команда.

Я выбрасывала металл, он — картон.

Он пластмассу, я — стекло.

Я специально выбрала стекло. С грохотом швыряла бутылки в черное жерло. Слышала, как они разбиваются друг о дружку. Пролила пиво на повязку и мечтала об одном — чтобы тишина никогда не наступила. Мне хотелось быть среди грохота и звона, но бутылок оставалось все меньше — и вот разбилась последняя: моя работа окончена. Стало тихо.

— А твоя мама, вообще-то, не хочет провести с тобой время, пока ты здесь? — спросил он.

— Не думаю, — честно ответила я.

Он вопросительно поднял брови.

— Не знаю, в чем фишка, но какая-то ты на редкость честная. Это даже как-то освежает. Ты всегда такая?

— Нет, — ответила я со свойственной мне освежающей честностью, и он рассмеялся.

— Как-то не хочется домой, — продолжил Джастин. — Такая отличная погода.

— Хочешь покататься на байдарке? — предложил он и закашлялся прямо мне в лицо, забрызгав мою щеку слюной.

— Ой, прости.

Я подняла было ладонь, чтобы вытереться, но он меня опередил.

— Дай я, — он улыбнулся и вытер мне щеку рукавом своей куртки. Ткань была жесткой, а его запястье — теплым и мягким.

Несколько черных волосинок моей челки зацепились за кнопку на его рукаве, и он случайно выдернул их, но я промолчала, наблюдая, как они плавно следуют за рукой, словно изысканный шлейф.

Интересно, он всем так мило улыбается? Наверное. Но какая разница?

* * *

Мы поехали на озеро Огельшен на окраине Норрчёпинга. Он курил в машине, я такого не видела с тех пор, как пять лет назад побывала в Германии, так что мне пришлось дышать через шарф. Заметив это, он открыл окно, велев мне сделать то же самое. Машину продувало насквозь, поэтому расслышать что-то, кроме шума ветра, было совершенно нереально. Зато сигаретным дымом не пахло.

Берег озера оказался холмистым и заросшим деревьями. По словам Джастина, с северной стороны берег был скалистым, и скалы уходили отвесно в воду, но этого отсюда было не разглядеть.

Он хранил байдарку рядом с маленьким домиком с облупившейся серо-голубой краской, на деревянной стойке под большим куском брезента. Джастин отцепил резиновые петли, привычным жестом сунув их в задний карман, и откинул брезент. Ткань с оглушительным хлопком упала на землю, открывая желтую, как одуванчик, одноместную байдарку. Довольно длинную — пять-шесть метров, не меньше. Он поднял ее и потащил к воде.

— Похожа на большой банан, — сказала я, и он остановился с тяжеленной байдаркой в длинных напряженных руках.

Я догнала его — он так ослепительно улыбался моей убогой шутке, что я не выдержала и обняла его. Я изо всех сил обхватила его правой рукой, чуть щадя левую, потом запустила пальцы в его рыжую челку и закрыла глаза — волосы его оказались необычайно мягкими. Сначала я обнимала его поверх свитера, потом запустила ладони под свитер, всей кожей ощущая теплое, напружиненное тело человека с тяжелой байдаркой в руках.

Черт, да что я творю?! Он же для меня слишком взрослый. Слишком взрослый, слишком длинный, я его вообще не знаю. К тому же не мой тип.

Впрочем, кого я обманываю. Как будто у меня есть любимый тип.

В конце концов он застонал, но не от страсти, а от напряжения — байдарка весила довольно прилично. И я опомнилась:

— Ой, совсем забыла… Байдарка…

Хотя ничего я, конечно, не забыла. Как можно забыть, что человек, на которого ты смотришь, держит здоровенную желтую байдарку?!

Я разжала руки, не зная, куда их девать, и они повисли плетьми. Он посмотрел на меня как-то странно, с прищуром, но ничего не сказал. Щеки мои запылали — я уже не понимала, что со мной происходит, может, я схожу с ума? Мне не хотелось так думать, но в голову закралась мысль: может, это наследственное?

Сошла с ума?

Или просто немного влюбилась?

Он отнес эту здоровенную желтую дуру по ухабистому откосу к кромке воды, я попыталась было возразить, что все равно не смогу грести с забинтованной рукой, но он только пробурчал что-то невнятное, я так и не поняла, что он хотел этим сказать. У меня почти не было опыта общения с людьми, занятыми физическим трудом. Да и опыта физического труда у меня было маловато. Да что там, любого физического, телесного опыта. Он бережно опустил байдарку на воду, закрепив ее у причала при помощи тех самых резиновых петель.

Потом он осторожно сел в байдарку, закачавшуюся на волнах.

— Это морской каяк, — сказал он. Я понятия не имела, что мне делать с этой информацией, поэтому промолчала.

Он показал, как нужно сидеть, с прямой спиной и полусогнутыми ногами. Показал, как грести, как наваливаться всем телом на весла, как использовать пресс и даже мышцы ног. Пока он все это объяснял, над нами собрались тучи. Он показал, как удерживать равновесие. Я отнекивалась, как могла. Не хочу, не могу, у меня не получится. Да и вообще, как я буду грести, когда у меня палец разрывается от боли?

Но он сказал:

— Если проплывет другая лодка, не пугайся. Могут подняться волны, так ты просто плыви на них. Прямо против волн. Греби изо всех сил и иди против волн.

Как ни странно, это мне понравилось. Вот это мне понравилось. Я быстро выдавила четыре таблетки из упаковки и мгновение спустя уже стояла напротив него в неоново-оранжевом спасательном жилете со свистком, болтающимся на груди, пока он обвязывал мне руку полиэтиленовым пакетом, чтобы не намочить повязку. Он помог мне сесть в байдарку, приобняв за спину, — в эту минуту голова у меня слегка закружилась, ну или просто каяк был «верткий», по его выражению.

Вначале байдарка шла без моего участия, мне было тяжело держать весло из-за пальца и скользкого пакета, рука чертовски болела, но вскоре я приноровилась и научилась управлять, придя к выводу, что опрокинуть каяк куда сложнее, чем мне казалось. Джастин орал, сотрясая скалы, что у меня талант, но мне в это не верилось. И все же я улыбалась, когда он не видел, и упорно гребла против волн.

* * *

Поверхность воды была зеркально гладкой, в мраморных серых разводах от отражающихся облаков. Было тихо, словно ночью, и я слышала лишь плеск весел и собственное дыхание. Я наблюдала, как от капель с весел расходятся круги по воде. Проплыла мимо мостков, мимо дерева, ветви которого спускались к самой воде, мимо кирпично-красного лодочного домика, погладила рукой поверхность мутной зеленоватой воды, и она сомкнулась над моей ладонью, ответив мне ледяной лаской. Я никого не видела, никого не слышала — ни других лодок, ни людей. Каяк медленно плыл вперед, мимо небольшого острова со скалистыми берегами и стройными соснами. Большие желтые кувшинки с длинными стеблями до самого дна. Я попыталась сорвать одну, но стебель оказался таким крепким, что байдарка опасно закачалась, и мне пришлось его отпустить.

Я ни о чем не думала. Ничего не чувствовала. Ни боли. Ни тоски.

Я отпустила весла и зажмурилась, дыша полной грудью, скользя по воде. Я устремила взгляд в небо, где светло-серые тучи нависали воздушным потолком.

Are you okay? [13]

— Так где же все-таки твоя мама? — спросил Джастин, подъезжая к дому своих родителей.

Он повернул ключ зажигания, и мотор смолк, но радио продолжало играть. В салоне звучал сингл Майкла Джексона «Smooth Criminal», только в ускоренном темпе и с бешеными басами и барабанами.

Annie, are you okay? So, Annie, are you okay? Are you okay, Annie? [14]

Я взглянула на мамины окна, за которыми было темным-темно. Дом из-за отсутствия штор выглядел крайне негостеприимным, почти заброшенным. Джастин проследил за моим взглядом.

— Не знаю, — честно ответила я.

— Не знаешь?

— Нет.

— Ну хорошо, а когда она вернется, знаешь?

— Не знаю.

Annie, are you okay? So, Annie, are you okay? Are you okay, Annie?

Он развернулся ко мне и легонько погладил по руке, ласково и чуть щекотно. Я посмотрела на его руку, на широкую ладонь, длинные пальцы с траурной каймой под ногтями. Зачем он меня гладит? Зачем обо мне беспокоится? Что это — братские чувства? Приглашение к сексу? Однако тут я вдруг вспомнила, что случилось у озера, и кто там кого трогал и к чему приглашал.

— Слушай … мне жутко неудобно, что все так вышло… ну там… у озера… что я тебя обняла, пока ты… держал каяк.

Он рассмеялся, запрокинув голову. Видимо, он хотел изобразить непринужденность, однако выглядело это так, будто у него шею свело. Его ладонь как бы нечаянно соскользнула с моей руки.

— Да ладно тебе, — сказал он. — Мне не привыкать. Шучу, шучу.

Он смущенно кашлянул и отвернулся к окну, я же продолжала украдкой его разглядывать. Он покраснел, и я невольно улыбнулась. Мысль о том, что мне удалось его смутить, почему-то наполняла меня торжеством.

Он снова прочистил горло и вдруг закашлял в полную силу. Его театральное покашливание превратилось в самый настоящий приступ, со слезами на глазах и клокочущей в горле мокротой. Теперь наступила моя очередь отвернуться — смущать его мне понравилось, однако всему есть предел. Когда приступ прошел, Джастин высморкался в салфетку, выуженную из кармана куртки, и сказал:

— Ну, слушай… Она же, наверное, должна скоро вернуться? Вечером-то уж точно?

Голос его при этом звучал до странного напряженно.

Свет погас, так что теперь мы сидели в темноте, и я наблюдала, как на зеркале заднего вида раскачивается силуэт Девы Марии.

— Я не знаю. Правда.

Я открыла дверь и вышла из машины — потому что мне стало стыдно. Стыдно за маму, которой нигде нет. Стыдно за себя, потому что я — дочь матери, которой нигде нет. Стыдно, что она мной пренебрегла.

Не-Джастин так и сидел в машине с прижатой к лицу салфеткой, пока я захлопывала дверцу, шла по шуршащему гравию, поднималась по лестнице и подходила к двери. Так и сидел, пока я возилась с замком, входила в дом и тщательно закрывала за собой дверь.

Ну а что уж он там делал дальше, я не знаю.

Я осторожно улеглась на пол, уткнувшись лицом в коврик с надписью «Добро пожаловать». Жесткая щетина покалывала щеки. Пахло пылью.

Добро пожаловать. Ха-ха.

Я так тосковала по человеческой близости, мне так хотелось, чтобы кто-то меня обнял, утешил.

Я так ужасно тосковала — сама не знаю по кому или чему. Да только пользы от этой тоски…

Не знаю, сколько я так пролежала — может, десять минут, может, час. Я не засекала, а никого другого, кто мог бы засечь, рядом не было.

* * *

И тут зазвонил телефон.

Я вздрогнула, как от удара током, перевернулась на спину и выудила телефон из влажного кармана джинсов. Звонила не мама. Папа. Мой достойный восхищения папа. Мой внушающий уважение, ответственный папа. Разочарование лишило меня последних сил.

— Алло.

— Алло! Как там моя Майюшка? — сказал папа чуть громче обычного, как всегда бывает после того, как он пропустит пару бокалов.

Мой пьяный вспотевший папа.

— Нормально, хорошо, — ответила я хриплым голосом, как будто только что проснулась.

Я повернулась на бок и поняла, что вся моя одежда промокла до нитки. Куртка, штаны, ботинки. Натекло с весла.

— А как твой палец?

— Ну, так…

— Болит?

— Не без этого.

Я прекрасно понимала: он хочет от меня услышать, что все нормально, все в порядке, чтобы он спокойно мог вернуться к тому, к чему ему не терпится вернуться, — однако я не смогла себя заставить произнести нужные слова. Моего запаса щедрости сейчас на это не хватало. Прежде чем он успел продолжить, я спросила:

— А ты что делаешь?

— В смысле?

— Ну, что ты делаешь, когда я уезжаю? Вот сейчас, например?

— Сейчас? Прямо сейчас?

— Ага.

Он откашлялся. На заднем плане играла музыка, какая-то певица с тоненьким девичьим голосом. Дебби Харри, что ли? Я вспомнила хищную блондинку — поклонницу Тимберлейка и ее благодарный поцелуй в щеку, перепачкавший меня помадой и слюной.

— Да вот, с Улой сидим за пивом, разговариваем. А что?

Произнес он это настороженно, почти вызывающе. Ему явно не хотелось говорить о себе. Он бы предпочел простой и короткий разговор. Возможность продемонстрировать свою отцовскую заботу, чтобы потом с чистой совестью вернуться к своим делам. Я испытала разочарование. Мне хотелось, чтобы он ответил честно. Что он собирается на вечеринку к Дениз. Что собирается напиться, как свинья, выпрыгивая из штанов на танцполе какого-нибудь клуба, для которого он уже слишком стар, и в конце концов, если повезет, трахнуть Дениз или другую двадцатипятилетнюю жертву современной культуры со стрижкой «паж». В общем, кого-то, кто будет сражен тем, что он — широко известный в узких кругах музыкальный критик и при этом в одиночку растит эмоционально нестабильную дочку-подростка. Может, конечно, стоило радоваться, что он обо мне рассказывает, однако у меня порой возникало чувство, будто он просто рисуется, рассказывая обо мне и «моих проблемах», чтобы добавить себе очков. Использует меня, чтобы показать, какой он со всех сторон положительный парень, как не боится брать на себя ответственность и не растворяется с этой ответственностью в тумане. Дело же не только в том, что написала Дениз, до нее были и другие, и их было немало. Однако эти отношения всегда завязывались и развивались где-то за пределами моего мира, в его «свободные» выходные, в обеденных перерывах, посредством писем и СМС. Он никогда о них не говорил, делая вид, что их не существует, — но у меня, к счастью, были свои способы добывания информации. Вернее, именно поэтому мне и пришлось эти способы найти.

— Да нет, ничего, интересно просто.

Сейчас была моя очередь что-то сказать. Сказать, что мамы тут нет, что она не пришла меня встречать, я здесь одна, одна, одна. Я открыла было рот, но услышала в трубке смех Улы и начала размышлять, что же это, интересно, могло его так рассмешить.

— Ну ладно, Майя, — произнес папа тем резюмирующим тоном, которым всегда закругляет разговор, но я его перебила. Нет уж, первой буду я.

— Слушай, пап, мне бежать нужно, — сказала я. — Яна пришла, мы… мы ужинать сейчас будем, наверное.

— Вот и ладненько, Майя! Хорошо! Увидимся завтра тогда, да? В семь.

Уж не облегчение ли я слышу в его голосе? Как же я ненавижу это облегчение, что порой чудится мне в его интонациях.

Я сказала: «Пока», — но нажала на отбой, не договорив: мне хотелось дать ему понять, что я расстроилась, что меня это уязвило. Хотелось, чтобы он перезвонил, но он, конечно же, не стал перезванивать. Глупо было на это надеяться, он никогда таких намеков не понимал.

Яна пришла.

Сказала я ему.

Яна пришла.

Я попыталась представить, что это правда. Что я действительно слышу шаги ее босых ног по паркету, шлепанье влажных ступней по лакированному дереву. Представила, как она выходит из коридора с танцующими по плечам волосами. Видит меня лежащей на полу, распахивает глаза от удивления, наклоняется, протягивает мне руку и говорит мягко и сочувственно: «Ты что, тут лежишь?»

Да, я тут лежу.

Лежу, уж можешь не сомневаться.

Я не без труда поднялась (пришлось оттолкнуться от пола левым локтем) и направилась в ванную. Там я разделась и сняла с руки пакет. Повязка под ним оказалась рыхлой и мокрой — пакет, естественно, протек. Я забралась в ванну, уселась на упаковку туалетной бумаги, повернула кран. На меня полилась вода. Я сидела, а вода лилась на меня прохладным апрельским дождем. В большом пальце пульсировала боль. Перед глазами снова встала предельно четкая картинка — как будто все это происходит прямо сейчас, и никуда от этого не деться.

Пила. Пронзительный оглушительный визг.

Стук металлических зубцов о камень.

Плоть. Обнаженная, беззащитная.

Кровь — ручьем, струей, брызгами.

Взрыв снаряда. Боль.

Я замотала головой, прогоняя воспоминания, картинки, звуки, боль. Подставила лицо струям воды, будто солнцу, и осталась так сидеть, мотая головой в бесконечном отрицании. Вода лилась в глаза, лилась из глаз. Лилась до тех пор, пока бумажная кипа не размокла и не начала оседать.

* * *

Потом я как была, нагишом, поднялась в свою комнату и принялась сушить повязку феном. На это ушла целая вечность, и все равно внутри, там, где повязка прилегала к коже, бинт оставался мокрым.

Я вывернула содержимое сумки на кровать, вывалив всю одежду на покрывало, и выудила из черно-белой кучи черные бриджи и белую блузку с оборками, у которой были такие длинные рукава, что папа называл ее смирительной рубашкой. Вообще-то, можно было подвернуть манжеты и закрепить их запонками, но их я забыла в Стокгольме. Застегнуть рубашку без помощи большого пальца левой руки оказалось до смешного трудно. Я снова пристегнула к поясу свои прекрасные черные подтяжки, над которыми так потешался дебил Ларс, обернула шею черным же шелковым шарфиком, тщательно накрасилась и вдела в уши крупные блестящие серьги. Для кого это, интересно, я так стараюсь?

Я спустилась на кухню, открыла кухонный шкаф и закинула в рот две пригоршни мюслей прямо из пачки. На вкус точь-в-точь сухой корм. Пока жевала, еще раз окинула взглядом кухню: крошки под обеденным столом, стопка пожелтевших газет, переполненная раковина. Подумала, не вымыть ли посуду, но не стала. В конце концов, у меня было отличное оправдание.

Я заглянула в холодильник, в котором не было ничего, кроме пары бутылок минералки с газом, экологически чистого молока и открытого пакета густого, мутного и наверняка очень полезного йогурта, вытащила бутылку воды и выпила почти пол-литра в три ледяных глотка. Пузырьки щекотали гортань. Я вынула молоко и проверила срок годности на упаковке — пахнет вроде нормально, хоть и просрочено на два дня. Ни масла, ни сока, ни сыра — никаких продуктов к завтраку, которыми она обычно запасалась к моему приезду.

Можно ли считать это обстоятельство ключом к разгадке?

В то время как холодильник зиял тоскливой пустотой, морозилка была забита прямоугольными упаковками всевозможных цветов. Полуфабрикаты. Пицца, пироги, лазанья. Съедобное дерьмо. Ни уму, ни сердцу.

Я окончательно потеряла аппетит и захлопнула дверцу.

Какой кошмар. Какое жалкое убожество. Маму настолько не интересовала еда, что, будь это возможно, она наверняка предпочла бы питаться внутривенно. Впрочем, в данный момент я бы, пожалуй, предпочла то же самое.

Я допила воду и улеглась на диван. Нужно разработать план действий. Нужно что-то сделать. Может, стоит все-таки позвонить в полицию? В больницу? На телевизионную программу, в которой ищут пропавших родственников?

Все эти варианты я отбросила — нет, не стоит. Она подала признаки жизни. Она жива. То, что сейчас ее здесь нет, — ее собственный выбор.

Я быстро встала, в несколько шагов преодолела лестницу и зашла в мамин кабинет, где включила компьютер и еще раз просмотрела ее почту. Как знать, может быть, в этот раз я смогу вычитать из ее письма нечто большее. Хоть какое-то сожаление.

Приношу свои извинения, что ставлю вас в известность в последний момент, но я не смогу принять Майю в эти выходные…

И тут я обнаружила еще одну странность. Адрес, с которого отправлено письмо, был незнакомый, не ее обычный рабочий. Какой-то новый почтовый ящик на Gmail, которого я раньше никогда не видела. Почему она не написала с рабочего адреса? Почему не написала с рабочего адреса, как делала всегда?

На красном крови не видно

Сумерки сгущались, но фонари еще не зажглись. Я вышла из дома и присела на крыльцо, ощущая сквозь бриджи холод ступенек. Закрыла глаза и попыталась сосредоточиться. Как же я завидовала сейчас курильщикам, которые могут просто выйти покурить и обдумать все в тишине за сигаретой. Сколько времени нужно на то, чтобы выкурить сигарету? Пять минут? Я просидела на ступеньках пять минут, затягиваясь воображаемой сигаретой и прислушиваясь к ходу своих мыслей. Не исключено, что это помогло, поскольку по прошествии этих пяти минут я решительно встала и прошла к засыпанной гравием площадке перед гаражом, где подобрала горсть камешков. Чтобы остаться незамеченной, я пролезла сквозь дыру в изгороди, крепко прижав к груди свою несчастную левую руку. Встречаться с чужими мне сейчас абсолютно не хотелось. Острый гравий покалывал ладонь.

Вот они. Его окна. Горят теплым желтым светом. Несколько секунд я колебалась, но потом подумала — черт с ним, в самом деле.

Прицелившись, я бросила гравий в окно — и в то же мгновение увидела, как оно широко распахивается. Створка с силой отбила пущенные в нее камни, и они полетели обратно, обрушившись на меня метеоритным дождем. Один из них угодил мне прямо в лоб. Заваливаясь на спину, я подумала с подобающим моменту пафосом: «Ну все, умираю!» Но умереть я, конечно, не умерла. Умирают вообще не так уж часто.

— Ого! — прокричал сверху Джастин.

Я в ответ смогла лишь простонать нечто нечленораздельное.

Да я просто какой-то персонаж из анекдота. Анекдота, в котором я постоянно занимаюсь членовредительством, подвергаюсь побоям, отпиливаю себе части тела, вгоняю в ноги занозы и получаю камнем по башке. Я ощупала лоб и поднесла руку к глазам: ну конечно, кровь. Естественно, лоб разбит в кровь, как же иначе.

— Я сейчас спущусь, — крикнул он. — Никуда не уходи.

Я, в общем-то, никуда и не собиралась, так что осталась лежать на месте, глядя на покачивающуюся над головой темно-зеленую крону какого-то дерева — дуба, что ли. Я лежала и прислушивалась к себе. Мое дыхание, поначалу частое, становилось все тише и ровнее. Земля подо мной была холодной и влажной, пахло мокрой травой. Кровь не унималась, я чувствовала, как теплые струйки стекают по носу и щекам к самому рту. Я вытерла лицо рукавом, и белый как мел манжет тут же окрасился алым.

И вот я снова лежу в белой рубашке, а из меня хлещет кровь. Лежу и не могу встать. Как же мне это надоело.

Джастин вышел из-за угла все в тех же розовых штанах и грязно-белых кедах с развязанными шнурками.

— Привет, — сказала я, изо всех сил стараясь придать голосу беспечность.

Как будто я и не думала валяться в крови на газоне.

— О Господи, Майя! Как ты?

Я попробовала пожать плечами, но сделать это лежа оказалось не так-то просто.

— Какой у тебя голос простуженный, — заметила я, и с этим было сложно поспорить, «М» в его устах прозвучало как «Б». Красоты это моему имени не прибавило.

Он взял меня за правую руку и потянул, стараясь поднять, но никогда еще гравитация не казалась такой сильной, а мое тело — таким тяжелым. На какое-то мгновение я зависла в нескольких сантиметрах над землей, не в силах ни подняться, ни опуститься. Когда я наконец встала на ноги, Джастин мне улыбнулся. Теплой и — как мне показалось — ласковой улыбкой. Уголки его губ шевельнулись, как будто он собирался что-то сказать, но передумал. А мне бы так хотелось, чтобы он что-нибудь сказал. Что-нибудь хорошее.

Улыбка его погасла, и он наконец произнес:

— Ты на клоуна похожа.

Из гостиной, где я сидела меньше суток назад, доносился звук телевизора, но в комнате никого не было. Я успела разглядеть распухшее тело женщины-утопленницы, над которым бесцеремонно чавкал яблоком датский патологоанатом.

— А где твоя мама?

— На даче.

— Ты же говорил, что она должна вернуться?

— Нет, я говорил, что она меня прибьет, если увидит бутылки.

— Она что, вообще не заезжала домой?

— Почему? Заезжала. И опять уехала.

А он, оказывается, дотошный. Прямо как я.

— Забрала садовые ножницы или еще какую-то хрень. Они с отцом почти каждые выходные там проводят.

Я внутренне застонала. Значит, кровь моя пролилась напрасно.

Мы поднялись наверх, в туалет с цитатой из Фрейда, где густо пахло какой-то хозяйственной химией. Взглянув в зеркало, я, к сожалению, убедилась, что действительно похожа на клоуна. Пытаясь вытереть кровь со лба, я только размазала ее по всему лицу, так что теперь и нос, и щеки, и залитый кровью рот были одинаково красными. Подтяжки только подчеркивали это цирковое сходство, так что я поспешила сбросить их с плеч, и они повисли на поясе.

— Scheisse. Этой рубашке теперь тоже капут.

— Вообще, конечно, с твоим везением имеет смысл носить красное, — сказал Джастин. — Ну, красные рубашки. На красном крови не видно.

Я смыла кровь, осторожно протерев рану на лбу ватным тампоном, но белые волокна тут же прилипли к ссадине. Джастин пожертвовал одно из белых гостевых полотенец — смочил его и несколько раз тщательно промокнул мой лоб. Полотенце окрасилось в розовый — стало оттенка его штанов.

Вытерев кровь, я стала выглядеть получше, однако рана на лбу от этого красивее не стала, к тому же обнаружилось, что у нее рваные края.

— Не думаю, что это необходимо зашивать, но вообще, наверное, тебе не мешало бы показаться врачу, — сказал Джастин, оглушительно высморкавшись. — Если хочешь, я могу тебя отвезти.

— Да нет, спасибо, не стоит, — поспешно ответила я.

Он поднял было брови, но потом пожал плечами и нашел в аптечке упаковку пластыря.

— Ну, как хочешь, голова твоя.

— Моя, моя, к сожалению.

Он засмеялся, но я даже не улыбнулась.

Я поймала в зеркале его взгляд и заметила красные прожилки в глазах. Простуда? Похмелье? Или и то и другое? Он вытащил большой пластырь с нарисованным на нем черепом и заклеил им мою рану.

Я сказала:

— Моя мама пропала.

Прижав обоими большими пальцами клейкие края, он ответил:

— Да, я заметил.

* * *

— Этому должно быть какое-то логическое объяснение, — сказал Джастин, когда я рассказала ему все как есть. Голос его звучал спокойно и убедительно, и я даже подумала, что, может быть, преувеличила масштаб проблемы. Мы сидели у него в комнате: я на кровати, он — в бирюзовом вращающемся кресле, беспокойно вертясь туда-сюда и ни на секунду не сводя с меня глаз. Оставалось только надеяться, что он больше не считает меня похожей на клоуна.

— Ты думаешь? — с надеждой спросила я.

— Естественно, как иначе. Где она работает?

Рана на лбу саднила, и я осторожно погладила пластырь указательным пальцем.

— В университете в Линчёпинге. В Институте психологии.

Он перестал вертеться и наклонился ко мне, сидящей на кровати — его кровати. Светло-рыжий локон выбился и упал на лоб.

— Кем?

— Ну, она в основном занимается научными исследованиями. Иногда читает лекции студентам.

— Командировки у нее бывают?

— Бывают… иногда.

— Ну вот, пожалуйста! Срочная командировка — чем тебе не ответ? — он развел руками и, довольный собой, откинулся на спинку кресла.

Я собиралась продолжить: да, бывают, но не так уж часто, а внезапные и незапланированные так и вообще никогда — то есть действительно никогда, — однако что-то в его тоне меня остановило. Он говорил так уверенно, так убедительно.

В глубине души мне так хотелось ему верить.

— А что ее отсутствие кажется тебе таким таинственным… таким… ну, эпохальным — это потому, что ты одна в пустом доме, где вы должны были быть вместе.

Эпохальным? Я улыбнулась, поскольку никогда раньше не слышала, чтобы кто-то произносил это слово вслух, только видела его напечатанным в книжках, а учитывая диалектный выговор Джастина с этими его тщательно артикулируемыми гласными, звучало оно смехотворно старомодным.

Э-по-халь-ным.

Это, наверное, как-то связано с эпохой или судьбой? Я подавила желание спросить, что именно это значит.

Вместо этого я провела рукой по гладкому желтому покрывалу на его кровати и сказала:

— Самое странное, что ее компьютер остался дома и телефон тоже, и на нем много неотвеченных вызовов, еще со среды.

— Ну смотри, если она ходит на лекции или встречи, компьютер ей с собой не нужен, так? А телефон она просто могла оставить дома, с кем не бывает. Не забывай, что она написала и предупредила.

— С какого-то странного нового адреса, да.

— Ну, может, на работе спустили директиву не пользоваться рабочим ящиком для личной переписки. И ей пришлось завести другой адрес.

Я с сомнением посмотрела на него. Он расчесывал свою челку пальцами, прижимая ее к виску, и я вдруг обомлела, не сводя взгляда с его волос: да у нас же одинаковые прически! У меня волосы черные, у него светло-рыжие, но прически абсолютно одинаковые. Я с досадой поймала себя на ребячливой мысли, что мы никогда не сможем быть вместе. Как, скажите на милость, встречаться с тем, у кого такая же прическа, как у тебя?

— Что такое «директива»? — спросила я после секундного молчания. Любопытство взяло верх над гордостью. Его словарный запас явно превосходил мой, и это угнетало и вдохновляло одновременно. Вдохновляло, потому что приятно встретить кого-то, кто умеет обращаться со словами, кто умеет ими играть, как и я. Угнетало, потому что слова всегда были моим козырем. Моим. И этого козыря у меня на руках больше не было, он его отобрал.

— Ну, это распоряжение, но из тех, что обязательны к выполнению.

Я задумчиво кивнула и вдруг выпалила:

— Молоко было просрочено на два дня. Мама никогда не оставила бы в холодильнике просроченное молоко.

Джастин в ответ только рассмеялся, как бы говоря — я тебя умоляю.

Но я не смеялась. Мне было не смешно. Он понятия не имел, что для нее значило молоко. Вернее, нет, не так: он понятия не имел, что для нее значил кофе. Он не видел, с какой серьезностью и сосредоточенностью она взбивала молоко для капучино. С той же поразительной сосредоточенностью она совершала и другие элементарные будничные обряды: чистила зубы, подрезала ногти, мыла стаканы. Она никогда не делала этого на ходу или за просмотром телевизора, никогда параллельно не разговаривала и не смеялась. Это были точно продуманные действия, требовавшие полной концентрации.

— Ты ее не знаешь, — огрызнулась я, пытаясь проглотить подступивший к горлу комок.

— Нет, не знаю, конечно, — серьезно ответил он.

— Ты не знаешь, какая она на самом деле.

— Не знаю. Какая?

«Какая»? Нет, правда, он действительно хочет знать? И если да, как ему объяснить? Как можно объяснить, какая она, кому-то, кто ее не знает, не представляет ее характера?

Как можно объяснить неумение быть… нормальной? Как объяснить ее часовые простаивания под душем, ее маниакальное планирование всего и вся, ее напряженный взгляд, то, как редко, по-птичьи, мигают ее глаза? Как объяснить, что в теории она помешана на отношениях и социальных коммуникациях, но на практике не может ответить на элементарный вопрос вроде «Как дела?» или сказать «Спасибо»? И, с другой стороны, как объяснить ее фантастически выверенное чувство юмора, ее способность удерживать в памяти абсолютно все, что я когда-либо говорила, позволяющая мне почувствовать свою значимость? Стоило мне вскользь упомянуть о чем-то, что меня интересовало, будь то группа, фильм или роман, и я могла быть уверена, что этот диск или книга будут присланы по почте в течение ближайших двух недель. Никаких при этом вложенных записок, сколько конверт ни тряси. Никаких «С любовью, мама» или хотя бы просто «Яна». Без единого комментария. Как объяснить кому-то, кто всего этого не знает, какая мама на самом деле?

— Она… она очень… своеобразный человек.

— Ага, — мягко отозвался Джастин и оглушительно шмыгнул носом.

— Она — моя мама, — продолжила я и с вызовом уставилась ему в глаза, как будто он пытался мне возразить.

Он не отвел глаза, и мы так и сидели какое-то время, приковав друг к другу взгляды. В конце концов он откинулся назад и посмотрел в окно, где сгущались лилово-синие сумерки, и это было вовремя, потому что секундой позже по моей щеке скатилась слеза. Не могу больше, подумала я. Не могу больше здесь находиться. Не могу больше быть собой, не могу больше проживать свое жалкое подобие жизни. Как будто прочитав мои мысли, он сказал:

— Пойдем, прокатимся на машине.

This is what happens when you go out of town [16]

Мы уселись в старый вишневый «вольво» и покатили в сторону города: бесцельно покружили по центру, проехали по бульвару, усаженному липами. Один за другим светло-желтыми световыми кругами зажигались фонари. В салоне приглушенно играло радио. Было здорово сидеть рядом, не говоря ни слова.

На Джастине была зеленая шапка, которая была ему велика и постоянно сползала на лоб, так что ему приходилось ее поправлять. Наконец он припарковался на небольшой улочке, довольно круто уходящей вверх, и выключил мотор, отчего в салоне воцарилась непривычная тишина. Он кивнул в сторону обшарпанного грязно-желтого дома, перед которым на тротуаре, под широким зеленым козырьком были выставлены столы и стулья. Если верить вывеске, называлось все это «Мир-бар».

— Зайдем? — предложил он.

— Давай, — согласилась я.

Джастин вошел в бар первым, я последовала за ним. Внутри оказалось всего несколько посетителей, и я подумала, что для субботнего вечера мы пришли слишком рано. На столах стояли масляные лампы в форме луковиц, с длинными белыми фитилями, погруженными в светло-зеленую жидкость. Чуть дальше обнаружился вход в отдельный небольшой зал, стены которого были увешаны киноафишами пятидесятых и шестидесятых, а в углу стоял большой музыкальный автомат. Стульями служили ряды красных плюшевых кресел, как в кинотеатре. Зал был пуст.

Джастин вопросительно поднял бровь, и, когда я кивнула, расположился в одном из кресел и зажег масляную лампу. Я уселась напротив, вытащила из кармана упаковку с таблетками и внимательно огляделась вокруг. По правде говоря, я никогда раньше не бывала в настоящем баре. Мы с папой пару раз смотрели футбол в затрапезном пабе в Эрнсберге, и еще раз в не менее затрапезном кабаке на Рингвеген — этим весь мой барный опыт и ограничивался. Мы с Джастином встретились взглядами, он мне улыбнулся, и я вдруг осознала, какой же дурой я должна сейчас выглядеть. Я тут же придала лицу скучающее выражение, приподняв брови и опустив уголки губ.

Джастин не переставая сморкался в скомканные клоки туалетной бумаги, которые он, как фокусник, вытаскивал из кармана. Выглядело это, конечно, не очень-то изящно, но я ему прощала, во мне сейчас был неиссякаемый запас всепрощения. Я спросила, заболевает ли он или, наоборот, уже выздоравливает, он ответил, что выздоравливает, но лихорадочный блеск его глаз говорил об обратном. Вдруг он уставился на меня этими самыми блестящими глазами и спросил:

— Слушай, сколько тебе лет вообще?

— А что? — угрюмо спросила я. — А тебе сколько?

— Я первый спросил.

Однако я не собиралась отвечать и упрямо смотрела на него. Он откинул назад волосы и сказал:

— Ну ладно, ладно. Мне летом будет двадцать. В июле.

— А, ну тогда ты немного старше меня, — сказала я и, чтобы потянуть время, сделала вид, будто ищу что-то в кармане. Он оказался младше, чем я думала, и этот факт привел меня в необъяснимый восторг.

— «Немного» — это на сколько?..

Он снова высморкался в кусок туалетной бумаги и посмотрел на меня. Я простонала, чтобы продемонстрировать, насколько это неинтересный и идиотский вопрос.

— Да прекрати ты закатывать глаза. Сколько тебе лет? Так сложно ответить, что ли?

— Черт, да от тебя не отвяжешься. Восемнадцать мне, доволен?

— Понятно. Восемнадцать. А чего ты так разозлилась?

Я ответила, немного смягчившись:

— Потому что меня вечно принимают за шестнадцатилетку, и это страшно бесит.

— Ну ладно. Буду знать, — после чего продолжил назидательным тоном: — Располагая этими ценными сведениями, я теперь могу задать тебе следующий вопрос: вино будешь?

Тепло прилило к моим щекам.

— Буду, ага! Давай я схожу, — торопливо сказала я, стараясь окончательно убедить его в том, что я совершеннолетняя, однако сразу пожалела об этом. Половой зрелости, я, допустим, достигла, да и папа, будучи в соответствующем настроении, говорил, что гонора у меня, как у взрослой, однако к собственно совершеннолетию это особого отношения не имеет. Что я буду делать, если у меня попросят удостоверение личности?

Я медленно направилась к бару, где за стойкой стояла девушка на вид немногим старше меня, с легким загаром и светло-рыжими локонами, и сосредоточенно рассматривала какие-то чеки. Я решила вежливо подождать, пока она не закончит. Прожектор под потолком был направлен прямо на нее, и ее загорелая кожа отливала бронзой, — я бы на ее месте так и стояла весь вечер, настолько она была красивой. Наконец она подняла на меня взгляд и улыбнулась, но тут же уставилась на мой окровавленный рукав, перепачканную повязку и пластырь с черепом на лбу — хотя, к ее чести, комментировать это не стала. Я заказала первую бутылку вина в своей жизни, и, как ни странно, удостоверение личности у меня не спросили. Мне хотелось прошептать: «Спасибо» — прямо в ее светло-рыжие кудри. Я, наверное, слишком долго ее разглядывала, потому что она опустила глаза.

Она внимательно изучила бутылку в поисках ценника и даже заглянула в меню, однако вино оказалось из новой партии, так что ей пришлось спросить на кухне, сколько оно стоит. Там тоже никто не знал, и она предложила мне заплатить сто крон — и сколь бы ограниченными ни были мои представления о винах, алкоголе, барах — да что там, о жизни в целом, — было ясно как день, что вино так дешево стоить не может. Но я промолчала и просто улыбнулась в ответ — я никогда не отличалась особой щепетильностью, — но тут до меня дошло, что у меня с собой вообще нет денег: моя сумка осталась под ненадежной защитой стен незапертого маминого дома. Я промычала что-то похожее на извинение и сбегала к Джастину, который вручил мне мятую сотню. Когда я протянула эту сотню рыжей барменше и ее загорелая кожа порозовела, меня переполнило ликование. Потому что вино было удачным приобретением, и Джастин был удачным приобретением — ну, если мне, конечно, удастся его заполучить хоть на время.

Я разлила вино по бокалам с таким видом, будто в жизни ничем другим не занималась, в то время как мои сережки гипнотически покачивались — по крайней мере мне так казалось, когда я ловила свое отражение в застекленных рамах красочных киноафиш. Мы пригубили вино и заговорили о музыке, о старой доброй синтетике — при этом я была так убедительна, будто действительно понимала, о чем говорю. Притворялась я прекрасно, что-что, а это я всегда умела. Джастину такая музыка не нравилась, он считал, что есть в ней что-то фашистское, я же возражала, рассудив, что небольшая разница во вкусах может стать той искрой, из которой разгорится большой пожар. Ну и потом мне в самом деле нравились блестящие черные сапоги и группа Front 242, по крайней мере сингл «Tragedy for you». Пока Джастин оживленно болтал, проливая вино на свитер, я вдруг заметила у него на щеке родинку, и это открытие каким-то непостижимым образом сделало его очень уязвимым, не знаю почему. Когда он улыбнулся и уголки его рта поползли вверх, я поняла, что эта родинка подчеркивает в его лице что-то женственное, пожалуй, даже девичье, и задумалась, всегда ли женские черты выглядят уязвимыми. Грустно, если это действительно так. Я сделала пару глотков вина, чтобы заглушить грустные мысли. Джастин от меня не отставал.

Мы пили, пили, пили и пили это темно-красное, пахнущее железом и землей вино, не закусывая ничем, кроме пригоршни блестящего арахиса, хотя к тому времени я уже умирала от голода. Я спросила Джастина, почему он не снимет шапку, ему что, холодно? Он ответил, что мерзнет, хотя в баре было жарко, как в Италии.

— Я сейчас, — внезапно сказал он, встал и направился к туалету.

Он шел медленно, зажав в руке шарик туалетной бумаги. Я закрыла глаза, представив его совершенно нагим. Тело пронзила дрожь, пробрав до самого низа живота.

Я открыла глаза и уставилась прямо перед собой — и тут заметила то, чего не видела раньше: под стеклом на столешнице была настоящая доска объявлений. Здесь были чеки, реклама, билеты на концерты, списки дел, стихотворения и даже фотографии. Ничего себе. Я нашла объявление о знакомстве, которое с первого прочтения выучила наизусть:

Привет, я парень из Шерблака, мне 22 года. В свободное время я люблю тусоваться и бухать. Ищу девушку, которая любит и тусоваться, и бухать.

Я прыснула со смеху. Четко сформулированный запрос — первый шаг к успеху. Может быть, он устал иметь дело с девушками, которые любят тусоваться, но не любят бухать? А может, наоборот, его подружки хотели исключительно бухать и отказывались тусоваться? Я тоже написала записку и сунула ее под стекло.

If you wish to make an apple pie from scratch, you must first invent the universe [18] .

Темнота за окном сгущалась как-то неестественно быстро, словно Бог повернул выключатель. Когда я в очередной раз окинула взглядом зал, оказалось, что два столика заняты молодыми людьми лет двадцати — кто-то из них, должно быть, скормил музыкальному автомату пять крон, потому что тот играл какую-то милую песню битлов. Шум, доносящийся из большого зала, тоже вдруг стал гораздо громче, да и вообще со мной творилось что-то странное — оказалось, будто прошло несколько часов, а я и не заметила.

Эти, за столиками, были милыми, правда, ужасно милыми, они явно долго собирались, красились, выбирали одежду, и еще от них хорошо пахло. Я вдруг удивленно подумала: что я-то здесь делаю? Вся в крови, ни на кого не похожая, слишком юная, я совершенно сюда не вписывалась — хотя, с другой стороны, я вообще никогда никуда не вписываюсь.

Не знаю, в вине ли было дело — во всяком случае, я всеми силами старалась убедить себя, что именно в нем, — но когда Джастин вернулся, мне нечеловечески захотелось почувствовать его язык у себя во рту. Может быть, я просто хотела казаться такой же, как все. Смешаться с ними, нет, стать одной из них. Джастин сел на шаткое сиденье рядом со мной, он был теперь так близко, что наши колени соприкасались. Так мы сидели какое-то время, и каждую секунду я каждым миллиметром своей кожи болезненно ощущала близость его тела.

Вдруг он схватил меня за руку и сказал:

— Слушай! Это самая красивая мелодия на свете, мы обязательно должны под нее потанцевать.

Я сразу же услышала, чтÓ это за песня, и встала со стула, хотя, конечно, тут никакой танцплощадки и в помине не было, и он притянул меня к себе.

Slowly fading blue The eastern hollows catch The dying sun Night-time follows Silence and black Mirror pool mirrors The lonely place Where I meet you. See your head In the fading light And through the dark Your eyes shine bright [19] .

Его рука оказалась под моим шарфом, так что мне стало тяжело дышать, а еще он, наверное, прочел мои мысли, потому что посреди танца вдруг наклонился и поцеловал меня.

Не скажу, чтобы это было восхитительно — особенно поначалу. Его язык двигался слишком быстро и настойчиво, но потом он сбавил темп, засунув руку под мою окровавленную рубашку, чем поставил нас в довольно идиотское положение: за столиками вокруг было полно народу, и никто, кроме нас, не танцевал. Я искренне надеялась, что он вымыл свои сопливые руки, и все-таки убрала его ладонь из-под своей рубашки, но она как будто успела оставить отпечаток на моей талии. Не сопливый, в смысле, отпечаток, нет, просто я еще долго продолжала чувствовать легкое прикосновение кончиков его пальцев к своей коже.

Мы всё целовались и целовались, и я ужасно удивлялась тому, что способна испытывать такие чувства. Все тело пульсировало, будто я наполнилась крошечными пузырьками, поднимающимися к голове. Снова и снова. Но тут он резко от меня отстранился, сделав такой глубокий вдох, словно только что поднялся на поверхность после того, как целую вечность пробыл на морском дне.

— Подожди, — сказал он. — Мне нечем дышать!

Я вспомнила, что у него насморк, и он не может дышать через нос, что, конечно, слегка смазало торжественность момента, но мы продолжали танцевать. Он склонил голову, наши лбы соприкасались, и было ужасно здорово ощущать его близость — пока он не задел мой украшенный черепом пластырь и я не вскрикнула, как от ожога.

And burn like fire Burn like fire in Cairo [20] .

Песня закончилась, и все вокруг как будто разом посерело, но он взял меня за руку — естественно, за левую, но я ловко подсунула ему правую. Его кожа была куда горячее моей, у него явно была температура. Мы вернулись к своему столику, допили остатки вина, и он вытер нос тыльной стороной ладони. Я развернулась к нему и поцеловала в щеку, аккурат в родинку, дыша ему в ухо, и почувствовала, как нестерпимо горячая волна накрывает мой запутавшийся мозг, и подумала: вот, значит, каково это — влюбиться. Оставалось лишь надеяться, что он чувствует то же самое.

* * *

Я, конечно, понимала, что Джастин простужен, но когда он сказал, что нам пора домой, мне стало нестерпимо больно. От танца и поцелуев я разгорячилась и вспотела. Теперь же пот мгновенно остыл, и унижение стекало по спине холодными солеными струйками.

— Мне завтра вставать рано, — объяснил он безо всякого намека на сожаление.

Неужели он ничего не почувствовал?

— Понятно, — как можно равнодушнее отозвалась я, хотя какое там «понятно», я вообще ничего не понимала. Сама я ни за что не стала бы сейчас уходить.

И тут заиграла Blondie, снова Blondie, и Джастин, осушив бокал, одобрительно кивнул музыкальному автомату, как будто тот выбрал эту песню по собственной воле. Мне вспомнились убийственные каблуки Дебби и мои робкие попытки уберечь от них свои ноги ровно сутки назад.

Джастин натянул шапку на глаза и надел куртку, пока я послушно стояла рядом, молча наблюдая за ним. Мы вышли на улицу, в резкий апрельский холод. Воздух был пропитан голубоватым светом. Расслабившись от вина, я уцепилась руками за его шею и безвольно повисла на ней неуклюжим громоздким украшением. Мой отставленный в сторону большой палец смотрелся довольно дико, будто я чему-то выражала одобрение. И болел при этом, как сволочь.

С деревьев вокруг осыпались белые хлопья, похожие на кусочки сахарной ваты. Не снег же это, в самом деле?

Я запрокинула лицо и поцеловала его. Он ответил. Его язык был горячим от вина, а может, от температуры. Он прижался ко мне всем телом, его руки скользнули ко мне под рубашку, под лифчик, очутившись на моей груди. Мне нравилось, что он распускает руки, нравилось, что он явно не может удержаться, не может до меня не дотрагиваться. Нравилось, что я так на него действую.

В шапке он выглядел немного по-дурацки, потому что под ней не видно было волос, но с этим можно было жить. Он спросил:

— Не хочешь остаться у меня? Я просто хочу спать с тобой в обнимку.

Я даже расхохоталась, такая это была бесхитростная классика жанра. Неужели он сам этого не понимает? Не то чтобы мне это раньше кто-то предлагал, но, можно подумать, он не читал книжек и не смотрел кино.

— Ты сам-то в это веришь? — спросила я. Сейчас был подходящий момент, чтобы опустить глаза, изображая милое кокетство, но этого я никогда не умела.

Мимо проехала зеленая машина с приоткрытыми окнами, сквозь которые грохотало техно.

Он снова поцеловал меня так, что я покрылась гусиной кожей. Мои соски затвердели, чего он не мог не заметить, потому что его руки были везде, где только можно.

— Я просто хочу спать с тобой в обнимку, — повторил он, и я даже задумалась над его предложением — правда, — но тут его рука скользнула в мои бриджи — для одного этого уже надо было постараться, поскольку штаны были нечеловечески узкими, — и потом дальше в трусы.

И это было чересчур.

Это было возмутительно.

Это как пять ходов в шахматах подряд, не давая противнику возможности сделать свой ход. Это был перебор.

Я застыла и ослабила свою судорожную хватку, отпустив его шею.

Это что, у них в провинции так принято, что ли?

Так, что ли?

Я вспомнила своего стокгольмского парикмахера, англичанина Роба, и его предостережение прошлой осенью. Тем летом я была в Норрчёпинге, и вдруг впала в такую панику по поводу прически, что зашла в первую попавшуюся парикмахерскую на одной из тихих улиц где-то в самом центре. Я, конечно, должна была сразу почувствовать неладное — все внутри покрывал толстый слой пыли, а стены были увешаны пожелтевшими плакатами восьмидесятых, рекламирующими какой-то гель для волос, о котором я никогда не слышала.

Вышла я оттуда с ежиком. С настоящим дебильным ежиком!

Не то чтобы эта прическа вообще когда-нибудь кому-нибудь шла, но на мне — на мне она выглядела действительно чудовищно. Как только я вернулась в Стокгольм, я отправилась к Робу, умоляя его что-то с этим сделать, и я никогда не забуду, что он мне на это ответил: «This is what happens when you go out of town», — наставительно подняв указательный палец.

Вот о чем я думала, пока рука Джастина шарила у меня в трусах.

This is what happens when you go out of town.

У него были холодные пальцы, и я знала — он не может не чувствовать, какая я горячая и влажная, но надеялась, что ему хватит ума понять, что это исключительно благодаря всему предшествующему. Джастин приглушенно простонал мне в ухо — теперь и оно стало горячим и влажным. Все это было уже чересчур, так что мне пришлось немедленно убрать его руку из своих трусов и высвободиться.

Я быстро отступила на несколько метров и отряхнулась, как собака. Он смотрел на меня удивленно — будто видел впервые.

Но, конечно, надо признать, что если бы не его холодные руки, и не этот вот приглушенный стон, и не тот факт, что мама, между прочим, может быть, лежит где-то мертвая, — если бы не все это, то не исключено, что я переспала бы с ним той ночью.

Но я все-таки не стала.

* * *

Домой мы поехали на такси. Вот так вот, да. «Поехали на такси». Можно теперь с гордостью это рассказывать друзьям, чтобы поразить их воображение; правда, сколько я ни старалась, так и не смогла вспомнить никого, чье воображение мне хотелось бы поразить. Энцо раскусил бы меня в мгновение ока и сразу же заметил бы за моим напускным равнодушием плохо скрытый восторг.

Мы сидели на заднем сиденье, на приличном расстоянии друг от друга, прижавшись каждый к своему заиндевевшему окну, наблюдая за тем, как нечто воздушно-белое падает с деревьев — или, может, с неба. Я отказывалась верить, что это снег.

— Слушай, — сказал Джастин, продолжая при этом мечтательно смотреть в окно. — А почему ты просто письмо ей не напишешь? На этот новый адрес?

Он повернулся ко мне, слегка приоткрыв рот, и в ту же секунду машина остановилась перед его домом.

Да, почему бы мне не написать ей письмо? Об этом я как-то вообще не подумала.

Я молча вышла из машины. Прежде чем захлопнуть дверцу, я услышала, как Джастин, шмыгая носом, платит сто шестьдесят две кроны, которых у меня, ясное дело, не было.

Вокруг чирикали птицы — уж не знаю почему, но мне слышалось в их крике что-то отчаянное. Это нормально вообще, что птицы так щебечут по ночам? Или это лишнее подтверждение того, что мир сошел с ума и вот-вот наступит конец света?

Джастин вылез из машины, такси тронулось с места, и мы оба остались стоять на дороге, провожая его глазами. Вскоре такси исчезло из виду, и мы растерялись, не зная, куда нам теперь смотреть. Джастин уставился в небо, проведя рукой по волосам, а я неловко подалась к нему, глядя под ноги.

Вот такое дурацкое вышло прощальное объятие — так, беглое прикосновение внезапно отяжелевшими руками.

* * *

Той ночью я долго сидела у компьютера, чувствуя, как в венах пульсирует вино. Каждый палец лежал на своей клавише, в точности как меня научил (заставил, вымуштровал) папа-журналист. Ну, кроме большого пальца в перепачканной повязке, который я судорожно удерживала на весу.

Я ждала вдохновения, но оно все никак не приходило. Насильно впихнула в себя один за другим несколько солоноватых рисовых крекеров, отдававших пылью. Вернув пальцы в исходную позицию на клавиатуре, я попыталась сконцентрироваться. Экран мерцал белым светом. На кухне тикали часы, и время от времени с крана срывалась крупная капля воды, разбиваясь о нержавейку раковины. Какое-то время звуки звучали в такт, потом часы вырвались вперед, и ритм был утерян, но немного погодя восстановился. В этой гонке было нечто гипнотизирующее. И хотя я понимала, что звуки никак не могут нарастать, мне все равно казалось, что они становятся громче. Я тупо вперилась в экран невидящим взглядом.

Мне хотелось, чтобы письмо получилось искренним, но я сомневалась, что у меня получится. Черт, до чего же это нелегко. Тяжесть в руках, тяжесть в голове. В конце концов, я так вымоталась, что просто плюнула, позволив пальцам самим стучать по клавишам. Письмо получилось сначала чуть длиннее страницы, и следующие полчаса я потратила на то, чтобы стереть все неважное и неправильное, оставив только самую суть.

Привет, Яна.

Майя.

Я бы хотела знать, где ты. И почему ты не можешь встретиться со мной на этих выходных. Почему ты не можешь быть сейчас здесь — со мной.

Где ты? Что ты делаешь?

Позвони мне, пожалуйста.

Я несколько раз перечитала письмо, каждое слово по отдельности. Навела курсор на клавишу «Отправить», готовая нажать на нее в любой момент, однако все равно чего-то выжидала.

Часы продолжали тикать.

Из крана по-прежнему капала вода.

Я все-таки не нажала. Не отправила. Не смогла.

Вместо этого я сохранила письмо в черновиках и проверила сначала папину почту, а потом его «Фейсбук». Прочла очередное послание от жаждущей любви Дениз и тут же об этом пожалела — не потому что раскаялась в своем поступке, а потому что оно было такое мерзкое. Дениз отправила это письмо вчера, до начала вечеринки, и оно было безгранично идиотским и пестрящим дебильными восклицательными знаками.

Как же я рада, что ты придешь! Знаешь, как порадовать девчонку! Здорово! Круто-круто!!!

Сначала я хотела его удалить, но, сделав глубокий вдох, приняла мудрое решение и просто пометила как непрочитанное.

Потом снова открыла папину почту и отправила оттуда следующее довольно резкое письмо.

Привет, Яна.

Юнас.

Я получил твое письмо о том, что у тебя не выйдет принять Майю на выходных, и надеюсь, что у тебя есть на то серьезные причины, хотя мне, конечно, кажется, что ты могла бы объяснить, в чем дело. Свяжись со мной как можно скорее, чтобы мы могли обсудить твое дальнейшее общение с Майей. На следующей неделе меня нелегко будет застать по телефону, так что лучше пиши.

Это письмо я отправила без всяких колебаний. Потом удалила его из исходящих, почистила корзину и без сил отправилась спать.

Воскресенье, 15 апреля

Достойный и правильный шаг

Испытывая самое ужасное похмелье в своей жизни, я по инерции открыла верхний ящик кухонного стола в поисках столовых приборов — поскольку папа, как, впрочем, и все нормальные люди, хранил столовые приборы именно там — и обнаружила в нем, среди сотни карандашей и ручек, мамин розовый ежедневник. Раньше его там не было, мама всегда хранила в этом ящике исключительно карандаши.

Ежедневник был самой важной из всех ее вещей, важнее кошелька, мобильного телефона и ключей. Она всегда носила его с собой. Я не могла себе представить, чтобы она вышла из дома без ежедневника.

Все это мне не нравилось. Совсем не нравилось.

Впервые с тех пор, как я обнаружила ее исчезновение, я почувствовала, что беспокоюсь за нее больше, чем за себя. Угрызения совести накатили обжигающей волной. В конце концов, то, что сейчас происходит, происходит с ней, а не со мной. С ней, похоже, что-то случилось. Но что? Что?

Я и смотреть-то на ежедневник не смела, а о том, чтобы взять его в руки, и речи быть не могло.

Вместо этого я осторожно закрыла ящик, вытащила ложку из переполненной сушилки для столовых приборов на кухонном столе и уселась завтракать хлопьями. Глаза мои все равно постоянно возвращались к ящику, и я жевала так медленно, что хлопья успели насквозь пропитаться молоком и размокнуть. Молоко, кстати, теперь было просрочено уже на три дня.

Мама каждый вечер что-то записывала в свой ежедневник и заглядывала туда по тысяче раз на дню. Это был мой подарок на Рождество — у нас почти вошло в традицию, что каждый год я дарю ей ежедневник. Мама говорила, что это лучший рождественский подарок из всех возможных, и бурно меня благодарила. Я же болезненно сознавала, что, кроме меня, ей вообще больше никто не дарил подарков, не считая посылки с колбасой, марципановыми конфетами и носками домашней вязки, которую ее родители присылали из Германии каждое Рождество. В наших с мамой разговорах ежедневник всегда назывался «ежедневник, который ты мне подарила», она никогда не сказала бы просто «ежедневник». Звучало это примерно так: «Сейчас мне нужно кое-что записать в ежедневник, который ты мне подарила». Как будто существовала еще целая стопка ежедневников, которые я ей, в отличие от этого, не дарила. Однажды я спросила, что она туда записывает, и мама просто ответила:

— Все.

— Все? — переспросила я.

— Все самое важное.

Я быстро встала, в два шага преодолела расстояние до кухонного стола и дотронулась до ручки верхнего ящика. Аккуратно погладила ее гладкую и прохладную металлическую поверхность.

Заглянуть в ежедневник значило переступить границу. Одна мысль об этом заставляла меня нервничать. Это было слишком личным и потому запретным. Я вернулась к столу и тяжело опустилась на свое место.

И все же соблазн был, безусловно, велик. Подумать только — узнать, что там написано. Может быть, я смогу узнать, о чем она думала. Что она чувствовала. Где она сейчас, в конце концов.

Странно, наконец, что я безо всяких намеков на угрызения совести читала папину переписку, считая это чуть ли не своим неотъемлемым правом, и в то же время настолько уважала мамины личные записи. Как будто ежедневник был столь же недоступным, как и она сама. Неприкосновенным.

* * *

В дверь вдруг позвонили. Звонок оказался назойливым, трескучим и сиплым — не помню, чтобы я слышала его раньше, к нам не так-то часто приходили гости. Я уронила ложку прямо в тарелку, забрызгав ночную рубашку молоком. Меня словно парализовало. Я сидела, уставившись на капли, которые не впитались в шелк, а легли на грудь жемчужной ниткой.

Что, если это полиция? Что, если они пришли что-то мне сообщить?

В дверь снова позвонили.

Я перестала дышать, и за каких-то пару секунд меня успело бросить сначала в леденящий холод, а затем сразу в жар. Есть только одно известие, с которым полицейские приходят лично. Перед глазами у меня проносились картины: как я, закрыв рот рукой, не мигая смотрю в их сочувственные глаза, как я без сил падаю на пол, как сильные руки полицейского поднимают меня и ставят на ноги.

Секундный паралич прошел, и я вскочила с места и выбежала в прихожую, чтобы открыть дверь. Помедлила, прежде чем открыть, несколько мгновений, пытаясь совладать с собой.

Мама, только бы это была ты!

Только бы не полиция.

Я открыла дверь.

Не полиция, нет. И не мама.

Да и вообще глупо было ожидать увидеть там полицию, это же не американский сериал. Столь же глупо, впрочем, было ожидать увидеть на пороге маму — зачем ей звонить в собственную дверь? Но что поделаешь, если уж я такая дура.

На пороге стоял Джастин. С отливающей медью щетиной и виноватыми глазами.

— Привет, — сказал он.

Прозвучало это вяло.

— Привет, — ответила я и невольно прижала перевязанную руку к сердцу.

— А вот и я, — произнес он, ухмыльнувшись, и раскинул руки в стороны, как певец на сцене.

— Да уж вижу… — неуверенно отозвалась я.

— Я тут кое о чем подумал, — сказал он и уставился себе под ноги. Руки повисли плетьми.

Я молчала.

— Так вот…

Порыв холодного ветра сдул набок мою челку, явив его взгляду мое ненакрашенное лицо, и я почувствовала себя совершенно обнаженной, хотя и так была в одной ночной рубашке.

— Так вот, — повторил он.

Я отпустила дверную ручку, и она вернулась на место с металлическим щелчком.

— Я подумал, может быть, я… слишком легкомысленно отнесся к тому, что ты вчера рассказала. Ну, про твою маму… не знаю, может, я был… Она так и не вернулась?

— Нет.

— Хм… я подумал… может, тебе все-таки позвонить в полицию?

— Ну, может быть. Да.

— В общем, меня как-то… мучает совесть.

Интересно, он уверен, что именно за это? За то, что отмахнулся от моих проблем, а не за его холодную руку между моих ног?

Он шагнул в коридор, я не сдвинулась с места, и он уперся прямо в меня и открыл рот, и я тоже открыла рот — и вот мы уже целуемся; и он все целует меня, и целует, и целует, такой до ужаса высокий, что мне приходится встать на цыпочки, и он шарит рукой за спиной и захлопывает дверь, и наступает на меня, ведя в глубь дома, а я пячусь назад, спотыкаясь на ходу; так мы идем через весь коридор и гостиную прямо к лестнице. Пожалуй, и я его немного веду.

Я чувствовала его тело, такое мягкое и твердое одновременно, мы поднимались по лестнице, я на ступеньку выше, что было удобно, так как его рост переставал быть помехой, и он все целовал меня, целовал, целовал. Язык его был горячим, с привкусом сигарет, кофе и соли. Мой, наверное, был сладким от молока, и мне это казалось хорошим сочетанием — сладкое и соленое, противоположности.

На нем были ботинки и голубая куртка с клетчатой подкладкой. Когда мы поднялись наверх, он уложил меня на пол, а может быть, это я потянула его на себя, тут уж не разобрать, но он очутился сверху, и мои лопатки вжало в деревянный пол под его весом. Я закинула левую руку за голову, чтобы не задеть больной палец. Его руки скользили по серому шелку, под серым шелком, скользили. Ладони были шершавыми, а кожа на пальцах грубой, и я задалась вопросом, не играет ли он на гитаре. Я чувствовала его сквозь одежду, он был твердым, и я расстегнула пуговицу на его джинсах, тех самых красных, вылинявших, казавшихся сейчас такими тесными. Расстегнула одной рукой, как будто я всю жизнь только этим и занималась. И он приспустил свои трусы, я ему помогла и почувствовала его у себя в руке, и он показался мне глаже шелка. И я трогала его, хотя и не знала толком, как это делается, ласкала его, как ласкают маленького хрупкого зверька, и я его хотела, хотя и не знала опять же, как это делается, потому что пусть я и не была девственницей, но недалеко от этого ушла. И он задрал мою ночную рубашку и начал возиться с моими трусами, и я ему снова помогла; скинул с ног ботинки, так что они упали на несколько ступенек вниз, достал из кармана презерватив, и я удивилась — он что, всегда носит с собой презервативы или просто все заранее спланировал? Значит ли это, что его заводят брошенные девушки, или его завожу именно я, я, я, или… — что вообще все это значит? И он спросил:

— Ты хочешь? — И я молча кивнула, потому что не нашлась, что ответить.

Он встал на колени и натянул на член этот светло-желтый презерватив, и да, это, безусловно, был правильный и достойный шаг, безусловно, но все же это было немного странно — или даже не немного, — то, что он вот так вот расхаживает с презервативом в кармане. И хоть я, как уже говорила, занималась до этого сексом — разок, ну ладно, даже пару раз, — но далеко не с таким правильным и достойным человеком.

Член был твердым и торчал вертикально, и я, забывшись, провела рукой по волосам, пытаясь оценить ситуацию, но это была левая рука, так что зажим на повязке зацепился за прядь волос, и большой палец пронзила такая сумасшедшая боль, что оценить ситуацию просто не представлялось возможным, да и вообще невозможно было ничего оценивать, когда он лежал на мне, такой горячий и тяжелый, и тяжелый, и горячий, и я подумала:

«Помогите!

Что же такое происходит?..»

Он двигался уверенно и целенаправленно, и мне хотелось, чтобы он оказался внутри меня, не этого ли мне хотелось? Так что я так и сказала:

— Войди в меня, войди в меня, войди в меня.

И он так и сделал, он этого и хотел, не было никаких сомнений в том, чего он хочет, и все получилось как-то быстро, и казалось, что кто-то вонзил мне между ног нож. Самый настоящий нож, острый и горячий, и я зажмурилась, как будто от этого боль должна утихнуть.

И все равно мне хотелось, чтобы он продолжал, почему мне этого хотелось?

Наверное, я ожидала, что это вытеснит все прочее — и острое беспокойство, и неуютное одиночество, и бессмысленные вопросы без ответов. И он продолжал, а я лежала, подняв руку над головой, у меня между ног был нож, был нож, был нож.

И вдруг нож исчез.

Исчезла острая боль, и по телу прошла теплая волна. Я из чистого изумления открыла глаза.

И стало немного приятнее.

И единственное, что я видела, — его закрытые глаза, его тонкие бледные веки, за которыми прятался его пронзительный синий взгляд.

И стало немного приятнее.

И единственное, что я слышала, — это его жаркое дыхание, ну и еще свое собственное.

Стало немного приятнее, потом еще, а под конец стало так безумно, ужасно приятно, что я забыла обо всем — об отцах, матерях, таинственных исчезновениях и отпиленных частях тела — и напряженно прищурилась, и он подался назад и встретил мой взгляд. Спросил, есть ли у меня кровать. Кровать, конечно, была, в ней мы и очутились.

Бог знает, как мы это сделали, не помню, чтобы мы туда шли, наверное, я нас туда телепортировала, наверное, я развила в себе все возможные сверхъестественные способности, чтобы перенестись туда. Подобное меня ни капли не удивило бы — настолько удивительным все было в тот момент.

* * *

Потом, когда мы лежали рядом, голова к голове, я сплела наши челки воедино. Челки от наших одинаковых причесок. Ну и что с того? Они так красиво смотрелись вместе, его медно-рыжие волосы и мои черные, что мы просто не могли не быть связаны друг с другом.

И он улыбнулся, закурил и выпустил дым между черных перекладин в изголовье моей кровати, я же выпустила из рук наши волосы, которые быстро расплелись, возвращая нам свободу. Я смотрела на огонек и образующийся от него пепел, и на его светлые-светлые ресницы и веснушчатый нос и не могла вспомнить, когда я в последний раз лежала так близко к кому-то, — и все было, как в кино, если не считать того, что лицо его раскраснелось, а киногерои обычно не краснеют.

— Ну вот, теперь я себя чувствую почти здоровым, — сказал он и шмыгнул носом, противореча сам себе, и я взглянула на его ногти с траурной каймой и не без пафоса подумала, что и у жизни в целом есть такая кайма, так что все правильно.

— Тебе вроде нужно было рано вставать?

Я хотела его поддразнить, но прозвучало это не без некоторого осуждения.

— Считай, все пошло наперекосяк с самого начала, — сказал он и фыркнул — или ухмыльнулся, я так и не смогла определить, первое или второе.

— С какого начала? — спросила я.

— Да вот с этого.

И он поцеловал меня, не успев выпустить изо рта дым, который каким-то невероятным образом вышел у меня через нос, и мы расхохотались, и я спросила, играет ли он на гитаре, а он взглянул на меня удивленно и спросил:

— Да, откуда ты знаешь?

И я улыбнулась всезнающей улыбкой, но не стала ничего говорить о мозолях на пальцах. И конечно, как все, кто играет на гитаре, он очень любил поговорить об этом, так что он говорил, говорил, говорил, а я снисходительно слушала, как делали женщины во все времена, и думала о том, что только что испытало мое тело. И я сама.

Потому что это было ни на что не похоже. Ни на что. Все мои прежние немногочисленные сексуальные подвиги бледнели и меркли по сравнению с этим. Как, собственно, и тот хилый вспотевший мальчик из Интернета, на которого я извела свою невинность, и те несколько зимних недель, проведенных в неловких нагих объятиях.

Это было как удар в солнечное сплетение!

Как нокаут в челюсть!

Как отпиленный большой палец!

Это подействовало с такой силой, что из меня словно вышел весь воздух, а вместе с ним и время, и пространство. И не потому, что это было идеально — вовсе нет, — но это ошеломляло. На какое-то время я перестала понимать, где низ, где верх.

С тем мальчиком из Интернета у меня даже близко не было таких проблем с ориентацией в пространстве. Я бы с легкостью указала на юго-юго-восток, если бы кто-то вдруг меня об этом попросил.

Мы с Джастином пролежали, тесно прижавшись друг к другу, больше двух часов. Воткнув по наушнику в ухо, слушали Кейт Буш и говорили об американском реслинге. Не знаю, почему.

Об исчезнувших матерях мы не говорили.

Когда батарейки сели и музыка утихла, мы тоже умолкли. Притянув меня к себе, Джастин обнял меня сзади. Я ощущала спиной, как вздымается и опускается его грудная клетка. Бедрами — его бедра. Его длинное туловище плотно прижималось к моему. От него веяло теплом, дыхание становилось все тяжелее, и он наконец уснул.

Я еще долго лежала, уставившись прямо перед собой. Наблюдала за тем, как желтый утренний свет просачивается сквозь кружевные занавески, как постепенно выцветает, превращаясь в дневной. Я испытывала глубокое и ошеломляющее счастье, счастье быть рядом с другим человеком, с его телом. Кажется, по моей щеке даже скатилась маленькая соленая слезинка. Так я и заснула — со слезинкой на щеке.

Когда я проснулась, было холодно, а Джастин исчез.

Горизонт начинает крениться

Было уже почти полчетвертого, мой поезд уходил примерно через час. Я принялась наматывать круги вокруг дома Джастина, как несчастное привидение. Дом казался пустынным, да и вишневого «вольво» нигде не было видно. Разумнее всего, конечно, было бы позвонить, но я не знала номер Джастина. Я даже его настоящего имени не знала.

В конце концов, я позвонила в дверь и подождала немного, нервно барабаня пальцами по перилам. Никто не открывал, и я испытала одновременно и облегчение, и разочарование. Я написала свое имя и номер мобильного на каком-то чеке, наколола его на гвоздь на двери и ушла, не оглядываясь.

С уходом из маминого дома я тянула до последнего, потому что все во мне этому противилось. Мы всегда уходили отсюда вместе, мама и я. Мы всегда выходили без пятнадцати четыре, хотя до станции ехать минут пять, ну, десять от силы. В вопросах времени мама определенно была пессимистом.

Она хорошо водила. Спокойно и уверенно, под неизменный аккомпанемент голосов с радио «P1». Однако она жутко психовала каждый раз, когда кто-то нарушал правила дорожного движения. Стоило кому-то совершить обгон в неположенном месте, как она настолько выходила из себя, что громко орала за рулем. Никогда больше я не слышала, чтобы она ругалась. В лучшем случае она записывала номер машины и звонила в полицию. В худшем же — следовала за машиной, пока та не останавливалась, и тогда выдавала обвинительную речь. Это было ужасно, и я страшно ее стыдилась.

Если же другие участники дорожного движения не совершали никаких проступков, по дороге на вокзал мы обычно успевали прослушать выпуск новостей, а если на пути встречались пробки, то и морскую сводку погоды.

Но не сейчас. Не сегодня.

Я рванула к автобусной остановке. Если я не успею на автобус, то опоздаю на поезд, а денег на новый билет у меня не было. Однако не успела я пробежать и пары десятков метров, как у меня в голове молнией пронеслась мысль, заставившая меня резко развернуться и побежать обратно.

Я быстро повернула ключ в замке и ринулась прямо на кухню. Здесь я резко затормозила. Несколько секунд я стояла, терзаясь сомнениями и слушая собственное оглушительное, будто пропущенное через усилитель, дыхание. Потом набралась смелости и, словно в замедленной съемке, открыла ящик. Ручки и карандаши пришли в движение. Дрожащими руками я вытащила из ящика розовый ежедневник и сунула его в сумку.

* * *

Поезд на всех парах несся навстречу кажущимся сумеркам, обернувшимся большим черным грозовым облаком. Я смотрела в окно на пробегающие мимо пейзажи, на горизонт, кренившийся над склонами.

Я купила кофе, хотя, благодаря бушевавшему во мне адреналину, и так была на взводе, будто только что искупалась в проруби. Напряженно глядя прямо перед собой, сделала пару глубоких, отчаянных глотков, почувствовав вкус горьких пережженных зерен.

То, что я собиралась сделать, было неслыханно. Ужасно. Непозволительно. Я сняла резинку-застежку и медленно раскрыла ежедневник на первой странице. Успела прочесть на форзаце ее имя, выведенное характерными заглавными буквами. ЯНА МЮЛЛЕР. И тут же захлопнула его. Меня бросило в жар. Я вскочила, не находя себе места, и решила, что мне нужно в туалет.

Туалет оказался сущим кошмаром клаустрофоба, с окошком из молочно-белого пластика. На первый взгляд казалось, что оно должно опускаться по меньшей мере сантиметров на пятнадцать. Я вскарабкалась на раковину, уцепилась за прикрепленную к окошку металлическую планку кончиками пальцев и потянула ее вниз. Сделать это одной рукой было не так-то просто, но окно все-таки приоткрылось на пару миллиметров, пропустив струи холодного воздуха, ворвавшиеся с пронзительным свистом. Я присела на корточки и едва не потеряла равновесие, соскользнув одной ногой в раковину, — пришлось упереться рукой в настенный контейнер для салфеток, чтобы не упасть. При этом я повисла на крае окна, приоткрывшемся еще на несколько сантиметров. Пронзительный свист превратился в оглушительный рев, мои волосы яростно трепал ветер. Мне хотелось высунуть голову в окно, но это было невозможно — то ли щель была слишком узкой, то ли голова слишком большой. Распухшей от всевозможных вопросов. Пришлось довольствоваться тем, что есть, тоскливо пялясь в окно. Я видела небо — то есть только его я и видела. Темнеющие облака на темно-сером фоне.

Помогите.

Почему же так бьется сердце?

Помогите!

Почему оно так бьется, будто хочет вырваться наружу?

Кто-то подергал ручку двери, и я вздрогнула от неожиданности.

Быстро спрыгнула на пол, открыла дверь и вышла из туалета, с вызовом встречая устремленные на меня взгляды.

* * *

Вернувшись из туалета, я обнаружила ежедневник там же, где его оставила. Куда бы он делся? В сумрачном вагоне его обложка отсвечивала неестественно розовым. Я долго сидела, уставившись на него и набираясь смелости. Выпила таблетку обезболивающего. Проглотила комок в горле. Прошептала: «Прости, мама».

Чувствуя, как яростно пульсирует кровь в большом пальце, я снова сняла розовую резинку и открыла ежедневник. Тут же передумала и захлопнула, но снова открыла, оказавшись где-то на середине февраля. На восьмой неделе, если быть совсем точной. Я бегло пробежала взглядом страницу, не решаясь поначалу на ней остановиться. Если учесть, сколько времени мама проводила за записями, текста было на удивление мало, по крайней мере, на этой странице — пара коротких заметок об университете.

УНИВЕР:

С 8 ДО 10 ЛЕКЦИЯ ПО ПСИХ. РАЗВ.

(ТЕОРИЯ ПРИВЯЗАННОСТИ)

С 10 ДО 12 ПОДГОТОВИТЬ ЛЕКЦИЮ ПО ПСИХ. РАЗВ. (ПЕРЦЕПТИВНОЕ И КОГНИТИВНОЕ РАЗВ.)

С 12 ДО 13 ОБЕД

С 13 ДО 17 РАБОТА НАД ДИССЕРТАЦИЕЙ

Я полистала дальше. День за днем, страница за страницей были заняты похожими записями о ее университетских делах. Мало-помалу начала вырисовываться определенная система: каждый понедельник и четверг в ежедневнике были отмечены записью «КУПИТЬ ПРОДУКТЫ!», а субботы и воскресенья нечетных недель — записями «СТИРКА» и «УБОРКА» соответственно. Я быстро пролистала ежедневник до самого конца и убедилась, что это было прописано вплоть до декабря. Под всеми пятницами четных недель значилось «ВСТРЕТИТЬ МАЙЮ В 17:33!», по субботам — «МАЙЯ ДОМА», а по воскресеньям — «МАЙЯ УЕЗЖАЕТ В 16:24!». Именно так, с точностью до минуты.

Такой безличный тон меня расстроил — как это ни глупо, я надеялась на большее. От досады на собственную наивность я боднула спинку впередистоящего кресла, рана на лбу засаднила. Какая глупость — мама никогда не вывела бы вокруг моего имени сердечко, если я вдруг на что-то такое рассчитывала. Она не из тех, кто рисует сердечки, и я прекрасно это знала. Но дело даже не в этом — мне просто хотелось, чтобы она мне открылась, показав свои чувства — как угодно, будь то сердечко или случайное теплое слово, невольно выскользнувшее из-под ее сдержанного пера.

Я сделала глубокий вдох и раскрыла ежедневник на текущей неделе, шестнадцатой. Как обычно, в пятницу там было записано: «ВСТРЕТИТЬ МАЙЮ В 17:33!» — и я почувствовала, как у меня в животе снова испуганной птицей затрепетало беспокойство.

Получается, она собиралась меня встретить. Собиралась — и не встретила. Хотя я прекрасно знала, что записанное в ежедневнике для нее закон.

Что же случилось?

Я подняла взгляд на стаканчик с остывшим кофе в сером пластмассовом подстаканнике. Выпила его одним глотком и взглянула в окно, на проносящиеся мимо темные леса и поля.

Снова вернулась к ежедневнику. Ход моих мыслей прервало нечто неожиданное, не вписывающееся в выверенный еженедельный порядок. В среду, 11 апреля, за два дня до моего приезда, в ежедневнике значилось:

ДОК. РУУС, ВРИННЕВИ, 14:00.

Что это значит?

Она больна?

Она серьезно больна?

Почему тогда она ничего об этом не сказала?

Я чувствовала себя так, словно из моего тела выпустили всю кровь.

Вринневи? Разве не так называется большая больница в Норрчёпинге? Я была в этом почти уверена.

Я пролистала назад, сердце так стучало, что, казалось, его слышат все вокруг. О докторе Руусе была еще одна запись, одиннадцатого января, но они ведь могли встречаться и в прошлом году. В процессе поисков мне попалось еще два имени — Лундгрен и Султани. Я насчитала всего пять запланированных встреч с Лундгрен: две в январе, две в феврале и еще одну в марте. С Султани мама встречалась трижды: два раза в марте и один раз в апреле. Имели ли эти встречи какое-то отношение к больнице? В середине февраля я наткнулась на странную запись:

СВЯЗАТЬСЯ С ЮНАСОМ ПО ПОВОДУ БЕС. С РОД.

Связаться с Юнасом?

С Юнасом, в смысле с папой?

Связаться с Юнасом по поводу чего?

Чего?

Сателлит, по которому никогда не скучают

— Я приготовил жареный сыр, как ты любишь.

Папа вышел мне навстречу в чудовищной лимонно-желтой рубашке и со сковородкой в одной руке.

— Халлуми?

— Да нет же, такой, в панировке, с чешским картофельным салатом, в нем еще горох… и… и этот соус… как бишь его там? Мы в «Bistro Bohème» это ели.

Он беспомощно смотрел на меня своими карими глазами. Он всегда забывал слова на следующий день после того, как выпил. Мама мне рассказала, что это явление называется «афазия». Папа, правда, взвивался до небес, стоило мне выговорить это слово.

— Можешь оскорблять меня как угодно, — говорил он, — только не Яниными словами!

Я споткнулась о коврик и подумала, что впервые в жизни у нас с папой похмелье одновременно. Был в этом какой-то трагизм.

— Ну как же он называется-то, ну?..

Папа испытующе уставился в пол, как будто надеялся найти ответ между досками паркета.

— Понятия не имею, — ответила я, поскольку и правда не знала. А даже если бы и знала, не стала бы говорить, потому что не хотела ему помогать. Ему и его загульному похмелью.

— Ну как же, такой соус. Соус… да блин, ну как же он называется? Там желтки еще.

Я пожала плечами. Он помог мне снять куртку, преувеличенно осторожно обращаясь с моим пальцем. Потом легко и коротко меня обнял — я бы предпочла, чтобы объятие было гораздо более продолжительным и тесным, — и я учуяла слабый запах алкоголя, скрывающийся под более привычными запахами мыла и лосьона после бритья. Он разжал руки и триумфально воскликнул:

— Соус тартар!

— Ага.

Он схватил меня за руку:

— Господи, на что похожа твоя повязка! Что ты с ней делала?

Я взглянула на повязку. Ну да, он прав, выглядела она ужасно. В пятнах грязи, перепачканная травой и размазанной кровью.

— А что ты сделала со своим лбом?!

Я погладила лоб пальцами, пытаясь нащупать пластырь. Взглянула в зеркало и обнаружила, что череп с одного бока отклеился, так что стало видно рану. Чудесно. Сколько я в таком виде проходила, интересно. Я сняла пластырь, скомкала его и сунула в карман.

Что я могла ответить на папин вопрос? Что мне в голову угодил камень? Который я же и бросила? Чтобы у него появилось лишнее основание поверить в мою тягу к членовредительству? Я вспомнила, что у Энцо была футболка, на которой было написано: «I wish my lawn was emo so that it would cut itself».

Очень смешно.

— Да ничего. Просто упала. На гравий.

— Да? — переспросил папа.

Большие глаза, вопросительный взгляд. Он явно ждал большего. Долго же ему придется ждать, он тут не единственный, кто умеет умалчивать о том, что случилось.

«Связаться с Юнасом».

Наконец он сдался и вернулся на кухню. Я осталась стоять в коридоре. Нарочито медленно развязала шнурки и скинула ботинки. Взяла в руки фотографию в рамочке, которая всегда стояла на комоде — целую вечность. На первом плане я, лет пяти-шести, на качелях, взмывших высоко в воздух. Изображение нечеткое, не в фокусе. Мои темно-русые волосы развеваются по ветру, но одна прядь выбилась и упала прямо на нос, разделив лицо пополам. На ногах у меня желтые сапожки — я их прекрасно помню, я так их любила, что еще долго после того, как выросла из них, продолжала носить, слегка поджимая пальцы. У меня тогда даже выработалась особенная странная походка, я делала маленькие шажки и раскачивалась, как пингвин. В конце концов папа заподозрил неладное и купил мне новые, которые я отказывалась надевать. На заднем плане стоит улыбающийся папа, выставив руки вперед для очередного толчка. Его контуры как раз четкие. Он выглядит очень молодо, лет на двадцать.

Я поставила фотографию на место. Подумала: я парю, как сателлит. Оторвавшись от всего. У меня нет братьев или сестер, на которых я могла бы положиться, что же до друзей, то их у меня чудовищно мало. У меня нет родни старше родителей, нет бабушки и дедушки с папиной стороны, которые дали бы мне чувство стабильности и преемственности поколений, а мои бабушка и дедушка с маминой стороны, хоть и живы, но где-то далеко, в чужой стране, их образ в моей памяти размыт временем и расстоянием. Крыша, которую создали для меня родители, так хрупка и дырява. Я подумала:

«Нужна ли вообще человеку крыша?

Нужны ли стены? Защита?»

Стоит еще одному человеку исчезнуть, и я останусь на свете одна-одинешенька. Сгину в космосе, как забытый сателлит, по которому никогда не скучают.

Я недобро посмотрела на свое отражение в зеркале и шепотом приказала себе прекратить распускать нюни. Никто больше не исчезнет. Наоборот, кое-кто вернется!

Я зашла в кухню и прислонилась к дверному косяку, разглядывая папу, стоящего у плиты в этой своей уродской рубашке — либо она была новая, либо ужасное старье — одно из двух, потому что я раньше никогда ее не видела. Он мне улыбнулся, и я мило улыбнулась в ответ. Он перевернул сыр, и я увидела, как жир шипит и брызгает на сковороде. Я чувствовала себя такой обессиленной, что даже не предложила ему помочь. Папа постарался на славу, красиво накрыл стол и даже зажег длинные белые свечи, однако меня не покидало ощущение, будто все это просто потому, что он хочет от меня что-то скрыть, хотя я понятия не имела что. Вчерашнюю попойку с Дениз или что-то, о чем я действительно должна была бы знать? О маме? О нем? Обо мне? О «бес. с род.»?

— Ну ты даешь, красота какая! — произнесла я.

Я хотела сказать гораздо больше, но слова стали вязкими, как сироп. Хотела сказать, что он очень хороший. Что он придурок. Что мама так и не появилась. Что в конечном счете ее отсутствие даже пошло мне на пользу. Что я напилась и переспала с соседом. Что я провела выходные в одиночестве в ее большом доме. Что я его ненавижу. Что всегда буду его любить.

Однако я так ничего и не сказала. Как вообще говорят о таких вещах?

Стоя ко мне спиной и роясь в шкафчике, он вдруг спросил:

— Ну, и что вы с Яной делали?

Я вздрогнула. Вот оно. Момент настал. Сейчас я должна все рассказать.

Сейчас.

Нет, не могу. Но скоро.

Сейчас!

Но я не смогла. Вместо этого произнесла как можно более невозмутимо:

— Да так, ничего особенного.

— Ну что-то же вы все-таки делали!

Он засмеялся, но смех вышел натужным. Он обернулся, вопросительно глядя на меня, и вытер руки кухонным полотенцем, вытащенным из заднего кармана брюк. Я не сводила с него глаз. Вот сейчас я должна все рассказать.

Сейчас.

Сейчас!

Но я так ничего и не сказала, поскольку вдруг поняла, что злюсь. Нет, я в ужасной ярости.

— Почему ты всегда спрашиваешь о том, что мы делали, и никогда о том, как я провела время? Было ли мне там хорошо?

Я и сама могла ответить на свой вопрос, потому что никакой загадки тут не было. Он боится, что мы вообще ничего не делали, что она все время читала, и мы все выходные просидели взаперти. И да, чаще всего так оно и было. Но мне это нравилось. Разве нет? Я разве не имею права на то, чтобы мне это нравилось?

— Ну просто…

— Мы не делали ничего особенного.

Он умоляюще посмотрел на меня.

— Майя, я бы просто так хотел…

— А ты перестань хотеть! Перестань хотеть, чтобы она что-то делала, чтобы мы что-то делали, — сказала я. — Ты абсолютно ничего о ней не знаешь! Я в этот раз ее вообще не видела читающей!

И это было чистой правдой. Я в этот раз ее не видела. Читающей.

— Я разве об этом спрашивал? — обиженно сказал он и сел на свое место.

* * *

Мы ели молча. Я пыталась разрезать сыр вилкой, потому что не могла пользоваться ножом, уж слишком болел палец. Чувствовала, как вскипают под веками слезы. Упрямо таращилась в тарелку, чувствуя папин обеспокоенный взгляд. Сыр ускользал от моей вилки, несколько мелких зеленых горошин упали с тарелки на стол.

Она больна? Она позвонила ему и рассказала об этом? Это что, их идиотская попытка меня уберечь?

— Помочь тебе? — спросил папа, когда моя тарелка была со всех сторон усеяна рассыпавшимся горошком, а парочка горошин и вовсе упала на пол.

— Не надо мне помогать!

Я швырнула вилку — та с лязгом отскочила от тарелки и упала на пол. Слезы прорвались, голос дрогнул.

— Ты думаешь, ты такой добрый… такой умный… такой весь из себя хороший! Что ты все делаешь просто офигеть как правильно!

Папа непонимающе смотрел на меня. Желтая рубашка его не красила — он выглядел болезненно-зеленым.

— Если все те идиотки, которых тебе… удается затащить домой, так восторгаются тем, что ты в одиночку заботишься о своей несчастной сиротке-дочери, которая настолько отмороженная и долбанутая, что у нее даже нет друзей, — это не значит, что я тоже должна этим восторгаться, правда? Чего ты, блин, хочешь вообще?! Чтобы я была тебе благодарна? Я тебе не приманка для телок! Понял ты или нет?!

Я орала так, что у меня запершило в горле. Орала, пока не сорвала голос.

— Но…

— Да заткнись ты, алкаш! У меня все хорошо, не лезь!

Потом я, у которой все было так хорошо, выбежала из-за стола и метнулась в свою комнату, с хлещущими из глаз слезами и кипящим в крови бессилием.

* * *

Я включила компьютер и проверила папину почту, но ответа не было. Зато, как это ни смешно, в его входящих в «Фейсбуке» уже лежало новое сообщение от идиотки Дениз, в котором она, если вкратце, предлагала ему в пользование свои наверняка уже не единожды побывавшие в употреблении половые органы.

Я ответила:

Слушай, ты, манда-извращенка, как же ты меня достала! Уймись и отстань, все, хватит!

Юнас.

P. S. Значение слова «девчонка» — не достигший полового созревания РЕБЕНОК женского пола.

Потом я улеглась на кровать и уставилась на экран телефона, как будто надеялась наколдовать этим звонок Джастина, или мамы, или черта лысого, но это мне так и не удалось. Что было не очень-то странно, конечно. Мне никогда ничего особо не удавалось.

Понедельник, 16 апреля

Дырка в голове

Наутро я проснулась с тяжелой головой и ощущением, что у меня температура. Как будто где-то в организме затаилась инфекция. Какое-то время я продолжала лежать в кровати, пытаясь ухватиться за обрывки сна, казавшиеся столь реальными, но они быстро рассеялись и исчезли, оставив только привкус тоски и покалывающее раздражение. Должно быть, во сне я придавила большой палец, потому что он болел и казался налитым кровью. Я поморгала, но все вокруг расплывалось, что-то клейкое застилало мне глаза. Может быть, начинающийся конъюнктивит, а может, просто вчерашняя косметика, растекшаяся от слез, выплаканных во сне. Я закрыла глаза.

И не стала их открывать, когда услышала, как папа заходит в комнату. Он присел на постель. Матрас был таким мягким, что я невольно подкатилась к краю кровати. Папа погладил меня по голове. Провел рукой по волосам, но пальцы его тут же запутались в слипшемся от лака колтуне. Заправил мне челку за ухо, как делал всегда, — обычно я это терпеть не могла. Меня страшно бесил опрятный вид, который мне придавала убранная за ухо челка.

— Майя моя маленькая.

Такой мягкий голос. Я пробормотала что-то, делая вид, что еще толком не проснулась, но вряд ли он на это купился.

— Пора вставать.

Я ждала, что он заговорит о вчерашнем, ждала хоть какого-нибудь извинения — впрочем, это я должна была извиняться — или хотя бы осторожного вопроса о том, что же произошло, но он ничего не сказал, просто продолжал гладить меня по голове. Тогда я спросила, по-прежнему не открывая глаз:

— Папа, тебе Яна звонила?

Он молчал. Долго. Слишком долго?

— Чего?

Вот оно. Это вот «Чего?», которым он всегда реагировал, когда сказанное мной ему не нравилось.

— Нет… А что, должна была?

Он перестал меня гладить, его ладонь покоилась у меня на лбу. Врет?

— Да нет, не знаю, просто… я подумала…

Он еще долго сидел в той же позе, и его рука на моем лбу становилась тяжелее с каждой минутой. Мы оба молчали. Я так и не открыла глаз, когда он спустя какое-то время поднялся и вышел из комнаты.

Я встала с кровати и первым делом проверила папину почту и его же «Фейсбук». Это уже походило на зависимость. Ни единого нового сообщения со вчерашнего дня. Даже Дениз хранила молчание.

После душа ощущение надвигающейся простуды немного отступило, и мне пришлось признать, что я, похоже, все-таки достаточно здорова для того, чтобы пойти в школу. Как это ни прискорбно. Я чувствовала себя страшной уродиной, полной изъянов, так что в выборе одежды пришлось прибегнуть к тяжелой артиллерии, дабы хоть как-то примириться с собой. Черные джинсы, такие узкие, что их можно было застегнуть только лежа на спине. Придется им пока побыть расстегнутыми. Черная майка, черная же куртка до талии с короткими рукавами и белые шелковые перчатки до локтя. От левой перчатки я отрезала большой палец, чтобы в нее поместилась повязка.

На приведение волос в порядок в то утро у меня ушло сорок минут. Поначалу я собиралась спрятать рану на лбу под челкой, которая все равно обычно закрывает половину лица, — чтобы избежать всевозможных бестактных вопросов. Вопросов от людей, которым — за исключением Энцо — все равно на меня наплевать и на которых — опять же за исключением Энцо — наплевать мне. Однако если за десять с лишним лет в школе я чему-то и научилась, так это тому, что чем больше ты пытаешься что-то скрыть, тем очевиднее оно становится. Кроме того, люди обычно считают, будто ты стыдишься того, что пытаешься скрыть, а я не собиралась давать Венделе и дебилу Ларсу повод сладострастно подрочить на мой воображаемый стыд. Так что вместо этого я зачесала волосы так, что они торчали дыбом, вылив на них добрую половину флакона разрушающего озоновый слой лака.

Папа появился в дверях ванной с чашкой кофе в руке, опять одетый в ту же чудовищную желтую рубашку. Я встретила в зеркале его взгляд. Он ничего не сказал, но я все равно почувствовала, что настроение изменилось — оставалось лишь надеяться, что он не вспоминает сейчас то, что вспоминаю я. Мои слова.

«Да заткнись ты, алкаш!»

Я покраснела от стыда.

Я не хотела просить его о помощи, но другого выхода не было.

— Не поможешь мне застегнуть джинсы?

Он поставил чашку с кофе на раковину и принялся за дело, однако застегнуть их было не так-то просто. Папе пришлось стать позади меня, как он делал, когда я была маленькая. В другое время я бы засмеялась, так это было непривычно. Он сказал:

— Втяни живот.

Я втянула живот, и ему в конце концов удалось продеть пуговицу в петлю. Он тут же отдернул руки, как будто я болела чем-то заразным. Я пробурчала: «Спасибо», — выудила из косметички карандаш для глаз и нарисовала им жирную черную линию, но карандаш дернулся и пошел вкривь. Ни слова ни говоря, я тихо вздохнула и потянулась за ватной палочкой. Папа сделал глоток кофе и вдруг спросил — предварительно попросив меня не обижаться, — обязательно ли мне краситься как проститутке.

С тем же успехом он мог дать мне пощечину.

Только не он, нет.

Шлюха в школе и теперь вот проститутка дома — нет, только не это. Это уже чересчур.

— Ну что ты, чего бы я вдруг на такое обиделась? — ответила я, будучи настолько ошеломленной, что в моем голосе даже не прозвучало злости. Придя в себя, я попросила его не обижаться и спросила, обязательно ли ему ходить в рубашке, в которой он смахивает на сутенера.

— Чего? — выдал он свое коронное выражение. — Тебе она не нравится?

Он опустил взгляд на рубашку и рассмеялся:

— Значит, на нее ты покушаться не будешь?

Он что, правда не услышал замечания про сутенера или просто сделал вид, что не слышал? Я ничего не ответила.

— И чем это она тебе так не нравится?

— Она… хм, как бы это сказать, чтобы ты понял? В ней есть какое-то исконное уродство, находящееся за пределами добра и зла.

Я произнесла это таким тоном, как будто мы дурачились, как будто мы просто несли всякую чепуху, однако смешинки в моих глазах не было. В его, собственно, тоже. Внутри я оставалась холодна, как камень.

— Майя, это… может, было…

У папы было страдальческое выражение лица, и он дернул рукой, будто собираясь что-то сказать, и пролил горячий кофе себе на грудь.

— Вот черт! Ну, теперь в любом случае придется переодеться.

Он ушел в свою спальню, и стало тихо. Несколько минут спустя он на прощанье помахал мне рукой из коридора, одетый во что-то серое и обычное. Рот его был плотно сжат, в глазах грусть. Перед тем, как уйти, сказал:

— Не забудь сходить в больницу сегодня. На обследование.

— Помню, — тихо ответила я.

У меня заболел живот. Я подняла руку, чтобы ему помахать, но так и не решилась на него взглянуть. Папа осторожно закрыл за собой дверь.

Я уставилась на свое отражение в зеркале. Я слишком много времени провожу перед зеркалом, это так до нелепости нарциссично. Я и сама — нелепый нарцисс. Поковыряла немного рану на лбу, которая выглядела контрольным в голову.

Застонав, я принялась молотить кулаками душевую занавеску, правый, левый, правый, левый. Занавеска мягко поддавалась, тут же возвращаясь на место за новой порцией тумаков. Настоящий мазохист. Может, я тоже мазохист? Я ведь во всяком случае точно не садист?

Боль волнами прошла по руке, прицельно ударяя в большой палец. Я снова застонала и уселась на крышку унитаза. Уронила голову на руки.

Что я делаю? Почему я ничего не сказала? Что мне нужно было сделать?

Я встала и принялась разглядывать рану на лбу.

И тут — воспоминание, молниеносная картинка перед глазами.

Острая щебенка в руке, распахивающееся окно, удар в лоб, резкая боль, падение на газон, запах земли, горячая кровь по лицу, теплая вода, осторожные руки, влажное полотенце, саднящее промывание раны, пластырь на лбу, его лицо вплотную к моему…

Мне пришла в голову одна мысль. Немного нездоровая, но, в конце концов, сама-то я кто? Психически больная? Безусловно. Шлюха? Безусловно.

Я направилась в свою комнату, открыла бирюзовый шкаф, вывалила все его содержимое на пол и нашла то, что искала. Пластилин цвета кожи. Чуть подсохший, но его легко было размягчить, добавив немного оливкового масла. Я размяла пластилин в руках и оторвала кусочек, из которого вылепила вокруг раны на лбу небольшую стену, превращая ее в кратер. Выровняла цвет тональным кремом, чтобы максимально приблизить его к тону моей кожи. Взяла флакон кроваво-красного лака для ногтей и густо замазала им внутренность кратера, прямо по ране, которая адски саднила. Закончила я тем, что позволила одной капле вытечь на лоб и остановиться в паре миллиметров от левой брови.

Дырка в голове, мазафака.

Смерть в штанах

Когда я пришла в школу, Энцо как раз пытался втиснуть в свой шкафчик невероятных размеров рюкзак. У нас сегодня была физкультура, а он всегда брал с собой несколько комплектов спортивной формы, чтобы быть готовым к любой погоде и занятиям любыми видами спорта.

— Ну и кто кого?

— Уж прости мой французский, но, етить твою мать, явно не я, — отозвался Энцо, который всегда, будучи раздраженным, говорил более связно и менее неуверенно, чем обычно. Сдавшись, он опустил рюкзак на пол, раскрыл его и вытащил пару кед, покосившись на меня снизу вверх.

— Блин, круто! Что это с тобой… выглядит так, как будто в тебя, — подойдя ближе, он внимательно изучил мой лоб, — стреляли! А, это нарисовано. Блин, я поначалу реально испугался. А тебе идет такая прическа.

— Спасибо. Тебе тоже. Ты даже не представляешь, как я рада тебя видеть.

Энцо выглядел удивленным, он не привык слышать от меня нежности — как, в принципе, и от кого-либо другого.

— Спасибо. Хорошо выглядишь, — продолжил он, немного поспешив.

— Правда? Странно, потому что чувствую я себя как смерть в штанах.

Мне хотелось его обнять, но между нами это не было принято, так что я улыбнулась, открыла свой шкафчик и уставилась в него, не соображая, какой именно учебник мне сейчас нужен.

— Что, поездка в Норрчёпинг так тебя вымотала? В смысле я не к тому, что это мама тебя достала, но… ну, то есть я же ее вообще не знаю и… я просто подумал… ну, поездка сама по себе и… ну да…

Я его перебила:

— Да нет, не в этом дело. Я понимаю, что ты имеешь в виду. Нет, не вымотала, но просто, ох. Ну, сам понимаешь.

— Математика, — сообщил Энцо, заметив, что я все еще тупо пялюсь на книги.

— Спасибо, — ответила я и чуть было не вывалила ему все о маме. И еще, может быть, о молодом человеке, совершающем достойные и правильные поступки.

Меня так и подмывало сказать: «Знаешь что?..» Это «знаешь что» вертелось у меня на самом кончике языка, в той его части, которая распознает сладкое, и еще по краям, там, где распознается соленое, и я чувствовала, как бешено колотится сердце, однако, подняв взгляд на Энцо, я передумала. Я просто не могла. Дело было в его нежном и мягком выражении лица и в разнице между нашими жизнями. Я не хотела открыться ему и получить взамен его сочувственные, заикающиеся, ласковые слова, потому что они сделали бы меня уязвимой. Так что я проглотила это свое «Знаешь что», и заглавное «З» ножом полоснуло мне горло.

— Круто будет вечером, — сказал Энцо.

— Ага, еще как! — отозвалась я, добавив в голос задора, как у бурундука из диснеевских мультфильмов. Я совершенно забыла, что мы договорились провести вечер у него дома. Совершенно забыла про «Контроль».

— Да, кстати, как твой большой палец? — продолжил он, но, прежде чем я успела ответить, в коридоре показался Вальтер. Я проводила его взглядом — свежевыглаженная рубашка, вьющиеся волосы, дорогие туфли. Вальтер обернулся, будто почувствовав мой взгляд, и увидел, как я стою, словно парализованная, по-прежнему сжимая в руке ключ от шкафчика.

— Майя! — крикнул он. — Ну как ты? И как твой палец, можно я взгляну?

Он быстро подошел ко мне и схватил мою перевязанную руку, внимательно ее рассматривая. Не похоже было, чтобы он заметил след от пулевого ранения на лбу. Мы с Энцо обменялись короткими взглядами поверх дверцы шкафчика. Энцо удивленно поднял бровь.

Вальтер никогда не отличался такой заинтересованностью в происходящем. Да и такой энергичностью.

— Да так, — ответила я. — Побаливает, конечно, но…

— Ну, это ничего. Ты справишься, ты же сильная.

— Я сильная? — вызывающе переспросила я, но он, кажется, пропустил это мимо ушей.

— Я тут подумал… может быть, ты закончишь полку на этой неделе? — продолжил Вальтер. — Ну, то есть если ты в состоянии работать, конечно, учитывая твою травму и все такое, но, с другой стороны, тебе ведь не так уж много осталось, а последние недели четверти мы собирались посвятить окончанию фотопроекта. Было бы здорово, если бы ты к тому времени разобралась с полкой.

— А, ну да, наверное, было бы неплохо.

Подарок на мамино сорокапятилетие. Я подумала, интересно, получит ли она его вообще когда-нибудь. Увижу ли я ее когда-нибудь снова, будет ли у меня шанс ей его вручить.

— Что сказала директриса? Очень разозлилась?

— Нет, нет. Совсем не злилась. Но мы оба сошлись на том, что на уроках скульптуры ученикам лучше заниматься скульптурой.

— Полка — это…

— «…тоже скульптура». Да-да, помню. Не уверен. Ну ладно. В общем, мне все равно придется несколько раз задержаться в школе до самого вечера, потому что мне нужно выставить старшим классам годовые оценки, они уже волнуются, как не знаю кто. Ну так вот, это значит, что я и тебе смогу помочь — если тебе понадобится помощь, конечно.

Лицо Энцо одновременно выражало шок и смущение — мы не привыкли к такому вниманию со стороны Вальтера. Энцо промямлил, что нам пора на урок. Я просигналила ему пальцами — две минуты! — и он пошел вперед. Коридор начал пустеть, и я подумала, что Вальтеру тоже нужно идти в свой класс, однако тот продолжал стоять, потряхивая своей шевелюрой прекрасного принца и сжимая мягкими от крема для рук пальцами мое запястье.

Когда Энцо отошел достаточно далеко, я наконец решилась сказать:

— Да… мы хотели бы вернуть вам деньги за футболку.

— Твой папа что-то об этом говорил, но не стоит, не бери в голову.

— Но мне и самой было бы приятно.

— Да не стоит, правда. Ты же не нарочно отпилила себе палец?

Ну вот, опять эти инсинуации. Как бы мне хотелось втолковать ему, папе и всему миру, что человек прекрасно может носить черную одежду без того, чтобы резать себе руки. Что человек необязательно настроен суицидально, если он отказывается постоянно разгуливать с довольным видом и всем улыбаться. Что прежде чем забрасывать камнями мой огород, им не мешало бы задуматься, как они сами справляются со своими страхами, а то я как-то не замечала, чтобы они особо преуспели в их вербализации. Вальтер продолжил:

— У школы наверняка есть какая-то страховка, покрывающая подобные случаи. Я поговорю об этом с директором.

— Ну хорошо, но можно я хотя бы выстираю футболку? В благодарность за помощь.

Вальтер запнулся и наконец ответил:

— Ну да, хорошо, конечно, — сказал он. — Если тебе так хочется.

Я попыталась высвободиться, но Вальтер, казалось, намертво вцепился мне в запястье. Когда я наконец смогла выдернуть руку, он взглянул на меня удивленно. Что это с ним такое? Я заперла шкафчик и отправилась было восвояси, однако уже возле самого кабинета обнаружила, что забыла учебники, и вернулась за ними. Вдалеке я заметила Венделу, лениво бредущую по коридору и наверняка готовую напасть на любого, кто, по ее мнению, выходит за рамки нормы.

* * *

Школьный день шел так неспешно, что каждая его минута тянулась добрую четверть часа. Энцо дважды, то есть ровно в два раза больше, чем хотелось бы, пришлось помогать мне застегнуть ширинку; и, кажется, четыре учителя велели мне пойти вымыть лоб. Я каждый раз повиновалась, смывая понемногу лаковую кровь и утверждая, что полностью убрать ее нельзя — рана настоящая, что было отчасти правдой. На это они, как ни странно, ничего не отвечали, не доводя дело до конца, хотя, к примеру, математик был по-настоящему взбешен и орал, брызгая слюной:

— Нет ничего смешного в выстреле в голову!

Я сказала, что совершенно с ним согласна, и почему-то это взбесило его еще больше. Я ему явно не нравилась.

Ханне, наша учительница словесности, вытащила из своей необъятной сумки «Гуччи» пластырь и не спрашивая разрешения наклеила его прямо на кратер. Пока она это проделывала, у меня перед глазами маячила ее полная грудь, так что я только после поняла, что она не могла не заметить, что рана не настоящая. Тем не менее она ничего не сказала. Есть все-таки свои преимущества в том, чтобы мастерски уметь писать хокку или душераздирающие рассказы, а также вербализовывать все что угодно. Свой страх, например.

Правда, в тот день я была не особо примерной ученицей. Я не выполнила задание — за весь урок не написала ни единого белого стиха — и подняла руку один-единственный раз, и то чтобы спросить, можно ли мне выйти в туалет, в чем мне было отказано.

Впрочем, я не особо расстроилась. Мне, в общем-то, и не нужно было, просто хотелось побыть немного в тишине и проверить с телефона папину почту.

Укол адреналина в сердце

Телефон зазвонил, когда я перешла через площадь и поравнялась с маленьким итальянским кафе в Эрнсберге. Я остановилась и взглянула на экран — незнакомый номер. Сердце стукнуло лишний раз, и меня бросило в жар.

Мама. Может быть, это мама. Или… или, может, Джастин.

Я ответила на звонок, но это оказалась не мама, и не Джастин — мужской голос произнес на ярко выраженном остготском диалекте:

— Добрый день.

— Здравствуйте, — сказала я и села на один из оранжевых пластмассовых стульев, стоявших у кафе. Кажется, мне не удалось скрыть разочарования в голосе. Я отложила в сторону пакет с бритвой и краской для волос и подставила лицо солнечным лучам. Окинула взглядом сидящих за другими столиками.

— Это Томас. Томас Ханссон.

Томас Ханссон. Имя мне абсолютно ничего не говорило. Да и вообще похоже на выдуманное, может быть, он хочет что-то продать. Я подумала, не бросить ли трубку, не дожидаясь, пока он объяснит, чего ему надо. Подергала повязку на большом пальце левой руки, ставшую коричневой и потому выглядевшую довольно отвратительно. Вытащила из нее выбившуюся нитку.

— Да? — произнесла я наконец с вопросительной интонацией.

— Вы мне звонили, — продолжил он. — В субботу.

— Что? Нет, я не… вы, наверное…

Томас?

Томас!

Томас с фотографии, тот самый, с безумной улыбкой! Это было все равно что укол адреналина в сердце. Мне сложно было усидеть на месте, слова так и хлынули из меня.

— Да, да, конечно! Я звонила. Вы… вы меня не знаете, но… Я — дочь Яны Мюллер, и, насколько я поняла, вы знакомы, да? С Яной?

— Да. Ну да. Можно сказать, знакомы.

Голос звучал нерешительно.

— Простите, что я спрашиваю, но откуда вы друг друга знаете?

— Ну… мы… почему бы вам у нее об этом не спросить?

Что прозвучало в его голосе — раздражение? Удивление? Непонятно.

— Ну, дело в том, что…

Я поскребла ногой тротуар и посмотрела в сторону Хагерстенсваген, по которой медленным караваном двигались поблескивающие на солнце машины. Что, блин, ему на это ответить? Лучше сразу перейти к делу.

— Дело вот в чем. Она пропала, и я никак не могу с ней связаться. Так что я просто хотела спросить… вы случайно не знаете, где она?

Тишина в трубке. Маленькая девочка лет трех-четырех, с тонкими абсолютно белыми волосами наматывала бессмысленные круги по площади. На ней была синяя куртка на молнии, застежку в которой заменяло кольцо от ключей. За спиной у девочки болтался маленький желтый рюкзачок, из которого высовывался игрушечный щенок.

Я вдруг осознала, что рассказала Томасу Ханссону то, чего даже папе не говорила.

— То есть как пропала? — скептически переспросил он.

— Пропала. Ее нигде нет. Дома нет, на телефон она не отвечает. Пропала.

— Правда?

— Ну, конечно, правда! С чего бы мне такое выдумывать?

Он немного помолчал, как будто ему нужно было переварить услышанное.

— Но… Ну, в общем, я ничем вам помочь не могу. Мы больше не общаемся. Ну, не так, как раньше.

— Понятно. То есть вы не знаете, где она?

— Нет. Не знаю, к сожалению.

Энергия, которая совсем недавно дрожью отзывалась в моем теле, теперь совсем меня покинула.

— Откуда… откуда вы знаете… Я… — начала было я, но он тут же меня перебил.

— Вы заявляли в полицию?

Девочка подошла к моему столику, остановилась прямо передо мной и уставилась на меня своими необычайно большими зрачками, оттененными голубизной.

— Да, — сказала я, чтобы не усложнять разговор. Естественно, я едва ли не первым делом должна была бы заявить в полицию.

Я услышала, как мужчина на том конце провода что-то отхлебнул, однако говорить он ничего не говорил. Я тоже молчала. Молчала и смотрела на маленькую девочку, которая мне улыбнулась. Она была сладкой, как сахарная вата, и я выжала из себя улыбку в ответ.

— Так вот, мы познакомились в университете. Мы оба пишем докторскую, только в разных областях психологии. Мы… встречались с ней пару раз, вместе куда-то ходили.

— Вы… встречались?

Я ничего не понимала. То, что мама с кем-то общалась, с кем-то встречалась, казалось столь же невероятным, как если бы папа вдруг стал протестантским проповедником, бьющимся в религиозном экстазе.

— Наверное, можно и так сказать, да. Но ничего серьезного из этого не вышло.

— Почему?

Девочка вновь принялась беззаботно носиться между столиками, как пчела.

— Вы так же прямолинейны, как и ваша мама, с этим, по крайней мере, не поспоришь. Слушайте, вас же Майя зовут, да? Майя, это как-то все очень странно. Почему бы вам у мамы об этом не спросить?

— Так мама пропала, говорю же! Исчезла!

— Полиция, получается, должна со мной связаться?

— Вряд ли, — честно ответила я. — А что, это было бы проблемой?

— Что? Да нет, ну какие проблемы, — поспешно ответил он.

Слишком поспешно?

Он замолчал. Я слышала в трубке его дыхание и птичий щебет.

— Ладно. Только потому, что вы — это вы, то есть ее дочь. Мне она очень нравилась. Да и сейчас нравится. Но я не знаю, не думаю, что это взаимно. По крайней мере, она этого не показывает.

— Ну, это еще ничего не значит, — пробормотала я себе под нос.

— Так что я решил не продолжать — и теперь мы друзья. В смысле, мы… мы иногда обедаем в общей компании и говорим о своих исследованиях. Примерно так.

— Когда вы в последний раз ее видели?

— Понятия не имею. Ну, где-то неделю назад, наверное.

— Разве вы не должны видеться чаще, если вместе работаете?

Будь я полицейским, а наш разговор — допросом, Томас к этому моменту стал бы главным подозреваемым, подумала я. Уязвленный мужчина, наказывающий ту, которая его уязвила. Не дала ему того, чего он хотел. Не выглядел ли он на той фотографии немного сумасбродным? Немного… помешанным?

Томас кашлянул.

— Ну да, может, вы и правы. Но мы иногда заняты другими делами, преподаем или собираем информацию и материалы не в университете, а где-то еще. Яна довольно скрытная. Она не рассказывает… ну, она в принципе не так много говорит о себе, о том, чем она сейчас занимается и куда собирается.

— Но все-таки, может, вы постараетесь вспомнить? Когда вы ее видели в последний раз?

— О Господи, как я должен это вспомнить? Хм… я знаю, что видел ее в понедельник, то есть неделю назад, потому что у нас тогда была планерка… но я не уверен, не видел ли я…

— И как она себя вела? Как она себя вела в понедельник?

— Ну, как она себя вела… Да как обычно. В смысле, если учесть, что мы о Яне говорим, вы извините, конечно, что я так, напрямую.

— Нет.

— Что?

Нет, не извиняю. Я посмотрела прямо на солнце и не извинила.

— Нет, ничего. И это был последний раз, когда вы ее видели? В понедельник?

— А, не совсем, я сейчас смотрю в свой ежедневник: мы с ней виделись в среду. Она как раз уходила, когда мы собирались обедать, я еще хотел спросить, не пойдет ли она с нами, у нас подобралась такая компания, но… короче, она ушла перед самым обедом.

Я вздохнула. Здесь все следы обрываются. В среду. Незадолго до встречи с доктором Руусом. Я хотела его поблагодарить, но слова благодарности застряли так глубоко у меня в горле, что мне пришлось бы их отхаркать, как мокроту. Грязно-серая птица уселась на стул напротив и принялась клевать какие-то крошки. Я замахнулась на нее ногой, и птица снялась с места, перелетела на несколько метров дальше и апатично уселась на тротуар. Я подумала, что птицы в Стокгольме серьезно травмированы: у них не осталось никаких природных инстинктов.

— Она, кстати, часто о вас говорит, — вдруг сказал Томас.

Я выпрямилась на стуле.

— И что же она говорит? — напряженно спросила я. Солнце било мне прямо в глаза.

— Да всякое… Что вы идете своим путем, не оглядываясь на мнение остальных. Что вы умная. Видно, что она вами гордится.

Я поблагодарила, и он в ответ пробормотал, что надеется, что она скоро вернется. Я закрыла глаза. За веками оранжевым пожаром пылал солнечный свет.

Нет, Томас Ханссон не мог иметь отношения к маминому исчезновению. Для этого он был слишком хорошим. Гораздо более вероятно, что ее исчезновение как-то связано с доктором Руусом.

Я должна позвонить в больницу. Это было бы самым разумным. Я должна позвонить.

Но я не решалась. Так ведь?

Мы распрощались, и я встала со стула. Позвонила в справочную, где нашли номер больницы Вринневи в Норрчёпинге и переключили меня дальше. Однако когда там, на месте, наконец ответили, я бросила трубку. Подумала, что позвоню позже. Позвоню… позже.

И все-таки, несмотря ни на что, я шла, почти подпрыгивая. Помахала рукой маленькой девочке, которая забралась теперь в свою коляску, — девчушка весело и заинтересованно посмотрела на меня, но не стала махать в ответ. Я перебежала площадь наискосок, завернула за угол у Хэгерстенсвеген и прошла мимо таинственного магазина, торгующего часами и очками, в витрине которого не было ничего, кроме запыленных оправ девяностых годов. В голове моей звенело.

Она мной гордится, она мной гордится, она мной гордится!

Пакет на голове

Я позвонила в дверь и услышала легкие шаги, которые могли принадлежать только маме Энцо. Она казалась еще худее обычного, и, когда она меня обняла, я почувствовала касание ее ребер сквозь свежевыглаженную рубашку. Она как будто таяла от встречи к встрече.

— Meu amorzinho! Майя! — воскликнула она.

Я ей улыбнулась. Заметила, как она изучающе осмотрела меня, мои волосы, мою одежду, мои раны и мою повязку. Тем не менее надо отдать ей должное, вслух ничего не сказала. Я, между прочим, из уважения к ней вычесала из челки лак и сняла со лба пластилиновый кратер, поскольку она не очень-то ценила жутковатые шуточки. Их вообще мало кто ценит. На удивление мало.

— Ну как ты, милая? — спросила она, на что я ответила: «Хорошо», — и тогда она спросила, как там папа, на что я ответила: «Очень хорошо», — и тогда она спросила, как там мама, на что я ответила: «Хорошо-хорошо», — после чего у меня немного заболел живот. Я вручила ей цветок мать-и-мачехи, сорванный по дороге к дому Энцо, у трансформаторной будки. Этот нехитрый жест привел ее в дикий восторг, и она столько раз повторила «Muito obrigado!», что мне стало стыдно — не с букетом же длинноногих роз я пришла, в самом деле, — после чего она разразилась пространной тирадой на португальском, которая звучала очень красиво, но, конечно же, абсолютно непонятно для меня. За ее спиной вырос Энцо в футболке с Крестным отцом, кротко улыбнулся и жестом позвал меня в свою комнату.

Я бросилась на кровать, угодив прямиком в кучу дисков. Энцо был не из тех, кто скачивает фильмы: он объяснял, что ему важно обладать «материальным продуктом», поэтому в его комнате было полно книг, фильмов и дисков. Пока я выуживала из-под себя пластмассовые футляры, Энцо помахал у меня перед носом DVD-диском с «Контролем», и я уважительно присвистнула.

— Ты вроде как-то… повеселела, — сказал Энцо, пока я рассматривала обложку, с которой щурился Иэн Кертис с зажатой в уголке рта сигаретой.

— Развитие моего маниакально-депрессивного психоза сложно предсказать. Сейчас вот я в маниакальной фазе.

— И сколько она продлится, минут пятнадцать?

— Ну типа того, — рассмеялась я. — Ну что, начнем с волос?

Я рассматривала Энцо в зеркале в ванной. Он с преувеличенной осторожностью брил мой затылок, так что клочки темно-русых волос падали на пол. Однажды ему уже доводилось это делать, и, как во всем, за что он брался, он действовал с тщательностью, доведенной почти до абсурда.

Даже странно, каким интимным может стать прикосновение к волосам. Мы почти не разговаривали. Я крепко держалась за свою челку, которую бритва должна была пощадить: ее, пожалуй, не мешало бы подправить, даже немного подровнять, но длина должна остаться прежней.

— Я иногда так скучаю по своей прическе а-ля Leningrad Cowboys… Может быть, нужно было немного отрастить затылок.

— Когда это у тебя была такая прическа?

— Да ну, ты что, не помнишь? Прошлой осенью. Сразу после начала учебного года!

— А-а! То есть она была под Leningrad Cowboys?

— Ну блин, а ты что думал?

— Да не знаю даже… Мне, скорее, казалось, что это Элвис периода ожирения.

— Свинья!

Я развернулась и уставилась на него с деланым возмущением.

— Ты чего, это же был комплимент! — сказал Энцо совершенно искренне.

— Понятно, — отозвалась я, после чего он выключил бритву и передал мне зеркало, чтобы я могла рассмотреть свой затылок. — Так нормально, да.

Я смешала краску — какую-то дешевую двухкомпонентную размазню из супермаркета, — а Энцо надел одноразовые перчатки, одна из которых тут же лопнула на кончиках указательного и среднего пальцев.

— Да елки, ну что за черт!

— Ничего, мы их заклеим, — сказала я и выбежала на кухню, чтобы попросить у его мамы изоленту.

Она показала мне цветок мать-и-мачехи, поставленный в коньячный бокал, и начала говорить, какой он прекрасный и как моей маме повезло иметь такую дочь, как я. Я внутренне взвыла и мысленно поставила себе зарубку на память — никогда ничего ей больше не дарить. В конце концов она выдала мне обычный скотч, который был ничем не хуже.

Энцо протянул мне потрепанное махровое полотенце, чтобы я прикрыла плечи, и принялся втирать краску, сначала в кожу головы, потом в шею и с боков и наконец в челку, с которой почти сразу закапала жидкая нефтяная вакса. Когда с этим было покончено, я обернула волосы прозрачным целлофановым пакетом и зафиксировала его скотчем. Изучив свое отражение в зеркале, я обнаружила черное пятно на лбу, которое попыталась оттереть смоченным в воде куском бумаги. Бо́льшую часть мне удалось убрать, осталась видна только серая тень у корней волос.

— Ну вот!

Энцо остановился перед зеркалом, вытаращив глаза и состроив испуганную гримасу. Он сделал вид, будто не может управлять своими почерневшими руками в перчатках и они живут отдельной от него жизнью. Руки добрались до его горла, и он разыграл сцену удушения, издавая еле слышные звуки и медленно сползая на пол с высунутым языком. Потом он быстро вскочил на ноги и сказал:

— Так, ну все! «Контроль»!

* * *

Фильм привел нас в такое душераздирающе-прекрасное состояние меланхолии, что мы напрочь забыли о том, что вся моя голова густо намазана черной краской. Два часа спустя, когда на компьютерном экране появились титры, мы сидели, как парализованные. Я думала о жизни, о том, насколько она хрупка, и о маме. В сердце эхом отзывалась тоска. Энцо печально взглянул на меня, но тут же весело поднял брови.

— Майя. У тебя пакет на голове.

В ту же секунду я почувствовала адский зуд, быстро распространившийся по всей коже головы. Я бросилась в ванную, сорвала с себя горячий и перемазанный краской пакет и сунула голову в ванну. Включила душ, напрочь забыв о повязке. Единственное, что мне сейчас могло помочь, — это ледяная вода. И немедленно.

Когда вода, стекавшая в ванну, перестала быть грязно-серой, я выключила душ. От холода кожа совсем онемела. Энцо зашел в ванную и внимательно осмотрел мой череп.

— Круто, — заключил он. — Только… это… окрасились не только волосы. Ты выглядишь так, будто по твоей голове прошлись малярным валиком. У тебя весь череп черный. И блестит! Ты похожа на пупса с пластмассовыми волосами. Блин, да ты на Кена похожа!

Он расхохотался и ржал так, что вынужден был опереться на раковину. Я посмотрела на себя в зеркало.

Если бы дело было только в этом. Если бы я просто стала похожа на Кена. Но нет.

Я была вылитым Гитлером!

Оно и понятно. Если у Джастина волосы, как у Гитлера, а у меня такая же прическа, вывод напрашивается сам собой.

Теперь у меня дебильная стрижка под Гитлера.

Scheisse!

Вторник 17 апреля

Не все в порядке с головой?

Во вторник утром я проснулась от ярко-желтых солнечных лучей, которые били в окно, согревая мое лицо: накануне я забыла опустить шторы. Я потянулась, как кошка, и, не вставая с постели, включила компьютер, стоявший на прикроватной тумбочке. С тех пор как я вернулась домой в воскресенье, я проверяла и свою, и папину почту минимум раз тридцать. В понедельник я даже выходила в Интернет с мобильного телефона во время уроков. Чтобы что-то узнать. Что-то найти. Правду, наверное. Однако писем до сих пор не было.

Пока на экране медленно загружались иконки, я потрогала свою грудь, пытаясь почувствовать то же, что чувствовал Джастин. Белая, как у английской девственницы, мягкая и манящая, как свежий зефир. Почему же тогда он не звонит?

Его тело поверх моего, его тяжесть на моей груди, животе, ногах. Рыжая челка, ледяные синие глаза, веснушки золотыми брызгами на переносице. Его горячие руки на моем теле, его язык у меня во рту, стук его ботинок, сброшенных на лестницу…

От воспоминаний у меня разгорелось лицо, и кровь прилила к щекам. Я обняла одеяло и с закрытыми глазами упала обратно на подушку. Безуспешно попыталась вызвать в памяти его лицо. Вместо этого у меня перед глазами мелькали детали: длинная челка, светлые ресницы, голубые глаза — в единое целое все это не соединялось. Разве не странно, что лицо человека может так быстро исчезнуть? Ведь я же видела его всего два дня назад.

Я села в кровати, пододвинула к себе компьютер и открыла папину почту. Ничего нового от мамы. Большой палец болел просто адски, так что я вытащила таблетку из упаковки на ночном столике. Взглянула на повязку, на которой к следам от пива, крови и земли добавились черные разводы краски для волос. Подумала, что пора бы ее сменить, и тут меня как обухом по голове огрело: повторное обследование! Я же пропустила вчера обследование! Блин. Совершенно о нем забыла. Я простонала и ударила себя по лбу, на что рана незамедлительно отозвалась волной боли. Господи, ну я и дура. Что же я за человек такой!..

С другой стороны, вряд ли за это время могло случиться что-то непоправимое. Нужно просто позвонить и заново записаться на прием.

Я снова сосредоточила внимание на компьютере и начала пролистывать входящие в папином ящике. Просмотрела несколько занудных писем от коллег из какой-то журналистской ассоциации, в которую он входил, и исполненное трагизма сообщение с «Фейсбука» под заголовком «Что случилось???!!!???!!!» от идиотки Дениз, в котором она писала, что совершенно не понимает, что происходит, и клялась, что он больше не услышит от нее ни слова, если только сможет не покривив душой сказать, что никогда не испытывал по отношению к ней по меньшей мере «примитивного плотского влечения». Какая запредельно мерзкая баба. Сообщение я удалила.

Принялась листать письма дальше. Сначала за апрель, потом более ранние. За март и февраль.

И вдруг.

Ее имя будто сверкнуло среди других.

Яна Мюллер.

У меня из легких разом вышел весь воздух, так что дышать стало тяжело. Как же я могла это письмо пропустить? Отправлено с ее обычного рабочего адреса 26 февраля. Я опасливо открыла его, будто это бомба, которая того и гляди взорвется.

Привет, Юнас.

Яна.

Я знаю, ты считаешь меня излишне прямолинейной, но иначе я не умею. Так что вот.

Я уже некоторое время наблюдаюсь у психиатра по поводу определенных проблем, наличие которых я осознала и которые проявляются в первую очередь в общении с другими людьми. Ты наверняка понимаешь, что я имею в виду.

Я была на первом приеме в октябре прошлого года. После нескольких консультаций — на мой взгляд, слишком немногочисленных — мой психиатр, доктор Эвальд Руус, предложил провести необходимые тесты, чтобы проверить, достаточно ли мои проблемы серьезны для постановки диагноза. У них есть определенные подозрения, которые я не хочу озвучивать, пока они окончательно не подтверждены. Если не вдаваться в подробности, речь идет о нарушениях социальных функций, другими словами, о проблемах в социальном взаимодействии.

На протяжении последнего полугода я работала с доктором Руусом, в результате чего он получил довольно подробное представление о моих проблемах, кроме того, я побывала на нескольких консультациях у психолога, где прошла ряд тестов, а также у эрготерапевта. Теперь подошла очередь провести так называемую беседу с родственником пациента. Как ты сам понимаешь, я вряд ли смогла бы уговорить родителей приехать в Швецию из Ганновера для того, чтобы в этом поучаствовать, даже если бы очень этого хотела, а я совсем не хочу. Майя — тоже не вариант, это абсолютно исключено. Я не хочу ее во все это втягивать и надеюсь, что ты с уважением отнесешься к моей просьбе ничего ей об этом не рассказывать.

Тебя, конечно, больше нельзя назвать родственником, но я тем не менее считаю, что ты — именно тот человек, который знает меня лучше всех, несмотря на то, что мы сейчас практически не общаемся. Кроме того, я, к сожалению, незначительно изменилась за последние тринадцать-четырнадцать лет. В общем, я думаю, что ты сможешь нарисовать правдивую картину того, какая я на самом деле. Каковы мои слабые и сильные (я надеюсь, есть и такие) стороны. Так что я хочу спросить, согласен ли ты выступить в роли родственника, который поговорит с моим лечащим врачом?

Я подняла глаза от экрана, чувствуя себя так, как будто кто-то впрыснул мне под кожу холодной воды. Леденящее ощущение, пронзающее насквозь. «Бес. с род.» Беседа с родственником.

Ладно. Это я поняла. Но:

Диагноз?

Психиатр?

Психолог?

Мама больна? У мамы не все в порядке с головой?

Тебе тоже одиноко?

Когда я пришла в школу — в кои-то веки с опозданием аж на двадцать минут, — на моем шкафчике лежал какой-то сверток. В нем оказались окровавленная футболка Вальтера и записка, гласившая:

Художественная мастерская будет открыта с 17:00 и примерно до 21:00, когда я зайду ее закрыть. Если тебе нужна помощь, позвони, я все время буду в школе. Механическая мастерская тоже открыта — на случай если тебе понадобится наждачная бумага и т. п.

В самом низу Вальтер пририсовал стрелку, так что я перевернула записку и прочла:

НО! Ни в коем случае не трогай ничего электрического — электродрель, электропилу и т. д. Не столько потому, что я боюсь, что ты отрежешь себе еще что-нибудь, сколько из-за такого пустяка, как угроза моего увольнения.

Вальтер.

Я сунула пакет в свою сумку, выпустив из него воздух, и до меня донесся слабый запах густого и сладкого одеколона Вальтера. Почему он так обо мне заботится?

Весь день я провела, как в спячке; зеркала в школьном туалете — поцарапанные, в засохших мыльных разводах — предательски выдавали мою бледность и круги под глазами.

Несмотря на то что солнце светило совсем по-летнему, голова моя как будто была погружена в серую апокалиптическую ноябрьскую тьму.

На математике я отпросилась выйти, позвонила в справочную больницы Вринневи и попросила переключить меня на доктора Рууса. Голос мой ослаб и дрожал, так что женщина на том конце провода дважды переспросила у меня имя врача. Доктор Руус оказался занят, но мне предложили оставить сообщение. Я отказалась и повесила трубку.

На большой перемене я пошла в компьютерный класс и вбила в поисковик слово «диагноз». У меня, конечно, было некоторое представление о том, что это значит, однако напрямую я могла это связать только с диагностикой. Определение я нашла довольно быстро:

Диагноз — медицинское заключение об имеющемся физическом или психическом заболевании. Диагноз основывается на описании пациентом своих симптомов в сочетании с физиологическим и/или психологическим обследованием или анализами. Описание симптомов родственниками пациента также может приниматься во внимание (особенно если речь идет о ребенке). Диагностика является основой медицины, так как именно диагноз определяет ход дальнейшего лечения. Анамнез (история болезни) играет решающую роль в постановке диагноза.

Теперь я знала больше, чем раньше, но особой радости это знание мне не принесло.

Энцо выглядел крайне обеспокоенным моим состоянием, что, конечно, было ужасно мило с его стороны, но привлекательности ему не добавляло. Сочувствие вообще редко кому к лицу — наверное, из-за нарушения симметрии бровей.

Надо отдать ему должное, он изо всех сил старался меня расшевелить. Он просто фонтанировал язвительными замечаниями об окружающих нас идиотах, особенно о дебиле Ларсе и Венделе, неполиткорректно шутил и время от времени дружески хлопал меня по плечу. То есть проделывал все то, на что я обычно бы отреагировала, но сейчас я только тихонько стонала и снова погружалась в прострацию.

После обеда, состоящего из супа, который был настолько жидким, что больше походил на воду цвета соплей, непропеченного хлеба и светло-желтых прямоугольных кусков пластмассы, которые почему-то назывались сыром, я вышла на улицу. Я, кстати, считаю, что ненавидеть школьную еду смешно. Это все равно что добивать лежачего, бьющегося в агонии. Попросту неинтересно. Однако сегодня я разделяла ненависть народных масс.

На улице перед зданием гимназии было полным-полно учеников. Они были одеты так, как будто на улице настоящая жара, носились по заасфальтированному двору, как молодые козлята, дергая друг друга за косички, свитера, члены — ну или за что там еще можно подергать? Одна я мерзла. Пришлось поднять воротник куртки повыше. Блондинка с мертвыми выбеленными волосами и щедро смазанными блеском губами крикнула:

— Майя, ты вампир, что ли?

И другая ответила ей, хохоча:

— Она же зомби, не видишь разве!

И я, которой никогда не приходилось лезть за словом в карман, ничего не ответила, хотя и понимала, чтÓ они имеют в виду, поскольку мои гладкие черные волосы были зачесаны назад, на лбу красовалась дырка, а сама я была бледнее, чем трупы в английских готических романах. Просто смерть в штанах.

Вставив в уши Joy Division и щурясь от слепящего глаза солнца, я потихоньку отправилась домой. Я шла мимо всех этих улыбок, потому что они были предназначены не мне, и мимо всех этих разгоряченных тел, потому что они не ждали моих прикосновений. Ноги сами шагали вперед, дальше, прочь, домой.

Я вышла из школьного двора и завернула за угол, направляясь к Фридхемсплан. Прошла по мосту Вэстербрун, думая о тех, кто спрыгнул с него в манящую блестящую воду. Еще больше, правда, я думала о тех, кто сумел удержаться от искушения, несмотря на тяжесть на сердце и легкость в ногах. О том, какого восхищения они заслуживают. О том, как они сильны.

Я прошла Хорнстулл, перешла мост Лильехольм, с его велосипедистами, с визгом проносящимися мимо, как мясные снаряды, и агрессивно гудящими машинами. Вспомнила надпись, которая долго украшала одну из крыш у моста:

ТЕБЕ ТОЖЕ ОДИНОКО?

Жирные белые прописные буквы на черном фоне. Теперь они исчезли, крыша была стерильно чиста.

Да, мне тоже одиноко, подумала я, мне так адски одиноко.

Я была как никогда близка к тому, чтобы отправиться прямиком в знаменитый салон татуировок «Doc Forest», швырнуть на прилавок несколько тысячекроновых купюр и воскликнуть:

— Мне, пожалуйста, ассорти из членов и свастик!

На самом деле, конечно, никуда я не пошла. Да и на те двести крон, что лежали у меня в кошельке, я в лучшем случае могла бы разжиться контуром головки члена.

Joy Division пели в моих наушниках:

When routine bites hard and ambitions are low And resentment rides high but emotions won’t grow. And we’re changing our ways taking different roads. Then love, love will tear us apart again [24] .

Не в любви ли корень всех мировых бед и страданий? Если бы человек никого не любил, ему было бы все равно.

Как бы мне хотелось заснуть — и проснуться равнодушной.

* * *

Только ближе к вечеру я снова начала оживать. По мере того, как сумерки сгущались и квартиру заполняла темнота, я чувствовала прилив новых сил, как самый настоящий вампир, не зря я на них похожа. Я вытащила из пакета футболку Вальтера и, не успев даже задуматься над тем, что делаю, занесла фломастер прямо над круглым кровавым пятном и написала:

Я УМЕЮ ВЕРБАЛИЗОВЫВАТЬ СВОЙ СТРАХ!

Затем я решительно взялась за челку и отрезала ее под корень. Не могу же я ходить, как старый нацист, в самом деле.

В двадцать минут седьмого, то есть за десять минут до обещанного папиного возвращения домой, я надела футболку Вальтера, выкинула отрезанные волосы в мусорное ведро и отправилась в школу.

* * *

Темные тени укрывали все углы художественной мастерской тонким серым одеялом, только у доски горела единственная слабая желтая лампа. Я не глядя протянула руку и нажала на вертикальный ряд из трех выключателей на стене. Люминесцентные лампы замигали и загорелись одна за другой. Сейчас я заметила, что они гудят, причем довольно громко, — днем я никогда не обращала на это внимания. Одна из ламп нервно мигала в течение нескольких секунд, прежде чем зажечься окончательно.

Ну вот, я вернулась туда, на место происшествия.

У меня в голове тут же пронеслось:

Пила. Пронзительный оглушительный визг.

Стук металлических зубцов о камень.

Плоть. Обнаженная, беззащитная.

Кровь — ручьем, струей, брызгами.

Взрыв снаряда. Боль.

Меня передернуло. Хуже всего был звук, вернее, воспоминание о звуке. Звук, с которым металлические зубья вгрызались в плоть и пилили кость.

Большой палец болел просто безумно, как будто кто-то вбивал в него длинный ржавый гвоздь до самой кости. Я поднесла левую руку к сердцу и накрыла ее правой, словно пытаясь защитить.

Пройдя вдоль ряда рабочих столов, я остановилась у того, за которым занималась в прошлый раз. Вон там, на полу, у самой ножки стола — это разве не еле видные следы крови? Я наклонилась поближе, но нет, то, что я поначалу приняла за кровь, оказалось лишь тенью лампы. Уборщица, судя по всему, постаралась на славу. Сама не знаю почему, но меня это даже расстроило.

Я пошла дальше, в подсобку с инструментами. Моя полка стояла на полу, наполовину спрятавшись за двумя начатыми масляными портретами. Я подтащила ее поближе к себе, проскрежетав по шершавому каменному полу, и перевернула вверх ногами. Отсюда кровь стирали, особо не усердствуя, так что весь низ был покрыт размазанными красными полосами — как будто кто-то просто пару раз прошелся по дереву туалетной бумагой. В одном месте было ясно различимо большое высохшее ржавое кровавое пятно.

Я вернулась вместе с полкой в мастерскую, к «своему» столу, водрузила ее туда и какое-то время внимательно рассматривала. Кровь. Фламинго на боку, карандашные линии, по которым, собственно, я и пилила, пока пила вдруг не соскользнула, начав кромсать воздух, вернее, мое тело. Пока не отпилила часть меня.

Я снова отправилась в подсобку, где после дня усердной работы без дела стояли теперь большие темно-зеленые пилы, сверла и строгальные станки. Потом заглянула в смежную комнатку, служившую мебельной мастерской, — здесь еще одна оставшаяся после уроков девушка тщательно пропитывала маслом красивый столик собственного изготовления. Она подняла на меня глаза, я помахала ей рукой и спросила, не знает ли она, где хранятся ручные пилы. Девушка посмотрела на меня вопросительно, однако указала на продолговатый ящик, откуда я наконец и вытащила ручную ножовку — послушно избегая всего электрического. Девушка откашлялась за моей спиной, и я обернулась к ней.

— Прости, пожалуйста, это же ты отпилила себе палец?

Она выглядела очень мило. Русые волосы средней длины и круглое лицо без косметики.

— Эм, ну вообще да, я. А ты откуда знаешь?

Она рассмеялась.

— Да ладно, кто этого не знает? Фотографию уже вся школа видела.

Фотографию? Какую еще фотографию? В ту же секунду, впрочем, я вспомнила: которую сделал Симон, конечно.

— У тебя она есть? Можно я посмотрю?

— А ты не видела, что ли?

— Не-а.

— Я думала, что… Слушай, извини, я не хотела…

— Да нет, ничего, все в порядке. Так можно я посмотрю?

Она вытерла руки о рабочие штаны и вытащила из кармана мобильный — крутой новенький телефон с огромным экраном, — пролистала что-то на нем указательным пальцем и поднесла к моему лицу.

Я ожидала увидеть совсем другую фотографию — скажем, ту, которую он сделал, когда я повернулась к нему лицом, или крупный план моего большого пальца. Но нет, эта была сделана примерно на минуту позже. Я лежала без сознания в море крови, скрестив руки — правая поверх левой — на заляпанной кровью же груди. Поза выглядела очень мирно. Как будто я была мертва. Как будто я наконец… как там у Фрейда, приспособилась к окружающей среде.

— Понятно, — сказала я. — Лежу, истекаю кровью.

— Ага, — нервно рассмеялась она.

Я сунула ножовку в найденный на столе целлофановый пакет, оторвала от держателя на стене по куску крупнозернистой и мелкозернистой наждачной бумаги, взяла банку прозрачного лака, кисточку и направилась к двери. На какое-то мгновение мне показалось, что девушка хочет меня остановить, она даже сделала полшага вперед и открыла рот, но я сделала вид, что не заметила, и она не стала мне препятствовать.

* * *

Я принялась осторожно выпиливать фламинго по карандашным линиям. Сосредоточилась на этом занятии настолько, что все остальное стало размытым и неважным, отступило куда-то на периферию. Потихоньку начали проступать контуры — фламинго согнул шею, будто заглядывая в книгу. Не сказать, чтобы он получился очень красивым, но все равно.

Я тщательно отшлифовала края наждачной бумагой, оценивающе провела по ним пальцем и прошлась еще раз, поправляя огрехи.

Потом я взяла со стола Вальтера кусок картона и ножницы и на глаз прорезала в картоне дыру в форме сердца. Края получились неровными, но я подумала, что так даже правильнее, сердца ведь такие и есть. Несовершенные. С изъянами.

Я накрыла полку картоном, чтобы прорезь в нем пришлась на кровавое пятно, закрепила его скотчем и закрасила получившийся трафарет лаком. Пятна крови растворились и смешались с лаком, так что получилось лоснящееся красное сердце. Завтра я сотру лишнюю незалакированную кровь, не попавшую под трафарет, и тогда останется только сердце, сердце из моей собственной крови. Я привычно мотнула головой, чтобы смахнуть челку с глаз, глубоко укоренившаяся привычка, но тут же вспомнила, что в этом больше нет нужды. Поднесла руку ко лбу и осторожно потрогала остатки челки. С левой стороны осталась пара миллиметров волос, но справа они были совсем короткими. Я отрезала челку под корень.

Дверь открылась так внезапно, что я вздрогнула от неожиданности. Вальтер? Уже? Я взглянула на часы — десять минут десятого. Я провела в мастерской больше двух часов.

— Привет, — сказал он. — Ну, как дела?

— Нормально.

— Это хорошо.

Он вошел в мастерскую. На голове у него был берет, из-под которого его мягкие локоны выбивались, как шевелюра клоуна.

— Я ухожу уже, так что можешь начинать собираться. Помочь тебе с чем-нибудь?

Он подошел к кафедре, открыл верхний ящик, вытащил оттуда пачку сигарилл и сунул ее в карман куртки.

— Да нет, спасибо, я почти закончила. Я возьму полку домой, чтобы там доделать, ничего?

Я не хотела ничего говорить о сердце — он может усмотреть в этом что-то нездоровое, и, возможно, будет прав. Мне, впрочем, на это было плевать, вышло очень красиво!

— Да, да, хорошо, — рассеянно сказал он. — Только принеси ее потом, когда закончишь, чтобы я мог тебе поставить оценку.

— Обязательно, — кивнула я.

Он обошел вокруг полки и внимательно осмотрел фламинго.

— Здорово, осталось только подшлифовать тут немножко. Для кого ты ее делаешь? Для себя?

Он снял берет и старательно поправил волосы.

— Нет, для мамы. У нее скоро день рождения.

— Понятно. Она наверняка обрадуется. Это же книжная полка, да? Она любит читать?

— Очень.

Я вернула лак в подсобку, набрала воды в баночку от — судя по полусмытой этикетке — горчицы и сунула в нее кисточку. Прежде чем закрыть лак крышкой, я закрыла глаза и втянула ноздрями запах. Обожаю запах лака.

В мастерской стало неожиданно тихо. Я вдруг вспомнила, что под курткой на мне надета футболка Вальтера. Футболка Вальтера, которую я теперь окончательно испортила. Я натянула ткань, взглянула на текст и в ужасе застонала.

Я УМЕЮ ВЕРБАЛИЗОВЫВАТЬ СВОЙ СТРАХ!

Блин, ну и что я наделала?

Я продолжала стоять на месте, не желая уходить из подсобки. Он крикнул:

— Но теперь-то тебе пришлось рассказать о полке, я так понимаю? После того, как ты порезала палец.

Наступила тишина. Я хотела промолчать, но сделать вид, что я его не услышала, было невозможно. Я вернулась в мастерскую, где Вальтер успел усесться на кафедру, и сказала:

— Да нет.

— Она ничего не знает про полку?

— Нет, и про полку тоже не знает.

Я подняла на него вызывающий взгляд. Он с интересом меня разглядывал.

— В смысле? Ты хочешь сказать, что она и про палец ничего не знает?

— Не знает.

Он вылупил на меня глаза, отчего вид у него стал еще глупее, чем обычно.

— Но почему?

Ну, начинается, подумала я про себя.

— Она живет в Норрчёпинге… и сейчас в отъезде.

— Ага. Так ты не с ней живешь?

— Нет.

А что, есть варианты? По-твоему, я каждый день мотаюсь оттуда в Стокгольм? Придурок.

Я кипела от злости, снимая полку с рабочего стола.

— Получается, ты живешь с папой?

«Тебе-то какое дело», — хотела ответить я. Эти слова уже вертелись у меня на языке, но тут я вспомнила, с какой готовностью, с какой самоотверженностью он предоставил в мое распоряжение свое время, свою мастерскую и футболку. Свою футболку, именно. Я скрестила руки на груди, пытаясь ее спрятать.

— Ну да. Вернее, я езжу к Яне, то есть к маме, по выходным. Раз в две недели.

— Понятно.

Он наморщил лоб. Я чувствовала, что его так и подмывает спросить почему. Я видела это по глазам, по подрагивающим уголкам рта. Я и раньше встречала у взрослых такую реакцию.

Я молчала, выжидая, пока уголки его рта успокоятся. Казалось, что следующего очевидного вопроса он не задаст, и я успела было подумать, что он молодец, принял верное решение. Однако, как только я начала расслабляться, прозвучал тот самый вопрос.

— Прости, это не мое дело, конечно, но как так получилось, что ты живешь здесь, а твоя мама — там?

Блин, и почему все думают, что жить с папой — это какая-то нереальная проблема? Или нет, лучше так: почему все думают, что не жить с мамой — это какая-то нереальная проблема? Модель семьи, в которой мать не занимается ребенком постоянно, явно вызывала у людей бурную реакцию, но сейчас у меня не было сил на очередную тираду о том, как несправедливо предъявлять столь разные требования к мужчинам и женщинам и что ребенку, который каждые вторые выходные проводит у отца, вряд ли приходится отвечать на столь бестактные вопросы.

— Ну, может, ей нравится тамошний диалект, или трамваи, или местная футбольная команда. Мне-то откуда знать?

Он смотрел на меня, а я на него, изо всех сил стараясь выглядеть при этом хладнокровной и безразличной. Смотрела на него, как на неодушевленный предмет, неодушевленный и незначительный. Тем самым взглядом. Маминым.

Внутри себя я повторяла: «Он пустое место, он никто. Он — камень».

В конце концов он отвел взгляд, — но во взгляде этом читались тревога и немой вопрос.

Я выиграла, но нельзя сказать, чтобы эта победа меня обрадовала.

И тут, кажется, он наконец-то заметил мою футболку — и вздрогнул, увидев кровавое пятно. Он с подозрением прищурился, и я увидела, как он пытается прочесть, что на ней написано. Потом он снова перевел взгляд на меня. Я с вызовом смотрела прямо на него, так что он первый не выдержал, поднялся и пошел к двери. Уже почти выйдя в коридор, он попросил меня выключить свет. Я сунула полку под мышку и тоже направилась к выходу. Ударила кулаком по выключателям. Гудящий свет погас, и в мастерской стало темно и тихо. Как бы я хотела, чтобы у меня в мозгу были такие же выключатели.

Чтобы и там наконец стало темно и тихо.

Никаких мыслей.

Никаких поводов для тоски.

Среда, 18 апреля

Двухмерный аквариум для крошечных человечков

В среду я не пошла в школу. Когда будильник зазвонил, я не стала даже делать вид, что пытаюсь проснуться. Папа ушел совсем рано, так что с ним объясняться не пришлось. В девять утра я все равно проснулась от яркого солнца, совершенно не гармонировавшего с тем, что творилось у меня внутри. Я, естественно, снова забыла опустить шторы.

По привычке проверила папины почту и «Фейсбук», но везде было пусто — не считая очередного отчаянного уязвленного вопля от Дениз, который я удалила. С большим удовольствием. Я вообще испытываю удовольствие, удаляя придурков то тут, то там. Может, я и сама вроде тех уродов, которые врываются в школы с оружием и устраивают бойни? Одежда, по крайней мере, у меня для этого есть. Найдутся даже спортивная сумка и длинное кожаное пальто.

Я снова вернулась в кровать и принялась внимательно рассматривать обои — в их черно-белых психоделических узорах мне чудились то кроткие ягнята, то злые чертята. Несколько раз позвонила в больницу Вринневи, но доктор Руус был занят, страшно занят, ему что-то передать, нет, я перезвоню попозже; и каждый раз я одновременно испытывала и ужасное разочарование, и невероятное облегчение.

На десятичасовой перемене позвонил Энцо. Не в силах пошевелиться, я тупо пялилась в экран, на котором призывно мигало его имя, однако так и не смогла заставить себя снять трубку.

В половине двенадцатого, когда я лежала на диване и щелкала пультом, переключая каналы, раздался звонок в дверь. Я нехотя поднялась, вышла в коридор и выглянула в глазок. На площадке стоял Энцо. Все понятно, обеденная перемена. Он помахал рукой в глазок, так что я поняла, что он меня услышал и придется его впустить.

Он вошел, осторожно прикрыв за собой дверь, и мы какое-то время молча смущенно смотрели друг на друга. На нем была зеленая куртка «Адидас» с белыми полосками, отличная куртка, очень ему идет. Он несколько раз набирал в легкие воздух, будто собираясь что-то сказать, однако так и не решился. Я все завязывала и развязывала узел своего шелкового халата, как будто результат меня каждый раз чем-то не устраивал. Наконец Энцо выпалил:

— Ты… ты что, подстриглась?

— Ага, — кивнула я и провела рукой по волосам.

— Понятно… тебе идет. Так коротко. Ты заболела?

— Ну, так… Как сказать.

Энцо все это явно давалось нелегко (хотя кому было бы легко на его месте), однако он все-таки нерешительно продолжил:

— Как вообще… дела?

Я пожала плечами и тихо ответила:

— Да так.

Потом я вернулась к дивану и нашла пульт, чтобы сделать потише.

Было слышно, как Энцо снимает в передней ботинки. Он проследовал за мной в гостиную и уселся на диван, на ту самую продавленную подушку, чуть накренившись ко мне.

— Слушай… там, в Норрчёпинге, что-то случилось, что ли… ну, в смысле… ты просто… ты стала какая-то очень странная после того, как оттуда вернулась. Ну, не странная, а какая-то… дерганная. Неуравновешенная, вот. Кажется, будто с тобой что-то не так.

— Нет, — рассмеялась я. — Со мной все так.

— Может, хочешь… не знаю, поговорить?

Я снова пожала плечами. Хочу ли я об этом поговорить? Понятия не имею. Он печально посмотрел на меня, и я ответила ему таким же печальным взглядом.

— Что смотришь?

— Это называется «телевизор». Такой двухмерный аквариум для крошечных человечков. Только без воды.

Он улыбнулся и ответил:

— Круто.

Так мы какое-то время и сидели, уставившись в экран, где расхаживали крошечные человечки, открывая и закрывая рты, точь-в-точь как рыбы. Спустя какое-то время Энцо спросил, можно ли включить звук, на что я рассмеялась и ответила: нет, нельзя, и он включил звук, а я спросила, можно ли мне положить голову ему на колени, и он удивился, но разрешил. В двухмерном аквариуме показывали фильм, несмешную американскую комедию, рука Энцо покоилась на моем плече, и поначалу он напрягся, но мало-помалу расслабился — я чувствовала, как его тело обмякло, а рука потяжелела. Кажется, мы никогда еще не бывали так близки, как в этот момент.

И вот пока я так лежала, рассеянно глядя в экран, мне вдруг кое-что вспомнилось. Режущее ножом воспоминание, внезапно освещенное белым, как порошок магнезии, светом. Ясное и холодное.

* * *

Мне года три. Я стою рядом с мамой, она читает, сидя в кресле. Я тяну ее за штанину, пытаясь обратить на себя внимание, я хочу писать, и мне нужен горшок. Я знаю, что когда мама читает, ей нельзя мешать, разве что случится что-то очень-очень важное. Но я так долго терпела, что больше не могу.

— Подожди немножко, — холодно говорит мама, переворачивая страницу, — я скоро закончу.

Я жду. Смотрю, как дневной свет освещает крупинки пыли, и надеюсь, что сейчас придет папа, хотя и знаю, что нет, не придет. Может быть, еще долго не придет.

Несколько капель просачиваются в штаны. Совсем немножко, но между ног становится холодно. Я изо всех сил сдерживаюсь, стою, скрестив ноги, и думаю только об одном, только об одном: мне нельзя написать в штаны.

— Яна, — говорю я снова, с отчаянием в голосе.

— Ну подожди! Говорю же, скоро.

Но я не могу больше ждать, ни секунды, — и холодное сменяется горячим. Первые несколько мгновений я так радуюсь, что больше не надо сдерживаться, что полностью расслабляюсь и позволяю моче свободно литься. Теплая струя стекает по ноге на пол. Я смотрю на маму. Она продолжает читать, ничего не замечая.

Моча почти моментально остывает и вызывает покалывающее ощущение, как стыд, быстро и коварно сменяющий радость.

Мама захлопывает книгу.

— Все, kleine. Идем.

Когда она понимает, что уже поздно, она приходит в ярость. Ее глаза — я боюсь их выражения, у нее такой острый взгляд.

— Я же просила подождать! — говорит она холодным и злым голосом, хватает меня за руку и тащит в туалет, где грубо сажает на горшок. Мне приходится сидеть на нем очень, очень долго, хотя это и абсолютно бессмысленно.

Я не могу больше выдавить из себя ни капли.

* * *

Энцо напрягся, готовясь встать, и я вжала голову ему в колени, чтобы удержать его.

— Мне нужно идти, — сказал он. — Перемена скоро закончится.

Он осторожно приподнял мою голову и встал, оставив меня лежать на диване. Я прижималась щекой к диванной подушке, еще теплой от его тела, и слушала, как он аккуратно обувается в прихожей, как открывает, а затем закрывает за собой входную дверь. И уходит.

Я целый день пролежала на диване, в своем шелковом халате, как гламурная фифа, скатившаяся на дно. Наблюдала за тем, как солнце опускается все ниже и ниже. Один раз, не помню точно когда, я встала, сходила за телефоном и позвонила на мамин мобильный. Автоответчик включился сразу же — скорее всего, телефон был полностью разряжен. Потом я позвонила в больницу, однако доктор Руус уже ушел домой. Наконец я набрала номер университета, где сначала мамин голос произнес «Вы позвонили Яне Мюллер», а потом включился другой, автоматический, который подхватил: «Абонент 34–56 в данный момент не доступен и сможет ответить на ваш звонок 30 апреля. Оставьте сообщение после…» Я бросила трубку.

Поморгала.

Ну что ж, получается, она связалась с университетом. Хороший знак, наверное, но я не могла себя заставить этому радоваться. Я просто машинально отметила, что, судя по всему, она все-таки собирается вернуться. 30 апреля. Через двенадцать дней.

Она связалась с университетом. Но не со мной.

Я вышла на балкон, вдохнула холодный, по-весеннему прозрачный воздух. Солнце садилось за деревья, и по ту сторону горизонта уже начало смеркаться. Из балконных ящиков торчали скелеты мертвых растений, переломанные коричневые ветки и маленький светло-зеленый стебелек, каким-то чудом переживший зиму. В старом цветочном горшке с завядшим черенком в слипшемся комке земли я насчитала двенадцать окурков. Интересно, это папина порция за выходные, или они копились несколько недель? Может быть, это на все готовая Дениз?

Как же больно, что никто со мной не связывается, никто не звонит. Ни мама, ни… Джастин. Я толком его не знала и все равно по нему скучала. Скучала по его медно-рыжим волосам, по голубым глазам. В голове пронеслись обрывки воспоминаний. Его выцветшие розовые брюки, его горячее дыхание у меня на шее.

Пинцеты и виски. Тимберлейк и лаймовый коктейль. Мои руки у него под свитером там, в лесу, напряженные под тяжестью каяка мускулы. Сырость, мох и еловые иглы. Его руки под моей ночной рубашкой у лестницы, мои лопатки, вжатые в пол, тяжесть его тела поверх моего. Запах светло-желтой резины, свидетельства его ответственности.

Я толком его не знала, но я по нему скучала. Я даже не была уверена, что влюблена, и все равно скучала.

Я по нему скучала.

Я прислонилась лбом к балконной решетке, оказавшейся совершенно ледяной. Я охладила ею лицо, прижимаясь по очереди щеками, ртом и подбородком.

Башня у Телефонплан снова сменила цвет, теперь ее окна светились яркой бирюзой, и она прямо и гордо, как большой восклицательный знак, возвышалась над Хагерстеном. У башни вроде был номер, на который можно позвонить и самому выбрать цвета для того или иного этажа, набрав соответствующую комбинацию кнопок. Какой-то арт-проект. Я позвонила в справочную, узнала номер и набрала его, в надежде хоть над чем-то получить власть. Хоть что-то изменить. Что-то большое.

Голос в трубке сообщил, что смешивая красный, синий и зеленый можно получить любые цвета, но я ничего не поняла. Как получить желтый? Я была почти одержима идеей добиться желтого. Звонила и звонила, смешивала и смешивала, башня светилась зеленым, и красным, и розовым, и сиреневым, но только не желтым. Не исключено, что кто-то еще звонил одновременно со мной, потому что цвета были не совсем теми, которые выбирала я. Я звонила снова и снова, нажимала на цифры, слушала сигналы в трубке, больше зеленого, 3–3–3, меньше синего, 4–4–4. Однако желтого у меня не получалось. Если бы только можно было убрать из зеленого синий, подумала я, но там не было возможности нажать на минус. Только плюс. В конце концов я остановилась на светло-розовом, ничего более приближенного к желтому у меня не вышло, и я решила этим удовлетвориться. Так и сказала себе:

— Удовлетворюсь этим, я же не сумасшедшая.

Услышав, как в замке поворачивается ключ, я положила трубку, вернулась в квартиру, тихонько, как кошка, прокралась в свою комнату и закрыла дверь.

Четверг, 19 апреля

Одержимая

Наступил мамин сорок пятый день рождения. Я только что вышла из ванной.

Сорок пять лет. И она даже не дает мне возможности ее поздравить.

Сегодня я опять не стала заводить будильник, но все равно открыла глаза за минуту до семи, чувствуя себя такой проснувшейся, как будто мне только что вылили на голову ведро ледяной воды. Я по-прежнему не могла решить, стоит ли мне подняться, превозмогая гигантский соблазн прогулять школу. Остаться дома или прогулять? Я склонялась к ХЗ. Звучному такому ХЗ.

Капая водой, я прошла по квартире в поисках полотенца, которое было бы посуше оставленного папой на полу ванной. Зашла в свою комнату, задев бедром тумбочку, на которой стоял компьютер. Выругалась. Скринсейвер отключился и на экране возник папин почтовый ящик.

С новым сообщением.

От мамы. Полученным тринадцать минут назад.

Мое сердце перестало биться.

Я осторожно погладила экран, как будто он мог перенести меня поближе к ней. Уселась на кровать, аккуратно переставила компьютер с тумбочки на свои мокрые колени, задержала дыхание, набираясь решимости, и щелкнула по письму. Оно открылось, как медленно распускающийся цветок.

Юнас.

На прошлой неделе у меня диагностировали синдром Аспергера.

Окончательное подтверждение диагноза меня, конечно, ошеломило.

Сказать по правде, я была в абсолютном шоке.

Я знакома с этим диагнозом, читала об этом синдроме еще во время учебы, да и после тоже, и, конечно, отмечала некоторые совпадения. Тем не менее мне казалось, что описанные в учебниках симптомы были гораздо серьезнее моих.

В общем и целом можно сказать, что диагноз означает сложности в социализации и общении.

Какая ирония судьбы — я-то считала, что хорошо умею общаться с людьми. В последние годы, правда, начала понимать, что веду себя не так, как от меня ожидают. Я знаю, что очень прямолинейна. Даже слишком, как говорят. Как можно быть слишком прямолинейной? Не понимаю.

Мои родители всегда считали, что со шведами очень сложно, потому что те никогда прямо не скажут того, что думают на самом деле, вместо этого они говорят обиняками, и собеседник вынужден сам догадываться, что у них на сердце, должен научиться истолковывать отвернутые лица и опущенные глаза. Немцы же гораздо более прямые и откровенные, говорят, что думают, и ясно дают понять, чего от тебя ожидают. Это, конечно, сильно упрощенный взгляд, однако я действительно его придерживалась. Я считала, что все дело в столкновении разных культур, и, честно говоря, я до сих пор не уверена, что это не так, — хотя, конечно, я признаю, что проблема не только в этом.

Человеку с синдромом Аспергера сложно считывать язык тела собеседника, понимать, о чем думают и что чувствуют другие, кроме того, такие люди, как правило, очень негибкие в социальном плане и поэтому им сложно заводить друзей.

Мне всегда так неловко в обществе других людей. Тех, с кем я могла бы полностью расслабиться и быть собой, очень мало. Ты был раньше одним из них. Майя, конечно, тоже.

Ну вот. Понятно, что я не могу не спрашивать себя: так, значит, в этом все дело? Вот почему я настолько одинока? И если да, то испытываю ли я облегчение от того, что теперь я знаю причину? Или это, наоборот, только все усложняет?

Мне нужно было сделать паузу и перевести дух. У меня было такое чувство, будто кто-то силой опустил меня на самое дно морское и приковал цепью к камню, чтобы я не смогла сбежать. Мне нужно было всплыть обратно на поверхность! Мне нужно было снова начать дышать! Глотнуть воздуха! Я удивленно осмотрелась вокруг. Мои обычные вещи, моя одежда, мои книги, дурацкие вещи и предметы, которые, как я когда-то думала, представляли из себя какую-то ценность. Я изо всех сил старалась понять, чтÓ происходит, и единственным выходом было вернуться назад. И я нырнула обратно. По собственной воле снова бросилась в темную воду.

Люди с Аспергером часто проявляют узкие и специфические интересы, которые полностью их поглощают, на которых они зацикливаются.

Яна.

Я не верю, что это правда.

Я не верю, что это так просто.

Понимаешь, то единственное, что меня действительно занимает, мой интерес к книгам и психологии, вдруг свели просто к симптому заболевания! Да это и не болезнь вообще, хотя я постоянно так говорю — и меня каждый раз поправляют. Нет, не болезнь, а «синдром», «функциональное расстройство», «ряд особенностей характера», «предрасположенность».

Оно и понятно, болезнь ведь можно вылечить. Синдром Аспергера вылечить нельзя.

Многие страдающие синдромом Аспергера привязаны к четко повторяющемуся расписанию и ритуалам — когда мой психиатр мне про это сказал, я почувствовала, как запылали мои щеки. Как если бы он дал бы мне пощечину. Как будто он читал мои личные записи.

Мое расписание мне помогает, оно мне необходимо, это не проблема, а, наоборот, решение! По его мнению, именно изменения в расписании привели к тому, что мне пришлось лечь в больницу тогда, после развода, почти тринадцать лет назад. Я с ним согласилась — и подумала про себя, что нельзя сбрасывать со счетов и то, как ужасно я была тогда расстроена, но вслух я говорить об этом не стала. Может быть, я настолько «ошведилась», что научилась не говорить того, что на самом деле думаю. Это шутка, Юнас. Как видишь, я умею шутить. А умение шутить — это социальный навык. Другое дело, что шутить нужно в нужное время и в нужном месте. Как ты думаешь, Юнас, это вот было нужное место? Нужное время? Ох, это так же сложно, как удерживать равновесие, идя по канату. Так сложно, что ты постоянно падаешь вниз. Видишь, я и метафорами пользоваться могу. Людям с Аспергером сложно воспринимать метафоры и сравнения, сложно шутить и, прежде всего, понимать шутки других. Мой психолог считает, что этот навык можно натренировать, разучить, но даже после долгих тренировок метафоры и шутки остаются неестественными для людей с моим диагнозом.

Однако мне они кажутся естественными. Разве нет?

Похоже, я ничего не знаю наверняка. Ничто теперь не кажется неоспоримым. Я вынуждена переоценить себя, весь окружающий мир, всю свою жизнь.

Меня очень ранит то, что они говорят, будто у меня монотонный голос. Безумно ранит. Я никогда об этом не задумывалась. Я подозреваю, что это должно восприниматься как нейтральная информация, что это просто один из симптомов, а потому не должно меня обижать. Их цель — донести до меня информацию, а не как-то меня уязвить, правда ведь?

У меня монотонный голос, Юнас?

И если да, что мне с этим делать?

Затруднение социальных взаимодействий. Ну да, можно так сказать. Это правильное определение. Так оно и есть. Почему же мне так больно?

Как я уже сказала, диагноз поверг меня в шок.

То есть, нет, пожалуй, сказать, что я была в шоке, — значило бы преуменьшить мою реакцию. Меня накрыло с головой. Я была не в состоянии разговаривать. Не в состоянии общаться. Я улеглась на пол в кабинете психолога и уставилась в потолок, у меня просто не было сил снова встать на ноги. И потом, я не знала, зачем и ради чего мне вставать. Все то, что, как я считала, было частью меня, оказалось просто диагнозом. От меня ничего не осталось.

Им пришлось меня, так сказать, госпитализировать. Так что теперь я госпитализирована.

В психиатрическом отделении.

А я-то клялась себе, что никогда больше там не окажусь.

Все здесь до жути мало изменилось. Как будто не тринадцать лет, а тринадцать дней прошло. Тринадцать часов или минут.

Я помню, как сюда приходила Майя. На ней было белое платьице, которое я привезла из Германии. Помню, как она держала тебя за руку. У нее были две коротенькие французские косички до плеч. Тонкие волосы, каждая косичка толщиной с мизинец. Я помню, как она зашла, как она остановилась в дверях и отказывалась ко мне прикасаться, отказывалась меня обнять, хотя ты так об этом просил. Наверное, я была не самой компетентной матерью.

Я не хочу, чтобы ты рассказывал об этом Майе, я расскажу ей сама. Я не знаю пока, как именно это сформулировать. Я надеюсь, что смогу принять ее через выходные, как всегда, но, может быть, мне стоит быть реалистом и отложить это решение на более поздний срок. Мы обсуждаем выписку в четверг. Да, просто чтобы ты знал, я сейчас на больничном.

Какое длинное получилось письмо, Юнас. Надеюсь, мне удалось выразиться ясно несмотря на мои — теперь официально подтвержденные — сложности в общении. У меня сегодня день рождения, как ты, может быть, помнишь. Сорок пять лет.

* * *

Все это время я сидела голой и продрогла до костей. Я встала, не отдавая себе отчета в своих действиях, прижимая компьютер к груди, как младенца. Я сглотнула, потом еще раз и еще, и еще, пытаясь проглотить комок в горле.

Я помнила тот случай. Теперь вспомнила. Раньше я просто оттесняла это куда-то на периферию сознания, далеко-далеко.

Голую палату с бело-желтыми стенами, рубиновый крестик на золотой цепочке у нее на шее. Маму с немытой головой и твердо скрещенными на груди руками, это я вспомнила. Она не сказала ни слова. Я ее боялась. Я всего боялась.

Однако между строк ее письма чувствовалась теплота, которая ничем себя тогда не проявила, которой я не помнила. Да и вообще, сложно было представить, что именно мама написала это письмо, такое оно было… сентиментальное.

Папа. Я не помнила, чтобы он там был. Он должен был там быть, конечно, но я не могла найти для него место в своем воспоминании.

Не видела его.

Потому ли это, что он был для меня чем-то само собой разумеющимся?

Или потому, что не сумел меня защитить?

Фантомные боли

Я шла по набережной Винтервикен. Шла, как робот, как высокоэффективный и целеустремленный автомат. Мимо яхт-клуба, плоских скал, украшенного граффити грота, брошенной яхты. Обошла бухту и вышла на пустынную ветреную косу. Я слышала в ушах собственное дыхание, будто его пропустили через небольшие усилители, чувствовала, как разрывается в груди сердце, как бегут по щекам слезы.

Я бродила вдоль косы, туда и обратно, снова и снова. Под шапкой проступил пот. Я решила вообще никогда не покидать эту тоскливую косу. Так и ходить вечно, след в след. Как иголка проигрывателя ходит по пластинке, по одной и той же дорожке, снова и снова. Так и я хочу ходить, пока мои следы не проделают в земле дыру.

И я шла.

И шла.

Солнце поднималось все выше, на траву легли тени, утро превратилось в день. Люди приходили и уходили. Собаки обнюхивали гравий, поднимали головы и смотрели на меня, потом скользили взглядами дальше. Из чего я делала вывод, что выгляжу нормально. Да, думаю, так я и выглядела. Тело мое налилось тяжестью и решимостью, и я шла, и шла, и шла.

Ноги двигались машинально, касаясь земли через равномерные интервалы, большой палец ужасно болел. Вернее, болела его отрезанная часть. Я совершенно отчетливо ее чувствовала. Фантомные боли — так ведь это, кажется, называется? Я осторожно потрогала воздух над большим пальцем пальцами другой руки. Ничего. Пусто. Стоило мне дотронуться до самого кончика, как тут же появлялась другая боль, которая, впрочем, быстро утихала, так что снова осталась лишь фантомная, подрагивая в воздухе над пальцем. Моя ли это боль, несмотря на то что она вне моего тела? И если не моя, то чья?

Я шла, и шла, и шла.

Однако человеческое тело не рассчитано на то, чтобы ходить вечно, как бы нам этого ни хотелось. И я упала. Позволила себе упасть. Прямиком на влажную траву, в то время как пот заливал мне глаза, спину и грудь. Я ушибла плечо, но мне было плевать. Я лежала в траве, и моя грудная клетка поднималась и опускалась, поднималась и опускалась. Беспорядочное, судорожное дыхание. И тут я не выдержала закричала:

— Черт!

Крик отнесло ветром. Я села, набрала в легкие побольше ледяного воздуха и заорала:

— ЧЕРТ! ЧЕРТ! ЧЕРТ!

Вместе со словами из моего рта вылетела нитка слюны, которая оторвалась и исчезла с порывом ветра.

Я поднялась, подошла поближе к воде и сорвала с себя всю одежду. В кожу тут же впились тысячи острых иголок. Ветер хлестал, обжигая ударами, с такой силой, что я вздрагивала от боли. Кожа стала твердой, холодной и непроницаемой. Наконец-то.

Я пошла по направлению к набережной, острый щебень резал ступни. Я смотрела на серую воду, по которой ветер гнал мелкие пенные волны. Произнесла с горечью:

— Все это — просто фантомные боли. На самом деле ничего этого не существует.

С этими словами я решительно бросилась в воду.

Синдром Аспергера

Я сидела в окровавленной футболке Вальтера и искала в Интернете ясности. Все случившееся казалось настолько запутанным и непонятным, настолько огорошивающим и сложным. Волосы уже высохли, однако я до сих пор — вот уже битый час — стучала зубами, казалось, этому не будет конца.

Синдром Аспергера.

Я читала о том, как люди с синдромом Аспергера не могут смотреть другим в глаза, и вспоминала, как не моргая следили за мной большие мамины глаза. Как же это заставляло меня нервничать. Как же я из-за этого бесилась. Какие же они были красивые.

Я совсем замерзла, кожа покрылась мурашками, и я вышла в кухню и налила себе виски. Рука дрожала, бутылка позвякивала о край стакана. Папа всегда пил виски, когда мерз. Правда, когда не мерз, тоже пил.

Вернулась в комнату.

Синдром Аспергера.

Я читала о сложностях с интерпретацией мыслей и чувств других людей и вспоминала все бесчисленные комические ситуации, в которых она оказывалась, ее странные буквальные реплики, адресованные кассиршам и библиотекарям, то, с какой растерянностью и с каким изумлением они реагировали на ее слова. Вспоминала, как мама искренне не могла понять, почему некоторые ее необдуманные замечания так меня уязвляют, заставляют замкнуться в себе.

Я оцениваю твой уровень интеллекта как средний, Майя. Ты, конечно, одарена в языковом плане, даже очень — да и странно было бы ожидать другого от ребенка таких родителей. Во всем же остальном у тебя средний уровень. Ты только не пойми меня превратно! Посредственность — это хорошо, что бы там кто ни говорил. Середнякам жить проще. Крайности, они… с ними уживаться сложно. Бездарность, конечно, все сразу усложняет: учебу в школе, рабочую жизнь und so weiter [26] , это существеннейшим образом сужает возможность выбора. Однако высокая одаренность, слишком высокий уровень интеллекта — это тоже проклятие. Я бы так хотела, чтобы ты не столкнулась с теми проблемами, с которыми пришлось столкнуться мне, поэтому твой средний уровень, твоя… нормальность меня так радует!

И да, теперь-то я припоминаю, что ее голос и правда был монотонным. Просто нечеловечески безэмоциональным и монотонным.

Почему она не могла понять?

И утихнет ли когда-нибудь эта боль?

Казалось, что я промерзла насквозь, и мне больше никогда не согреться. Я отпила принесенного из кухни виски, горького и царапавшего горло, отдававшего дымом, смолой и бензином. Волна тепла прошла по нёбу, достигнув горла, но ниже опускаться отказывалась.

Синдром Аспергера.

Я читала о том, как больные сосредотачивают все внимание на деталях, игнорируя целое, и видела, как мама часами упорно драила плитку над раковиной, не обращая никакого внимания на оставшиеся три стены ванной.

Я пила, и пила, и пила.

Синдром Аспергера.

Я читала об упрямстве, о сопротивлении любым переменам, о недостаточности социальных связей. Я читала о важности устоявшегося порядка, о языковой одаренности, о преследовании узких специфических интересов.

И все как будто становилось на свои места. В прямом смысле я видела перед собой, как это «все» падает с неба кубометровыми бетонными плитами. Как они по очереди, друг за другом, попадают в одинаковые и правильные квадратные отверстия, разверзающиеся в асфальте. Как они идеально подходят по размеру. Ужасно. Подходят.

Я подумала: а я-то считала, что все это — мама. А это просто была болезнь. Диагноз.

Потом я задалась маминым вопросом: кем бы она была без Аспергера? Было ли в ней какое-то зерно или только пустота, оболочка, тело?

Не эти ли мысли заставили ее лечь на пол, не давая подняться?

Я ее понимала. Я бы тоже предпочла оставаться на полу.

Я выглянула в окно. Небо было тускло-серым, и облака лежали так низко, будто покоились на крышах. Мысли в голове стали вязкими, как сироп.

Я зажмурилась. И что теперь?

Что, черт бы их всех побрал, мне теперь делать?

Так боюсь твоих слов. И твоего молчания

Я прокладывала себе путь в толпе прохожих, протискиваясь мимо сведенных от вечного стресса тел. Перепрыгивала через сумки, подныривала под вытянутые руки и отодвигала в сторону детей, внезапно оказывавшихся на моем пути. Хватала ртом воздух, чувствовала, как стучит в висках пульс. Полку я крепко прижимала к бедру, ее деревянная грань больно резала руку. Я уже видела автобус, видела сквозь затонированные вокзальные стекла, что зал возле выхода к нему почти пуст, все пассажиры успели зайти внутрь. У окна остался лишь одинокий мужчина, явно взволнованный, со слезами на глазах. Шофер махнул рукой, объявляя отправление.

Я бежала как никогда быстро, и в голове у меня застряла одна-единственная мысль: я должна на него успеть, я должна успеть! Как только я вбежала в тамбур, за мной тут же закрылись раздвижные двери — и прошла целая вечность, прежде чем передо мной распахнулись следующие. Автобус был окружен серо-синим облаком выхлопов. Я вошла в открытую заднюю дверь, пока шофер тушил окурок носком тщательно отполированного ботинка, рухнула на сиденье и будто вросла в него, со своей несчастной полкой на коленях и черными пятнами на изнанке век.

* * *

В автобусе было холодно, зато прямо под ногами у меня оказался обжигающе горячий радиатор. Я смотрела на покрытую граффити автобусную остановку, на поцарапанный пластик, покрывающий расписание, и на коричневое поле, раскинувшееся за ними. Вдруг в светло-серых сумерках начали мягко падать тяжелые снежинки. Снова снег! Ни в январе, ни в феврале не было, кажется, ни единого снежного дня — и вот, пожалуйста, снова снег в середине апреля. Как странно.

Грязная обочина медленно покрывалась белыми крапинками. Слышался слабый гул мотора. На остановке не было ни души, и выходить на ней тоже никто не собирался, однако мы все же остановились. Двери открылись, впустив при этом пару кубометров ледяного воздуха.

Впереди меня сидела девочка лет десяти-двенадцати, я мельком видела ее за спинками сидений. Спутанные светлые волосы, шуршащая красная куртка. Она обернулась, взглянула на меня большими влажными глазами и еле слышно прошептала:

— У тебя что, рак?

Может, это из-за волос. А может, из-за моего вида в целом.

Я помотала головой, но ничего не ответила.

Она снова отвернулась, и дальше сидела молча.

Нет, у меня не рак. Но у моей мамы синдром Аспергера.

Автобус медленно покатился, отъехал от остановки и прибавил скорости. Выбрался на шоссе, где его слегка занесло, и поехал еще быстрее.

Проплывающие мимо деревья сливались в непроницаемую черную стену. Я прислонилась лбом к стеклу, чувствуя кожей обжигающий холод. Мы въехали в туннель. Темнота и холодные оранжевые огни. Я тяжело дышала, и стекло покрылось испариной, по которой я провела пальцами. Жидкая коричневая влага проступила в четких линиях, оставленных моей рукой. Я закрыла глаза, однако пульсирующий свет пробирался и сквозь веки, по одному удару светового пульса на каждую оранжевую лампу, которую мы проезжали. Я покрепче зажмурилась.

Это было похоже на пожар.

Я подумала:

«Мама

Мама

Мама, я так боюсь тебя, твоих слов и твоего молчания. Я так боюсь внезапно обледеневших дорог, боюсь разбиться об отвесный склон горы. Боюсь умереть и навсегда потерять способность думать. Хотя, конечно, все равно это было бы ужасно красиво».

Но никаких отвесных склонов вокруг не наблюдалось, одни деревья и пашни, в бороздах которых застыла глинистая земля. Единственное, что я видела в оконном стекле, — это себя саму, свои расширенные от испуга глаза. И вот опять.

Этот взгляд. Не мой.

Мамин взгляд.

Был час дня, мы ехали сквозь бесконечный туннель. В нем было темно, как ночью — или как в аду.

* * *

Пару часов спустя, когда мы подъехали к автовокзалу в Норрчёпинге, бело-серый дневной свет вернулся, а тяжелые снежинки сменились колючим дождем. Я вышла из автобуса, смочила салфетку дождевой водой и аккуратно оттерла ею кровь за контурами лакированного сердца. Оттереть удалось не полностью, но все равно получилось здорово.

Сердце со смутным, неясным ореолом.

Была ли я там вообще?

Теперь, после всего произошедшего, это кажется невероятным.

Была ли я там вообще?

А она — была?

Воспоминания — застывшие, как во сне, и нечеткие, как зернистые черно-белые фотографии амбициозного любителя.

Но она же там сидела? На кровати, заправленной туго натянутым светло-желтым покрывалом. Блестящие русые волосы, большие, как распахнутые окна, глаза. Голова склонена над книгой, верхняя часть тела странно изогнута, как будто она выгнула спину. Как кошка. Или как фламинго. Наверное, это должно было меня успокоить. То, что она сидит в той же позе, что и обычно.

А я сама? Я же стояла там, разве нет? В дверях, с отражающимся в глазах синеватым люминесцентным светом и полкой, крепко зажатой под мышкой. Так крепко, что рука дрожала, что я дрожала всем телом.

— Мама, — сказала я, но голос мой прозвучал, как слабый шепот, словно увядший лист рассыпался в порошок между пальцами.

Я назвала ее мамой, не Яной. Сама не знаю почему, но я назвала ее мамой.

Я попробовала снова:

— Мама. Поздравляю, мама. С днем рождения.

Мама. Насколько же непривычным казалось это слово. Как редко используемое ласковое прозвище. Когда ты вообще не уверен, разрешено ли тебе кого-то так называть.

Она не подняла взгляд, просто продолжала читать свою книгу.

Свою книгу.

Поздравляю, мама.

Я вдруг почувствовала, как во мне всколыхнулась мокрая склизкая ярость. Неожиданно, внезапно.

Книги.

Как будто я съела что-то не то, и меня вот-вот стошнит.

Поздравляю, мама.

Как же я их ненавидела.

Проклятые ее книги.

Мои заклятые соперники. Всю жизнь.

И в то же время мой пропуск к ней. Мой способ приблизиться, быть с ней. Всю жизнь.

Поздравляю с днем рождения.

Она послюнила палец и перевернула страницу.

Я видела все происходящее как в свете стробоскопа, черные паузы перемежали освещенные стоп-кадры. Пульсирующий сине-белый свет.

И вдруг.

Когда я решила, что она так и продолжит читать, она резко подняла на меня глаза.

Большие глаза. Застывший взгляд.

Взгляд.

Холод и неприступность? Или капитуляция? Узнаю ли я когда-нибудь наверняка? Это синдром или она? Это она или синдром?

Из меня вышла вся злость.

Я опустила полку на пол.

Ее взгляд, каким бы он ни был, удерживал меня, пригвоздив к месту. Я стояла, чувствуя, как пульс молотком ударяет в большой палец.

Она снова отвела взгляд и опустила глаза в книгу. Стеклянные свои глаза. Продолжила читать. Как будто меня здесь не было. Как будто она взглянула в эту сторону только потому, что услышала какой-то звук и, осмотрев источник звука, нашла его несущественным.

Я не знала, что мне делать, так что ничего делать не стала.

Просто стояла с обнаженным сердцем в руке.

Как бы мне хотелось, чтобы она произнесла мое имя, но ей ведь это так тяжело дается.

И вдруг — ее ясный голос. Взгляд по-прежнему устремлен вниз.

Неужели ее глаза скользят по строчкам, бегут вниз по странице?

— Ты не должна сюда приходить.

Неужели она читает?

Я подумала, что ослышалась.

Тогда она повторила громче:

— Уходи. Тебе не нужно было сюда приходить.

Неужели она, выгоняя меня, продолжает читать? Неужели правда?

Я сделала шаг по направлению к ней, медленно приближаясь, как к пугливому животному.

Я хотела сказать — это же я. Я, Майя. Ты написала, что рядом со мной можешь просто быть собой. Только со мной. Разве ты не помнишь?

Но я ничего не сказала.

Ничего.

Она подняла на меня холодный взгляд.

Страх?

— Уходи. Ты не должна сюда приходить. Это неправильно.

Я продолжала стоять.

И голос ее зазвучал снова. Неожиданно мощно, как будто откуда-то из другого места. Как из колонок на потолке. Шевелились ли вообще ее губы?

— УХОДИ!

Я попятилась к двери, не сводя взгляда с ее серо-зеленых глаз, которые, казалось, смотрели не на меня, а в какую-то точку за моей спиной. Ее глаза, в которые невозможно было заглянуть, от которых отскакивали взгляды.

Я пятилась назад.

Споткнулась о полку, которая упала на пол с таким оглушительным грохотом, что в коридоре отозвалось эхо. Я чуть не упала навзничь, но нащупала рукой косяк и вцепилась в него. Вцепилась изо всех сил.

Через какое-то мгновение, показавшееся вечностью, мне удалось вернуть равновесие. Я с бесконечной осторожностью подняла полку. Отполированное дерево ласково коснулось моей руки.

* * *

И бросилась бежать.

Теперь, после всего произошедшего, это кажется невероятным.

Была ли я там вообще?

А она — была?

Хочу быть машиной

Слезы стерли действительность, размыли четкие контуры и сменили излучаемый лампами свет на сияние шестиконечных звезд. Я снова пустилась бежать. Я бежала по коридорам, судорожно зажав полку под мышкой, сердце кровоточило в ладони. Мне хотелось бежать, пока не взлечу, мне хотелось никогда больше не возвращаться обратно, но тяжелые ботинки неумолимо тянули меня вниз, к земле. Я уступала дорогу то одному, то другому человеку в белом халате, все они шли в одном направлении — и при этом каждый сам по себе.

Почему они идут не вместе?

Я выбежала на улицу, миновав конечную остановку автобусов, и взяла курс на Гамла Эвеген. Дождь падал тяжелыми каплями и смешивался со слезами. Я бежала, бежала, бежала, бежала, пока окончательно не выбилась из сил, и потом все равно еще немножко. Воздух, который я вдыхала, был до того холодным и жестким, что раздражал трахею. Игнорируя резь в боку, я продолжала переставлять ноги. Раз, другой. Я хотела стать машиной, которая никогда не прекращает свой бег.

Я хотела стать машиной, которая ничего не чувствует.

Я хотела стать машиной, как она.

Я пробежала мимо парковки, мимо рощицы, мимо транспортной развязки. Я бежала по мокрому от дождя асфальту, по высокой траве, по скользкой гальке, на которой ничего не стоит свернуть себе шею, и снова по асфальту.

Внезапно я выронила полку, и она с грохотом упала на асфальт. Я пробежала еще пару метров, прежде чем мне удалось затормозить — как бегуну, только что пересекшему финишную черту. Я медленно вернулась, тяжело и напряженно дыша, подняла полку и снова принялась было идти по направлению к городу, но передумала. С громким невнятным восклицанием схватила полку, подняла ее над головой и изо всех сил швырнула на мокрый черный асфальт. Удар получился мощным, дерево недовольно треснуло, но полка выдержала. Сработана она была на славу, я и проклеила, и скрепила гвоздями все стыки. Большой палец пульсировал, но боли я не чувствовала.

Разбитое сердце не беда — скотч Карлссона поможет всегда.

Я подняла полку и снова швырнула ее на землю.

Если мозг взрывается, сохнет, разрушается.

И еще разок.

Не волнуйся, все проще простого!

И еще.

Поможет гвоздь пятидюймовый!

Я потопталась по дереву своими тяжелыми рабочими ботинками. Ударила по нему. Попрыгала на нем. Наподдала ему так, что щепки полетели.

Переполнявший меня адреналин разогрел тело до болезненного жара. Я не успокоилась, пока от полки не остались одни доски с изрядно поломанными краями. Боковины с резьбой полностью утратили свой первоначальный вид, никто теперь и предположить не мог, что на них когда-то был силуэт фламинго.

Я закрыла глаза, попыталась ухватиться за фонарный столб, чтобы удержаться на ногах, но промахнулась и навзничь упала в канаву. Угол полки впился между ребер, но мне было плевать.

Трава была мокрой и холодной, но мне было плевать.

Маму упекли в психушку, но мне было плевать.

Мама не хотела меня знать, но мне было плевать, мне было плевать, мне было плевать. Я стала машиной.

Окровавленное сердце в канаве

И тут я услышала шаги. Стук каблуков по асфальту. Твердые размеренные шаги, как барабанная дробь из дешевого синтезатора. Я закрыла глаза и поняла, что шаги звучат совсем как вступление в песне «True Faith» группы New Order — не исключено, что это лучшая песня, которую я слышала за всю свою жизнь, может даже, лучшая песня на свете. Дождь падал тяжелыми крупными каплями. Я пошевелила губами, но слов не вышло. Только в голове у меня звучало:

I feel so extraordinary something’s got a hold on me I get this feeling I’m in motion a sudden sense of liberty. I don’t care cause I’m not there and I don’t care if I’m here tomorrow. Again and again I’ve taken too much of the thing that costs you too much [28] .

Вдруг барабанный такт смолк. Я открыла глаза, но не могла толком сфокусировать взгляд. Прямо надо мной сидел на корточках кто-то в черных кожаных сапогах на гигантской шпильке. Кто-то, кого я точно где-то видела, но, хоть убей, не могла вспомнить где.

— Дорогуша! Ты что тут делаешь? — воскликнула она.

Это была Дебби — я узнала ее по шершавому, курю-по-две-пачки-в-день-с-самой-конфирмации голосу.

На ней была кожаная куртка, украшенная широкими молниями, — такая маленькая, что казалась почти детской, — и джинсы, узкие до такой степени, что казались нарисованными на ее теле.

— Привет, Дебби, — ответила я сдавленным голосом. По голосу наверняка было понятно, что я только что плакала — да я и правда плакала.

Она рассмеялась:

— Какая же я Дебби, love, меня зовут Сара.

Имя свое она произносила на английский манер, хотя я так и не поняла, была ли она в самом деле англичанкой или просто воображала. Ничего остготского, во всяком случае, в ее выговоре не было, поэтому не исключено, что она и правда англичанка.

— Давай, помогу тебе подняться.

— Давай, — послушно согласилась я.

Она потянула меня за руку, а я тем временем думала о том, что Джастина зовут не Джастин, а Дебби зовут не Дебби, а маму зовут не мама, и эти мысли почему-то так меня утомили, что я чувствовала, что вот-вот впаду в нарколептический сон.

Когда я наконец встала на ноги, она попросила меня повернуться и стряхнула с моей одежды прилипшие грязь, щебень и щепки. Она не стала спрашивать, почему я лежу в канаве, как бомж или проститутка-наркоманка, и слава богу, что не стала, у меня все равно не было сил отвечать. Приведя в порядок мою одежду, она достала из лакированной красной сумки пачку сигарет, закурила и скептически оглядела меня с головы до ног. Сняла высохший лист с остатков моей челки той же рукой, в которой держала сигарету, так что оранжевый огонек прошел в двух сантиметрах от моего глаза. Потом мягко погладила меня по волосам, как в первую нашу встречу, и я подавила всхлип.

— Ты откуда и куда? — спросила она.

Это было сказано таким тоном, будто она вкладывала в вопрос не только географическое, но и экзистенциальное значение. А может быть, я искала в ее словах то, чего не было.

— Не знаю, — ответила я на оба вопроса.

Она подняла брови и пошла своей дорогой, пока я продолжала стоять и смотреть ей вслед, не в состоянии решить, что же теперь делать. Какую-то долю секунды я даже подумывала улечься обратно в канаву, однако делать этого не стала. В конце концов, она так старательно отряхнула с меня все листья, что мне не хотелось показаться неблагодарной. Дебби, которую звали Сара, сунула руку в карман (карман был пришит так высоко, что со стороны казалось, будто она ощупывает свою грудь) и с такой силой колотила каблуками по асфальту, что они звучали как пистолетные выстрелы. Она обернулась и немного попятилась, махнув головой, словно скомандовав мне следовать за ней. Я послушалась, как бездомная собачонка, и пошла рядом.

Свое окровавленное сердце я оставила в канаве. Дождь ему нипочем, подумала я, еще бы — такой слой лака.

— А ты? — спросила я. — Куда идешь?

— Домой, просто домой. Я словно побывала в аду, где мне дали еще один шанс вернуться к жизни.

— Почему? Что случилось?

— Да нет, ничего не случилось. Ну, ничего такого, чего не случалось бы каждый день. Я работаю в гериатрическом отделении, со стариками, сама понимаешь. Это чуть лучше дома престарелых, но задницы им вытирать все равно приходится.

Я представила ее в коротком полупрозрачном белом халате, на котором внизу расстегнуто до неприличия много пуговиц, с голыми ногами и красными губами. Если уж никак не обойтись без посторонней помощи при вытирании задницы, то лично я бы предпочла, чтобы эту помощь оказывала именно она. Она выбросила окурок в лужу и тут же снова вытащила пачку. На сей раз она достала две сигареты. Зажала фильтры обеих между зубами и оскалилась, как хищник, готовый к атаке, роясь в сумочке в поисках зажигалки. Отыскав ее, она прикурила обе и протянула мне одну. Я не стала протестовать, но она все-таки сказала:

— You need it, that’s why.

Мы шли по направлению к городу, она впереди, я — чуть отставая, неуклюже куря свою сигарету, избегая глубоких затяжек, чтобы не закашляться. Я была бы не прочь поговорить, чтобы развеять тучи, но никак не могла сообразить, что сказать. Когда мы подошли к южной части города, Сара сказала:

— Вон там я живу, — и указала на ряд домов из желтого кирпича.

Подъехал кричаще-желтый и, судя по всему, абсолютно пустой трамвай, и дом на мгновение скрылся за ним. Земля задрожала. Мы остановились, пропуская трамвай.

Я почувствовала, как возвращается отчаяние. Как мои внутренности заполняют покалывающие пузырьки отвращения. Мне удавалось его сдерживать, пока мы шли, пока я передвигала ноги, пока я снова и снова прокручивала в голове вступление «True Faith», однако теперь оно снова появилось где-то в области солнечного сплетения, медленно распространяясь на руки, ноги и голову. Агрессивное, яростное отчаяние.

Я посмотрела на Сару, и вдруг выпалила, выложила как на духу:

— Сара, можно к тебе?

Голос был твердым, однако внутри я вся дрожала. Ненавижу просить людей о чем бы то ни было. Не хочу рисковать быть отвергнутой, оно того не стоит. Секунда до ее ответа тянулась целую вечность, я зажмурилась и приготовилась к худшему.

— Да, конечно, — сказала Сара и выплюнула жвачку, которую я раньше не замечала. — У меня, правда, следующая смена через пару часов, но это ничего.

* * *

Пока Сара была в ванной, я лежала на ее неприбранной кровати, пахнувшей потом и мускусом, и слушала шум воды, хлеставшей по плитке и по ее телу. Сара напевала что-то мягкое и лиричное.

Повязка на большом пальце промокла насквозь и стала просто неописуемо грязной. Я снова вспомнила про повторное обследование, которое мне удалось полностью вытеснить из сознания. Повязку нужно было сменить еще несколько дней назад. Не задумываясь толком над тем, что я делаю, я начала медленно, бесконечно медленно ее разматывать. В итоге у меня в руках оказалась длинная, почти метровая лента бинта, и я наконец получила возможность взглянуть на белую и рыхлую кожу под ней. Кончик большого пальца был темно-розового цвета, однако выглядел под швами неожиданно гладким. Швов получилось всего шесть, шесть маленьких черных стежков в ряд. Я сравнила свои большие пальцы — на левом не хватало где-то полсантиметра, как и сказала доктор Левин, однако странным образом то, что кончик левого был не круглым, а плоским, выглядело совершенно естественным. Что выглядело жутковато — так это черные нитки на мясисто-красной плоти. Я провела рукой над отрезанным ногтем, и почувствовала, как по телу пробежала оргазмоподобная дрожь — если убрать из оргазма всякое удовольствие. Я снова ощутила фантомную боль в отрезанной части, которой больше не было, вместо которой теперь был только воздух.

Сара вышла из ванной в желтом халате без пояса, на ходу вытирая волосы старым тонким полотенцем. Прежде чем я пришла в себя и опустила взгляд, я успела мельком разглядеть небольшую грудь с бледно-розовыми сосками и вьющиеся светло-рыжие волосы на лобке, и почувствовала, как мои щеки наливаются горячей краской.

— Можно я посмотрю? — спросила она, взяла мою руку в свою и внимательно прищурилась, чуть закинув голову, как будто ей нужны были очки. — Вроде ничего… правильно срослось и быстро заживает… Хочешь, я сниму швы?

— Их только в понедельник нужно снимать.

— Четверг, понедельник, big difference. Но дело твое, конечно.

Она отпустила мою руку и уселась на стул.

— Ну, — сказала она, — хочешь поговорить?

— О чем? — довольно глупо спросила я, потому что она прекрасно понимала, что я знаю, что она знает, что у меня что-то случилось.

Она закатила глаза и попыталась сдуть со лба челку. Это ей не удалось, потому что волосы были мокрыми и слипшимися, к тому же челка была чересчур короткой, хотя и длиннее моей. Без косметики она выглядела совсем иначе. Голое, почти детское лицо, несмотря на тонкие морщинки вокруг рта. Глаза тоже не казались теперь такими хищно косыми.

— Sweetie, либо хочешь — либо нет. Мне-то все равно. Если хочешь, я тебя внимательнейшим образом выслушаю. Не хочешь, поговорим о чем-то другом, о насилии, там, или о погоде. Или о том, как подтирать старикам задницы, это, между прочим, совсем не так просто, как многие думают. Ты не представляешь, сколько на свете разных задниц. Так вот я о чем: решение за тобой. Но только не надо, пожалуйста, мне заливать, что ничего не случилось, потому что просто так, блин, люди не валяются в вонючей канаве в три часа дня. В куче свежих деревянных щепок. Ты же не какая-нибудь ханыга.

И я рассказала ей, что случилось.

Все, как на духу.

Полное отсутствие сентиментальности с ее стороны меня подкупило. Я поняла, что она не станет изображать ужас, закрывая рот руками и тараща глаза. Не станет меня жалеть и сюсюкать со мной.

Я лежала на ее кровати, глядя в потолок, откуда хлопьями, смахивающими на детские ладони, свисала растрескавшаяся побелка, и рассказывала о маме, о папе и о себе. Главным образом о себе. И если изредка я по привычке приукрашивала действительность, я тут же признавалась в том, что только что ее приукрасила, и объясняла, что сделала это для того, чтобы Сара не думала, будто мама странная, поскольку хотела, чтобы Сара ее поняла и испытала к ней симпатию.

Пару раз я поворачивалась к Саре и встречала ее взгляд, ее сузившиеся от сосредоточенности глаза. Несколько раз она вставала, чтобы взять сигареты или что-то надеть — крошечное розовое белье с бирюзовыми кружевами, пару темно-синих джинсов в обтяжку — вся одежда была ей мала на один или даже два размера, пуская складки по всему телу, хотя вообще-то она была тощей, как наркоманка. Наконец она подняла палец, и я замолчала, взяла паузу, просто дышала, пока она не вернулась, снова направив на меня все свое внимание, как тепловую пушку.

Это даже доставило бы мне удовольствие, если бы рассказывать было не так мучительно. Безраздельное внимание человека, которым я восхищаюсь.

Часы показывали сначала четыре, потом пять, потом шесть. В семь зазвонил мой телефон. Я поднялась, нашла его, взглянула на экран — конечно же, это был папа, обнаруживший, что меня нет дома. У меня не было сил отвечать. Что я могла сказать, что он мог сказать, что мы могли сказать друг другу? Я выключила звук и положила телефон обратно в сумку.

— Ну, как-то так, — сказала я, вдруг болезненно переживая из-за того, что отняла у нее столько времени, столько драгоценного внимания. Я снова села на постели, чувствуя жар во всем теле, даже одеяло, на котором я лежала, нагрелось.

— Это все? — спросила она. — Точно?

— Вроде да… или нет. Не знаю. Думаю, все, — сказала я, и это последнее, что я помню.

Видимо, я была настолько изнурена, что провалилась в сон.

Пятница, 20 апреля

Мозг как реквизит

Я спала, спала и спала. Я проспала двенадцать часов кряду, так что Сара успела уйти, отдежурить свою дополнительную смену и снова вернуться; проснулась я от того, что она хлопнула входной дверью и швырнула сумку на пол в коридоре.

— Oh Lord, — сказала она, — я как будто завела домашнее животное. Ленивого такого котенка. Ты что, все еще спишь?

— Ага, — вяло ответила я, осторожно приподнимаясь на локтях, и тут же быстро добавила: — То есть нет, конечно.

Голова была тяжелая, я подумала, что таким, наверное, бывает отходняк. Сара прошла в кухню, не разуваясь, стуча каблуками по деревянному полу, налила себе стакан воды и стоя осушила его. Я вдруг почувствовала, что мне смертельно нужно в туалет, вскочила с постели и бросилась к двери.

— У тебя опять телефон звонит, — крикнула Сара. — Ты возьмешь?

— А, да, хорошо, — сказала я и услышала, как она выбежала в коридор и принялась рыться в моей сумке. Через пару секунд она просунула телефон в дверь, которую я не успела закрыть.

Папа.

Телефон умолк именно в тот момент, когда оказался у меня в руках, — очень удачно, потому что я никак не могла решить, стоит ли отвечать на звонок. Включился экран, и я увидела двадцать один неотвеченный вызов. Из списка следовало, что восемнадцать было от папы, один от Энцо и два с неопределившегося номера.

О Господи.

На автоответчике было семь сообщений, все от папы, в которых он сначала с тревогой, а потом со злостью интересовался, куда я пропала. В последнем сообщении, которое он наговорил всего несколько минут назад, папа сказал, что заявил о моем исчезновении в полицию.

Я отправила ему виноватое СМС: «Не волнуйся, я скоро вернусь», — и он мгновенно перезвонил. Я сбросила звонок.

За дверью ванной послышался стук Сариных каблучков.

— Котик, ты там не заснула?

— Нет-нет, я выхожу.

Я оторвала кусок туалетной бумаги, та немедленно застряла между швами на большом пальце, и я поморщилась. Обезболивающее больше не действовало, боль не отступала.

Когда я вышла из ванной, Сара сидела на кухонном столе, все еще в верхней одежде, и явно собиралась что-то сказать, однако я ее опередила:

— Слушай, давай ты и правда снимешь швы, а? А то они цепляются за все подряд.

— Конечно, котик.

Она продезинфицировала маленькие плоскогубцы, которые совершенно явно предназначались для чего-то другого, может, для работы с проволокой, указала мне на место за столом, решительно взялась за мой палец и перекусила один за другим все швы. Нитки она вытаскивала ногтями или, в паре случаев, пинцетом — там, где они срослись с кожей.

Процедура вышла небезболезненной, так что я диковато похрюкивала на каждом шве. Покончив с этим, она собрала маленькие черные обрезки, выбросила их в цветочный горшок, закурила и сказала:

— Даже не знаю, что мне с тобой делать. Ну, в смысле, просто оставить тебя здесь я не могу, мне нужно спать сейчас, а вечером приезжает моя сестра из Бристоля, и… ну, в общем, это не очень удобно.

Она посмотрела на меня с сожалением — хотя не то чтобы очень сильным, — и прежде, чем осознание того, что меня отвергли, волной прошло по телу и заставило меня похолодеть, я успела подумать: «Сестра? Неужели есть еще одна такая же?» Потом я подумала: «А уж не врет ли она?» — и это подозрение въелось так глубоко, что никак не желало исчезать. Хотя какая, на самом деле, разница? Как бы там ни было, вывод один: я ей здесь не нужна. Никому я не нужна.

— Но я вот что подумала. Домой ты, похоже, не собираешься. Ты уж извини, но я никак не могла не заметить, что твой отец звонил тысячу раз. Прости, что я рылась у тебя в сумке, но твой телефон жужжал каждые пятнадцать минут. В общем, хочешь, я отведу тебя к Йенсу?

И я подумала: «Это еще кто такой?» — но поскольку все равно не знала, куда еще деваться, посмотрела ей в глаза и смело кивнула. Осторожно потрогала голый мягкий кончик большого пальца и погладила кожу со свежими следами черных швов.

* * *

Мы сели на 116-й автобус, направлявшийся в сторону Смедбю, и только когда мы вышли на маминой остановке у магазина, я наконец поняла, что она имела в виду Джастина. Что Йенс — это Джастин, а Джастин — это Йенс. Я развернулась и сказала:

— Нет.

И зашагала по направлению к городу, дрожа всем телом от пронизывающего ветра.

— Как это нет?

— Что «как это нет»? — переспросила я. — «Нет» значит «нет».

Она пробежала за мной те пару метров, на которые я успела отойти, и схватила меня за руку, но я упрямо отказывалась на нее смотреть.

— Это из-за того, что твоя мама тут живет, что ли?

— Нет, ну или да, это тоже, но не в этом дело.

— А в чем тогда?

— Ни в чем, просто… не хочу.

— Да ладно тебе!

Она решительно взяла меня под руку и повела к дому. Я сопротивлялась, но она тащила меня за собой с такой силой, что у меня заболела рука и я прекратила упираться. Дополнительная боль мне была совсем не нужна.

— Он ужасно милый. Клевый. Смешной.

— Я знаю, — ответила я. — Я была у него в гостях, если ты забыла.

Она рассмеялась, и я вопросительно повернулась к ней. Светлые волосы развевались на ветру.

— Забавно, у меня даже в голове не укладывается, что мы с ним когда-то встречались.

— Чего?

— Ну, когда-то, сто лет тому назад, — быстро ответила она и тут же добавила: — Как минимум.

Он мне так и не позвонил, он мне так и не позвонил, и я теперь такая беззащитная, потому что мы занимались сексом, и я потеряла ориентацию в пространстве, и я больше не могу, я не выдержу. И как будто всего остального недостаточно, как будто мамы в психиатрическом отделении мало, он еще и трахался с Сарой, и с чего бы ему захотеть быть со мной, если он знает, каково быть с ней? Это, конечно, какой-то дешевый пафос, но мне правда кажется, что я никому не нужна. Что я вообще. Никому. Не нужна. Осталось только выйти на улицу, с ценником на шее, или нет, выложить объявление в своем блоге, или выставить лот на сетевом аукционе вроде Lauritz.com, это больше на меня похоже. Я же молодежь. Интернетом сру, им же подтираюсь.

Сара звонила в дверь, пока я, выглядевшая как жертва изнасилования — в перепачканной засохшей кровью и пропахшей застаревшим потом и мужским одеколоном, ужасно неопрятной — как и я сама — футболке Вальтера, — стояла рядом и смотрела на темные окна маминого дома. Он выглядел пустым и заброшенным, что неудивительно — ее же там не было, и я поняла, что раньше, пока я не знала, где она, мне было лучше, поскольку тогда я могла убедить себя в чем угодно — и это «что угодно» куда лучше, чем реальное положение дел.

Сара, должно быть, позвонила ему, пока я спала, потому что когда он открыл дверь, одетый в светло-голубые джинсы под цвет глаз — он совсем не удивился, а ведь, наверное, должен был? Он пригласил нас войти, и мы очутились в прихожей, той самой, где я уже однажды стояла, правда, босиком. В тот раз у меня было несколько заноз в ногах и пара шипов в сердце, однако ничего похожего на тот чудовищный кол, что нынче торчал у меня из лобной доли головного мозга. Торчал так, что из образовавшегося отверстия вытекало и разливалось по плечам узорами серое вещество.

Он предложил нам кофе, на что Сара ответила: «Hell, yeah», — и я вдруг совершенно четко представила, как они срывают друг с друга одежду и бросаются друг другу в объятия, как они по очереди целуют друг другу соски, кинематографично закатывая глаза от страсти, а я была просто реквизитом, деталью, какой-то старой, уродливой бесполезной деталью.

Однако Сара ушла еще до того, как он поставил чайник, послав Джастину на прощание воздушный поцелуй — не знаю, может, мне показалось, но, по-моему, этот поцелуй угодил ему прямо в член. Клюнув меня в щеку, она сказала:

— Все наладится, котик. Сейчас в это сложно поверить, но все обязательно наладится, спорим на сто крон.

На сто крон.

Не знаю почему, но это меня не убедило.

* * *

После ухода Сары воцарилась тишина. Я уселась на стул на кухне, а Джастин стоял у плиты, отрезая верхнюю часть кофейного фильтра.

— Слишком велик для этой кофеварки, — сказал он.

А я подумала, что я слишком велика для этого мира, или этот мир недостаточно велик для нас обоих. Не знаю, впрочем, насчет мира, но эта кухня уж точно.

Я нервно листала газету, по старой привычке пытаясь найти личные объявления. Нашла и оторвала идиотское:

Хорошо сложенный мужчина, 58 лет. Не хочешь ли ты причалить к моей пристани? Толстым просьба не беспокоить.

Джастин, как какой-то пенсионер, бурчал себе под нос, отмеряя нужное количество кофе. Наконец нажал на красную кнопку: кофеварка принялась пускать пузыри и булькать. Джастин включил вытяжку, встал под ней, приняв адски неудобную позу, и закурил. Я разглядела на его руках масляные пятна и совсем свежую влажную розовую царапину поперек ладони.

— Смотри, чтобы волосы не затянуло, — сказала я, имея в виду вытяжку, но уточнять не стала. Это была шутка, но никто из нас не засмеялся. Повисла тишина. Неуютная тишина, во время которой я сообразила, что теперь у нас разные прически. Из соседней комнаты доносилась приглушенная музыка, что-то джазово-инструментальное.

— Я думал, что никогда больше тебя не увижу, — сказал он наконец.

— Да что ты? И почему же? Вообще-то, моя мама здесь живет.

Он посмотрел на меня так, будто я сказала что-то неуместное, даже что-то неприличное, и разлил кофе по чашкам. Когда он вернул на место стеклянную кофеварку, кофе с шипением выплеснулся на конфорку. Потом он наконец сел, напротив меня.

Мы сидели злые и пили обжигающе горячий кофе, который к тому же оказался довольно кислым, я бы не отказалась добавить туда молока, но не собиралась об этом просить, вот уж дудки, я больше никого ни о чем не попрошу — никогда в жизни. Я смотрела в окно на мамин дом, казавшийся таким заброшенным, таким необитаемым, и на цветочные горшки, садовые инструменты и газонокосилку под крыльцом, и вдруг поняла, что лужайка перед домом ужасно заросшая, в отличие от всех остальных, ухоженных. Лужаек и жизней. И тут Джастин вдруг схватил меня за руку и начал кончиками пальцев ласкать мою ладонь, по одному пальцу — сначала мизинец, потом безымянный… Я почувствовала, как по ладони пробежала дрожь, распространившаяся на запястья, предплечья, на грудную клетку с бешено колотящимся сердцем. И я подумала — даже не пытайся меня утешить.

— Ни фига себе. Половину пальца оттяпала, — мягко сказал он.

Несмотря на то, что это было очевидным преувеличением, я ничего не ответила, и он осторожно погладил своим большим пальцем плоский розовый кончик моего — там, где кожа была такой тонкой, что под ней легко нащупывалась кость. Кость. Отрезанная. Спиленная.

В голове молнией пронеслось:

Пила.

Мясо.

Кровь.

Боль.

Он близоруко рассматривал маленькие дырочки, оставшиеся от швов. Двенадцать маленьких дырочек. Он все гладил и гладил мой палец, и казалось, что он ласкает ту его часть, которой больше нет, которой больше не существует, и мне было наплевать на ужасную боль, такие в этом были горечь и сладость одновременно.

Он мне улыбнулся, но я не стала улыбаться в ответ, и его улыбка угасла.

Я отвела взгляд. Кухонные часы громко тикали. В музыке из другой комнаты теперь слышалась чудовищная дисгармония.

— Почему ты не позвонил? — спросила я.

Он тут же отпустил мою руку, как будто она его укусила, и ладонь мертво легла на стол. Розовый кончик большого пальца теперь напоминал носик дохлой мыши. Мы сидели молча. Он уставился в стол, я — прямо на него… Мне хотелось поймать его взгляд.

— Не знаю, правда. Я собирался, но потом… все-таки не стал.

Он поднял глаза, и я попыталась-таки встретиться с ним взглядом, но тщетно. Ясное дело.

Я не хотела задавать этот вопрос, потому что прекрасно знала ответ. И все-таки какая-то злонравная мазохистская часть меня не могла этого не сделать.

— Ты прочел мою записку?

Я так надеялась, что он ее не видел, что ее сдуло ветром, как в моих фантазиях.

— Прочел.

Я молчала. Он продолжил:

— Но ведь еще не поздно это сделать? Позвонить. Не так уж много времени прошло. Еще кофе?

Он встал, чтобы дотянуться до кофеварки.

— То есть ты собирался позвонить?

— Хочешь, я сейчас позвоню? — засмеялся он.

И я ответила:

— Да, хочу.

Он вытащил мобильный, отыскал мою записку в расписной подставке для писем, висящей на стене, и набрал мой номер. Мой телефон зазвонил в кармане куртки, и я грудью ощутила вибрацию. Отвечать я не собиралась.

— Цену себе набиваешь? — спросил он.

— Нет, просто никого нет дома, — ответила я.

Он криво усмехнулся, но из-за того, что он стоял вполоборота, я не смогла разобрать, была ли эта улыбка теплой или снисходительной.

Я вдруг почувствовала, что с меня хватит. Хватит и все. Так что я встала и сказала:

— Вот что. Спасибо тебе за… э-э… кофе и вообще… но я…

Надо взять себя в руки, а то я превращаюсь в Энцо.

— Но мне, пожалуй, нужно возвращаться домой. В смысле, в Стокгольм. Только у меня нет денег. Я очень не люблю просить, но все-таки: ты не одолжишь мне пару сотен?

Он явно удивился. Я застала его врасплох. Взяла тепленьким. Я немного поразмышляла над последним выражением, потому что не знала, хочу ли я теперь брать его тепленьким. Хочу ли я вообще куда-то и за что-то его брать. Ну разве что в Берлин и еще слегка за член. Но вот эта дыра у меня в животе, это бросающее в пот чувство — это же не имеет к нему отношения? Это просто голод и страх, но не влюбленность же?

— Да, конечно.

Он снова уселся на стул.

— Но вообще, — продолжил он, сделав глоток кофе, — если ты не возражаешь, я могу тебя отвезти, мне все равно нужно в Стокгольм. Я, правда, не собирался ехать сегодня, но это без разницы, могу и сейчас. Мне нужно отвезти «вольво» в Сундбюберг.

Он кивнул на вишневую машину, сияющую в солнечной дымке под окном.

— Да? Зачем?

— Я ее продал.

— То есть как продал? Я думала, она твоя.

— Ну, была моя, теперь чужая. Я покупаю машины по дешевке, старье всякое обычно, а потом реставрирую и продаю. Уже задорого.

Он вытащил из заднего кармана тощий и потрепанный кожаный бумажник и бросил мне визитку, на которой блестящими золотыми буквами в стиле семидесятых было написано:

«Foxy Cars» — покупка, продажа, реставрация.

Под этой надписью значился номер телефона, однако имени на визитке не было. Подозрительно.

— Оставь себе, — предложил он. — Всегда сможешь мне позвонить, если захочешь.

— Fuck you, — ответила я и показала ему язык, и он ответил тем же, добавив: «С удовольствием».

Язык оказался чистым и розовым, и я подошла к нему, он попытался встать, но я вжала его обратно в стул, уселась на него, и мы начали целоваться. Почему бы и нет, в конце концов, все равно терять уже было нечего.

«Я куплю „Глок“»

К четверти седьмого мы доехали до Эрнсберга. Джастин остановился у нашего подъезда, я открыла дверь и собралась было выйти из машины, но тут он схватил меня за рукав куртки и притянул к себе. Его пальцы легли в промежутки между моими ребрами, по одному пальцу на каждый, и он меня поцеловал. Горячо, яростно орудуя языком; светлые его ресницы лежали на щеках, но я не стала закрывать глаза, потому что боялась, что он исчезнет. Когда я наконец вышла из машины, у меня слегка кружилась голова. Он закрыл дверь изнутри, поднял брови в знак прощания, завел мотор, завернул за угол Торстен Альмс Гата на Стенкильсгатан и исчез из виду. В свете вечернего солнца хромированная отделка напоминала струящуюся ртуть.

Я простояла у подъезда минут десять, не меньше. Входить внутрь мне не хотелось. Небо было бледно-голубым, хрупкое весеннее небо, и совершенно невозможно было поверить в то, что не далее как вчера шел снег. Что это творится с погодой, подумала я. Как будто ее колбасит не меньше, чем меня.

В конце концов я заставила себя набрать код на двери своим фантомно ноющим большим пальцем и поднялась на два этажа вверх. Стоило мне войти в квартиру, как папа тут же кинулся на меня откуда-то из коридора.

— Майя! Майя! Майя! — крикнул он, обняв так крепко, что я расслабилась и обмякла в его руках, чувствуя, что от него пахнет застаревшим потом, и мечтая стоять так целую вечность. Но он тут же оттолкнул меня — я чуть не упала на пол, и заорал: — Черт бы тебя побрал, где ты шлялась? Ты понимаешь, как я волновался, ты хоть можешь себе это представить?!

— Пап, я все понимаю, но…

— Не перебивай!

— Но…

— Я сказал, не перебивай. НЕ ПЕРЕБИВАЙ! Я всю ночь глаз не сомкнул, ни на секунду! Я звонил Энцо, Яне и вообще всем, кого только смог вспомнить и кто мог хотя бы догадываться о том, куда ты делась!

— Я…

— ЗАТКНИСЬ! — проорал он с такой яростью, что я даже отступила на пару шагов назад. — Майя, я вчера должен был рассказать тебе нечто важное. Я весь день ходил и обдумывал, как мне тебе это сказать, как, как, как. Так что когда я вернулся домой и увидел, что тебя нет, я поначалу подумал — вот и хорошо, значит, я получил отсрочку, но я продолжал нервничать, все больше и больше. Я поужинал в одиночестве, но все время думал о тебе, о том, как ты отреагируешь на то, что я скажу, каким будет выражение твоего лица, как вся твоя косметика черными ручьями потечет по щекам… В одиннадцать часов, убедившись, что никто не знает, где ты, я позвонил в полицию и заявил о твоем исчезновении. Я подумал, что если тебя изнасиловали, я убью каждого ублюдка во всем ублюдочном Стокгольме, я куплю «Глок» на площади Сергельсторг и прикончу каждого барыгу, и… и… а если бы оказалось, что тебя больше нет в живых, я бы покончил с собой, ясно? Ты понимаешь вообще, что ты наделала, ты можешь себе это хотя бы представить?

Голос его под конец звучал мягче, почти просительно, и я поняла, от кого могла унаследовать склонность к «стрельбе в школе».

— Нет, — прошептала я, очень виновато, чувствуя, как слезы подступают к глазам и вот-вот хлынут упомянутыми черными ручьями.

Следующие несколько минут он просто стоял и смотрел на меня. Молча. Я видела, как злость постепенно берет верх, накрывая его лицо темными облаками, но он продолжал молчать. Наконец он закрыл глаза и выдохнул. Провел обеими ладонями по волосам и застыл, разведя локти в стороны.

— Яна… в больнице, Майя, ее положили в психиатрическое отделение.

Он смотрел на меня так серьезно, что мне показалось, будто время остановилось. Окружающие звуки стали громче: машины на улице, его дыхание, гул компьютера. Краски — ярче, как на телевизионном экране: его голубая футболка, красные коврики в коридоре, желтые резиновые сапоги на фотографии.

— Я знаю, — сказала я.

Он вытаращил глаза с красными прожилками, он вообще выглядел старым, мой папа, выглядел так, словно ему лет сто.

— Знаешь? — переспросил он.

— Знаю, — подтвердила я. — Я у нее была.

Конец апреля. И май

Как язычки пламени, лижущие ребра

На следующих выходных я не поехала к маме. Она-то, может, и готова была меня принять, однако мне казалось невозможным продолжать ездить на выходные в Норрчёпинг, как будто ничего не случилось. Как будто она не исчезала. Как будто не говорила: «Ты не должна сюда приходить». Как бы я ни старалась взглянуть на все произошедшее с ее точки зрения, нежелание все равно перевешивало. Я не хотела. Я действительно туда не хотела.

Вместо этого я осталась дома, в Стокгольме, встретилась с Энцо, сходила к эрготерапевту, который дал мне список упражнений для восстановления подвижности большого пальца, доделала свой проект по скульптуре и приложила все силы к тому, чтобы по меньшей мере не ухудшить своих оценок. Темой моего проекта был «контакт» — как это ни иронично в свете маминого исчезновения и последовавшего за ним полного отсутствия контакта. Я придумала комментарии к тем частным объявлениям, которые насобирала за предыдущие два месяца, разрисовала их маслом, акварелью и тушью, сделала коллажи и скотчем прикрепила сверху бусины, бритвенные лезвия, камни и прочую хрень. Даже фламинго. Картинки получились перегруженными, даже Вальтер это подтвердил, так, будто он не мог решить, хорошо это или плохо, уродливо или красиво. Я и сама не могла, хотя склонялась к «хорошо и уродливо». Весь проект вообще прошел под девизом «чем больше — тем лучше». Минимализм никогда не был моей сильной стороной, да и в принципе никогда меня особо не интересовал.

Я не стала рассказывать папе всей правды о том, как именно я узнала, что мама в больнице, просто пробормотала, что нашла ее ежедневник и позвонила доктору Руусу. Забыв упомянуть, что на звонок он так и не ответил. Папу больше всего взволновало то, что я в одиночестве провела в мамином доме целые выходные, ничего ему об этом не рассказав. Он завел пластинку про то, что мы не должны иметь тайн друг от друга, но я ответила, что он сам наверняка не все мне рассказывает, и это его несколько отрезвило.

* * *

Наступило 30 апреля, канун Вальпургиевой ночи. Энцо спросил, поеду ли я с ним на велосипедах к проливу Винтервикен посмотреть на костер. Я не особо понимала, в чем прелесть этого мероприятия, но все-таки согласилась. Повиснув на руле, как тяжелый тюк, я заставила ноги крутить педали. Это было ужасно трудно, я чувствовала себя так, как будто заболеваю — или как будто все тело налилось молочной кислотой. Мы оставили велосипеды у стройной березы возле дачных домиков, переднее колесо моего въехало при этом в кучу окурков. Большой палец пульсировал от боли, как всегда теперь после любой физической нагрузки.

Костер поверг меня в шок.

Лишил меня дара речи.

Опустошил мою голову, стерев все слова и мысли.

Он был огромным, высокие оранжевые языки пламени лизали васильковое небо. Я шла к огню, будто загипнотизированная, приблизилась к нему вплотную, как мотылек, летящий на свет. Энцо пришлось схватить меня за руку — иначе не исключено, что я вошла бы прямо в пламя. Дала бы ему себя поглотить.

Костер очень громко трещал. Просто оглушительно громко. Я никогда раньше не думала, что костры могут так трещать, что это трещат сгорающие в них поленья, но факт остается фактом.

Люди приходили и уходили. Несколько наших бывших одноклассников из девятого класса поздоровались с нами, и Энцо в ответ поднял руку и кивнул.

Я не стала отвечать. У меня не было сил. Я просто стояла и смотрела прямо в пламя, в самую его сердцевину, где желтый огонь раскалился до белизны. И я согрелась, наконец-то я согрелась. Кажется, мне вообще не бывало тепло с того самого дня, когда я прыгнула в Винтервикен и нехотя всплыла на поверхность.

Я подумала: «Burn like fire in Cairo».

Энцо понял, что ему лучше помолчать. Где-то через час он погладил меня по руке и вопросительно кивнул в направлении велосипедов. Было странно вновь увидеть что-то помимо костра. Увидеть зеленые распускающиеся деревья и серо-зеленую воду. Увидеть его добрые глаза и мягкие щеки.

Мы медленно покатили домой и перед тем, как расстаться, я сказала: «Спасибо», — но Энцо только как-то странно на меня посмотрел и пожал плечами.

* * *

Ну вот. Вальпургиева ночь прошла. Она звонила несколько раз — мама, — но я ни разу не взяла трубку. Я понимала, конечно, что ей самой нелегко, но не могла себя заставить. Просто не могла себя заставить.

Прошла бо́льшая часть мая, а я так ни разу и не съездила в Норрчёпинг, более того, теперь, когда я знала, что она жива и относительно здорова, я по ней даже не скучала. Папа регулярно сообщал новости: ее уже выписали, просто чтобы ты знала. Она снова вышла на работу, просто чтобы ты знала. Она спрашивала о тебе, просто чтобы ты знала.

Похоже, они стали чаще общаться — иногда перезванивались, но в основном писали друг другу. Я продолжала изредка проверять папину почту и видела ее имя в списке адресатов, даже довольно часто, но письма ее не читала. Не знаю почему, просто не хотелось.

Папа, который теперь упорно оставался дома каждые выходные, хотя никто его об этом не просил, какое-то время спустя начал беспокойно поглядывать на календарь. Главным образом, конечно, он беспокоился обо мне, однако не исключено, что он переживал еще и из-за того, что его тусовочные выходные вдруг пошли прахом.

— Ты вообще больше не собираешься туда ездить? — спросил он.

— Нет, не собираюсь, — ответила я.

— Понятно, — сказал он, медленно кивая. — Понятно.

Больше ему сказать было нечего — и вряд ли он мог бы меня в этом обвинить.

Если скучать по маме у меня не получалось, то по Джастину я скучала чем дальше, тем больше. Вертела в руках его идиотскую визитку, гладила пальцами номер телефона и поблескивающие золотом слова:

«Foxy Cars» — покупка, продажа, реставрация.

Но все-таки я ему не звонила. Тысячу раз собиралась, но так ни разу и не позвонила. Наверное, во мне говорила гордость.

Когда двадцатого мая он впервые позвонил мне и сказал: «Привет, это Йенс», — я поначалу даже не поняла, кто это — какой еще Йенс, в самом деле? Только потом я вспомнила, что Йенс — это Джастин. А Джастин — это Йенс. И когда он сказал, что должен после обеда завезти только что отреставрированный «Шевроле Корвет» на Шерхольмен, и спросил, можно ли ему зайти ко мне после этого, я почувствовала, как в сердце разгораются язычки пламени. Язычки пламени, полизывающие ребра. Словно пожар в Каире. Прошел ровно месяц с того дня, как он высадил меня у подъезда.

Как бы между прочим я сказала папе:

— Слушай, тебе совершенно необязательно постоянно сидеть дома. Меня нянчить не нужно. Сходи в гости к кому-нибудь, к Уле там или… или к Дениз, я абсолютно ничего против не имею.

Он посмотрел на меня изумленно, почти в ужасе, и спросил:

— Де… Дениз? Что? Откуда… Откуда ты знаешь про Дениз?

Я пожала плечами и фыркнула.

— Да фиг его знает. Ты, наверное, что-то о ней рассказывал.

Он явно не удовлетворился этим ответом и посмотрел на меня с сомнением. Прищуренные глаза, наморщенный лоб. Тем не менее дважды его просить не пришлось, и он исчез куда-то в тот же вечер, так что, когда пришел Джастин, я была дома одна.

Когда он позвонил в дверь, я нервничала до дрожи. Я остановилась перед зеркалом, пытаясь изобразить на лице «умеренную заинтересованность»: глаза широко открыты, но не вытаращены, в уголках рта намек на улыбку. Я открыла дверь. Мы поздоровались. Мой план провалился. Умеренной заинтересованности не вышло — я была заинтересована в высшей, гори оно все огнем, степени. Я не сводила с него глаз, он наклонился меня поцеловать, сбрасывая ботинки, и мы, не отрываясь друг от друга, попятились в мою комнату. По-моему, мы целовались битых три часа. Покрывало на кровати все больше и больше сминалось, нервозность мало-помалу испарялась. Единственная пауза возникла где-то по прошествии первого часа, когда Джастин увидел висящий на стене диплом со школьных соревнований по физкультуре. Я заняла второе место по прыжкам в высоту в шестом классе, и это был мой единственный физкультурный успех. Заметив дату, он быстро высчитал, что мне никак не может быть восемнадцати, как я на голубом глазу утверждала. Джастин приподнялся на локтях, прищурился и сказал:

— Стой, ты сейчас в первом классе гимназии, что ли?

Я кивнула и нервно засмеялась.

— Я так и знал! Я… я же потому и спрашивал, что… тогда! Я-то думал, что ты в третьем, что у тебя летом выпускной. Блин! Я так и знал! Сколько же тебе лет тогда? Шестнадцать?

— Ну нет, семнадцать.

— Семнадцать?

— В марте исполнилось. Не так уж это ужасно.

Он молча уставился на меня, и я, ничего больше не говоря, прижалась к нему, уложила его на матрас и снова начала целовать. Поначалу он колебался, недоверчиво косясь на диплом, и язык его двигался медленно, словно делая одолжение, однако не прошло и двадцати секунд, как он закрыл глаза и начал жадно отвечать на поцелуи. Я восприняла это как знак того, что он довольно быстро оправился от потрясения.

В начале десятого ему пришлось уйти, чтобы успеть на последний поезд до Норрчёпинга. Они с папой столкнулись в дверях, и Джастин вежливо поздоровался, протянув папе руку — где масляные пятна подчеркивали линии на ладони, а ногти обрамляла траурная кайма из грязи неустановленного происхождения, — и представился: «Йенс». Папа удивился, но в то же время обрадовался: «Юнас», — и добавил еще что-то неуклюжее типа «очень рад знакомству».

Когда на следующий день я решила проверить папины почту и «Фейсбук», я не смогла их открыть. Он сменил пароль.

Его глазами

В пятницу вечером, когда мы с папой валялись на диване, одним глазом посматривая «Настоящую любовь», он заговорил о «беседе с родственником». Никогда раньше он ни словом об этом не упоминал, и я смотрела прямо перед собой, словно опасаясь, что, если я взгляну на него, он замолчит. В телевизоре окровавленная Патрисия Аркетт вгоняла штопор в ногу Джеймсу Гандольфини.

— Сначала они хотели, чтобы я приехал в Норрчёпинг, но я не мог… или не хотел! Вслух я, конечно, этого не сказал. В общем, мы… провели его по телефону. Так странно, когда тебя расспрашивают: я ведь привык к тому, что вопросы задаю я. А эта психолог, Мия… Мия Лундгрен, кажется, ее зовут, да, так вот, у нее были сотни вопросов о Яне. Как она справляется со своей работой, с бытом, с выстраиванием отношений, со своей… личной гигиеной своей, блин!

Он бросил на меня быстрый взгляд, и я тут же сосредоточилась на том, что происходило на экране. На Патрисии Аркетт в розовых леопардовых лосинах, щедро открывающей плечи рубашке и бирюзовом лифчике. На фарфоровой статуэтке, которой она размозжила Гандольфини голову.

— На все это было так сложно отвечать! К тому же нельзя сказать, чтобы я обладал самой свежей информацией. Что-то я знал, потому что мы все-таки иногда разговаривали… о чем-то слышал от тебя, но вообще мне приходилось придерживаться воспоминаний тринадцати-четырнадцатилетней давности.

Он покосился на меня и уселся поровнее. Я схватила пульт, который лежал рядом со мной, чтобы чем-то занять руки, хоть за что-то ухватиться.

— Не знаю, — неуверенно продолжил он. — Может, я должен был тебе об этом рассказать? О беседе? О том… к каким выводам они пришли?

Должен? Я пожала плечами и посмотрела в окно, на синее до черноты тусклое небо без единой звезды. Я ведь именно из-за этого так сердилась. Из-за того, что он вечно все от меня скрывает. Скрывает самое важное. Но должен ли он был мне рассказать? Не знаю. Я попробовала взглянуть на вещи его глазами, но это было сложно.

— Но Яна ведь не хотела, чтобы я тебе рассказывал. И мне казалось, что я должен считаться с ее мнением. Так что я решил, что если ей не поставят… диагноз, то вроде как и поднимать эту тему совершенно необязательно. Потому что зачем… ну, в смысле, зачем заставлять тебя нервничать.

Башня на Телефонплан зажглась, и окна ее засияли ясным, почти неоново-желтым светом на всех этажах.

Желтый! Кому-то удалось зажечь желтый!

Может, это знак?

Я кашлянула, чтобы заставить его замолчать. Чтобы выиграть время.

Потому что, поразмыслив над этим немного, я поняла, что его глаза мне ничем не помогут. Ни его, ни мамины. Мое собственное восприятие играло слишком важную роль, брало верх над всем остальным.

Потому что я, вне всякого сомнения, имела право знать о подозрении. Об анализе и выводах. Какая разница, в самом деле, привело бы это к чему-то или нет? Я как-никак ее единственный ребенок! Она как-никак моя мама. И ничья больше. И живет она как-никак именно со мной, хотя и «всего лишь» через выходные.

Папа прервал мои размышления.

— А потом она, эта психолог, довольно подробно расспрашивала, какая Яна… мать.

Он помолчал, наморщив лоб, а потом несколько раз открыл и закрыл рот, как будто никак не мог решить, стоит ли ему еще что-то добавить. Между нами повисла мертвая тишина. Так бывает, когда кто-то выключает вентилятор, и только в этот момент становится ясно, что тот был включен целый день.

— И вот это было самое сложное. Я ведь ничего не знаю! Я вдруг понял, как мало я знаю. Я не знал, каково тебе бывать у Яны, и эти вопросы… они меня напугали, ужасно напугали. Я сидел, держа трубку в руках, а психолог терпеливо ждала ответа. Я, пожалуй, боялся не того, как дела обстоят сейчас, а того, как они обстояли когда-то. Во мне вдруг ожило столько воспоминаний. Твою маму очень легко было вывести из себя. Когда ты капризничала — ну, как и все дети, ты порой не хотела одеваться или что-то еще, — она могла просто развернуться и уйти, оставив тебя полуодетой. В таких случаях она была вне себя от ярости. Или когда ты не хотела есть то, что она приготовила, — она просто швыряла все в раковину и уходила из кухни, оставляя тебя пристегнутой в стульчике. Как будто она считала, что ты… что ты вроде как сама должна все понимать. Ну, знаешь, вроде «Я же сказала — ешь!». Как будто сказать один раз — более чем достаточно. Она не умела уговаривать, увещевать, что-то обещать, как нужно с детьми. У нее как будто не было… этого навыка.

Папа развел руками.

— Ну, в общем, не знаю. Мне казалось, будет лучше, если ты станешь жить у меня, но… с другой стороны, у тебя было на нее право, она, в конце концов, твоя мать. И мне казалось, что с годами все стало гораздо лучше. Когда ты подросла. И потом, нельзя не признать — кое-что ей удавалось отлично. В определенных ситуациях она проявляла просто сказочное терпение. Знаешь, когда ты была в почемучном возрасте, года в четыре, может, в пять, когда дети постоянно спрашивают абсолютно обо всем… Ты, честно говоря, была совершенно невыносима. Доставала нас страшно.

Папа улыбнулся и посмотрел на меня ласково. Я чувствовала его взгляд на своей щеке.

Патрисия Аркетт за это время успела смастерить огнемет из флакона лака для волос и зажигалки, и лицо Джеймса Гандольфини оказалось объятым пламенем.

— Ты задавала по тысяче вопросов в день, меня это с ума сводило. Мы шутили, что ты унаследовала это от меня, пытливого журналиста. Ну так вот, тут Яна была неподражаема! Когда я отвозил тебя к ней на выходные, и ты заводила свою пластинку с вопросами… Она отвечала на все до единого. Ни одного не пропуская! Она отвечала на каждый вопрос, который ты задавала. А если вдруг не знала ответа, она искала в справочниках или в Интернете, или звонила на университетскую кафедру. Я особенно хорошо помню такой случай: ты целую неделю мучила меня каким-то вопросом о космосе, о звездах, не помню уже точно, о чем именно, — он засмеялся. — Ну, без разницы. Так вот, я вез тебя в Норрчёпинг на машине, и ты каждые сто метров спрашивала «Почему?», и я уже не в состоянии был отвечать, никак, я больше не мог! Я только сделал музыку погромче. Но как только мы приехали к Яне, она тут же позвонила в астрономическую обсерваторию или, может, в институт метеорологии, не помню. И ты сидела у нее на коленях, совсем малютка, и была счастлива!

Я улыбнулась, потому что тоже вспомнила этот случай. Не сам вопрос — хотя он наверняка был о космосе, — но то, что я тогда испытывала. Ее неделимое внимание. Какой важной оно заставило меня себя почувствовать. Какой значимой. Я почувствовала, что скучаю, потому что в этом ведь она не изменилась.

Мы немного помолчали, глядя на перестрелку в телевизоре. Кристиан Слейтер в гавайской рубашке с красными узорами уклонялся от выстрелов.

— Но, — продолжил папа, — с другой стороны, было столько всего, что не получалось, не складывалось. Иногда мне казалось, что в этой семье в принципе невозможна спонтанность — все обязательно должно планироваться, обсуждаться, разбираться по косточкам. А ее потребность все контролировать! Меня это сводило с ума! Именно это стало последней каплей. Именно поэтому мы развелись. Я просто больше не мог, — он вдруг спохватился и с раскаянием покосился на меня. — Об этом я, наверное, не должен был с тобой говорить.

— Наверное, не должен, — согласилась я.

Патрисия сказала в телевизоре:

— Amid the chaos of that day, when all I could hear was the thunder of gunshots, and all I could smell was the violence in the air, I look back and am amazed that my thoughts were so clear and true, that three words went through my mind endlessly, repeating themselves like a broken record: you’re so cool, you’re so cool, you’re so cool.

Патрисия чем-то напоминала Дебби, которую звали Сара, ее голос придал мне смелости, и в сердце моем начала подниматься ярость.

— Вообще… я считаю, что ты должен был об этом рассказать.

Я еще крепче сжала пульт от телевизора, как будто он был чем-то важен, как будто я действительно могла с его помощью чем-то управлять.

— Рассказать? В смысле? О чем?

Папа повернулся ко мне, и я посмотрела ему в глаза, золотисто-карие глаза, которые я не унаследовала. Заметила, как завиваются его волосы, падая на лоб.

— О той беседе. Чем бы она ни закончилась, я имела право знать — даже если бы в итоге ей не поставили никакого диагноза. Я все-таки ее ребенок! Я — ваш ребенок!

Он долго смотрел на меня, не моргая.

— Наверное, ты права.

— Думаешь, я не заметила, что она… не такая, как все?

— Да нет, конечно…

— Ну, то есть я не совсем понимаю, от чего именно вы собирались меня оградить? Она же в любом случае такая, какая есть! С диагнозом или без.

— Ну да. Да. Ты права, наверное. Я… пожалуй, мы должны были тебе рассказать. Наверное, ты права.

— Да уж поверь мне, я права.

Мы посидели молча и наконец он сказал:

— Угу. Ты права.

Fucking deadly [38]

Приближался конец учебного года. Шли последние лихорадочные деньки моего первого года в гимназии. Ну да ладно, торжественности в окончании учебы было не больше, чем в ковырянии в носу.

Папа долго настаивал на том, чтобы я позволила ему прийти на заключительную церемонию в церкви, но мне казалось, что это лишнее. Это же не выпускной, в самом деле. В конце концов он дал себя уговорить, но только в обмен на то, что я согласилась на покупку новой одежды. И хотя я совершенно не считала, что мне нужна новая одежда (ну правда, чем старая-то плоха?), однако в этот раз относительно быстро сдалась и уступила. Я просто ненавижу, когда люди делают вид, будто одежда чудовищно важна и играет решающую роль в самовыражении личности. Одежда. Это всего лишь ткань, в которую мы заматываемся, чтобы покрыть половые органы и не замерзнуть. Ладно, ладно, кого я пытаюсь обмануть. Конечно, мне не все равно. Я никогда не натяну на себя первые попавшиеся шмотки. И для новой романтики одежда имела большое значение. Но я отказываюсь впадать в зависимость от одежды, как многие из моего испорченного фэшн-блогами поколения, и мне никогда не пришло бы в голову напялить на себя балетки, капри или еще какое-нибудь посмешище просто потому, что это сейчас в моде.

Я пошутила, что собираюсь надеть футболку Вальтера — а что, она белая, и надпись красноречивая, — однако папе это не показалось смешным, то есть абсолютно.

— Если ты явишься в этой футболке, да еще и со всеми твоими дикими шрамами и концлагерной прической, на меня настучат в соцслужбу еще до конца церемонии.

Эта оценка моей прически, конечно, не особо меня порадовала, но лучше уж так, чем «ты выглядишь как нацист». Из одной крайности в другую.

В итоге вышло и по-папиному, и по-моему: на мне была новая старая одежда. Я купила простое приталенное белое платье в огромных красных розах в секонд-хенде на Хорнсгатан. К нему я собиралась надеть белые перчатки и тяжелые черные ботинки. Я даже послала Саре ммс-ку со своей фотографией в полном облачении, и она мгновенно восторженно ответила: «Котик! You look fucking deadly!», — что меня порадовало, потому что я, конечно, предпочитаю быть смертоносной, а не восставшей из мертвых.

Дыра на лбу, кстати, совсем заросла, и я замечала иногда, что мои пальцы сами тянутся потрогать то место, куда в свое время попал камень и где кожа теперь стала тонкой, гладкой и как будто глянцевой. Осталось лишь воспоминание.

Что касается большого пальца, то я успела к нему привыкнуть. Мне он даже нравился. Пришлось, конечно, заново научиться застегивать с его помощью пуговицы и завязывать шнурки и чуть изменить постановку пальцев на клавиатуре. Палец до сих пор побаливал, и у меня в голове проносились иногда воспоминания о том, как металлические зубцы, вибрируя, вгрызаются в плоть и отрезают от меня кусок, но это было уже не смертельно. Лишь изредка у меня побаливает верхняя часть пальца, которой на самом деле больше нет. Лишь изредка я испытываю эти странные фантомные боли.

Четверг, 7 июня

Мама

Церемония по случаю окончания учебного года в церкви на Кунгсхольмен вышла спокойной и торжественной. Даже дебил Ларс помалкивал и, кажется, проникся торжественностью момента. Не исключено, конечно, что его родители с утра подсыпали ему в кукурузные хлопья транквилизаторов, чтобы избежать позора.

Пока директриса выступала с относительно неизбитой речью о нашем пресловутом «будущем», которое, по-видимому, «открывается перед нами», и о том, что у нас по-прежнему остается два года на то, чтобы «свернуть горы», я, широко раскрыв глаза, смотрела на других гимназистов. Заметила несколько стройных и тщательно причесанных молодых людей в отлично сидящих костюмах, однако в подавляющем большинстве мальчики, лениво развалившиеся на церковных скамьях, были одеты неформально — футболки, джинсы, кеды… Пара девочек с театрального выступили по полной программе, будто репетировали выпускной: ослепительно-белые платья, цветы в волосах, сплетенные пальцы рук, на щеках блестят слезы.

Я смотрела на них и пыталась угадать, что они сейчас чувствуют: может, я чего-то не понимаю? Масштабов жизни, там, или еще чего. Может, мне недоступно что-то очевидное им? Впрочем, и слава богу. Плакать из-за того, что я пару месяцев не увижу одноклассников? Из-за того, что Вендела и дебил Ларс не смогут надо мной издеваться? Нет, извините, этого я никак не могу понять. Даже когда я действительно закончу гимназию, я сомневаюсь, что буду чувствовать себя так, как эти девочки в белом. С Энцо мы и так будем дружить. Что же касается остальных — мысль о них не вызывала во мне ни тени сожаления. Нечего об этом жалеть. Нечего о них жалеть.

Я была настолько погружена в свои мысли, что Энцо пришлось потянуть меня за руку, когда настало время вставать и петь песню, которую мы, судя по всему, разучивали целый месяц, а я этого даже не заметила. И пока я стояла в церкви и пела о лилиях, водосборе, розах и шалфее, размышляя о том, как в эту компанию угодил шалфей, так вот, пока я стояла там и машинально открывала рот, — кого, как вы думаете, я увидела у самого входа в церковь, возле массивных деревянных дверей, в светлом зеленом плаще? Кого я там увидела? Большие глаза, русые, гладко зачесанные волосы?

Мама.

Моя мама.

Мне показалось, что в церкви тут же стало тихо. Да, кажется, так и было. Она смотрела прямо на меня, прямо мне в глаза, в мои зеленые и до боли похожие на ее собственные глаза.

Сердце замерло у меня внутри — и так и застыло.

В тишине.

Я всегда буду тебя любить

Когда церемония закончилась, мои одноклассники, галдя, бросились к дверям церкви.

Одноклассники — но не я. Я никуда не бросалась и ничего не кричала.

Я пошла к маме, своей маме, которая замерла на месте, несмотря на то, что вокруг нее толпились и толкались гимназисты, как стадо, всю зиму простоявшее взаперти и теперь рвущееся на волю, на первый весенний выгон.

Когда до нее оставалось пара метров, мои ноги внезапно остановились сами собой. Я не могла заставить себя подойти ближе, передвинуть ноги, словно передо мной выросла невидимая стена, Я беспомощно посмотрела на нее — и она пошла мне навстречу. Она подошла ко мне и обняла, и это объятие не было похоже на ее обычные объятия. Она сказала:

— Мне так жаль, прости, прости, прости.

Она повторяла это снова и снова.

Мне тоже было жаль. Мне было так искренне жаль, что глаза мои заблестели, наглядно это демонстрируя. И я выдохнула в ее волосы, осторожно обняла ее, и так мы простояли целую вечность.

Сутулый кантор с тонкой, как пергамент, кожей в конце концов помахал руками, чтобы привлечь наше внимание, и извиняющимся тоном попросил нас уйти, потому что ему нужно было подготовить церковь к вечернему выступлению хора. Мы вышли в ослепительный бело-желтый солнечный свет и тут же наткнулись на Энцо с его мамой, которые стояли и обсуждали с кем-то что-то прекрасное, что именно было прекрасно, я так и не поняла. И мама, которая никогда раньше не видела ни Энцо, ни его маму, протянула им руку — сначала ему, и только потом ей, и это было так трогательно, пусть и несколько необычно. Значит, она понимает, как много он для меня значит. А я ведь даже не знала, что она вообще помнит, кто он такой. И Энцо ей улыбнулся, и ему так шел его черный костюм, который вовсе не смотрелся чопорно, а его мама была веселой и гордой — и, конечно, тощей, как ванильный стручок, но с этим я, в конце концов, ничего не могла поделать.

* * *

Мы не стали говорить об Аспергере. Зато мы пошли обедать в итальянский ресторан в Сёдермальме, как самая настоящая семья. Папа, должно быть, знал, что мама собирается приехать, потому что встретил нас у метро. Столики в ресторане были накрыты клетчатыми скатертями, и все это было, конечно, немного странно и непривычно, но все равно здорово.

Я сидела между мамой и папой, перед поблескивающей серебром миской с тертым пармезаном, и чувствовала себя четырехлетней — что не так уж странно, если вспомнить, что в последний раз мы сидели за одним столом, как раз когда мне было года четыре.

Они смущенно обсуждали ресторанный интерьер, заискивающе поглядывая на меня, как будто ожидая помощи. Напрасно. Не то чтобы я не хотела помочь, но я просто лишилась дара речи и сидела с бьющимся где-то в горле сердцем. Мне пришлось уставиться в свою тарелку спагетти, чтобы заставить их взглянуть друг на друга. Когда и это не помогло, я извинилась и вышла в туалет. Там я уселась на унитаз, спустила трусы до самых лодыжек, открыла свою зачетку и принялась ее рассматривать. Длинный и ожидаемый ряд «четверок» оживляла парочка греющих душу «пятерок». «Пятерку» по шведскому я предвидела, в ней, можно сказать, была уверена. Что было удивительно — так это оценка за творчество, тоже жирная «пятерка», несмотря на все мои очевидные пробелы в каждой из пройденных тем и на то, что я так и не показала Вальтеру законченную полку для выставления оценки, хотя он об этом просил.

«Полка — это не скульптура, Майя».

Эта оценка попахивала, конечно, предвзятостью, но когда объектом подобной предвзятости являешься ты сам, она не кажется такой уж вопиющей. Кроме того, в глубине души, наверное, я этого ожидала, с того самого дня, когда Вальтер сказал на уроке: «Проще обрезать пышное дерево, чем ухаживать за слабым», — и как будто случайно посмотрел при этом на меня.

Да-да, «хорошо и уродливо».

Я вспомнила свою полку, разбитую в щепки в канаве вдоль Гамла Эвеген, фламинго, сердце и все такое. Вспомнила, как сама лежала в той же канаве, тоже будто разлетевшись на куски, с бьющимся в руках сердцем, разве что без защитного слоя лака. Вспомнила, как лежала там не в силах встать, — и подумала, как хорошо, что в итоге я все-таки встала и пошла дальше — не без помощи фанатки Тимберлейка, с вечной сигаретой во рту.

Я включила воду и тщательно вымыла руки. Посмотрела на себя в зеркало — черные волосы, обкорнанная челка, зеленые глаза — и прошептала:

— Я не середняк. Я — пышное, мать его, дерево.

После этого я вернулась за стол. Мама с папой посмотрели на меня с благодарностью, как будто я спасла их друг от друга. Папа ослабил узел галстука, а мама выпила всю свою фанту, так что, похоже, отсутствовала я довольно долго. Я уселась за стол, и мы возобновили неловкий разговор, еще раз обсудив клетчатые скатерти и развешанные по стенам медные кастрюли.

Но об Аспергере мы не говорили.

Вообще.

Собственно, тот факт, что нас не интересовало ничего, кроме Аспергера, был очевиден именно потому, что мы и словом о мамином диагнозе не обмолвились. Ближе всего к этой теме мы подошли, когда мама едва ли не мимоходом упомянула о том, что я давно не была в Норрчёпинге, и предложила мне приехать на пару недель сразу после праздника летнего солнцестояния. Я немедленно согласилась и прикрыла рот салфеткой, обязательно приеду, конечно, и тут у меня в кармане завибрировал телефон. СМС от Джастина. По имени Йенс. Я исподтишка прочла его под столом, пока красивый молодой человек в белой рубашке и блестящей зеленой жилетке расставлял на столе десерт.

Дорогая Майя, поздравляю! Один год уже позади, еще два — и будешь совсем почтенной дамой. Слушай! Я не знаю, удастся ли мне впарить стокгольмцам новую партию развалюх, так что… Приезжай! / Й.

Как же я обрадовалась! Просто до боли. Рот мой расплылся в улыбке, которой улыбаются только влюбленные идиоты. Потому что, кто знает, сейчас, когда у нас разные прически, может, что-то и сложится? После СМС от Джастина согласиться на мамино предложение стало еще проще, так что я повторила:

— Конечно. Конечно, я к тебе приеду чуть позже, в конце июня.

И мама широко улыбнулась и сказала:

— Замечательно!

* * *

Мама решила заплатить за всех, и ничто не могло заставить ее отказаться от этого намерения: ни протянутые папой купюры, ни его же еле слышные увещевания оставить в таком случае чаевые. Мама заплатила, как обычно, с точностью до одного эре, надела плащ и вышла из ресторана. Я последовала за ней, но, обернувшись, увидела, как папа быстро сует на серебряный поднос лишнюю сотню. Поймав мой взгляд, он приложил палец к губам, хотя это было абсолютно не обязательно, я и так была нема, как рыба.

Мы вышли на Готгатан и остановились, молча глядя друг на друга. Потом папа предложил маме переночевать у нас на диване, но она отказалась в своей обычной независимой прямой манере, когда точно понятно, что «нет» значит «нет» и ничего другого. Никакой двусмысленности, никаких скрытых смыслов или неясностей. Поэтому папа не стал дальше настаивать и просто кивнул. Он явно испытал облегчение.

Мы медленно пошли по направлению к Фолькунгагатан, и папа спросил, поеду ли я с ним домой на метро. Я колебалась — мне казалось, что мы еще не все сказали друг другу. И тогда мама — как будто поняла, как будто она хоть раз в жизни поняла — спросила:

— Майя, ты не проводишь меня до вокзала? Мы пешком можем дойти, здесь ведь не так далеко, а мой поезд уходит только в 21:45.

Несмотря на то, что время приближалось к девяти, было светло, как днем, и удивительно людно. Мы шли в окружении выпускников в белых фуражках, женщин, цокающих высокими каблуками, и мужчин, засучивших рукава рубашек, небрежно перебросив пиджаки через плечо. Вокруг переговаривались и смеялись, из открытых окон на полную громкость неслась бодрая музыка, и пахло сиренью, выхлопными газами и гамбургерами. Я уверена, что нам обеим было что сказать, и мы, по идее, должны были бы говорить не умолкая всю дорогу, но вместо этого мы шли молча. Я несколько раз косилась на маму, чтобы проверить, не хочет ли она что-нибудь сказать, но она шла, погрузившись в свои мысли, и не делала попыток начать разговор. Всю дорогу от Готгатан до вокзала мы прошли, не проронив ни слова.

Может, я должна была сердиться или по крайней мере испытывать обиду или разочарование — из-за ее исчезновения и всего остального, — но, как ни странно, ничего такого я не чувствовала.

* * *

Мамин поезд отходил с одиннадцатого пути. Я проводила ее до перрона — сердце билось все сильнее, и я никак не могла решить, стоит ли мне сказать что-то сейчас или же послушаться директрису и положиться на то, что у нас еще все впереди, у нас есть две недели в конце июня и целая жизнь. Или все-таки сказать что-то сейчас, сию минуту? С другой стороны, это же она, по идее, должна заговорить первой? Объясниться, извиниться, рассказать, в чем было дело. Разве не так?

Прежде чем войти в вагон, мама меня обняла. Она обнимала меня долго и крепко, и от нее так приятно пахло. Чем-то цветочным, дамским — и я подумала, как трогательно, что она надушилась, поскольку знала, что обычно она никогда этого не делает. Когда она разжала руки, я почувствовала какое-то тяжелое пульсирующее отчаяние, не только в большом пальце, но вообще во всем теле, — однако, прежде чем двери закрылись, она успела протянуть мне конверт. Маленький синий конверт. Мама стояла у окна и смотрела на меня своими широко раскрытыми птичьими глазами. Смотрела, не отводя взгляд. И я почувствовала, как отчаяние утихает, как мое сердце замедляется и снова начинает биться в обычном ритме.

Пока поезд катился вдоль перрона, я оставалась на месте, судорожно сжимая в руке конверт, и смотрела ей вслед до тех пор, пока еще можно было различить ее черты. Ее волосы. Ее глаза. Потом я просто проводила ее вагон глазами.

* * *

Майя!

Твоя мама.

Девочка моя любимая. Ты уже такая большая, что мне сложно в это поверить. Как же так вышло? Когда моя малышка успела вырасти в такую большую, красивую и самостоятельную девушку? Я пишу тебе, поскольку так я могу быть уверена, что у меня получится сказать все, что я хочу. Я пишу, потому что слова, сказанные мной вслух, так часто бывают истолкованы неверно. То, что я хочу сказать сейчас, ни в коем случае не должно быть истолковано неверно.

Я смотрю на поля. Я еду к тебе и так надеюсь, что ты меня примешь. Я знаю: то, что я сделала, — непростительно. Ни в истории, ни в литературе, ни в жизни такого не прощают. Мама никогда не должна исчезать, мама никогда не должна бессильно падать на пол. Этого и папа, конечно, не должен делать, однако материнские исчезновения и падения всегда осуждаются сильнее. В первую очередь мать сама же себя и осудит. Я исчезла, я упала, и этого факта уже ничто не отменит. Я не могла выносить окружающий мир, а ты была частью этого мира. Вот почему все так вышло.

Но знаешь, что заставило меня снова встать на ноги? Знаешь, что заставило меня подняться с того холодного пола?

Ты, Майя.

Ты — часть меня, ты — часть меня. Навсегда. Ты — моя дочь, а я — твоя мать. И эта часть меня не подвластна никакому синдрому, в этом я совершенно уверена. Кажется, поворотный момент наступил тогда, когда я осознала, что во мне есть что-то помимо диагноза, что-то еще, какое-то зерно, которое только мое и ничье больше. И темнота немного рассеялась, а все неподъемное стало немного легче. Это ты заставила меня увидеть, что я — нечто большее, чем просто диагноз.

Мне всегда будет сложно понимать, как устроены другие люди. Как они думают, как они чувствуют. Это мое большое горе — и я начинаю понимать, что и твое тоже.

Я надеюсь, что ты мне поможешь. Что ты поможешь мне понять, потому что в одиночку мне не справиться Майя, я — твоя мама. Я — твоя мама с синдромом Аспергера. Я — твоя мама с сотнями недостатков, наделавшая тысячи ошибок.

Но я — твоя мама, и я надеюсь, что во мне есть и хорошие стороны.

Я всегда буду тебя любить.

* * *

Я вернула письмо в синий конверт и посмотрела на рельсы, изгибающиеся там, где мамин поезд давным-давно исчез в тоннеле. Обвела взглядом синеющий горизонт, на котором растворялось и исчезало туманное облачко.

Ссылки

[1] Обезболивающее с содержанием парацетамола и кодеина. — Здесь и далее примеч. перев.

[2] Чертова деревенщина! (англ.)

[3] «Пять минут» (англ.).

[4] «Спотифай» (англ. «Spotify» ) — шведский сервис для прослушивания музыки онлайн.

[5] «Джастин Кейс» — персонаж одноименного телевизионного фильма.

[6] Псевдоним американского музыканта Грегга Майкла Гиллиса.

[7] «Паника» (англ. «Panic» ) — песня британской поп-группы The Smiths .

[8] Сжечь дискотеку, повесить диджея, потому что музыка, которая здесь играет, НИЧЕГО НЕ ГОВОРИТ МНЕ О МОЕЙ ЖИЗНИ (англ.).

[9] Новая романтика (англ. The New Romantics ) — музыкальное направление, возникшее в Великобритании начала 1980-х годов и оказавшее заметное влияние на развитие английской поп- и рок-сцены.

[10] Новая волна (англ.) — музыкальное направление 1970–1980-х, начатое панк-роком, из которого быстро развились новые жанры: от постпанка и синти-попа до инди-рока и евро-попа.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

[12] «Сегодня мой день» (нем.).

[13] Ты в порядке? (англ.)

[14] Энни, ты в порядке?

[14] Так, Энни, ты в порядке?

[14] Ты в порядке, Энни? (англ.)

[15] Вот дерьмо (нем.).

[16] Вот что случается, когда уезжаешь из города (англ.).

[17] «Трагедия для тебя» (англ.).

[18] «Чтобы приготовить яблочный пирог с нуля, придется начать с сотворения мира» (англ.) — фраза, принадлежащая американскому астроному Карлу Сагану.

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

[20] И пылают, словно пожар,

[20] Пылают, словно пожар в Каире (англ.).

[21] «Если бы мой газон был эмо, он бы стриг себя сам» (англ.) — игра слов, английское слово «cut» также означает «резать».

[22] Любовь моя (порт.).

[23] «Большое спасибо!» (порт.)

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

[25] Маленькая (нем.) .

[26] И так далее (нем.).

[27] «Истинная вера» (англ.).

FB2Library.Elements.Poem.PoemItem

[29] Милая (англ.).

[30] Потому что сейчас тебе это нужно (англ.).

[31] Невелика разница (англ.).

[32] Дорогуша (англ.).

[33] О Господи (англ.).

[34] О, да (англ.).

[35] Да пошел ты (англ.).

[36] School Shooting (англ.) — распространившийся в последние годы среди подростков способ решения конфликтов.

[37] При всем хаосе того дня, когда я слышала только выстрелы и чувствовала в воздухе только запах насилия, я с удивлением вспоминаю, что мои мысли были такими ясными и верными. Я без конца повторяла три слова, как будто в мозгу засела поцарапанная пластинка: ты такой клевый, ты такой клевый, ты такой клевый (англ.).

[38] Совершенно убийственно (англ.).

[39] Ты выглядишь совершенно убийственно! (англ.)

Содержание

Четверг, 12 апреля

Пятница, 13 апреля

Суббота, 14 апреля

Воскресенье, 15 апреля

Понедельник, 16 апреля

Вторник 17 апреля

Среда, 18 апреля

Четверг, 19 апреля

Пятница, 20 апреля

Конец апреля. И май

Четверг, 7 июня

Название книги

Лежу на полу, вся в крови

Йегерфельд Йенни

Ссылки

Содержание