ЛЯПИС-ЛАЗУРЬ

Я слышал, нервные дамы злятся,

Что, мол, поэты — странный народ:

Непонятно, с чего они веселятся,

Когда всем понятно, в какой мы год

Живем и чем в атмосфере пахнет;

От бомбардировок смех не спасет;

Дождутся они — налетит, бабахнет

И все на кирпичики разнесет.

Каждый играет свою трагедию:

Вот Гамлет с книгой, с посохом Лир,

Это — Офелия, а это Корделия,

И пусть к развязке движется мир

И звездный занавес готов опуститься -

Но если их роль важна и видна,

Они не станут хныкать и суетиться,

Но доиграют достойно финал.

Гамлет и Лир — веселые люди,

Потому что смех сильнее, чем страх;

Они знают, что хуже уже не будет,

Пусть гаснет свет, и гроза впотьмах

Полыхает, и буря с безумным воем

Налетает, чтоб сокрушить помост,-

Переиродить Ирода не дано им,

Ибо это — трагедия в полный рост.

Приплыли морем, пришли пешком,

На верблюдах приехали и на ослах

Древние цивилизации, огнем и мечом

Истребленные, обращенные в прах,

Из статуй, что Каллимах воздвиг,

До нас не дошло ни одной, а грек

Смотрел на мраморные складки туник

И чувствовал ветер морской и бег.

Его светильника бронзовый ствол

И года не простояв, был разбит.

Все гибнет — творенье и мастерство,

Но мастер весел, пока творит.

Гляжу на резную ляпис-лазурь:

Два старца к вершине на полпути;

Слуга карабкается внизу,

Над ними — тощая цапля летит.

Слуга несет флягу с вином

И лютню китайскую на ремне.

Каждое на камне пятно,

Каждая трещина на крутизне

Мне кажутся пропастью или лавиной

Готовой со скал обрушить снег,-

Хотя обязательно веточка сливы

Украшает домик, где ждет их ночлег.

Они взбираются все выше и выше,

И вот наконец осилен путь

И можно с вершины горы, как с крыши,

Всю сцену трагическую оглянуть.

Чуткие пальцы трогают струны,

Печальных требует слух утех.

Но в сетке морщин глаза их юны,

В зрачках их древних мерцает смех.

 

ТРИ КУСТА (ЭПИЗОД ИЗ "HISTORIA MEI TEMPORIS" АББАТА МИШЕЛЯ ДЕ БУРДЕЙ)

Сказала госпожа певцу:

"Для нас — один исход,

Любовь, когда ей пищи нет,

Зачахнет и умрет.

Коль вы разлюбите меня,

Кто песню мне споет?

Ангел милый, ангел милый!

Не зажигайте в спальне свет,-

Сказала госпожа,-

Чтоб ровно в полночь я могла

Приникнуть к вам, дрожа.

Пусть будет мрак, ведь для меня

Позор острей ножа".

Ангел милый, ангел милый!

"Я втайне юношу люблю,

Вот вся моя вина,-

Так верной горничной своей

Поведала она,-

Я без него не в силах жить,

Без чести — не должна.

Ангел милый, ангел милый!

Ты ночью ляжешь рядом с ним,

Стянув с себя наряд,

Ведь разницы меж нами нет,

Когда уста молчат,

Когда тела обнажены

И свечи не горят".

Ангел милый, ангел милый!

Не скрипнул ключ, не взлаял пес

В полночной тишине.

Вздохнула леди: "Сбылся сон,

Мой милый верен мне".

Но горничная целый день

Бродила как во сне.

Ангел милый, ангел милый!

"Пора, друзья! Ни пить, ни петь

Я больше не хочу.

К своей любимой, — он сказал,-

Теперь я поскачу.

Я должен в полночь ждать ее

Впотьмах, задув свечу".

Ангел милый, ангел милый!

"Нет, спой еще, — воскликнул друг,-

Про жгучий, страстный взор!"

О, как он пел! — такого мир

Не слышал до сих пор.

О, как он мчался в эту ночь -

Летел во весь опор!

Ангел милый, ангел милый!

Но в яму конь попал ногой

От замка в ста шагах,

И оземь грянулся певец

У милой на глазах.

И мертвой пала госпожа,

Воскликнув только: "Ах!"

Ангел милый, ангел милый!

Служанка на могилу к ним

Ходила много лет

И посадила два куста —

Горячий, алый цвет;

Так розами сплелись они,

Как будто смерти нет.

Ангел милый, ангел милый!

В последний час к ее одру

Священник призван был.

Она покаялась во всем,

Собрав остаток сил.

Все понял добрый человек

И грех ей отпустил.

Ангел милый, ангел милый!

Похоронили верный прах

При госпоже, и что ж? -

Теперь там три куста растут,

В цветущих розах сплошь.

Польстишься ветку обломать —

Где чья, не разберешь.

Ангел милый, ангел милый!

 

КЛОЧОК ЛУЖАЙКИ

Кроме картин и книг

Да лужайки в сорок шагов

Что мне оставила жизнь?

Тьма изо всех углов

Смотрит, и ночь напролет

Мышь тишину скребет.

Успокоенье — мой враг.

Дряхлеет не только плоть,

Мечта устает парить,

А жернов мозга — молоть

Памяти сор и хлам,

Будничный свой бедлам.

Так дайте же пересоздать

Себя на старости лет,

Чтоб я, как Тимон и Лир,

Сквозь бешенство и сквозь бред,

Как Блейк, сквозь обвалы строк,

Пробиться к истине мог!

Так Микеланджело встарь

Прорвал пелену небес

И, яростью распалясь,

Глубины ада разверз;

О зрящий сквозь облака

Орлиный ум старика!

 

ПРОКЛЯТИЕ КРОМВЕЛЯ

Вы спросите, что я узнал, и зло меня возьмет:

Ублюдки Кромвеля везде, его проклятый сброд.

Танцоры и влюбленные железом вбиты в прах,

И где теперь их дерзкий пыл, их рыцарский размах?

Один остался старый шут, и тем гордится он,

Что их отцам его отцы служили испокон.

Что говорить, что говорить,

Что тут еще сказать?

Нет больше щедрости в сердцах, гостеприимства нет,

Что делать, если слышен им один лишь звон монет?

Кто хочет выбиться наверх, соседа книзу гнет,

А песни им не ко двору, какой от них доход?

Они все знают наперед, но мало в том добра,

Такие, видно, времена, что умирать пора.

Что говорить, что говорить,

Что тут еще сказать?

Но мысль меня иная исподтишка грызет,

Как мальчику-спартанцу лисенок грыз живот:

Мне кажется порою, что мертвые — живут,

Что рыцари и дамы из праха восстают,

Заказывают песни мне и вторят шуткам в лад,

Что я — слуга их до сих пор, как много лет назад.

Что говорить, что говорить,

Что тут еще сказать?

Я ночью на огромный дом набрел, кружа впотьмах,

Я видел в окнах свет — и свет в распахнутых дверях;

Там были музыка и пир и все мои друзья…

Но средь заброшенных руин очнулся утром я.

От ветра злого я продрог, и мне пришлось уйти,

С собаками и лошадьми беседуя в пути.

Что говорить, что говорить,

Что тут еще сказать?

 

О'РАХИЛЛИ

Помянем же О'Рахилли,

Да будет не забыт

Сам написавший о себе:

"О'Рахилли убит".

Историки рассудят спор,

А я скажу одно:

Не позабудется вовек,

Что кровью крещено.

— Как там погода?

Помянем же О'Рахилли,

Он был такой чудак,

Что Конноли и Пирсу

Сказал примерно так:

"Я земляков отговорил

От безрассудных дел.

Полночи добирался сам,

Но, главное, поспел!"

— Как там погода?

"Нет, не такой я жалкий трус,

Чтоб дома ждать вестей,

И слух свой слухами питать,

Рассказами гостей".

И усмехнулся про себя,

Докончив свой рассказ:

Часы заведены, — теперь

Пускай пробьет наш час".

— Как там погода?

Споем теперь об этом дне,

Когда он был убит

В последнем уличном бою,

В бою на Генри-стрит.

Там, где кончаясь у стены,

Сраженный наповал,

"Тут был убит О'Рахилли",-

Он кровью начертал.

— Как там погода?

 

ПЕСНЯ ПАРНЕЛЛИТОВ

Эй, подгребайте, земляки! -

О Парнелле споем;

Чур, не шататься от вина,

Держаться на своем!

Еще успеем в землю лечь,

Забыться мертвым сном;

Итак, бутыль по кругу -

Осушим и нальем!

На то есть несколько причин,

Сейчас их перечту:

Во-первых, Парнелл честен был,

Стоял за бедноту;

Боролся против англичан,

Ирландии служил;

И есть еще причина -

По милой он тужил.

И есть причина третья

О Парнелле пропеть:

Он гордым человеком был,

(Не гордецом, заметь!).

А гордый человек красив, -

Чтo говорить о том;

Итак, бутыль по кругу,

Осушим и нальем!

Политиканы и попы

Одни — всему виной,

Да муж, который торговал

И честью и женой.

Но песен не споют о тех,

Кого народ забыл;

А Парнелл верил землякам

И милочку любил.

 

БУЙНЫЙ СТАРЫЙ ГРЕХОВОДНИК

И так говорит ей странник:

"Дело мое — труба;

Женщины и дороги -

Страсть моя и судьба.

Час свой последний встретить

В нежных твоих руках -

Вот все, о чем смиренно прошу

У Старика в Облаках.

Рассвет и огарок свечи.

Глаза твои утешают,

Твой голос кроток и тих;

Так не утаи, дорогая,

Милостей остальных.

Поверь, я могу такое,

Чего молодым не суметь:

Слова мои могут сердца пронзить,

А их — разве только задеть".

Рассвет и огарок свечи.

И так она отвечает

Буйному старику:

"В сердце своем я не вольна

И полюбить не могу.

Владеет мной постарше Старик,

Безгрешно меня любя;

Рукам, в которых четки дрожат,

Увы, не обнять тебя!"

Рассвет и огарок свечи.

"Значит, врозь наши пути,

Что ж, прощай, коли так!

Пойду я к рыбачкам на берегу,

Которым понятен мрак.

Соленые байки — старым дедам,

Девчонкам — пляс и галдеж;

Когда над водой сгущается мрак,

Расходится молодежь.

Рассвет и огарок свечи.

Во мраке — пылкий юноша я,

А на свету — старый хрыч,

Который может кур насмешить,

А может — кровно постичь

То, что под спудом сердце таит,

И древний исторгнуть клад,

Скрытый от этих смуглых парней,

Которые с ними лежат.

Рассвет и огарок свечи.

Известно, хлеб человека — скорбь,

Удел человека — тлен,

Это знает на свете любой,

Спесив он или смирен,-

Лодочник, ударяя веслом,

Грузчик, тачку катя,

Всадник верхом на гордом коне

И во чреве дитя.

Рассвет и огарок свечи.

Речи праведников гласят,

Что тот Старик в Облаках

Молнией милосердья

Скорбь выжигает в сердцах.

Но я — греховодник старый,

Что б ни было впереди,

Я обо всем забываю

У женщины на груди".

Рассвет и огарок свечи.

 

ВОДОМЕРКА

Чтоб цивилизацию не одолел

Варвар — заклятый враг,

Подальше на ночь коня привяжи,

Угомони собак.

Великий Цезарь в своем шатре

Скулу кулаком подпер,

Блуждает по карте наискосок

Его невидящий взор.

И как водомерка над глубиной,

Скользит его мысль в молчании.

Чтобы Троянским башням пылать,

Нетленный высветив лик,

Хоть в стену врасти, но не смути

Шорохом — этот миг.

Скорее девочка, чем жена,-

Пока никто не войдет,

Она шлифует, юбкой шурша,

Походку и поворот.

И как водомерка над глубиной,

Скользит ее мысль в молчании.

Чтобы явился первый Адам

В купол девичьих снов,

Выставь из папской часовни детей,

Дверь запри на засов.

Там Микеланджело под потолком

Небо свое прядет,

Кисть его, тише тени ночной,

Движется взад-вперед.

И как водомерка над глубиной,

Скользит его мысль в молчании.

 

ДЖОН КИНСЕЛЛА ЗА УПОКОЙ МИССИС МЭРИ МОР

Горячка, нож или петля,

Пиковый интерес,

Но смерть всегда хватает то,

Что людям позарез.

Могла бы взять сестру, куму,

И кончен разговор,

Но стерве надо не того -

Подай ей Мери Мор.

Кто мог так ублажить мужчин,

Поднять и плоть и дух?

Без старой милочки моей

Что мне до новых шлюх!

Пока не сговоришься с ней,

Торгуется как жид,

Зато потом — заботы прочь,

Напоит, рассмешит.

Такие байки завернет,

Что все забудешь враз,

Любое слово у нее

Сверкало, как алмаз.

Казалось, что невзгоды — прах,

А бремя жизни — пух.

Без старой милочки моей

Что мне до новых шлюх!

Когда бы не Адамов грех,

Попы нам говорят,

То был бы уготован всем

При жизни райский сад,

Там нет ни горя, ни забот,

Ни ссор из-за гроша,

На ветках — сочные плоды,

Погода хороша.

Там девы не стареют ввек,

Скворцы не ловят мух.

Без старой милочки моей

Что мне до новых шлюх!

 

ВЫСОКИЙ СЛОГ

Какое шествие — без ходуль,

какой без них карнавал?!

На двадцатифутовые шесты

прадедушка мой вставал.

Имелась пара и у меня -

пониже футов на пять;

Но их украли — не то на дрова,

не то забор подлатать.

И вот, чтоб сменить надоевших львов,

шарманку и балаган,

Чтоб детям на радость среди толпы

вышагивал великан,

Чтоб женщины на втором этаже

с недочиненным чулком

Пугались, в окне увидав лицо,-

я вновь стучу молотком.

Я — Джек-на-ходулях, из века в век

тянувший лямку свою;

Я вижу, мир безумен и глух,

и тщетно я вопию.

Все это — высокопарный вздор.

Трубит гусиный вожак

В ночной вышине, и брезжит рассвет,

и разрывается мрак;

И я ковыляю медленно прочь

в безжалостном свете дня;

Морские кони бешено ржут

и скалятся на меня.

 

ПАРАД-АЛЛЕ

I

Где взять мне тему? В голове — разброд,

За целый месяц — ни стихотворенья.

А может, хватит удивлять народ?

Ведь старость — не предмет для обозренья.

И так зверинец мой из года в год

Являлся каждый вечер на арене:

Шут на ходулях, маг из шапито,

Львы, колесницы — и Бог знает кто.

II

Осталось вспоминать былые темы:

Путь Ойсина в туман и буруны

К трем заповедным островам поэмы,

Тщета любви, сражений, тишины;

Вкус горечи и океанской пены,

Подмешанный к преданьям старины;

Какое мне до них, казалось, дело?

Но к бледной деве сердце вожделело.

Потом иная правда верх взяла.

Графиня Кэтлин начала мне сниться;

Она за бедных душу отдала,-

Но Небо помешало злу свершиться.

Я знал: моя любимая могла

Из одержимости на все решиться.

Так зародился образ — и возник

В моих мечтах моей любви двойник.

А там — Кухулин, бившийся с волнами,

Пока бродяга набивал мешок;

Не тайны сердца в легендарной раме —

Сам образ красотой меня увлек:

Судьба героя в безрассудной драме,

Неслыханного подвига урок.

Да, я любил эффект и мизансцену,-

Забыв про то, что им давало цену.

III

А рассудить, откуда все взялось —

Дух и сюжет, комедия и драма?

Из мусора, что век на свалку свез,

Галош и утюгов, тряпья и хлама,

Жестянок, склянок, бормотаний, слез,

Как вспомнишь все, не оберешься срама.

Пора, пора уж мне огни тушить,

Что толку эту рухлядь ворошить!

 

ЧЕЛОВЕК И ЭХО

Человек

Здесь, в тени лобастой кручи,

Отступя с тропы сыпучей,

В этой впадине сырой

Под нависшею скалой

Задержусь — и хрипло, глухо

Крикну в каменное ухо

Тот вопрос, что столько раз,

Не смыкая старых глаз,

Повторял я до рассвета —

И не находил ответа.

Я ли пьесою своей

В грозный год увлек людей

Под огонь английских ружей?

Я ли невзначай разрушил

Бесполезной прямотой

Юной жизни хрупкий строй?

Я ль не смог спасти от слома

Стены дружеского дома?..

И такая боль внутри —

Стисни зубы да умри!

Эхо

Умри!

Человек

Но тщетны все попытки

Уйти от справедливой пытки,

Неотвратим рассудка суд.

Пусть тяжек человечий труд —

Отчистить скорбные скрижали,

Но нет исхода ни в кинжале,

Ни в хвори. Если можно плоть

Вином и страстью побороть

(Хвала Творцу за глупость плоти!),

То, плоть утратив, не найдете

Ни в чем ни отдыха, ни сна,

Покуда интеллект сполна

Всю память не перелопатит,-

Единым взором путь охватит

И вынесет свой приговор;

Потом сметет ненужный сор,

Сознанье выключит, как зренье,

И погрузится в ночь забвенья.

Эхо

Забвенья!

Человек

О Пещерный Дух,

В ночи, где всякий свет потух,

Какую радость мы обрящем?

Что знаем мы о предстоящем,

Где наши скрещены пути?

Но чу! я сбился, погоди…

Там ястреб над вершиной горной

Рванулся вниз стрелою черной;

Крик жертвы долетел до скал —

И мысли все мои смешал.

 

КУХУЛИН ПРИМИРЕННЫЙ

В груди шесть ран смертельных унося,

Он брел Долиной мертвых. Словно улей,

В лесу звенели чьи-то голоса.

Меж темных сучьев саваны мелькнули —

И скрылись. Привалясь к стволу плечом,

Ловил он звуки битвы в дальнем гуле.

Тогда к забывшемуся полусном

Приблизился, должно быть, Главный Саван

И бросил наземь узел с полотном.

Тут остальные — слева, сзади, справа —

Подкрались ближе, и сказал их вождь:

"Жизнь для тебя отрадней станет, право,

Как только саван ты себе сошьешь.

И примиришься духом ты всецело;

Сними доспех — он нас приводит в дрожь.

Смотри, как можно ловко и умело

В ушко иглы любую нить продеть".

Он внял совету и взялся за дело.

"Ты — шей, а мы всем хором будем петь.

Но для начала выслушай признанье:

Мы трусы, осужденные на смерть

Роднёй — или погибшие в изгнанье".

И хор запел, пронзителен и чист;

Но не слова рождались в их гортани,

А лишь один тоскливый птичий свист.

 

ЧЕРНАЯ БАШНЯ

Про Черную башню знаю одно:

Пускай супостаты со всех сторон,

И съеден припас, и скисло вино,

Но клятву дал гарнизон.

Напрасно чужие ждут,

Знамена их не пройдут.

Стоя в могилах спят мертвецы,

Но бури от моря катится рев.

Они содрогаются в гуле ветров,

Старые кости в трещинах гор.

Пришельцы хотят запугать солдат,

Купить, хорошую мзду суля:

Какого, мол, дурня они стоят

За свергнутого короля,

Который умер давно?

Так не все ли равно?

Меркнет в могилах лунный свет,

Но бури от моря катится рев.

Они содрогаются в гуле ветров,

Старые кости в трещинах гор.

Повар-пройдоха, ловивший сетью

Глупых дроздов, чтобы сунуть их в суп,

Клянется, что слышал он на рассвете

Сигнал королевских труб.

Конечно, врет, старый пес!

Но мы не оставим пост.

Все непроглядней в могилах тьма,

Но бури от моря катится рев.

Они содрогаются в гуле ветров,

Старые кости в трещинах гор.