Начало войны

Стремясь оказывать давление на политику российского императора, Екатерина Павловна думала не только о собственных честолюбивых планах, но и о том, чтобы укрепить авторитет Александра в стране, в армии, в глазах Наполеона. Она могла не знать обо всех уловках иностранной дипломатии, но война была уже у порога родного дома, а потому нельзя было допустить ни малейшей слабости в руководстве страной. А значит, давление на императора должно было быть неослабевающим и постоянным. Письма, подобные тем, которыми Александр I обменялся с Наполеоном 12 марта 1812 г., противоречили принципам Екатерины Павловны: …Вам не нравится протест по поводу Ольденбурга; но разве мог я поступить по-другому? Маленький клочок земли принадлежал моему родственнику, который придерживался всех требуемых формальностей. Он является членом Рейнского союза, а значит, находится под защитой Вашего Величества; его владения гарантированы ему статьей Тильзитского договора, и он потерял их, а Вы не сообщили мне об этом ни слова. Какое же значение мог иметь клочок земли для Франции? Или этот шаг должен был продемонстрировать Европе Вашу дружбу ко мне? Письма, поступавшие в последнее время отовсюду, однозначно свидетельствуют, что присоединение Ольденбурга к Франции всеми было воспринято как желание Вашего Величества оскорбить меня. Что касается моего протеста, то моя попытка разъяснить его служит неопровержимым доказательством того, что союз с Францией я предпочитаю всем остальным соображениям, она ясно показывает также, что не стоит делать вывод об ослаблении союза с Вашим Величеством».

Разве мог император, чья страна предпринимала все усилия, чтобы подготовиться к войне, император, не побоявшийся выйти из континентальной системы, писать так жалобно и просительно? Екатерина Павловна могла и не знать содержания этого письма. Но ей хорошо были известны настроения Александра I. Поэтому она нашла единственное, с ее точки зрения, правильное на данный момент решение: после ее энергичного ходатайства перед братом весной 1812 г. на должность генерал-губернатора Москвы был назначен Ростопчин, ближайший соратник Павла I, тот самый, который вместе с ней праздновал победу над Сперанским и чья склонность к интригам и крайне реакционные взгляды были всем хорошо известны. Этим шагом княгиня обеспечивала себе симпатии московского дворянства, словно предчувствуя, что приближающаяся война потребует именно от него наивысшей степени самопожертвования и патриотизма.

В том же духе Екатерина Павловна стремилась подойти к решению вопроса об избрании главнокомандующего — ключевой фигуры в предстоящей войне. Ее брат с весны находился в штаб-квартире русской армии в Вильно. Он все еще лелеял дерзкую мечту о том, что встретит врага во главе своей армии, взяв на себя верховное командование. Многие трезвомыслящие политики и знатные вельможи отговаривали его от этого решения. Екатерина разделяла их мнение и потому послала в штаб-квартиру своего супруга Георга, который должен был повлиять на императора должным образом: в минуту опасности Российской империи нужен был император, управляющий из Санкт-Петербурга всей страной, а не возглавляющий армию на поле сражения. Но Александр I не хотел прислушиваться к советам сестры. С наивной непосредственностью писал он ей 9 июня 1812 г.: «Эти строчки я нацарапал, пробудившись от недолгого сна, после чего в пять часов утра отправился в инспекционную поездку, проехав 96 километров, из которых 32 — верхом… Несмотря на это, я вполне свеж и скоро прикажу вновь седлать моего коня для новой рекогносцировки…». По мере приближения войны Екатерина все яснее видела главную проблему: все сложности организации отпора неприятелю создавались в ближайшем императорском окружении, среди генералов и придворных.

12 июня 1812 г. «Великая армия» Наполеона прошла через Неман и вступила на территорию Российской империи. В ее состав входили и войска стран — членов Рейнского союза, среди которых был и Вюртемберг. Таким образом, вюртембергский король Фридрих I шел войной против своей сестры Марии Федоровны! Из 15 800 поставленных под ружье вюртембергских солдат живыми домой вернулись только 300. А командовал этой армией кронпринц Фридрих Вильгельм Карл, всего за несколько лет до того значившийся в списках претендентов на руку великой княжны Екатерины Павловны. Правда, заболев дизентерией, Вильгельм вскоре был вынужден вернуться на родину, что Наполеон воспринял как дезертирство.

Многие месяцы члены императорской семьи вели споры о возможности французского вторжения. Когда же оно стало реальностью, все испытали глубокий шок. Безнадежная ситуация в армии, недостаточность военных приготовлений, эгоизм и раздоры среди генералов, слабость императора как руководителя — все это с ужасающей ясностью обнаружилось в первые дни и недели войны. «Великая армия» маршировала — от победы к победе — все дальше и дальше по российской земле. Аустерлиц, Фридланд, Тильзит, континентальная блокада — и вот теперь продвижение врага по собственной стране — в императоре Александре русские видели главного виновника этого позора. Попытки проживающей в Твери Екатерины Павловны призывами, идеологической аргументацией и даже интригами побудить императора к ужесточению политики не привели к должному успеху. Более того, борьба княгини против Сперанского вызвала сильное раздражение у ее брата. Теперь на карту была поставлена судьба всей страны, а у самой Екатерины появился шанс сыграть не последнюю роль в большой политике, став кем-то вроде главного советника при императоре. Опираясь на традиционно консервативное московское дворянство, с первых дней войны княгиня атаковала своего брата, внушая ему уверенность в своих силах, призывая верить в тот день, когда он войдет в историю как освободитель не только своей родины, но и всей Европы. Этот патетический призыв означал не что иное, как идею распространения на всю Европу военно-политической гегемонии Российской империи.

Александр не должен был больше заблуждаться насчет врага, марширующего по его земле, он должен был действительно управлять государством, мобилизовав для борьбы с Наполеоном все силы. Российская империя оставалась оплотом самодержавной власти — и только в этом можно было черпать мужество и видеть обоснование будущего российского господства над другими европейскими странами. Для себя Екатерина Павловна ставила цель максимально способствовать победе над врагом и военно-политическому триумфу Российской империи. Она чувствовала, думала и действовала как консервативный, настороженный, русский политик в суровых условиях войны. Сама жизнь в последующие месяцы неумолимо диктовала ей, принцу Георгу и их московским друзьям вполне конкретные задачи. И в зависимости от хода военных действий Екатерина Павловна так или иначе использовала свое влияние на императора. В первую очередь ему необходимо было навести порядок среди генералитета и назначить способного главнокомандующего. Сам Александр I как можно скорее должен был вернуться в Санкт-Петербург и оттуда управлять страной так, чтобы вся Европа могла видеть несгибаемость русских. Москва, против которой Наполеон направил свой основной удар, должна была превратиться в центр сопротивления врагу. Именно из Москвы должны были исходить важнейшие для ведения военных действий импульсы: демонстративное вооружение новых формирований и батальонов ополчения, призывы к патриотическому сопротивлению всей страны. И если потребуется, Москва должна была показать всем пример несокрушимого мужества и стойкости.

Направив основной удар против Москвы, Наполеон, сам того не подозревая, сыграл на руку великой княгине Екатерине Павловне. Благодаря страшному несчастью, обрушившемуся на страну, Москва оказалась в центре всеобщего внимания. Санкт-Петербург оставался резиденцией российского императора, но судьба страны решалась именно в Москве. Тверь располагалась между обеими столицами. Это было идеальное место для энергичной дамы из императорской семьи, которая стремилась к влиянию на все важнейшие события. Было нечто мистическое в этой мысли, и Екатерина Павловна наслаждалась осознанием собственной значимости. Наконец-то судьба дала ей шанс принимать ответственные решения, не вызывая при этом подозрений, что она сама стремится к трону. Война требовала полной самоотдачи от каждого, невзирая на имя и положение.

Эти трудные недели, начиная от перехода «Великой армии» в июне 1812 г. через границу Российской империи до битвы при Бородино и последующего вступления Наполеона в горящую Москву, были наполнены заботами и волнениями. Почти незамеченным для общества произошло важное в жизни княгини событие: переехав из Санкт-Петербурга в Ярославль, Екатерина родила там 14 августа 1812 г. своего второго сына, принца Константина Фридриха Петра Гольштейн-Ольденбургского. Ребенок тотчас был отправлен в Санкт-Петербург и предоставлен заботам бабушки. У самой Екатерины Павловны не оставалось ни времени, ни терпения заниматься младенцем. Все ее силы поглощала политика.

Первые недели войны поставили страну на грань национальной катастрофы. Командующие разрозненными русскими армиями не могли выработать единого плана действий и с большими потерями отступали все дальше на восток. Александр I писал сестре о своем полном разочаровании военным министром Барклаем де Толли: «Существует большое предубеждение против военного министра, который, должен Вам заметить, сам дает для этого достаточно оснований, так как его действия нерешительны, а его работа — сплошной беспорядок». Присутствие самого императора в армии всем сильно мешало. Наконец шесть генералов собрались с духом и настоятельно попросили царя, чтобы он вернулся в Санкт-Петербург. Необходимо было срочно найти подходящего верховного главнокомандующего, а император вынужден был из Москвы обратиться с призывом к русскому народу. На тот момент это были важнейшие события, которые поглощали все внимание Екатерины Павловны и в решении которых она приняла личное участие.

Георг Гольштейн-Ольденбургский с апреля 1812 г. находился в штаб-квартире русской армии в Вильно и выполнял указания своей супруги, написавшей в начале июня своему брату без обиняков: «Ни в коем случае не берите на себя верховное командование армией… Не теряя времени, нужно найти полководца, пользующегося доверием в армии. Вы сами неспособны внушить доверие солдатам». Это были жестокие слова, слишком тяжелые для самолюбия императора. И хотя Александр I питал к Георгу теплые дружеские чувства, соглядатай Екатерины вскоре после начала военных действий был отослан назад, в Тверь. А что еще должен был делать император на войне с человеком, за два года до того демонстративно заявившим, что он неспособен к военной службе? Принц уехал в Тверь, а затем в Рославль и в последующие месяцы многое сделал для снабжения русской армии солдатами, вооружением и санитарным обеспечением.

Когда началась война, Екатерине Павловне, конечно же, не нужно было объяснять своему брату, что теперь следует напрячь все силы для отпора врагу. Лишь в определенных конкретных случаях император, по ее мнению, нуждался в поддержке. 27 июня 1812 г. Александр I написал генералу Барклаю де Толли: «Я решил издать манифест, в котором призвать народ при дальнейшем продвижении врага уничтожать оного всеми средствами, и я полагаю это делом, предписываемым нам даже религией. Я надеюсь, что мы проявим такую же стойкость, как и испанцы». Но это намерение императора не могло удовлетворить его «истинного ангела», его «драгоценную сумасбродку», его сестру, находившуюся в Ярославле. Патриотический призыв развернуть народную войну она не считала главной задачей. По ее мнению, призыв лишь тогда вызовет отклик в народе, когда император решится назначить наконец верховного командующего армией.

Хотя и генералы в армии пытались убедить в этом императора, все же решающую роль сыграли требования, идущие из Твери, Ярославля и Москвы. Граф Ростопчин советовал поставить во главе армии фельдмаршала Михаила Илларионовича Кутузова. Престарелый Кутузов был лично несимпатичен Александру I, но московские дворяне и не хотели видеть во главе армии гениального полководца, зато манера обращения с людьми, присущая Кутузову, нравилась народу, и именно Кутузов мог бы возглавить войско, которое, несмотря на большие жертвы, сокрушило бы Наполеона. Георг Гольштейн-Ольденбургский был несогласен с Ростопчиным и предлагал кандидатуру князя Багратиона. Сама Екатерина Павловна оказалась в весьма щекотливом положении: ведь Багратион был ее бывшим возлюбленным. Княгиня пошла на компромисс. Она поддержала кандидатуру Багратиона, но оказалась достаточно умна, чтобы предоставить окончательное решение самому Александру I. Император не должен был проявлять никаких слабостей в руководстве страной. Она писала: «Если дела пойдут так и дальше, в течение десяти дней враг будет в Москве. Георг показывает тебе один выход. Есть и другие. Но заклинаю тебя Господом, ни в коем случае не бери на себя верховное командование армией. Необходимо, чтобы ты без промедления определил командующего, пользующегося доверием в войсках, в противном случае они не знают, кому должны подчиняться… Пожалуйста, прости меня, если это письмо тебя огорчит, но оно должно показать тебе мои самые добрые намерения и мою личную преданность, в которой ты никогда не должен сомневаться».

Александр внял этому совету сестры, да он уже и не мог поступить по-другому. Багратиону он доверял еще меньше, чем ветерану Аустерлица Кутузову. И потому 20 августа 1812 г. Кутузов был назначен верховным главнокомандующим русской армией, несмотря на личную антипатию к нему императора, которую разделяла с ним Екатерина Павловна. Решающий шаг для победы над Наполеоном тем самым был сделан. Теперь, чтобы призвать народ к оружию, императору нужно было отправиться в Москву, что для него было равносильно попасть прямо в логово льва. Тем не менее Екатерина была удивлена, когда получила от него известие из Москвы: «Настроение народа здесь вполне отличное… Я не могу тебе передать, что за счастливые воспоминания о прекрасных временах… нахлынули на меня при виде Москвы. Я плакал как дитя»

Неужели так должен был вести себя император, чья страна находилась в состоянии войны и была на краю гибели?

Екатерина, Георг, Ростопчин и их сторонники провели хорошую подготовительную работу, и приезд императора в Москву стал действительно выдающимся событием, которого все ждали. Александр I прекрасно понимал, какое политическое и идеологическое значение имела Москва для русских патриотов. Еще в начале июля 1812 г. он послал из Полоцка в Москву князя Трубецкого с воззванием, которое изобиловало весьма характерными обращениями: «К нашей главной резиденции, городу Москве» и др. Александр указывал москвичам на опасность, которую несет с собой враг, и призывал «древнюю резиденцию наших предков» показать пример в создании «новых отечественных вооруженных сил», призванных дополнить регулярную армию. Москва всегда была «главой всех русских городов». Она была средоточием всех сил страны. Спасение веры, трона и всей империи требовало в час опасности основных сил именно от Москвы. «И пусть отныне в сердцах нашего славного дворянства и во всех остальных сословиях воспламенится дух справедливой борьбы, которую благословляют Господь и наша православная церковь; этот всеобщий пыл, исходящий из Москвы, создаст новые вооруженные силы по всей далеко простирающейся России! Мы не будем медлить, в этой резиденции и других местах Нашей империи возглавим все Наше ополчение, как то, что уже преградило путь врагу, так и то, которое вновь создается, чтобы бить врага повсюду, где только его увидят».

Воззвание не осталось без ответа. Когда 15 июля 1812 г. император приехал в Москву, Ростопчин обратился к нему в Дворянском собрании: «Оттуда — он указал на зал Купеческого собрания, — текут миллионы, но наше главное дело — снарядить ополчение и бороться, не щадя живота своего». Московское дворянство и купечество мобилизовало в общей сложности 80 000 человек. Дворянство пожертвовало 3 миллиона рублей, купечество — 9 миллионов. Тверские дворяне три дня спустя объявили, что готовы в случае необходимости сделать все, что в их силах, чтобы защитить императора и Отечество. Принц Георг Гольштейн-Ольденбургский писал Александру I: «Дворянство Тверской губернии проявляет в этом деле действительно верноподданническое почтение перед Высочайшим изъявлением и присущую только лишь русскому дворянству любовь к Отечеству. Оно готово, если это будет приятно Вашему Величеству и необходимо для защиты империи, пролить свою кровь и пожертвовать всем своим состоянием». В этих словах была несомненная доля преувеличения, но они точно характеризовали общее настроение, царившее в Москве и Твери, те чувства, с которыми даже Ростопчин и Екатерина были готовы выступить навстречу врагу за родину и за императора. 31 июля Александр покинул Москву и через Тверь поспешил в Санкт-Петербург. По дороге на несколько часов ему удалось встретиться с сестрой и ее супругом. Нам неизвестно, о чем они говорили. Прощание было очень сердечным. Все прекрасно понимали, что все тяжелейшие испытания еще впереди. Из Санкт-Петербурга император написал сестре: «Ты можешь себе представить, как много дел ждало меня здесь, в Петербурге, после столь долгого отсутствия, особенно при теперешних обстоятельствах… Настроение здесь хуже, чем в Москве или в провинции». В Санкт-Петербурге не ощущали непосредственной угрозы. И Екатерине пришлось предпринять немало усилий, чтобы ее брат, удалившись от непосредственных военных событий, не предался вновь мистическим настроениям и чтобы впечатления, полученные в Москве, не изгладились так быстро из его памяти.

Итак, Екатерине Павловне удалось добиться двух целей: отказавшись от руководства и назначив М. И. Кутузова главнокомандующим, Александр I положил конец разброду в командовании армии, а побывав в Москве, император убедился, что именно старое московское дворянство, а не петербургская бюрократия составляет главную его опору в борьбе против Наполеона. Он вынужден был признать правоту Екатерины. Император понимал, что именно под Москвой произойдет решающее сражение. Но ни у него, ни у его сестры, ни у русского народа уже не оставалось времени для долгих раздумий. 7 сентября 1812 г. произошло тяжелейшее сражение при деревне Бородино в непосредственной близости от древней русской столицы. Кровопролитная и страшная битва, увековеченная в романе Льва Толстого «Война и мир», закончилась в целом вничью. Ночью Кутузов отвел свои войска с поле боя. Ни он, ни Наполеон так и не смогли переломить ситуацию в свою пользу.

Деятельность великой княгини в военные месяцы 1812 г.

Преследуемые армией Наполеона, русские войска отступали к Москве. 11 сентября 1812 г. в деревне Фили состоялся военный совет, на котором было принято важное решение: М. И. Кутузов должен сдать Москву, а его войска, пройдя через город, — оставить древнюю столицу неприятелю и занять за городом тыловой рубеж. Это было самое трудное решение, которое когда-либо приходилось принимать русским полководцам.

Екатерина Павловна, вследствие географической близости своей резиденции к Москве и тесных контактов с московским дворянством, ставшая почти свидетельницей происходящих событий, глубоко переживала за судьбу столицы и на какое-то время даже поддалась панике. Непосредственную угрозу Москве она восприняла как решающий сигнал — больше ни шагу назад! Княгиня пыталась, хотя и с большим трудом, осознать, что даже падение Москвы еще не означает гибель Российской империи. В этот ответственный исторический момент она с беспощадной откровенностью выступила против нерешительной, по ее мнению, политики брата-императора. Она исходила из того, что Александр по-прежнему нуждался в ее постоянных советах и опеке, поскольку даже столь длительное и позорное в сознании всех патриотов отступление русской армии не пробудило в нем должной активности.

Когда современные исследователи пишут о том, что между Александром и Екатериной были особенно тесные и доверительные отношения, это всего лишь романтическое преувеличение. Характер их взаимоотношений, как мы могли заметить, имел совсем другую природу. В суровый час испытаний речь шла о судьбе всей страны. Императорская семья была прижата спиной к стене и должна была бороться за свое существование. В этой ситуации Екатерина Павловна отбросила прочь всякую тактичность, сдержанность и любые сентиментальности в отношениях с братом.

15 сентября 1812 г. княгиня писала брату из Ярославля: «Москва взята. Это непостижимо. Не забудьте же о Вашем решении: никакого мира — и Вы можете еще надеяться вернуть свою честь… Когда Вас одолевают заботы, помните, что Ваши друзья готовы поспешить к Вам, что они были бы счастливы оказаться полезными Вам; располагайте ими. Мой верный друг, никакого мира, даже если мы должны будем отступить до Казани, никакого мира!» Георг полностью поддерживал свою супругу, тем более что будущее его родного Ольденбурга целиком зависело от исхода войны в Российской империи. Супруги действовали сообща, и в тот же день, 15 сентября 1812 г., принц тоже обратился к императору с решительным призывом.

Высланный в начале войны из главного штаба армии в Ярославль для организации обороны в тылу, принц волею судьбы вновь оказался в самой гуще событий. Как и его жена, Георг призывал императора быть стойким: «Оставайтесь тверды в своем решении не склонить головы перед ярмом рабства, спасайте честь своего народа, который не заслуживает подобного жребия. Никакого мира, я заклинаю Вас! Вы в беде, сир. Я готов сделать все, но я парализован неопределенным положением, в которое вы меня поставили… Вас судят очень строго, говорю Вам это открыто, так как мой долг — быть откровенным по отношению к моему благодетелю. Ваша честь серьезно задета, я больше не осмеливаюсь говорить о Вашей славе. Обещанное Вами, но не состоявшееся возвращение (в армию. — Примеч. авт.) посеяло во всех сердцах недоверие, и Вас обвиняют в потере Москвы. Те самые русские, которые диктовали свои законы всей Европе, теперь сдали врагу свою древнюю столицу. В тот момент, когда все сословия наперебой стремились выразить Вам свою преданность, принося неслыханные жертвы, Вы оставили на произвол судьбы столицу своих предков. Положение становится критическим, поэтому я не могу больше молчать. Я с огромным нетерпением жду Ваших распоряжений. Располагайте мною! Умереть не страшно, страшнее жить в позоре». В этих словах слышится отчаяние, вызванное исходом сражения при Бородино, падением Москвы, всей тяжестью положения, в котором оказалась страна при полном бездействии императора. Народ ждал, что император вернет им уверенность в победе, что он спасет свою честь. Таков был основной настрой в обществе в те дни, и его разделяли в Твери и Ярославле губернатор и его супруга. Оба считали, что именно на них лежит ответственность за то, чтобы в этой драматической ситуации подвигнуть императора к решительным действиям. Только беспощадная откровенность, полагали они, может помочь Александру, проявлявшему нерешительность и поставившему страну на грань катастрофы. Представление о том, что думала о войне в те дни Екатерина Павловна, дает нам и письмо, отправленное ею 18 сентября 1812 г. из Ярославля генералу Деволану: «До вчерашнего вечера мы были в полном неведении относительно того, что произойдет после сдачи Москвы. Вчера Винценгероде дал мне знать, что он обеспечил безопасность дорог на Тверь и Ярославль. Принц послал в армию трех курьеров, но ни один из них не вернулся назад; они оставили нас в полном неведении. И вообще, разве можно чему-то еще удивляться после того, что уже произошло? Нельзя полагаться ни на какие расчеты. Никто не может предугадать, когда шторм сменится затишьем. Но что бы ни случилось — нельзя заключать никакого мира! Это мое глубокое убеждение».

На следующий день, отбросив все личные симпатии, Екатерина писала брату: «Я не могу больше сдерживаться — несмотря на боль, которую должна причинить Вам. Взятие Москвы довело раздражение умов до крайности. Недовольство в обществе достигло своей высшей точки. И вашу персону при этом тоже не щадят. Если кое-что уже доходит и до меня, то Вы можете живо себе представить все остальное. Вас во всеуслышание винят в несчастье империи, в крушении всего и вся; да, Вас обвиняют даже в том, что Вы уронили честь страны и свою собственную. Эти жалобы исходят не только от народа; с ним во многом солидарны и все остальные слои общества. Я уже не останавливаюсь на том, что говорят о нашем военном руководстве. Вы прежде всего виновны в том, что нарушили слово, данное Москве: Москва ждала вас с таким нетерпением, а Вы оставили ее на произвол судьбы. Это выглядит так, как будто Вы предали ее. Вы можете не опасаться чего-либо вроде революции, нет. Но я предоставляю Вам самому судить о положении вещей в стране, где презирают вождя. Чтобы спасти свою честь, весь народ готов на любые жертвы; он готов на все для Отечества. Но все спрашивают: «К чему это приведет, если все испорчено и разрушено по вине бездарного руководства?» По счастью, мысли о мире никоим образом нельзя считать преобладающими; ибо позор от потери Москвы вызвал лишь жажду мести. Вас открыто осуждают. Я считаю своим долгом, мой дорогой друг, сказать Вам все это, так как это слишком важно. Что Вы будете теперь делать, не мне решать. Но спасайте Вашу честь, страдающую от нападок. Ваше присутствие может настроить умы снова в Вашу пользу; делайте же что-нибудь и не думайте, что я преувеличиваю; к сожалению, я говорю правду, и сердце обливается кровью у той, которая Вам так предана и хотела бы тысячу раз пожертвовать своей жизнью, чтобы освободить Вас от такого положения». Подобные слова вряд ли стала бы писать женщина, стремящаяся использовать ситуацию, чтобы захватить корону и власть. Здесь отчетливо видно искреннее отчаяние из-за уязвленной национальной гордости, которая теперь была важна как никогда прежде. Екатерина Павловна хотела сыграть на наиболее тонких струнах души своего брата — на его честолюбии.

Но у императора были свои представления о чести. Он оценивал сложившуюся ситуацию совсем не так, как его сестра, для которой потеря Москвы была не только общенациональной, но и глубоко личной катастрофой. 19 сентября 1812 г. Александр I писал любимой сестре спокойно и с глубокой убежденностью: «Будьте уверены, что я более, чем кто-либо другой, непоколебим в своей решимости бороться до конца. Я скорее откажусь от моего теперешнего положения, чем соглашусь на сделку с этим чудовищем, сделавшим весь мир несчастным. Я возлагаю свои надежды на Бога, на замечательный характер нашего народа и на мое твердое решение не склониться под ярмом». В отличие от чересчур эмоциональной сестры, император был убежден, что народ, как бы тяжело это ни было, сможет простить ему потерю Москвы, но никогда не простит заключения мира с узурпатором трона и завоевателем. Александр знал также, что один из двух императоров в этой войне должен лишиться короны — и он ни в коем случае не хотел оказаться в роли побежденного. Потеря Москвы была ужасным поражением, но при всем этом не могла служить оправданием второму Тильзиту! Екатерина постоянно заклинала Александра: император, действуй же, наконец! И император действовал, медленно, может быть, еще не в полной мере, но он действовал. Кроме того, кое в чем он имел преимущество перед сестрой: в этот тяжелый час он верил в силы своего народа.

Наверное, спокойная реакция Александра I на отчаянные письма Екатерины и Георга была достаточно неожиданной для них. Отвечая на брошенные ему упреки, царь основательно, даже несколько церемонно, исполненный осознания ответственности за будущее империи, хотя и сильно задетый лично, оправдывался перед сестрой: «То, что люди несправедливы к тому, кто находится в несчастье, то, что они обвиняют его во всем и мучают, — это обычное дело. И я на этот счет никогда не обольщался. Я был убежден, что это случится и со мной, как только судьба перестанет быть ко мне благосклонной… И хотя я никого не хотел бы огорчать подробностями, касающимися своей персоны, тем более в несчастье, даже и мне для того, чтобы преодолеть все сомнения, нужна такая же искренняя привязанность, какую я испытываю по отношению к Вам. И потому я хочу изображать вещи так, как я их вижу». Император ставил, и не без основания, свою сестру на место, не позволяя себе, однако, внести какой-либо разлад в их отношения, и потому далее обращался к конкретным проблемам: «Что может быть лучше для человека, чем поступать согласно своим знаниям и совести? Я руководствовался только ими. Исходя из этих соображений, я назначил командующим Первой армией Барклая — человека, проявившего себя в предыдущих войнах против французов и шведов. Я считал, что он обладает большими способностями, чем Багратион. Вследствие серьезных ошибок Багратиона в этой военной кампании, отчасти явившихся причиной наших неудач, это убеждение еще более окрепло, и я окончательно понял, что Багратион не способен взять на себя командование обеими объединившимися под Смоленском армиями. И хотя действия Барклая меня тоже мало удовлетворяли, его я все же счел гораздо лучшим стратегом по сравнению с Багратионом, который в стратегии вообще ничего не понимает. Одним словом, я был убежден, что никого более подходящего не найду…

Все попытки многочисленных советчиков завести разговор о том, что хорошо было бы вызвать генерала Петра Палена, император категорически пресекал: тот был главным виновником смерти отца, Пален напоминал Александру I о самых страшных минутах в его жизни. И хотя официально генерал не подвергался преследованиям, для всей императорской семьи он оставался убийцей императора, которому нельзя во второй раз доверить судьбу страны. Александр возмущенно заявлял: «Помимо вероломства и аморального характера этого человека и помимо его преступлений я хотел бы указать на то, что он уже в течение восемнадцати — двадцати лет не воевал ни с каким противником… Как мог бы я положиться на такого человека? Чем он доказал свои военные способности?» Со стороны Александра I было очень умно напомнить сестре имя Палена в ответ на ее особенно тяжкие упреки в свой адрес: подумай, сестра, о том, что надо быть скромнее!

Свой выбор в пользу М. И. Кутузова царь объяснял следующим образом: «Общественное мнение в Петербурге в целом склоняется в пользу назначения престарелого Кутузова на пост верховного главнокомандующего. Это всеобщее требование. Я поначалу чувствовал себя настроенным против него из-за всего того, что я о нем узнал. Но когда Ростопчин 5 августа сообщил мне, что вся Москва желает видеть верховным главнокомандующим Кутузова, поскольку ни Багратиона, ни Барклая не считают достойными и поскольку Барклай тогда, перед Смоленском, по-видимому, умышленно совершал одну глупость за другой, я должен был пойти навстречу общему пожеланию и назначить Кутузова. Я по-прежнему считаю, что из трех генералов, которые одинаково непригодны к командованию всей армией, должен был выбрать того, в поддержку которого выступало общественное мнение». Таким образом, Александр просто и без всякой рисовки подтвердил, что на избрание Кутузова в значительной степени повлияли москвичи, группирующиеся вокруг Екатерины Павловны и Ростопчина. Сам император так и не смог простить Кутузову того, что, предвидя поражение под Аустерлицем, тот ничего не сделал, чтобы спасти честь императора в глазах тех, кто сомневался в его военных способностях.

Именно в этом пункте, в вопросе, касающемся чести, Екатерина особенно больно задела самолюбие брата: «Я не думаю, что Вы в своем письме говорите о личном мужестве, которое присуще каждому солдату и которому я не придаю большого значения. Если же я должен унизиться до того, чтобы остановиться на этом подробнее, то я хотел бы заметить, что гренадеры полков Малороссии и Киева могут засвидетельствовать, что я так же хладнокровно подставлял себя под огонь, как и всякий другой. Но я все же не думаю, что Вы имеете в виду этот вид мужества; гораздо больше я склонен полагать, что вы имеете в виду моральное мужество, единственное, которое может иметь какую-либо ценность в чрезвычайном положении. Может быть, я мог бы убедить Вас в том, что имею изрядную его долю, если бы я оставался в армии. Вы написали мне в письме от 5 августа, которое доставил мне Вельяшев: «Ни в коем случае не берите на себя верховное командование», и констатировали тем самым недостаточное доверие ко мне. В таком случае я не могу понять, о чем Вы пишете мне в Вашем последнем письме: «Спасите Вашу честь… Ваше присутствие может вновь настроить умы в Вашу пользу». Вы имеете здесь в виду мое присутствие в войсках? И как можно соединить два столь противоречащих друг другу суждения?»

Вопрос Александра I звучал почти риторически, казалось, он радовался тому, что смог уличить Екатерину в противоречии. Он вновь подчеркивал, что после назначения М. И. Кутузова сознательно отказался от личного командования войсками. Принимая это решение, он руководствовался советом сестры, а также своей антипатией к Кутузову. Снова и снова заверял император сестру, что всеми своими силами готов служить Отечеству: «Возможно, я недостаточно одарен; но одаренности нельзя научиться; она есть милость природы, и никто еще не смог по своей воле получить эту милость. Если штурман такого огромного корабля имеет так мало помощников, как я, и при этом в каждом деле так плохо оснащен — и это в столь критический момент и при таком чудовищном противнике, соединяющем в себе сильнейшие преступные наклонности с выдающимися талантами, располагающем помощью всей Европы и множеством одаренных людей, выдвинувшихся за двадцать лет революции и войн, — тогда нечего удивляться нашему поражению». В этих строчках император сам ставил под сомнение свои способности руководителя и тем самым давал сестре в руки новые аргументы для критики в свой адрес.

Переписка Екатерины с Александром, относящаяся к началу войны, весьма интересна для нас с точки зрения понимания характера великой княгини и особенностей ее взаимоотношений с братом. Княгиня ограничивалась жалобными упреками и требованиями — император искал убедительные оправдания. Она диктовала выбранные по собственному усмотрению темы для диспутов — он пытался объяснить свою точку зрения, ставя во главу угла вопросы чести и морали. Она не хотела пускаться в пространные рассуждения на возвышенные темы и требовала конкретных действий для достижения победы над Наполеоном. Всесторонне обсуждая сложившееся положение, оба, однако, стремились никому не давать повода усомниться в своих прекрасных взаимоотношениях. Вопросы, касающиеся чести, морали и религии, и без того отодвигались на задний план практическими требованиями военного положения. Ход войны не оставлял императорской семье никакой другой альтернативы, кроме максимальных совместных усилий для отпора врагу. Император понимал это, также как и Екатерина вместе со своим супругом. Тем не менее все они по-разному видели суть военных и политических проблем и пути их решения. Различными оставались и их личные устремления. Все это порождало новые конфликты.

В эти тяжелые дни, которые она проводила то в Ярославле, то в Твери, Екатерина Павловна думала о том, что она лично могла бы сделать, чтобы повлиять на судьбу Москвы, а значит, и на исход всей войны. На руках у нее оставались два маленьких сына, требующих заботы и внимания. И тем не менее княгиня не хотела ограничиваться призывами к народу об организации сопротивления врагу и теоретическими дебатами с братом по вопросам морали и военной стратегии, которым она не придавала серьезного значения. Она думала и действовала более конкретно: супруга надо вновь направить к императору, а сама княгиня должна показать личный пример в деле усиления военной мощи страны. Ведь она все-таки оставалась членом императорской семьи, а потому несла ответственность за всю страну.

Еще за несколько дней до начала войны по приглашению русского императора в Вильно прибыл известный прусский политик, с 1808 г. пребывавший в немилости у Наполеона, — барон фон Штейн. В течение семи месяцев фон Штейн старался внести свой вклад в разгром французов и освобождение германских земель, работал над проектом конституции будущей Германской империи. В Вильно барон встретился с Георгом Гольштейн-Ольденбургским и отметил для себя его теплые, дружеские отношения с русским императором. 3–4 августа 1812 г. барон фон Штейн посетил Тверь и в письме к своей жене отметил, что принц принял его со всей благосклонностью и добротой, а великая княгиня — с присущей ей любезностью. Выражение «с присущей ей любезностью» прозвучало из уст барона на редкость учтиво. Вздорный по характеру, прямой в своих высказываниях, пытающийся всегда и во всем сохранять свою независимость фон Штейн, сочиняя письмо, конечно же помнил о том, в чем он был виноват перед хозяевами. К тому же осторожный барон знал, что письмо пройдет через чужие руки. А кроме того, Екатерина и Георг действительно очень дружелюбно встретили этого известного всей Европе человека, не побоявшегося оказать сопротивление самому Наполеону.

Фон Штейн нашел, что принцесса очень выросла и похорошела, что она свежа и имеет приятные черты лица, а в разговоре выказывает хорошее образование и ум. Барон учтиво похвалил ее талант к рисованию. Но самым примечательным ему показалось то влияние, которое Екатерина Павловна имеет на русского императора. Это наблюдение он сделал, основываясь на той заинтересованности и непредвзятости, с какой она могла обсуждать с ним различные политические проблемы. К тому же по всем этим проблемам княгиня проявляла полное единодушие с бароном. Поскольку все разговоры во время этой короткой дружеской встречи в Твери в августе 1812 г. вращались вокруг темы войны с Наполеоном, было бы удивительно, если бы здесь обнаружились какие-то разногласия между бароном и Екатериной. Гораздо важнее содержания бесед для княгини стал сам факт знакомства с известным европейским политиком. В последующие годы, живя в Вюртемберге, Екатерина будет придавать этому знакомству большое значение и постарается извлечь из него максимальную для себя выгоду.

Находясь в Твери, фон Штейн не забывал о политической корректности. В разговорах с Екатериной Павловной он ни разу не позволил себе усомниться в авторитете императора Александра. В действительности же барон считал его слабым и непоследовательным политиком. Но Российская империя оставалась единственной континентальной державой, которая могла бы вырвать германские земли из рук «корсиканского чудовища». И потому высказывания фон Штейна по поводу характера княгини, а также ее отношений с братом выглядят дипломатично осторожными и даже льстивыми. К тому же барон и не мог знать всех тонкостей взаимоотношений членов российского императорского дома. Что же касается ольденбургского принца Георга, то в его оценке фон Штейн был менее щепетилен: «Этот молодой человек чрезвычайно честен, добродушен, обладает разнообразными познаниями — все это результат хорошего воспитания, он также работоспособен, усерден и стремится к общественной пользе, но при этом в высшей степени самодоволен, что выглядит смешно и очень назойливо, он мнит себя поэтом, полководцем, государственным деятелем. То, как он зачастую выражается, говорит о его претензии на совершенную свободу суждений. Кажется, что супруга очень любит его. Он показал мне 70 писем, которые она написала ему за два месяца, некоторые из них состояли из девяти листов». Неприязнь барона к принцу имела свою причину. В последнее время фон Штейн вел ожесточенные споры с отцом Георга Петером по поводу наиболее эффективных методов мобилизации немецкого народа на борьбу с Наполеоном. Ни для кого не было тайной, что фон Штейн терпеть не мог ольденбуржца. Свою антипатию к отцу барон, очевидно, перенес на его сына, иначе он не стал бы утверждать, что Георг «…самодовольный, добродушный простофиля, беспокоящийся более о своем доме, нежели о Германии, достойный отпрыск своего отца, этого высокомерного дилетанта с ограниченным кругозором. Нужно противиться влиянию этой семьи».

Неподкупный и объективный в других вопросах, здесь имперский барон фон Штейн проявил явную предубежденность, ибо Георг Ольденбургский вместе с Екатериной предпринимал поистине огромные усилия, чтобы выхлопотать себе назначение в действующую армию. Екатерина Павловна неоднократна пыталась воздействовать на брата в этом вопросе, и сам Георг делал все возможное для принятия положительного решения. В своем письме к императору от 22 сентября 1812, г. Георг настоятельно подчеркивал свою вечную преданность Александру и добавлял: «Екатерина — Ваш ангел-хранитель, но она ничего от Вас не скрывает. Можно иметь различные мнения. Я на Вашем месте никогда бы не покинул Москву! Я не отрекусь ни от одного слова моего письма. Я не жалуюсь Вам, но и ничего не скрываю от Вас! Я прошу Вашего разрешения прибыть вместе с Екатериной в Петербург…».

Этот визит позволил бы обсудить военное положение, а Георг собирался поговорить с императором с глазу на глаз и добиться от него наконец отправки в действующую армию. Но разрешение на поездку в Санкт-Петербург было получено только 13 ноября. Принц тотчас же из Ярославля вместе с женой выехал в Тверь, намереваясь далее в Новгороде примкнуть к императору. Однако вскоре Георга постигло разочарование. В действующую армию Александр I послать его все же не решился, возможно из-за Екатерины. Последнее письмо принца к русскому императору датируется 26 ноября 1812 г. В нем он учтиво благодарил Александра I за назначение его комендантом ярославских казарм. Возможно, у самого Георга, действовавшего исключительно под влиянием патриотического порыва супруги, упал камень с плеч. Может быть, он и не ожидал иного решения, поскольку все хорошо помнили его прежнюю «гражданскую позицию». Высказывая благодарность императору за свое новое назначение, принц даже радовался, что скоро вернется к своим гражданским обязанностям во вверенных ему губерниях. Иными словами: уклоняющийся ранее от военной службы Георг, поддавшись энтузиазму своей супруги и заразившись общими патриотическими настроениями, был в конечном счете все же доволен, что ему не придется идти на войну. Кроме того, император заверил его, что Ярославль и Тверь — это центр всей России-матушки, узловой пункт, из которого дороги ведут в Москву и Санкт-Петербург, в Тулу и Смоленск. И Георг мог теперь полностью сконцентрироваться на работе в помощь «родному фронту». Это полностью соответствовало его способностям и желаниям. Кроме того, принц поддержал очередной честолюбивый проект своей супруги: внести в дело борьбы с Наполеоном свой личный вклад, вооружив собственный батальон ополченцев. Ведь тем самым принц отчасти решал и другую, весьма важную для себя задачу: помогал освобождению родного Ольденбурга.

Штык и ружье.

Батальон великой княгини Екатерины Павловны

Николай Михайлович Карамзин полностью разделял убеждение княгини в том, что успех Российской империи в войне с Наполеоном возможен лишь в том случае, если все сословия объединятся для отпора врагу. Так возникла идея создания народного ополчения. В 1812 г. Екатерина Павловна была одной из первых, кому она пришла в голову. Прежде всего княгиня обсудила эту мысль с Ростопчиным. Уже через несколько дней после вступления «Великой армии» на территорию Российской империи проект великой княгини был направлен для рассмотрения императору и сразу же получил его горячее одобрение: еще одно доказательство того, что император не пребывал в бездействии (упрек, часто высказываемый ему Екатериной).

Княгиня тотчас же написала министру уделов Дмитрию Александровичу Гурьеву и изложила свой план: «В то время, когда все русские воодушевлены любовью к Отечеству и преданностью императору, когда нужно объединить все усилия для отпора неприятелю и обеспечения общественной безопасности, — я не могу противиться велению моего сердца и не принять участия в приумножении наших вооруженных сил. После того как я получила на то одобрение и согласие Его Императорского Величества, моего возлюбленного брата, я обращаюсь к Вам с изложением моего намерения, вызванного во мне безграничным стремлением послужить на благо и славу дражайшего Отечества и горячей любовью к императору. Это намерение состоит в том, чтобы во владениях, предназначенных мне в качестве апанажа, завербовать определенное количество воинов, которым я предоставлю особые права и которых вооружу за свой счет и буду содержать на протяжении всей войны».

Далее следовали уточнения: «Во всех владениях, составляющих мой апанаж, должно быть мобилизовано из ста душ по одному человеку с каждого ревизского списка. В их число в первую очередь войдут те, кто готов поступить на эту службу добровольно, за свою Веру и Отечество, и только потом те, кого касается очередной рекрутский набор. При приеме на эту службу как добровольцев, так и регулярных рекрутов следует придерживаться общих правил, действующих при мобилизации рекрутов и касающихся роста, возраста и здоровья новобранцев. Для всех этих воинов на протяжении всей их жизни я беру на себя выплату государственных налогов и оброка, и со дня поступления на службу они навсегда от них освобождаются. При зачислении на службу не требовать от них особой одежды, они должны быть допущены в своей обычной одежде. Провиант и полное обеспечение на пути в Тверь, определенную в качестве места сбора, новобранцы получают за мой счет. Мобилизация этих воинов должна быть проведена в течение двух недель после получения соответствующих распоряжений господами управляющими; по истечении этого срока мобилизованные должны быть незамедлительно посланы в Тверь. В Твери они должны быть переданы чиновникам, назначенным для их приема. Полное обмундирование и вооружение новобранцев, а также обеспечение их жалованьем и провиантом я беру на себя на все время войны. С Высочайшего одобрения императора эти воины не будут подлежать распределению по полкам, а составят единый батальон и после окончания нынешней войны вернутся на место своего проживания к своим семьям. При последующем всеобщем императорском наборе этот набор должен будет засчитан семьям призванных на службу в качестве рекрутской службы, хотя после окончания войны солдаты вернутся в свои семьи».

Вызывает удивление то обстоятельство, что при всеобщем хаосе начального этапа войны Екатерина, сама мучимая страхом и сомнениями, смогла предложить столь хорошо продуманный план. Похоже, она была полностью убеждена в том, что все соотечественники разделяют ее патриотизм и при мобилизации новобранцев, стремящихся защитить Веру и Отечество, не возникнет никаких трудностей. Нужно лишь, чтобы старосты крестьянских общин и управляющие поместьями были достаточно убедительными в разговорах с крестьянами. Научить их этому и проконтролировать проведение набора должен был господин министр.

Прекрасно зная деловой характер великой княгини, Гурьев не стал терять ни минуты и приступил к осуществлению ее плана. 8 июля 1812 г. он направил соответствующее распоряжение в администрацию апанажных владений для ознакомления с ним крестьян Екатерины: «От господина министра уделов господину директору директору департамента уделов уведомление о том, что необходимо собрать всех желающих записаться во вновь создаваемый батальон и сообщить им среди прочего следующее: при чтении рескрипта Ее Императорского Высочества крестьянам, старостам общин, владельцам поместий и всем сельским жителям доступно объяснить, что непосредственной целью временной службы, на которую они призываются, является защита Православной Веры и всего Отечества от врага; что это священный долг для всех верноподданных империи и что теперь в первую очередь будут призываться те, которые хотят поступить на службу добровольно, из преданности и энтузиазма и только на время войны; что они заслужат тем самым милость Божью и благосклонность императора и после окончания войны вернутся на свою родину; что они всю свою жизнь будут освобождены от государственных податей и оброка и будут пользоваться любовью и почитанием своих собратьев». Далее следовало маленькое уточнение: «Недостающее количество новобранцев после добровольной мобилизации по одному из сотни душ дополнить военнообязанными рекрутами». В любом случае батальон должен был быть полностью укомплектован.

Позднее барон фон Штейн стал распространять слухи о том, что в 1812 г. Екатерина Павловна сама хотела занять российский престол. В 1814 г., находясь под впечатлением от активной деятельности русских на Венском конгрессе, он писал: «Император питает к ней (Екатерине. — Примеч. арт.) большое доверие и любовь; эти чувства несколько потускнели вследствие событий в России в 1812 г., поскольку, когда французы начали наступление, по отношению к императору возникло сильное ожесточение; народ обвинял его в несчастье, постигшем страну, а дворянство Ярославской, Тверской и др. губерний требовало, чтобы великая княгиня Екатерина, проживающая в Ярославле, возглавила их и взяла в свои руки бразды правления Российской империей». Такое суждение страдало явным преувеличением.

Екатерина Павловна была настроена патриотически. Она критиковала своего брата всегда, когда считала это необходимым. Как и большинство московских дворян, княгиня придерживалась консервативных взглядов. Но заговор против правящего императора? Тот, кто надеялся на это, строил замки на песке. Все усилия по созданию батальона ополчения предпринимались при полной осведомленности и с одобрения самого императора. Екатерина финансировала не личную лейб-гвардию, которая должна была бы свергнуть императора. Формирование ополчения соответствовало насущной потребности в самосохранении и тому патриотическому порыву, который был присущ всем членам императорского дома. Когда Александр 9 июля 1812 г. прибыл из Москвы в Смоленск, местное дворянство смогло мобилизовать к тому времени 20 000 новобранцев, которые смогли усилить действующую армию, а также поддержать всеобщее народное сопротивление. Активная деятельность Екатерины Павловны была частью всеобщего патриотического подъема, охватившего весь русский народ и представителей дворянства в частности.

Отдавая указания министру, Екатерина Павловна в тоже время искала людей, подходящих для осуществления ее плана. Она была очень удивлена тем, что Ф. В. Ростопчин первоначально отнесся к идее народного ополчения очень настороженно и не разделил всеобщего восторга. Зато князь Александр Петрович Оболенский поддержал княгиню. Он должен был не только возглавить батальон, но и убедить в необходимости формирования ополчения графа Ростопчина. В конце июня 1812 г. Екатерина писала Оболенскому: «Его дело — воспламенять патриотизм в сердцах московского дворянства, первого в империи по богатству и тому значению, которое ему придается вследствие самого имени Москвы. Бывая в дворянском собрании, он может указать на опасности, которые угрожают Отечеству, и на то важное значение, которое имеет эта война для всей нации. В его городе проживают знатные люди из всех губерний, и вызванное его речью воодушевление распространится повсюду. Вы можете добавить, что по Вашему, как и по моему мнению, не найти русского, который не считал бы за честь принести себя самого и весь свой пыл Отечеству, и Вы как благородный человек считаете, что каждый губернатор, пожалуй, смог бы вооружить полк в тысячу человек и поддерживать его в боеспособном состоянии. Нужно обратить внимание дворянства на то, что чем более активно ведется война, тем она короче, и что на содержание двух тысяч человек достаточно будет ежегодных выплат в размере 200 000 руб. Если же граф Ростопчин на это возразит, что имеются губернии слишком бедные для покрытия подобных расходов, Вы отвечайте, что такие губернии могут набрать какую-либо часть полка, чтобы не отставать от других. Задача графа — набрать Московский полк, выбрать для него офицеров и полковника и предоставить его в распоряжение императора, который волен дать или не дать свое согласие, но никогда не осудит энтузиазм своего губернатора. Если последний захочет Вас спросить, знает ли об этой идее император и кому она, собственно говоря, принадлежит, скажите, что по Вашему предположению императору ничего об этом не известно, но что я и принц пришли к такой мысли потому, что надеялись таким образом преодолеть распространение в Москве беспокойства, поскольку Ростопчин, конечно же, сможет ясно и понятно изложить дворянству его задачу. Если будут ссылаться на недостаток офицеров, отвечайте, что в таком случае тысячу человек можно назвать не полком, а батальоном; в этом случае потребуется меньше офицеров. Что касается судьбы этих людей после войны, объясните, что мы с Вами убеждены, что император не оставит их на произвол судьбы, а вообще дворянину стыдно думать о вознаграждении до того, как он заслужил его.

На вопрос, как дворянство будет обеспечивать эти полки провиантом, отвечайте, что император, по Вашему и моему убеждению, составит из них собственный корпус и назначит им достойного руководителя. На случай, если граф не будет Вас ни о чем спрашивать, объясните все это ему от моего имени, поскольку было бы полезно заранее предупредить ложные истолкования, сомнения и споры, могущие в связи с этим возникнуть. Относительно моих собственных намерений скажите, что Вы о них ничего не. знаете и что я, однако, не хочу отставать от других в том деле, которое касается преданности своему Отечеству».

Очень подробное, умное и тактически выдержанное письмо! Все можно увидеть в его строках: любовь к императору и Отечеству, собственные политические убеждения и страхи, практический ум княгини. Екатерина не только знала ответ на каждый вопрос. Она сама вначале формулировала вопросы, на которые тотчас давала ответы. Уже не в первый раз снисходительно смотрела она на близкого ей по убеждениям и совместным интригам Ростопчина: быстрее, поднимайся, война стоит у ворот!

Как только пришло согласие императора на формирование батальона, Оболенский получил очередную записку: «Вчера вечером, дорогой князь, я получила одобрение императора, который принял мое предложение, не являющееся уже тайной. Великая идея находит воплощение, несмотря на противоположную точку зрения графа Ростопчина; я не знаю всех подробностей, но в течение двух недель Москва покажет своему губернатору, что она разочарована в нем. Но вы ничего не говорите об этом. Я рада, что хорошее дело будет сделано, не важно кем; Вы меня понимаете. Я тороплюсь разделить с Вами этот первый плод, который я тоже только вчера получила. В армии все обстоит хорошо; бюллетени Вам, конечно же, известны. Извините за мой лаконизм, но у меня нет ни минуты свободного времени». Екатерина Павловна радовалась, как дитя, что смогла сделать нечто полезное для Отечества и получила разрешение даже на собственное военное формирование. Она подумала даже о том, что всеобщее вооружение народа могло бы предотвратить внутренние беспорядки в Москве: может быть, в глубине ее души и теплилась тайная надежда стать в дни национальной катастрофы кем-то большим, нежели просто сестрой императора, живущей в провинциальном Ярославле?

Положительная оценка состояния армии в ее записке выглядит чересчур оптимистичной. Возможно, при всеобщей неразберихе первых недель войны княгиня не имела точных сведений об отступлении русской армии и принимала желаемое за действительное, что может служить некоторым оправданием для нее. Когда же Наполеон вошел в Москву, от оптимизма не осталось и следа. В Ярославле началась паника. Екатерина и Георг старались сохранять спокойствие. Губернатор обратился к населению: «Моя супруга, великая княгиня Екатерина, и я остаемся здесь; итак, я даю слово, что не покину доверенный мне высочайшей волей Ярославль кроме как в случае крайней нужды. Мне тем более приятно давать это обещание, поскольку оно основано на моей преданности императору и полностью согласуется с чувствами привязанности, которые я всегда питал и буду питать по отношению к местным жителям». Пример мужества и самоотверженности возымел свое действие. Правда, ввиду наступления французской армии двор в Твери был все-таки заблаговременно эвакуирован.

Екатерине Павловне пришлось немало потрудиться, чтобы завербовать в свой батальон как можно больше добровольцев. Имели место попытки подкупить врачей отборочной комиссии, чтобы получить освобождение от военной службы. Княгине требовалась помощь более авторитетного лица. И сам император, желая спасти сестру от провала задуманного предприятия, пришел ей на выручку. 8 августа 1812 г. он написал министру уделов Д. А. Гурьеву: «В опубликованном от 4 августа сего года манифесте сказано, что от ста душ должно быть направлено по два рекрута; но поскольку моя возлюбленная сестра, госпожа великая княгиня Екатерина Павловна создала собственный батальон, в который из апанажных земель ее высочества из ста душ должно быть мобилизовано по одному человеку, я приказываю для выравнивания с крестьянами других апанажных владений при теперешнем наборе посылать из апанажа ее высочества только по одному рекруту из ста душ».

Император, таким образом, в конечном счете получал обычное количество солдат, они только лишь по-другому теперь распределялись между армией и ополчением. Зато патриотические чувства Екатерины могли быть удовлетворены. Брат спасал княгиню от разорения, она могла самоутвердиться перед дамами в губернии. В ее батальон вступило около тысячи человек, часть добровольцев, часть рекрутов.

Мобилизация военнообязанных, их вооружение и экипировка при дополнительном нажиме со стороны государства проходили относительно быстро и в губернии Георга, хотя число добровольцев продолжало оставаться ниже ожидаемого. Списки указывают, что из 712 человек только 234 были добровольцами, побуждаемыми к службе любовью к Отечеству и преданностью императору. С таким числом Екатерина вряд ли могла мечтать о славе. Если, например, сравнить список с аналогичным в Вятской или Тамбовской губерниях, то там все полностью были добровольцами, хотя над ними и не было великой княгини, покрывавшей все расходы из своего кошелька. В Тамбовской губернии крестьянские общины, пославшие добровольцев, объявили даже, что готовы обрабатывать поля ушедших на войну и даже содержать их семьи. Такого великодушия у себя Екатерина не увидела. По отношению к своим крестьянам она оставалась строга и не терпела небрежности. Она настаивала на том, что оставшиеся в деревне крестьяне должны пунктуально выплачивать все налоги, независимо от того, сколько человек из них поступило на военную службу. Такую несгибаемость княгини Николай Карамзин охарактеризовал как особо яркое проявление патриотизма. Когда война подойдет к концу, из 1000 ополченцев в родные губернии вернется 417.

В начале войны батальон Екатерины Павловны красовался во всем великолепии: солдаты были одеты в мундиры темно-зеленого цвета, штаны с лампасами и высокие шапки с козырьком, обтянутые мехом, которые закреплялись под подбородком кожаным чешуйчатым ремнем с инициалом «Е» («Екатерина») на кокарде. Экипировку дополняли ранец, штык и ружье. Батальон имел собственный музыкальный взвод. 20 унтер-офицеров и 10 отставных солдат составляли низший командный состав. Их социальное происхождение было относительно однородно — крестьяне, мещане, купцы и один «церковный служка». Когда батальон был укомплектован и выступил на марш, Екатерина Павловна почувствовала себя на вершине счастья. Она внесла свой личный вклад в разгром врага, показала пример патриотизма и продемонстрировала брату, что умеет не только критиковать его, сомневаясь в его талантах руководителя. Ею двигало единственное желание — добиться победы над Наполеоном. Всего этого вполне можно было ожидать от столь политически активной представительницы дома Романовых.

Кто был виновен в московском пожаре?

Батальон екатерининских ополченцев, конечно же, не смог остановить наступление Наполеона на Москву. Вступление «Великой армии» в древнюю столицу княгиня, без сомнения, рассматривала как тяжелейший позор для Российской империи и всего императорского дома. Екатерина Павловна прореагировала на появление французов в Москве гораздо эмоциональнее и непосредственнее, нежели ее более хладнокровный брат. Война — вещь суровая, и императору некогда было предаваться эмоциям и разглагольствованиям. Несмотря ни на что, он должен был управлять государством и думать о путях победоносного завершения войны. Брат и сестра имели разные представления о том, что нужно делать для достижения победы над врагом, хотя цель, к которой они стремились, была общей: изгнание непрошеных гостей — армии Наполеона.

Если внимательно рассмотреть все события, связанные с оккупацией Москвы, учесть, какое давление оказывала на Ростопчина княгиня во время комплектования ополчения, вспомнить, насколько близки ее сердцу были национально-консервативные идеи Карамзина, как энергично вместе с Ростопчиным и Карамзиным добивалась она отставки Сперанского и как велико было ее недоверие к политической воле императора, неизбежно возникает предположение о том, что Екатерина должна была знать о поджоге Москвы или по крайней мере некоторым образом способствовать ему. Княгиня, находящаяся в тесном контакте с московским генерал-губернатором, наверняка говорила с ним об особой роли Москвы в войне. Карл Клаузевиц, посетивший Ярославль в октябре 1812 г., после пожара Москвы, делился своими впечатлениями: «Когда мы в Ярославле были представлены второму ольденбургскому принцу (Георгу. — Примеч. авт.), который вернулся в свою губернию и проявлял большое усердие и компетентность в административных вопросах, великая княгиня Екатерина удостоила нас своим вниманием и предоставила аудиенцию. Французы еще не начали своего отступления (из Москвы. — Примеч. авт.), но убеждение в том, что они его непременно начнут и должны это сделать, вдруг распространилось повсюду, и лишь немногие еще думали о возможности нового наступления на юг. Великая княгиня проявляла огромный интерес к новостям из армии, она расспрашивала нас обо всем с большим вниманием, демонстрируя глубокое понимание, и было видно, насколько серьезно ее волновало все, что мы могли ей сообщить. Она расспрашивала меня (Клаузевица. — Примеч. авт.), что я думаю о передвижении, которое собирается теперь предпринять Бонапарт, будет ли это простым отступлением и по какой дороге. Я заметил, что не сомневаюсь в скорейшем отступлении французской армии, и считаю также вполне решенным делом то, что отступать французы будут по той же самой дороге, по которой они пришли; великая княгиня, казалось, сама уже была убеждена в этом. Она произвела на нас впечатление женщины, созданной для власти».

Екатерина Павловна могла свободно беседовать обо всех военных и политических событиях. И не только с приехавшим издалека Клаузевицем, но и прежде всего с людьми из своего ближайшего окружения. Она обладала достаточной политической эрудицией и чутьем, чтобы оценивать информацию и использовать ее в практических целях. Ростопчин, с которым у нее было особенно много общего, писал за три недели до Бородинской битвы, когда никто еще и подумать не мог о вступлении французов в Москву, князю Багратиону: «Я не могу себе представить, чтобы враг вошел в Москву. Если Вам придется отступить к Вязьме, я распоряжусь о вывозе государственной собственности и предоставлю каждому жителю право самому решать, покидать ли ему город. Москвичи наверняка захотят умереть у стен Кремля за свою любовь к императору и Отечеству. А если Господь не благословит их на это благородное дело, то они, повинуясь русской пословице «Не доставайся же ничего злодею!», превратят город в груду развалин. И Наполеон найдет лишь ровное место там, где некогда стояла столица. Было бы неплохо уведомить его об этом, чтобы он не расчитывал на миллионы и амбары с зерном там, где он найдет только пепел и развалины».

Можно быть уверенным, что генерал-губернатор Москвы в столь критический момент произносил подобные слова вполне обдуманно. Подобная манера доводить дела до крайности по принципу «все или ничего» была присуща не российскому императору, а скорее его сестре. И если это письмо может служить доказательством того, что ответственные лица заранее приняли решение о том, чтобы превратить Москву в «руины и пепел» в случае ее завоевания наполеоновской армией, тогда весьма маловероятно, что подобные мысли, откровенно высказываемые Ростопчиным князю Багратиону, он не доверил Екатерине.

7 сентября 1812 г. произошло кровопролитное сражение при Бородино. Четыре дня спустя военный совет в Филях принял решение оставить неприятелю древнюю русскую столицу. 14 сентября «Великая армия» вошла в Москву. В ночь на 15 сентября в разных частях города начались пожары, продолжавшиеся шесть дней и ночей и фактически превратившие большую часть города в «руины и пепел». И с тех самых трагических сентябрьских дней многие пытаются ответить на вопрос, был ли большой пожар спланированной целенаправленной акцией Ростопчина, или же огонь стал следствием легкомыслия и небрежности жителей, или пожар спровоцировали мародерствующие оккупанты.

В ночь перед сдачей Москвы перед домом Ростопчина собрался возмущенный народ. Ничего толком не зная о тяжелом положении войск, люди ждали объяснений и требовали защитить город. В 11 часов вечера к Ростопчину прибыли Георг Гольштейн-Ольденбургский и принц Вюртембергский. Они настаивали на том, чтобы губернатор отговорил Кутузова от сдачи города. Это была весьма неожиданная инициатива, и неясно, что двигало ими: отчаянное упрямство просителей, беспокойство о возможных беспорядках и панике среди населения или более высокие соображения. Можно предположить, что губернатор Твери действовал под влиянием своей супруги. Ведь именно она считала потерю Москвы национальным позором. Встревоженный Ростопчин категорически отклонил требование Георга. Он посоветовал обоим принцам отправиться прямо к Кутузову и попытаться отговорить его от принятого решения. В конце концов, они ведь были родственниками самого императора. «Оба принца сообщили мне, что уже пытались переговорить с Кутузовым, но не были приглашены, поскольку Кутузов спал. После того как я выразил им свое глубокое сожаление и серьезно разругал Кутузова, они откланялись. Известие о сдаче Москвы глубоко огорчило и потрясло меня». Здесь Ростопчин производит впечатление человека, потрясенного решением о сдаче города, но это не снимает с него ответственности как с зачинщика пожара. С другой стороны, просьба Георга с большой уверенностью позволяет предположить, что его супруга, проживавшая совсем недалеко в Ярославле или Твери, знала о предстоящей акции.

Первоначально пожары начались в отдаленных от центра частях города. В два часа ночи огонь вспыхнул уже в центре города. Возвратившийся из Москвы генерал Тутолмин по собственной инициативе доложил императору, что наверняка были совершены поджоги. В ту же ночь на 15 сентября Ростопчин и Карамзин спешно покинули город. Ростопчин сыграл весьма значимую роль в организации поджогов. В последующие годы он настойчиво и многократно отрицал это, хотя в отдельные моменты был не прочь приписать себе славу за столь «патриотическое деяние». В официальном докладе комиссара полиции Вороненко московскому департаменту полиции говорилось: «2 (14) сентября в пять часов утра граф Ростопчин приказал мне отправиться к таможенному и водочному складам, а также в комиссариат… В случае, если неожиданно появится враг, я должен был все это уничтожить в огне. Ввиду наступления неприятеля я исполнял этот приказ по возможности в разных местах до десяти часов вечера».

Дипломат генерал Коленкур докладывал, что, войдя в Москву, французы обнаружили во всех значимых зданиях бикфордовы шнуры. Допрашиваемые ими полицейские ссылались на приказ Ростопчина и рассказывали о соответствующих приготовлениях. Все офицеры московской полиции накануне французского вторжения были снабжены инструкциями, которые они передали далее нижним чинам. Все средства для тушения пожаров были либо вывезены из Москвы, либо приведены в негодность. Сам Ростопчин перед уходом демонстративно сжег свое подмосковное поместье, оставив лишь записку: «Восемь лет жизни посвятил я благоустройству этого поместья, здесь я счастливо жил вместе со своей семьей. Все его жители, общим числом 1720, покинут его при вашем приближении, а я, я сам подожгу свой дом, дабы не был он осквернен вашим присутствием! Французы, я оставляю вам оба моих дома в Москве, меблировка которых стоит полмиллиона рублей. Но здесь вы найдете только кучи пепла!» Наполеона такой отчаянный жест сильно насмешил. Зато его маршалы не находили в этом ничего веселого и высказывались о Ростопчине весьма уважительно.

Целый ряд противоречий в описании событий 13, 14 и 15 сентября указывает на то, что пожар организовал Ростопчин, что он получил на то согласие императорской семьи, хотя и стремился потом тщательно скрыть все следы своего деяния, поскольку та же императорская семья ни в коем случае не стала бы серьезно защищать его. Ростопчин якобы уже 13 сентября отправил курьера к Александру I с информацией о сдаче Москвы. Сам он покинул Москву 14 сентября. Интересно, что курьер отправился в Санкт-Петербург не из Москвы, а из Ярославля. Там находилась Екатерина Павловна, передавшая 15 сентября своему брату ужасную новость, которую он получил утром 18 сентября 1812 г.

Тот факт, что новость была получена императором из Ярославля, является косвенной уликой, свидетельствующей об осведомленности Екатерины относительно причин пожара Москвы. Карл Клаузевиц провел обширное исследование, касающееся вопроса, был ли Ростопчин главным организатором и виновником московского пожара. Сопоставив все обстоятельства, Клаузевиц пришел к выводу: Ростопчин приказал поджечь город — под свою ответственность и без согласования с правительством. Клаузевиц предположил, что немилость, в которой оказался Ростопчин, и долгое его пребывание за границей с 1814 по 1823 г. были следствием его своевольных действий. Организуя пожар, он знал, что его кипучая деятельность вряд ли вызовет одобрение правительства и самого императора и что он сам должен будет нести всю ответственность за последствия. Клаузевиц предполагал, что эта тайна вряд ли когда-либо будет окончательно раскрыта. Его рассуждения выглядят вполне логично, за исключением одного важного пункта: в чем заключался мотив, побудивший Ростопчина пойти на такое дело?

К моменту вступления Наполеона в Москву российский император был полон решимости закончить войну только победой русского оружия. Сестра Екатерина и ее друзья выражали свое разочарование и обиду за нанесенное русскому народу оскорбление: через две сотни лет в Кремль вновь вступил неприятель! Настало время вспомнить о самопожертвовании, мужестве, героизме и великом мученичестве древней русской столицы. Инициаторы пожара не задавались вопросом о его военной и политической целесообразности. Огонь создавал миф о героизме русских, не решая исхода войны. Может быть поэтому Ростопчин так долго молчал после войны о произошедшем в Москве и всячески отрицал свою ответственность за это. Он осознавал сомнительный характер акции и одновременно выгораживал свою покровительницу, великую княгиню Екатерину Павловну. Стремление Ростопчина снять с себя любую ответственность за поджоги точь-в-точь соответствует настроениям, которые выражала Екатерина в своем письме от 13 (25) ноября 1812 г. к другому близкому своему другу Николаю Карамзину: …Все мы страдаем по одной причине: мы страдаем за матушку нашу, славную Россию, но мы можем ею гордиться и твердо сказать подневольным чужестранцам: вы собрались со всех концов земли, вы пришли с огнем и мечом, но мы оставили наши города в руинах, предпочли позору их уничтожение и показали вам великий пример: наша славная столица погибла, но мы остались несокрушимыми, вы ждали мира, но нет, мы ответили: смерть! Наши города поднимутся на ваших могильных холмах как на почетнейшем пьедестале. Пленные завидуют нашим русским именам, офицеры почитают за честь получить разрешение носить нашу форму, так как нет более высокой чести. Россия была второй державой в Европе, отныне и навсегда она первая, и скоро сюда будут спешить короли, чтобы найти здесь мир и защиту. Радуйтесь этим мыслям, это не мечта, это — правда».

Нет, пожалуй, другого политического свидетельства, в котором бы столь полно отразился мотив сожжения Москвы, чем то, которое дала Екатерина Павловна. Вместе с этим в нем она сформулировала суть своего мировоззрения. Не важно, была ли она сама непосредственным инициатором поджога или пожар был вызван небрежностью, грабежами и военными действиями. В пожаре Екатерина увидела подтверждение глубокой своей убежденности в будущей великой роли Российской империи в Европе. Это придавало ей воли и решимости. Конечно, такая убежденность отражала ее крайние, в некотором роде даже иррациональные взгляды на политические события, которые были глубинной сущностью ее натуры. Она впала в крайний национализм, связанный с притязанием на русскую гегемонию в Европе — эту идею не меньше Екатерины мечтал реализовать и Александр, но с помощью более гибкой и дальновидной государственной политики и дипломатии.

Военные события сильно повлияли на российского императора, эмоциональность Екатерины тоже оказала на него определенное психологическое воздействие. После падения Сперанского Александр I все чаще обращался к религиозной мистике. Его настроения усиливались эмоциональным отношение к войне Екатерины, пожаром Москвы, первыми русскими победами и преследованием отступающего врага. Император видел, что близится час, когда он явится Европе в образе ангела-спасителя и принесет народам континента новую христианскую идею.

Эти пророчества означали для императора нечто большее, чем идеологическое обоснование великодержавных планов. Две идеи сливались воедино: Россия принесет в Европу новый порядок и будет господствовать на всем континенте.

С отступлением, а затем беспорядочным бегством врага Екатерину Павловну захлестнуло чувство невообразимой радости. В отношении к сожжению Москвы здравый политический смысл, который был всегда присущ Екатерине при других обстоятельствах, изменил ей. Продвижение русских войск на запад лично для нее открывало новые возможности — теперь она могла сыграть важную роль не только на родине, но и в Европе. Может быть, найдется для нее где-нибудь достойная корона (хотя бы в Гольштейн-Ольденбурге), если после победы над Наполеоном европейский порядок будет организован по-новому? Екатерина Павловна разжигала и без того глубокую религиозность Александра I, настойчиво внушая ему мысль о том, что будущая роль творца европейской истории будет связана именно с его страстной верой. 20 ноября император писал Екатерине: «Всемогущий Господь обрушил на голову Наполеона все те несчастья, которые он задумал для нас».Эту убежденность разделяла с ним и Екатерина, которая прежде всего попыталась возобновить хорошие отношения с бароном фон Штейном. Концепция фон Штейна о создании единой Германской империи базировалась прежде всего на военно-политической поддержке со стороны Российской империи. Однако до конца 1812 г. дело не пошло дальше обмена любезностями. А судьба тем временем воздвигла перед мечтами и надеждами Екатерины Павловны новое препятствие.

Смерть Георга Гольштейн-Ольденбургского

В то время, когда в октябре и ноябре 1812 г. потерпевшая поражение армия Наполеона отступала к западным границам Российской империи, Екатерина Павловна и ее супруг жили то в Твери, то в Ярославле. Оба не щадили своих сил, чтобы мобилизовать все имеющиеся ресурсы в помощь армии. А война поглощала все новые и новые человеческие жизни, постоянно требовала вооружение, одежду, продовольствие — Молох не знал жалости! Екатерина и Георг делали все, что могли. 13 ноября 1812 г. Георг вновь обратился к Александру I с настойчивой просьбой о назначении в действующую армию. Чем ближе становился день окончательного поражения Наполеона и изгнания е*го из германских земель с помощью русских штыков, тем важнее для ольденбуржца было его личное участие в этих событиях. Его позицию наверняка разделяла и принцесса Екатерина Гольштейн-Ольденбургская, которая хотела сделать все возможное, чтобы обеспечить будущее своих наследственных земель. А пока Георг докладывал императору о положении 1500 больных в Ярославле: «Нужда велика, а средств нет. Собственными глазами вижу я тяжелейшие страдания и не знаю, чем могу помочь. Все, что зависело от меня, было сделано». Но Александр I не внял просьбе принца и остался непреклонен в своем решении: он не желал терпеть рядом со своей особой соглядатая Екатерины, не мог позволить Георгу вести собственную политическую игру; кроме того, императору важно было знать, что семья его сестры находится в безопасности, — а потому Георгу было запрещено ехать в армию и он должен был и далее выполнять свой русско-ольденбургский долг, заботясь о больных и раненых в тверских и ярославских госпиталях.

Но тут произошло непредвиденное: во время посещения одного из лазаретов в Твери Георг Гольштейн-Ольденбургский заразился от больного сыпным тифом. Георг должен был проинспектировать здание на предмет проведения необходимых строительных работ. Друзья отговаривали его от визита, поскольку в госпитале свирепствовал тиф. Все дальнейшее произошло слишком быстро и было настолько непостижимо для Екатерины Павловны, что приобрело в ее сознании некий демонический оттенок. Через несколько дней после визита Георг почувствовал сильное недомогание. Молодой врач из финансируемого княгиней батальона успокоил всех: дела обстоят вовсе не так уж плохо. Но взволнованная супруга спешно отправила конного курьера в Ярославль, где оба ее сына из-за сильных холодов находились под присмотром лейб-медиков. Когда, наконец, прибыл доктор Бах, тот нашел состояние больного безнадежным. 15 (27) декабря 1812 г. принц Георг Гольштейн-Ольденбургский скончался.

В тот же день Екатерина написала Александру: «Мой брат! Он умер… отдайте мне этот дом, я прошу Вас об этой милости; если Вы не хотите предать его земле в крепости (в Петропавловской крепости. — Примеч. авт.), разрешите мне построить для него церковь; я уже знаю где. До этого времени я буду сохранять его в моем доме, так как в этом случае смогу видеть его каждый день. Я прикажу построить для него церковь, где я так же смогу видеть его и быть вблизи него. Он любил Вас и просил меня сказать Вам об этом». Екатерина Павловна потеряла всякое самообладание и почти помутилась рассудком. Такое стремительное крушение брака, хотя бы и заключенного не по ее желанию, а из политических соображений, но тем не менее оказавшегося счастливым, не укладывалось в ее сознании.

Александр I ответил сестре 2 января 1813 г. из штаб-квартиры в Вильно подробным письмом: «Моя дорогая, моя бедная подруга, что я могу сказать Вам в столь ужасный момент, теперь, когда мое сердце чувствует, что Вы — одно из самых несчастнейших созданий на земле. Тысячи моих выражений соболезнования было бы недостаточно. Если я потерял в его лице настоящего друга, каких мало на этом свете, и с его смертью лишился одного из самых дорогих наслаждений моей жизни — я имею в виду радость видеть перед глазами Ваше семейное счастье, — то Вы потеряли отраду всей Вашей жизни. По крайней мере Вы должны знать, что так глубоко, как я, никто не страдает вместе с Вами, поскольку никто не знал Георга так хорошо, как я. Великий Господь захотел этого; наш долг — не отчаиваться. Моя дорогая подруга, во имя Господа, в которого Вы всегда верили, несмотря на величайшее Ваше несчастье, не забудьте мои слова. Я заканчиваю, поскольку продолжать у меня нет больше сил. Я призываю на Вас милость Божью и заклинаю из глубины моего сердца, чтобы она спасла и сохранила Вас. Вместе с Вашим счастьем погибла и значительная часть моего счастья. Я на всю жизнь сердцем и душою Ваш».

Через четыре дня дворец в Твери, в котором Екатерина жила с Георгом, был подарен ей Александром. Вторую просьбу сестры император отклонил. Княгине не разрешалось ни сохранять тело принца во дворце, ни погребать его в собственной церкви, которую еще предстояло построить. Как член императорской семьи принц должен был быть похоронен в Санкт-Петербурге.

А через двенадцать дней после смерти Георга в Тверь было доставлено письмо от Алексея Ахлопкова, руководителя императорского департамента по церемониям. Письмо предназначалось гофшталмейстеру Екатерины, князю Ивану Алексеевичу Гагарину и содержало проект проведения траурной церемонии. Директива предписывала, что останки Георга траурным кортежем должны быть доставлены из Твери в лютеранскую церковь Св. Петра в Санкт-Петербурге. В церкви гроб с телом будет установлен для торжественного прощания перед алтарем с бессменной почетной вахтой из назначенных для этого высокопоставленных лиц. Церковь будет задрапирована в черный креп и украшена гербами принца и герцогства Гольштейн-Ольденбургского. Подиум с гробом должен быть задрапирован дорогим бархатом, золотой тесьмой, горностаевым мехом и украшен канделябрами с горящими свечами и подушечками с орденами принца. Внутри церкви и снаружи в почетном карауле должны будут стоять солдаты и унтер-офицеры. Все детали траурной церемонии, вплоть до опускания гроба в могилу и траурных повязок, которые должны быть надеты на рукава всех участвующих в церемонии, были тщательно продуманы. Между тем в Твери множество людей уже пришло попрощаться с принцем. Мимо гроба прошло около 15 000 человек.

Георг был членом императорской семьи и должен был быть погребен согласно своему высокому статусу. Так было предусмотрено порядками и ритуалом императорского дома Романовых. Насколько скромным и зависимым было действительное положение принца в Российской империи, видно из его завещания, которое он написал в марте 1812 г., еще не подозревая о столь близкой своей кончине: «Я назначаю супругу своей единственной наследницей. С момента моей смерти она вступит во владение всей моей собственностью, она может оставить себе имя, какое пожелает». Все, что приобрел принц, также переходило к Екатерине Павловне, а значит к императорской семье, в которую он вступил три года назад. Ольденбуржцам оставалось совсем немного: «Моим сыновьям я передаю в наследство мою шпагу и мое честное имя, так как ничего более передать не могу». Отец принца получал портрет Екатерины, его брат — часы (подарок Екатерины), близкие друзья Мальтцан и Крузе получали двух лошадей и сочинения Шиллера. Оставались еще мелкие вещицы как память о бедном идеалисте, который честно выполнял свой долг и всеми силами боролся с косностью и коррупцией провинциальной российской бюрократии. Напрасно. Его самоотверженный пример никого не вдохновил. В условиях войны очень важно было поддерживать в губернии строгий порядок, и смерть принца была совсем некстати.

После скоропостижной кончины мужа Екатерина Павловна серьезно заболела. Ее отправили в Санкт-Петербург к матери. Болезнь Екатерины в бюллетенях о состоянии здоровья характеризовалась термином «оцепенение». Почти ежедневно повторялись припадки, длившиеся от 20 до 50 минут, во время которых она теряла сознание, а ее тело становилось полностью неподвижным. Врачи в те годы называли эту болезнь «каталепсией», однако картина болезни позволяла сделать заключение о кататонии, так как при каталепсии больные принимают определенное положение тела и надолго в нем застывают, а у Екатерины Павловны наблюдались неуправляемые судороги и мышечные спазмы. Кататония рассматривалась в то время как одна из форм протекания шизофрении. Отец Екатерины считался многими современниками душевнобольным, во всяком случае, известно, что он страдал манией преследования (яркий тому пример — строительство Михайловского замка). До декабря 1812 г. о серьезных болезнях Екатерины ничего не было известно. Даже сильнейшее эмоциональное возбуждение при известии о сдаче Москвы Наполеону не вызвало у нее болезненных проявлений. Хотя, конечно, в предшествующие годы все современники отмечали сходство характеров Павла и Екатерины. В декабре 1812 г. никто еще не мог сказать, был ли шок, пережитый Екатериной из-за смерти мужа, проявлением глубоко скрытой психической болезни или же речь шла всего лишь о временном потрясении. Сама княгиня в траурные январские дни 1813 г. прилагала все усилия, чтобы, появляясь перед обществом, выглядеть здоровой.

Вместе с мужем Екатерине пришлось похоронить и свои политические амбиции. Даже тяготы все еще продолжающейся войны отошли для нее на второй план перед личной трагедией и физическими страданиями. Моральную поддержку княгиня искала в своей семье и у двух маленьких сыновей, еще не понимавших всего драматизма происходящего.

В январе 1813 г. гроб с телом Георга был доставлен в Тверь. Затем траурный кортеж должен был проследовать через Новгород в Санкт-Петербург. Екатерина Павловна приехала в Царское Село и оставалась там до погребения мужа, в то время как оба ее сына были отправлены в столицу, в Аничков дворец. Траурная церемония, разработанная кроме прочих и генералом Деволаном, предусматривала, что во всех местах, через которые двигался сопровождаемый генералами траурный кортеж, ему должны были отдавать честь все местные военные и гражданские высокопоставленные чины.

Еще до прибытия кортежа в столицу генерал-суперинтендант и вице-президент лютеранской консистории в Санкт-Петербурге Фридрих Рейнботт обратился с письмом к оберкамергеру А. Л. Нарышкину, который занимался организацией похорон. В соответствии с приказом министра народного просвещения и духовных дел Александра Николаевича Голицына Рейнботт предписал всем представителям лютеранского вероисповедания прибыть в церковь Св. Петра в ночь, когда будет доставлен гроб с телом покойного. Поскольку сам Рейнботт чувствовал себя плохо, своим заместителем он назначил пастора Лампе, проповедника церкви Св. Петра, который должен был прочесть полагающуюся в таких случаях траурную проповедь.

20 января 1813 г. Рейнботт в своем письме попросил Нарышкина уточнить место и время заупокойной службы. Он сообщил, что траурную речь во время погребения будет произносить пастор Фольборт. Сам он мог бы начать торжественную траурную церемонию и произнести речь перед алтарем, а кроме того, организовать общее песнопение. Письмо Рейнботта содержало важный подтекст: Мария Федоровна распорядилась, чтобы кортеж прибыл в столицу с 19 на 20 января, в 2 часа ночи, дабы не омрачать празднования дня рождения Анны Павловны. А если гроб прибудет раньше установленного срока, он должен быть доставлен в церковь без какой-либо церемонии. Таким образом, траур по принцу Ольденбургскому определялся рангом ниже торжеств в честь дня рождения великой княжны.

За безопасность участников траурной церемонии отвечала петербургская полиция, которая должна была присутствовать во всех важных пунктах города. Появилось особое «Объявление для санкт-петербургской полиции». В нем точно разъяснялось, как должны будут вести себя участники траурной церемонии. Среди прочего предписывалось:

«1. До 9 часов все, имеющие билеты, могут свободно проехать через все улицы и проспекты к церкви. С 9 часов на Невском проспекте от Полицейского моста до императорской библиотеки будут выставлены военные патрули, и с этого момента этот отрезок по всем направлениям будет непроезжим.

2. Те, кому не удастся прибыть до 9 часов, могут проехать через Большой Конюшенный мост, через Малый Конюшенный мост и через первый мост, и далее по Большой Миллионной улице…

3. Экипажы должны быть оставлены на Большой Конюшенной улице, поэтому милостивые господа могут приказать своим лакеям сопровождать кареты туда, где они должны быть оставлены, чтобы после вернуть их на первоначальное место.

4. Когда гроб будут опускать в могилу, команда, стоящая впереди, должна дать троекратный салют. Залпы, конечно же, напугают лошадей. Чтобы предотвратить возможные несчастья, прибывшим господам желательно заблаговременно дать приказ своим кучерам не слезать с козел, а форейторам — с лошадей…».

Царская служба безопасности действительно предусмотрела все. Ничто не должно было омрачить торжественную церемонию.

Как и было предписано, к 2 часам ночи 20 января 1813 г. траурный кортеж въехал в Санкт-Петербург. Несмотря на столь непривычный час и сильный холод (в ту ночь температура упала до -30 °C), огромная толпа народа сопровождала гроб до церкви Св. Петра и Павла на Невском проспекте. Речь идет не о современной церкви Св. Петра, а о той, здание которой было построено в 1730 г. под патронажем фельдмаршала графа Бурхарда Кристофа Миниха, происходившего из Ольденбурга. Это церковь простояла только до 1832 г.

Все произошло в точности по разработанному распорядку и предписанным директивам. 22 января состоялись сама траурная церемония и обряд погребения. В первой половине дня к Екатерине Павловне в Царское Село прибыли Петер Гольштейн-Ольденбургский и его сын Август. Во второй половине дня Екатерина встретилась в Санкт-Петербурге с Марией Федоровной, а затем поехала к своим сыновьям в Аничков дворец. Погребение состоялось в присутствии императорской семьи, высшей знати и при большом скоплении народа. Двор провозгласил траур, прерванный с 19 по 24 февраля и закончившийся 17 марта 1813 г. Траурная церемония и погребение обошлись казне в сумму около 110 350 рублей. Останки Георга Гольштейн-Ольденбургского покоились в Санкт-Петербурге до 1826 г., а затем были перевезены в Ольденбург и перезахоронены.

Смерть Георга означала для Екатерины конец ее счастливой супружеской жизни. В муже она всегда находила опору и поддержку, которой лишилась совершенно неожиданно, и потому оказалась в состоянии тяжелейшего душевного кризиса. Многие всерьез сомневались в том, что она сможет когда-либо оправиться от тяжелой болезни. И лишь близкие к ней люди помнили необыкновенную энергию, волю и непредсказуемость этой чрезвычайно честолюбивой женщины. Воля к жизни проснулась в ней с той же стремительностью, с которой угасла в декабре 1812 г. Меланхолично, немного вскользь и одновременно с этим с некоторой кокетливой убедительностью уже в конце января 1813 г. Екатерина писала о годах, проведенных в Твери: «Тверь навсегда останется дорога мне; это место, где я провела такие счастливые, могу Вас, пожалуй, заверить, — самые счастливые дни моей жизни, так как я не верю, что мне выпадет еще много подобных». Тот, кто мог наблюдать последние годы молодую женщину, должен был бы подтвердить, что ее брак был действительно счастливым. Ее страстный интерес к политике указывал на то, что в обозримом будущем Екатерина Павловна не намерена была сдаваться. Казалось, что она сама лучше других понимала, что происходит с ее здоровьем, ничего не говоря об этом никому, даже любимому брату.

Прошло всего несколько недель после смерти Георга, и Екатерина Павловна обнаружила, что черный траурный наряд очень ей к лицу. Война еще не закончилась, многое еще предстояло сделать и пережить. Но несмотря на серьезную болезнь, жизнь д ля княгини еще не окончилась. Российская империя еще пока не добилась гегемонии в Европе, брат Александр продолжал борьбу с Наполеоном. Разве ее отец, император Павел I, в свое время не лелеял мечту стать спасителем Европы? Екатерина Павловна почувствовала, что возрождается к жизни, и увидела новое поле деятельности для императора и для себя самой. Вновь начались поиски венценосного супруга. У себя же дома с декабря 1812 г. Екатерина оставалась овдовевшей принцессой Гольштейн-Ольденбургской, навсегда отказавшейся для себя и своих детей от каких-либо притязаний на российский престол. Ее честолюбивые планы могли быть реализованы только в Европе.