Ночь длинна; Дренг сидит, задумавшись, у костра.

Бодрствуя, он служит глазами и ушами своих спящих товарищей и душою этого темного, бесконечного леса. Он – в центре всего, что движется в окружности целой мили; малейший шорох доходит до него; он ощущает каждым волоском своего тела; ни малейшее дуновение не ускользает от его внимания; ему достаточно едва уловимого запаха, чтобы узнать, в чем дело. Чутье его так остро, что он, ступая по дерну, может проследить крота под землей вплоть до того места, где зверек прорывает себе ход наружу. Никогда не дремлющая бдительность зажигает искру за искрой в глазах юноши, а когда он спит, на веках у него проступают темные пятна, которые придают лицу грозное, подстерегающее выражение, отпугивающее всякого, кто вздумал бы к нему подступиться. Он молчалив, потому что все время работает головой. Никто не знает, что творится у него в душе, да и сам он того не знает, пока молнией не вспыхнет в нем порыв к подвигу.

Таков он в действительности и таким выступает при свете костра: он – молодой мохнатый лесной человек, с густыми, грубо очерченными бровями, с трепещущими ноздрями и выдающимися мощными скулами. Впадина грудной клетки заросла волосами, руки тоже мохнатые, кроме тех мест, где проступают огромные мускулы. Когда рукам его нужен отдых, ему не привыкать держать оружие пальцами ноги, и вообще он столь же часто пускает в ход одну из ног, как и руку, чтобы подбросить топлива в костер. Всем этим он похож на других лесных людей и на своих спящих вокруг костра товарищей; эти, пожалуй, только постройнее, не так мохнаты, менее грубо сложены; они ближе к лесным зверям, грации которых еще не утратили. Спят они с палицей в одной руке и с недоеденным плодом в другой. А у Дренга, который начал думать за них всех, черты огрубели и приняли выражение непримиримости.

Буйному виду Дренга отвечают бушующие в нем внутренние силы: гнев, энергия, скорбная забота о том, что происходит вокруг; силы эти все растут вместе с накопленным опытом и напрягают его душу, – того и гляди, взорвут самое бытие. Он ничего не забывает, но все связывает одно с другим и, сидя теперь у костра, обуреваемый мрачными предчувствиями гибели окружающего мира, то и дело весь закипает яростью, толкающей его на борьбу, на подвиги.

Он ясно видит, что первобытный лес обречен на смерть. Конец вечному лету. Исчезают теплые рощи, и в горах Скандинавии воцаряются бури и дожди. Дальше, на юге, в лесах еще растут пальмы и хлебные деревья, а по склонам гор, обращенным к синему морю, зреют виноградные лозы. Но долго ли так будет? Вернувшись в становища своего племени, эти молодые люди, что лежат сейчас у огня, ежась от жара с одной стороны и от холода с другой, возьмут в руки виноградные кисти, припадут к ним губами, как к сосцам полного вымени, и со смехом будут сосать до блаженной сытости. А через год Дренг уже будет разводить там костер сухими лозами и племя опять снимется с места; долго ли будет так? Лес обречен на смерть; какая-то непреодолимая сила неотвратимо надвигается с севера и уничтожает его.

Дренг смотрит вокруг себя на деревья, стоящие под дождем. Даже сейчас, ночью, видно, как уже пострадал лес, а чего не видно сейчас, о том юноша знает из дневных наблюдений. Все пальмы погибли; торчат одни почерневшие стволы, без листьев, словно огромные обглоданные кости. Стебли гигантских папоротников обуглились и почернели, а листья превратились в гниющую кашу. Мимозы и акации уже с год как свернули свои листочки, и дождь сделал их неузнаваемыми. Все вечнозеленые деревья высохли до самых корней и, словно скелеты, растопырили свои омертвевшие, ободранные ветви. Огромные кедры и каучуковые деревья валяются между останками других мертвых деревьев, показывая свои оголенные беспрерывным дождем кривые гигантские корни. Все цветы и кусты убиты этим холодным дождем. Вся почва в лесу стала болотом, усеянным трутом и большими голыми камнями. Только кое-какие из хвойных деревьев как будто пытаются бороться, но и они пригибаются к земле, кривятся, и смола белыми капельками застывает на их коре.

«У!» – гудит лес. «У!» – стонет в оголенных вершинах деревьев, а еще выше в темноте слышится какой-то визг и торопливые, учащенные взмахи усталых крыльев. Это стая диких водоплавающих птиц, у которых ноги замерзли в водах к северу от горного прохода и которые снялись оттуда, чтобы лететь к югу. Высоко, высоко в ночном мраке перекликаются между собой отрывистыми звуками изгнанники: гуси, аисты и фламинго. Невесело им. Дренг слышит их замирающее «прости» и разделяет с ними чувство бесприютности.

В глубине леса слышится шуршанье, доносящееся из горного прохода – тысячелетнего пути диких зверей.

Дренг прекрасно знает этот путь и своим всеохватывающим чутьем следит, как там всю ночь идут, топают и семенят живые существа, подгоняемые ветром. Это всякого рода зверье каждую ночь стаями уходит из лесов северного плоскогорья в южные долины. Дренг распознает зверей по их теплому запаху и знает все, что они делают ночью, хоть и не видит их. Он слышит каждое их движение и различает каждый шаг.

В течение ночи проходят длинные вереницы толстокожих – первобытные слоны, мастодонты и носороги, помахивая огромными вымазанными в глине ушами, промокшие и голодные. Время от времени в животе какого-нибудь из гигантов заурчит с голоду – словно гул обвала прокатился в воздухе, – или слон закрутит хобот вверх и закашляет так, что в лесу загудит. Громадный пещерный лев схватил насморк и огорченно чихает, на ходу вытирая себе глаза лапой. И бородавочнику не хватает воздуха – ему заложило рыло, и он уныло сопит, закрутив хвост вопросительным знаком.

Немного позади перебирают стройными ногами пугливые травоядные; они тоже переселяются. А среди топота их копыт слышится и крадущаяся поступь хищников, которым тоже нельзя больше оставаться на месте. Вот бегут газели, быстрые и нежные, как лунные блики под листвою, а с ними, припадая на передние ноги, бегут стадами и вонючие гиены с отвислым задом; дикие лошади и окапи бегут парами; теперь звери в пути и позабыли все взаимные нелады.

Северный ветер подгоняет их по проходу своим холодным бичом. Одни стаи исчезают внизу в долинах, а с севера к проходу прибывают все новые и новые. Молчаливые жирафы с хрустально-влажными глазами качают на ходу длинными шеями и сбивают своими рогатыми лбами увядшую листву с ветвей, стараясь поспевать в ногу с другими. Более мелкое зверье рысцой трусит за караваном; тут и дикобраз, и тапир, и муравьед; все, у кого только есть ноги, бегут к югу.

А над звериной тропой, по деревьям, тоже движутся переселенцы – непоседливые обезьяны. Конец и их житью-бытью в тех местах. И им как будто предъявлено наконец требование что-нибудь сделать, поразмыслить о себе, – не угодно ли? Не швыряться им больше кокосовыми орехами – прошло то время; не устраивать им и крикливых митингов на вершинах деревьев для обсуждения вопроса о том, кого следует выгнать; все они теперь изгнанницы; лес погибает. И им приходится смириться – они переселяются, хотя, разумеется, и ворчат обиженно. Они не привыкли хвататься руками за мокрые ветви, и многие сгоряча даже наотрез отказываются от этого; но, в конце концов, нужда заставляет! Они покоряются и догоняют других. Ни одна из обезьян ни разу не обернется назад. Да и мало кто из других зверей-переселенцев.

Один из огромных слонов обернулся было назад, на родные леса, да и не мог уже идти дальше, повернул обратно. Это мамонт.

Остались и еще некоторые животные; так им захотелось; но мало хорошего ждало их на родине.

Повсюду в лесу слышится странный шорох; звери встревожены, чуют беду. Бегемот вылез из своего озера, где ему стало слишком прохладно; тина так и течет с него, а он идет искать себе воду потеплее. Дренг слышит, как он с шумом выдыхает воздух из своего огромного брюха и, обнюхивая дорогу, продирается сквозь засохшие кустарники.

С какой-то странной болью в сердце прислушивается Дренг к движениям и голосам тех немногих зверей, которые хотят остаться и прячутся в лесу. Они не в состоянии уйти, но им страшно, и они дают о себе знать каким-то не своим голосом, они как-то странно присмирели, поджались. Северный олень остановился под деревом и не шелохнется; он не понимает, что творится с лесом, не понимает и себя самого; только время от времени поводит ушами, мотает головой и переминается, похрустывая лодыжками. Овцебык попросту ошалел и прет, как болван, прямо в противоположную сторону, на север, откуда ушли все остальные; что ж, его дело! Медведь хоть и ворчит, но не думает уходить, выбрал укромное местечко и сгребает увядшую листву в кучу, чтобы устроить себе удобное ложе; он простужен и хочет отлежаться на покое. Теперь к нему лучше и не подходить; он негодующе фыркает на погоду, которая нагрянула так не вовремя, когда он был занят своими пчелами. Вот он и решил соснуть, пока солнце не разбудит, а если кто-то попробует потревожить его во сне, он так куснет!.. Мишка и не чует, как долго придется ему спать. Барсук и еж следуют его примеру и зарываются в землю до наступления лучших времен.

Но не все звери так практичны. Лес и понизу, и поверху населен существами, которые не бегут и не думают искать себе надежного приюта, а только без устали бродят всю ночь; холод гоняет их с места на место, не дает покоя. Дренг слышит, как уныло бродят олени, буйволы и дикие козы; постоят с минуту, повернув нос к ветру и насторожив уши, словно принюхиваясь и прислушиваясь, чтобы понять – откуда это злое веяние, потом повернутся туда хвостом, понурят головы и поплетутся опять. К костру ни один из них не приближается; им хорошо знаком этот запах, и все они знают, что яркий свет этот умеет кусаться и пожирать хуже всякого другого в лесу.

Только раз, около полуночи, Дренг заметил неподалеку, на опушке леса, два сыплющих искры зеленых огонька и пару длинных оскаленных зубов. Это подполз саблезубый тигр, ужасное животное с торчащими изо рта острыми клинками. Как это он не побоялся огня и отважился подползти так близко? Дрожь пробежала по телам спящих; даже во сне почуяли они его приближение, и некоторые глухо застонали, а у Дренга кровь в жилах вспыхнула огнем от близости этого ужасного врага. Но тигр попятился, мигая своими голодными глазами, и ушел. Дождь хлестал его по впалым полосатым бокам; ему было холодно, и он, верно, был потрясен до самой глубины своего тигриного сердца такою свирепой жестокостью природы, превосходившей даже его собственную. Дренг слышал, как животное удалялось, пошатываясь, и как бродило по лесу без цели, уже не желая крови; Дренг знал, что животное осуждено, что ему никуда не уйти.

Но от этого Дренгу становилось еще более жутко и больно. Вот, значит, до чего дошло: тигр, этот великий отверженный, несший на себе ненависть и проклятия всех тварей, идет на огонь не для того, чтобы поживиться человечиной, но просто с тоски, и уныло уходит назад, отказавшись от ужина!

Что же такое творится на свете? Какая судьба тайно уготована миру? Кто этот ненасытный, надвигающийся с севера, уничтожающий леса и выгоняющий из них зверей? Что это за безжалостная сила? Человек это или невидимое существо, могучий и злобный дух? Нельзя ли как-нибудь убить его? Заставить показаться и вступить с ним в открытый бой? Нельзя ли остановить его нашествие метким ударом топора?

Ночь длинна. Вдали тоскливо воют волки, а в дупле дерева зловеще-печально кричит сова. Одна птица стонет, другая словно смеется, третья жалуется; крокодил плачет навзрыд, набив себе полный рот еды, а гиена, разбитая параличом грязного сладострастия, корчится от злорадного смеха; но ни одному из зверей не приходит в голову завыть на весь лес, послать вызов тому великому разбойнику, который разоряет всех без разбора. Не раздается ни единственного клича мести, никто не строит планов смертоубийства. Все твари или бегут врассыпную, или спасаются, смешавшись в беспомощной сутолоке – хищники рядом с дикими баранами, – одинаково беззащитные перед холодом.

И Дренг поклялся отомстить за них.

Было это в одну из ночей того переходного времени, когда тропический климат Северной Европы сменялся ледниковым периодом. Но память о тепле осталась в душе человечества и после того, как оно расселилось из своей северной родины по всей земле, сохранилась в виде неугасающего предания о рае земном. На севере человечество пережило свое детство, и память об этом детстве – источник глубокой тоски, сложившей легенду об утраченной земле блаженства. Даже звери, которые ведь тоже грезят по-своему, покорно и слепо хранят память о первобытном невинном состоянии мира до нашествия холода; память эта дает себя знать в простодушии, с которым они поедают друг друга.