Далеко в глубине страны, на самом горизонте, волною вздымался лес, с широкой прогалиной на самом гребне волны. В прогалине светилось голубое небо, словно ворота в далекий новый мир; в них и устремились однажды весною Гест с Пиль; даль тянула их к себе, и они бежали, бежали вперед без устали.

День был ни теплый, ни холодный; солнце грело, но ветер дул прохладный; впервые в этом году они сбросили с себя зимнюю одежду, выползли из закопченных, надоевших шкур, словно бабочки из коконов, и выбежали на солнце нагие; но в воздухе еще холодно, хотя солнце печет; они бегут и согреваются на бегу; тело краснеет, щеки разгораются, но их обдувает ветерком, и они чувствуют себя легкими, как сам ветер, и горячими, как само солнце; воздух и солнце опьяняют их, молодой, прохладный лес обнимает их, небесная лазурь и пышные облака над их головами волнуют и радуют их; они бегут, мчатся, летят туда, на самый край света. Но вот они добежали до самого высокого места в лесу, до прогалины на вершине холма; отсюда видно далеко в глубь страны: их взорам открываются новые зеленые леса, неведомые долины, новый горизонт с далекими лесными воротами, и они бегут туда, бегут, бегут, бегут, то вверх на холмы, то вниз в долины, ни разу не оглянувшись назад; они – воздух, они – солнце, они – ветер, они – весь белый свет!

Гест бежит впереди, с луком в руках; на бегу он пускает стрелу; стрела летит перед ним, увлекая его в неведомую даль; он видит, как она устремляется в лазурную высь острием прямо в облака, потом накреняется и падает на землю; и Гест вместе с ней взлетает к небу и вместе с ней падает обратно наземь, разыскивает ее, снова пускает и снова бежит вперед. Он стреляет далеко, с силой оттягивает тетиву своего большого и тяжелого лука, который ему как раз впору; а длинная и гибкая стрела с раздвоенным кремневым наконечником сродни самой молнии; Гест украсил ее пером аиста, чтобы она взлетала повыше; он вкладывает в ее полет свою тоску, свое стремление; она летит между небом и землей, и он мысленно летит за нею.

Так бегут они вдвоем в глубь Зеландии, по обширным молодым лесам, прорезанным там и сям прогалинами, грядами холмов, на которых трепещут осинки, вперемежку с мощными древесными стволами, которые, как столбы, поддерживают на горизонте небо; они видят то, чего до них люди не видали: девственно тихие озера, окруженные со всех сторон стеною леса, холмы, поросшие вереском и можжевельником, откуда открывается вид на новые леса и голубые заливы, глубоко врезающиеся в берег. Они добежали до обширных, поросших травой степей, усеянных большими камнями, обрамленных вдали волнами теплого пара, напоенных ароматом полыни, опутанных тончайшей паутиной жаворонковых трелей, словно висящих в воздухе; добежали до ольховых зарослей и речек, где с громким плеском плавают бобры, гоня перед собой обглоданные сучья; добежали снова до открытой, волнистой местности, поросшей дерном, усеянной камнями и цветами; над нею реяли то вверх, то вниз, словно ткали в воздухе, легкокрылые ласточки, а над ними парил сокол, то ныряя, то взлетая в лазурь небес…

Гест пустил в него свою стрелу и кинулся за нею вдогонку по высокой траве; волосы его развеваются на бегу… Он оглядывается и видит бегущую за ним подругу; она быстра, легка, как ветер; едва касается ногами земли; длинные волосы колышутся на бегу вместе с ожерельем из волчьих зубов; в одной руке у нее охапка полевых цветов, в другой красивое птичье перо; рот полуоткрыт; она несется, летит… И тут Гест открывает, что это вовсе не маленькая Пиль, а длинноногая молодая девушка с красивыми округлыми руками, подобно летнему ветру, несется по траве и цветам…

Но и она, в свою очередь, замечает, что впереди бежит уже не мальчик, а молодой охотник, с высоко поднятой головой на широких плечах; она слышит его зов, его охотничий клич, брошенный в небо… Вот он снова бежит вперед, приостанавливается, стреляет и вновь бежит высокими прыжками, подобно оленю… Она тряхнула волосами, выпрямила грудь и побежала за ним. Скоро оба они затерялись в степи, скрылись в солнечном блеске обширных полей.

Лиса вылезла из своей норы между камнями и потянула носом воздух, глядя вслед убежавшим; она чует неладное. Какие странные эти люди! Она часто видела и прежде мужчин, преследующих женщину; но здесь было совсем наоборот: огромный, дюжий парень во все лопатки удирал, преследуемый девушкой. Фу, – лисица морщит нос, – странные эти люди!.. Повернулась, вильнула хвостом и скрылась между камнями.

Безлюдные, девственно тихие стелются обширные степи, окутанные в паутину жаворонковых трелей сверху и тонкого летнего пчелиного жужжания снизу. Облака живут своей воздушной жизнью; одиноко совершает свой путь всемогущее солнце; долгий, ароматный летний день спокойно ждет своего конца.

Устав светить, солнце скрылось за горы. И вместе с росой с неба спускаются жаворонки, прорезывая воздух косым полетом и на минутку задерживаясь над высокой травой, прежде чем юркнуть в свое гнездышко, чтобы отдохнуть от пения.

Мир полон зеленой прохлады; всюду короткое затишье, пока сумерки расползаются между камнями, смешиваясь с вечерним туманом; зажигаются звезды, холодные, мелкие. Скоро раздаются другие поздние голоса: сумеречный крик совы, вечернее гуденье странствующего навозного жука. Из потемневшей рощи доносится протяжное, колдовское карканье ночного ворона, из болота – сонное кваканье лягушек.

День умер. Но мрак не наступает: на севере, где зашло солнце, уже брезжит новый день; небо светится, светлой дымкой окутаны степь и лесная опушка, ясно видны дремлющие вершины белых облаков; ночь голубая-голубая; кусты разбухают от тумана, из их чащи выступают белые ночные призраки. Свободно и мощно всплывает над краем земли полная луна; разинув рот, ослепленная, она глядит в ту сторону, где скрылось солнце; за луной следует крупная белая спокойная звезда. Вдали в лесах плутает эхо; волк лает на луну, тявкает и прыгает с досады на такое чудо. Но луна живет своей круглой жизнью в небе, подымается выше и парит в одиночестве, скользит над тихими озерами, купая в них свое отражение и безжизненным взором слепого озирает спящие леса и холмы вдали.

Далеко в глубине страны, у воды, между березами горит костер, звери издали поводят носом и останавливаются на освещенных луной прогалинах, не смея идти дальше; в этих безлюдных местах никто прежде не видал огня, а тем более не чуял запаха жареного мяса; чего доброго, и их всех поджарят да съедят! Яркое пламя пышет от костра, и дым ясно виден – ночь светла; время от времени перед огнем проходит черная двуногая тень; нет никаких сомнений: сюда пожаловал человек со своим огненным чудом.

Это Гест с Пиль развели здесь свой костер и, наслаждаясь его теплом, отдыхают, набегавшись за день на солнце и на ветру; они не заблудились; ничего не захватив с собой, нагие убежали они утром из дому и сами не знают, куда забежали; но им и в голову не приходит повернуть обратно. Они не боятся ночи; она так светла, и у них есть огонь. Гест добывает его с помощью двух первых попавшихся под руку сучков, не смущаясь пропускает при этом часть таинственных обрядов и даже не запрещает Пиль смотреть, как это делается. Огонь он добывает с первого раза; сучья дымятся и вспыхивают под его сильными руками; вместо заклинания он во все горло поет песню, а когда огонь разгорается, он швыряет в него пару птиц одновременно – жертву и ужин. С этих пор они ежедневно будут справлять зажигание огня и жертвенный пир. Все свои орудия Гест оставил в зимовье, и первый попавшийся острый камень должен пока что заменять ему нож. Когда они отужинали, перья, клювы и когти вместе с обглоданными костями достались огню, ответившему довольным шипеньем; они же наломали ветвей и устроили себе шалаш для ночлега.

Так вернулись они к более простым формам бытия, более древним, чем те, в которых выросли: они начали опять с самого начала на полной свободе, на голой земле, и одни, вдвоем. Белые ночи полонили их; они провели в лесах весь остаток лета, совершенно забыли свое жилье у родника и Становище на берегу бухты; они бродили по окрестностям и каждую ночь спали на новом месте, видели новые миры, стали как птицы, как мухи, как свет – всегда в движении, вне времени и пространства, всецело занятые друг другом.

Звезда любви ярко сияла на ними, как сияла она над всеми невинными тварями земными, которые стремятся друг к другу, плодятся и множатся на зеленой земле; они затерялись между ними, между птицами, которые сидели на яйцах, между оленями с новорожденными телятами, между ласточками, спаривающимися на лету, между жуками, справляющими свадебный полет попарно, слившись в одно окрыленное существо. Кукушка играла с ними в прятки и куковала над ними повсюду; ежи бегали наперегонки в сумерках, самцы-зайцы фыркали в степи; отовсюду неслись манящие зовы и крики любви, безумное мяуканье дикой кошки, залитой лунным светом на верхушке самого высокого дерева; вопли измученного страстью лося и все заглушающий рев зубра, вызывавшего соперников на поединок, – словно звуки небесных труб, множимые эхом и разносящиеся по всем долинам.

У лисицы, подглядывавшей за человеческой четой, свербило в ушах; никогда еще не видывала она таких потешных людей, не слыхивала таких бурных и бессмысленных песен, какие распевали эти двое, бегая и прыгая кругом.

Осенью они вернулись в свое жилье у родника, загорелые, возмужалые, и снова поселились там.

Источник приветствовал их знакомым доверчивым журчаньем: они смотрели на свое отражение в воде и вспоминали детские лица, которые когда-то видели там; теперь детей больше не было; на их месте появились двое хорошо сложенных молодых людей, которые едва умещались рядом на поверхности водяного зеркала. Лицо Геста опушилось бородкой, он стал мужчиной. А юная грудь Пиль, прекраснейшее чудо мира, топорщилась навстречу своему отражению.

Глубоко в воде, так глубоко, что голова кружилась, они видели орла, парящего в бездне, а взглянув вверх, они видели того же орла, парящего высоко под облаками; действительность отражалась в источнике.

Землянка стояла нетронутой, как они ее оставили, но почти завалилась; они перестроили ее и подперли стены большими камнями. С удивлением смотрел Гест на свои орудия, взвешивая на руке свой старый топор, – подумать только, что он вырубил себе когда-то лодку этим ноготком! Теперь он высекал себе большие тяжелые топоры, узкие, но длиной с локоть, и брал топорища им под стать. Лук, которым он теперь пользовался, был гораздо длиннее прежнего; кроме того, он стал брать с собой на охоту копье – длинную жердь с кремневым острием, орудие, опасное даже для крупной дичи, если подойти к ней на достаточно близкое расстояние.

Для них не составило никакого труда запастись всем, что им было нужно для наступавшей зимы; Гест теперь больше всего заботился о том, как бы сделать свои орудия приятными для глаз, а не только пригодными для дела; и он месяцами стачивал топор, чтобы сделать его совершенно гладким; он упорно просиживал целые дни перед большим плоским камнем, водя по нему взад и вперед кремнем, поливая его водой и посыпая песком, тер и нажимал, тер и нажимал; на камне появлялась впадина, зато и кремень поддавался, хотя и медленно. Гест силен, а работа еще больше развивает его силы; часы за часами, дни за днями проводит он, нагнувшись над своей работой, молча, но страстно напрягая силы; одна борода упрямо торчит; и он не сдается до тех пор, пока не сгладит последний след излома на кремне, хотя бы для этого ему пришлось соскоблить слой кремня во всю длину топора; перед его взорами носится топор в том виде, какой ему желательно придать орудию, и он хочет добиться, чтобы клинок был именно таким гладким. Наконечники для копий он делает совершенно круглыми в поперечном разрезе и точь-в-точь одной длины; он не переносит, если они не вполне округленные и не одинаково длинные.

Пиль точно так же относится к своей работе; они похожи друг на друга тем, что всегда стараются добиться совершенства, выполнить работу именно так, как им кажется, а не иначе. Пиль прихорашивается у родника, любуясь на свое отражение и выдумывая себе все новые и новые наряды. Она примеряет и прилаживает свои шкуры и так и сяк, прежде чем раскроить их и сшить из них новую одежду; при этом она вполголоса советуется сама с собой, расстилает материал на земле и раздумывает над ним; она плетет, придумывая новые рисунки; плетет все, что ей попадается под руку, плетет и свои волосы, для расчесывания которых Гесту пришлось сделать костяной гребень с зубьями. С наступлением холодов Пиль сшила Гесту и себе отличные шубы из меха выдры и хорьковые рукавицы, которые она расшила разноцветными меховыми лоскутками.

Но самые маленькие и мягкие шкурки, добытые Гестом, Пиль выделывала особенно тщательно и откладывала в сторону; а когда лепила свои горшки, то украшала их самыми разнообразными рисунками и для собственного удовольствия налепила целую кучу малюсеньких горшочков, которые поставила возле больших, словно целый выводок детенышей.

В середине зимы Пиль родила своего первого ребенка, нежного отпрыска, подобного пушистой почке ивы, и их стало трое в гнезде; слабый писк новой жизни огласил подземное жилье незабываемой человеческой мольбой.

Зима в этом году стояла суровая, снега выпало много, землянку и родник замело сугробами, погребло на целые недели, в то время как мрак окутал весь окружающий мир. Длилась зима так долго, что люди забыли о лете. О нем осталось только смутное воспоминание, казалось, что вечно стояла зима. Река замерзла.

Гест ходил по льду, закутанный в меха по самые брови, и бил острогой угрей. Рыба пахла тиной и свежей водой и вкусом напоминала о лете, о далеком лете.

Наконец среди зимнего мрака им блеснул луч весны, крохотный предвестник лета, нежный и беззащитный, как самые ранние весенние цветочки, которые вырастают прямо из-под снега и качают своими белыми колокольчиками по влажному ветру; луч, похожий на пушистые почки на иве, посылающие весенние улыбки серым тучкам в небе, предвестникам оттепели, и первым холодным лучам солнца. Пиль повторила самое себя, родив Кноп, такую же нежную и беленькую, как она сама, малютку с золотистой пушистой головкой, самую крохотную, самую нежную, самую прелестную маленькую девочку на свете. У Геста сдавило горло, и что-то странное приключилось с сердцем, когда он впервые взял маленькое, теплое созданье на руки и увидел, какая она нежная. Ее так и прозвали Кноп, она так была похожа на почки. Она была такая же кроткая, как и ее мать; попищала немного, когда явилась на свет, а потом погрузилась в глубокий сон, подобно весне, которая тоже долго спит, пока наконец не проснется.

Малютка была на редкость красива, спокойна и здорова. Гест добавил еще одну струну на своей арфе – двух оказалось слишком мало, чтобы выразить всю прелесть Кноп; в новую струну он вложил ее душу; эта струна издавала нежный, высокий и радостный звук; длинными зимними днями он пел своей Пиль и своей Кноп, и тесная подземная нора озарялась солнцем, оглашалась пением птиц, тихим шелестом только что распустившейся листвы и обвевалась летним дыханьем ветерков.

И все так и случалось, как он пел: они пережили самую дивную весну в тот год, когда зима наконец миновала, когда повеяли ветры, пролились дожди и солнце потеплело.

В первый весенний день, когда в траве зажелтели цветочки и стало совсем тепло, Пиль вынесла свою Кноп к ручью и дала струям воды поцеловать ее личико, чтобы малютка обрела чистоту и неиссякаемость источника; затем мать подняла ее к небу и посвятила дню; попросила для нее защиты у леса и, наконец, положила девочку под большим деревом у источника, чтобы она коснулась корней дуба и обрела плодородие. И пока малютка лежала там, все чудеса земли отражались в ее голубых глазах. Маленькие ручки боязливо отдернулись при первом прикосновении к земле, но затем ей пришлось пережить целое событие: большая лягушка перепрыгнула прямо через нее; без сомнения, это было счастливое предзнаменование, но как оно озадачило малютку!..

Вскоре, однако, Кноп стала обнаруживать большую склонность отправлять лягушек к себе в рот, как и всяких других движущихся тварей, которых могла достать руками. С тех пор она вела себя подобно большинству других чудес в образе человеческом того же возраста.

Весна прошла в пении и блаженстве, и вновь наступило лето, неся с собой ослепительное царство забав и дивных дней, и снова пришла зима, но и зима была хороша.

А когда снова настала весна, малютка сама переступала ножками, тянулась ручонками к лесу и солнцу. В ту весну семья оставила свое жилье у родника и собралась в дальний путь. Гест хотел видеть свет. Он решил спуститься вниз по реке и дальше по фьорду, а потом, следуя вдоль берегов, проплыть в новые края. За зиму Гест соорудил новый дубовый челн, больше и шире старого. Он взял для этого исполинское дерево, но теперь работа шла быстро и весело: ему ничего не стоило вырубить и выстругать челн своими тяжелыми, остро отточенными топорами.

Когда все было готово и настало подходящее время года, они гордо поплыли в своем новом челне со всем, что имели и в чем . нуждались. Там уместилось и оружие Геста – лук, стрелы и копья, и его орудия, и запас шкур и мехов; и его арфа, переделанная из старого лука и ставшая его лучшим другом; и огниво, тоже переделанное из лука: Гест закручивал слабо натянутую тетиву вокруг сучка для добывания огня и вращал его одной рукой при помощи лука, придерживая другой рукой обрубок дерева, в ямке которого вращался сучок; неудачи при таком способе добывания огня не случалось – все равно что при этом не петь или не бормотать заклинания. Пищу себе они могли готовить в челне – Гест сделал для этого посередине днища очаг из земли и камней; он ведь задумал долгое путешествие, во время которого им, может быть, не каждый день удастся сходить на берег, – поэтому с ними и поехал их очаг. Остроги, крючки и сети тоже были взяты; где вода, там и улов.

На корме сидит Пиль и держит весло, украшенное резьбой и всякими завитушками, над которыми Гест трудился долгими зимними вечерами; на носу же лодки он вырезал изображение белки, которое должно приносить им счастье.

На шее Пиль ожерелье в несколько рядов крупных клыков и коренных зубов; это – драгоценное ожерелье, хранящее в себе души всех зверей, убитых Гестом с тех пор, как он стал охотником.

У ее ног, в гнездышке из шкур, сидит Кноп, голубоглазая и прелестная, в горностаевой шапочке и с погремушкой из птичьей кости, куда отец наложил мелких камушков; они забавно гремят, когда она машет погремушкой по воздуху, словно жезлом; это хорошее средство для отпугивания злых духов. На носу челна сидит широкоплечий Гест, мерно погружая свое двойное весло в воду и каждый раз давая лодке сильный толчок вперед.

Так они отплыли в путь. Сюда им пришлось плыть против течения, но это было так давно, в незапамятные времена; теперь они плыли по течению, обратно к фьорду, по направлению к чужим берегам. Ноздри Геста раздувались в предвкушении свидания с морем.

Путешествие длилось несколько летних месяцев, причем они, как потом оказалось, обогнули всю Зеландию, но в пути потеряли направление и не могли уяснить себе расположение мира.

Из фьорда они выплыли ночью, держась посередине течения и соблюдая тишину; жителей на берегу они не видали, да и не имели желания видеть. У Геста было такое представление, что при выходе из фьорда следовало держаться левой руки, чтобы попасть в тот неведомый край, о котором рассказывали старики; он так и правил свой челн, и скоро они попали в довольно бурное море, так что пришлось вернуться поближе к берегу. Они знали, что и по другую сторону большой воды была земля, но Гест не собирался ехать той дорогой, да и водное пространство казалось ему там слишком огромным. Они продолжали держаться берегов, в надежде доплыть когда-нибудь до тех больших рек, о которых рассказывали старики.

Но берега оказались сильно изрезанными фьордами и бухтами, которые глубоко вдавались в землю и разветвлялись; и так как Гест все время держался берега, то ему и приходилось проделывать все эти повороты, пока челн не выбирался опять в открытое море; плыли они так долго и столько раз поворачивали, что в конце концов совсем потеряли направление; впрочем, им было довольно безразлично, куда они едут. Спешить им было некуда, питались они рыбой, которую ловили во время остановок, где представлялась возможность, Гест сходил на берег и охотился. Они многое видели и испытали множество разнообразных приключений, но все обходилось благополучно.

Берега повсюду были довольно одинаковые, низменные и поросшие лесом или песчаные, обрывавшиеся над морем; местами попадались скалы, и повсюду густые, непроходимые леса. Почти все время видны были берега и острова по другую сторону проливов, иногда даже довольно близко, но путники продолжали держаться вдоль берегов той страны, откуда приплыли, имея сушу по левую руку, как считал нужным Гест. Иногда они видели над лесом или на берегу дым и тогда плыли вперед осторожнее, скрывались днем и старались миновать опасное место ночью; им вовсе не хотелось встречаться с людьми.

Так странствовали они по белу свету, знакомясь все с новыми и новыми местами. И вот они доплыли до одного фьорда, очень глубоко вдавшегося в сушу; таких фьордов вообще было немало, и этот был не особенно широким, так что Гест подумывал было пересечь его и плыть дальше, но потом решил все-таки плыть вдоль берега – кто знает, может быть, он как раз и выведет их на верный путь?

Но как они были изумлены, когда, проплыв некоторое расстояние, убедились в том, что фьорд расширяется дальше в мелководную бухту, с массой чаек и берегами, которые показались им очень знакомыми. Удивительно похоже на их родной фьорд, откуда они выехали на заре юности! Неужели два залива в разных концах света могли быть до такой степени похожими?! Совершенно такой же лес, ползущий по отвесному обрыву над берегом, и точно такое же Становище в глубине бухты!.. Они обогнули мыс и вдруг сразу увидели дым, вытащенные на берег челны… и тут только сообразили, что это и было их родное Становище, куда они вернулись после долгих скитаний! Они попросту объехали вокруг своего острова и вернулись на старое место.

Их приняли хорошо. Встреча была самая радушная, ни капли горечи ни с той, ни с другой стороны. Само собой разумелось, что давнишнее недоразумение было забыто; нечего было копаться в старом хламе теперь, когда блудный сын племени вернулся домой, прославившись как отважный мореплаватель. Наконец-то подтвердилось предположение, что Зеландия – остров. Что, разве не правы были старики? Да и с первого взгляда видно было, что их земля круглая; это просто остров в океане, как все и предполагали, а теперь вполне подтвердилось. Никто не брался решать, что следовало вменить в большую заслугу – прямое доказательство, добытое опытом, дальним путешествием, или дальновидные рассуждения и предположения, высказанные, сидя дома? Обе стороны имели полное основание относиться друг к другу с почтением.

Гест нашел свою мать Гро нисколько не изменившейся. Она мало ходила, предпочитая сидеть, вообще мало двигалась с места, предпочитая, чтобы ей все подавали; те, с кем ей хотелось поговорить, должны были потрудиться прийти к ней. Пиль с Кноп были по приезде представлены ей, и она отнеслась к ним одобрительно, похвалила красоту ребенка и хороший уход за ним; эта похвала косвенно относилась к молодой матери.

После осмотра Пиль весело влилась в толпу подруг, молодых матерей, которые были девочками одновременно с ней, а теперь, в отсутствие Пиль, сами обзавелись детьми. Пиль поднимала свою Кноп вверх и сравнивала с другими малышками – кто крупнее, красивее. Детишки вообще изрядно отличались друг от друга; некоторые были толстенькие и коротенькие, даже почти шарообразные; Кноп же была полненькая, но стройная и нежная, не в пример прочим. Радость свидания была в этой части Становища еще больше; теперь оказалось, что Пиль давно стремилась повидать других женщин и поделиться с ними своим материнским опытом, даром что никогда не вымолвила об этом ни слова.

Гест был достойным образом принят в круг мужчин Становища; не моргнув глазом, он перенес все кровавые и страшные испытания, связанные с посвящением в мужские таинства; дело-то в том, что большая часть этих тайн была уже заранее известна ему. Скоро Гест стал одним из самых славных охотников племени.