По Ютландии пробирался высокий старик в просторной одежде, с арфой за плечами и с посохом в руке наподобие третьей ноги; шагал он неторопливо, размеренно, но размашисто, подобно лосю, и за день успевал отмерить немало миль. Это был Норне-Гест, странствующий скальд, возвращавшийся с далекого юга.
Он держался центральной части страны, следуя старинной привычке иметь свободный обзор во все стороны; путь ему указывали холмы и линия водораздела; пользовался он и проторенными дорогами, если они попадались ему и вели в нужном направлении, столь же часто он отклонялся в сторону от них по тропам и следам, ведомым лишь ему да зверям лесным, которые проложили их; а иногда он шагал напролом, сквозь дремучие леса и дикие степи в ту сторону, куда тянулся самый полуостров, – по направлению к северу.
У него были свои крупные приметы: фьорды восточного побережья Ютландии, врезывавшиеся в сушу, словно глубокие карманы, один севернее другого, если считать от подошвы полуострова, начинавшиеся – одни от Балтийского моря и пролива Мидельфар как раз напротив берегов острова Фюн, другие – от Каттегата; последним был Лимфьорд. Старец сам не знал толком, сколько их всего, но хорошо знал каждый их фьордов в отдельности, относясь к ним, словно к живым существам; каждый из них по-своему отражал окружающее своей зеркальной поверхностью, вытянувшись далеко в сторону моря. А между фьордами расстилались восточно-ютландские пейзажи с холмами и лесами, густонаселенными и разделенными между многими племенами; в глубине плодородных долин виднелись сделанные в лесах просеки с зеленными пашнями, гумнами и выгонами, с заливными лугами по берегам рек – все обрамлено старыми дремучими лесами с охотничьими угодьями, обширнейшими непроходимыми чащами в глубине и с поясом общественных пастбищ на опушках. Вдали, над вершинами деревьев, курился дым, выдавая скрывавшиеся в лесу жилища, а по фьордам скользили суда – тяжелые парусники. Еще дальше, за фьордами, туманной дорогой в чужие края легло море; на фьордах и морских побережьях население было плотнее всего и поддерживало постоянное общение с внешним миром.
Внутри страны, там, где пробирался Гест, население было редкое. Лишь кое-где на лесных полянах встречались вновь отстроенные крестьянские дворы, окруженные недавно вспаханной целиною, с еще не выкорчеванными пнями и многочисленными валунами; слышался деревянный колокольчик пасущихся коров, и ветер приносил едкий запах дыма от очагов новоселов и лай их собак. Тогда Норне-Гест делал большой крюк, чтобы обойти двор, – он не любил заходить за границу личных владений и предпочитал держаться промежуточной зоны, разделявшей смежные селения и усадьбы: лучше оставаться на свободной земле, вне защиты закона и права, но зато и в меньшей зависимости от людей! Кругом было немало усадеб, где старец был бы желанным гостем, но он на этот раз намеренно избегал всякого жилья, так как спешил пробраться подальше к северу.
В те времена можно было при желании пройти всю Ютландию из одного конца в другой, не выходя из леса, никем не замеченным и не встретив ни одного живого существа, кроме кабана да оленя. Норне-Гест не прятался, но просто ему было спокойнее так; когда ему хотелось оглядеться вокруг, он выходил на открытые места; когда же случалось редкий раз встретить пастухов, охотников или просто путников, те обычно сразу узнавали его и не задерживали, если он сам не выражал желания остановиться и побеседовать.
Норне-Геста всякий узнавал издалека.
Все путники соблюдали при встречах осторожность, и забавно было следить за поведением двух случайно наткнувшихся друг на друга при выходе или при входе в лес людей; оба с натянутым видом старались разминуться как-то бочком, не переставая наблюдать друг за другом; зоркий наблюдатель мог издалека понять по их движениям, что они держали стрелы наготове и потрясали колчанами; потом оба словно исчезали, приникая к земле, прикрываясь щитами, или прямо как сквозь землю проваливались и снова, словно из-под земли, вырастали и удалялись друг от друга, повернувшись спинами, но все время глядя через плечо назад, пока не теряли друг друга из виду. Население отдельных областей, разделенных фьордом, рекой или болотом, избегало выходить за границу своих владений, и, встречаясь на межах, люди были настроены далеко не дружелюбно; на границах всегда находилась стража, которая глядела в оба, и стоило вынырнуть из кустов двум молодцам по одну сторону границы, как тотчас же вырастали двое и по другую ее сторону; и те и другие брали луки на прицел и потрясали в воздухе копьями, пугая соседей и недвусмысленно свидетельствуя о своих намерениях. Никаких хитростей: сходись грудь в грудь, если тебе нужно что-нибудь!..
И много было в те времена в Ютландии таких обособленных владений – столько же, сколько фьордов, по которым люди в свое время проникли в глубь страны, где они размножились и распались на отдельные независимые племена, называвшие по-разному и себя, и соседей; впоследствии многие имена были позабыты, но некоторые оставили о себе долгую память; были племена и вовсе безвестные, но стоило приблизиться к их границам, чтобы убедиться в их существовании!
Все эти племена выросли из мелких отдельных родов, живших первоначально на больших расстояниях и враждебных друг другу, хотя и общего корня. Натянутые отношения между соседями заставляли всех постоянно держаться начеку, не выпускать из рук оружия – более опасных врагов, чем ближайшие соседи, у них ведь не было; если же опасность грозила откуда-нибудь извне, опасность серьезная настолько, что заставляла их забывать свою вечную междоусобицу, – им легко было объединиться; они поднимались всем миром и огромными ордами переходили границы, сплотившись против общего врага, а иногда и совсем уходили из страны навстречу новым неведомым судьбам, если так определяли небесные знамения. Ютландия еще в доисторические времена выслала много таких пестрых орд, неожиданно появлявшихся в разных местах Европы и оставлявших там о себе память более прочную, нежели в самой Ютландии; и в будущем ей предстояло породить еще много таких выходцев.
Норне-Гест пробирался по Ютландии как раз в один из таких периодов, когда природа готовила подобное слияние сил; пока же отношения между округами и даже волостями и отдельными усадьбами были до крайности натянутые; все были вооружены до зубов – для сохранения мира.
Гест намеревался побывать у кимвров, живших в глухих местах по Лимфьорду. По пути он везде замечал признаки военного положения, а встречные пастухи и полесовщики рассказывали ему о разбойничьих набегах жителей северных фьордов на жителей соседних областей, у которых грабители угоняли скот, – быстрый способ пополнить постоянную убыль в своих собственных стадах! Рассказывали и о том, как бонды жгут усадьбы бондов; о междоусобных распрях и стычках, ведущихся с переменным успехом для воюющих сторон; о торжественных жертвоприношениях и пирах на всю округу, о славных поединках, о любовных приключениях, недавно сочиненных насмешливых и бранных песнях, – словом, обо всем, чем живет и волнуется окрестность и что жужжит в ушах путника, как только он подойдет к ней поближе, хотя бы она и казалась издали самой мирной глушью. Гест прислушивался и запоминал.
Он охотно бывал в Ютландии, особенно в северной, где все еще дышало стариною, уже давно уступившей место новым порядкам и обычаям на его родных островах. Подчас ему казалось даже, будто он переносится в самые давние времена, которые пережил вместе с древними переселенцами, осевшими в этих местах; здесь еще продолжали чтить те же небесные и земные святыни, к которым он сам привык относиться с уважением. Среди сурового населения фьордов ему часто встречались лица, которые как будто были ему знакомы в силу сходства своего с предками, бывшими его спутниками на заре времен, но как бы не существовавшими ни для кого из ныне живущих.
Норне-Гест обычно посещал Ютландию весною, приходя с юга, где все уже было в полном цвету, следуя за перелетными птицами, словно желая встретить весну много раз кряду; удлинять для себя весеннюю пору года доставляло старому страннику особое удовольствие. Втайне его радовало еще и то, что появление его всюду – безосновательно, но неразрывно – связывали с наступлением самой весны; в народе говорили, что Норне-Гест всегда появляется вместе с аистом. Обоих приветствовали с одинаковой радостью, иные даже деликатно намекали, что лишь благодаря ему и его чарам вообще наступала весна! Особенно же радостно встречали его суровые кимвры, ценившие весну и праздновавшие ее приход торжественными церемониями и пирами по старинным обычаям, которые так любил Гест. После долгого пребывания среди людей, где его кормили вкусными, искусно приготовленными кушаньями и укладывали спать в постель под крышей, он начинал тосковать по самой простой грубой пище и по ночевкам под открытым небом; вот почему он так любил бывать у кимвров весною.
В глубине центральной Ютландии Гест потерял из виду морские берега и шел между сгрудившимися здесь широкими холмами, самыми массивными возвышенностями полуострова, и по одетым лесами и вереском холмам, опоясанным внизу озерами. Это самые высокие места Ютландии; с холмов и возвышенностей далеко видно во все стороны; угадывается и южное основание полуострова, и изрезанное восточное побережье, и спинной хребет страны вплоть до Западного моря, а за уходящим горизонтом, словно кольцо в кольце, северная Ютландия с далеким-далеким мерцанием Лимфьорда и суши на другом его берегу с вершиной полуострова и с двумя морями, сливающимися там и обрушивающимися на мыс Скаген, как на острие шлема.
Уже и здесь на всем лежал отпечаток суровой дикости; безлюдные обширные леса заполняли долину и все проходы между возвышенностями, которые сбились в кучу, словно образуя точку опоры для всей страны. Отсюда начинались склоны во все стороны; из недр изборожденных холмов били ручьи, дававшие начало большим ютландским рекам; одни текли на запад, извилистыми путями стремясь в Западное море, другие – по широким долинам, на много миль, на восток и в Каттегат. Здесь оставалось еще много незаселенных земель; население ютилось в более укромных долинах, а в диких лесных чащах бродили огромные олени, не убегавшие при встрече от путника, но спокойно дожидавшиеся, пока тот пройдет или проедет мимо; многие водившиеся в этих местах животные никогда не встречали человека; благородный олень ходил с косматым и распухшим лбом – у него росли новые рога.
Близость весны сказывалась во всем: кора на деревьях набухла, и влажные ветки с тугими почками словно потягивались в чистом сверкающем воздухе; солнце светило ярко, но еще не пекло; дневной свет, свободно проникавший между изумрудно-зелеными стволами еще безлиственного леса, ласково озарял его недра; щебет и призывные голоса птиц гулко отдавались в лесу, словно в больших пустых хоромах, куда только что переехали новые жильцы и где скоро должна была закипеть работа. Высоко над открытой равниной, в полуденном сиянии солнца, парил жаворонок.
И Норне-Гест, подобно жаворонку, стремился на простор; он шел все дальше к северу, в гору, озирая широкие горизонты, вглядываясь в далекие воды фьордов и озер и погружаясь взглядом в синеву неба над своей головой.
На вершинах голых вересковых холмов он находил обуглившиеся остатки костров, отмечавшие места постоянных священных сборищ, куда стекались жители из всех окрестных округов, и ближних, и дальних, на ежегодные праздники – жечь костры в честь солнца и приносить ему жертвы. Величавое уединение этих вершин будило смутные родовые воспоминания и унаследованные от предков, хотя уже малопонятные большинству современников, чувства. Зато Норне-Гест хорошо их понимал: отсюда нынешним поколениям открывался забытый путь, которым пришли в Ютландию первые переселенцы, древние дороги – реки, фьорды и, наконец, где-то вдали море, которое современные жители внутренних областей, пожалуй, никогда и не видали, но откуда приплыли их предки; все то, что внизу, в тесных долинах, заглушалось суетою будней, вспоминалось и открывалось здесь, наверху, перед лицом неба. Эти-то чувства и заставляли людей приносить жертвы солнцу, зажигать огни в его честь и вводить в обиход его символическое изображение. Все это должно было совершаться на возвышенных местах, так как огонь явился с горы; и даже люди, сроду не видывавшие огненной горы и ничего о ней не знавшие, все-таки придерживались древнего, переставшего быть понятным, но священного обычая, пустившего прочнейшие корни в их жизни. Жертвы приносились в дни солнцеворота, зимнего и летнего, а также в честь весны; пробуждение природы, распускание листвы и наступление теплых дней отмечались благодарственными празднествами, как дары солнца; самое солнце было недосягаемо, поэтому люди прибегали к его отпрыску – огню, по мере сил стараясь почтить и отблагодарить солнце. И теперь Норне-Гест знал, что скоро-скоро по всей Ютландии опять запылают на холмах костры в честь весны; и на этот раз ему хотелось присутствовать на весенних празднествах у кимвров, которые особенно торжественно справляли приход весны, может быть, потому, что жили дальше к северу и были беднее других племен.
Он шел туда не торопясь, медлил вместе с весною, сообразовывался с ее продвижением вперед, по неделям задерживаясь в укромных, манивших отдохнуть, уголках леса или на берегу какой-нибудь реки.
Ночью он спал под открытым небом. После захода солнца воздух бывал еще по-зимнему свеж, и старец искал убежища между каменными глыбами или в лесной чаще; он усаживался, прислонясь к стволу дерева, перед разведенным костром и дремал, поклевывая носом в течение всей ночи, чуткий ко всякому звуку или шороху, птичьему или звериному, вблизи и вдали.
Ночи были еще долгие. Но на самом рассвете, когда все живое ненадолго погружалось в сон, крепко засыпал и Гест, закутавшись в волчьи шкуры, склонив голову на грудь и весь съежившись у костра, который потухал к тому времени, когда трава покрывалась инеем при свете брезжившего холодного утра.
Проснувшись с застывшим от утреннего холода лицом, он не мог сразу сообразить, где находится; с трудом, словно после обморока, высвобождался старец из-под шкур и расправлял окоченевшие члены. Словно воскресший мертвец, безликий, невероятно древний, немощно шевелил он руками, роясь в золе, пытаясь согреть застывшие пальцы; обжигался о тлевшие под пеплом угольки и жадно радовался теплу, растекавшемуся по жилам; потом подкладывал веток, самых тонких и мелких, словно не в силах был поднять более крупные, ложился животом наземь и раздувал огонь, еле дыша, словно из последних сил; но огонь разгорался и скоро вспыхивал ярким пламенем. Шатаясь, Гест поднимался на ноги, но тоже скоро собирался с силами, словно рос вместе с огнем, согреваясь его теплом.
Затем он оборачивался лицом к востоку и созерцал: заря медленно разливалась по всему небу; солнце, еще скрывавшееся за холмом, высылало своих гонцов, метавших копья-лучи; вот начал проступать из тумана лес, обрисовывались старые дубы, словно преображенные светом утра, удивительно свежие и мощные; заискрились заиндевевшие холмы; мир словно распахивал настежь все двери, и вся земля создавалась вновь в этот священно тихий час рассвета, когда полумесяц, высоко плывя над верхушками деревьев, бледнел и таял.
Слышалось тихое попискивание птиц, словно легкое потрескивание в лесу, и, наконец, вставало солнце, красное и могучее; Гест выпрямлялся, черты лица его прояснялись, и он молчаливым кивком головы встречал чудо, древнее откровение небес.
В утренние часы весь лес словно курился: это испарялся иней; Гест разглядывал почки – как они выросли за ночь, какие они влажные и тугие; примечал весеннее обилие света в лесу. Птицы свободно реяли над его головой; слышалась, словно с облаков, далекая нежная музыка – это летели на север дикие гуси или другие птицы, и Геста охватывало неодолимое стремление продолжать путь.
Но сначала он направлялся к ближайшим реке или озеру и доставал свои рыболовные снасти; отваливал какой-нибудь камень, прикрывавший гнездо червей, накопав червяков, ловил на них рыбу и – жизнь надо поддерживать жизнью! – садился завтракать у костра и медленно жевал, рассеянно глядя перед собой, беседуя за едой с самим собою и со своими думами. Затем он шел к журчащему роднику и утолял жажду; в этих местах родники бьют из-под земли сильной, холодной и чистой струей, словно стремясь навстречу жаждущим устам, и воды их отзывают свежей сладостью соков земли, пропитывающей все тело пьющего до самого мозга костей; и Норне-Гест как бы впивал вместе с тем и материнскую ласку земли, и отражающееся в струях солнце, и раннее утро, и оттепель, и весенний воздух, и благодарил за все это, склонив колени и лобызая струи. А затем, наконец, он готовился в поход, собирал свои пожитки и вытаскивал свой посох, воткнутый в землю рядом с его ночлегом и еще не успевший пустить корней.
Звери, проснувшиеся в долинах, слышали, как кто-то громко и бодро прочищал горло в лесу, и чуяли, что это матерый, одинокий человеческий самец; эхо прокатывалось между холмами; звери прядали ушами и потихоньку удалялись: кто его знает, что у него на уме, у этого человека, который кашляет так громко и уверенно? У них своя дорога, у него своя. Отдохнувший и помолодевший, словно сбросивший с себя старую кожу, шагал Гест на север; перед ним впереди был опять целый день пути, и в уме его сама собою слагалась благодарственная песнь странника:
Ландшафт изменился, возвышенности уступили место безграничным, скудным растительностью равнинам и степям, столь обширным, что пока идешь по ним, успеешь позабыть обо всех других местах на свете, а идти приходится день за днем, много дней. Одинокий путник чувствует себя здесь еще более одиноким и бедным, как вереск. Кругом, куда ни глянь, пусто, голо, безлюдно; единственными спутниками человека являются степные птицы, бегущие впереди с таким жалобным, растерянным писком, словно сами не знают, кто они такие, и спрашивают об этом путника. Жутко заглянуть небу в лицо и прислушаться к глухому стуку собственного сердца. Долгий переход по степи был настоящим испытанием.
Но и бесконечному с виду пути в действительности приходит конец. Норне-Гест шел себе, хотя и наугад, но не сбиваясь с пути, на север; у него были свои путевые приметы, которые и говорили ему, что он приближается к земле кимвров. Больше не было в помине фьордов, свободных морских берегов полуострова: здесь была суша без всяких берегов, не видно было даже Лимфьорда. Но воды и здесь было достаточно, а местами даже слишком много, и дорога частенько становилась почти непроходимой, особенно для пешего путника с юга. Она вела через реки и болота, тянувшиеся с востока на запад, и длинноногий путник с трудом перебирался вброд даже в самых мелких местах: так высока была весенняя вода. Да и переправившись через реку или болото на другой берег, он редко оказывался сразу на сухом месте: половодье преграждало пути и там, и тут; приходилось подолгу блуждать в поисках обхода.
Гесту встречались огромные стаи водоплавающих птиц, только что прилетевшие с началом весны; утки наполняли воздух шумом крыльев, садились на землю и на воду, пробовали нырять и радовались, что зимние льды растаяли и они снова могут барахтаться в своей любимой стихии; они разбрызгивали воду змеевидными движениями шеи и орошали себе перья, вертелись волчком, виляли хвостами, – мельчайшие брызги пылью разлетались вокруг них, образуя радугу над водным зеркалом; кряканье и лопотание стояли в воздухе; слышно было, как селезни горячатся, – приближалась пора высиживания птенцов. На недоступных озерах с топкими берегами стаи белоснежных лебедей сливались со своими светозарными отражениями в воде, озаренной ярким солнцем. Ветер доносил оттуда диковинную музыку – смешение звуков, света и голубой дали. Повсюду синяя гладь и голубое небо; холодный прозрачный воздух, луга, еще голые, но кусты вербы уже покрыты белыми барашками почек. Странник наткнулся в болоте на только что снесенные яйца в открытом гнезде чибиса и целиком, прямо со скорлупой, отправил себе в рот парочку еще тепленьких яиц, с удовольствием проглотив это вкусное приветственное лакомство, поднесенное ему страною.
Более высокие места между болотами изобиловали разной порослью, кустарниками, ивняком, кочками и большими камнями, были изборождены медленно струящимися потоками и стоячими лужами; в этих диких местах водились волки, а люди, как видно, появлялись здесь очень редко, так как звери не боялись показываться средь бела дня. Здесь можно было встретиться с серым хищником с глазу на глаз, но лишь мельком, потому что он тотчас опускал свои глаза, щелкал челюстями и, чихая, проходил мимо: ужасно неприятно встретить человека с выделанной волчьей шкурой на плечах! Смутно мелькало воспоминание о давнишней вражде, но попыток к возобновлению ее не делалось. Орел взлетал с верхушки дуба с запозданием, когда путник был уже возле него… Девственные нетронутые места, никем не пуганные звери и птицы! Норне-Гест не торопился покидать их: тут ему удалось встретить много таких обитателей леса, каких в другом месте редко встретишь. Да, по всему видно было, что люди редко показывались в этих обширных лесных и болотистых областях.
Весна здесь сильно запоздала, словно тоже не в силах была пробраться сюда. По утрам болота замерзали, разливы покрывались тонкой пленкой льда и утки сидели поверх своей водной стихии, упираясь плавательными перепонками прямо в холодный лед; но днем лед трескался под лучами солнца, и синие волны перекатывались через него под напором свежего ветра; или же ночью шел снег, вся окрестность на много миль покрывалась белой пеленой, и, когда снеговая туча проносилась, перед глазами опять расстилалась зимняя картина; полуденное солнце убирало снег, и снова повсюду, насколько хватал глаз, чернела возрожденная земля; от сухой прошлогодней травы шел пар, а небо напоминало опрокинутый синий котел, в котором клубились чудовищные массы сияющих облаков.
Но постепенно ночи становились теплее, в канавах заводились жабы и барахтались в иле на солнышке; на лугах распускались желтые цветы, корнями увязая в грязи, а головки устремляя к нему и к солнцу, – олицетворение золота и плодородия.
И, наконец, в один прекрасный день показалась первая пара аистов, высоко над облаками описывали они большие круги друг возле друга, словно благословляя лежащую внизу землю. Увидав аистов, Гест заторопился дальше.
Местность вновь стала более холмистой, между болотами вздымались широкие гряды возвышенностей; обозначались следы поселений; над лесными просеками показались дымки; следовало ожидать встреч с местными жителями.
Земля кимвров представляла собой обширное, открытое всем ветрам плоскогорье, прорезанное, начиная с середины и по направлению к Лимфьорду, на запад и на север, многочисленными лощинами и долинами, бывшими фьордами, а теперь руслами рек и болот. Повсюду рос лес, но не ровный, а в зависимости от климата и погоды то частый и непроходимый – в долинах, то растрепанный, искривленный и словно придавленный к земле ветром – на пригорках. Самые высокие места были совсем обнажены; тут как раз проходила гряда длинных голых холмов, пересекавших страну с востока на запад и издалека темневших своей степной растительностью. Они выдавались, как крупные лысины на фоне лесистой страны, и на самых гребнях их четко выступал ряд могильных курганов, насыпанных еще древними обитателями этой области, предками кимвров, которые и передали потомкам в наследство свою любовь к здешней земле, непонятную для тех, кому посчастливилось поселиться в лучших краях.
Эти древние могилы были первым признаком жизни, видным издалека. Очи лежавших в этих могилах видели при жизни своей строгие очертания страны, похожей на длинную, черную и выветренную крышу; ее пределы ограничивали их кругозор, а шумевшие над ней буйные ветры были сродни их буйной душе.
Но, если уделом прежних поколений были высоты и видимые с них горизонты, то нынешние жители обитали в долинах, в усадьбах, разбросанных на далеком расстоянии одна от другой и окруженных участками леса и лугов; срединные пустоши использовались сообща и были поделены между родами. Кимвры издревле занимались скотоводством и добрую половину года кочевали со своими стадами; остальное время они проводили в своих усадьбах, где часть земель была отведена под пашни.
Первыми, кого Гесту случилось встретить, были двое молодых охотников. Они сидели спиной к нему, у ручья, где были поставлены западни. Когда чужой неожиданно очутился около них, один из охотников схватил копье, намереваясь метнуть в пришельца, но вовремя спохватился, узнав Норне-Геста.
Это были рослые молодцы, сильные и проворные; по их свободным движениям видно было, что они всю жизнь провели на воле, верхом на коне, на охоте; лица у них были обветренные и совершенно багровые; губы потрескались от ветра и непогоды, уши почернели от грязи и были все в рубцах от заживших ран; маленькие глаза почти заросли лохматыми бровями, прячась от света; волосы, свисавшие на лоб, были на макушке собраны в пучок, завязаны и торчали наподобие конского хвоста. Одеты оба были легко, по-охотничьи – в кожаные штаны и куртки; у одного на поясе висела только что убитая выдра.
Появление Норне-Геста, по-видимому, привело их в некоторое волнение, которое, однако, не выразилось ни в словах, ни в жестах; толстые губы их не дрогнули, на сморщенных от природы лбах не прибавилось новых морщин; но они молча закинули щиты обратно на спины – воинственная поза стала ни к чему – и, поглядев на скальда и на его арфу, обменялись взглядами, выражавшими сильное душевное волнение; ведь Гест приносил с собой звуки музыки и чудеса; они знали его с самого детства, с тех самых пор, как начали помнить себя.
Когда же оказалось, что скальд, по счастливой случайности, направлялся в гости к Толе, здешнему бонду, – не знают ли они его? – они оба враз усердно закивали головами. Как же не знать! Все вдруг стало им понятно: они подмигнули друг другу, и старший парень тотчас отошел и скоро вернулся с парой косматых лошадок, стоявших поблизости в кустах. Он поглядел на Геста, перевел взгляд на своих коней, потом взглянул туда, где находилась усадьба Толе, облизал губы, но не обмолвился ни словом; его предложение было ясно и так, и теперь был черед Геста высказаться. Гест отлично понял, что ему предлагают проехать верхом весь оставшийся конец пути вместе с провожатыми, на что он охотно согласился. Без всяких объяснений со стороны молодых охотников догадался он также, что они братья и живут как раз в той усадьбе, о которой он спрашивал; быть может, они даже сыновья самого Толе, но слишком хорошо воспитаны, чтобы напомнить об этом Гесту. Перед отъездом старший из братьев снял с лошади торбу со съестным, развязал ее и разложил припасы на земле; торба представляла собой кусок кожи с дырками по краям, в которые был продернут ремень; поэтому кожу можно было стягивать в мешок и разворачивать целиком. В торбе оказался творог, рассыпавшийся комками; парень развернул его на тот случай, если странник, пришедший издалека, голоден и нуждается в подкреплении сил раньше, чем они доберутся до дому; но он сделал это как бы ненароком, не желая вовсе подчеркивать такую ничтожную услугу: голоден – так поешь; еда – вот она. Гест понимал местный язык, и взял горсть творога. Творог отдавал дымом, дымным жильем, коровами, женщинами, детьми, всеми существами со здоровой кожей, и одинокий старик, неделями бродивший в одиночку, почувствовал, что вновь приближается к человечьим гнездам. Оба парня тоже поели, после того как Гест взял свою долю, но старались жевать незаметно – Гест ведь был намного старше их.
Еду запили глотком ключевой воды. Гость вынул большую раковину, из которой обычно пил; заморская цветная раковина, небесно-голубая с радужным отливом снаружи, а внутри телесного цвета, которую он подобрал где-то на юге, очаровала обоих парней, которые глаз не могли отвести от сокровища, но ничем другим не выдали своих чувств и вскоре даже прищурили глаза, чтобы перебороть соблазн. А Гест поступил, как поступал всегда, когда кого-нибудь восхищал вид его раковины: приложил ее к уху, и в ушах у него загудел шум дальнего прибоя, как на том вулканическом островке Средиземного моря, где он подобрал эту раковину; затем он протянул ее парням, которые по очереди прикладывали ее к уху и прислушивались, сначала только качая головами и сумрачно глядя вдаль, но потом в груди у них, видно, что-то засмеялось, глаза расширились: в жизни своей не слыхали они ничего более загадочного! Они бессознательно вздохнули, а лица их увяли, как будто солнце зашло, когда Гест снова спрятал сокровище.
Когда Гест садился на лошадь, оба парня стояли по бокам; видно было, что они считали себя его провожатыми и телохранителями; скромная трапеза, которую они вкусили вместе, означала не простую еду – она означала, что пришелец стал гостем страны.
Путь в усадьбу с добрую милю прошел в молчании. Братья ехали верхом поочередно; пока один ехал, другой бежал рядом, вприпрыжку. Когда дорога шла в гору и лошадь начинала тяжело дышать, всадник заносил ногу вперед над головой коня, соскакивал на полном ходу наземь и бежал рядом, держась за гриву.
Так Норне-Гест доехал до усадьбы Толе.