Оставалось выяснить лишь одну маленькую подробность, которая теперь уже не имела значения, но Гай должен был ее знать. Поэтому он разыскал Хэнка Тауэрса, секунданта отца, и спросил его напрямик:

– Выбирал ли Джерри пистолет заранее перед тем, как он убил моего папу?

Хэнк Тауэрс удивленно посмотрел на мальчика.

– Нет, – сказал он. – Насколько я мог заметить, это был честный поединок…

Хэнк замолчал, а потом в его глазах появилось выражение некоторого замешательства.

– Была одна небольшая странность, после твоих слов она мне вспомнилась. Джерри тогда подходит ко мне и спокойно так говорит: «Заряди мой пистолет из более легкой пороховницы, Хэнк. По-моему, эти пистолеты бьют точнее, когда они слегка недозаряжены…»

– И что же дальше? – спросил Гай.

– Я обратился к твоему отцу: не будет ли у него возражений, надо ведь, чтобы все было по справедливости. Вэс сказал, что ему все равно: он на таком расстоянии может белке в глаз попасть независимо от того, как заряжены пистолеты. Тогда я прикинул обе пороховницы на вес, и точно: одна из них была легче. Ну, я и зарядил из нее пистолет Джерри. Тогда мне это показалось странным: многие беспокоятся насчет того, сколько пороха засыпано в пистолет. Я бы скорее обратил внимание, если бы он выбрал более тяжелую пороховницу; когда один из пистолетов недозаряжен, это может повлиять на исход дуэли. Но разница в весе была незначительной, да и Вэсу достался заряд тяжелее…

– Спасибо, мистер Тауэрс, – сказал Гай и развернул Пега.

– Погоди, сынок! – крикнул ему вдогонку Хэнк Тауэре. – Если что-то было не так, если ты что-то знаешь…

Гай сидел на сером жеребце, глядя на мужчину сверху вниз. Его глаза были бесстрастными, холодными, спокойными.

– Нет, – сказал он. – Все в порядке, мистер Тауэрс. – И он поехал прочь.

Дома в похоронном молчании паковали вещи. Алан Мэллори, который питал дружеские чувства к покойному, пожалел вдову Вэса Фолкса и предложил ей с детьми дом и десять акров земли на плантации выше по реке. Это был совсем неплохой участок для того, кто знал, что с ним делать, но в этом-то и была загвоздка. Из всей их семьи только юный Гай Фолкс мог бы управиться с фермой, но было в нем что-то, словно припекавшее его изнутри, что не давало подолгу засиживаться на одном месте, а уж о том, чтобы навеки осесть на земле, стать йоменом-фермером, у него и мысли никогда не возникало. Поэтому он согласился взять две тысячи долларов, своего рода плату за кровь, которые Джеральд Фолкс предложил его матери, и купил на них трех превосходных работников-негров. Гай подумал: заставить негров работать – на это и Тома хватит, да они и сами знают, что нужно делать на ферме. Он строго наказал Тому не засевать всей земли хлопком:

– Выращивай то, что годится в пищу: зерно, бобы, картофель, капусту и прочую зелень. На деньги, вырученные от первого урожая, купи немного живности: свиней, коров и цыплят. И помяни мое слово, Том, если я вернусь и увижу, что ты не сделал так, как я сказал, шкуру с тебя спущу!

– А куда ты уезжаешь, Гай? – спросил Том испуганно.

– Далеко. Мне многое надо сделать. И я не хочу, чтобы у меня голова болела о всех вас, пока я в отъезде.

Вернусь я нескоро и хочу быть уверен, что вы не голодаете. И, ради Бога, следи, чтобы дом белили и чинили в срок. Не хочу, чтоб люди про нас говорили, что мы горная шваль и ничего больше. Обещаешь мне это?

– Хорошо, Гай, обещаю, – ответил Том.

Гай наблюдал минут десять, как идет упаковка вещей для переезда в новый дом, а потом поехал в Мэллори-хилл и разыскал Килрейна.

– Сколько бы ты мне дал за Пега? – спросил он без всякого вступления.

– Боже милосердный! – воскликнул Килрейн. – Зачем тебе продавать коня? Он тебе еще пригодится на ферме и…

– Я там жить не буду, – спокойно сказал Гай, – а чтобы добраться туда, куда я еду, нужны деньги. Давай, Кил, предлагай цену…

– Тысяча долларов, – сразу же сказал Килрейн, – если папа не будет против. Пойдем со мной, ты поможешь его убедить. Я в первый же сезон на скачках заработаю с Пегом вдвое больше, но папа немного прижимист. А куда это ты собрался ехать? Если бы ты взялся за эту ферму выше по реке, то через несколько лет смог бы из нее что-нибудь выжать.

– Не собираюсь становиться фермером, – сказал Гай. – Да у нас в роду их никогда и не было. Кстати, как поживает твой маленький кузен Фитц? Всего один раз его и видел, с тех пор как он приехал сюда.

– А, этот… – презрительно фыркнул Килрейн, – у него все в порядке, если судить по его мерке, все читает, читает – как ты. Но совсем не умеет ездить верхом, да и стрелять тоже. А учиться всему этому не хочет. Все книги, книги, книги! Ладно бы еще, если б он что-то другое умел делать. Вот ты, например, настоящий грамотей, но ты ведь и парень хоть куда, но Фитц – Боже правый!

– Хочу попрощаться с ним тоже, – сказал Гай. – Хоть я его и видел мельком, этот парнишка мне понравился. Знаешь, Кил, люди на свете должны быть разными…

– Ну ладно, ладно. Ты его увидишь. Но не пытайся уйти от прямого ответа, Гай. Расскажи, какие у тебя планы.

– У меня сейчас нет ни гроша, Кил. Или я вернусь с набитым кошельком, или не вернусь вовсе.

– Но куда же все-таки ты едешь? – не унимался Килрейн.

– На Кубу. У меня есть там знакомства.

– Знакомства? – переспросил Кил. – Насколько я знаю, ты в жизни не выезжал за пределы штата Миссисипи. Так откуда у тебя могут быть знакомые на Кубе? Объясни мне, Гай…

– Ты любопытен, как старуха. У меня есть друг на Кубе, и хватит об этом. А как, откуда и почему – долгий разговор, да и язык у тебя слишком длинный, поэтому я тебе не скажу. Пойдем, Кил, поговорим с твоим отцом насчет денег.

Килрейн долго и пристально смотрел на него. Потом пожал плечами.

– Ладно, пойдем, – сказал он.

Гай отчетливо слышал голос Алана Мэллори из-за двери кабинета.

– Тысяча долларов? За лошадь? Ты что, спятил, Килрейн? И вообще, я уже достаточно сделал для этих людей. Сдается мне, я слишком дал волю своему сочувствию. Что-что? А, понял: ты вернешь мне деньги, выиграв скачки на этом удивительном создании. Нет уж, спасибо, сынок. Я представляю твое будущее иначе, служить жокеем у богатых господ – не для тебя, и хватит об этом. Даже слышать ничего не хочу больше!

Дверь открылась, и отец с сыном вышли из кабинета. Увидев Гая, Алан Мэллори нахмурился.

– Наверно, ты все слышал, – сказал он. – Извини, Гай.

– Все в порядке, мистер Мэллори, – спокойно сказал Гай. – Вы вправе говорить все, что считаете нужным. Но раз вы жалеете о том, что сделали, я хотел бы передать вам Пега в счет платы за эту ферму. Составьте долговую расписку на остальную часть стоимости, и я подпишу ее. Не знаю, сколько стоит дом и земля и сколько мне понадобится времени, чтобы расплатиться сполна, но я даю вам слово, что сделаю это.

Алан Мэллори внимательно посмотрел на мальчика. Потом положил руку ему на плечо.

– Ты мужчина, сынок, – сказал он веско, – вряд ли мой оболтус станет когда-нибудь таким мужчиной и джентльменом, как ты. Нет, Гай, я не приму от тебя ни коня, ни расписки. Мне доставляет удовольствие, что я могу что-то сделать для семьи Вэса Фолкса, пусть даже я и сболтнул лишнее минуту назад. Замотался немного, дел невпроворот. Так что пусть твой конь и твоя честь останутся с тобой. Может быть, тебе удастся выгодно продать его кому-нибудь другому, знающему толк в скачках…

– Нет, – сказал Гай. – Я не буду продавать его теперь. Хочу знать наверняка, что он будет в хороших руках, когда я уеду. Поэтому с вашего разрешения, сэр, я хотел бы отдать его Килу. Так я хоть могу быть уверен, что с ним хорошо обращаются.

Килрейн впился глазами в отца.

– Бога ради, папа! – взорвался он наконец. – Неужели ты хочешь, чтобы мы выглядели жалкими скупердяями.

– Ладно, – вздохнул Алан Мэллори. – Вы выиграли оба. Но скажу вам честно, я не могу себе позволить выложить тысячу долларов. Когда сами станете плантаторами, поймете почему. Даже самые большие и прибыльные плантации, как эта, заставляют их владельцев влезать в долги. Мы богаты землей и рабами, но бедны наличными. Если ты, Гай, возьмешь пятьсот долларов, я приму у тебя коня. Если нет, придется тебе поискать других покупателей, а тогда уж побоку благородство и щепетильность!

Гай долго стоял в раздумье. Но, по правде говоря, у него не было выбора, и он знал это. Он, конечно, мог добраться до Нью-Орлеана пешком, ночуя под открытым небом, но дальше – море! Пробраться без билета на судно, отправляющееся в Гавану? Он отбросил эту мысль сразу же, как только она пришла ему в голову. Ему, возможно, придется ждать не одну неделю без гроша в кармане, пока такой корабль не войдет в нью-орлеанскую гавань. Да и не хотелось ему предстать перед капитаном Ричардсоном голодным попрошайкой, а ведь не исключено, что на Кубе ему придется несколько месяцев ждать возвращения капитана, если невольничье судно отправилось к берегам Африки.

– Хорошо, сэр, – сказал он. – Я возьму эти деньги – мне ничего другого не остается. И спасибо вам, мистер Мэллори, большое спасибо.

– Не стоит благодарности, мальчик, – ответил Алан Мэллори.

– Бог свидетель, Гай, – сказал Килрейн, когда они вышли, – ты умеешь найти подход к людям. Я бы не смог выудить у отца пять сотен долларов, если бы даже выпрашивал их стоя на коленях. И я рад, что тебе удалось уломать его. Знал бы ты, как мне было неловко из-за его скупости и…

– Забудь об этом, – отрезал Гай. – Мне должно быть стыдно, а не ему. Твой отец – настоящий белый человек, если у тебя хватит ума понять, это. А если бы даже было иначе, когда есть отец – это уже очень много…

– Прости, Гай, – тихо сказал Килрейн. – Не хотел напоминать тебе… Ужасно скверная вышла история. Люди в округе уверены, что с этой дуэлью не все было чисто. Никто, абсолютно никто, Гай, не верит, что Джерри мог превзойти твоего отца в меткости. Половина говорит, что там был какой-то обман, а другие…

Он вдруг замолчал в замешательстве.

– Продолжай, Кил, – сказал Гай.

– Ох уж этот мой длинный язык! – тяжело вздохнул Килрейн. – Видно, мне все же придется договорить. Остальные, Гай, считают, что твой отец, чувствуя себя виноватым, и не пытался попасть в Джерри. Фред Далтон, секундант Джерри, даже пригрозил одному человеку, что вызовет его на дуэль, потому что тот всем говорил, будто Вэс выстрелил в воздух.

– Фред прав, – спокойно сказал Гай. – Я видел дуэль, Кил. Прятался в кустах на Ниггерхедской косе. Папа не стрелял в воздух…

– Но тогда как же так получилось? – прошептал Килрейн. – Я видел, как стреляет твой отец. Да он с двадцати пяти ярдов мог бы пулей крылья у мухи оторвать! А ведь он стрелял первым – все знают, что…

Гай молчал, глядя на друга полными печали глазами.

– Я хотел бы теперь попрощаться с Фитцхью, если ты не возражаешь, – сказал он. Килрейн умолк на полуслове с открытым ртом: слова уже готовы были сорваться с языка, но он стиснул челюсти.

– Ладно, пойдем, – сказал он.

Они застали мальчика сидящим в кресле и читающим «Жизнеописание двенадцати цезарей» Светония на латыни. В свои десять лет Фитцхью Мэллори мог уже читать на латыни и греческом. Он был прирожденным грамотеем, одним из тех кротких созданий, которые время от времени появляются, подобно белым воронам, даже в среде азартных любителей и знатоков лошадей, собак и огнестрельного оружия, которых много среди мелких землевладельцев. И Гай, который и сам был книгочей не из последних, мог это понять и оценить.

Увидев их, Фитцхью встал и с улыбкой протянул руку. Это был удивительно красивый мальчик, гибкий и стройный, с лицом, словно написанным художником дорафаэлевской эпохи, и массой мягких кудрявых золотистых волос. Но его глаза были все еще печальны: горе не успело забыться. И это тоже очень хорошо понимал Гай.

– Здравствуй, Гай, – сказал Фитц, когда Гай пожал ему руку.

– Пришел попрощаться, – сказал Гай хрипло. Внезапно он понял, и эта мысль отозвалась в нем болью, что именно такого брата ему всегда недоставало – не такого, как Том, с его неразвитым примитивным умом, не такого, как Килрейн с его хвастовством и заносчивостью, а младшего брата, похожего на Фитца, славного, смышленого и доброго: учить и опекать такого – настоящее удовольствие.

Глаза Фитцхью потемнели: он был явно огорчен.

– Ты уезжаешь? – спросил он. – Как жаль, Гай.

– Но почему? – удивился Гай. – У тебя даже не было времени узнать меня поближе…

– Вот поэтому-то мне и жаль с тобой расставаться, – сказал Фитц. – Я хотел бы стать одним из твоих друзей.

– Тогда можешь считать, что ты мой друг, – сказал Гай. – Дай руку. Увидимся, когда я вернусь. Но пока…

– Что, Гай? – спросил Фитц.

– …пусть Кил научит тебя ездить верхом и стрелять.

– Но я не люблю этим заниматься, Гай. Зачем же мне учиться? Я люблю ухаживать за животными, а не убивать их. А если мне куда-то нужно добраться, я и пешком дойду.

Гай принял эту точку зрения вполне серьезно, в то время как на лице Килрейна появилась презрительная улыбка.

– А тебе и не надо любить подобные вещи, – проговорил он неторопливо, – ты ведь не любишь лекарства, которые мама давала тебе, скажем, от боли в животе? Но они необходимы.

– Почему? – спросил Фитцхью.

– Потому что у тебя есть голова на плечах. А умная голова не всякому дана, это большая ценность. Вроде сокровища. И мужчина должен уметь защитить его. Сдается мне, тебе суждено подарить миру что-то свое, Фитц. И ты не имеешь права загубить свой талант: люди не должны быть лишены его только потому, что ты не научился стрелять более метко, чем какой-нибудь задиристый идиот, который занимает место и дышит воздухом, предназначенным для лучшего, чем он, человека…

– У тебя очень своеобразные взгляды, Гай, – сказал Килрейн.

– Это не мои взгляды, по крайней мере, не я это выдумал. Я просто повторяю то, что много раз говорил мне отец, но это правда, Кил. И еще он всегда говорил, что единственная разновидность аристократии, которая чего-то стоит, это аристократия ума и таланта. Посмотри, что читает этот малыш. А ты смог бы?

– Да уж конечно нет, – ответил Килрейн.

– А я бы смог, но с трудом. Когда мы вошли, его глаза так и бегали по строчкам. Я тебе вот что скажу, Кил: у этого парня больше мозгов в левой ягодице, чем у тебя или у меня в голове. Его будут дразнить, изводить, оскорблять, если он к тому времени, когда вырастет, не научит всех хоть немного уважать себя, овладев их же собственным оружием. Они даже с его умом смирятся, если ему будет сопутствовать сила. Поэтому ему придется научиться бить в тамтам и плясать вокруг костра с раскрашенным лицом, завывая во всю глотку, если все так делают, потому что это единственный способ…

– Боже правый, Гай, – прервал его Килрейн. – До чего же горьки твои слова…

– …добиться того, чтобы его надолго оставили в покое и дали заниматься тем, чем он хочет. Поэтому ему надо научиться ездить верхом и стрелять, уметь выпить при случае так, как это положено джентльмену, знать толк в картах и быть галантным с дамами. Всему этому, всей той чепухе, по которой мы судим о мужчине, придется научиться. Эту цену ему придется заплатить – ведь никто не свободен в этом мире, – чтобы стать в конечном итоге самим собой. Пора мне заканчивать свою проповедь. Ну, что скажешь, малыш? Попробуешь?

– Если ты этого хочешь, Гай, – сказал юный Фитцхью Мэллори.

Через сорок пять дней Гай Фолкс стоял на палубе шхуны «Бонита», входившей в гавань кубинской столицы, и глядел во все глаза. Такого ему еще не приходилось видеть. Позади хмурой громадой нависал замок Морро, тянулись мрачные береговые батареи форта Кабаньяс, охраняющие подходы с моря, но, когда «Бонита» бросила якорь у сонной деревушки Регла, ему показалось, что он попал в настоящий рай. Вода была спокойной и гладкой, как стекло; цвет ее менялся от сине-фиолетового вдали до чистого сапфирового ближе к берегу и наконец превращался в бледный, молочно-зеленый. Прямо от воды амфитеатром поднимались холмы, которые сами были зеленее нефрита, даже изумруда. То здесь то там их расцвечивали белые как пена, кружевного изящества виллы, струились кроваво-пурпурные ручьи бугенвиллеи; алые всплески жасмина наполовину скрывали от глаз замок и блекло-серые стены форта; там, где кончалась суша, со стороны порта, подобно драгоценному камню, сиял на солнце город, а по правому борту, нависая над меняющей то и дело свой цвет водой бухты, безмолвно зияли темные жерла орудий береговой обороны.

В то время, в 1835 году, на Кубе еще не были известны такие прелести цивилизации, как паспорта и таможенные чиновники, только и ждущие момента, чтобы переворошить до последнего лоскутка багаж путешественника. Поэтому Гай зашвырнул свой саквояж в баркас, уже ожидавший пассажиров, и вскоре был на берегу. И тотчас столкнулся с проблемой, которую, как он самонадеянно вообразил, давно уже разрешил: никто не мог разобрать ни единого слова из его испанского, обретенного им в таких муках! Вот что делает тяжелый акцент янки с восхитительно шелестящим кастильским говором, даже если осваивать его с помощью местных учителей, – это в лучшем случае бесчестье, но то оскорбление действием, которое нанес испанскому языку Гай, выучивший его по книгам, но ни разу не слышавший, как на нем говорят, было деянием, едва ли не заслуживающим виселицы.

Добродушные кубинцы приветствовали его попытки бурным хохотом и тут же отправили стайку мальчишек поискать кого-нибудь говорящего по-английски. Гай ждал, тоскливо думая: «Я должен выучить язык как следует. Слова я знаю, а вот с произношением – беда. Да если б они еще не трещали все разом, я, может быть, и разобрал бы, что они говорят…»

Ватага малышей возвратилась с ликующими кликами, сопровождая высокого с внушительными усами человека в мятом белом костюме. Голову его покрывала соломенная шляпа.

– Добрый день, сеньор, – сказал он. – Чем могу помочь вашему сиятельству?

– Здравствуйте. Я ищу американца по имени Ричардсон. Капитан Трэвис Ричардсон. Вы не знаете его, сэр? Его называют капитан Трэй…

И тотчас малыши подняли крик:

– El Capitan Tray! El Capitan Tray! Seguro, Senor! Venga con nosotros y…

– Тихо! – заорал переводчик и снял свою широкополую шляпу, не обращая внимания на палящее солнце. – Ваша светлость имеет честь быть другом Великого Капитана Трэя?

– Да, – ответил Гай. – Он мой друг. Где его можно найти?

– Это, ваша милость, представляет определенную трудность. Капитан Трэй больше не живет в Гаване. Недавно он женился, перестал ходить в море и купил себе finca в нескольких милях отсюда. Но, если вы располагаете достаточными средствами, чтобы нанять пару лошадей, я с удовольствием покажу вам, где находится эта finca. Вы ведь этого хотите, не правда ли?

– Да, я хотел бы туда добраться. Покажите мне, где можно нанять лошадей, и отправимся в дорогу, если это не оторвет вас от дел.

– Ну, мои дела не так уж важны, они мало что значат в сравнении с удовольствием быть полезным другу el gran capitan Трэя! – сказал переводчик. Затем он повернулся к старшему из малышей: – Ты, Мигель, возьми вещи сеньора, пойдешь с нами. Нет, нет! Я сказал – один Мигель! Больше нам не нужно!

Мигель схватил саквояж, и Гай впервые мог разобрать слова – ведь их сопровождали жесты и действия. Он был просто ошеломлен, когда понял, насколько велика разница между тем, как они произносились и как он сам бы их произнес. «Сколько времени потеряно, – подумал он с горечью, – придется все начинать сначала…»

Они ехали по извилистой дороге среди холмов, окунувшись в их благословенную прохладу, причем сеньор Рафаэль Гонзалес (так звали переводчика) настоял на том, что саквояж будет везти он. Дон Рафаэль болтал без перерыва, выкладывая Гаю все новые и новые известные ему подробности о Ричардсоне:

– Должен вам сказать, что ваш великий и благородный друг – один из самых любимых на Кубе людей, несмотря на то что он иностранец. Есть огромная разница между его поведением и тем, как ведет себя большинство extranjeros, вы понимаете, ваша милость? Прежде всего он взял на себя труд в совершенстве овладеть нашим языком – мудрая политика, осмелюсь вам сказать, которой и вашей милости следует придерживаться в будущем…

– Я последую вашему совету, – сказал Гай. – Продолжайте…

– Хорошо. Во-первых, капитан был безгранично щедр к беднякам. Его доброта вошла в поговорку, и именно поэтому, я думаю, он сумел так удачно жениться. Сама донья Мария Кармен дель Пилар Ортега-и-Бассет не столь уж богата, но никакая другая местная дама не занимает такого высокого положения в обществе… Блестящая женитьба и такая романтическая! Ведь стоило донье Пилар выразить вполне объяснимое отвращение к профессии нашего доброго капитана… amvor de Dios! Что я говорю!

– Ничего страшного, – сказал Гай. – Я знаю, что капитан Трэй – работорговец.

– Как камень с сердца свалился! Мне не хотелось бы выдавать тайну капитана. Он заслужил всеобщее уважение на Кубе, когда без всяких колебаний согласился покончить с морем и ремеслом работорговца, чтобы стать уважаемым ranchero из любви к донье Пилар. И не так уж велика была эта жертва! Любой мужчина сделал бы это ради такой красивой женщины!

«Проклятье, – подумал Гай. – Вот уж не везет так не везет! Собирался походить по морям с капитаном Трэем, а тут подвернулась какая-то глупая баба и все разрушила! Но, может быть, капитан даст мне рекомендации и я смогу подыскать себе другой корабль…»

Наконец они доехали до ворот finca. Увидев дона Рафаэля, негр бросился отворять ворота, однако Гаю и переводчику пришлось ехать по аллее еще мили две, прежде чем они добрались до дома. Это был красивый испанский колониальный casa grande. Когда они остановились, их окружила толпа улыбающихся, что-то лопочущих негров, готовых расседлать лошадей, оспаривающих друг у друга честь донести до дома саквояж Гая и выкрикивающих малопонятные приветствия.

На веранду вышла опрятная мулатка-служанка.

– Сеньора капитана нет дома, – сказала она дону Рафаэлю. – Юный Americano – друг капитана? Конечно же, сеньора с радостью примет его. Подождите, пожалуйста, минутку.

Они присели на веранде. Через несколько минут Гай услышал стук высоких каблуков, сопровождаемый шелестом сандалий служанки. Он весь напрягся: эта злосчастная глупая женщина, на которую он столь усердно накликал все муки ада за то, что она разрушила его планы, стояла перед ним.

– Buenas tardes, Senor, – сказала она. – Haga el favor de entrar… – Но, увидев выражение непонимания на его лице, тотчас же перешла на почти безупречный английский: – Пожалуйста, входите, молодой господин. Мне сказали, вы друг моего мужа?

Но Гай Фолкс потерял дар речи. Он стоял в полной растерянности, видя перед собой не толстую женщину средних лет, на которой, по его представлению, должен был бы жениться мужчина возраста Трэвиса Ричардсона, но стройную девушку с печальными темными глазами и с волосами такого глубоко-черного цвета, что, когда на них падал солнечный свет, они отливали синевой. Он обратил внимание на ее губы, подвижные, полные и теплые, как лепестки какого-то великолепного экзотического цветка. Она весело улыбнулась ему.

– Понимаю, – сказала она. – Вы ожидали увидеть женщину гораздо старше, чем я, не так ли? Но пусть моя внешность не обманывает вас, сеньор. Я лет на десять старше, если я правильно угадала, что юному caballero меньше двадцати.

– Вы правы, мэм, – выдавил из себя Гай. – Мне… мне девятнадцать.

Она вновь рассмеялась, услышав эту неловкую попытку мальчика прибавить себе пару лет.

– Или, ras vez, несколько меньше? – насмешливо спросила она. – Не обижайтесь, юный господин. Пожалуйста, соблаговолите войти в дом. Но прежде назовите ваше имя.

– Гай Фолкс.

– Гай Фолкс? Мне кажется, я слышала это имя, – сказала донья Пилар. – Вы были знакомы с моим мужем до того, как он приехал на Кубу? Нет, это едва ли возможно. Вы слишком молоды…

– Я познакомился с капитаном, – объяснил Гай, – когда он приехал на Миссисипи повидать своих родных.

– Теперь вспомнила! – воскликнула донья Пилар. – Вы тот мальчик, который хочет стать моряком. Добро пожаловать, дон Гай. Хотя это стремление, которого я совершенно не одобряю, я рада вас приветствовать. Муж не раз говорил о вас. А вы, дон Рафаэль, – обратилась она к переводчику на своем родном языке, – как вы познакомились с этим благородным юным caballero, о котором так много говорил мой муж?

Дон Рафаэль рассказал ей все в подробностях, сопровождая свою речь обильной жестикуляцией. Внимательно наблюдая за ним, Гай обнаружил, что понимает смысл разговора. Это приободрило его. «Я непременно овладею языком», – поклялся он про себя.

Служанка возвратилась с вином и пирожными, после чего дон Рафаэль откланялся, захватив с собой и лошадь, на которой Гай приехал из Гаваны, а мальчик, к своему величайшему смущению, остался наедине с Пилар.

– Муж вернется, когда завершит инспекцию finca и los ingenious – сахарных заводов, tu comprendes, дон Гай, – сказала она. – А тем временем разрешите мне воспользоваться случаем и разузнать немного о вас. Семья у вас есть, наверно?

– Да, мэм, – сказал Гай. – Но папа умер. Его убили на дуэли два месяца назад.

– О! – воскликнула Пилар, и в ее темных глазах вспыхнул огонь. – Вот что я особенно ненавижу! Эту глупую заносчивость мужчин! Какое он имел право так поступить? Какое право, спрашиваю я вас, дон Гай, имеет мужчина дать себя убить из-за безрассудства, которое вы называете мужской честью? Для нас, женщин, она не имеет никакого значения, вы понимаете меня? Пустое место, и больше ничего! Если не считать слез, которые нам остается лить, и груза печали, чтобы нести его всю жизнь… – Но, увидев на его лице неприкрытое изумление, она внезапно порывисто схватила его за руку.

– Простите меня, – сказала она мягко. – Муж говорит, у меня pajaros en la cobeza – маленькие птички в голове, и что я сумасшедшая, как лейка…

– Но разве можно назвать лейку сумасшедшей?

– Не знаю. Но мы всегда говорим так по-испански. По крайней мере, дон Трэй гордится тем, что я очень передовая женщина, и думаю, так оно и есть. Я бы многое изменила в мире, если бы мне разрешили создать правительство из женщин…

– Из женщин! – рассмеялся Гай. – Ну вы и скажете, мэм!

– Вы, мужчины! – воскликнула Пилар, надув губы в притворном негодовании. – Думаете, мы ни на что не годны, кроме любви и материнства или чтоб быть вашими любимыми домашними зверюшками! Но вы ошибаетесь. Такое правительство из женщин никогда не стало бы поощрять варварство и безумие войны или несправедливость и жестокость рабства…

– Но ведь и у вас есть рабы, – заметил Гай.

– У моего мужа, – мрачно поправила его Пилар, – и все они, согласно его завещанию, должны быть освобождены после его смерти. Я отпустила бы их на волю хоть сейчас, но муж справедливо заметил, что это было бы еще большей жестокостью: они просто не могут сами о себе позаботиться. Поэтому я должна научить их читать, писать и считать, а муж пригласил умелых ремесленников-негров, чтобы они обучили их полезным ремеслам. Когда он умрет, они смогут найти себе место среди цивилизованных людей…

– Но, допустим, они научатся всему этому еще до того, как умрет капитан Трэй. Вы по-прежнему будете держать их в рабстве?

– Да, – с грустью сказала Пилар. – Нам придется оставить все как есть: ведь правительство не слишком благоволит к тем, кто отпускает негров на волю. Поэтому их освободят согласно завещанию мужа: даже правительство может пренебречь своими законами, чтобы исполнить последнюю волю человека, – она священна. Но хватит говорить обо всем этом, соловья баснями не кормят. Ты, наверно, голоден?

– Да, мэм, – ответил Гай на этот раз уже без стеснения. – Я голоден как собака. – И теперь его испанский был почти правилен.

– О, – рассмеялась Пилар, по-детски захлопав в ладоши, – так ты все-таки говоришь по-испански? Нехорошо с твоей стороны меня обманывать.

– Ни слова не говорю, – сказал Гай. – Но я умею читать.

– Тогда я тебя и говорить научу. Сегодня же днем после сиесты и начнем…

И они принялись за arros con polio – универсальное испано-американское блюдо, приготовленное из смеси риса, курицы, оливок, креветок, моллюсков и всего прочего, что оказалось на кухне. А потом слуги внесли бесконечно разнообразные рыбные блюда, вслед за ними – наваленные грудой куски свинины, приправленные подорожником, пропитанные несколькими сортами превосходных вин, с гарниром из картофеля, лука и других овощей. На десерт была подана гора фруктов. Гай попробовал любопытства ради манго и папайю, которые были ему незнакомы, но не смог их есть. Ему вполне хватило апельсинов, мандаринов, винограда и бананов, чтобы наесться до отвала.

Не без труда встав из-за стола, он понял смысл испанской сиесты. После такого обильного обеда дневной сон больше не казался ему странным. Он последовал за опрятной мулаткой в предназначенную для него спальню. Стены, конечно, были щедро украшены распятиями, статуями Девы Марии и изображениями святых. На спинке кровати висели четки. Нетерпимый протестантизм его родных холмов отверг бы все это как святотатство.

Но в это утро он получил уже жестокий и горький урок, убедившись в нелепости раз и навсегда затверженных истин, и, будучи умным и не лишенным воображения юношей, он начал свое первое путешествие в область независимого мышления. Он лежал и думал: «Нет, Бог не мог закрыть все ведущие к нему дороги, кроме одной. Миллионы людей думают так же, как мы, но еще больше тех, кто думает иначе. Речел – порождение нашего взгляда на жизнь, а у них – Пилар. Так кто же станет судьей? Не я, по крайней мере. Достаточно я побыл в этой роли».

Размышляя таким образом, он погрузился в сон. Поздним вечером Гая разбудили тяжелый стук сапог и громкий голос, несомненно принадлежавший капитану Трэю. Обращаясь к жене, он говорил по-испански:

– Так, значит, моя радость, ты развлекаешь незнакомого мужчину, когда мужа нет дома? Скажи мне, где он, и я перережу ему глотку, отсеку нос и уши!

Гай услышал мелодичный смех Пилар и ее быстрый ответ, но не смог разобрать, что она сказала. Но тут капитан Ричардсон восторженно взревел и заговорил по-английски:

– Этот мальчишка? Малыш из моих родных мест, где он, черт возьми? Куда ты его запрятала, mi vida?

Гай начал слезать с кровати, и в этот момент дверь распахнулась.

– Так ты все-таки приехал! – пробасил капитан Трэй. – Дай же я пожму твою руку, сынок! Где ты, черт возьми, пропадал так долго? Я уже и вспоминать тебя перестал!

– Раньше не смог выбраться, капитан, – сказал Гай, сгибая пальцы, чтобы убедиться, что все они целы после могучего пожатия Трэя. – Но, похоже, я немного опоздал с приездом, ведь вы уже перестали ходить в море…

– Да ничуть ты не опоздал, – сказал капитан. – Есть и другие, куда лучшие способы заработать на жизнь. Поговорим об этом позже. Главное – ты здесь. Наконец-то упросил родителей отпустить тебя? Отлично! Скажи, сынок, как долго ты сможешь тут пробыть?

– Мне не пришлось никого упрашивать, – сказал Гай. – Отца убили, и теперь я как бы в бессрочном отпуске. Я могу пробыть здесь сколько хочу – вернее, столько, сколько вы захотите терпеть меня.

– Любовь моя, – внезапно вступила в разговор Пилар, беря мужа за руку, – поскольку я не сумела пока подарить тебе сына, которого мы так страстно желаем, почему бы нам не принять его в свой дом? Ты бы мог выправить бумаги на усыновление в американском посольстве; ведь он твой земляк и…

– Боже правый, мэм! – прервал ее Гай. – Подождите минутку! В сыновья я вам, пожалуй, не гожусь по возрасту, да вы меня толком и не знаете! Может быть, я и человек-то никчемный!

– Тебе не так уж много лет, – рассмеялась Пилар. – Сомневаюсь, что тебе шестнадцать, мне, jovencito mi, уже тридцать, а это немало. И я тебя знаю. Женщине не нужно много времени, чтобы понять, что к чему. Наше сердце сразу же дает нам правильный ответ. Да к тому же и выгодно иметь почти взрослого сына: не надо нянчить его, думать о пеленках и детских болезнях. Ну, что скажешь, mi amor? Могу я усыновить его или нет?

– Конечно, можешь, – тотчас ответил капитан Трэй. – Было бы здорово иметь в доме еще одного мужчину. Давай сядем на веранде и потолкуем. Так твоего отца убили, Гай? Как это случилось?

Начав говорить, Гай вскоре поймал себя на том, что рассказывает все как было, ничего не пропуская и даже не пытаясь утаить тяжелый груз вины, лежащий на отце. Когда он закончил, капитан и Пилар долго молчали, а потом Трэй сказал:

– Ты пережил трудные времена, мальчик. Самое лучшее сейчас – забыть о них и начать жизнь снова, здесь. Ты мне будешь хорошим помощником. Управлять плантацией сахарного тростника – это не вести парусник сквозь бурю. Ты знаешь, что такое плантация, и твой опыт здесь очень пригодится. Но прежде всего тебе придется научиться разговаривать по-здешнему. Попрошу Рафаэля, чтоб он завтра же прислал кого-нибудь из города…

– В этом нет необходимости, mi amor, – сказала Пилар. – Я обучу gran hijo mio кастильскому наречию, да и французскому языку, если он пожелает. Мне будет чем себя занять, и я совершенно уверена, что из меня выйдет куда лучший una profesora, чем из тех пьяниц, которых прислал бы дон Рафаэль. Кроме того, мне это доставит огромное удовольствие. Ну, что скажешь?

– Прекрасно, – сказал капитан Трэй. – Но только вечером, после сиесты. Утренние часы мальчик будет со мной. Придется нам как-то делить нашего сына…

Так начался в жизни Гая период, который на первых порах показался ему самым счастливым в жизни. По утрам они ездили с капитаном Трэем по широким, залитым солнечным светом полям сахарного тростника, заезжали на сахарные фабрики, похожие на большие пароходы, бросившие якорь среди тростниковых полей; из их высоких труб струился дым и реял над ними подобно знаменам.

Вечерами он изучал испанский и французский с Пилар, делая такие успехи, что уже к следующей весне бегло говорил на обоих, и что удивительно, почти без акцента.

В те дни, когда работы не было, капитан Трэй брал его с собой на свой маленький шлюп «Пилар» и учил судовождению и навигации. Навигаторское искусство особенно полюбилось Гаю: он научился читать карты, пользоваться секстантом, правильно называть все тридцать два румба компаса в прямом и обратном порядке, точно делать расчеты и прокладывать курс так хорошо, что капитан Трэй с гордостью хвастался, что мальчик хоть сейчас может пойти штурманом на самый большой и быстрый клипер.

День проходил за днем, завершаясь или в огненном блеске тропического заката, или под барабанный стук нескончаемых проливных дождей. Перетекая один в другой, все они сливались друг с другом в бесконечном потоке времени, и постепенно вместо очарования первых недель жизни на острове Гай начал ощущать душевный разлад. Он ходил в море, рыбачил, ездил верхом, охотился, читал с Пилар «Дон Кихота» и Лопе де Вега, Расина и Мольера, улучшая произношение, но его все больше и больше волновало ее лицо в свете лампы рядом с его лицом, аромат ее дыхания, шевелящего его волосы.

Умом он принял ее слова о том, что ей тридцать лет, но его мятежное сердце отвергало различие в возрасте между ними, отвергало, в сущности, все, что разделяло их, включая грубоватую доброту человека, назвавшего его своим сыном. Он испытывал из-за этого такой стыд, что чувствовал себя совершенно больным, но ничего не мог с собой поделать. Да и как с этим бороться, не было лекарства от той болезни, что терзала его, лишала сна и всякой радости в жизни.

Даже возможность дать волю своей похоти не приносила облегчения. Погруженный в мрачные раздумья, он ехал прочь от finca на многолюдные улицы Гаваны, чтобы отыскать себе подружку на ночь, что тогда, как и теперь, отнюдь не представляло трудности в этом самом веселом и порочном городе Антильских островов, а на рассвете возвращался с трясущимися руками и посеревшим лицом, измученный, чувствуя, что тот голод, который его терзал, ослаб, но вовсе не утолен. Но в конце концов и эти попытки пришлось бросить: каждый раз лицо Пилар выплывало из темноты и маячило между ним и его ночной партнершей…

И ничто другое не помогало вытеснить мысль о ней: ни усталость, ни спиртное, ни холодные ванны, ни опасности, которые он сам искал. Тяжелым грузом лежало на нем и ощущение неисполненного долга, чувство человека, уклоняющегося от осуществления святой и только ему предназначенной миссии: возвращения утраченных прав на Фэроукс и мести убийце отца. И хотя как приемный сын одного из богатейших людей на острове он имел все возможности жить в свое удовольствие, получить университетское образование и жениться на девушке того круга здешнего общества, к которому он принадлежал с недавних пор, Гай не мог избавиться от мысли, что принять эти незаслуженные дары судьбы – значит предать себя, отказаться от своего «я».

И он начал проводить больше времени в компании дона Рафаэля Гонзалеса. Дон Рафаэль, переводчик по профессии, занимался и многим другим. Гай, например, был уверен, что он частый гость на щеголеватых быстроходных невольничьих судах, приходивших в порт. В разговорах он много раз достаточно прозрачно пытался намекнуть на это (что воспринималось доном Рафаэлем с абсолютной невозмутимостью) и наконец не выдержал:

– Почему бы вам не сказать мне правду, Рафе? Мне ужасно хочется попробовать себя в настоящем деле. Я ведь не могу торчать здесь всю жизнь, существуя за счет капитана. Я хочу ходить в море, плавать к берегам Африки, зарабатывать деньги собственным трудом. Почему бы вам не помочь мне, хотел бы я знать?

Дон Рафаэль некоторое время пристально рассматривал кончик своей благоухающей puro.

– Потому что ваш отец, всеми уважаемый капитан, шкуру с меня спустит, если узнает, что я познакомил вас с работорговцами.

– Но ведь он сам был работорговцем!

– Он теперь сожалеет об этом. И, пожалуй, он прав, сынок. Торговля неграми – отвратительное занятие. Когда-нибудь и моя совесть возобладает над страстью к золоту, – конечно, когда я буду достаточно богат, чтобы позволить себе это. А тебе деньги не нужны. Капитан – человек богатый…

– Я не могу тратить деньги капитана на то, что задумал, – решительно сказал Гай. – Вы останетесь вне подозрений, Рафе, все, что от вас потребуется, – это показать мне место, где я мог бы совершенно случайно познакомиться с кем-нибудь из капитанов или их людей. Давайте-ка, лежебока, съездим туда!

– Нет, – улыбнулся в ответ Рафаэль. – Ты правильно сказал, что я vago, как это будет по-английски? Да, лежебока. А поскольку это действительно так, я не люблю браться за дело, не сулящее выгоды. Сегодня мы можем проехать из одного конца Кубы в другой и не встретить никого даже случайно. А вот завтра…

– А что завтра? – недовольно спросил Гай.

– Si Dios quiere – если на то будет воля Божья, кто знает, завтра вероятность случайной встречи несколько больше. Она очень, очень мала, но все же она есть. Сегодня ее нет. Вообще нет.

– Тогда поедем завтра, – сказал Гай. – Хоть это вы мне можете обещать, Рафе?

– Да, могу. Но не более. И помни: я не хотел этого. Я ни с кем не буду тебя знакомить. Мы просто едем на прогулку. Если и наткнемся на одну из тех немытых, дурно пахнущих тварей, которых ты так горячо желаешь встретить, это будет чистая случайность и ко мне она не будет иметь никакого отношения. Если вообще кого-то встретим…

Широко улыбаясь, Гай поднялся с места:

– Вам никогда не говорили, Рафе, что вы очень скользкая личность?

– Да, – самодовольно ответствовал дон Рафаэль, – и не один раз. Seguro, ты не передумаешь?

– Нет, – сказал Гай. – Тогда до завтра?

– Si – hasta manana, Гай, – сказал дон Рафаэль Гонзалес.