– Вэс, нам бы лучше пока не ходить в хижину. После того как они поймали поблизости беглую девчонку, патруль может туда воротиться. Не перестать ли нам встречаться на какое-то время?

– Да что ты несешь, черт возьми! – рявкнул Вэс. – Может, и дышать прекратить? По мне, так это легче…

– Знаю. Для меня тоже. Но, Вэс, я так боюсь!

– Не бойся, Речи. Есть много других мест. Я знаю, например, чудесную маленькую поляну ниже по ручью, со всех сторон ее обступают деревья, там ты в безопасности, как в церкви, и она закрыта от посторонних взоров, как будуар…

Речел колебалась.

– Ты уверен, что там мы будем в безопасности? – спросила она.

– Я тебе покажу ее, детка, – ухмыльнулся Вэс. – Пойдем.

Они оставили лошадей на некотором расстоянии от поляны и тихо пошли через лес. Вэс уже собирался шагнуть на открытое место у ручья, когда Речел внезапно судорожно схватила его за руку.

И он увидел их двоих, плывущих рядом через освещенную луной заводь немного выше маленького речного порога. Он замер в оцепенении, слушая серебристый голосок Кэти:

– Пойдем, Гай! Уже поздно, и дедушка, наверное, проснулся!

Они вышли из ручья вместе, их тела были покрыты капельками воды, блестевшими в лунном свете, как драгоценные камни. На краю ручья они обнялись: белая, как кора молодой березки, кожа Кэти особенно бросалась в глаза на фоне смуглого тела Гая.

– О! – прошептала Речел. – Как они красивы! Как красивы и молоды! О Вэс, я так им завидую!

Ее голос развеял чары, и ярость Вэса вырвалась наружу. Он подался было вперед, но Речел сомкнула руки за его спиной и ценой немалых усилий удержала на месте.

– Нет! – прошептала она. – Какое мы имеем право им мешать? Какое право, Вэс?

Вэс не двинулся с места. Он весь дрожал.

– Проклятье! – простонал он. – У меня у самого рыльце в пуху, ты это хочешь сказать, Речи? Но ведь я-то знаю, что девчонка – внучка старой речной крысы Ричардсона. И клянусь Создателем, я костьми лягу, чтобы помешать ему повторить мою ошибку!

Речел ласково взглянула на него:

– Ошибку, Вэс? Но она такая хорошенькая!

– Чэрити тоже была недурна в молодости, – проворчал Вэс. – Пойдем, Речи, я провожу тебя домой. После того, что я увидел, у меня все настроение испортилось…

Стоило Кэти увидеть высокого мужчину на большой черной лошади, как она поняла, что это отец Гая. Сходство между ними было пронзительно, как крик в чащобе ее страхов.

– Что вы сказали, сэр? – прошептала она.

– Я спросил, где твой дед, девочка, – рявкнул Вэстли Фолкс.

– Он… он спит, сэр.

– Иди разбуди его, – бесстрастно приказал Вэс.

– Не могу! – выпалила Кэти. – Если разбудить дедушку, он рассердится и будет злой, как медведь.

– А я сказал, разбуди! Я, черт бы тебя побрал, не могу торчать здесь целый день!

Кэти кинулась прочь; лицо ее было белым от ужаса. Вернулась она вместе с Тэдом Ричардсоном.

– Меня зовут Вэс Фолкс, – начал Вэс, – и я привык говорить напрямик. Я пришел сюда, чтобы потолковать с тобой, старик, на малоприятные темы. Но, прежде всего, я хочу, чтобы ты мне обещал, что не будешь слишком суров с девчонкой. Боюсь, что она недостаточно сильна, чтобы выдержать хорошую порку…

– Не могу взять в голову, о чем вы, черт вас возьми, говорите! – сказал Тэд Ричардсон.

– Послушай, ты, проклятая старая речная крыса, изволь говорить вежливей с людьми, чье положение в обществе выше твоего! Я тебе прямо скажу: эта вот твоя девчонка путается с моим парнем. А я, уж будь уверен, не хочу, чтобы он сеял урожай, не обнеся поле забором. Особенно когда, как мне сдается, участок земли не стоит того, чтобы городить вокруг него забор…

– Скажи-ка мне, девочка, – обратился Вэс к Кэти, – ты беременна?

– Беременна? – прошептала она. – А что это такое, сэр?

– С большим животом. С ребенком внутри. Мне нужно знать, не будет ли у тебя ребенка от моего парня?

– Нет, сэр, – прошептала Кэти.

– Хорошо, – сказал Вэс. – Тогда я буду краток. Я не богач, но здесь, в моем кармане, две сотни долларов. Это больше, чем проходит через твои руки за год, старик. Деньги станут твоими в ту же минуту, как ты отвяжешь свою дурацкую лодчонку от этого пня и уплывешь так далеко вниз по реке, чтобы эта девчонка никогда больше не попадалась на глаза моему парню…

Тэд Ричардсон стоял молча, внимательно разглядывая Вэса. Когда он наконец заговорил, голос его был очень спокоен:

– Мне нечасто приходилось иметь дело с людьми такого сорта, как ты, но, сдается мне, я не много от этого потерял. Может быть, там у вас, белых господ, в ваших больших домах и принято торговать вашим честным словом и честью ваших женщин. Но я к этому не привык…

Вэс, сидя верхом на Демоне, буравил Тэда взглядом:

– Ты что же, старик, настаиваешь на свадьбе?

– Нет. Я и впрямь привязался к твоему мальчику. Но я теперь понял, что, раз в его жилах течет твоя кровь, он не годится для моей внучки. Пусть она выйдет замуж за хорошего и верного человека, а не щенка белых господ, выросшего и разжиревшего на поте и крови негров…

– Ну ты, старый ублюдок! – взревел Вэс. – Если бы не твои седины, я бы показал тебе…

– Пусть мои седины не беспокоят тебя, сынок. Хочу тебе только сказать, что вот здесь, в этой коробке, лежит двустволка двенадцатого калибра. Она заряжена кусками железа и ржавыми гвоздями. Я бы ее достал, да не люблю показухи. Но вот стрельба по лисам доставляет мне удовольствие. Так что подумай маленько, стоит ли тебе слезать с лошади. Будет куда как лучше, если ты ее развернешь потихоньку и уедешь отсюда прямо сейчас.

Гнев Вэса спал. Его всегда восхищали люди, умеющие владеть собой. А Тэду Ричардсону, похоже, мужества было не занимать.

– Ладно, старик, – сказал Вэс. – Ты победил. Я только хочу знать: чего ты добиваешься?

– Ничего, – ответил Тэд. – Мне нечего беспокоиться. Моя девочка не побежит искать твоего щенка. Следи, чтобы он резвился поблизости от своего дома, и все будет хорошо…

– Я так и сделаю, – сказал Вэс. – Мне нравится твое хладнокровие. Может, и вправду я начал разговор не с того конца. Я пригляжу за парнем, а ты не спускай глаз с девчонки. По рукам, старик?

Тэд Ричардсон пожал протянутую руку.

– Дедушка! – взвыла Кэти. – Ты этого не сделаешь! Не можешь этого сделать! Если сделаешь, я утоплюсь в реке! Клянусь! Не могу жить без него, не могу…

– Заткнись, Кэти, – сказал старик. – Прибереги свои причитания для порки, которую я собираюсь задать тебе, как только уедет этот джентльмен!

В ту же ночь Тэд Ричардсон вошел в хижину с фонарем в руке. Склонившись над спящей внучкой, он осветил ее лицо, на котором еще не просохли следы горьких слез.

«Бедная маленькая девочка, – подумал он. – Сердце приручить нелегко, я это знаю. Трудно понять, что не всегда найдешь лучшее, когда высоко занесешься. Может и так случиться, что наверху найдешь одну гниль, а внизу – добродетель. И все-таки этот парнишка мне полюбился. Но лучше тебе не видеть его больше, детка, гораздо лучше…»

Потом он вышел на берег и отвязал лодку от пенька. Оттолкнув ее изо всех сил от берега, он влез на борт и медленно выгреб на середину реки. Течение подхватило лодку и понесло к югу. Старик сидел на корме, попыхивая трубкой из кукурузного початка и глядя на звезды.

«Есть и другие тихие гавани, – думал он, – и я приведу мою девочку в одну из них…»

До дня рождения Джо Энн оставалась всего неделя, и у Гая не было времени съездить к Ричардсонам. Он и подумать не мог, что речное течение унесло Кэти из его жизни навсегда. Да и Вэс бы ему ничего не сказал, если бы об этом зашла речь. Ведь они пришли к соглашению с Тэдом Ричардсоном, и Вэс не желал больше касаться этой темы.

На следующий день после отъезда Ричардсонов Гай отправился на южный участок плантации, где, как он знал, должен был быть в этот час Вэс. Он остановил своего серого рядом с черным жеребцом отца, сдвинул шляпу на затылок и сказал:

– Привет, папа. Ты все еще носишь эту старую розовую куртку? Если бы ее немного обузить в плечах, она была бы…

Лет через двадцать негры, присутствовавшие при этой сцене, все еще не уставали описывать ее:

– Масса Вэс, он сидел просто и смотрел на мальчишку. Минут, наверно, десять и словечка не вымолвил. А потом как откроет рот да как начнет ругаться. Уж мне-то за мою жизнь приходилось слышать ругань, но то, что масса Вэс выдал в тот день, это просто диво-дивное! Он так ругался, что листья на старом сорокафутовом дубе могли бы свернуться и пожелтеть. Он выпустил столько пара, что хватило бы протащить пароход вверх по течению от Нью-Орлеана до Натчеза с невиданной скоростью.

– А молодой масса Гай сидел все это время на своей серой лошади, слушал отца и ухмылялся. Когда же масса Вэс совсем запыхался, он наконец открывает рот и говорит:

– Ты все сказал, папа? Думаю, что Брутус, портной-негр у Мэллори, мог бы выкроить тебе куртку так, чтобы она действительно хорошо сидела…

Разъяренный Вэс воззрился на сына:

– Прекрати говорить об этой куртке. Поехали на другой конец поля, где нас не услышат негры. Нам есть о чем с тобой поговорить, мальчик.

Гай поехал рядом с ним. Он был очень спокоен: вспышки ярости, случавшиеся у Вэса, не пугали его.

Вэс сидел в седле, глядя на сына, медленно распаляя себя до необходимой степени гнева.

– Тебе надо бы устроить хорошую взбучку! – проревел он. – Чтоб не бегал тайком по ночам миловаться с этой желторотой голодранкой! И, имея такой грех на душе, ты приезжаешь ко мне на поле как ни в чем не бывало, без словечка раскаяния, и заводишь разговор о розовой куртке, даже не поздоровавшись! Ну, что скажешь в свое оправдание?

– Ничего, папа, – ответил Гай.

– Ничего! Гром и молния! Слушай, ты, юный зазнайка! Видно, пришла пора всыпать тебе дюжину горячих!

– Нет, папа, – сказал Гай веско, – ты этого не сделаешь. Начнем с того, что я взрослый, и колотить меня – занятие неблагодарное. Во-вторых, поскольку речь идет о Кэти, я просто не понимаю, почему я вообще должен тебе что-то объяснять…

– Ты считаешь, что не должен передо мной отчитываться? – спросил Вэс, раздельно произнося каждое слово в мертвой тишине.

– Нет, папа. Кэти моя. Может быть, ее родные и маленькие люди, но, если уж на то пошло, и не все мои предки в шелках и бархате являлись на свет. А она девочка хорошая: верная, милая и любящая. Сколько я ни пытался, так и не смог понять, чем же ее кровь отличается от нашей. Да тебя не так уж волнует, что мы с ней близки, по-настоящему тебя гложет страх, что меня могут принудить или я сам захочу жениться на ней. Так или иначе, это мое личное дело, папа. И я буду тебе очень благодарен, если ты не будешь вмешиваться…

– Твое дело – это и мое дело, пока ты не стал взрослым, мальчишка! – взревел Вэс. – А кроме того, речь идет о том, правильно ты ведешь себя или нет…

– Бога ради, папа, давай закончим этот разговор. Я люблю Кэти и буду любить так долго, как только смогу, правильно это или нет, неважно. И хватит об этом. Разве Кэти, никому ничем не обязанная, хуже твоей Речел, которая чуть ли не каждый день тайком убегает из дома, чтобы встречаться с тобой в заброшенной хижине на выгоревшем участке леса?

Лицо Вэса потемнело как грозовое облако, потом покраснело от ярости.

– Ты, – прошептал он, – ах ты, проклятый маленький шпион!

– Нет, папа, я не шпионил. Я об этом никому слова не сказал, даже тебе, до этой самой минуты. Я вышел тогда из леса с рукой, наполовину откушенной собакой, мне было так плохо, я весь горел от лихорадки, и тут вдруг увидел тебя с Речел. Мог бы обратиться к вам за помощью, мне она очень была нужна тогда, но не хотел смущать тебя, не хотел делать тебе больно. Я ведь и сам мужчина и могу понять, что ты нашел в Речел. Вот я и пошел прочь, чтобы ты мог спокойно грешить в свое удовольствие. Поэтому…

– Гай! – взмолился Вэс.

– …не устраивай мне выволочек, папа. Можешь называть Кэти белой швалью, но она моя, и я по-настоящему люблю ее. И что бы я ни делал сейчас или в будущем – это мое дело, папа. Я тебе больше скажу: мне уже сейчас совершенно ясно, что я всегда буду самим собой и не смогу быть святошей. Мои женщины от меня никуда не уйдут, как и от любого другого Фолкса, так уж повелось с давних пор. Но я даю тебе слово, папа: никогда моему сыну не придется выпрашивать у меня поношенную куртку из-за того, что я лишил его места в мире, которое должно принадлежать ему от рождения, обрек на участь младшего надсмотрщика за неграми, а все потому, что был охоч до чужих жен!

Вэс долго и внимательно разглядывал сына. Потом отвернулся. Он сидел на своем большом черном жеребце, склонив голову, его могучее тело обмякло под грузом поражения, и весь его вид красноречиво свидетельствовал о том, какой стыд и унижение он сейчас испытывает. Это зрелище перенести было трудно. Особенно Гаю, чья любовь к отцу была, вероятно, самым сильным чувством, владевшим им…

– Папа! – произнес он, наконец. – Папа!

Вэс не ответил.

Тогда Гай подъехал ближе и обнял отца за плечи.

– Папа! – выдохнул он, сдерживая слезы. – Прости меня. То, что я сказал, это низость и подлость. Ты самый лучший отец, которого кто-либо имел, и я горжусь тобой. Я рад, и я горжусь…

– Нет, Гай, – прошептал Вэс.

– …что я твой сын. Есть вещи, которые нельзя изменить. Я не могу не любить Кэти, также как и ты – Речел. Она, а не мама, – та женщина, которая нужна тебе. Речи даже и винить-то не за что. Поэтому я от всего сердца прошу у тебя прощения за то, что сказал. Мужчина не должен распускать язык, как бы он ни был рассержен. Так только женщины делают. Прости, папа. Я никогда больше не буду…

Вэс вновь повернулся к Гаю. Было больно видеть его вымученную улыбку.

– Все в порядке, мальчик, – сказал он. – Давай-ка съездим в город и купим красного бархата. А приедем назад, ниггер Алана Мэллори снимет с тебя мерку. Человек имеет право чувствовать себя не хуже окружающих, даже если речь идет всего лишь о камзоле для охоты на лису. Поехали, мальчик!

Через день после первой и последней ссоры, случившейся между ними, чувствуя что-то большее, чем стыд, – может быть, гордость или необходимость в самооправдании, возможно, даже желание, чтобы сын выглядел достойно в том кругу, откуда сам Вэс был изгнан из-за своего безрассудства, – он предложил сыну взять Демона для охоты на лису или скачек с препятствиями, и не потому, что считал серого жеребца Гая недостаточно хорошим для этого, но потому, что знал: никакая другая лошадь не вынесет напряжения соревнований, рассчитанных Джеральдом на весь день.

– Дело в том, сынок, – сказал он, – что с Демоном ты обязательно победишь в первых двух испытаниях, потому что для них нужны в основном скорость и сила. Днем для метания колец и тому подобного Пег подойдет лучше: он легче и послушней.

– Спасибо, папа, – сказал Гай.

– И еще одно. Я бы хотел, чтобы ты выиграл. Это будет очень много значить для меня. И все же лучше проиграть, чем выиграть нечестно. Не перебивай! Знаю, что ты не привык лгать и обманывать. Но другие – те, что с неба звезд не хватают, будут мошенничать вовсю. И может возникнуть соблазн отплатить им той же монетой, пойми меня правильно, мальчик. То, что это делают другие, не может послужить тебе оправданием: обманом славы не добудешь, так было испокон веку. Может быть, – добавил Вэс улыбнувшись, – именно это надо было сказать тебе в ответ вчера, когда ты попрекал меня Речел, просто в голову не пришло…

– Папа, – начал Гай.

– Забудь об этом. Да вот и Джо Энн высматривает тебя. Прелестное дитя. Может быть, когда она вырастет и созреет… смотри, парень: шесть лет разницы между мужчиной и женщиной – это пустяк…

– Я об этом думал, – не сразу ответил Гай, – но только для этого нужно, чтобы мы подходили друг другу. Не для того, чтобы вернуть Фэроукс. Но я все-таки верну его или построю новый дом выше по реке, такой, что и Фэроукс, и все остальные поместья не смогут с ним сравниться. Они сейчас взяли верх над нами, но это не вечно будет длиться. Фолкс никогда не смирится с поражением, да и нет никого, кто победил бы нас надолго. Ну пока, папа…

И он поехал навстречу Джо Энн, синие глаза которой выражали восторг, изумление, почти благоговение.

– Гай! – сказала она. – Я так беспокоилась, так давно тебя не видела. Боже правый! Ты только погляди на себя. Тощий как жердь и черный как головешка. Где ты пропадал? Ох, уж эти мужчины, скажу я тебе!

Гай сидел, глядя на нее сверху вниз, и улыбался.

«Она мила, – думал он, – очень мила, а подрастет, еще больше похорошеет. Сейчас, правда, это трудно представить: она – как длинноногий жеребенок… Вот позже, может быть…»

– Давай, малышка, – сказал он как обычно. – Поехали.

– Не называй меня малышкой. Мне уже десять, вернее, послезавтра исполнится десять. И вот еще, Гай: папа собирается отдать мне одну из своих серых лошадей, как ты и предлагал, – правда, здорово? Когда я заговорила с ним об этом, он замялся, притворился, что не думал об этом всерьез, но я-то знаю: он просто хочет сделать сюрприз. А кроме того, я вчера видела, как Руфус чистил красивую маленькую кобылу… О Гай!

– Хорошо, – сказал Гай. – А что ты сейчас собираешься делать?

– Попробую упросить тетушку Бекки, чтобы она дала нам облизать горшки, в которых делает глазурь для пирожных. Нет, сейчас еще слишком рано. Поехали на пристань, посмотрим, как негры выгружают лед с парохода.

– Лед? В это время года!

– Конечно, глупый. Его привозят к нам с Севера упакованным в солому. Он нам нужен: а как бы иначе негры готовили мороженое для моего дня рождения? Мало кто в наших краях ест его, ведь оно такое дорогое. Но папа говорит, что мой день рождения – это особый случай.

Гай, конечно, видел лед раньше, когда они еще жили на холмах. Там в разгар зимы пруд покрывался тонкой ледяной пленкой, которая сохранялась лишь часов до десяти утра. Дважды за его семнадцать лет даже шел снег, один раз так сильно, что полностью растаял только через два дня. Но такого он себе и представить не мог – эти громадные блестящие бруски льда, которые негры носят на берег, защищая руки и плечи толстым слоем мешковины, и грузят на телегу.

Подъехав к телеге, он отломил зазубренный кусочек льда и отдал Джо Энн. Она сунула его в рот, но быстро выплюнула.

– Боже, до чего он холодный! – проговорила она, с трудом переводя дыхание. – У меня весь рот заледенел.

– А что, и мороженое такое холодное? – спросил Гай.

Джо Энн уставилась на него:

– Ты разве никогда не пробовал?

– Нет, – угрюмо сказал Гай. – Никогда.

– Ничего страшного. Ты обязательно попробуешь мороженое послезавтра. Оно не такое холодное, как лед, и какое вкусное! Я всегда норовила наесться им до отвала: ведь оно у нас бывало только раз в год, в мой день рождения. Давай-ка сейчас сходим на кухню: может, удастся что-нибудь выклянчить у тетушки Бекки. Но надо быть осторожными. Когда у нее работы невпроворот, она бывает очень вспыльчива…

Они повернули лошадей и направились к Фэроуксу. Обогнув усадьбу и проехав еще футов десять, они добрались до кухни. Джо Энн остановилась, ее лицо светилось ребячливым озорством.

– Гай, – прошептала она. – Ты такой высокий. Наверно, сумеешь дотянуться до этой миски с миндальными пирожными? Тетушка Бекки выставила их на окно, чтобы они остыли.

Гай с изумлением посмотрел на нее:

– Но ведь это воровство…

– Да нет же, глупый! – рассмеялась Джо Энн. – Она ведь их для меня приготовила, они мои! Ответь мне, Гай, разве может человек украсть сам у себя?

Гай был в замешательстве: вопрос поставил его в тупик. Тогда он еще не знал, что потерпел поражение в первой же стычке с тем, что абсолютно непобедимо, – женской логикой. Хотя это и не был чистый образец изощренности женского ума: довод Джо Энн в этом случае не был лишен логики начисто и мог быть принят мужчиной. Но позже ему предстояло понять и прийти в изумление и замешательство оттого, что женщины используют самые немыслимые доводы как что-то само собой разумеющееся, что они последовательно громоздят высоченное строение из поражающих воображение несообразностей, скрепленных друг с другом явными противоречиями, на фундаменте такой безграничной и трудно постигаемой хитрости, что обычно мужчина позорно отступает и признает свое поражение, особенно когда убежден, что его подруга искренне верит всему этому, несмотря на противоречия, несуразности, а иногда и полную бессмыслицу своих аргументов. И часто случается, что это головокружительное сооружение уже непостижимо для неповоротливой мужской логики, и тогда поражение мужчины становится полным разгромом. Видно, женщины рождаются с инстинктивным знанием нелогичности жизни, ведь вся человеческая история – длинная и горькая хроника этой нелогичности, а мир во все времена со свирепой враждебностью отвергал наивную логичность человеческого ума. И вот в изумлении и страхе мужчина наблюдает, как его подруга, складывая два и два, получает шесть или три или сколько ей там взбредет в голову, нежно и ласково отвергая его упрямые доводы, что сумма всегда составит четыре, понимая своей сокровенной женской сутью, что, какие слагаемые ни возьми, результат никогда не известен заранее.

– Вот, – сказал он, передавая ей шляпу, – возьми, – и встал на цыпочки боком к кухонному окну, так что тетушка Бекки сумела бы заметить его, лишь высунув голову наружу.

Через мгновение он дотянулся до еще теплой миски – и вот они уже мчались к ивам, склонившимся над ручьем. Они сидели в тени деревьев, набив рты мягкими пирожными, задыхаясь от беззвучного смеха. Когда они все съели, Гай улегся на мох, которым порос берег, устремив взгляд вверх, в небо.

Джо Энн сидела рядом, глядя на него с серьезным видом, ее маленькое лицо горело, несмотря на холодную воду, которой она смывала следы пирожного.

– Гай! – прошептала она.

– Что? Что такое, Джо?

– Ты не хочешь… не хочешь меня поцеловать?

Он сел, его карие глаза удивленно расширились.

– Ну, – спросила она еще раз, несколько раздраженно, – хочешь или нет?

– Боже милосердный! – воскликнул он. – Ты сама не знаешь, что говоришь! Ты ведь совсем еще ребенок, а я…

– Ты на шесть лет старше. Я знаю. Но мой папа на десять лет старше мамы, а ведь они женаты. И потом, я не ребенок, и я хочу, чтобы ты меня поцеловал. Ну поцелуй меня, пожалуйста…

Она закрыла глаза и замерла в ожидании, подставив губы для поцелуя. Он посидел немного, внимательно разглядывая ее, затем тихонько рассмеялся и, подавшись вперед, легко поцеловал в лоб.

Ее голубые глаза широко раскрылись, в них сверкнул огонь.

– Не так! – сказала она. – Я достаточно взрослая, Гай!

Она схватила своими маленькими ручками Гая за уши, притянув его лицо к своему.

– А теперь целуй меня! – скомандовала она.

«Словно на изгородь налетел», – подумал Гай. Ее маленькие губы были сжаты и холодны как лед от воды из ручья. Она отпустила его уши и откинулась назад вся сияя довольством.

– Теперь мы обручены, – сказала она, – и, если ты когда-нибудь хоть мельком взглянешь на другую девочку, Гай Фолкс, я тебя отхлещу плеткой, а ей глаза выцарапаю!

– Что ты, никогда! – прошептал Гай, но она уже поднялась с земли и тянула его за руку.

– Пошли! – весело говорила она. – Я хочу показать тебе платье, которое надену в день рождения. Оно такое красивое!

Он пошел к дому вслед за Джо Энн, испытывая чувство добродушной снисходительности. Они вошли в огромный холл, на цыпочках пройдя мимо предков с хмурыми лицами, но остановились у дверей кабинета Джерри: они были приоткрыты, а оттуда, из кабинета, лестница, по которой они собирались подняться, была хорошо видна.

Гай осторожно двинулся вперед, столь же бесшумно, как на охоте. Потом он обернулся, поманил за собой Джо Энн, и они вдвоем прокрались мимо двери к ступеням.

Но не успел он преодолеть четыре или пять ступенек, как мельком увиденное заставило его остановиться, настолько оно было странным. Он обернулся и еще раз внимательно посмотрел, нахмурив густые брови: «Любопытная штука, более чем любопытная. Просто странная».

Джеральд Фолкс сидел за письменным столом спиной к двери, деловито обстругивая перочинным ножом кусок белого дуба. Перед ним на столе лежал открытый футляр с бархатной подкладкой, а в нем – дуэльные пистолеты. Оттуда, где стоял Гай, со ступенек, было видно, что почти все в футляре не тронуто: пули, шомполы, щеточки для чистки, маленькая масленка, коробка для ударных капсюлей, – практически все, кроме одной из покрытых узорами пороховниц. Она была прислонена к шкатулке, а кусок дуба под ножом умелого резчика быстро приобретал форму пороховницы.

Странно. Большинство мужчин в округе выстругивали что-нибудь из дубового и орехового дерева в часы досуга. Но только не в своих кабинетах. И строгали они, по большей части, без определенной цели, а результатом их трудов обычно была только горка стружек. Джерри же выстругивал точную копию серебряной пороховницы и делал это с подлинным мастерством, только по размеру она выходила значительно меньше оригинала.

Гай даже потряс головой от удивления. Он никак не мог осознать, что Джеральд Фолкс режет по дереву в кабинете своими мягкими, как у женщины, руками. Может, кто-то другой, но Джерри – никогда…

Он почувствовал, что Джо Энн с силой тащит его за руку.

– Да пойдешь ты наконец или нет? – говорила она.

Красный камзол прекрасно сидел на нем. Так же как и бриджи желтовато-коричневого цвета и желтый жилет, который великодушно предоставил в его распоряжение отец. Брутус принес камзол и бриджи уже после полуночи, но время ничего сейчас не значило. Гаю было совсем не до сна.

Утром, еще до того как рассвело, он встал и облачился в принадлежащую ему впервые в жизни по-настоящему красивую одежду. Пришел отец и помог намотать белоснежный шарф на его худую шею. Потом Вэс надвинул на голову сына охотничью шапку с козырьком. Сидела она на Гае залихватски.

– Ей-богу, мальчик! – воскликнул он. – Ты прекрасно выглядишь!

Гай удивленно взирал на свое отражение в зеркале. Превращение было разительным: на него теперь смотрел не долговязый деревенский мальчишка, одетый в рубашку из грубой полушерстяной ткани и хлопчатобумажные штаны, но юный лорд, готовый занять место в картинной галерее Фэроукса среди своих хмурых предков. Он пытался придать лицу присущее им выражение строгости и властности так, что Вэс, наконец заметив это, грубовато поинтересовался:

– Что за дьявол, сынок? Тебе не нравится камзол?

– Очень нравится, папа, – ухмыльнулся Гай. – Я просто пытался придать себе значительный вид…

– А тебе и не надо стараться, – сказал Вэс ласково. – Ты именно так и выглядишь, и никогда не забывай этого. А теперь пошли: Зеб уже заседлал Демона…

Они вместе прошли к конюшне. Массивная фигура черного жеребца неясно вырисовывалась в полумраке, его атласная шерсть блестела в свете раннего утра. Гай протянул руку и похлопал его, в ответ конь нежно ткнулся носом в его щеку. Мальчик взлетел в седло и, сидя в нем, глядел сверху вниз на отца и негра.

– Вот, – неожиданно произнес Вэс, передавая ему маленький пакет, обернутый в папиросную бумагу. – Подарок для Джо Энн. Медальон из чистого золота. Думаю, ты не хотел бы, чтоб твой подарок был хуже других…

– Спасибо, папа, – прошептал Гай и положил пакетик в карман. Затем, отчасти для того чтобы скрыть свои чувства, он развернул Демона и вихрем помчался к еще не растворенным воротам.

– Остановись! – проревел Вэс. – Боже!

Но Гай без всякого видимого усилия поднял черного жеребца, и тот взмыл ввысь в бледном рассветном воздухе, преодолев ворота с гораздо большим запасом, чем это когда-либо удавалось отцу, может быть, потому, что Гай был легче. За воротами конь опустился на землю, из-под копыт во все стороны полетели большие комья земли, и вот он уже несся по дороге мощными скачками.

– Боже правый! – прошептал Вэс.

– Ну уж ездить он умеет! – ликовал Зеб. – Почти как вы, масса Вэс!

– Лучше, – сказал Вэс гордо. – Да и вообще мальчик уже сейчас мужчина получше, чем я.

Когда Гай остановил Демона на аллее, ведущей к Фэроуксу, почти все уже были в сборе. Килрейн, увидев Гая в безукоризненно сидящем на нем великолепном охотничьем камзоле, сердито нахмурился. Причина гнева не была ясна даже ему самому. Но все объяснялось просто: легко прощать тому, кто был несправедлив к нам, но те, кого мы сами обидели, одним своим существованием напоминают об этом, причиняя боль самой незащищенной части нашего естества – самоуважению.

– Скажи пожалуйста! – произнес он насмешливо. – Разодет, как джентльмен, и верхом на Демоне. Всякий подумает…

Гай подъехал на черном жеребце поближе к Килрейну.

– Что же всякий подумает, Кил? – спросил он холодно.

– Слушайте, вы двое! – обратилась к ним Джо Энн. – Я не хочу, чтобы здесь ссорились! А тем более в мой день рождения. Ведите себя прилично!

Юноши утихли, но продолжали неприязненно поглядывать друг на друга.

Обстановку разрядил сигнал охотничьего горна, сзывающего свору, – это главный егерь появился со стороны псарни в гуще бросающихся друг на друга, оглушительно лающих коротконогих гончих. За ними подали голос, заливаясь ликующим лаем, более рослые английские паратые гончие для охоты на лис. Следом, привстав в стременах, ехали два всадника, свет отражался от их серебряных горнов, звуки которых чисто и протяжно разносились над холмом и лесом, отдаваясь вдалеке эхом, слабым и печальным. Теперь все двигались медленной чередой – мужчины и женщины, впереди Джеральд с Речел, следом за ними по двое – остальные.

Паратые затихли, обнюхивая землю, и, развернувшись веером, рыскали по лесу; коротконогие гончие лихорадочно лаяли и натягивали поводки; всадники двигались медленно и тихо; горны трубили время от времени, сверкая серебром в лучах утреннего солнца.

Затем гончие подали голос: их лай разнесся далеко вокруг, колокольчики вызванивали на ветру свою древнюю погребальную песнь погони и смерти, а всадники теперь подались вперед в седлах, пуская в ход кнут и шпоры; они безмолвно неслись напрямик по вспаханному полю, лошади порезвее умчались вперед в перестуке копыт, звуках горна, тявканье коротконогих гончих и отдаленном лае паратых.

Все это очень волновало Гая. Он чувствовал, как поддается магии происходящего, и это нельзя было свести просто к спорту: это была высокая драма, блестящее зрелище, неминуемая трагедия, языческая и варварская, принесение в жертву маленького пушистого зверька, жестокость, облеченная в музыку и великолепие, величественная церемония в честь древних кровавых богов.

Когда он подоспел, все уже было кончено. Лисица не выдержала жестокой травли, и Гай, привстав в седле, отогнал кнутом свирепых маленьких преследователей, а потом поднял с земли и перекинул через седло изорванную и изломанную собаками тушку.

Другие охотники подъехали к Гаю и окружили кольцом. Не проронив ни слова, Джеральд передал ему обтянутую кожей фляжку с виски – это напоминало обряд посвящения в рыцари и было признанием того, что мальчик стал теперь мужчиной. Когда Гай поднес флягу к губам, он заметил краем глаза, как вспыхнуло, а потом потемнело от гнева лицо Килрейна. Чувствуя, как обжигает глотку огненная жидкость, он думал с холодным спокойствием:

«Хорошо же, ублюдок. Это только начало. Тебе это еще станет поперек горла. Я тебе все припомню: и Фиби, и искалеченную ради спасения твоей шкуры руку, и этот твой взгляд…»

Они медленно двинулись назад через лес, Джо Энн ехала рядом с Гаем на резвой серой кобылке, глядя на него с нескрываемым обожанием.

– После завтрака – скачки с препятствиями. – Ты опять будешь на Демоне или твой конюх приведет Пега?

– На Демоне. Хочу поберечь Пега для второй половины дня. Кофе, наверно, горячий и вкусный. Я бы выпил немного…

Кофе был вкусным. Как и гречишные оладьи, плавающие золотистой горкой в сиропе из тростникового сахара и растопленном масле, и сочные колбасы, кольцами лежащие на блюде. Гай набросился на еду с откровенным аппетитом здоровой юности, но вскоре заметил, что Килрейн едва прикоснулся к кушаньям.

«Можешь голодать, – подумал он мрачно, – наверно, твой зоб и без того набит. Но дождись скачек, парень, только дождись».

Маршрут скачек изобиловал многочисленными препятствиями: приходилось преодолевать поваленные деревья, канавы, крутые обрывы, с трудом пробираться сквозь лесные заросли, где низко висящие ветви легко могли вышибить из седла неосторожного всадника. Победить, без всякого сомнения, мог только лучший из двадцати пяти юношей, выстроившихся у стартового столба, да еще на самой лучшей лошади в придачу.

Гай небрежно сидел в седле, всем своим видом показывая, что он спокоен и уверен в успехе, и ждал, когда Джеральд вскинет вверх один из своих дуэльных пистолетов, который он держал наготове, глядя на стрелки часов.

Пистолет подпрыгнул в его руке, звук выстрела был удивительно тихим. Сжимая коленями бока Демона, Гай почему-то невольно вспомнил о деревянной пороховнице, которую вырезал Джерри: она была намного меньше серебряной. Должно быть, использует ее, заряжая пистолеты. А пистолет издает такой звук, как будто его недозарядили.

Но все это было мгновенно забыто, когда Демон мощно и плавно рванул с места и скоро вырвался вперед. Не отставал только Килрейн на крупном чалом жеребце: они вдвоем так и неслись рядом к первому препятствию, белому заборчику из жердей, воткнутых у края ручья. Они оба одним длинным прыжком легко преодолели этот фальшивый забор и ручей позади него и помчались к гигантскому упавшему дубу, слыша плеск воды сзади, – видно, кто-то из всадников не сумел перемахнуть через ручей, – а вслед за тем – пронзительный визг раненой лошади: так кричит женщина от острой боли.

Заборчики из жердей между Фэроуксом и Мэллори-хиллом были пустяком: он брал такие препятствия десятки раз. Но одно место было труднопроходимо: заросли камыша, достигавшие высоты шести-семи футов, и за ними – крутой обрыв с руслом высохшего ручья внизу, поэтому прыжок, который вначале вроде бы не представлял большой сложности даже для посредственного наездника, таил в себе непредвиденную опасность, и всадник в самой высокой точке дугообразной траектории своего полета вдруг с ужасом обнаруживал, что прямо под ним не зеленый дерн, готовый гостеприимно принять копыта его лошади, а зияющая пустота в пятнадцать-двадцать футов, на дне которой – камни вперемешку с песком. Лошадь и всадник уже не могли изменить крутую дугу своего полета на более пологую, – а ее-то и требовал прыжок, – и через несколько долгих, как вечность, секунд падали на камни и оставались там лежать, пока всадника не уносили с переломанными костями, а лошадь не пристреливали.

Прыжок через заросли камыша не был обязательным. Помня о юности и неопытности кое-кого из участников, Джеральд Фолкс предлагал на выбор еще один маршрут, который пересекал русло высохшего ручья на полмили выше по течению. Но ни один из тех, кто предпочтет второй маршрут, не выиграет скачки – это Гай знал наверняка. Гай не боялся самого прыжка: и он, и Килрейн, и полдюжины других участников скачек преодолевали и не такие преграды. Его беспокоило, отличит ли он именно эти камышовые заросли от других трех или четырех и не получится ли так, что он обнаружит свою ошибку уже в воздухе, когда будет поздно менять траекторию полета, по которой он направит Демона.

«Придется в любом случае использовать широкий прыжок, – твердо решил он. – Если камыши немного поцарапают брюхо Демону, это не причинит ему большого вреда, а вот если он переломает себе ноги, папа ему этого не простит. Но не трусь, парень!.. Вперед и вверх – и все будет в порядке…»

Они сразу же оставили всех далеко позади. Борьба за первенство шла между ним и Килрейном. Он знал, что так будет: Килрейн Мэллори был превосходным наездником, а все его недостатки здесь не играли никакой роли.

Сейчас вперед вырвался Гай. Он обернулся и взглянул на Килрейна. Еще не настало время уходить в отрыв от юного Мэллори. Слишком рано было давать предельную нагрузку скакуну, даже такому выносливому, как Демон. Он оглянулся и сразу понял; что его опасения вполне оправданны: Кил явно сдерживал своего чалого, пропуская вперед Гая, который, вновь повернувшись, увидел перед собой камышовые заросли – первые по счету.

«Каков умница, – мрачно подумал он. – Видно, хочет посмотреть, как я преодолею эти камыши, ведь он знает их лучше меня. Уж три раза выигрывал скачки. Нет, он, наверно, рассчитывает увидеть, как я сломаю себе шею, не сумев воспользоваться его опытом. А я его одурачу: буду преодолевать эти препятствия широким прыжком с пологой траекторией, слегка касаясь верхушек. А уж когда доберусь до самого опасного из них…»

Он поднял Демона вверх у самого препятствия, так что пролетел, задевая верхушки камышей, и опустился на землю в считанных ярдах от преграды. Так же разделался Гай и со вторым препятствием, а приблизившись к третьему, сразу понял: вот оно, хотя и не смог бы объяснить, откуда взялась эта уверенность, – выглядело оно точно так же, как и два предыдущих. В первый раз за все скачки он вонзил шпоры в бока Демона и понесся к преграде, а затем взмыл ввысь, испытывая то странное чувство возбуждения и одновременно спокойствия, которое ощущает человек, понимающий, что с самого начала делает все правильно, красиво, ловко. Камышовые заросли проплыли под брюхом Демона, далеко внизу осталось высохшее русло ручья, желтое от лучей солнца; вот уже с сонной медлительностью начало приближаться зеленое пятно противоположного берега, и вот копыта Демона коснулись земли – они были одни на другой стороне ручья…

Оглянувшись назад, Гай увидел, что Килрейн совершил прыжок с такой же легкостью, как и он. Оставшаяся часть маршрута не представляла сложности: единственное, что от него требовалось теперь, – держать коня в узде, и это было делом нехитрым с такой лошадью, как Демон.

И все же чалый Килрейна был удивительно быстр. Он отставал от Демона на каких-то пол-ярда. Но, когда они оказались на финишной прямой, на том же участке, по которому шла гонка вначале, перескочили через поваленный дуб и приблизились к краю ручья, Килрейн, без устали колошматя чалого рукоятью плети, внезапно вырвался вперед. Потом, привстав в седле, он махнул плетью вниз и назад, попав Демону по глазам, так что огромный черный жеребец отпрянул, поднялся на дыбы, молотя копытами воздух, попятился в сторону и тяжело рухнул, а Гай, в распоряжении которого оставалась какая-то доля мгновения, успел вытащить левую ногу из стремени до того, как жеребец неминуемо раздавил бы ее всем своим весом, и то ли упал, то ли выкатился из-под Демона.

Падение ошеломило его. Поднявшись и обнаружив, что Демон снова на ногах и не ранен, Гай вновь метнулся в седло и устремился за Килрейном. Конечно, было уже поздно, но он пересек линию финиша всего на два корпуса позади чалого. Подъехав к Килрейну, Гай взглянул на него не проронив ни слова.

– В чем дело, парень? – усмехнулся Килрейн. – Твоя кляча что, на ногах уже не держится?

– Погоди, – ответил Гай. – Мы с тобой позже разберемся, Кил. – Сказав это, он отъехал прочь.

До самого конца состязаний Гая не оставляло чувство холодной ярости, и, видя это, все понимали: у них нет ни единого шанса. Он легко выиграл гусиную забаву, стремительно вскакивая на Пега, с головокружительной скоростью настигая соперников, вовремя убирая голову, чтобы избежать столкновения с гусем, подвешенным за ноги над тропинкой, хотя до этого старая птица сумела выбить из седла, к их стыду, четырех всадников, включая Килрейна. Затем состязались в искусстве верховой езды, и Гай демонстрировал аллюр своего скакуна, безукоризненно запрыгивая в круг, без труда преодолевая близко расположенные барьеры, даже не задев ни одного из них, не говоря уж о том, чтобы сбить, и наконец самое трудное – состязание с кольцами, когда всадник, мчась на полном скаку, продевает пику через двенадцать подвешенных на веревках колец подряд. Он остановил Пегаса и, как бы салютуя своей победе, скинул все двенадцать колец на колени Джо Энн. Единственный из участников, он не проиграл вчистую ни одного вида состязаний и, если бы не скачки с препятствиями, набрал бы максимальное количество очков.

– Везет же тебе! – сказал Килрейн. – Просто какая-то негритянская удача! Ладно, подождем до следующего года, тогда уж я…

– Погоди, Кил, – мрачно проговорил Гай. – Вот закончится праздник…

– Леди и джентльмены! – провозгласил Джеральд Фолкс. – А сейчас состоится церемония чествования нового короля! После этого подадут угощение.

Дети захлопали в ладоши.

Гай, щеки которого стали пунцовыми от смущения, соскочил с серого жеребца и приблизился к большому креслу, покрытому белой тканью, – оно служило Джо Энн троном. Улыбаясь, девочка встала, ее светлые кудри венчала корона из золоченой бумаги. Каждый миг этого спектакля доставлял ей огромное наслаждение.

– На колени! – властно приказала она. – На колени, сэр Гай, мой благородный и безупречный рыцарь!

Гай неловко опустился на колени на краю дощатой платформы, служившей подножием трона. Джеральд вручил дочери деревянный меч, и Джо Энн опустила его на плечо Гая с такой силой, что он едва не упал. Толпа взорвалась смехом. Тогда Джо Энн взяла еще одну бумажную корону и водрузила на его темноволосую голову.

– Встаньте, король Гай Первый! – радостно прокричала она. – Встаньте, Ваше Величество, и поприветствуйте своих подданных. Люди, приветствуйте Его Королевское Величество, короля Гая Первого, моего сеньора!

Потом она поцеловала его, но не в лоб, как того требовал обычай, а в губы. «Опять как на столб налетел», – ухмыльнулся Гай про себя. И тут он увидел, как изумленно взглянули друг на друга Джерри и Речел. «Далековато ты зашла в этот раз, Джо, крошка», – подумал он. Потом появились негры с мороженым и пирогом.

Он пошарил в кармане и извлек маленький сверток.

– Вот, – произнес он хрипло. – Это для тебя.

– О, Гай! – выдохнула она, разрывая обертку тонкими пальчиками, и потом еще раз, тише, когда развернула сверток: – О, Гай! – Ее глаза блестели от прихлынувших слез.

– В чем дело? – удивленно спросил Гай.

– Он… такой красивый. Я буду носить его всегда, до самой смерти. И пусть меня похоронят вместе с ним. Гай, милый, ведь это же залог нашей любви! Пока смерть нас не разлучит. А теперь надень его на меня.

Гай надел маленький золотой медальон ей на шею, но, хоть убей, никак не мог застегнуть цепочку. Его пальцы стали слишком грубыми от трудов и охоты. В конце концов, ей самой пришлось это сделать. Затем внезапно, повинуясь порыву, она наклонилась и поцеловала его в щеку.

Джеральд Фолкс сердито покачал головой.

– Это дитя, – сказал он жене, – чересчур быстро взрослеет!

– Или же она – Фолкс целиком и полностью, – сухо сказала Речел. – Уж и не знаю, что хуже…

Наконец все закончилось, пироги были уничтожены до последней крошки, мороженое исчезло, тарелки были такими чистыми, что тетушка Бекки клялась, что их и мыть не надо, а гости один за другим покидали Фэроукс.

Увидав, что Килрейн направляется к коновязи в компании нескольких юношей, Гай поднялся с трона и быстро пошел за ними. Коновязь была за углом дома, вне поля зрения оставшихся гостей, и это было, пожалуй, кстати.

Килрейн уже занес одну ногу в стремя своей чалой лошади, когда Гай настиг его.

– Кил, – сказал он тихо, – мне сдается, нам с тобой надо свести кое-какие счеты…

– Да брось ты, Гай! – огрызнулся Килрейн. – Ведь ты выиграл, в конце концов, так что тебе жаловаться?

– Речь идет не о скачках, – сказал Гай. – И даже не о том, что ты пошел на мошенничество, чтобы победить. Это ничего не меняет. Ты ведь всегда был лжецом, мошенником и трусом. Даже не в том дело, что ты распустил свой язык сегодня. Но вот Фиби, Кил… Думаешь, я так быстро это забуду?

– Плевать я хотел на то, что ты помнишь, а что забыл, Гай. Эта цветная девчонка была моей собственностью, и я был вправе делать с ней все, что хотел. Скажу больше, – Килрейн посмотрел по сторонам, явно рассчитывая на одобрение своих приятелей, он был из тех, чье мужество подстегивает поддержка толпы, – не вижу причины, почему я должен здесь стоять и терпеть нравоучения от сынка надсмотрщика, да еще и горной швали в придачу.

Гай смотрел на него внимательно, спокойно и серьезно.

– А зачем тебе терпеть, Кил? – спросил он не повышая голоса. – Не нужно тебе этого терпеть, и этого тоже!

И пощечина обожгла лицо Килрейна.

– Ах ты… – взревел Килрейн и рванулся вперед.

Гай слегка отступил назад, лицо его было по-прежнему холодно и спокойно.

– Я не ставил себе целью просто отлупить тебя за все, что ты здесь наболтал о горной швали. Но тебя ударили при свидетелях, и я хотел бы знать, что ты намерен предпринять в ответ на это.

Килрейн медлил, лицо его побелело. Затем он внезапно напрягся. В глазах его появилась усмешка:

– Мы будем драться с тобой на дуэли. Хотя я мог бы, принимая в расчет твое происхождение, приказать своим неграм отдубасить тебя палками. Только это ничему тебя не научит, болвана эдакого. Я собираюсь проучить тебя по-настоящему, раз и навсегда…

– Когда? – спросил Гай.

– Примерно через час. На опушке леса, там, где кончаются наши земли. У тебя есть секундант?

Вперед вышел Тайр Вильсон. Он, как и многие из присутствующих мальчиков, немало пострадал от высокомерной наглости Килрейна.

– Я бы хотел просить тебя оказать мне такую честь, Гай, – сказал он.

– Хорошо, – сказал Гай. – Спасибо, Тайр.

– Не стоит благодарности. Я рад этому.

– А ты, Боб, – сказал Килрейн, – будешь моим секундантом. Согласен?

– Ладно, – ответил Боб Диксон.

– И еще одно, – медленно проговорил Килрейн, смакуя слова. – Поскольку мне нанесли оскорбление, я обладаю правом выбора оружия. И я выбираю…

Все ждали, глядя на него.

– …рапиры! – торжественно провозгласил Килрейн.

– Ах ты, ублюдок! – вырвалось у Тайра Вильсона. – Ты ведь знаешь, какой хороший стрелок Гай. И хотя ты и сам стреляешь ничуть не хуже, ты не хочешь честной схватки, чтобы дать ему шанс. Проклятье, Кил, я буду секундантом на дуэли, но не на экзекуции! Гай, наверно, рапиру и в руках-то никогда не держал!

– Он всегда может извиниться. И я даже приму его извинения. Ведь проткнуть человека – дело нешуточное.

Все перевели взгляд на потемневшее лицо Гая. Он медленно покачал головой.

– Нет, Кил, – сказал он. – Я не буду просить прощения. Так, значит, через час?

– Да, – ответил Килрейн Мэллори.

У Гая не было ни одного шанса, и он знал это. Получасовой урок фехтования, преподанный ему Тайром Вильсоном, – рапиры были взяты под надуманным предлогом в Фэроуксе – стал тому красноречивым свидетельством. Несмотря на преимущество Гая в росте и длине рук, Тайр мог нанести ему столько уколов, сколько хотел, а Килрейн был – и все это знали – лучшим фехтовальщиком среди сыновей плантаторов: здесь Тайр ему и в подметки не годился.

Гай ждал в назначенном месте, и, когда пришел Килрейн, оба секунданта предприняли еще одну, последнюю попытку.

– Извинись, Гай, – взмолился юный Диксон. – Тебя от этого не убудет. Мы и так знаем, что ты не трус.

– Слушай, Гай, – Тайр Вильсон почти плакал, – есть большая разница между трусом и дураком. А ты ведешь себя как надутый, законченный дурак!

– Нет, – тихо ответил Гай.

– Ну, тогда к барьеру! – рассмеялся Килрейн.

Но, к своему величайшему удивлению, он был отброшен назад яростной атакой Гая. Выпады, резкие удары клинка Гая загнали его на опушку леса. Это был такой отчаянный натиск, что Килрейну потребовалось целых пять минут, чтобы осознать неловкость, неумелость этой атаки.

А когда он понял это, все закончилось почти сразу же. Килрейн парировал en terce, еще раз парировал en quince с силой отбив рапиру Гая. Затем нанес жалящий riposte, низко пригнувшись, а потом выпрямился – и вот уже рапира направлена в сердце Гая. Но Гай обладал глазомером и ловкостью лесного человека, и именно это спасло ему жизнь: он парировал удар, хотя слишком поздно и не полностью, так что острие рапиры распороло его правое плечо почти до кости, сделав глубокий разрез длиной в десять дюймов и широко распахнув кровоточащую плоть.

У них не было ни бинтов, ни доктора, и никто из юношей не видел раньше так много крови.

– Ах ты, ублюдок! – кричал Тайр плача. – Ах ты, вонючий кровавый хорек! Ты мне еще за это ответишь! Я тебе обещаю…

– Нет, – сказал Гай устало. – Не надо, Тайр. Это был честный бой, и я проиграл. А теперь не будет ли кто-нибудь из джентльменов столь любезен, чтобы пожертвовать для меня полу своей рубахи?

Они опустились на колени рядом с ним, чтобы перебинтовать рану полосами ткани, оторванными от рубашек. Кровь за считанные секунды просочилась сквозь эту неумелую повязку. Килрейн стоял рядом, его лицо было мертвенно-бледным.

– Боже мой, Гай! – прошептал он.

И, к своему величайшему изумлению, Гай увидел, что Килрейн плачет.

– Помоги мне, Кил, – попросил он.

Килрейн при помощи других мальчиков поднял его на ноги. Потом перекинул левую руку Гая через свое плечо.

– Прости, Гай, – прошептал он. – Мне очень жаль, что так получилось. Я только хотел подколоть тебя немного. И прямо сейчас при вас, ребята, я хочу попросить прощения…

– Все в порядке, Кил, – сказал Гай. – Принеси мою куртку, Тайр.

– Отведите его домой, – сказал Килрейн. – Папа убьет меня за это: рана тяжелая… Ты, Боб, поезжай за доктором.

– Нет, – сказал Гай. – Не надо никаких докторов! Помогите мне надеть куртку, посадите на Пега и проводите до дома. Надо замять это дело. Не стоит поднимать лишнего шума. Бесс обо мне позаботится. Если бы еще папа подольше не знал ничего!

– Послушай, Гай, – начал Боб Диксон, – тебе бы лучше…

– Делай, черт побери, как я тебе сказал! – выпалил Гай.

Они доехали с ним почти до порога дома надсмотрщика и беспомощно смотрели, сидя в седлах, как он распрямился и въехал во двор, как будто ничего не произошло.

Когда Гай вошел, Вэс Фолкс сидел за ужином с семьей. Он сразу увидел, что сын бледен, но решил, что это из-за усталости.

– Ну что, мальчик? – спросил он. – Как все прошло?

– Я… я выиграл, папа, – прошептал Гай, – все, кроме скачек с препятствиями, но здесь мне не повезло. Упал, и Кил обогнал меня…

– Прекрасно! – прогремел Вэс. – Я знал, что ты победишь! Дай-ка я пожму твою руку!

Гай взглянул на свою бессильно свисающую правую руку. Красные ручейки медленно струились по ее тыльной стороне.

– Не могу, папа, – прошептал он. – Когда падал, повредил ее.

– Разреши-ка мне взглянуть на нее, сынок, – сказал Вэс обеспокоенно. – Возможно, ты сломал кисть.

– Позже, папа. – Гай изобразил подобие улыбки. – Ничего, кроме сильного растяжения, а сейчас я страшно голоден.

– Том! – рявкнул Вэс. – Придвинь стул брату. Не снять ли тебе эту куртку, Гай?

– Не стоит, – пробормотал Гай и протянул левую руку, чтобы ухватиться за стул. Но слишком поздно. Падая в нахлынувшей на него темноте, он услышал, как закричали мать и сестра и как Том в ужасе прошептал:

– Кровь, папа! Смотри, кровь!

И вслед за этим могучий вопль Вэса:

– Они убили его! Какой-то негодяй убил моего сына!

Гай пришел в себя довольно быстро, голова его покоилась в отцовских руках. Обезумев от беспредельного горя, Вэс раскачивал его из стороны в сторону, словно баюкая, горячие слезы падали на лицо Гая.

– Я до него доберусь! – ревел этот огромный человек. – Уж я доберусь до него! Вырву ему печень зубами, глаза ему выбью, и…

– Папа! – отчетливо произнес Гай. – Ты меня чуть не задушил!

Вэс уставился на сына.

– Великий всемогущий Боже! – прошептал он. – Том! Поезжай за доктором! Мэтти! Принеси мне мамины ножницы. Надо разрезать эту куртку и снять с него. Черт, ради Бога, не стой как истукан – позови Бесс! Она умеет ухаживать за больными.

Он взглянул на сына, не заботясь о слезах, катящихся по его коричневому от солнца и ветра лицу, или просто не чувствуя их:

– Кто это был, сынок? Это все, что я хочу знать! Кто?

Гай ласково улыбнулся отцу:

– Это дело, касающееся только двоих, – сказал он. – Драка была честной. Давай не будем больше к этому возвращаться, ладно, папа?