На следующий день пришел доктор Вильсон и зашил рану. Она страшно болела, хотя мальчик находился в полубессознательном состоянии от принятой настойки опия и виски. Но Гай терпел боль, не проронив ни звука, губы его побелели, а по лицу было видно, что он не покоряется этому страданию, такому мучительному, что от него темнело в глазах. Отец все время сидел рядом, вцепившись в его левую руку и обливаясь потом.

Оторвавшись от работы, доктор Вильсон взглянул на него.

– Проклятие, Вэс, – проворчал он, – если ты собираешься упасть в обморок, лучше выйди отсюда. Можно подумать, что я накладываю швы тебе…

– В обморок? – прогремел Вэс. – Я?

– Да, ты. Мне раньше доводилось видеть такое, особенно при родах. Мужчины, бывало, не издавали ни стона, ни шепота, когда я вправлял им сломанные ноги или выуживал пистолетные пули из брюха, но хлопались в обморок, как зеленые девчонки, оттого, что их жены испытывали небольшую естественную боль. Все знают, как ты сходишь с ума из-за мальчишки. Послушай-ка, выйди отсюда. Сядь лучше на кухне с бутылкой. Напейся, делай все что хочешь, только уйди с моих глаз, не торчи здесь. Пришли Бесс. Она в подобном деле стоит десятка таких, как ты.

– Нет, – спокойно ответил Вэс. – Я останусь, Джо. Ведь ты с его правой рукой имеешь дело, лекаришка несчастный! За тобой не проследи, так оставишь его калекой на всю жизнь!

Джо Вильсон в ответ только усмехнулся.

– Ну разреши мне остаться, Джо! – взмолился Вэс. – Я возьму себя в руки.

– Ладно, – сказал Джо, – но если почувствуешь себя нехорошо, ради Бога, уходи!

Джо Вильсон вновь склонился над раной. В комнате было тихо, слышалось прерывистое дыхание Вэса Фолкса. Наконец доктор распрямился.

– Все в порядке, – сказал он. – Через несколько недель рука будет как новенькая. Может, сгибаться будет плоховато, но, когда немного заживет и он начнет ею действовать, не надо слишком уж оберегать ее, а не то она никогда не будет такой сильной, как прежде. Главная неприятность с такими ранами: рука не гнется и немного болит в сырую погоду, так что люди чрезмерно щадят ее, и в результате она так и остается больной. Дела не так уж плохи. Я вскрыл продольный мускул так, чтобы рука хорошо работала даже тогда, когда образуется рубец. Если бы такая рана прошла поперек, руку бы парализовало. Вэс, я глотну немного виски, если там что-то осталось…

– А можно ли оставить его одного теперь? – засомневался Вэс.

– Конечно. С ним теперь все хорошо. Нужен только отдых и хорошая пища, чтобы он окреп. Пусть Бесс заглядывает к нему ночью время от времени. Думаю, у него будет жар. Это нормально. Но, если жар будет очень сильным и он начнет бредить, пошлите за мной. Я буду дома всю эту неделю. Впрочем, с такими сильными, здоровыми парнями обычно не бывает проблем…

Выздоровление, как и предсказывал доктор Вильсон, шло быстро и без осложнений. Через три недели Гай снова был на ногах, но походил скорее на свой призрак. Правая рука по-прежнему не гнулась и болела, и даже когда она вновь обрела большую часть своей прежней силы, Гай обнаружил, что, вероятно, вследствие повреждения нервных окончаний рука утратила прежнюю ловкость. Он об этом не говорил, а с тихой сосредоточенностью принялся учиться писать, есть и стрелять левой рукой, что оказалось весьма нелегким делом. Оно продвигалось медленно, но в конце концов Гай добился успеха.

Но вот с чем он не мог смириться, так это с той пустотой, которая возникла в его жизни с исчезновением Кэти. Лишь только Гай смог взобраться на лошадь, он съездил на берег реки, надеясь разыскать ее. Он проявил подлинное мужество во время стычки с Килрейном, стойко и терпеливо переносил боль от раны, но, стоя здесь, на берегу Миссисипи, глядя на пустынную гладь вод, понял, что он не настолько взрослый и мужественный, чтобы сдержать слезы.

Разумеется, он не удержался от того, чтобы бросить упрек отцу: лицо Вэса потемнело от стыда, и он виновато и даже отчасти правдиво, хотя эту искренность он мог позволить себе скорее благодаря старому Тэду Ричардсону, ответил сыну:

– Да, верно. У меня был разговор с ее дедом. Только речь не шла о том, чтобы увезти девчонку. Мы только договорились с ним, что постараемся держать вас подальше друг от друга. Наверно, он решил, что так будет лучше. Но я тут ни при чем, мой мальчик…

Эту пустоту было невозможно заполнить. Детская привязанность Джо Энн не могла возместить утрату. Разрыв между их возрастами был так велик, что его можно было измерять эрами, световыми годами…

Гай, хотя и имел склонность к уединению, теперь тяготился одиночеством. И он гораздо больше тосковал по бесхитростной дружбе с Кэти, чем страдал от неутоленного зова плоти, который, если на то пошло, был не так уж и силен во время его долгого, медленного выздоровления.

Гай скучал также и по обществу Килрейна, и гораздо больше, чем ожидал, но никогда бы в этом не признался. Он был слишком горд, чтобы сделать первый шаг к восстановлению их былой дружбы, а Килрейн всю осень провел со своим младшим кузеном Фитцхью Мэллори, ставшим сиротой после одной из вспышек желтой лихорадки в Нью-Орлеане, во время которой погибли брат Алана Мэллори Тимоти, один из самых предприимчивых комиссионеров по продаже хлопка в Креснт-сити, и его жена, оставив девятилетнего Фитца на попечение дяди. Но помимо внезапно обретенного младшего двоюродного брата была и другая причина, сдерживавшая Килрейна, – стыд и страх.

Доведенный до крайности одиночества, Гай пытался даже как-то наладить отношения со старшим братом, что оказалось и вовсе пустой затеей – Гай понял это уже через неделю. «Бедняга Том, – думал он. – Полное ничтожество. Видно, придется всю жизнь заботиться о нем и Мэтти».

Итак, Гай вернулся к своим былым привычкам, отчасти из-за слабости, вызванной ранением и делавшей верховую езду и охоту весьма утомительными. Он, как и раньше, проводил долгие часы в библиотеке Фэроукса, читая книги из превосходной коллекции, собранной дедом. Он мог теперь по-настоящему оценить их, изведав уже и страсть, и печаль; это помогало понимать чувства, изложенные на бумаге мастерами слова. Для каждого юного мужчины наступает пора дать волю уму и воображению, если, конечно, он обладает этими качествами от рождения. А Гай Фолкс, который статью, кровью, плотью и духом пошел в своего деда, обладал ими в гораздо большей мере, чем кто-либо из Фолксов до него.

Он проглатывал книги с жадностью вечно голодного человека, и что бы он ни читал – все становилось частью его самого, материалом для его роста. Когда Хоуп Брэнвелл приехала из Бостона для занятий с Джо Энн и Гаем, она обнаружила в нем удивительные перемены. Он парил в высях латинского и греческого, как голодный орел, а когда наткнулся на французские и испанские романы, которыми наслаждалась вторая жена деда, попросил Хоуп обучить его и этим языкам – то, что она не знала их, явилось для Гая сильным разочарованием.

Но он был не из тех, кто легко смиряется с поражением. Случайно узнав, что Тайр Вильсон собирается на две недели в гости к родственникам в Нью-Орлеан, он поручил мальчику купить ему словари и грамматики этих двух языков. К весне он мог уже сносно читать на обоих, хотя, к сожалению, не имел ни малейшего представления, как произносить слова.

В ту же зиму ему удалось также несколько улучшить свою речь и манеры, за образец при этом он взял Джеральда Фолкса – несмотря на свое презрение к Джерри, он признавал его достоинства, манерность же дяди ему не грозила – надежной защитой от нее была его здоровая мужественность. Джерри в совершенстве обладал тем, что в обществе называется хорошими манерами: он получил образование на Севере, учился и в Англии, и ему был присущ подлинный лоск, о котором немало судачили другие плантаторы, тщетно воображая, что он есть и у них.

Трудно сказать, было ли это случайностью или чем-то большим, чем просто совпадение, но именно эту зиму 1834 – 1835 годов Гай Фолкс посвятил напряженному умственному труду. Он как будто чувствовал приближение времени, когда ему потребуется вся сила его ума и духа. И, хотя он этого еще не знал, такое время уже стояло на пороге. До роковой весны 1835 года было рукой подать.

Он сидел на сером жеребце, вместе с отцом наблюдая за работой негров, когда заметил, что к ним едет Джеральд. Как всегда в таких случаях, Гай весь напрягся, холодное чувство ужаса коснулось его спины, словно рука призрака. Это был именно ужас, а не страх. Его презрение к дяде было велико. Он и на мгновение бы не поверил, что Джерри может предпринять шаг, неизбежный для всякого человека чести, попавшего в его положение: нет, Джерри никогда не осмелится вызвать на дуэль Вэса. Даже если бы дело до этого дошло, Гай непоколебимо верил в умение отца постоять за себя. То, что приводило его в ужас, было гораздо хуже: Джеральд, законный владелец Фэроукса, мог просто прогнать отца в любое время, как всякого своего работника. А Вэс не скопил денег, да и не мог, будучи таким, каким он был – человеком щедрым, широкой натурой: у него в кармане доллар и получаса не задерживался. Такой поворот событий означал бы для них возвращение на холмы, а теперь, когда Гай отведал лучшей жизни, даже мысль об этом была для него совершенно невыносима.

Он сидел в седле, внимательно наблюдая за Джерри, – Вэс еще не заметил, как кузен подъехал к ним. И здесь, всего лишь на мгновение, Гай уловил взгляд Джерри, откровенный, лишенный всякого притворства. В его глазах горела неприкрытая ненависть, но она была смешана еще с чем-то, что мальчик не мог сразу определить: страх конечно, но и еще что-то – смесь ощущения собственного ничтожества и уважения к Вэсу, даже какого-то чисто женского восхищения им.

«Итак, – подумал Гай, – ты что-то знаешь. Знаешь, но закрываешь глаза и уши: если бы ты имел доказательства, то вряд ли бы выдержал это. Если бы была полная уверенность, тебе бы пришлось что-то делать, а ты не осмеливаешься, не хочешь, чтоб тебя заставили изображать мужчину, верно, Джерри? У тебя не хватит мужества отвести взгляд от дула пистолета и посмотреть моему отцу прямо в глаза. Мне жаль тебя. Наверно, это адская мука – лежать ночью, зная, что ее нет дома, прекрасно понимая, где она и чем занимается. Надеюсь, что никогда не буду так трястись над своей жизнью. Смешно, но единственная возможность для мужчины жить полной мерой – всегда быть готовым умереть, прежде чем покроешь себя позором…»

– Вэс, – сказал Джеральд легко, приветливо, – не уступишь ли мне мальчика на некоторое время? Я мог бы дать ему постоянную работу, так что у него всегда было бы немного денег на карманные расходы…

– А что за работа, Джерри? – спросил Вэс.

– Не слишком трудная. На прошлой неделе у меня был разговор в Натчезе с капитаном Моррисом из пароходной компании, что обслуживает линию на Цинциннати. Капитан сказал, что компании было бы выгодно, если б мы открыли топливную станцию в Фэроуксе. Я подумал, что Гай мог бы справиться с этим. Сначала ему надо будет присматривать за строительством пристани за пределами старого участка, – ну ты знаешь, там, где твой отец изменил русло реки, заставив ее течь мимо Фэроукса, – а потом следить, чтобы артель негров работала весь день, пилила бы лес для лодок и складывала его. Мне кажется, Гай вполне взрослый для такой работы. А десять процентов выручки он сможет оставлять себе. Что ты на это скажешь?

Вэс Фолкс повернулся к сыну.

– А что ты скажешь, мальчик? – тихо спросил он.

– Я бы хотел попробовать, если ты не возражаешь, папа.

– Отлично! – весело воскликнул Джерри. – Гай, поедем со мной. Мы наберем артель с южного участка, снабдим их топорами и пилами, а потом я возьму тебя на старый участок и покажу, где я хочу построить пристань. Затем полностью доверю тебе руководство. Ничто так не помогает становлению характера, как возложенная на человека ответственность, – так, бывало, говаривал твой дедушка.

– Хорошо, – сказал Гай. – Пока, папа…

– Пока, – ответил Вэс угрюмо. – Спасибо, Джерри…

– Не стоит благодарности.

Гай ехал с Джерри впереди, за ними вереницей брели негры, их было человек десять. Мальчик не знал, что имел в виду его дядя, говоря о старом участке, но не хотел спрашивать. Он инстинктивно избегал слишком длинных разговоров, а кроме того, через несколько минут он и сам все узнает.

Внезапно Гай понял, что они движутся как раз в сторону старой хижины в вырубленной части леса. Он нахмурился, потом пожал плечами: Вэс сейчас был в поле с неграми, Речел, скорее всего, в Фэроуксе. Джерри, конечно, знал о существовании хижины, а поскольку в ней не было ничего, что могло бы привлечь чье-то внимание…

Он ехал и думал: «Хорошо бы, чтоб папа бросил ее. Мужчине не следует ввязываться в историю, из которой ничего хорошего не может выйти. Хотя я не вправе так говорить. А вышло бы что-нибудь хорошее у меня с Кэти? Если бы даже папа все не разрушил, наверняка случилось бы еще что-то. Ребенок, например. Скверная вышла бы штука. Пришлось бы тогда на ней жениться, но, видит Бог, не хотелось бы связывать себя с женщиной, которая не умеет даже прочитать или написать свое имя…»

Внезапно он остановился, так резко дернув поводья, что Пегас почти встал на дыбы. Он искоса взглянул на Джерри, пытаясь понять, не заметил ли и он тоже. Но лицо дяди было бесстрастно и спокойно.

Гай пришпорил Пега, опередив Джеральда. Да, он не ошибся. Вспышка, которую он заметил, была отражением солнечного света от оконного стекла. А на окнах – Боже правый! – висели занавески. На подоконниках стояли горшки с цветами. «Женщины, – охнул он про себя. – Боже милосердный, ох уж эти женщины!»

Он развернул Пега и легким галопом подъехал к Джеральду.

– Дядя Джерри, вы собираетесь строить пристань на Ниггерхедской косе?

– Да, – ответил Джерри. – А что?

– Не думаю, что это хорошее место, – быстро сказал Гай. – Во время последнего паводка река смыла почти половину этой косы, а в следующий раз, может, и всю ее смоет. Вы же знаете, что это за река, – сами мне рассказывали, как дедушка сделал новое русло, прорыв неглубокий канал накануне паводка, а уж эта чертова река сама нашла дорогу к его двери…

– Так, так… – задумчиво протянул Джерри. – И что же ты предлагаешь, Гай?

– Плам Блафф. Я знаю, что это утес – место высокое, но именно этим оно и хорошо. Мы можем поставить причал немного наклонно, и тогда даже самый сильный паводок не сможет смыть его…

Джеральд задумался. Он высоко ценил сметку Гая. И надо сказать, что его ненависть к Вэсу Фолксу (а он имел серьезный повод для такого чувства) не распространялась на его сына. Джеральд даже любил Гая, видя в мальчике силу и мужество, подобающие будущему хозяину Фэроукса. Он давно уже решил не препятствовать дружбе Джо Энн с Гаем, потому что ясно понимал: среди сыновей окрестных плантаторов ему не было равных.

– Хорошо, – добродушно сказал Джеральд. – Но сначала надо взглянуть на Плам Блафф. Поезжай впереди, Гай.

Мальчик круто развернул лошадь, думая об одном: прочь от хижины. Негры вытянулись в цепочку между ним и Джерри. Гай был уже готов вздохнуть с облегчением, но прежде оглянулся. И тотчас пришпорил своего скакуна, вихрем помчавшись к хижине; один из негров нагнулся к окну, заглядывая внутрь и прикрывая глаза рукой от яркого света.

Гай привстал в стременах, поднял плеть и изо всех сил опустил ее на спину негра, как ножом располосовав рубашку из грубой ткани. Негр упал, отчаянно завыв.

– Масса Гай! – стонал он. – Боже правый, масса Гай, я просто…

Гай хлестнул плетью еще раз, попав по щеке негра.

– Пошел вон отсюда! На место, безмозглый черный ублюдок!

– Да, сэр, масса Гай, – угрюмо отозвался негр. – Мне показалось, я видел свет внутри и…

– Ты, – сказал Гай с холодной яростью, – ничего там не видел. А если раскроешь рот и разболтаешь массе Джерри или еще кому-нибудь об этой хижине, то твою черную тушу найдут в реке, ты понял меня?

– Да, сэр, масса Гай, – ответил негр. Но в голосе его прозвучала нотка, которая не понравилась Гаю. Нечто большее даже, чем возмущение, – легкий оттенок вызова, что ли, но мальчик не был в этом уверен.

– Что он хотел сделать? – спросил Джерри Гая, когда тот поравнялся с ним.

– Ничего особенного, – проворчал Гай. – Отстал от всех, наверно, высматривал, что бы стянуть. Но в этой старой хижине ничего нет. В ней уже долгие годы никто не живет, насколько мне известно…

– Странно, – задумчиво сказал Джерри, – но мне показалось, в ней что-то не так, как было раньше.

– Я там ночевал несколько раз, когда охотился, – сказал Гай. – Немного прибрал, чтоб было уютнее. Вы, надеюсь, не возражаете?

– Нисколько. Пользуйся ею, пожалуйста. Хотя, должен признаться, никогда не мог понять, что за удовольствие – убивать животных.

«Если бы ты был мужчиной, ты бы понял», – подумал Гай, но вслух сказал:

– Не в убийстве соль, дядя Джерри. Охота – это вроде как поединок твоего ума с инстинктами зверей, их хитростью. Я выследил сотни животных, шел за ними до самых их берлог, а потом отпускал без единого выстрела, если мяса в доме хватало. Это трудно объяснить: ты или любишь охоту, или нет – больше и добавить нечего…

– Что одному впрок, другому – яд, – так, кажется, говорит пословица? Может быть, я слишком щепетилен. Предпочитаю, чтобы вместо меня убивали другие. А вот и твой утес, мальчик. Посмотрим, что ты предлагаешь сделать…

В течение долгого дня Гай чувствовал снова и снова, как глаза избитого им негра словно раскаленными углями прожигают его спину. Но стоило ему оглянуться, как тот мгновенно отводил взгляд. Гай не спускал с него глаз, однако негр работал усердно и умело, пожалуй, лучше всех остальных.

«Видно, не хочет, чтобы я еще раз добрался до его шкуры, – мрачно подумал Гай. – Этот ниггер расскажет Джерри о том, что видел, при первом же удобном случае. Хорошо, хоть я догадался сказать, что прибрал в хижине. Черномазый теперь может болтать сколько влезет».

И все же в нем зрело какое-то трудноопределимое предчувствие, леденящее и ни на секунду не исчезающее, цепко засевшее в мозгу. Что-то было не так, как надо, где-то рядом таилась ужасная, смертельная опасность, но в чем она заключалась, он никак не мог понять.

«Негр, конечно, скажет, но это не так уж страшно. Главное – предупредить папу, чтоб он не ходил больше в хижину: Джерри, возможно, установил за ней наблюдение. И убрать эти проклятые цветочные горшки и занавески. Джерри без труда все поймет, если найдет их там. Это надо будет сделать сразу после того, как он отведет негров домой сегодня вечером. Ясно как день, что Джерри сам захочет съездить посмотреть на хижину».

Негры уложили на дно реки, от берега до глубины, чуть меньшей человеческого роста, решетку из связанных друг с другом жердей. Затем начали укладывать на нее стволы деревьев, все более и более длинные, пока они не сравнялись с верхней частью утеса. Завтра скрепят крайние бревна с концами жердей, а сверху сделают настил из тяжелых, грубо обтесанных досок, положенных крест-накрест. И в самом конце работы на глубине осадки парохода им надо забить две сваи, которые будут поддерживать причал. Забивать их в речное дно придется с плота. Только сначала надо построить сам плот. На это уйдет еще два-три дня, прикинул Гай. Он имел представление о том, как строятся причалы, ведь в прошлом году, когда зыбучие пески вывели из строя причал у Мэллори-хилл, перегородив путь к нему многотонной массой, он помогал Тому Стивенсу и его сыну Брэду, надсмотрщикам Мэллори, строить новый, выше по течению, в более глубоком месте. Том Стивенс, сын Уилла, друга Эштона Фолкса, надсмотрщика на его плантациях, был прекрасным инженером-практиком, и знания его были почерпнуты отнюдь не из книг. И теперь, когда работа началась, Гай вспомнил весь ход строительства.

Он привел негров обратно в их лачуги, уже когда стемнело. Джерри, конечно, давно вернулся домой, убедившись, что Гай гораздо лучше справляется с делом, чем Вэс, будь он на его месте. У Гая осталась только слабая надежда на то, что Джерри не поедет мимо хижины. А то, что Джерри выберет именно эту дорогу, было маловероятно, если, конечно, он уже не заподозрил что-то неладное: ведь путь от Плам Блафф к Фэроуксу мимо хижины был кружным.

Настроение у Гая было самое скверное. Он не мог решить, ехать ли сейчас домой, чтобы поговорить наедине с Вэсом и предупредить его, или возвращаться к хижине, чтобы убрать красноречивые свидетельства женского присутствия. «Лучше ехать к хижине, – решил он наконец. – Папа там не появится до наступления ночи, и я застану его дома, за ужином или немного позже, если не поспею домой к этому времени…»

Путь до хижины был долгим. Когда Гай добрался до нее, то обнаружил, что двери заперты, а окна плотно закрыты. Он потратил три четверти часа, пытаясь забраться внутрь, а потом разбил оконное стекло, сорвал шторы и завернул в них цветочные горшки, затем сдернул с кровати прекрасные поплиновые простыни с гербом Фолксов и бросил их в ту же кучу. За ними последовали оловянный кофейник и тарелки из Фэроукса. Когда же Гай удостоверился, что ничего не упустил из виду, он поехал к берегу реки, связал все в узел, нагрузив его камнями, хотя цветочные горшки и сами по себе весили немало, и швырнул узел в реку, с мрачным удовлетворением наблюдая, как он погружается в залитые лунным светом воды.

Но было поздно, слишком поздно, и он знал это. Единственное, что немного успокаивало, – это мысль о том, что если отец действительно придет, то разгром, который он обнаружит в доме, послужит ему предостережением. Но поймет ли он, в чем дело? Не припишет ли все это какому-нибудь вороватому негру и не успокоится ли на мысли, что этот негр, будучи виновным, никогда ничего не скажет Джерри?

И мальчик понесся галопом во весь опор через темный лес, почти не различая ям и упавших деревьев, больше полагаясь на память, чем на зрение, пока не вырвался из мрака сосен на залитые лунным светом поля, поднимая Пега в воздух над изгородями, продвигаясь все ближе и ближе к дому…

Он вылетел из седла еще до того, как серый жеребец остановился; едва коснувшись земли, он уже бежал и, широко распахнув дверь, ворвался в дом, крича:

– Папа! Папа!

– Его здесь нет, – ответила Чэрити устало. – Он так и не приходил домой…

И Гай, повернувшись, помчался назад через дверь, во двор, к лошади, услышав, как мать прокричала высоким жалобным голосом: «Подожди, ты разве не хочешь ужинать?» – и, не обращая внимания на это, совершенно не думая о голоде, усталости, забыв о сыновнем почтении, вновь вскочил в седло и выехал со двора в поля, залитые великолепным лунным светом, но показавшиеся ему серыми и безрадостными. Его мучила ужасная мысль: слишком поздно, слишком поздно, слишком поздно… Он уже там сейчас, а этот негр, возможно, все уже рассказал Джерри, и тот следит за хижиной… Джерри может выстрелить из засады – большой храбрости для этого не нужно, и ни один суд в штате…

– Проклятие, Пег, быстрее!

На поляне перед хижиной было очень тихо. Из разбитых окон лился розоватый свет, в камине горел огонь, скорее для освещения, чем для тепла, – ночи уже были достаточно теплыми. И он, спешившись, пересек поляну, остановился перед дверью хижины и поднял руку, чтобы постучать, но не смог, увидев их фигуры в отблесках пламени и мелькании ночных теней, соединенные в тесном объятии, и отступил назад, чувствуя глубоко внутри страшную слабость; нагота Речел показалась ему осквернением святынь, настоящим святотатством в храме его богов, и он повернулся, ослепленный слезами, и угодил прямо в руки одного из пяти или шести мужчин, сопровождавших Джеральда Фолкса в его последнем беспощадном акте мщения за поругание чести, которой он не обладал, но должен был теперь защищать, как будто она у него была.

– Держите его! – тихо сказал Джерри. – Если нужно, свяжите. Остальные – за мной!

Гай не сопротивлялся, стоя со связанными руками между двумя крупными мужчинами, прекрасно понимая, что теперь слишком поздно бороться, кричать, убегать. Слишком поздно для всего, кроме древней как мир драмы двух мужчин, направивших стволы пистолетов друг на друга, соединенных случайностью, нелепой трагикомедией своих претензий на честь, одинаково виновных в гордыне и безрассудстве.

И вот пробил час – и у Джерри вдруг обнаружилось мужество. «Завтра, – горько подумал Гай, – Миссисипи потечет вспять – от Нью-Орлеана до Цинциннати, луна взойдет на рассвете, а звезды упадут вниз».

Он видел, как люди Джеральда отошли назад, готовясь к атаке. Потом ринулись вперед – дверь проломилась внутрь, разлетевшись в щепки под пронзительные вопли Речел и громкий рев Вэса: «Кто, черт возьми…» Потом наступило долгое, показавшееся Гаю бесконечным, молчание, разорванное высоким, но достаточно спокойным голосом Джеральда Фолкса:

– Джентльмены, вы видите, что у меня есть все основания подать в Верховный суд ходатайство о разводе с этой женщиной…

– Ах ты, плюгавый ублюдок! – проревел Вэс. – Я переломаю твои чертовы…

– Ты, Вэс, – невозмутимо продолжал Джеральд, – попал в такое положение, что вряд ли можешь угрожать. Кроме того, я полагаю, у тебя есть хоть какие-то претензии на благородство. Давай обойдемся без этих пустых угроз. Я буду ждать тебя на песчаной отмели завтра на рассвете. Ты слывешь хорошим стрелком, поэтому, надеюсь, не будешь возражать против пистолетов. Право выбора за тобой, конечно, хотя я, надо сказать, поступаю великодушно. Я знаю, что ты в отличие от меня не владеешь саблей или рапирой. Ну, что ты скажешь на это?

– Я бы выбрал длинные охотничьи ножи и расстояние в три шага, – прорычал Вэс, – но ты всегда был таким изысканным, таким щеголем, что я, пожалуй, оставлю твою шкуру в целости для похорон. Пистолеты! А теперь убирайся отсюда, трусливый соглядатай, ублюдок плюгавый, дай нам одеться!

– Не беспокойся! – ухмыльнулся Джерри. – Мы вас оставим в покое до утра. Одной вашей встречей больше, одной меньше – какое это имеет значение, если завтра ты за все мне заплатишь, мой дорогой кузен! Развлекайтесь, дети мои, если сможете, я благословляю вас!

Он повернулся и вышел, а вслед за ним и остальные направились туда, где ждали их двое мужчин, стерегших Гая. При свете луны мальчик видел, что все смотрят на Джерри с удивлением, даже со сдержанным восхищением. Джеральд Фолкс держал себя хорошо, куда лучше, чем от него можно было ожидать.

«Я, наверно, застрелю этого негра», – думал Гай с горечью. В это время к нему подошел Джерри и остальные мужчины.

– Развяжите руки мальчику, – мрачно сказал Джерри, а потом обратился к Гаю: – Прости, сынок, что стал свидетелем всего этого. Но даже ты не сможешь отрицать, что справедливость на моей стороне.

Гай стоял молча, не желая отвечать.

– Тебе бы лучше пойти с нами, мальчик, – сказал один из мужчин беззлобно.

– Нет, – прошептал Гай. – Я хочу дождаться папы.

– Тебе, возможно, придется ждать очень долго, – усмехнулся мужчина.

– Вряд ли, – произнес Джеральд холодно. – Они выйдут минут через десять, мне так кажется. Есть такие дела, джентльмены, которыми можно заниматься, только если на душе спокойно. Ну что, Гай?

– Я остаюсь, – упрямо повторил Гай.

– Очень хорошо, – мягко сказал Джеральд. – И… мне жаль, что так вышло, Гай.

– Еще бы не жаль! – взорвался Гай. – Если бы вы были мужчиной, вы бы сумели удержать жену дома! А так она бегает где попало и портит жизнь людям…

– Это было моей ошибкой, – холодно сказал Джеральд, – но я был вправе поступать именно так. Спокойной ночи, Гай.

Гай и на этот раз не захотел отвечать.

Джерри был, конечно, прав. Не прошло и десяти минут, как Вэс Фолкс вышел из хижины. Речел опиралась на его руку. Она судорожно рыдала:

– Ты не должен… Вэс… не должен… не можешь… Он многие месяцы занимается стрельбой… Я видела, как он попадает в такие мишени, которых ты и разглядеть-то не сможешь…

– Папа, – сказал Гай, – могу я просить чести быть твоим секундантом?

– Гром и молния! – проревел Вэс. – Что, черт возьми, ты здесь делаешь?

– Мы проезжали мимо хижины с неграми утром, – сказал Гай. – Я увидел стекла в окнах и цветы, ну и пришлось придумать предлог свернуть на другую дорогу, чтоб Джерри их не видел. Но увидел один из негров. Я его отогнал от окна кнутом, папа. Наверно, я совершил ошибку. Не отстегай я его, он бы и не сказал ничего Джерри. После работы я вернулся сюда, влез внутрь и убрал все, что могло бы выдать тебя, если бы Джерри пришел завтра на рассвете, как я думал…

– Но Джерри опередил события, – сказал Вэс задумчиво. – Вломился храбрый, как собака, преследующая пуму. Господи, кто бы мог вообразить такое? Но почему ты сюда вернулся, мальчик?

– Мама сказала, что ты не приходил домой ужинать. И я решил, что лучше предупредить тебя. Я опоздал. Прости, папа…

– Гай! – прорыдала Речел. – Скажи ему, что он не должен драться на дуэли! Скажи ему, сынок, он тебя любит больше всего на свете, гораздо больше, чем меня, о Гай, ради Бога, скажи…

– Нет, – бесстрастно сказал Гай. – Он должен это сделать, мэм. И не надо так за него волноваться – папа сумеет за себя постоять. Кроме того, он вовсе не вашу честь будет защищать на дуэли…

– Гай! – предупреждающе воскликнул Вэс.

– …потому что, как мне кажется, вы не стоите того, чтобы мужчина рисковал ради вас жизнью, – продолжал Гай невозмутимо. – Да и, наверно, никакая женщина этого не стоит…

Большая рука Вэса, как молот, опустилась на плечо сына.

– Проклятие! – воскликнул он. – Тебе придется за это извиниться.

Гай покачал головой:

– Нет, папа. Зачем мне извиняться, когда я говорю сущую правду? Ты ведь не за ее честь будешь драться. Ты будешь защищать свою собственную священную честь мужчины. И не надо на меня кричать за то, что мне не по душе твоя любовница, из-за которой мы, считай, уже лишились лучшего дома, какой у нас когда-либо был или будет, денег, которые я мог бы заработать, а завтра можем и тебя потерять…

– Гай… – начал Вэс, но Речел успокаивающе тронула его за руку.

– Нет, Вэс, – сказала она. – Он прав. Я всего этого не стою, не стоила, да и не буду никогда стоить… А как все это случилось у нас, он все равно не поймет. Слишком молод и…

– Я достаточно взрослый, – сказал Гай спокойно. – Я не раз ночами просыпался, когда у меня все болело внутри, до того мне хотелось женщину. А когда нашел, ее у меня отняли. Но она была моей, и никто другой не имеет на нее прав. Я, наверно, больше мужчина, чем мой папа, потому что я никогда не унижусь душой и телом до того, чтобы спать с чужими женами и брать их взаймы. Не из страха, а потому что это грязь и мерзость, да к тому же я не привык таиться, красться и прятаться как ночной вор…

– Гай! – В голосе Вэса прозвучала смертная мука. – Боже милосердный, мальчик, я…

– Ты просто об этом не думал. Я вовсе не хочу тебя стыдить, папа. Ты – это ты, а я – это я. Мне, наверно, надо сперва узнать мир за пределами Фэроукса, а уж потом читать тебе нравоучения. Как я уже сказал, папа, я бы хотел быть твоим секундантом.

– Нет, – ответил Вэс мрачно. – Не надо этого, сынок. Иди домой. Я скоро приду.

– Гай, – прошептала Речел. – Гай, пожалуйста…

Но он повернулся четко, по-солдатски, и направился к ожидающей его лошади.

Утром он лежал в кустах у Ниггерхедской косы, в десяти ярдах от берега, глядя на песчаную отмель. Он знал, что задумал отец, потому что Вэс сказал ему:

– Собираюсь слегка подстрелить его, сынок. Думал пальнуть в воздух, но он слишком хороший стрелок, чтобы дать ему шанс. Я не могу его убить – просто не имею права. И нельзя дать убить себя и оставить твою маму одну с детьми. Я хорошо владею пистолетом, лучше, чем он, да и соображаю побыстрее. Поэтому ни о чем не беспокойся…

Но то, что он испытывал, было не просто беспокойство. Это было что-то неуловимое – какое-то смутное воспоминание и одновременно таящийся в глубинах сознания страх. Странное это чувство терзало его, требуя ясности, разгадки, однако он не мог вспомнить, откуда оно взялось. «Джерри слишком храбр? – спрашивал себя Гай. И сам же отвечал: – Не похоже на него. Он вовсе не храбрец по натуре, а отъявленный трус с бабьими повадками: для того, чтобы он бросил вызов папе, такому хладнокровному и мужественному, должна быть причина, которую я не могу найти, не могу вспомнить. Господи, владыка небесный, помоги мне вспомнить, пока еще не поздно…»

Но было уже поздно. Немного ниже косы показались лодки и направились к песчаной отмели. Он видел лицо отца: оно было холодным и спокойным, но, к его удивлению, таким же было и лицо Джеральда – это показалось ему какой-то ужасной, пугающей нелепостью – здесь что-то было не так. И это оправдывало его беспокойство: Джерри должен был бояться бросить вызов Вэсу, а он не боялся, Джерри должен был опасаться встречи с кузеном, но страха не было видно. Что-то нарушилось самым роковым образом, но что, что?

И вот они стоят на отмели лицом друг к другу. С ними доктор Вильсон и два секунданта. Он видел, как губы Джо Вильсона шевелятся, страстно призывая опомниться и остановить кровавое безрассудство, но он не мог слышать сказанного. Слова уносил ветер.

Он видел, как Джерри повернулся, чтобы сказать что-то Хэнку Тауэрсу, секунданту Вэса. Услышанное, похоже, не слишком понравилось Хэнку, потому что он, в свою очередь, что-то сказал Вэсу. Тот коротко кивнул.

«Нет, – заплакал Гай. – Нет, папа, – ты ни на что не должен соглашаться! Это обман, обман, говорю тебе, если б я только знал, что это, я бы…»

Но Хэнк вернулся и начал заряжать пистолеты. Он положил их на сгиб руки и предложил Джерри на выбор. Тот колебался, и тогда Хэнк кивнул на один из пистолетов. Джерри взял его. Вот в чем дело, вот где был обман! Но Хэнк заряжал пистолеты, заряжал у всех на виду, – а он был преданным отцу человеком, одним из его лучших друзей, – тогда в чем, в чем же обман?

Джеральд и Вэстли Фолкс теперь стояли спиной к спине, подняв вверх стволы пистолетов. Гай видел, как секунданты, двигаясь в противоположные стороны, отсчитывали шаги. Он заметил, сколько их было: двенадцать с половиной, двадцать пять ярдов. Господи Боже, да любой мало-мальски приличный стрелок на таком расстоянии никогда не промахнется! А Джеральд и отец были превосходными стрелками.

Он лежал и смотрел, вцепившись в кусты с такой силой, что костяшки пальцев побелели. Секунданты тем временем считали: раз – о милосердный, всемогущий Боже, помоги ему, не дай ему промахнуться, заклинаю тебя, Господи!

Два – не дай промахнуться, направь его прицел, он ведь не убивает, а защищает себя, чтобы спасти свою жизнь, дом, своих…

Три – Господи! Господи! Пистолет Вэса выплюнул клуб дыма, пронзенный вспышкой пламени, звук выстрела был до странности тих – Джерри развернуло на пол-оборота, но каким-то чудом он остался стоять на месте, а затем распрямился и поднял пистолет, спокойно и тщательно целясь, как будто у него в запасе была вечность, пока Гай не услышал свой собственный голос, кричавший:

– Стреляй, прокляни тебя Бог, стреляй скорее и кончай с этим! О господи Боже, не дай ему, не дай…

Вырвалось пламя в клубе дыма, а затем раздался звук, короткий и резкий, как будто кто-то переломил доску; он заглушил голос мальчика, а Вэс стоял на месте, подобно дубу, не двигаясь, долго-долго, так долго, что Гай выдохнул: «О, благодарю тебя, Господи», но в этот миг пистолет выскользнул из ослабевших пальцев Вэса, а его большие руки дернулись вверх и вцепились в грудь. Через считанные секунды к нему уже мчался доктор Вильсон: он схватил его за широкие плечи и осторожно опустил на песок, а Гай, не в силах вынести это, вскочил и рванулся, разбрызгивая воду, вброд через мелководье к косе и, выбравшись на нее, закричал:

– Док, он не убит! Ради Бога, скажите мне, док, что он не…

– Нет, сынок, – сказал Джо Вильсон. – Но пуля попала в живот. Похоже, что пробита толстая кишка, а тут еще жара наступает…

Он повернулся к остальным:

– Помогите затащить его в лодку. Здесь я уже сделал все, что мог. Его надо довезти до дома, а там я смогу осмотреть его как следует…

И это был конец, если не считать сорока одного дня, когда Вэс Фолкс умирал, со всей своей богатырской силой цепляясь за жизнь, пока августовская жара не нависла удушливым одеялом над Дельтой. И все это время за ним ухаживал сын, Гай, который со свирепой решимостью стоял на страже, не подпуская к отцу ни Чэрити, преисполненную самых добрых намерений, ни негров, делая для него все: он кормил его, купал, выносил судно, бинтовал рану, неделю за неделей проводя без сна и почти без еды, до самого конца слушая его бред, до того дня, когда Вэс проснулся с ясными и спокойными глазами, но в них уже была смерть, и положил свою большую руку на темноволосую голову сына, прошептав:

– Плохо дело, мальчик, я ухожу от вас. Сегодня вечером или завтра. Я сделал все, что мог. Я хочу знать лишь одно, только одно: я попал ему прямо туда, куда метил, его даже развернуло, но не ранило. Джо говорит, на нем нет и царапины, но я ведь попал в него, говорю тебе, попал и…

Гай весь напрягся, глядя на отца.

– Папа! – выдохнул он. – Вы пользовались пистолетами Джерри?

– Моего отца. Они были у Джерри. Да и какая разница? Это хорошее оружие, и я видел, как Хэнк их заряжал. Но я никак не могу понять…

– Папа! – сказал Гай, его голос дрожал от слез. – Держись, я скоро вернусь! Мне нужно показать тебе что-то.

Через час он вернулся с ящиком для пистолетов, который выкрал из кабинета Джерри с удивительной легкостью: в Фэроуксе никого не было, поскольку как раз в это время в суде высшей инстанции в Натчезе слушалось дело о разводе, а Джо Энн отправили на время в поместье Мэллори.

Он положил ящик на стол, рядом с кроватью отца, и открыл его. Там оказались две серебряные пороховницы, которые он вытащил и по очереди встряхнул. Вэс следил за каждым его движением с немым изумлением в глазах. В одной из пороховниц что-то слегка брякнуло.

Гай положил ее на стол, вышел и вернулся с охотничьим ножом и деревянным молотком. Он положил пороховницу на ребро, приставил к ней лезвие ножа и расколол одним точным ударом молотка.

Его пальцы медленно сомкнулись на тщательно обструганной деревяшке. Это был кусок белого дуба, вырезанный так, что свободно входил внутрь пороховницы, заполняя ее чуть ли не целиком. Любой пистолет, заряженный из нее, был бы…

– …Недозаряжен! – прорыдал Гай. – В этой пороховнице пороха не хватит даже на то, чтобы пробить шелковую рубашку, не говоря уже о мужском сюртуке! А по весу и на ощупь она ничем не отличается от обычной. Я видел, как он вырезал этот кусок дерева, папа! Я видел! И я могу это доказать! Джерри надо было расщепить пороховницу так, как я это сделал, чтобы засунуть внутрь эту затычку, но он уж конечно не мог спаять снова две половинки. Ему наверняка пришлось просить об этом Вила, нашего кузнеца! А Вил может подтвердить…

– Нет, – прошептал Вэс. – Слово ниггера против белого человека для суда не доказательство…

– Ты подожди, я покажу это судье Гриффитсу! Клянусь Богом, Джерри не уйдет от виселицы!

И тогда он увидел, как Вэс Фолкс слегка покачал головой. Губы Вэса шевелились, произнося слова, но прозвучали они так тихо, что Гаю, чтобы расслышать их, пришлось приблизить ухо почти к самым губам отца.

– Нет! Хватит смертей! Прости его, сынок. Отпусти с миром: ведь я причинил ему зло, как бы он ни… Я прощаю его. Ты тоже должен простить. Скажи, что так и сделаешь. Обещай мне…

– Но как же я могу простить его, папа?

– Обещай! – Голос Вэса Фолкса зазвучал отчетливо. – Обещай, никакой мести! Дай мне честное слово Фолкса. – И вновь его голос стал тише. – Это моя последняя воля, мальчик. Обещай мне…

– Обещаю, папа, – сказал Гай и сел на место. Лица Вэса он не видел: глаза были полны слез.

Он сидел, пока тени в комнате не стали длиннее. Он очень устал и ослабел, оттого что вот уже четверо суток спал урывками и три дня почти ничего не ел. Стало темно, и Гай слышал, как печально кричат козодои где-то за полями и рекой. В комнате было очень тихо, и он заснул, положив голову на покрывало у ног отца. Спал он долго и очень крепко.

Вскоре после полуночи в соседнем лесу зловеще закричала сова. Гай резко выпрямился, вглядываясь в темноте в лицо отца. В Фэроуксе, во дворе, завыла собака, подняв голову к безлунному небу. Дрожащий звук, полный боли и одиночества, надолго повис в ночном воздухе, отдаваясь эхом в дубовом лесу и терзая натянутые, как струны, нервы мальчика.

– Папа! – прошептал Гай. – Как ты, папа? Папа, ответь мне! Скажи, как ты себя чувствуешь?

Он встал и приблизился к изголовью постели.

– Папа! – позвал он нерешительно, чувствуя, как тает последняя надежда. И еще раз: – Папа, нет! Нет, папа, пожалуйста! Ты не можешь, не должен! Не уходи от меня, папа! Пожалуйста, останься!

Гай упал на неподвижное тело Вэса, крича в отчаянии. Когда родные вошли в комнату, он все еще обнимал бренные останки Вэса Фолкса, рыдая так горестно, так безысходно, что Мэтти и Том выбежали прочь. Бесс и Чэрити вдвоем с трудом оторвали Гая от тела отца. Бесс увела его, положила в постель и, сидя рядом, баюкала его голову в своих огромных черных руках, что-то нежно напевала ему вполголоса, как маленькому ребенку.

Он лежал в постели два дня, не ел, не разговаривал, даже глаз не открывал, а из-под закрытых век сочились слезы, оставляя влажные дорожки на исхудалых щеках.

Но, когда пришел день похорон, Гай встал и тщательно оделся. Он стоял у могилы с сухими глазами и слушал, как преподобный Мортон произносит последние слова утешения, не замечая ни безутешных рыданий матери, ни воплей Мэтти. На такие детские проявления горя он уже не был способен…

Когда цветы легли на могилу Вэса Фолкса, Гай повернулся и увидел, что неподалеку стоит Речел с букетом красных как кровь роз. Она опустилась на колени и положила свой букет рядом с другими цветами, но Гай нагнулся, схватил его и швырнул за ограду. Потом повернулся к ней и сказал так, что голос его прошел по сердцу Речел ржавым напильником:

– Убирайся! Тебе здесь нет места. Когда хоронят мужчину, то при этом должны присутствовать его жена и дети, а не его шлюха. Ты слышишь меня, Речи? Уходи отсюда!

Она еще постояла немного, глядя на лицо Гая с любовью и печалью, потом повернулась и вышла через железные кладбищенские ворота, оставив позади себя все ворота и двери, все печали и воспоминания…

Когда в тот же вечер Речел уезжала из Фэроукса, она приказала служанке упаковать ее вещи, а неграм – доставить все ее саквояжи, дорожные сундуки, коробки для шляп и узлы на пристань ко времени отправления парохода, плывущего на юг. Она не попрощалась с Джеральдом, что едва ли было странно, поскольку он, получив развод и права опеки над ребенком, дал ей три дня, за которые она должна была собраться и покинуть Фэроукс навсегда. Она не поехала и в Мэллори-хилл попрощаться с Джо Энн…

Точно известно лишь одно: она выехала верхом в темноте, навстречу темноте, в ночь накануне своего отъезда из Фэроукса и не вернулась. Отправившиеся на поиски вместе с хозяином Фэроукса негры обнаружили ее лошадь, стоящую в терпеливом ожидании перед дверью в хижину, где Речел обрела любовь. Они пошли по следу, оставленному копытами и ведущему в глубь леса, и вскоре нашли ее скрюченное тело в высохшем русле ручья: шея была сломана, но крови не было – наверно, она умерла сразу же, даже не почувствовав боли. На лбу был синяк: по-видимому, низко висящая ветвь выбросила ее из седла, когда она пыталась преодолеть высохшее русло ручья.

Да, Речел совершала этот прыжок сотни раз и нередко в темноте – на это обстоятельство поспешили сослаться те, кто готов был добавить самоубийство к прочим ее грехам. Нет, в этом она не виновна, отвечали более милосердные и менее рассудочные, и глаза их были полны слез.

Лошадь Речел все еще стояла перед хижиной, когда Джерри и негры вышли из леса, неся ее тело. И, увидев это и снова все вспомнив, Джеральд Фолкс приказал выкопать могилу у двери хижины и опустить Речел туда без священника, без погребальной молитвы и даже без камня в изголовье, который отметил бы место захоронения. По его указанию негры сровняли могилу с землей, а хижину разрушили до основания. И через несколько лет никто уже не мог сказать с уверенностью, где была хижина, а где могила…

И, может быть, так было лучше.