Прошло три года. После триумфальных кампаний в Протонтиде, Геллеспонте, Боспоре Алкивиад получил приглашение вновь вернуться в Афины, дабы удостоиться почестей за одержанные победы и в то же время чтобы с него можно было снять все еще висевшие на нем обвинения в осквернении домашних герм и публичном надругательстве над Элевсинскими мистериями или, в крайнем случае, помиловать его. Эта новость была у всех на устах, она обсуждалась в каждом доме. И даже в доме богатого оружейника, метека Аристона.

– Итак, ему наконец-то разрешили вернуться, – сказала Хрисея. – Ведь ты был с ним знаком, Аристон. Расскажи мне о нем. Кто он на самом деле? О нем столько всего рассказывают…

– Кто такой Алкивиад? – переспросил Аристон. – Ты задаешь вопрос, Хрис, на который невозможно ответить. Я бы сказал, что Алкивиад весь соткан из противоречий. Вот, к примеру, Орхомен. Ты же знаешь, как в нем перемешаны ум и глупость, добро и зло – и ничего посередине, в его душе нет места, где противоборствующие свойства его натуры могли бы мирно встретиться и обрести согласие…

– Особенно после того, как ты украл у него жену, – язвительно вставила Хрисея.

– Не говоря уж о том, что ты выгнала ее на улицу, как бездомную собаку,

– парировал Аристон.

Хрисея оторвалась от ткацкого станка, от яркой разноцветной ткани, рождавшейся под ее умелыми пальцами и положила руку ему на плечо.

– Я очень сожалею об этом. Аристон, – мягко сказала она. – Но я спасала свою жизнь. Ибо я не могу жить без тебя. И ты это знаешь.

Аристон удивленно посмотрел на нее. В чем причина столь разительной перемены, произошедшей в ней? Вот уже целый год, как она являет собой воплощение нежности и смирения. Разумеется, иногда она все же выходила из себя, но тут же с поразительной быстротой брала себя в руки и просила у него прощения за свою несдержанность. Судя по всему, это новообретенное душевное равновесие самым благотворным образом сказалось и на ее внешности. Конечно, ей никогда не суждено было даже приблизиться к чему-либо хотя бы отдаленно напоминающему красоту; но она поправилась и превратилась в довольно интересную женщину, с лицом, если и не прекрасным, то, во всяком случае, запоминающимся. А главное, она больше ни разу не забеременела. По мнению Офиона, отныне она вообще не сможет забеременеть. Слишком серьезными оказались повреждения, нанесенные ее матке во время тех ужасных родов, когда ребенка пришлось вытягивать щипцами. Врач прямо заявил ей, что она почти наверняка не сможет даже зачать, не говоря уж о том, чтобы родить. Как ни удивительно, но она спокойно выслушала его с видом полной покорности судьбе.

– Хрис, – сказал Аристон, – что с тобой произошло? Из-за чего ты так изменилась?

– Ты что, жалуешься? – спросила она слегка насмешливо.

– О нет! Клянусь Герой, нет!

– Между прочим, это любимая клятва Сократа, – заметила она.

– Откуда ты это знаешь? – спросил он. – По-моему, я тебе этого не говорил.

– Ну разумеется нет. Я слышала ее от него самого. После этой истории – с тобой и Клеотерой. Понимаешь, Аристон, я была близка к потере рассудка. Я убегала из гинекея и бродила по улицам. Одна. Думаю, что меня наверняка бы изнасиловали, если бы я была хоть немного привлекательна. И вот однажды я встретила Сократа. Он тоже был один, погруженный в свои размышления. И у меня хватило смелости, точнее безумия и отчаяния, прервать их. Он привел меня к себе домой, познакомил со своими женами. Представляешь, у него их две! Мне никто никогда не говорил.

– Да, Ксантиппа и Мирта. Продолжай, Хрис.

– И он поговорил со мной. Или, скорее, задавал мне вопросы. А когда перестал их задавать, меня вдруг – словно по волшебству – осенило, какой же жестокой, самовлюбленной дурой я была; я поняла, что сама толкнула тебя в объятия Клеотеры. Я на коленях поклялась ему, что отныне буду добра к тебе. Я поклялась Герой, и ему, кажется, это понравилось. И я сдержала слово, не так ли?

– Да, – сказал Аристон и поцеловал ее.

– Благодарю тебя, мой повелитель! – Она рассмеялась, слегка неуверенно.

– Я уж думала, что ты никогда больше этого не сделаешь, не говоря уже о…

– Хрис, – с упреком возразил он, – ведь ты же знаешь почему.

– Здесь нет никакой опасности, Аристон. Я уже не смогу зачать, и я докажу это тебе сегодня ночью. А сейчас я хочу просто поговорить с тобой. Ты давно не видел Сократа, ведь так?

– Одного – давно. В последнее время я вижу его только в обществе его учеников. Все дело в том, что Фаэдон мешает нашему общению. Нет, он ничего такого не говорит и не делает, но он смотрит на меня с таким неприкрытым ужасом, что меня бросает в дрожь.

– А почему? – спросила Хрисея.

– Поначалу все было нормально. Затем кто-то сказал ему, что я тоже когда-то был рабом в банях. Ты знаешь эту историю? Критон выкупил его из бани Гургоса по просьбе Сократа. Судя по всему, я слишком живо напоминаю ему об этом ужасе. Во всяком случае, мне он многое напоминает. Он даже похож на меня в юности.

– Ну, тридцать шесть – это еще не старость, – проворковала Хрисея.

– Но и не юность. А Фаэдон еще совсем мальчик. Его захватили на Мелосе. Он избежал смерти только благодаря своему возрасту. Видишь ли, когда он смотрит на меня своими огромными черными глазами, это меня настолько отвлекает, что я теряю нить беседы с Сократом.

– Так подружись с ним, – предложила Хрисея. – Объясни ему, что даже такое постыдное рабство не может быть поставлено в вину ни ему, ни тебе. Впрочем, тебе-то оно вроде бы не причинило особого вреда.

– В том-то и дело, что причинило, – спокойно сказал Аристон.

– И что это за вред? – спросила Хрисея.

– Да тот же, что твое излишнее внимание к твоей, как ты выражаешься, уродливости, причинило тебе, Хрис: я не могу любить себя. Или уважать. Понимаешь, я знаю, что должен был лишить себя жизни, прежде чем подвергнуться такому позору. Таким образом, получается, что все последующие годы моей жизни были куплены такой ценой. А она слишком высока.

– В таком случае, хвала небесам, что ты все-таки решил заплатить ее! – воскликнула Хрисея. – А то я никогда бы не узнала тебя.

– А ты уверена, что знаешь меня? – осведомился Аристон. – Послушай, Хрис, давай поговорим о чем-нибудь другом, а?

– Ну хорошо. Например, об Алкивиаде. Какой необыкновенный человек!

Аристон улыбнулся ей.

– Хочешь вызвать во мне ревность, Хрис? – спросил он.

– Если бы я могла! Но, увы, это невозможно. Ты меня больше не любишь – если, конечно, ты вообще меня когда-нибудь любил, в чем я сильно сомневаюсь. Не возражай, прошу тебя. Ты добр ко мне, и этого достаточно. А главное, ты здесь, со мной. И этих крох мне хватает, чтобы жить. Но все-таки расскажи мне об Алкивиаде. Если хотя бы половина из того, что о нем говорят, правда…

Аристон с минуту колебался, затем сказал с задумчивым видом:

– Боюсь, что да. Но что я могу рассказать о нем такого, чего ты бы еще не знала? Кроме того, ты завтра сама его увидишь. Я хочу взять тебя с собой на торжественную церемонию, Хрис…

Хрисея выронила свой челнок и по-детски захлопала в ладоши.

– Ах, Аристон, в самом деле? Как это мило с твоей стороны!

Триумфальное возвращение Алкивиада в Афины, после которого с него должны были быть официально сняты обвинения, выдвинутые против него еще до злосчастного поражения Афин под Сиракузами, то есть почти восемь лет назад, явилось одним из немногих праздничных мероприятий, на которые афиняне могли приводить своих жен. Ибо, как правило, женщины, принадлежавшие к высшим кругам общества, содержались в изоляции, почти такой же строгой, как на Востоке, хотя и не настолько, как утверждали более поздние авторы.

К примеру, Хрисея, как и любая знатная дама, могла совершенно свободно посещать театр; она присутствовала на всех основных религиозных праздниках, включая, разумеется, и те, что предназначались только для женщин и на которые ни Аристон, ни другие афинские мужья не допускались. Она могла навещать своих подруг и при желании своих братьев; ибо Пандор, ее отец, уже умер, причем именно так, как можно было ожидать, в бане Поликсена, держа в своих мертвых объятиях перепуганного обнаженного мальчика. Но желания навещать Брима или Халкодона у нее не было, в чем ее вряд ли можно было упрекнуть, если вспомнить, что те продали ее самым недостойным образом. В сущности, днем она могла выходить из дому, когда ей заблагорассудится, при условии соблюдения приличий, которые заключались в том, что она брала с собой рабыню и закрывала свое лицо. Последнее требование не доставляло ей никаких неудобств; более того, стыд, который она постоянно испытывала из-за своей внешности, заставлял ее относиться к этому обычаю с чрезмерным рвением. Большинство замужних афинянок ограничивались прозрачной вуалью, а то и вовсе обходились без нее; однако Хрисея в самом деле закрывала лицо – что в тот день и привело к на редкость печальным последствиям.

Ибо, не успели они добраться до Акрополя, где должна была состояться оправдательная церемония, как услыхали радушный низкий голос, восклицавший:

– Аристон? Приветствую тебя, старина! Присоединяйтесь к нам! Клянусь Зевсом Громовержцем, приятель, я так давно не видел тебя!

И в следующее мгновение Аристон очутился в железных объятиях Автолика.

«Он ничего не знает, – пронеслось в его смятенном мозгу, пока огромные мозолистые кулаки друга хлопали его по спине. – Он в самом деле ничего не знает!»

– Чем я обидел тебя, – вопрошал атлет, – что ты обходишь мой дом стороной, как зачумленный? Наши жены могли бы дружить, и дети тоже – впрочем, кажется, у тебя нет детей?

– Нет, – выдавал из себя Аристон, моля всех богов, в которых он не верил, не дать ему пошатнуться, помочь ему устоять на ногах. И ему, и Клеотере. Ее лицо было белее снегов на вершине горы Тайгет. Даже губы ее побелели. Казалось, что вся ее жизненная энергия сосредоточилась в ее глазах. В двух сапфирах, излучающих неземной свет, в двух зеркалах, которые воспроизводили все мельчайшие черты его лица.

Тогда Хрисея прервала паузу, становившуюся совершенно невыносимой. Она подняла вуаль и, ко всеобщему удивлению, поцеловала Клеотеру в щеку.

– Приветствую тебя, Клео! – сказала она. – Это что, твои дети?

– Да, Хрисея, – прошептала Клеотера.

– Так вы знакомы! – воскликнул Автолик. – Ну и чудеса! Клянусь Герой, я не понимаю, как… Хрисея пристально посмотрела на Клеотеру.

– Так ты ничего ему не рассказала? – осведомилась она.

– Об Орхомене он знает, – прошептала Клео. – А обо всем остальном… Я не смогла. Прошу тебя, Хрисея! Я…

Автолик, будучи, как и все атлеты, человеком прямым и простодушным, дураком тем не менее никогда не был.

Лицо его потемнело. Он бросил свирепый взгляд на Аристона.

– Так это был ты! – прорычал он.

– Нет, господин мой Автолик, – невозмутимо произнесла Хрисея. – Я знаю Клеотеру, поскольку она укрылась в нашем доме, когда этот негодяй, ее муж, избил ее до полусмерти. Собственно говоря, я сама ухаживала за ней, хотя и носила тогда в своем чреве ребенка, которого я впоследствии потеряла. И именно по моему настоянию мой муж добился для нее развода и судебной защиты. Ну а после этого мы оба ни разу не видели ее, хотя до нас и дошли слухи, что она вышла за тебя замуж.

Она повернулась к Клеотере.

– Куда же ты убежала, дорогая, после судебного процесса? Бедный Аристон! Он выглядел таким разочарованным, когда вернулся домой и рассказал мне, как ты скрылась от него в толпе. Я всегда подозревала, что ему не давали покоя лавры Сократа и он желал бы отвести тебе роль Мирты, а мне – Ксантиппы!

– После, – только и смогла выдавить из себя Клеотера с невыразимой болью в голосе. – Хрис, здесь же дети…

Автолик отвернулся и хлопнул в ладоши. К ним подбежала рабыня.

– Уведи детей, – распорядился он. – Это слишком взрослый разговор для их нежных ушей.

Хрисея ущипнула Аристона так сильно, что он подпрыгнул.

– Если ты не перестанешь пялиться на мальчика, он обо всем догадается,

– прошипела она, – впрочем, если он еще не догадался, то он величайший глупец из всех смертных. Вылитый Дионис, возникший из твоего бедра, подобно тому как сам бог возник из бедра Зевса!

Но Автолик уже повернулся обратно к ним. Когда он заговорил, его голос был суров и печален:

– Теперь ты можешь говорить, Клео. Мнетоже хотелось бы услышать эту историю…

– И мне, – заявил Аристон с деланным спокойствием, стоившим ему невероятных усилий.

– Ну хорошо! – Клеотера с трудом сдерживала рыдания. – Если уж вам всем так хочется узнать про мой позор!

Автолик, мой добрый муж! Я знаю, это причинит тебе боль, но я должна сказать тебе правду: я убежала от Аристона, потому что влюбилась в него и не могла злоупотреблять доверием женщины, которая была столь добра ко мне, как Хрисея.

– Ну разумеется не могла, конечно не могла, не правда ли, дорогая? – подтвердила Хрисея.

– Ради Гестии, Хрис! – взмолился Аристон.

– А вот это уже причинит боль тебе. Аристон! – с вызовом заявила Клео.

– Я чуть не умерла с голода. Поэтому в конце концов я обзавелась любовником. Он был очень богат. Я не любила его, но терпела его общество, потому что он был похож на тебя.

– Недурно! – сказала Хрисея, не отрывая глаз от маленького мальчика, которого держала на руках его няня.

– Но ему пришлось вернуться в Македонию, откуда он был родом. Он хотел взять меня с собой, но я пришла в ужас от одной мысли об этом. Я много слышала о том, какая это дикая страна.

– Более дикая, чем Галлия, дорогая? – осведомилась Хрисея.

– Этого я не могу сказать, поскольку никогда не была в Македонии, да и к тому же я почти не помню Лютецию, мой родной полис. Видишь ли, Хрис, меня привезли в Мас-салию еще маленькой девочкой. А Массалия – это эллинский полис, что-то вроде маленьких Афин, хотя он и в Галлии. А кроме того – если уж ты хочешь знать правду, – я все еще была влюблена в твоего мужа! И самым ужасным было бы для меня уехать так далеко, что я никогда бы его больше не увидела!

– Клео, – с серьезным видом сказал Аристон, – если уж ты не хочешь или не можешь относиться с уважением ко мне, прояви уважение хотя бы к Автолику.

– О, я так уважаю его! – Клеотера уже не могла сдерживать слезы. – Я люблю и уважаю его! Он лучший из людей – куда благородней тебя. Аристон!

– Клео! – запротестовал Автолик.

– Выслушай меня до конца, мой муж! Я опять убежала. И именно тогда ты меня нашел, в лапах того зловонного чудовища, пытавшегося…

– …изнасиловать тебя, без сомнения, – ледяным тоном произнесла Хрисея. – Но скажи, дорогая: а что, собственно, тебя не устраивало? К тому времени тебе вряд ли было что терять!

– Хрисея! – взревел Аристон. Клеотера показала на малыша.

– Возможно, я потеряла бы его, – прошептала она. – На твоем примере я уже убедилась, что женщина может потерять еще неродившегося ребенка. И я думала, я знала, что он будет прекрасен.

– Да поможет нам Гера! – воскликнул Автолик.

– И Гестия, – добавил Аристон. Он улыбнулся Автолику. – Ты собираешься вызвать меня на борцовский поединок – ну, скажем, в обитых железом рукавицах? – спросил он.

– Нет, – спокойно ответил Автолик. – Мы слишком долго были друзьями, чтобы рассориться из-за давно минувших событий, сколь бы печальными они ни были. Даже если ты был любовником Клео – а я сильно подозреваю, что так оно и было, – ну и что с того? Я знаю, что ты не приближался к ней с тех пор как она вошла в мой дом. Если бы ты знал, друг мой, сколько радости она мне принесла. Я люблю своего сына, кем бы ни был его подлинный отец, ибо его рождение не явилось результатом обмана или умолчания. Клео с самого начала сказала мне, что беременна. И подарила мне эту прелестную маленькую нимфу, сотканную из морской пены и солнечных лучей, – самую лучшую из всех дочерей. Так что мы квиты с тобой – даже если ты когда-либо согрешил против меня, а я так не думаю. Но даже если это так, то я прощаю тебя. Ну признайся, было?

– Нет, – сказал Аристон. – Я не видел Клео с тех пор, как она вошла в твой дом, и до сегодняшнего дня. И знаешь что, Автолик…

– Что, Аристон?

– Она права. Позволь мне воздать тебе должное. Ты гораздо благороднее, чем я мог бы когда-либо стать!

– Хрисея, – прошептала Клеотера.

– Да, Клео?

– Не могли бы мы тоже проявить благородство – ты и я? Не могли бы мы последовать примеру наших мужей – поцеловаться и простить? Мне так нужно, чтобы ты меня простила! Я думаю, что только тогда душа моя обретет наконец покой!

Хрисея стояла неподвижно, как одна из статуй, поддерживающих крышу Эрехтейона; Аристону даже почудилось, что она перестала дышать. Затем она произнесла с глубоким вздохом:

– Да будет так! – и поцеловала Клеотеру. После чего опять закрыла лицо вуалью. И этот, столь безобидный на первый взгляд, поступок и привел ко всем последующим бедам.

Алкивиад, блистая великолепием своих доспехов, гарцевал во главе войска на изумительном гнедом жеребце. Трудно сказать, кто из них, всадник или конь, привлекал большее внимание, ибо в Афинах, после стольких лет жестокой войны, хорошие лошади стали большой редкостью. За ним легким галопом следовал отряд всадников, также отлично вооруженных. Но Аристон не обратил на них никакого внимания. Он был всецело поглощен изучением следов, оставленных на лице Алкивиада сорока тремя годами безудержного прожигания жизни.

В результате неожиданное, совершенно несвойственное опытному наезднику движение, которое произвел всадник, следовавший сразу за Алкивиадом – он резко натянул поводья, нарушив строй, – осталось почти незамеченным Аристоном. Но спустя мгновение ему пришлось отвлечься от своих наблюдений, ибо этот воин, бывший явно моложе своего командующего и носивший знаки отличия лохага, соскочил с коня и бросился к нему, крича как сумасшедший:

«Аристон! Аристон!» И не успел Аристон опомниться, как тот стиснул его в своих объятиях, чуть не сломав ему ребра о свой нагрудник, покрывая его лицо поцелуями и орошая его слезами.

– Дан, – только и смог вымолвить он. – О всемогущий Зевс! Дан!

Они стояли друг против друга, не разжимая объятий, не в силах произнести ни слова. Затем Аристон услышал громкий вздох, вырвавшийся сквозь стиснутые зубы, и, повернув голову, увидел глаза Хрисеи над плотной тканью ее вуали.

Несказанная радость горела в них; но в ту же неуловимую, ничтожную долю мгновения она исчезла. На смену ей ворвался ужас. Их теплый, золотисто-коричневый цвет сменился на какую-то зеленоватую дымку. И прежде чем он успел открыть рот, чтобы сказать…

Что? Что вообще можно было сказать в столь замечательной ситуации? «Дан, поцелуй свою сестру. Она теперь живет со мной в качестве моей любовницы или наложницы. Надеюсь, друг мой, ты ничего не имеешь против…» Какими словами можно было объяснить, оправдать?

Хрисея метаулась в сторону, как лань, заслышавшая звуки охотничьего рога, и скрылась в толпе.

Данай проследил за ней взглядом.

– Что это за маленькое создание? – спросил он, понизив голос до конфиденциального шепота, чтобы Клеотера и Автолик не услыхали его слов. – Наверняка чья-нибудь жена, раз она так убежала. Интересно, чей лоб ты украшаешь рогами, друг мой?

Аристон очень медленно выпустил воздух из легких. В это невозможно было поверить. Чтобы человек прожил всю свою жизнь рядом с женщиной, да к тому же собственной сестрой и… Но на открытом прекрасном лице Дана не было и следа гнева или насмешки. Он не узнал Хрисею! Конечно, он не видел ее восемь лет, но все же…

Вот в чем дело, вот в чем причина: эти восемь лет. Или, по крайней мере, последний из них. После визита к Сократу Хрис смирилась со своей жизнью, с тем, что она из себя представляет; стала домашней, почти ручной. И это смирение, или удовлетворенность – называй это как угодно, – помимо всего прочего, сказалось и на ее внешности. Ее нервы перестали завязывать узлом ее желудок; у нее появился весьма недурной аппетит, и теперь она ела довольно много для женщины ее габаритов. За этот год она прибавила в весе не менее четверти таланта. В результате для каждого, кто хранил в памяти образ истощенного заморыша прежних лет, ее тело, очаровательная стройность которого лишь подчеркивалась нынешней округлостью ее форм, было бы совершенно неузнаваемо, ибо одежды эллинских дам, привсей своей скромности, нисколько не скрывали очертаний женской фигуры.

А ведь Дан – Аристона точно обухом по голове ударило – не видел лица своей сестры! Да, не видел, так как после того примирительного поцелуя – примирительного ли? кто знает? – которым она удостоила Клео, Хрисея вновь закрыла лицо до самых глаз. Разумеется, если бы Данай внимательно присмотрелся к ней, он бы наверняка узнал ее даже так. Но увы, он был слишком увлечен своим другом, которого в глубине души считал больше, чем другом, чтобы уделять внимание кому-либо другому.

– Поговорим об этом позже, – уныло пробормотал Аристон, прекрасно понимая, что выяснение отношений всего-навсего откладывается. Ибо Данай был афинским всадником и, в отличие от своих братьев, ничем не запятнал это высокое звание и никогда не нарушал соответствующий ему строгий кодекс чести. Тот самый кодекс чести, согласно которому совращение сестры всадника каралось смертью. «Моей смертью», – подумал Аристон с невеселой усмешкой.

В этот момент Данай сделал шаг назад, сдернул с головы шлем, и Аристон увидел крохотное изображение лошади, встающей на дыбы – эмблему Сиракуз, – выжженное раскаленным железом у него на лбу.

– О Зевс! – воскликнул он. Данай с усмешкой потрогал клеймо.

– Печать рабства, Аристон! – сказал он. – Да к тому же знак жуткого невезения! Когда я узнал, что пленников освобождают за знание стихов, я битый час декламировал Еврипида своему хозяину. А он велел мне заткнуться и заявил, что терпеть не может стихов. «От этой чепухи у меня голова раскалывается!» – вот его подлинные слова.

– И я с ним полностью согласен! – заявил Автолик.

– Автолик! – Данай заключил атлета в свои объятия. – Это что, твоя супруга?

– Да, – сказал Автолик, – а это мои дети.

– Какая прелесть! – воскликнул Данай. – Глядя на тебя, Автолик, невольно захочешь жениться – особенно если посчастливится встретить богиню вроде твоей жены.

– Я не его жена, – внезапно произнесла Клеотера натянутым голосом. – Надеюсь, что ты поймешь нас, благородный Данай. Я метечка. Мой господин не может жениться на мне. Но в нашем союзе нет тем не менее ничего постыдного. Мы любим друг друга, вместе чтим домашних богов, воспитываем наших детей, как и пристало благородным гражданам… В наши дни так живут многие. Мудрые и терпимые в том числе. Я надеюсь, что ты…

Тут Аристона озарило. Он понял, зачем она это делает, зачем она намеренно жертвует своим добрым именем, рассказывая Данаю то, что ему вовсе не следовало знать. Она делала это для него, Аристона. А возможно, и для Хрисеи…

– Тебе не нужно объяснять все это Данаю, дорогая, – сказал Автолик. – Клянусь Эросом, он никогда не был поклонником Артемиды! Вот что, Дан, ты лучше расскажи нам, как тебе удалось избавиться от сиракузцев?

– Видишь ли, мой новый хозяин решил – с полным на то основанием, – что от меня нет никакого проку, – рассмеялся Данай, – и продал меня на галеры. Ну и под Ки-зиком триера, на которой я, как мне казалось, дважды пересек всю ойкумену, была захвачена не кем иным, как самим Алкивиадом. И когда после абордажа началась всеобщая резня, я закричал: «Я афинянин! Спасите меня!»

– И убедил их в этом своим акцентом, – сказал Аристон.

– Вот именно! – подтвердил Данай. – Послушай, а как поживала эта тощая мартышка, моя сестричка, когда ты ее в последний раз видел. Аристон?

– Хрис? – весело прогудел Автолик. – Да ведь она… Ой! Клео! Клянусь Афиной, ты отдавила мне все пальцы!

– Я тебе всю ногу отдавлю, если ты не замолчишь, о мой прекрасный глупый муж! – прошипела Клеотера. – Он ничего не знает!

– О моя госпожа, – произнес Данай серьезным тоном, в котором легко угадывалась насмешка, – наступать на ногу мужу значит подвергать его цензуре, что не пристало в демократическом обществе. Боюсь, что ты начиталась или насмотрелась пьес Аристофана!

– Можешь в этом не сомневаться, Дан! – простонал Автолик. – Особенно что касается «Лисистраты»! Подобным методом убеждения она пользуется уже многие годы!

– «Лисистрата»? – переспросил Данай. – Этой ко– медии я не знаю. Я видел «Ахарнян», «Всадников», «Облака», «Ос» и «Мир», но…

– Значит, ты пропустил «Птиц», «Женщин на празднике Фесмофорий» и «Лисистрату», – сказал Аристон. – Из них «Лисистрата», несомненно, лучшая. – Он вкратце обрисовал Данаю абсолютно непристойный сюжет этой комедии.

– В таком случае, твои слова должно рассматривать как гиперболу, Автолик, – заявил Данай, – ибо эти два прекрасных маленьких создания вряд ли выскочили в полном вооружении из твоего лба, подобно Афине из головы Зевса. Кстати, я жду, что вы двое просветите меня относительно того, что произошло в Афинах за время моего отсутствия…

– Завтра, Дан, – поспешно сказал Аристон. – Твой отряд уже удалился на приличное расстояние. Ну а нарушать строй подобным образом, да еще в день чествования твоего командующего, вряд ли пристало столь опытному воину…

– Ты прав, – согласился Данай. – Я зайду к тебе завтра, после того как засвидетельствую свое братское почтение Бриму, Халкодону и Хрисее и сыновнее своему отцу.

– Дан, – прямо в лоб выпалил Аристон, – твой отец умер.

– О! – произнес Данай и, склонив голову, замер на месте. Через мгновение он снова поднял ее. – В таком случае я принесу жертву на его могиле, – резко сказал он, – хотя я никогда не любил его. Привет тебе, моя госпожа Клеотера! Привет вам, калокагаты, друзья мои!

– О Аристон, Аристон! – выдохнула Клеотера, когда он отъехал от них. – Ты должен уехать отсюда! Немедленно! Он никогда не простит, что ты, что она…

– Не беспокойся обо мне, Клео, – сказал Аристон.

Дома Хрисеи не оказалось. Аристон, весьма этим обеспокоенный, отправился разыскивать ее. Он наведался всюду, где она, по его мнению, могла быть, даже к Сократу. Но и там ее не было. Впрочем, как и самого Сократа.

– Кто знает, куда могло занести этого никчемного бездельника, – прокомментировала его отсутствие Ксантиппа.

Удаляясь от этого дома. Аристон подумал, что сварливость Ксантиппы вполне может быть логически оправдана. Ибо для обычной женщины жизнь с гением и праведником, а Сократ, бесспорно, был и тем, и другим, должна быть невероятно тяжелой. Для начала ей приходилось мириться с каждодневным присутствием прелестной Мирты и детей, для нее чужих. Кроме того, ее муж постоянно находился в окружении блестящей молодежи вроде юного Аристокла, прозванного Платоном за его широченные плечи и уже победившего в панкратеоне на последних играх; всевозможных знаменитостей вроде великого полководца Ксенофонта; ослепительных красавцев, таких, как белокурый, черноглазый Фаэдон, юноша, вызволенный при содействии ее мужа из дома, который пользовался крайне дурной репутацией – что, без сомнения, возбуждало ее ревность, ибо в Афинах истинная красота не имела пола. К тому же, Ксантиппа, естественно, знала, что Феодота, самая известная в то время гетера в Афинах, была очень привязана к старому, уродливому философу, постоянно пользовалась его советами и, по слухам, щедро расплачивалась за них, причем отнюдь не деньгами. И наконец, что, с точки зрения практичной Ксантиппы, было хуже всего, Сократа окружали богачи вроде Аристона, от которых ее муж не согласился бы принять и бронзового обола.

Разумеется, Критон вложил сбережения философа, где-то около семидесяти мин, так удачно, что Сократ со своей двойной семьей имел доход чуть выше прожиточного минимума вне зависимости от того, занимался ли он своим ремеслом скульптора или нет, что вполне устраивало этого веселого старого мудреца, называвшего себя «сводником идей», «сутенером мысли» и даже «повивальной бабкой мудрости». Но Ксантиппу, знавшую, что софистам вроде Горгия платили до тысячи драхм за обучение одного богатого юноши, не могли не возмущать ее вечная нищета и полное пренебрежение материальными благами со стороны мужа.

«Если бы он хоть немного поступился своими принципами ради нее», – подумал Аристон. Но он знал, что это невозможно, что Сократ не признавал компромиссов. Тогда он выкинул все эти мысли из головы и возобновил поиски Хрисеи.

Но он нигде не мог ее найти. Уже наступала ночь, когда он подошел к своему дому, терзаемый беспокойством и страхом. Он хорошо знал, как Хрисея любит брата, и еще лучше – болезненные свойства ее натуры. Если он в ближайшее время ее не отыщет, то одному Зевсу известно, что она может…

Он остановился. У двери его дома стоял Данай. Молодой воин облачился в гражданскую одежду – простой хитон и хламиду. С ним были трое высоких и красивых юношей, гордая осанка которых выдавала в них всадников. Данай плакал, открыто, не стесняясь своих слез. В руках он держал два меча.

– Выбирай, Аристон! – всхлипывал он. – Теперь мне придется тебя убить, у меня нет другого выхода. Опозорить мою сестру, едва я ступил за порог, это…

– Дан, – устало произнес Аристон, – не будь глупцом.

– Ха-ха! – бушевал Данай. – Да, я был глупцом, но теперь поумнел! Бери меч! Не имеет значения какой. Они совершенно одинаковые, даю слово всадника. Я даю тебе шанс достойно защитить свою жизнь, ибо…

– Ничего ты мне не даешь. Дан, – сказал Аристон, – ибо я все равно не смог бы убить тебя. Даже защищаясь.

Несколько мгновений Данай стоял неподвижно. Затем он швырнул меч так, что тот, перевернувшись в воздухе, вонзился острием в землю между ступнями Аристона.

– Подними его. Аристон, – сказал он. Аристон покачал головой.

– Нет, Данай, – сказал он. – Во имя моей любви к тебе я этого не сделаю.

Данай повернулся к трем своим спутникам.

– Я призываю вас засвидетельствовать, что я предоставил ему равные возможности! – заявил он. – И я хочу, чтобы вы поклялись именем Афины, что не станете вмешиваться, что бы ни случилось. Клянетесь ли вы?

– Клянемся Афиной! – сказали они.

– Подними меч. Аристон! – закричал Данай.

– Нет, Дан, – произнес Аристон.

Тогда Данай бросился на него; меч сверкнул в его руке. Увы, он жестоко просчитался. Хоть Аристону стукнуло уже тридцать шесть лет, ни один человек в Афинах, возможно, за исключением несравненного Автолика, не смог бы одолеть его в борцовском поединке. В ту же секунду Данай почувствовал, что его рука, вооруженная мечом, очутилась словно в железных тисках; Аристон заломил ее ему за спину, дернул вверх и вывернул так, что его пальцы вынуждены были разжаться, или кости его руки переломились бы, как тростинки. Он выпустил рукоятку меча, и тот упал на землю. Аристон моментально отпустил его.

– Иди домой, Данай, – спокойно сказал он. – Ты ж знаешь, что теперь, когда ты безоружен, мое преимущество перед тобой больше того, что было у тебя с мечом в руке. Прошу тебя, уходи.

– Аристон, – прошептал Данай, – скажи мне, что все это ложь, все то, что я слышал. Скажи мне, что моя сестра не живет в твоем доме как наложница. Скажи мне!

– Она живет в моем доме как моя жена, – сказал Аристон, – или, если хочешь, она была бы моей женой, если бы полис предоставил мне гражданство, которое я пытался получить тысячу раз и тысячью способами. Греха нет ни на ней, ни на мне. Дан. Гестия свидетельница, что мы давно поженились бы, если бы могли.

– Но вы не можете, – прошептал Данай, – и ты это знал. Ты знал с самого начала, что…

Он нагнулся с поразительной быстротой. И как ни проворен был Аристон, он все же не успел. Клинок Даная распорол ему левую руку от запястья до локтя. Рана была неглубока, но кровь хлынула ручьем.

Тогда Аристон сделал то, что и должен был сделать: он обрушился на своего противника подобно урагану на Ионическом море, зная, что ему необходимо разделаться с Дана-ем до того, как силы оставят его. Молниеносный удар ногой в живот согнул Даная пополам, удар коленом в подбородок вновь заставил его выпрямиться; затем, захватив обеими руками его вооруженную руку. Аристон извернулся, наклонился и бросил Даная через свою широкую спину с такой силой, что брат Хрисеи несколько раз перевернулся в воздухе и приземлился в пяти родах от него, где и остался лежать, потеряв на какое-то время ориентировку. Пошарив вокруг себя затуманенным взором, он увидел меч, протянул к нему руку, и тут же сандалия Аристона пригвоздила ее к земле. После чего другой ногой Аристон отшвырнул меч в сточную канаву.

– Ну что, Данай, сдаешься? – осведомился он.

– Нет! – Данай с трудом принял вертикальную позу. Как только он поднялся на ноги. Аристон принялся за дело подобно некоему восточному божеству, обладающему сотней кулаков. Смачные глухие звуки его сокрушительных ударов наводили ужас. Данай, которому не посчастливилось родиться спартанцем и боевая подготовка которого, в целом вполне приличная, все же была не лучше подготовки любого знатного афинянина, не смог нанести ни одного мало-мальски эффективного ответного удара.

Увидев, что его глаза остекленели. Аристон шагнул назад и дал ему упасть, поймав его до того, как он коснулся земли. Затем он повернулся к друзьям Даная.

– Отнесите его домой, господа, – сказал он. Когда Аристон вошел в дом, чуть пошатываясь от усталости и потери крови, Хрисея была уже там. Она уставилась на его рассеченную руку, и губы ее побелели.

– Это… это сделал Данай? – спросила она.

– Да, – пробормотал Аристон. – Позови служанок.

– А… а он? – выдавила она из себя.

– Боюсь, что в еще худшем состоянии, чем я.

Спустя три часа в дверь постучал один из молодых всадников, сопровождавших Даная. Он пришел сообщить им, что Данай мертв.

Хрисея отшатнулась от него. Ее глаза превратились в два уголька, пылавших безумным огнем на ее лице.

– Зверь! – завизжала она на Аристона. – Кровожадный пес! Ты убил его! Ты убил моего брата! О Гера, сжалься надо мной! Я…

Она бросилась на него с оскаленными зубами, ее скрюченные пальцы протянулись к его глазам.

– Моя госпожа! – воскликнул всадник. – Он…

– Зверь! Животное! Убийца! Душегуб!

– Хрис, – простонал Аристон, но она уже до крови расцарапала его лицо и подбиралась к глазам. Так что ему вновь, в который раз, пришлось сделать то, чего требовал от него этот обезумевший мир, мир, в котором ярость и насилие превзошли все мыслимые пределы, – он с размаху ударил ее по лицу. Она отшатнулась, потрясение уставившись на него. Затем метнулась к дверям.

– Моя госпожа! – крикнул ей вслед всадник. – Ты ошибаешься! Это не он! Он…

Но она уже скрылась за непроницаемой завесой ночи.

– Оставь ее, – вздохнул Аристон. – Когда она вымотается, ей будет проще хоть немного вправить мозги. Лучше скажи мне, кто убил его? Только не говори, что я не рассчитал силу своих ударов.

– Нет, мой господин Аристон, – сказал всадник. – Ты вел себя самым благородным образом. Арес свидетель, что ты могубить его двадцать раз, еслибы захотел. Тыотказался обнажить меч, голыми руками защищаясь против его клинка. Мы уже засвидетельствовали это перед нашим полемархом, Алкивиадом, а затем, по его совету, и перед самим архонтом-басилеем. Нет, бедняга Дан был заколот – ударом в спину – своим братом Бримом.

– Да поможет нам Зевс, – прошептал Аристон.

– Видишь ли, мой господин, – продолжал всадник, – когда Дан вернулся домой после драки с тобой, он был в прескверном настроении. А Брим был пьян. Они поссорились, и Брим стал насмехаться над ним: «С чего тебе вздумалось драться из-за этой маленькой порны? Она пришла к нему совершенно добровольно, хотя впоследствии я выжал из этой богатой скотины-метека столько серебра, сколько она сама весит».

– И что было потом? – спросил Аристон.

– Ну и Дан слово за слово вытянул из него всю эту историю, как твоя госпожа последовала за тобой в дом Пар-фенопы, где попыталась убить себя на твоих глазах. Как ты принес ее домой, спас ее жизнь и как впоследствии он, Брим, с отцом и братом потребовали от тебя за нее столько серебряных мин, сколько она весит, что ты…

–… предложил им. Они этого не требовали. Они бы удовольствовались гораздо меньшим – впрочем, теперь это не имеет никакого значения. А дальше?

– Дан сбил его с ног, а затем повернулся к нему спиной, чтобы уйти, и в этом была его ошибка. Брим вскочил, как разъяренный медведь, и вонзил нож в спину бедному Дану.

Мы – Акает, Керкион и я, Лаоном, – если тебя это интересует, убили Брима. Затем мы притащили этот увядший цветочек, Халкодона, который присутствовал при всем этом, к нашему полемарху, хотя он и предлагал нам себя для самых разнообразных гнусностей, по-видимому, с его точки зрения, чрезвычайно приятных, если мы его отпустим, и заставили его рассказать все как было. Вот и все. Я пришел сюда, чтобы от своего имени и от имени своих товарищей предложить тебе, как всадник и калокагат, любое удовлетворение, которое ты мог бы от нас потребовать за наше участие в этом деле.

– Удовлетворение? За что? Вы все вели себя самым достойным образом. Я благодарю вас – особенно за то, что вы избавили меня от необходимости убить Брима. А теперь я…

И внезапно, к своему собственному удивлению. Аристон склонил голову и заплакал.

Молодой всадник изумленно посмотрел на него.

– Ты оплакиваешь его? – спросил он. – Человека, который пытался тебя убить?

– Я любил его, – сказал Аристон. – Он был одним из немногих во всем этом жестоком мире, кого я любил. И за это Эринии обрекли его на смерть.

– Но почему? – спросил всадник.

– Потому что я любил его. Потому что он любил меня. И так происходит всегда. А теперь я должен идти.

– Куда? – спросил Лаоном.

– Принести жертвы богам. За его душу. Чтобы она обрела покой. Если, конечно, вообще существует нечто подобное.

– Подобное чему, мой господин?

– Душе. И богам, которым нужно приносить жертвы. И даже покою, – сказал Аристон и, откланявшись, оставил его одного.

Рано утром Хрисея вошла в его спальню. Ее лицо было серым от изнеможения. Ее фиолетового цвета губы распухли и потрескались. На ее плечах были глубокие царапины от ногтей, а на горле голубым полумесяцем красовались следы от зубов. И от нее воняло. Воняло потом, мужским потом, перемешанным с ее собственным. И другими запахами мужских утех. Ее руки были спрятаны за спиной. Она что-то держала. Наверное, нож. Аристон не пошевелился. У него больше не было желания даже защищать свою жизнь.

Он просто смотрел на нее. Он ничего не сказал. Говорить было нечего. Не было слов, которые они могли бы сказать друг другу. Ни в эту минуту. Ни когда-либо еще.

– Алкивиад? – наконец произнес он.

Она тупо кивнула.

Он продолжал смотреть на нее, пока она не начала трястись всем телом; казалось, что эта безумная дрожь никогда не кончится.

– Над могилой твоего брата, – сказал он. И тогца она внезапно упала перед ним на колени, протягивая ему ужасающего вида плеть со множеством ременных хвостов, каждый из которых оканчивался свинцовым наконечником. Такими плетями пользовались, когда нужно было до смерти запороть раба за такие преступления, как надругательство над афинской гражданкой или над мальчиком из знатной семьи.

– Возьми ее, – сказала она. – Бей меня. До смерти. Я все равно умру, но я не хочу легкой смерти, Аристон. Я обещаю тебе, что буду кричать только тогда, когда боль будет уж совершенно невыносимой… Прошу тебя, мой господин!

– Нет, – сказал Аристон.

– Ты хочешь, чтобы я приказала это сделать рабам моего брата? Или чтобы я надругалась над священными таинствами и попала в руки мастеров пыток? Ибо теперь мне недостаточно просто умереть. Я по собственному опыту знаю, как это легко и просто. Мне нужна именно такая смерть. Аристон. Я хочу пройти через этот кровавый кошмар. Я хочу умереть, захлебываясь своим криком. Может быть, тогда я смогу простить себя. Может быть, боги…

– Их нет, – сказал Аристон. – Они не существуют. Есть только Эринии.

– Я пришла в его дом, – продолжала она, как бы не слыша его слов. – Я подкупила раба, чтобы он впустил меня. Я вошла в его спальню. Разделась…

– Замолчи! – сказал Аристон.

– Забралась в его постель. Его не было дома. Прошло несколько часов, прежде чем он появился. Он был пьян. Он спросил: «Кто ты, мышонок?» Я ничего ему не сказала. Я… мы…

– Я сказал, замолчи! – крикнул Аристон.

– Потом я сказала ему, что я твоя жена. Он с ужасом посмотрел на меня. Спросил: «Зачем?» Я и это рассказала ему. То есть, зачем я это сделала. Он сказал: «Безумная, ты навлекла на меня гнев богов! Теперь мне никогда и ни в чем не будет удачи!» Затем он рассказал мне, как и от чьей руки погиб Данай. Как благородно ты вел себя. Как ты рисковал жизнью, чтобы не убивать Дана. Я видела, что он не лжет. Я схватила его меч и приставила острие к своему горлу. Он даже не попытался отобрать его. Он только сказал: «Не здесь. Я не хочу, чтобы ты вновь запачкала мои простыни грязью, что исходит от тебя. Иначе мне придется сжечь их. Уходи. Сделай это там, снаружи, в сточной канаве, где и должны подыхать взбесившиеся развратные мегеры вроде тебя». Аристон, прошу тебя, убей меня. Забей меня до смерти. Молю тебя, пожалуйста.

В нем шевельнулось нечто такое, что не имело названия. Но это нечто было чернее ночи. И оно было многоголовым, как гидра. Оно извивалось внутри него и выбывало какое-то мерзкое, тошнотворное чувство. И это чувство было желанием. Но не тем чистым, мгновенным, открытым влечением, которое он испытывал ко многим привлекательным женщинам и даже, до того, как он попал в бани Поликсена, к прекрасным юношам вроде покойного Лизандра или очаровательного фаэдона, а холодным, медленным, ползучим желанием сделать то, о чем она его просила: содрать трепещущую плоть с ее хрупких костей, забрызгать все стены ее кровью. И он, столкнувшись с этой головой гидры, вдруг понял, что перед ним извращение столь же глубокое, столь же отвратительное, как и любой из половых актов, совершаемых между мужчинами; пожалуй, единственное настоящее извращение, возможное между мужчиной и женщиной, ибо, как в свое время учила его Парфенопа, каким бы экстравагантным наслаждениям они ни предавались, это оправдывалось – хотя бы частично – взаимодополняемостью их природы, так что ничто гетеросексуальное не могло быть полностью порочным. Ничто, кроме этого. Этого же– лания рвать, терзать, причинять боль и наслаждаться этим вплоть до оргазма.

Причинять боль или испытывать ее! Ибо нечто обратное тому, что он сейчас испытывал, нечто столь же неясное, столь же противоестественное, он видел, чувствовал, распознавал и на ее лице; этот голод, отражавшийся в лихорадочном блеске ее глаз; эта истома, читавшаяся во влажной мерцающей податливости губ ее приоткрытого рта. Еще одна из голов гидры. И для него самая огромная, самая ужасная из всех. Ибо теперь он знал, что именно она правила всей его жизнью. Эта уродливая, безумная, унизительная потребность страдать, которую в этот самый миг, хотя тогда он не сознавал этого – пройдет какое-то время, прежде чем он это поймет, – она убила в нем, изгнала ее из него, как изгоняют злых духов, тем, что наглядно продемонстрировала ему всю омерзительную сущность этой пожиравшей его страсти к самоуничижению.

И тогда в нем поднялась еще одна голова этой божественной и демонической твари. Но она была не такой, как остальные, ибо он почувствовал это впервые: дикое, мучительное желание наконец-то избавиться от нее, обрести свое счастье, найти какой-то способ вернуть Клео. И причинить, таким образом, вред Автолику, своему другу, который ни разу в жизни не сделал ему ничего дурного, который всегда проявлял такое благородство, который…

Внезапно пелена спала с его глаз. Все эти извивающиеся чешуйчатые головы опустились на дно, пропали, сгинули без следа.

– Нет, Хрис, – спокойно произнес он. – Если хочешь, можешь поискать себе судью или палача где-нибудь в другом месте. Или даже истязателя. В таких делах я тебе не помощник. Все, что я могу тебе предложить, – это две вещи, которые тебе не нужны.

– А именно? – прошептала она.

– Мое прощение и мою жалость. А теперь вставай. Иди и прими ванну. Смой, по крайней мере, его пот. Меня мутит от его запаха.

– Аристон, – сказала она.

– Да, Хрис?

– Ты более жесток, чем я думала. Может быть, более, чем ты сам подозреваешь. Ты приговариваешь меня к жиз– ни. Со всем этим ужасом во мне. Ты сможешь, ты посмеешь сделать это?

– Да, Хрис, – сказал он. – Посмею. И смогу. Тогда она поднялась на ноги. Долго стояла, смотря ему в глаза.

– Что ж, пусть это будет на твоей совести, Аристон, – медленно, размеренно проговорила она, – как и все ужасные злодеяния, которые я, возможно, совершу с этого дня. По твоей вине. Из-за того, что ты не избавил меня от моей вины. И еще…

Он смотрел на нее и ждал, и ее слова не вызывали в нем ничего, кроме смертельной усталости.

– Знай, что я буду ненавидеть тебя до самой смерти! – выкрикнула она и швырнула плеть к его ногам. Затем она покинула его спальню так же, как давно уже ушла из его сердца.

Он вымылся и надушился, словно пытаясь избавиться от всей этой грязи, которую он чисто физически ощущал на себе до сих пор. Он уселся за стол, разложил перед собой папирус, чернильницу, гусиные перья, ящичек с сухим песком. Долго сидел, погруженный в свои мысли, прежде чем написать несколько строк из числа тех очень немногих отрывков его произведений, которые дошли до нас:

Она хотела, чтобы я вину, ее терзавшую, похитил, Я, чья душа вину свою избыть была не в силах, Так как же мог я излечить болезнь, от коей Я сам страдал всю жизнь, от муки корчась?

Вот, о великий Еврипид, Софокл бессмертный, Вот где трагедия нашла себе обитель.

Она внутри нас, и скрипящие устройства ваши, Богов спуская на веревках, как с Олимпа, Бессильны из души ее извлечь живую, Ибо она, тюрьму свою покинув по воле бога, Умирает в муках И кровью орошает его руки, Бессмертные, которые, возможно, Придуманы людьми, как сами боги…