Иоланта вошла в прихожую, где Пьетро спал у дверей спальни Ганса. На какое-то мгновение она остановилась, всматриваясь в него. Затем опустилась на колени рядом с ним и очень нежно поцеловала его в губы.

Пьетро шевельнулся. Он откинул руку, так что Иоланте пришлось поспешно отодвинуться, чтобы он ее не ударил. Но глаза он не открыл.

Девушка стояла на коленях, глядя на него. Потом протянула руку и положила ее на его обнаженное плечо. Она секунду помедлила, ощущая ладонью его крепкие мускулы, прежде чем потрясти его.

Пьетро тут же проснулся и сел. Он схватился за покрывало и закутался в него.

– Бога ради, Ио, – произнес он.

Как и все в те далекие времена, Пьетро спал совершенно голым.

– Не будь глупым, – прошептала она. – Я пришла сюда не для того, чтобы разглядывать тебя. И кроме того, я знаю, как ты выглядишь…

Пьетро сделался ярко-пунцового цвета. Он вспомнил, что Иоланта говорит правду. Несколько раз, когда он возвращался после упражнений с оружием усталый как собака и пропахший потом, Ио приходила к нему в комнату и заставала его нежащимся в ванне, следуя сицилийскому обычаю. Она даже натирала ему спину. Но делала она это совершенно невинно. Как сестра. Его это волновало. Он стыдился того, что его это волновало. Но он совсем не хотел, чтобы Ио была его сестрой. Менее всего на свете он хотел этого.

Но ведь она не всегда вела себя как сестра, слава Богу. Ведь бывали случаи…

– Вставай! – дернула она его. – Вставай, грубиян!

– Зачем? – спросил Пьетро. – Еще совсем рано и…

– Я знаю, что рано. Спасибо за это всем святым. Если мы будем скакать, как дьяволы, мы, может быть, успеем…

– Успеем к чему? – поинтересовался Пьетро.

– Успеем не дать этим дуракам Марку и Вольфгангу быть убитыми! Господи, почему у них не хватило мозгов не дать Андреа втянуть их в это!

– Ио, – с раздражением сказал Пьетро, – во-первых, ты говоришь загадками, во-вторых, я не могу встать, пока ты стоишь здесь…

– Я отвернусь, – сказала она. – Впрочем, нет, я спущусь во двор и распоряжусь, чтобы седлали лошадей. Ты догоняй меня там. Что же касается загадок – вот уже несколько месяцев Андреа Синискола ссорится со своим кузеном Рикардо из-за этой бледной маленькой Элайн. Она наша кузина по линии ее матери. По отцовской линии она тоже Синискола, хотя не похожа на них…

– Еще больше загадок, – простонал Пьетро.

– Ну да, ты ведь не знаешь Элайн. Но это неважно. Андреа и Рикардо соперничают из-за ее руки. Теперь, когда все знают, что Рикардо берет над ним верх, Андреа решил напасть на Рикардо у Рокка д'Аквилино. А Марк и Вольфганг, мои драгоценные тупоумные братцы, отправились туда. Естественно, я должна остановить их.

– Ты? – прошептал Пьетро. – Как ты можешь остановить их? Почему ты не расскажешь все твоему отцу и пусть он…

– И подвергнуть его опасности быть убитым? Нет, спасибо тебе за совет, Пьетро. Я собираюсь остановить их – без чьей-либо помощи. Даже без твоей. Я просто хочу, чтобы ты сопровождал меня. Мужчины слишком глупы, чтобы решать такие дела. А теперь поторапливайся. Я жду тебя.

Пьетро подождал, пока шуршание ее бархатных туфелек замрет за углом, и встал со своего ложа. Было начало сентября 1211 года, но воздух уже становился холодным. Пьетро похлопал себя по голым бокам, чтобы восстановить кровообращение. Это не имело большого успеха, и он начал натягивать полотняное белье, длинные шерстяные чулки; на голову он надел шляпу. К его огорчению, его шляпа не была оторочена мехом. Такая роскошь была привилегией высокорожденных.

Поверх он накинул куртку, сшитую из хорошего материала, но простенькую. Пьетро с грустью вспоминал свою красивую одежду, из которой он вырос, и драгоценности, спрятанные теперь в сундуке у Иоланты, поскольку он не имел права носить их.

Он слышал, как храпит в своей постели Ганс. В обычные дни Пьетро через час или около того должен был бы отправиться в комнату Ганса и разбудить его. Но, судя по тому, что говорила Ио, сегодня будет необычный день.

Обязанность будить Ганса и одевать его отнюдь не была унизительной. Сыновья барона Рудольфа, братья Ио, Марк и Вольфганг, выполняли такие же обязанности по отношению к графу Алессандро Синискола и его сыновьям. В период служения оруженосцами даже герцогские сыновья должны были выступать в роли слуг. При королевском дворе самые знатные люди соперничали между собой за привилегию поднести королю сдобренную специями голову кабана.

Положение Пьетро в Хеллемарке было довольно странным. Он служил при Гансе оруженосцем, к неудовольствию всех благородных вассалов барона. Но он не имел никакой надежды быть посвященным в рыцари. По правде говоря, в прошлом бывали такие случаи, когда сыновья крестьян становились рыцарями, но такое случалось только на поле битвы, когда какой-нибудь низкорожденный парень проявлял незаурядный героизм. Если бы даже столь могущественный властелин, как барон Рудольф, захотел посвятить в рыцари сына своего бывшего оружейника, то это могло поставить под вопрос его собственное положение.

Сегодня около Рокка д'Аквилино будет сражение. Но они с Ио поскачут туда пораньше и тайно, и даже если потом все станет известным, Пьетро, который хорошо знал самого себя, понимал, насколько ничтожны его шансы, проявить героизм и быть посвященным в рыцари. Путем неустанных упражнений он достиг замечательных успехов во владении оружием. Но какая польза оттого, что, тренируясь, он попадает воображаемому противнику точно в центр щита десять раз из десяти, если он не может даже вмятину там сделать. Каждый раз, когда он состязается с Гансом, тот его бесцеремонно выбивает из седла. И все-таки он более искусный боец, чем Ганс. Но в Гансе шесть футов и два дюйма роста и вес сто девяносто фунтов. Пьетро в свои шестнадцать лет достиг пяти футов и восьми дюймов роста и весил сто тридцать фунтов. Иными словами, он всего на полдюйма выше Иоланты и всего на пять фунтов тяжелее.

Даже Марк и Вольфганг, младшие братья Ганса, крупнее Пьетро. Каждый раз, думая о том, что они сейчас живут в Роккабланке среди Синискола, Пьетро страдал. Тот факт, что Рудольф Бранденбург, барон Роглиано, послал своих младших сыновей в Роккабланку, чтобы они там служили оруженосцами, показывал, как мало шансов у Пьетро отомстить за убийство отца и дяди Исаака. Теперь граф Алессандро Синискола и барон Рудольф вместе охотились и расцеловывались всякий раз, когда встречались. Ходили даже разговоры о более тесном союзе – о браке между Энцио, тридцатилетним сыном Алессандро, и Иолантой…

– О, Святая Богородица Мария! – вслух произнес Пьетро, вспомнив об этом.

У себя в комнате Ганс застонал во сне. Пьетро замер, прислушиваясь. Больше никаких звуков не последовало, и он облегченно вздохнул. Ганс спал крепко. Отношения Пьетро с Гансом за это время заметно улучшились. Ганс больше не швырял его на пол хорошо рассчитанным пинком. Странно, но между ними даже возникло грубоватое товарищество, ибо Пьетро постепенно завоевывал уважение Ганса.

Давалось ему это нелегко. Пьетро помнил, как в первый день он практиковался в ударах по щиту. Щит прикреплялся к перекладине с висящим на другом ее конце грузом. Перекладина крепилась к столбу таким образом, что, если ты не попадал острием копья в центр щита, груз прокручивался и сильно ударял тебя. Для юноши такого веса, как Пьетро, достаточно сильно, чтобы выбить из седла. Двенадцать раз Пьетро пытался поразить цель, и двенадцать раз груз выбивал его из седла на землю. Ганс сложился от хохота вдвое в седле. Даже Иоланта смеялась, пока слезы не побежали по ее лицу. На тринадцатый раз, когда слезы прочертили бороздки и на его лице, Пьетро попал копьем в центр щита.

В ту ночь он встал с постели и отправился в конюшню. Он повесил над щитом украденный фонарь. К утру у него на теле не было места, к которому можно было бы без боли прикоснуться, но из десяти попыток он попадал в центр щита шесть раз. Так он практиковался каждую ночь, пока его тело не стало жестким, как плеть. Через две недели, когда Ганс вновь предложил посостязаться, Пьетро не допустил ни одного промаха.

Потом, чтобы испытать Пьетро, Ганс дал ему необъезженного жеребца. Но с лошадьми Пьетро умел обращаться. Он прилип к молодому жеребцу, как репей, пресекая все попытки сбросить его на землю. Ганс положил ему руку на плечо и сказал:

– Хорошо управляешься, Пьетро!

Пьетро проявил себя и на охоте, и главный сокольничий разговаривал с ним с явным уважением. В мастерстве соколиной охоты в Хеллемарке с ним никто не мог соперничать, включая мессира Руффино, разорившегося рыцаря.

Однако ему, чтобы поднять меч, с которым Ганс управлялся одним движением кисти, приходилось действовать обеими руками. Если он, будучи в кольчуге, оказывался сброшенным на землю, то, чтобы встать на ноги, требовались неимоверные усилия, в то время как Ганс, весь в доспехах и с оружием, вскакивал в седло, не касаясь стремян.

Правда, отец Антонно часто привлекал его к переписыванию рукописей. Действительно, Пьетро писал все письма барона на прекрасной и изысканной латыни и помогал мессиру Джованни, сенешалю, вести счетные книги. Конечно, во всех подобных делах он представлял такую ценность для Хеллемарка, что, без сомнения, мог остаться здесь навсегда; но где и когда хороший почерк и знание различных языков считалось достаточным основанием для присвоения рыцарского звания? Многие самые знатные господа не могли прочесть собственное имя, написанное готическим шрифтом…

Он так погрузился в эти мысли, что не услышал, как подошла Иоланта.

– Бога ради, Пьетро, – прошептала она. – Что тебя задержало? Мы должны немедленно ехать!

– Я готов, – отозвался Пьетро.

Во дворе они сели на лошадей и тронулись в долгий путь к Рокка д'Аквилино.

Скача рядом с ней те двадцать миль, которые отделяли замок Хеллемарк от замка Рокка д'Аквилино, Пьетро совершенно открыто любовался Иолантой. С обожанием. С уважением. С нежностью. С любовью – и величайшей грустью.

Над горами взошло солнце. Теперь он мог разглядеть ее. Ее юное лицо было спокойно, сосредоточенно и без всяких признаков страха.

В то время, как я, думал Пьетро, дрожу с ног до головы от страха, когда думаю о том, что ждет нас… Возможно, справедливо говорят, что люди отличаются друг от друга, что люди благородного происхождения обладают какими-то особыми качествами? Может быть, умением держаться, счастливой свободой от страха?

Этого он не знал. Он знал только одно – что Иоланта прекрасна. Ее красота не была изысканной, Иоланта была просто цветущей, с ярким румянцем девушкой, проводящей много времени на свежем воздухе верхом на лошади, под лучами солнца. За три года, которые они были знакомы, Пьетро многое понял про нее. И многое вызывало в нем трепет.

Она такая веселая, думал он. Всегда смеется. У нее острый язычок, но это на поверхности, как пена над глубокими водами. А внутри нее – бездонные глубины. Барон Рудольф является владетелем Роглиано, но управляет всем она. Ей нет еще пятнадцати, а она командует всем в Хеллемарке, как взрослая женщина – нет, даже не так – как мужчина. Очень деликатный мужчина, хорошо воспитанный, умный и очень добрый. Если бы на мою долю выпало такое испытание, грустно подумал он, меня бы это погубило…

Ио обернулась в седле и взглянула на него.

– Почему ты так смотришь на меня, Пьетро? – спросила она.

– Потому что… – начал Пьетро и замолчал. Потом у него вырвалось то, что он давно хотел сказать ей: – Потому что ты прекрасна. И потому что я люблю тебя…

Она направила поводьями свою белую кобылу так, чтобы коснуться своим коленом колена Пьетро. Потом она протянула ему руки.

Он поцеловал ее. Это было не в первый раз. Он целовал ее много раз. В первый раз – по ее требованию. Ей нравилось, когда он целовал ее.

Но на этот раз все получилось иначе.

Она склонила голову на его плечо, лицо ее побледнело. Потом оно вновь обрело краски. Она открыла глаза.

– Еще раз, – прошептала она. – Вот так, как сейчас.

– Что еще раз? – вытаращил на нее глаза Пьетро. – Как это?

Ее губы двигались медленно, лаская его ухо.

– Вот так. Чтобы у меня пальцы на ногах сжались. Это в первый раз ты так сделал. Это очень интересно.

– О, Господи, сын Святой Марии! – выругался он.

– Не богохульствуй. Так оно и есть. Ты целовал меня и раньше, и мне это всегда нравилось. Твои поцелуи всегда согревали меня и размягчали… делали какой-то сонной…

– А сейчас все иначе?

– Да. Я вовсе не чувствую себя сонной. Ни капельки. Не трать время попусту, Пьетро. Целуй меня.

Он так и сделал. Это был очень долгий и очень обстоятельный поцелуй.

Она высвободилась.

– Нет, – сказала она, глядя ему в глаза. – Не надо. Больше не надо.

– Почему?

– Потому что… я кое-что поняла.

– Что именно? – спросил Пьетро.

– Я не скажу тебе. Впрочем, нет, скажу. Я всегда удивлялась, как это женщины допускают мужчин к своему телу… так, что от этого рождаются дети. Теперь я поняла. Ты только что научил меня…

– Я? – удивленно переспросил Пьетро.

– Да, ты. Мне всегда это казалось странным… и скорее противным. Я видела, как этим занимаются животные, и мои братья рассказывали мне, что люди делают то же самое. Меня от этого просто тошнило. Но теперь я так не чувствую. Ты понимаешь, Пьетро, – это как летняя гроза. Все тихо, воздух спокоен. Потом раздается гром. И молния раскалывает небо пополам. Потом потоки дождя, такие громкие, что ты не слышишь биения собственного сердца…

– Так было сейчас? – прошептал Пьетро. – С тобой?

– Да. Внутри у меня – удар грома. И молнии. И ливни. Ливни все еще шумят… и… я не слышу, как бьется мое сердце…

Пьетро посмотрел на нее, и лицо его скривилось. У него возникла постыдная уверенность, что он сейчас заплачет.

Она смотрела на него.

– Что тебя беспокоит? – спросила она.

– Дело в том, что я, – с грустью сказал он, – всегда чувствовал такое. С самого первого раза. Но это не к добру, Ио…

– Почему? – отчетливо произнесла она.

– Потому что мы не можем. Ты… ты как звезда. А я крот, копающийся под землей. Мы разделены. Я даже не могу поднять глаза, чтобы посмотреть на тебя.

– Пьетро, – сказала она.

– Да, – прошептал он. – Что, Ио?

– Я тоже люблю тебя. По-настоящему люблю. И все различия в нашем положении, и все другие глупости, которые придумывают люди, чтобы чувствовать себя значительными и лучше других, ничего не значат…

– Но они будут значить, Ио. – Пьетро почти плакал. – Но они будут значить!

– Нет, не будут. Я не позволю. Я всегда знала, что когда я в конце концов полюблю, то это будет навсегда. Это навсегда, мой Пьетро, – навсегда. Я собираюсь стать твоей женой. И если они… мой отец и люди, ему подобные, помешают мне, – я буду твоей любовницей. Конечно, я предпочла бы стать твоей женой, жить с тобой и родить тебе сыновей. Но так не получится, я стану тебе любовницей и подберу каждую крупинку твоей любви, которую смогу получить, и никогда не устыжусь…

– Крупинки! – воскликнул Пьетро. – О Боже!

– Покончим с этим, – сказала Иоланта. – Поехали, нам предстоит дальняя дорога…

До Рокка д'Аквилино они доехали поздно вечером. Андреа, Марк и Вольфганг и рыцари Синискола, которыми Андреа командовал в отсутствие отца, уже стояли под стенами.

Лучники сверху стреляли в них. Они же отвечали стрельбой с конных упряжек и небольших катапульт и долбили стены таранами.

– Жди здесь, – сказала Иоланта.

Пьетро сидел в седле не двигаясь, наблюдая за ней. Он не знал, что она собирается делать, но ему это не нравилось. Даже притом, что он ничего не знал, не нравилось ему это. Он боялся.

Ио вонзила шпоры в бока своей белой кобылы и поскакала. Через несколько секунд она уже будет скакать между ними. Под градом стрел.

– Ио! – закричал он и рванулся вслед за ней.

Она услышала топот его коня и обернулась в седле

– Возвращайся! – крикнула она. – Ты все испортишь.

Тучи стрел затмевали солнце. Свистели дротики, выпускаемые из арбалетов.

Пьетро пустил свою лошадь в галоп. Он больше не боялся. Он не думал о себе. Его сердце, его дыхание, его жизнь скакала впереди на белой лошади.

В его одежде застряли три оперенные стрелы, но он не знал об этом. Он ничего не знал, ничего не видел, кроме этих развевающихся впереди рыжеватых кудрей.

Теперь она чем-то размахивала. Чем-то белым. Стрелы перестали свистеть. Таран замер.

– Сир Рикардо! – крикнула она. – Я прошу вас прикрыть меня вашим огнем. Стреляйте в любого, кто поскачет, чтобы схватить меня, – даже в моих братьев!

Пьетро поравнялся с ней.

– Ио! – вырвалось у него. – Ио, Бога ради!

– Пощадите этого человека, который приехал со мной! – поспешно выкрикнула она. И обернулась к Пьетро: – Ты глупец… мой сладкий и нежный глупец!

Пьетро разглядел рослую фигуру Рикардо Синискола на стене.

– Вы прикрыты, госпожа Ио! – со смехом крикнул Рикардо.

– Хорошо! – откликнулась Ио. – Андреа, ты глупое животное, ты надеешься завоевать любовь силой оружия? А вы, мои братья, что вы можете сделать, кроме как погибнуть в этой бессмысленной схватке? Возвращайтесь назад! Зовите своих рыцарей и уезжайте!

– А если мы не поедем? – раздался голос Вольфганга.

– Я отдам себя в руки господина Рикардо в качестве заложницы, пока наш отец и граф Алессандро не вернутся с Сицилии. А потом мой посланец н я сама поведаю отцу о вашей убийственной глупости. А теперь во имя нашей святой матери, я прошу вас – уходите!

Пьетро сидел в седле, глядя на нее. Она их убедила. Убедила, потому что была права. Это с одной стороны. Но есть другая сторона, которая важнее и страшнее. Эта пятнадцатилетняя девочка могла одержать верх над сотнями рыцарей, потому что готова умереть ради того, во что она верит.

В этом все дело. Вот эта черта в Иоланте всегда вызывала у него благоговейный страх. Пугала его. Она была ребенком, нежным, прелестным ребенком – и в то же время женщиной. Настоящей женщиной.

Госпожа. Очень гордая, великая и бесстрашная госпожа, восседающая там верхом как королева.

Я, всхлипнул Пьетро в глубине своего сердца, никогда не буду достоин ее… никогда…

Тут вперед выехал Андреа Синискола.

– На этот раз ты выиграл, прекрасный кузен Рикардо! – крикнул он. – Хоть это небольшая честь – укрываться за женскими юбками. Но будут и другие случаи – я все-таки заполучу Элайн!

Все увидели, как напрягся Рикардо.

– Сир Рикардо! – крикнула Ио. – Не обращайте внимания на болтовню этого хвастуна! Моя кузина Элайн поклялась мне, что не будет принадлежать ему, даже если он окажется последним мужчиной на земле! А теперь, Андреа, чуть оперившийся рыцарь, убирайся отсюда, или я скажу моему отцу, чтобы он разобрался с тобой!

Какое-то время они еще делали вид, что не хотят подчиниться. Потом рыцари постарше убедили их нарушить воинский строй и начать разъезжаться. Эти рыцари с самого начала были введены в заблуждение относительно юношеской авантюры, в которую их вовлекли.

После того как они уехали, Рикардо Синискола спустился со стены и пригласил Ио и Пьетро в замок. Рикардо оказался выше, чем другие члены семьи графа Алессандро, более светлым. Он был очень красив, с мягким и добрым лицом.

– Примите мою благодарность, кузина Ио, – рассмеялся он. – Видит Бог! Если бы я не дал обещание Элайн, я бы влюбился в вас.

– Но вы дали обещание, – мягко заметила Ио. – А теперь во имя милосердной Матери Божьей накормите нас, мы умираем от голода.

После трапезы они тронулись в обратный путь, хотя Рикардо уговаривал их задержаться.

– Мы уехали без разрешения Ганса, – объяснила Иоланта. – И я боюсь, что мне придется долго уговаривать его не избить Пьетро. Мой брат не отличается доверчивостью…

– Тогда я пошлю с вами моего человека с письмом к нему. Я не хочу, чтобы этот парень пострадал из-за меня, – сказал Рикардо.

Это его предложение оказалось весьма к месту. Когда они на следующее утро вернулись в Хеллемарк, они застали там Ганса в бешенстве. Но когда у него в руках оказалось подтверждение правдивости их рассказа, он ничего не мог поделать. После того как Ио удалилась, он долго разглядывал Пьетро.

– Ты начистил мою кирасу? – спросил он наконец.

– Да, господин, – ответил Пьетро.

– А свою? Они нам понадобятся, ты знаешь…

Пьетро уставился на него. После того как осенью

1210 года, почти год назад, Оттон Брунсвик, этот гигант гвельф, вторгся в Тоскану, вся Италия оказалась взбаламученной. В настоящее время Оттон находился в провинции Калабри, материковой части королевства Обеих Сицилии на самом носке Итальянского сапога, готовясь переплыть на остров Сицилию. А шестнадцатилетний Фридрих – Пьетро запнулся в поисках правильного слова – правитель, но не король – это выражение вполне соответствовало сложившейся ситуации. Удивительно, как латынь приспособлена для формулирования неприятных мыслей. Фридрих, мой друг, подумал с гордостью Пьетро, правитель, не король, но дайте только время – дошел до того, что пытается откупиться деньгами, которых у него нет, и до того, что держит в гавани Палермо, поблизости от крепости Кастельмаре, быстроходный фрегат, готовый отвезти его в Африку.

Пьетро прокашлялся, чтобы Ганс не заметил ни его пересохшего горла, ни дрожи в голосе.

– Значит, мы едем на войну? – прошептал Пьетро.

– Нет. Откуда у тебя такие мысли? Ты ведь знаешь, что отец твердый Вейблинг? Он все еще мечтает, что какое-то чудо спасет юного Фридриха…

– Он прав, – объявил Пьетро.

– Ха! – фыркнул Ганс. – Оттон уже захватил всю Италию и большую часть Сицилии. Ему остается прибрать к рукам только остров Сицилию. Все бароны Фридриха взбунтовались. Сарацины пригласили Оттона взять их под свою руку, а испанские рыцари, на которых Фридрих рассчитывал, чтобы разгромить баронов – это была единственная причина, по которой он женился на этой немолодой женщине, – через месяц после того, как они там высадились, погибли от чумы. Отец стар, и у него размягчение мозгов. Почему ты так уверен, что этот король-оборванец выиграет?

– Я знаю Фридриха, – ответил Пьетро.

– Ты знаешь Фридриха? – расхохотался Ганс. – Рассказывай сказки!

– Но я действительно знаю Фридриха, – спокойно подтвердил Пьетро. – Я охотился с ним на кабанов на Сицилии.

Ганс уставился на него.

– Послушай, Пьетро, я никогда раньше не слышал, чтобы ты врал, но когда ты рассказываешь мне, что сын кузнеца охотился вместе с королем…

– На Сицилии никто не знал, что я сын кузнеца. Ты ведь видел, как я был одет, когда приехал сюда.

– Это правда, – задумчиво сказал Ганс. – Мы подумали, что ты принц. Расскажи, какой из себя Фридрих?

– Он невысокий, крепкого сложения, светловолосый. Очень сильный и очень красивый. Гордый, хуже Люцифера. Чтобы победить Фридриха, они должны убить его.

– Это они могут проделать, – заметил Ганс.

– Но если мы не направляемся на войну…

– Слушай, Пьетро. Граф Алессандро объявил себя сторонником гвельфов. Ты хочешь, чтобы нас здесь, в Хеллемарке, осадили?

– Нет, конечно, – сказал Пьетро.

– Я тоже так думаю. Теперь насчет доспехов. Мы с тобой едем в Роккабланку…

– Нет!

– Я забыл, это ведь связано с твоим отцом, да? Добрый Пьетро, забудь об этом. Даже у отца Антонио были неприятности. Его вызвал епископ и приказал принести покаяние за то, что он похоронил твоего старика по христианскому обряду. Епископ считает, что каждый, кто восстает против своего сюзерена, нарушает клятву, данную перед Богом и Святыми мощами, а значит, восстает против Бога. Отцу Антонио было не так легко убедить его не выкапывать труп твоего отца и не предавать его анафеме…

– Хорошо, – спокойно заметил Пьетро, – а зачем мы едем в Роккабланку?

– Охотиться, конечно. Завтра граф Алессандро посвящает в рыцари Анвейлера, наследника графства Сполето, и…

– Ты хочешь сказать, наследника графства Асерра? – сухо спросил Пьетро.

– Пьетро, ты становишься несносным. Отец Анвейлера был графом Асерра, но император сделал его герцогом Сполето. Когда ты научишься принимать общеизвестные факты?

– Когда буду убежден, что они достоверны. Дипольд Швейнспоунт, граф Асерра, обычный предатель и должен быть повешен. Сполето одно из владений Папы, которое Оттон сам уступил Его Святейшеству. Как же может теперь Оттон превращать его в герцогство н отдавать этому вору?

– Не забывай, что ты говоришь о знатном человеке, – повысил голос Ганс.

– Я знаю. Знатность всегда оправдывает злодейство, не так ли? Мой отец сражался за свободу и за хлеб, за это его объявили преступником, которого следует пытать и повесить. Дипольд и все остальные апулейские бароны, включая графа Алессандро, знатные люди. И поэтому их предательство, которое можно объяснить только их жаждой власти, пахнет розовой водичкой.

– Пьетро, я тебя предупреждаю!

– Ты хочешь ударить меня, Ганс? Бей. Это будет соответствовать ситуации. Апулейские бароны объединились, чтобы ограбить юношу моего возраста. Великие и могущественные люди выступают против оборванца, нищего короля. Почему же ты не ударишь меня? Это прекрасно продемонстрирует твое мужество – еще бы, одержать верх над таким могучим и сильным простолюдином, как я, особенно защищая имя графа Синискола, который убил твоего дядю Дипольда, отнял Рокка Асерру у твоего отца, держал Хеллемарк в осаде так долго, что роды и недостаток пищи стоили твоей матери, нежной госпоже Бриганде, жизни…

– Моя мать умерла при родах! – взревел Ганс. – Пьетро, Бога ради…

– Твоя мать родила тебя, и Марка, и Вольфганга, крупных детей, весивших много фунтов, и была здоровой. Почему же она умерла, рожая твою прелестную сестру, которая была совсем маленькой и не должна была вызвать никаких осложнений?

– Ты знаешь, Пьетро, – мрачно заметил Ганс, – я не собирался лупцевать тебя, но сейчас, видит Бог, я готов тебя стукнуть.

– Ты, – крикнула с порога Иоланта, – не сделаешь ничего подобного, Ганс!

– Ио, Бога ради! – начал Ганс.

– Не упоминай всуе имя Его, брат мой. Я не хочу, чтобы ты бил бедного Пьетро. Во-первых, ты вдвое крупнее его. Во-вторых, он сказал тебе чистую правду…

– А в-третьих, – взорвался Ганс, – он тебе слишком нравится, чтобы мне это нравилось, дорогая моя сестра!

– Это правда, – вздохнула Иоланта. – Он мне на самом деле очень нравится. Он очень красивый парень, Ганс.

– Его отец разбойник!

– А я не говорила, что мне нравится его отец, – ядовито заметила Иоланта. – Все, что я хочу сказать, сир Ганс, мой совершенно нерыцарственный брат, так это то, что, если отец будет настаивать на своей глупой идее выдать меня замуж за эту чернобородую скотину Энцио, я, как велит мне долг, послушаюсь. Но возьму с собой Пьетро, чтобы он пел мне прелестные сицилийские песни, играл на лютне и утешал меня в отсутствие мужа!

– Ио! – взревел Ганс.

– Госпожа, конечно, шутит, – постарался смягчить ситуацию Пьетро. – Не следует дразнить моего господина. Я сожалею о сказанных мною сгоряча словах, сир Ганс. Но боюсь, что до сих пор не понимаю, какая связь между посвящением в рыцари молодого Анвейлера и нами…

– Вместе с ним будут посвящены в рыцари Марк и Вольфганг, – мрачно сказал Ганс. Он все еще смотрел на сестру. – Ио, если бы я думал…

– Если бы ты думал о чем? – вызывающе спросила Иоланта.

Нет, грустно подумал Пьетро, нет. Этот алый ротик целовал меня, пока кровь в моих жилах не закипела. Эти нежные ручки терли мою спину, когда я принимал ванну. Ко мне, к моей жалкой постели приходил этот ангел в одном халатике – но то, что ты думаешь, Ганс, – нет. Во имя Святой Богородицы, граф Алессандро мог бы поучиться изысканной жестокости у Ио.

– Неважно! – буркнул Ганс.

Он бывал храбр, как лев, сидя в седле. Но в некоторых других случаях он оказывался трусом. Даже своей тугодумной башкой он понимал, что продолжать этот разговор опасно, он может завести слишком далеко. Если его подозрения справедливы, он должен будет убить Пьетро, к которому хорошо относится, от которого во многом зависит и чья смерть ничего не разрешит. Можно смыть позорное пятно с репутации сестры, убив рыцаря, но, если обидчик низкорожденный, пятно не только остается, но и закрепляется. Сама того не зная, Иоланта полностью обезопасила жизнь Пьетро от каких-либо посягательств со стороны своего брата. Убить своего оруженосца значило публично признать, что его сестра пала немыслимо низко; ибо если итальянская знать в тринадцатом веке могла простить прихоть, то никак не простила бы перечеркивание твердо установленных границ родства и привилегий…

– Ладно, – сказала, улыбаясь, Иоланта. – Мы слишком много ссоримся. Завтра я присоединюсь к вам в Роккабланке. Это будет прекрасное развлечение – особенно потому, что я смогу доставить себе удовольствие помучить этого лысого дурака. У него столько волос на подбородке и так мало на голове! А в самой голове такая масса злодейства, что я всегда могу смутить его, высказав ему правду…

– Отец должен выдать тебя за какого-нибудь настоящего германского рыцаря, – сказал Ганс – Даже норманн был бы не так плох. Но эти итальянцы! Они все-таки наполовину мавры…

– Я принесу ваши доспехи, господин, – сказал Пьетро.

Когда он вернулся с кольчугами и шлемами, Иоланта уже ушла. Пьетро этому обрадовался. У него и без нее хватало хлопот с дурным характером Ганса.

При виде своих доспехов Ганс пришел в хорошее настроение. Интриги, происходившие в замке, утомляли его. Но стоило ему сесть на коня н взять в руки меч, как он совершенно менялся. С точки зрения Ганса, Провидение могло бы устроить мир и получше, – чтобы добрый рыцарь мог проводить свою жизнь в охоте, доблестных войнах с врагами и в любовных играх…

И за пиршественным столом. Хороший пир оказывался почти таким же развлечением, как и рыцарский турнир. Пьянство не входило в число любимых занятий Ганса. Он не унаследовал пристрастия своего отца к вину…

Через полчаса, после мессы, настолько короткой, что это граничило с грехом, и завтрака из нескольких кусков черствого хлеба, который они запили вином, разведенным водой, они выехали из Хеллемарка. Ганс был в доспехах – в шлеме, в кольчуге и со щитом, на боку у него висел его добрый меч Хейльбанд. Его кольчуга, изготовленная из множества маленьких колечек, выкованных из закаленной стали, доставала до колен и прикрывала руки. На ногах ниже кольчуги были стальные чулки и серебряные шпоры.

Доспехи Пьетро не были столь роскошны, но добротны и удобны. Он ехал без головного убора, и у него не было ни меча, ни щита, ни копья – это было оружие рыцарей, не положенное оруженосцу. Если только – благодаря какому-то чуду – он станет рыцарем, тогда он сможет защитить свою голову шлемом и наносить удары мечом или копьем. Конечно, от него требовались ежедневные занятия с таким оружием, но на охоте и в настоящей битве он должен сопровождать своего господина почти безоружным.

Пьетро вез тяжелый арбалет, оружие, которым могли пользоваться даже низкорожденные охотники, и легкий лук, обычно используемый при охоте на птиц, – оружие не столь грозное, как арбалет, но обеспечивающее известную быстроту стрельбы, поскольку его можно натягивать руками – деревянные стрелы не требовали натягивающего приспособления. Пьетро прекрасно владел этим легким оружием, но стыдился его. Рыцари презирали стрелков из лука. “Первый лучник, – говорили они, – был трус, который побоялся выйти на схватку с противником”.

К своему возмущению, Пьетро обнаружил, что им не надо въезжать в Роккабланку. Охотники уже собирались у стен замка. По их количеству он понял, что предстоит серьезное дело – они охотятся не просто для развлечения.

Завтра будет большой праздник. Графу Алессандро предстоит накормить более тысячи человек. Пригодится любая добыча охотников – от кроликов до крупных оленей. Главный лесничий не полагался на случайности – он согнал с полей несколько сот крепких парней и вооружил их палками, чтобы они били по кустам и таким образом гнали зверей впереди себя.

Охотники убили массу животных. Ганс и все остальные остались довольны. Но олени, спасавшиеся от охотников, напуганные стуком палок, что-то напомнили Пьетро. Поначалу он не знал, что именно, потом понял – жителей Рецци. У кабанов, оленей, зайцев, у пойманных в силки птиц не было спасения. В этой охоте не требовалось мастерства – дело решала подавляющая сила. Он испытал то же чувство, как и тогда – что жизнь не так уж хороша и приятна, и вообще – стоит ли жить? Ты рождаешься на свет Божий в крови и зловонии, и крики твоей умирающей матери эхом отдаются в тебе, так что непознанные, не запомнившиеся, они все равно остаются частицей тебя. Потом за тобой охотятся, всегда охотятся, и ты бежишь с той усталостью внутри тебя, которая сама по себе есть частица смерти, всегда зная, что бежать бессмысленно, потому что ты рухнешь – под ударами больших и сильных, тех, у кого небо разверзнется над головами, если они позволят тебе, маленькому, хитрому, отличающемуся от них, выжить. Или они будут терзать тебя до смерти мелкими и отвратительными придирками – говорить тебе, какое место ты можешь занять за столом, обращаться к тебе с унизительными эпитетами, запрещать тебе носить мех, носить меч, запрещать тебе брать в жены девушку не равного с тобой положения. Придирки мелкие, отвратительные, и они убивают в тебе что-то – твою гордость, возможно, твою веру в себя, пока ты не становишься таким же зверем, как они, и зажигаешь свечи, и звонишь в колокола, и бежишь, стеная, чтобы простереться перед непонятным и непознаваемым, потому что тебе нужно иметь что-то, за что можно уцепиться перед надвигающейся тьмой, даже если это только бормочущие призраки чужих страхов, обозначенные как Бог, или святые, или Дух Святой…

Эти ощущения были так далеки от охоты. Но всю свою жизнь Пьетро сталкивался с миром, который убивал Исааков, потому что они были умны и отличались от других, и таких, как Донати, потому что они были от природы благородными, гордыми и храбрыми и свобода для них кое-что значила.

Кто-то должен повернуть эту свору гончих. Кто-то должен проделать это верно и умело, пока этот мир, где каждый живущий кому-то принадлежит, не будет заменен миром, где человек будет принадлежать самому себе – если только не пожелает принадлежать Богу, но это тоже будет его выбором, и он будет иметь право отказать даже Богу, если сможет обойтись без него.

Я это сделаю, поклялся себе Пьетро, я поверну охотников. Я разобью их колотушки, заверну их лошадей, утоплю их в их собственной крови…

– Бога ради, Пьетро! – заорал Ганс. – Смотри, что ты делаешь!

Пьетро успел повернуть своего коня как раз вовремя.

– Извините, сир Ганс, – сказал он.

– Ты никогда ничему не научишься, – застонал Ганс. – Вечно ты витаешь в облаках. Это не по-мужски. Если бы я не знал, что ты умеешь скакать верхом и стрелять из лука, я мог бы поклясться, что ты наполовину девушка…

Юноши из семейства Синискола подъехали к ним и, не слезая с коней, с любопытством рассматривали Пьетро.

– Это твой оруженосец? – спросил Ипполито, следующий по возрасту после Энцио.

– Да, – коротко отозвался Ганс.

Синискола ничего не сказали. Они сидели в седлах, глядя на Пьетро, все четверо – Ипполито, Людовико, Андреа и Энцио. Пьетро почувствовал себя окруженным, раздавленным. Их лица были похожи одно на другое, в них, конечно, были и отличия, но схожести обнаруживалось больше. Они были повторением лица их отца, графа Алессандро, как зеркала, поставленные под разными углами. Пьетро не нравилось то, что он видел. Гордость является частью человека, необходимой чертой, но не такая гордыня, как у братьев Синискола. У них гордость переросла в нечто иное – Пьетро подыскивал точное слово, – в холодное, неистовое презрение ко всем н ко всему на свете. В них ощущалось еще одно качество – хорошо натренированная сила, целенаправленная и страшная. Сила, не знающая жалости.

Они были крепко сбитыми мужчинами, широкоплечими, как Ганс, плотными, сильными, но невысокого роста. Когда они были верхом, это оставалось незаметным. Но как только они спешивались, бросалось в глаза, что их ноги перевиты мускулами, завязанными узлами, как корни деревьев, но они короткие, так что все сыновья Синисколы оказывались ниже Пьетро, рост которого был чуть выше среднего.

– Я, – произнес наконец Людовико, – слышал, что твой оруженосец сын этого мужлана Донати, который восставал против моего отца. Теперь я вижу, что эти слухи беспочвенны…

Ганс уставился на него.

– Почему ты так уверен, что они беспочвенны, Людовико? – спросил он.

– Донати, – просто сказал Людовико, – был мужчиной. Поехали. Нам придется скакать как дьяволам, чтобы добраться до Роккабланки засветло.

Пьетро увидел, как пыль взвилась под копытами лошадей, но больше он ничего уже не увидел. Деревья, холмы, красивая долина, синее небо – поплыли перед ним в горячечном тумане, а кровь в висках застучала молоточками. Ему стало нехорошо, его охватила смертельная ярость, которую можно смыть только убийством, ярость, разъедающая человека изнутри, пока он не станет мягким, как вода, и сердце его не перестанет биться. Но он поскакал следом за ними, видя перед собой широкую спину Энцио, а пальцы его правой руки сжимали рукоятку арбалета. Один выстрел. Опереться о стремена, пока не выпрямишься в седле. Выпустить дротик…

Иоланта тогда будет свободна. От Энцио. Но останутся Ипполито, Людовико и Андреа, а огромное желание графа Алессандро объединить два владения не убавится. Для достижения этой цели годится любой из его сыновей. Энцио и Ипполито вдовцы – все в округе клянутся, что братья Синискола морили своих жен голодом, избивали их и замучили до смерти, – а Людовико и Андреа еще не были женаты.

Хорошо, он убьет Энцио. Это будет плата за Донати. Но кто заплатит за бедного Исаака, который умирал мучительной смертью один, Бог знает в течение скольких часов? А кто заплатит за него самого, за юного Пьетро, живого, вдыхающего воздух, способного смотреть в сияющие улыбкой серые глаза Иоланты. Они все, включая Ганса, разорвут его на части раньше, чем…

Нет, это Ганс может так поступить. Он Бранденбург Роглиано. Но не графы Синискола. Они ранят его, чтобы схватить живым. Ибо для человека, убившего сына графа Алессандро, смерть растянется на столько дней, что в конце концов он будет ползать в грязи, умоляя их прикончить его.

Пьетро неожиданно представил себе романтическую картину: он гордо стоит, закованный в цепи, его пытают, а он отказывается даже застонать. Но в то же время воображение нарисовало ему подробности этих пыток, и в животе у него что-то перевернулось. Он знал наверняка – и презирал себя за это, – что произойдет в таком случае на самом деле. Им нужно будет только показать ему орудия пыток, и он тут же начнет вопить, умолять, ползать перед ними – еще до того, как раскалят железо и приготовят кнут…

В Роккабланку они прискакали уже в сумерках. Дым от огромной печи, установленной во дворе, поднимался столбом. Помимо этой печи повсюду во дворе, в саду, даже на арене для турниров, горели костры, и потные слуги стояли около них в ожидании охотников. Ибо приготовление пищи для такой массы людей, какую граф Алессандро ожидал назавтра, Должно было занять всю ночь и весь следующий день. Крестьянки из деревни уже пекли пироги. Граф Алессандро даже привез из Рима главного кондитера, который должен был испечь грандиозный торт и всевозможные пирожные. Как только появились охотники, неся на шестах кабанов и оленей, их окружили мясники. Пьетро не успел спешиться, а животные уже были освежеваны и насажены на вертела.

Из кухни доносились крики главного повара, ругающего орду молодых помощников. Завтра будет грандиозный пир. Одна мысль об этом заставила Пьетро ощутить голод.

Когда они прошли в замок, Пьетро подержал таз, чтобы Ганс мог умыться, а потом стоял за его спиной во время ужина. Блюда были простые, главным образом свинина – от молочных поросят, зажаренных целиком, до огромных кровяных колбас и пудингов, а также жареная птица. Пьетро понял, что весь день ничего не ел, но, когда в зал вошел граф Алессандро, он забыл про голод.

Алессандро Синискола был выше своих сыновей и гораздо привлекательнее. В те времена, когда почти каждого рыцаря ежедневно брил его оруженосец, Алессандро носил аккуратную бороду клином, острым, как копье. Энцио, подражая отцу, тоже носил бороду, но далеко не такую ухоженную, как у графа.

Пьетро прикинул, что графу Алессандро должно быть за пятьдесят, но на вид ему было гораздо меньше. В его волосах и бороде виднелось несколько седых прядей. Держался он прямо, как тополь, и отличался горделивой осанкой, хотя был тоньше и не столь мускулист, как его сыновья. Пьетро подумал, что тяжелые бочкообразные фигуры, должно быть, унаследованы ими от матери.

Но больше всего Пьетро заинтересовало лицо Алессандро. Среди всех присутствующих граф был безусловно самым красивым, если не считать самого Пьетро и еще одного или двух оруженосцев. И тем не менее при всей его красоте в лице графа не было ничего привлекательного. Лицо его было презрительно холодным. Вот таким, подумал Пьетро, умелый художник может нарисовать лицо Мефистофеля. Потом он вспомнил, как окрестные крестьяне называют Алессандро. Граф Сатана. Удивительно точно.

За ужином Пьетро заметил, что барон Рудольф, сидящий по правую руку от графа и деливший с ним кубок и блюдо, проявляет к хозяину необыкновенное внимание. Они разговаривали между собой доверительным шепотом, пили из одного кубка. Рудольф по-мужски расправлялся с жареным поросенком с помощью кинжала, а Алессандро ел очень деликатно, почти не оставляя жира на губах и не пачкая пальцы. Его манеры отличались изысканностью. При других обстоятельствах Пьетро мог бы восхищаться им, но сейчас вид этих двух людей вызывал в его груди непереносимую боль. Святой Боже! Наверное, они говорят об Ио. Обговаривают условия контракта, по которому ее отдадут этому коренастому чернобородому животному.

Глядя на разговаривающих барона Роглиано и графа Синискола, Пьетро ощутил приступ отчаяния, который оказался сильнее ненависти, испытанной им сегодня днем по отношению к братьям Синискола. Если бы он был сейчас вооружен, Пьетро убил бы графа Алессандро, не думая о собственной участи.

Но он был без оружия, и кроме того, уже в следующий момент рассудок взял верх над эмоциями Глупо предполагать худшее раньше, чем оно приключилось.

У него разболелась голова. Жонглеры, показывающие у большого стола свое искусство, казались ему нереальными. Их очертания расплывались. Песни менестрелей, один из которых был трубадуром из Лангедока, звучали бессмысленно. За столом все говорили одновременно, хохотали, пели, швыряли монеты нищим, которых ради праздника пустили в замок. Шум разрывал уши Пьетро. От низа живота поднималась тошнота. Он чувствовал, что вот-вот упадет в обморок.

На его счастье, в этот момент граф Алессандро встал, подавая тем самым знак, что пир закончен. Гости выстроились в длинный хвост, следуя за ним, и покинули зал. Теперь на еду набросились оруженосцы. Все, кроме Пьетро. Минуту назад он умирал от голода, теперь ему кусок в горло не лез. Он вышел вслед за гостями в большой зал, где госпожа Беатриса, мать Анвейлера, наследника герцогства Сполето или графства Асерра, в зависимости от политических приверженностей того, кто его именует, раскладывала для всеобщего обозрения первое рыцарское облачение сына. Иоланта делала то же самое для своих братьев.

Глядя на нее, горделиво стоящую около стола, на котором были разложены безупречно белые рубашки, плащи, отделанные горностаем, кольчуги из серебряных пластин, сверкающие шлемы, щиты, украшенные фамильными гербами, большие мечи с драгоценными камнями на рукоятках, в которые вделаны святые мощи, придающие доблесть, золотые шпоры, Пьетро почувствовал, как отступает слабость.

Святой Иисус и Его Мать, думал он, никого нет на свете прекраснее нее! Потом, словно для того, чтобы подтвердить свою мысль, он стал оглядывать дам, собравшихся повосхищаться нарядами. Он почти насмешливо переводил свой взгляд с одного лица на другое. Потом у него возникло тревожное ощущение, будто он что-то упустил, – разглядывая лица, он заметил девичье лицо, совершенно отличное от других. Это было мимолетное ощущение, не более того. Он снова начал смотреть, начиная осознавать, что до сих пор в действительности не разглядывал их – смотрел как бы чужими глазами. Среди них Пьетро видел несколько лиц, которые только его пристрастный вкус мог поставить по красоте ниже Иоланты. Он продолжал обегать их всех взглядом, несколько нахмурясь. И вдруг замер, не в силах отвести глаз.

– О, Святой Иисус, сын Святой Марии! – вырвалось у него.

Девочка – она была еще девочка – моложе Иоланты, вероятно, на год – встретила его взгляд. Ее голубые глаза заглянули в его темные глаза. Пьетро смотрел на нее, потом перевел взгляд на Иоланту. Затем снова взглянул на ту юную девушку. Ее волосы были бледно-золотыми, почти серебряными. Глаза чисто голубыми. Кожа белая, как лепестки белых цветов, если не считать румянца, окрасившего ее щеки под его взглядом. Это грех, подумал Пьетро, это неверность… Моя госпожа прекраснее, чем… И тут он впервые заметил тяжелый подбородок Иоланты – подбородок Роглиано. Он видел свежесть Иоланты, ее юность, ее цветущее здоровье – и понимал с грустью, что все это не настоящая красота. Теперь понимал. Когда увидел самое красоту во плоти, живую, вдыхающую воздух.

Он поймал за рукав толстого горожанина, стоявшего в толпе неподалеку.

– Бога ради, мессир, – с трудом выговорил он, – кто эта госпожа?

– Госпожа Элайн, – отозвался горожанин, – из семьи Синискола.

– Синискола? – переспросил Пьетро. – Она?

– Совершенно очевидно, добрый оруженосец, – сказал горожанин, – что вы не из здешних мест. Дом Синискола имеет несколько ветвей. Эта девушка дочь моего господина, покойного брата графа Алессандро…

– Но все Синискола брюнеты и…

– Правильно, но госпожа Гильда, мать этой прелестной девушки, была саксонской принцессой. Девушка похожа на нее.

– Понятно, – отозвался Пьетро.

Он был уверен, что Иоланта смотрит на него и хмурится. Даже оттуда, где она стояла, можно было разглядеть, чем он озабочен. Но он должен был еще раз глянуть на Элайн. Когда он сделал это, она вздернула свой носик и решительно повернулась к нему спиной.

Пьетро опустил глаза. Его лицо горело огнем. Неужто по его лицу все видно?

Гости толпились вокруг стола, восхищаясь одеяниями. Потом Анвейлер, Марк и Вольфганг представились графу и попросили его разрешения уехать. Граф разрешил, и они со своими оруженосцами отбыли. Пьетро знал, что им предстоит. Они сейчас осуществят церемониальное омовение, которое очистит их тела и одновременно символически смоет грязь грехов с их душ. После этого они вместе со своими будущими оруженосцами – ибо парни, обслуживающие их, не являются оруженосцами до тех пор, пока их хозяева не станут рыцарями, – отправятся в деревенскую церковь. Там, перед алтарем, на котором будут лежать их оружие и доспехи, они будут бодрствовать всю ночь, погрузившись в размышления и молитвы, принося обеты соблюдать в будущем законы рыцарства. Утром они прослушают мессу и вернутся в замок на церемонию посвящения их в рыцари. Пьетро всем сердцем завидовал им.

Впервые он обрадовался обычаю рано ложиться в постель. Он устал. Кроме того, ему было о чем серьезно подумать. Лежа в темноте и слушая храп других оруженосцев, которые все были пьяны от выпитого в большом количестве вина, Пьетро пытался разобраться в путанице, возникшей в. его голове.

Он любит Иоланту. В этом нет никакого сомнения. Но предполагается, что девушка, в которую влюблен мужчина, является в его глазах самой прекрасной из всех женщин. Но Ио не самая прекрасная. Вот Элайн Синискола действительно прекрасна – так прекрасна, что при взгляде на нее щемит сердце. Пьетро ощущал, что если он когда-нибудь узнает ее лучше, то чувство, которое он испытывает к Ио, окажется под угрозой. Однако Ио любит его, а та, другая девушка, пренебрежительно от него отвернулась.

И тут Пьетро расхохотался, зажав рот рукой, чтобы приглушить хохот. Он вспомнил, что он Пьетро, сын Донати, серв. Его отношения с любой из этих двух девушек существуют только в его воображении.

Даже для Ио, сказал он себе с горечью, я не более чем игрушка…

И тут он почувствовал, как мягкие руки ощупывают в темноте его лицо. Он схватил эти руки за кисти, но одна рука вырвалась и нанесла ему такую пощечину, что звук ее разнесся по всему темному залу. Пьетро замер, но все оруженосцы продолжали храпеть.

– Это, – прошипела Иоланта, – за то, что ты пялил влюбленные глаза на маленькую Элайн!

– Ио, – прошептал Пьетро, – Бога ради! Это же не Хеллемарк, кто-то может проснуться и…

– Трус, – сказала Иоланта.

– Ио…

– Замолчи и поцелуй меня. Сам знаешь, ты так давно не целовал меня…

Пьетро уложил ее рядом с собой. Он мог смутно разглядеть ее лицо – теперь, когда его глаза несколько привыкли к темноте, – и подвинулся, чтобы найти ее рот. Он очень нежно коснулся ее губ, но она выпростала руки, обвила ими его шею и прижалась губами к его губам с такой силой, что сделала ему больно. Он ощутил ее теплое тело, одетое во что-то шелковое, его словно обожгло, а в мозгу вспыхнул сигнал опасности – меня за это убьют – и мысль, что ради этого стоит умереть. И он отнял свои руки от ее талии, распахнул ее одежду и принялся грубо, даже жестоко ласкать ее тело, словно она деревенская девчонка. Она оторвала свой рот от его, и он ощутил на своем лице влагу и солоноватость ее слез. Он отпустил ее.

– Ио, – прошептал он, – прости меня…

Она приподнялась, и длинные рыжеватые волосы укрыли ее лицо, как вуаль.

– Не надо просить прощения, – почти спокойно сказала она. – Во всяком случае не за это. Мне это понравилось. Ты мужчина, Пьетро, несмотря на твою Девичью внешность. Я позволила бы тебе сделать то, что тебе хочется, если бы не думала, что эти свиньи могут проснуться. И я не из-за этого плачу…

– А из-за чего? – пробормотал Пьетро.

– Отец согласился выдать меня замуж за Энцио. Он мне об этом еще не объявил. Боится. Но одна из служанок слышала их разговор. Они собираются объявить об этом завтра, после турнира…

– Господи и синие глаза твои! – выругался Пьетро.

– Пьетро, – прошептала Иоланта.

– Да, Ио?

– Ты помнишь, ты рассказывал мне, как твои отец и мать бежали из Хеллемарка?

– Да, но, Ио…

– Никаких “но”! Завтра вечером, после турнира, все будут смертельно усталыми. И пьяными… Все, кроме нас. Я не притронусь к вину, и ты тоже не должен…

– А как быть со сторожами у подъемного моста и опускной решетки?

– Ты видел, где приготовлена арена для турнира?

– Да. За стенами замка. Но я должен сопровождать Ганса и…

– После того, как ты сопроводишь его. Он будет участвовать в турнире раз – в крайнем случае, два. Пока он будет наблюдать за последующими поединками, ты уедешь. Жди меня в доме Паолигорбуна – там, где мы в первый раз встретились, помнишь?

– Но как ты?

– Мне станет нехорошо при виде крови. Мои служанки поведут меня к замку, но я не дойду до него. У хижины дровосека меня будет ждать лошадь…

– Они заметят мое отсутствие, – сказал Пьетро. – Они бросятся за нами и…

– Мы успеем скрыться…

– А если нет?

Рыжеватые волосы ласково коснулись его лица. Он чувствовал ее дыхание на своей шее.

– Это зависит от тебя, – прошептала она. – В конце концов мы можем ускакать достаточно далеко для того, чтобы…

– Чтобы что? – спросил Пьетро.

– Чтобы Энцио получил в жены не девственницу, – закончила Иоланта и вскочила на ноги.

– Ио! – воскликнул Пьетро и встал, забыв, что он совершенно голый.

Иоланта отодвинулась от него.

– Разве это не стоит того риска, мой Пьетро? – прошептала она.

– О Боже, да! – вырвалось у Пьетро. – Но, Ио…

– До завтра, Пьетро, – сказала она, повернулась и побежала по длинному залу, перепрыгивая через спящих оруженосцев.

Как ни хотелось ему спать, сон улетучился. Он принялся продумывать всю ситуацию. Допустим, его схватят. Допустим, подвергнут пыткам. Это безумие, и даже хуже, и он это знал. Но его рот до сих пор болел от ее поцелуев, а тело пахло ее благовониями. Он физически ощущал, как ее тело двигалось, касаясь его тела, так что он трепетал с головы до ног, а боль в его чреслах была реальной как смерть. Даже более реальной. Он умрет. Он знал, что шансов спастись от Синискола у него один из десяти тысяч. Но прежде – это. Святой Боже и Пресвятая Богоматерь, – это, клянусь бородой пророка Магомета и гневом Иеговы Громовержца, клянусь преисподней и ее огнем – это…

Его не схватят. Он будет сражаться, пока они не убьют его. Или он сам убьет себя. Познав, что такое неземное блаженство, он не позволит обесчестить себя из-за слабости своей плоти…

Он неожиданно встал со своего ложа и прошел в помещение, где находилось оружие. Пьетро отыскал свой маленький сарацинский кинжал и привязал его к левому бедру, где он будет прикрыт курткой. Кинжал этот был острее бритвы. Когда Пьетро будет лежать беспомощным на земле, он вытащит кинжал, приставит его в дюйме под левым ухом и одним движением вниз перережет большую вену, кровотечение из которой не в силах остановить ни один самый искусный врач на земле. Они не успеют пронести его и полпути до замка, как он будет мертв.

Но когда Пьетро вошел в зал, он услышал голоса. Одного из разговаривавших он узнал сразу же. Только граф Алессандро мог говорить на певучем тосканском диалекте с такой четкостью.

– Ты лжешь! – фыркнул граф.

– Нет, господин, – шептал другой. – Видит Бог, я говорю правду. Это правда, ваша светлость. Гвельф бежал.

– Но почему? Почему? Он держал в своем кулаке всю Италию. Ему оставалось только протянуть руку и взять мальчика…

– Мой господин, – продолжал чужеземный рыцарь, – как известно, Оттон не отличается умом, он доказал это, когда нарушил соглашение с Папой. После того как Его Святейшество возложил на него императорскую корону, он приступил к тому, чего Иннокентий боится больше всего, – к объединению Сицилии с империей. Но господин знает, что…

– Ха! – прервал его граф Синискола. – Какое это имеет значение? Где войска Папы? Кто может разбить Оттона Брунсвика, когда вся Италия лежит у его ног?

– Его собственная глупость, господин… или, скорее, хитрость Папы. Его Святейшеству более всего ненавистна мысль о необходимости качнуться в сторону дома Гогенштауфенов, но есть ли у него другой выход? И, как правильно заметил мой господин, у него нет войск. Но у него есть шпионы, агенты и провокаторы и – прислушивающийся к нему Филипп Август – король Франции…

– Святой Боже!

– Аминь. Стоит только обратиться с письмом к Его Королевскому Величеству Французскому. Обратиться к главным епископам Германии. Выступить здесь с официальным заявлением. Стоит пригрозить отлучением от церкви – и те же самые принцы, которые поставили Оттона во главе империи, отрекутся он него, особенно после того, как король Филипп известит, что Франция будет крайне отрицательно рассматривать приверженность гвельфу…

– И тем не менее у Оттона есть армия и свершившийся факт. Ему стоит только захватить юного Фридриха и…

– Правильно. Но иностранные рыцари говорят, что восстала вся Германия, в чем я сомневаюсь. Однако император поверил. Он возвращается в Германию через Альпы…

– А юный Фридрих?

– Он сейчас в Риме или вскоре прибудет туда. Он тоже направляется в Германию, чтобы устроить новые выборы. И притом, что его поддерживает Филипп, и Папа Иннокентий за него – он выиграет…

Наступило долгое молчание, которое нарушил граф Алессандро.

– Никому ничего не говори, – прошептал он. – Для меня важно, чтобы некоторые мои гости не знали об этом до завтрашнего дня. Есть одно важное для меня дело – помолвка, а такое известие может помешать…

– Как пожелает господин…

– И вот еще что, Лоренцо…

– Да, мой господин?

– Надо полагать, что Дипольд Швейнспоунт проявит чрезвычайную щедрость, если с юным Фридрихом во время его путешествия произойдет какой-нибудь несчастный случай, – как н многие другие благородные господа, которых я знаю…

– Я все понял, господин, – сказал Лоренца

– Хорошо. Завтра все должно произойти так, как задумано. Но если какие-то рыцари захотят поехать с тобой, я не буду возражать…

Пьетро слышал, как удаляются их шаги в конце зала. Он медленно пробрался к своему ложу. Итак, обстоятельства изменились. Все, что ему надо сделать, это сообщить новость о внезапной перемене в судьбе Фридриха барону Рудольфу. Теперь барон ни за что не даст согласия на помолвку Ио с Энцио. Действительно, если Фридрих станет императором, то любой, кто связан с гвельфами через брак или еще как-нибудь, подвергнется реальной опасности…

Но если он расскажет барону, необходимость в бегстве отпадет. Ему придется выжидать несколько лет, пока он сможет возвыситься рядом с королем, чью жизнь он спас. Но барон может найти для Иоланты другого мужа. И если они не убегут, то ту немыслимую, неназванную награду, которую обещала Ио, он не получит…

И его жизнь будет спасена. Одно дело умереть ради желанного наслаждения, когда альтернатива этой смерти непереносима. Но теперь смутно замаячил выход. Показался лучик надежды…

Он встал и оделся. На цыпочках прошел по залу к помещению, где отдыхали знатные гости. И остановился, спрятавшись за колонну.

Перед дверью стояли два рыцаря с обнаженными мечами в руках. Сегодня ночью передать барону Рудольфу новость не удастся.

Значит, завтра. Завтра в толпе, которая соберется смотреть турнир, он сумеет…

Но когда утром началась церемония, у Пьетро не оказалось ни малейшего шанса приблизиться к барону Рудольфу. Пьетро стоял позади Ганса и с несчастным видом смотрел, как барон Рудольф остановился перед графом Алессандро. Граф сидел один на помосте, покрытом великолепными сарацинскими коврами, а перед ним в ожидании стояли барон Рудольф, граф Днпольд и еще два знатных рыцаря, которых Пьетро не знал.

На графе Алессандро красовались позолоченные доспехи, и выглядел он прекраснее любого короля.

Три юных кандидата на рыцарское звание вышли вперед. Дипольд, граф Асерра, тот самый, который одно время был опекуном Фридриха, поцеловал своего сына, потом опустился на колени и надел Анвейлеру золотые шпоры. Потом барон Рудольф и еще один знатный господин, по предположению Пьетро, дядя юного Анвейлера, надели на него через голову кольчугу с серебряными пластинами, поправили накидку и водрузили ему на голову украшенный драгоценностями шлем. Потом последний восприемник вложил ему в руку большой меч с пожеланием использовать его только для благородных целей. Анвейлер поднялся на помост.

– Склони голову! – загремел граф Алессандро. – Ударяю!

Он обрушил руку с надетой на нее стальной рукавицей на голову юноши с такой силой, что Анвейлер пошатнулся. Но граф тут же обнял нового рыцаря и пожелал ему “служить Господу, уважать всех рыцарей, защищать всех дам и помнить свою родословную”.

Марк и Вольфганг прошли через такую же церемонию, хотя их доспехи не были столь роскошны. Затем новоиспеченные рыцари бросились к ожидавшим их боевым коням и, невзирая на тяжесть доспехов и оружия, вскочили в седла, не касаясь стремян. Не пройти через это испытание означало опозориться.

А я, простонал Пьетро, в доспехах едва могу ходить!

Собравшиеся приветствовали юных рыцарей криками. Юноши же пустили коней вскачь и изобразили шутейный бой, применяя тупое оружие и нанося легкие удары. Они должны были сохранить силы для дневного турнира.

Весь день Алессандро не отпускал от себя барона Рудольфа. Пьетро прямо с ума сходил от отчаяния. В конце концов Пьетро рассказал все Гансу, когда прилаживал ему доспехи. Ганс смело может подойти к отцу с этой новостью – тем более что граф Алессандро не знает, что молодой Роглиано в курсе последних известий.

Но Ганс только холодно глянул на Пьетро.

– Бога ради, сир Ганс! – воскликнул Пьетро. – Вы что, не собираетесь рассказать ему?

– А зачем? – спросил Ганс.

– Зачем? – чуть на заплакал Пьетро. – Ганс, неужели вы не понимаете?

– Нет, не понимаю, – сказал Ганс. – У Фридриха сейчас есть шанс стать императором. Но мы никогда не принимали открыто чью-то сторону. Для нас, Пьетро, Оттон или Фридрих – разница невелика. Зачем я буду прорываться к отцу с этой новостью?

– Потому что ваш отец согласился выдать Иоланту за Энцио! На самом деле ваш отец не хочет этого – и ни вам, ни вашим братьям это не нравится, и мне…

Ганс посмотрел на него.

– Это не твоя забота, Пьетро, – сказал он. – Ладно, я скажу отцу… после турнира.

– Но, Ганс!

– Это дело может подождать. Зачем расстраивать старика? В любом случае он не объявит о помолвке раньше, чем на пиру вечером, так что спешки нет. Я знаю, о чем ты думаешь: что нам не принесет пользы, если мы окажемся связанными с открытыми сторонниками гвельфов, если молодой Фридрих на самом деле получит императорскую корону. И все-таки нет необходимости поднимать тревогу раньше времени, ты это понимаешь, Пьетро… А теперь подай мое копье…

Ганс был по-своему прав. Чем дольше можно оттягивать ссору между Синискола и Роглиано, тем лучше. Нужно найти время, чтобы намекнуть графу Алессандро как можно деликатнее, что хотя Сннискола и знатные люди, но все же они итальянцы – и при смятении и противоречиях, раздирающих империю, вряд ли будет полезно обижать добрых германских рыцарей, даже если они и менее родовиты. В конце концов Фридрих – Гогенштауфен, из знатного германского рода. Победит ли он или Оттон Брунсвик, результат будет один и тот же – укрепление тевтонского господства над Италией. Итальянская знать выигрывает только от продолжения раздоров – борьбы изнуряющей и бессмысленной, при которой господство германских принцев будет ослабевать, пока совсем не исчезнет…

Но Пьетро снедало нетерпение. Плохо знать, что твое будущее в чужих руках. В могучих, безразличных руках – которые могут распахнуться и освободить тебя, а могут сжаться и полностью разрушить твою жизнь.

Все гости толпились у кромки ристалища, являя собой под ясным синим небом довольно пеструю картину. Простонародье протискивалось к внешним оградам, а люди знатные расположились в высоких ложах, укрытых от солнца яркими шелковыми тентами, застланных коврами и прекрасными гобеленами, свешивающимися с перил. Над ними на деревянных пиках развевались знамена знатных фамилий. А в ложах…

О Боже! Какое смешение шелковых и вышитых платьев! Какие жемчужные ожерелья, какие замысловатые золотые нити вплетены в золотистые, темные и иссиня-черные волосы!

Пьетро мог слышать их серебристый смех, видеть, как солнечные лучи играют на их обнаженных руках, шеях, как сверкают их зубки, когда они улыбаются тому или иному рыцарю, гарцующему с привязанным к копью кружевным платочком или чулком, которые дамы дарили им в знак своего расположения. Если на то будет воля Божья и юный Фридрих преодолеет все опасности, подстерегающие его, Пьетро добьется всего. Но пока что он должен сидеть с непокрытой головой и без оружия на своей лошади, стараясь отыскать лицо Ио в этой толпе, не позволяя себе даже надеяться, отгоняя память о прошлой ночи, стараясь не вспоминать сладкое безумие, опасную близость, которую он ощущал…

Найти ее он не мог. Он переводил взгляд с одного лица на другое, песни менестрелей сливались в его ушах в нечто напоминающее жужжание пчел, он не слышал ни звуков труб, ни криков, ни вызовов на состязание, ни взволнованных голосов… И, когда он наконец обнаружил лицо, которое узнал, это было не ее лицо. Он постарался оторвать взгляд, не шептать ее имя, но ничего не помогало ему забыть Элайн. Элайн Синискола – существо из другого мира, настолько недоступного ему, что он мог с таким же успехом домогаться одного из Божьих ангелов.

После вчерашней ночи он забыл о ней. Но, увидев ее сейчас, одетую в белый шелк, в простое платье среди этой выставки мехов куницы, горностая, венецианской парчи, золотых нитей и жемчуга, он опять был встревожен двойственностью своей натуры: вчера ночью он готов был умереть, лишь бы владеть Иолантой хоть час, а сегодня утром смотрит с безнадежным страстным желанием на Элайн…

Наконец он почувствовал, что Элайн посмотрела на него, с любопытством вгляделась в смуглое лицо, в глазах у нее мелькнул испуг. Он громко рассмеялся.

– Интересно, – пробормотал он, – когда я смогу увидеть тебя такой, какова ты на самом деле…

Загремели трубы. Обернувшись, Пьетро увидел шесть гофмаршалов, во главе их, конечно, выступал граф Алессандро, за ним следовал барон Рудольф. Они прошли поле пешком, сверкая яркими красками одеяний. За ними шли герольды, раздирая небо ревом своих рогов, и их помощники, в обязанности которых входило ободрять и воодушевлять рыцарей криками, напоминающими им об их происхождении и о славе их отцов. Затем следовали оруженосцы, которым предстояло поддерживать порядок, расчищать арену от сломанных копий, приносить новые, поднимать упавших рыцарей.

В этих хлопотах Пьетро как оруженосец Ганса должен был принимать участие. С волнением он смотрел, как граф Алессандро поднял белый жезл.

– Приведите соперников! – загрохотал его голос.

Вновь загремели трубы. Вышли четверо герольдов в черном, золотом и алом, украшенные золотом так, что у Пьетро глаза заболели от их сверкания и великолепия. Следом за ними появился шут, подражавший рыцарю, он подбрасывал в воздух мечи и острые кинжалы и ловил их за рукоятки голыми руками, при этом он вращал их так проворно, что казалось – он посылает пучки света в омытый солнцем воздух.

И наконец – вот они, рыцари. Они выезжали по двое, на могучих боевых конях. Со шрамами от былых боев, мощные – все, за исключением только что посвященных, которые выглядели до жалости юными и беспомощными рядом с этими закованными в доспехи мужчинами. Вдруг все рыцари запели. Гром мужских голосов взвился до небес, а над толпой реяли яркие знамена, солнечные лучи сверкали на стали, в ложах на шелках, золоте и жемчугах, и на прекрасной женской плоти, и женщины тоже запели, их голоса, высокие и чистые, звенели, н лошади танцевали, становились на дыбы, повинуясь своим хозяевам, когда те проезжали мимо какой-нибудь красавицы. Девушки, забыв скромность, стояли, пронзительно крича от возбуждения, бросали вниз платки, кушаки, чулки, ленты из волос приглянувшимся им рыцарям под одобрительными взглядами родителей.

Святой Боже, подумал Пьетро, тут недолго сойти с ума!

Потом начался турнир. На арену вышли два помощника герольдов и объявили имена первых соперников, каждый из них прославлял до небес храбрость своего господина и его родословную, тут же переходя на оскорбления в адрес его противника. Потом эти низкорожденные ушли, и оруженосцы развели своих сидевших верхом хозяев на противоположные концы арены.

Пьетро почувствовал, как закипает кровь в его жилах. Он убеждал себя, что это дикое, глупое, варварское развлечение, но оно ему нравилось. Его рассудок, возможно, на две сотни лет опередил свое время, но в его жилах текла кровь норманнов и сицилийцев, кипящая от сумасшедшего возбуждения и сладостного безрассудства.

– Во имя Бога и Святого Михаила, сражайтесь! – прогремел голос гофмаршала.

Пьетро увидел, как брызнула земля из-под копыт боевых коней. Это были крупные кони французской и фламандской пород, с широкими, как бочки, грудными клетками, напоминающие слонов, тяжеловесные. Даже там, где сидел Пьетро на своем легком скакуне, он ощущал, как дрожит земля под их копытами, но топота не слышал. Из лож, от ограды, со всех концов арены несся оглушающий, долгий, перекатывающийся как гром крик.

Но когда они столкнулись, Пьетро их услышал. Копья раскололись с треском, который, казалось, проник под его дрожащую кожу. Могучие кони развернулись, взрывая землю копытами и отбрасывая в воздух камни величиной с кулак, но оба рыцаря удержались в седлах. Оруженосцы принесли им новые копья, и они вновь поскакали навстречу друг другу с помятыми щитами. На этот раз один из них попал только в краешек щита противника, зато соперник ударил в самый центр щита, выбил рыцаря из седла, и тот без чувств свалился на землю.

Поединки шли один за другим. Потом Пьетро услышал, как выкрикнули “Роглиано”, подъехал к Гансу, чтобы сопровождать его в конец арены, и сел там рядом с ним в ожидании, чувствуя всей своей излишне чувствительной плотью немыслимый удар стального наконечника копья по щиту, ощущая, как его тело опрокидывается на высокое седло и как трещат все кости…

Трубы вновь затрубили. Ганс приготовился. Пьетро не мог смотреть на него. Он отвернулся и увидел прямо перед собой в ложе лицо Иоланты, с которого схлынули все краски. Ее губы двигались, словно читали молитву.

Гофмаршалы турнира обычно старались подбирать соперников равных по силам. Но Ганс был задиристым парнем. И он нанес оскорбление Сайру Лауренту, норманнскому рыцарю, который был гораздо крупнее его и весь покрыт шрамами от многочисленных былых поединков и сражений. Когда Пьетро поднял глаза, все было кончено. Сайр Лаурент сшиб Ганса вместе с конем на землю, даже не пустив в ход копье.

Пьетро пришпорил лошадь, чтобы скакать на помощь Гансу. Но тот высвободился от мешавшего ему коня и вскочил на ноги, размахивая мечом и изрытая ругательства.

– Святой Боже! – всхлипнул Пьетро. – Он нарывается на смерть!

Согласно турнирным правилам, Сайр Лаурент имел право наехать на непокорного молодого рыцаря. Но он, несмотря на свою грубую внешность, был человеком благородным. Да и воспользуйся он таким преимуществом – это не принесло бы ему чести. Он спешился и двинулся на Ганса, замахнувшись мечом столь огромным, что Пьетро понадобилась бы лебедка, чтобы поднять его.

Пьетро услышал отчаянный крик Ио:

– Остановите их, гофмаршал! Кто-нибудь, остановите их! Пьетро, пожалуйста…

Но тут звон мечей заглушил все остальные звуки. Пьетро затаил дыхание. Ганс сражался беззаветно. Минут десять два гиганта рубились мечами, кольчуги повисли на них лохмотьями, земля вокруг была обагрена кровью. В ложах визжали от удовольствия.

Пьетро видел, как все произошло. Он пытался отвернуться, закрыть глаза, но не мог. Словно зачарованный, он наблюдал, как Сайр Лаурент поднял свой огромный меч, держа его за рукоятку обеими руками, и обрушил его вниз, разрубив щит Ганса, смяв его шлем; Ганс рухнул и остался лежать недвижимым у ног противника.

Вопль Ио разорвал сердце Пьетро. Он бросился к лежащему Гансу. Множество рук подняли юного рыцаря, его отнесли в одну из лож, где находился лекарь. Барон Рудольф был уже там, и Ио, и граф Алессандро, и все молодые Синискола. Пьетро освобождал Ганса от доспехов, стягивая с него остатки кольчуги, разрезая ремни, придерживавшие шлем.

Ганс дышал ровно. На его голове виднелся длинный рубец, который с удивительной быстротой набухал, но, даже не ощупывая рану, Пьетро мог сказать, что череп не пострадал. Что касается других его ран, они были легкими благодаря надежным доспехам.

Подошел Сайр Лаурент, расстроенный.

– Вы уж простите меня, добрые господа, – сказал он. – Я не собирался наносить такой удар, но парень так атаковал меня, что я забыл о его возрасте…

– Он будет жить, – важно объявил лекарь. – Но ему нужно неделю лежать в постели, и ему следует пускать кровь, чтобы дать выход его темпераменту…

– Пускать кровь! – воскликнула Ио. – Ты дурак, он и так потерял столько крови!

– Юная госпожа не понимает всей опасности, – начал лекарь.

– Замолчи! – приказала Ио. – А вы, мужчины, несите его в замок!

Граф Алессандро с суровым лицом повернулся к Сайру Лауренту.

– Мне представляется, – сказал он, – что ваше рвение было чрезмерным, но я оставляю это дело на усмотрение барона, отца юноши…

– Я отказываюсь от выкупа, – поспешно сказал Сайр Лаурент.

Как победитель, он имел право оставить у себя коня Ганса и его оружие до тех пор, пока барон не выкупит их. Он даже мог держать Ганса у себя в качестве пленника.

Рудольф протянул ему руку.

– Схватка была хорошая, Сайр Лаурент, – сказал он. – Поскольку мальчик ранен не тяжело, я не держу на вас зла…

Сайр Лаурент взял протянутую руку и поцеловал ее.

– Благодарю вас, господин, – сказал он.

На том это дело закончилось. Пьетро вздохнул с облегчением. Уже в замке, когда он вместе с Ио и еще несколькими женщинами помогал обмыть и перевязать раны Ганса, ему пришло в голову, что происшествие с Гансом гораздо опаснее для него, Пьетро, чем для самого этого большого дурня, лежащего без сознания на постели под балдахином.

Теперь у него не было никаких шансов сообщить Рудольфу, что гвельф Оттон бежал. Не оставалось никаких причин, которые могли бы помешать барону сегодня же вечером объявить о помолвке Ио и Энцио. Как ни старался, Пьетро не мог придумать ничего, кроме плана, предложенного Иолантой. План этот был равносилен самоубийству, но перед смертью он…

А я еще смеялся над безумием других, с горечью подумал он.

Он мог бы послать записку со слугой. Но барон Рудольф не умел читать. Он может передать только устное послание. Но граф Алессандро с его авторитетом и убедительностью высмеет его. Он может пробиться к барону сам – и умереть от рук Синискола, не успев…

– О Господи и синие глаза Твои! – выругался он.

– Пьетро, – раздался шепот Иоланты.

– Что, Ио?

– Он через час придет в себя. С ним не произошло ничего страшного. Разве ты не видишь, Пьетро, Дорогой мой, что это значительно облегчает нам все Дело?

– Да, – почти плача произнес Пьетро.

– Едем, – уговаривала она его. – Скачи к горбуну. Жди там. Я присоединюсь к тебе через час.

Пьетро встал, посмотрел на нее. В сумерках она выглядела совершенно необыкновенно, и он забыл мучительную ясность, владевшую им днем, забыл о своем страхе смерти, ведь всему этому противостоял изгиб алых губ, теплота белого тела, мягкость бедер в темноте прошлой ночи, от которых кровь у него закипела, а чресла пронзила сладкая боль…

Он повернулся и выбежал во двор. В оружейном зале он задержался, чтобы раздобыть себе шлем, щит, копье и меч. Он остановился, глядя на все это оружие и раздумывая, как он будет вывозить его за ворота, но потом сообразил, что в столь необычный день никто не станет задавать ему никаких вопросов. Стражники будут думать, что он везет оружие для Марка или Вольфганга, особенно если он будет небрежно держать его в руках.

Он оседлал свежего коня, самого быстрого, какого сумел найти, и смело проехал через ворота и по подъемному мосту и далее прочь от замка, мимо людей, толпившихся вокруг арены турнира, и никто и головы не повернул в его сторону.

Два долгих часа ожидания в доме Паоли довели его нервы до такого состояния, которое не забудется им до конца его жизни. Потом он увидел белоснежную кобылу Ио – худшей масти для побега не придумать, – скачущую по долине к дому Паоли. Он вскочил в седло и поехал ей навстречу.

– Они обнаружили? – прошептал он.

– Нет, – рассмеялась она. – Турнир продлится до темноты, а отец так напьется, что меня хватятся только в конце пира. Поехали, Пьетро, вперед!

Он с обожанием смотрел на нее, на румянец ее щек, беспечный смех в ее глазах, и в глубине души проклинал себя за то, что он не настолько романтичен, и недостаточно храбр, и недостаточно глуп, чтобы забыть, что собирается умереть ради нее, и не столь пылок, чтобы считать, что ради этого действительно стоит умирать.

Они скакали по холмам половину ночи, и Пьетро уже начал надеяться, что если они будут мчаться так всю ночь, то их вряд ли смогут настигнуть, когда Ио остановила свою белоснежную лошадь.

– Пьетро, – прошептала она.

– Ио, – застонал он, – Бога ради, Ио. Если мы будем продолжать путь, у нас будет шанс, пусть маленький, но шанс…

– Пьетро, – сказала она.

Впереди виднелись тополя, выделяющиеся на фоне неба, как черные стрелы. Рядом струился ручей, серебристый в свете луны. И даже пели соловьи. Сцена была готова. Замечательная сцена. Даже слишком замечательная. Пьетро в глубине сердца возненавидел ее.

Он выбрал бы себе для смерти другое место, чтобы вокруг были голые холмы, торчащие скалы, песок. Место, которое можно покинуть без сожаления, но не такое, как это. Этот уголок земли с близкими звездами, серебристой водой и большой луной. Этот замечательный уголок, где даже кусты были нежны и благоуханны.

Он протянул руки и помог ей спешиться.

Он был нервен, испуган и грустен, и все получилось очень плохо. Он чувствовал, что готов расплакаться.

Он неуклюже встал на ноги, она тоже встала, приблизилась к нему и обеими руками начала колотить его в грудь, и колотила, пока он не поймал ее за запястья, но она высвободила правую руку и ударила его по правой щеке, потом по левой, снова по правой, пока ему не удалось прижать ее руки, а она всхлипывала, ругая его за то, что он трус, тряпка, дурак, а он держал ее, пока она вдруг не перестала бороться, слегка откинула голову, нашла губами его рот н потянула Пьетро на себя, опускаясь на землю.

На этот раз все было прекрасно. Все, как надо.

Он сонно думал о том, что надо встать, одеться и ехать дальше. Но, похоже, все это уже не имело значения. Ио лежала в его объятиях, и лунный свет омывал ее. Она спала, но ее сон длился недолго. Вскоре она шевельнулась.

– Пьетро, – позвала она.

Потом было уже утро, и она помогала ему застегнуть ремешки шлема, когда Марк и Вольфганг показались на гребне холма и придержали коней, глядя на Иоланту и Пьетро. Их было только двое, ни одного Синискола.

Пьетро сразу же понял, почему они пустились в погоню только вдвоем. Никто из другого семейства не должен был присутствовать при этом.

Он сел в седло, чувствуя, что ноги у него как тряпки, в нем жила усталость, более глубокая, чем смерть, и страх обволакивал его подобно болезни.

Он встретил их атаку и выбил Вольфганга из седла, но Марк с оскорбительной легкостью скинул его с коня, и они оба набросились на него с обнаженными мечами, на лицах у них была написана его смерть.

Через пять минут все смешалось. Мир заполнился звоном мечей, Пьетро был ранен, тяжело ранен, кровь струилась по его рукам, он чувствовал себя таким усталым, что почти не в состоянии был поднять свой меч, потом Вольфганг обрушил меч на его щит, расколол его, лезвие разрубило кольчугу и вонзилось в его плечо, так что правая рука Пьетро повисла бессильно и он перехватил меч левой рукой.

– Бери Ио и уезжай, – с презрением в голосе сказал Марк, – а я прикончу его.

Иоланта колотила Вольфганга по кирасе, но он схватил ее и посадил впереди себя на коня, а Пьетро, смертельно бледный, ожидал Марка, гордый уже тем, что не испытывал искушения просить пощады. Он пытался поднять меч левой рукой. Но не смог – меч оказался слишком тяжелым.

Марк приблизился. Пьетро закрыл глаза.

Потом он вновь открыл их, услышав, но не веря своим ушам, топот копыт, и увидел изумленными глазами молодого рыцаря, скачущего вниз по склону холма с нацеленным копьем, рыцарь кричал:

– Негодяи! Трусы, сыновья шлюхи, двое против одного, а он совсем еще мальчик!

Копье рыцаря ударило в щит Марка. Тот свалился на землю и начал отползать на четвереньках, молодой рыцарь спешился, вытаскивая меч, но Марк уже вскочил на ноги и пустился бежать к своему коню, Вольфганг пришпорил свою лошадь, и они оба поскакали вверх по холму и скрылись из вида.

Молодой рыцарь бросился за ними в погоню. Потом он обернулся. Пьетро ужасно медленно клонился вперед, пока земля не вздыбилась и не приняла его, и тополя, и уютная река, и пение соловья, и ночь, которая теперь стала памятью, утонули в грохоте в его ушах, исчезли в пламени и крови, превратившись в тьму.

Рыцарь вернулся, соскочил с коня и приподнял голову Пьетро. Карие глаза мальчика открылись.

– Кто вы? – прошептал Пьетро.

– Готье Монтроз, – отозвался юный рыцарь. – Лежи спокойно!

Пьетро чувствовал, как большие руки, огрубевшие, но деликатные, освобождали его от кольчуги. У него было ощущение, что ему необходимо о чем-то вспомнить – о какой-то утрате, какой-то печали. Но сейчас ему было хорошо лежать и отдыхать. К его ранам прикоснулся холод воды н влажная материя. Он уже не чувствовал себя таким больным. Только усталым. Он закрыл глаза и уснул.

– Бедняга, – сказал Готье. – Интересно, кто он такой…