Когда Готье Монтроз и госпожа Симона, его молодая жена, с которой он обвенчался шесть месяцев назад, подъехали к маленькому замку Пти Мур, они увидели Пьетро раньше, чем приблизились к крепостным стенам.

Он оказался на арене для турниров. Пьетро был один, а на другом конце поля – целая толпа рыцарей и вооруженных солдат, наступающих на него.

– Бог и Монтроз! – загремел Готье и соскочил с лошади. Один из слуг держал поводья его боевого коня, на которого Готье и пересел и поскакал к месту схватки.

Однако приблизившись, он придержал коня. Он увидел, что у Пьетро оружие деревянное, а у его противников – затупленное.

– Клянусь смертью Господа нашего! – выругался Готье. – Что он еще затеял?

Ему стало ясно, что бой всего лишь учебный. Но даже в этом случае такой хрупкий парнишка, как Пьетро, может серьезно пострадать при столкновении с любым из этих здоровых парней, а их было пять или шесть.

Пьетро сидел на вороном жеребце. Он был весь напряжен. Пора, подумал он, и поскакал навстречу противникам. У него не было даже копья.

Когда они встретились в середине поля, Готье увидел любопытную сцену. Пьетро соскользнул с седла вбок, так, что его уже не стало видно. Потом, к ужасу Готье, он, как акробат, сделал сальто и приземлился на ноги. Он оказался под конями.

Пьетро не бежал. Он пританцовывал между мелькающими копытами и, как только улучал возможность, бил коней по передним или задним ногам деревянным топором. Топор был смазан какой-то липкой краской, оставлявшей след. Пьетро весело смеялся, когда мощные рыцари крутились вокруг него, мешая друг другу, пытаясь поразить его своим поддельным оружием. Вот он обнажил деревянный меч, на острие которого был насажен шарик с краской, и с ликованием колол коней в животы.

Готье и его молодая жена подъехали к навесу, под которым расположилась Антуанетта. Около нее сидела маленькая дочь. Девочка была – слава всем святым – крохотная и смуглая, как Пьетро. Все соседи дивились такому сходству. Она родилась суровым зимним днем в начале 1213 года. Теперь ей уже миновал год – шла весна 1214 года.

– Какого дьявола, что это Пьетро делает? – спросил Готье, даже не поздоровавшись с сестрой.

– Тренируется, – улыбнулась Туанетта. – Это его теория. Он обдумывал ее целый год, а сегодня он в первый раз испытывает на практике против опытных рыцарей…

– А это не опасно? – спросила Симона.

Туанетта покачала головой.

– Вовсе нет. Я много раз видела, как он проделывал это против оруженосцев и солдат и ни разу не получил ни одной царапины.

– А в чем его теория? – спросил Готье, не отрывая глаз от дикого танца Пьетро.

– Пьетро маленького роста. Он весит от ста тридцати пяти до ста сорока фунтов – и никогда больше. Он утверждает, что для него биться с норманнскими рыцарями, такими крупными мужчинами, просто самоубийство. Поэтому он придумал, как побеждать их. Скорость, говорит он, против силы. Конь вместо доспехов. Опрокиньте коня, и противник повержен…

– Клянусь очами Господа Бога! – загремел голос Готье. – Смотрите!

Пьетро ударил деревянным топориком по передним ногам боевого коня с такой силой, что конь рухнул на колени, сбросив седока на землю вперед головой. Рыцарь остался лежать ошарашенный. Потом он попытался встать. Пьетро молниеносно оказался над ним, колотя деревянным топором по шлему. Все остальные остановили коней и, сидя в седлах, хохотали.

– Сдаюсь! – кричал поверженный рыцарь. – Клянусь смертью Господа, сир Пьетро, вам это удалось! Вы убили меня!

Пьетро прекратил колотить и помог рыцарю встать на ноги. Потом оба сели на коней и поскакали к деревянному забору.

– Посмотри ноги своего коня, – смеялся Пьетро. – Будь мой топор стальным, вы все шестеро уже валялись бы бездыханными на земле…

– Это совсем не рыцарская манера сражаться, – сказал сир Тулон, почесывая голову, – однако…

– Судите сами, – продолжал Пьетро, – если бы мы с вами встретились в турнире, то первым же ударом копья вы выбили бы меня из седла. В турнире человек моего сложения не имеет никаких шансов. Когда я действую так, как сейчас, у меня появляется шанс, – но не забывайте – я сильно рискую. Все, чего я хочу, это хоть какого-то шанса одержать победу.

Рыцари спешились и приветствовали дам. Когда же они осмотрели отметины, которые Пьетро оставил липкой краской на ногах их коней, они перестали улыбаться и задумались.

– Сир Пьетро, – сказал барон Тулон, – я думаю, что мы должны попросить вас кое о чем. Из уважения к рыцарскому сословию, к которому вы принадлежите, будет лучше, если вы станете держать вашу новую тактику в секрете…

– Почему? – спросил Пьетро.

– Боевой конь является основой нашей силы. Разве вы не понимаете, что крестьяне и сервы могут использовать вашу тактику против нас?

– Вряд ли, – улыбнулся Пьетро. – Эта тактика требует большого проворства и умения, а где вы видели крестьянина, который двигался бы проворнее буйвола?

Это соображение их несколько успокоило.

Представлять рыцарей Готье не было необходимости – они знали его раньше, чем познакомились с Пьетро. Что же касается его дамы, то все эти рыцари были гостями на свадьбе Готье в Монтрозе.

Пока они ехали к замку, Пьетро посматривал на Готье. Достаточно было одного взгляда, чтобы убедиться, что Готье счастлив. Счастье переполняло его. Что же касается госпожи Симоны, то каждый раз, когда она поднимала глаза на своего рослого мужа, в ее глазах светилось обожание.

Пьетро не мог удержаться, чтобы не глянуть на лицо своей жены. Святой Иисус и Пресвятая Богородица! – подумал он. Все еще – после двух лет брака! Нянька унесла маленькую Элеонору. С того дня, как она родилась, Пьетро не видел, чтобы Антуанетта хоть раз взяла ее на руки. Он вынужден был нанять кормилицу – молодую женщину из деревни, хотя у Туанетты хватало молока.

– Я не могу, – сказала она своим холодным, размеренным голосом, – когда оно прикасается ко мне. Оно. Только через месяц она перестала называть ребенка “оно”, да и то лишь после того, как Пьетро довольно резко поговорил с ней.

Столы были расставлены в саду, и хотя это был не большой праздник, а просто случайная встреча соседей, повара Пьетро превзошли сами себя. Все крепостные Пьетро трудились на него гораздо усерднее, чем на любого другого хозяина. Он был добр к ним.

– За два года, – радовались они, – он еще ни разу никого не ударил. И он всегда внимательно выслушивает наши жалобы и пожелания…

Когда старый Жак из-за болезни не мог выплатить Пьетро арендную плату, тот простил ему ее. Когда этот темный осел Пьер, решив воспользоваться мягкостью хозяина, отказался выходить на барщину, Пьетро только лишил его земельного надела, после чего Пьер, бестолковый и никчемный, не имея ни смелости, ни ума, чтобы стать разбойником, начал голодать. Он пришел к Пьетро просить прощения, и Пьетро взял его обратно, не ударив его и даже не обругав.

А когда бедняжка Эглентина забеременела от бродячего фокусника, который называл себя Гросбэф – каково было его подлинное имя, знал один лишь Бог, – Пьетро нашел ей хорошего мужа, сына торговца из города, причем, люди поговаривали, не пожалел ради этой деревенской девушки немало ливров.

Такое неслыханное поведение, естественно, привело к тому, что крестьяне Пьетро просто обожали его. Не было в их глазах такой награды, какой не заслуживал бы сир Пьетро.

За столом Туанетта непринужденно болтала с бароном Тулоном и сиром Перонье. Пьетро знал, что многие рыцари в округе завидуют тому, какая у него прекрасная жена.

Если бы они только знали, думал Пьетро, если бы они только знали…

Многие мужчины возненавидели бы Антуанетту. Но Пьетро не походил на большинство мужчин своего времени. Главное чувство, которое он испытывал к своей жене, была жалость.

По правде говоря, имелась еще пара других причин, влияющих на его отношение к Туанетте. Он посмотрел через стол на осанистого графа де Харвента и покраснел. Граф Джефри был такой достойный человек. Благородный и хороший христианин.

О Боже, подумал Пьетро, за этот грех моя душа будет проклята навеки…

Но что может поделать человек с грехом, от которого не в силах отказаться. Он не любил Иветту. Он ненавидел все в их отношениях. Их потаенность. Стыд, который он испытывал, предавая такого человека. Он не вынес бы Иветту в качестве жены и знал это. Она была просто великолепным и горячим животным с потрясающим телом. Какое тело! Мягко-округлое, с длинными ногами и маленькими ручками, ласки которых возбуждали мужчину до безумия.

Чего ей недоставало, так это ума. Несколько раз они встречались в обществе, и он был вынужден разговаривать с ней – это было ужасно. Мужчина должен иногда разговаривать со своей женой. Пьетро удивлялся, как столь умный человек, как граф Джефри, терпит ее.

С маленькой Мартиной, дочерью местного торговца, чьи дела заставляли его часто уезжать из дома, было лучше. Мартина была полненькая, мягкая и теплая, но ей недоставало опустошающей страстности Иветты. Не то чтобы она была холодной. Она – Пьетро подыскивал подходящее слово – просто нежная.

У Иветты, догадывался Пьетро, опережая знания своего времени, это вид заболевания. В моменты страсти ее красивое лицо становилось уродливым. Похоть сжигала ее, и в ней не оставалось места ни для нежности, ни для любви.

Она, с грустью осознавал Пьетро, использует меня так же, как я использую ее. Мы служим друг другу – она тушит во мне пламя, которое поджигает Туанетта, но не может погасить, а я компенсирую ей возраст ее мужа и его бессилие…

– Ты очень молчалив, брат наш, – заметила Симона.

– Знаю, – отозвался Пьетро, – иногда мне бывает трудно думать по-французски.

– А на каком языке ты думаешь? – спросила жена Готье.

– Обычно на арабском, или на сицилийском наречии, или на смешении этих двух языков. Это языки моего детства…

Симона с удивлением воззрилась на него. Но, чувствуя его настроение, не стала дальше вовлекать его в разговор.

То, что он совершает, это грех. Смертный грех. И все-таки этот грех удерживает его от чего-то, что он не вынесет. Он ведь сицилиец, и в нем бурлит горячая кровь Италии. Раньше или позже, если бы не интрижки с Иветтой и нежной бедняжкой Мартиной, его естественные желания заставили бы его попытаться изменить отношения между ним и Туанеттой. Стоит только посмотреть на незажившую боль в ее глазах, чтобы понять, насколько это было бы ужасно.

Лучше уж моральная мерзость этих его грехов…

В конце концов он заметил, что лица рыцарей, сидящих за столом, посерьезнели.

– Да, – говорил Готье, – боюсь, что это означает войну. С тех пор как наш великий король отнял в тысяча двести четвертом году Шато Гийяр у короля Англии, Иоанн, этот жестокий монарх, места себе не находит от ярости…

– Он выжидает давно, – заметил граф Харвент. – Это произошло десять лет назад…

– Раньше он не решался, – ответил Готье. – Но теперь ситуация изменилась. Наш король поддерживает в Германии молодого Фридриха против племянника Иоанна Оттона. Так что теперь Иоанн Безземельный может рассчитывать на поддержку гвельфов. Фридрих держится твердо, – как я слышал, даже становится все сильнее. Но если эта наполовину английская свинья сможет сокрушить главный оплот Фридриха – нашего славного короля Филиппа, – гибелины в Германии разбегутся немедленно. У короля Иоанна есть и другие союзники. Мы отняли у него Анжу и Нормандию, но его агенты там действуют. Графы Фландрии и Булони и так не любят нашего короля, а платные агенты короля Иоанна во Фландрии и Германии тратят деньги, не считая. Герцоги Брабанта присягнули Иоанну. Лимбург, граф Голландский, объявил мобилизацию. А не далее как вчера я получил известие, что граф Солсбери собирает под свои знамена тысячи фламандских наемников. Что же касается Оттона, то он будет в состоянии привести столько саксонцев, что вам легче будет сосчитать песчинки в океане.

Рыцари сидели, поглядывая друг на друга. На лицах у них было написано отчаяние. Какие шансы у Франции против такого количества врагов? Многие ее лучшие воины все еще в Лангедоке сражаются с упрямыми еретиками.

Туанетта перегнулась через стол.

– Если начнется война, мой господин, – прошептала она, – ты тоже должен будешь отправиться на нее?

– Да, – ответил Пьетро и попытался заглянуть ей в глаза. Да-да, думал он, я должен буду отправиться. Может случиться, что я даже буду убит и ты станешь свободной. И хотя он ненавидел сражения и убийство, он вдруг обрадовался этой войне.

Это будет славная война, на которой будут решаться судьбы великих держав. В этой войне будут сражаться достойные рыцари, уважающие правила войны. Пленных можно будет выкупать. За ранеными будут ухаживать. Погибшие будут достойно погребены. Не то что в Лангедоке, где идет разграбление прекрасной и беззащитной страны с такой жестокостью, от которой тошнит и которая не знает жалости…

Однако на лице Антуанетты он не увидел радости. В ее карих глазах была тревога. Она выглядела так же, как любая другая жена, узнавшая, что ее мужу угрожает опасность.

“Благодарю тебя, сын Девы Марии! – возликовал Пьетро. – Если угроза войны заставляет ее смотреть на меня так, то я прошу – пусть грянет война!”

– Нам надо поговорить об этом, – шепнула Антуанетта. – Позднее.

– Хорошо, – отозвался Пьетро.

– Теперь в любой день, – вздохнул Готье, – может прискакать королевский посланец с вызовом. Вы знаете, господа, как я люблю сражаться. Но сейчас, я Должен признаться, я чувствую странное нежелание ехать…

– Совсем не странное, сир Готье, – заметил граф Джефри. – Я тоже должен оставить молодую жену, которая бесконечно дорога мне, хотя я часто думаю, что жениться в моем возрасте на столь молодой женщине было большой глупостью…

Сидевший рядом с Пьетро молодой рыцарь, сир Гарнье, вдруг прикрыл лицо рукой, чтобы скрыть смех.

Пьетро посмотрел на него. Много или мало он знает? Более всего Пьетро не хотел явного скандала. Надо будет расспросить Гарнье. Однако как подступиться к такому разговору? Дьявольски трудно расспрашивать о таких делах, не обнаруживая собственной вины. Но коль такая сплетня бродит, лучше, если он будет знать об этом.

Граф Джефри встал и предложил прощальный тост за сира Пьетро. Это была еще одна проблема. Поскольку Пьетро стал владельцем Пти Мур, все окрестные рыцари были уверены, что он посвящен в рыцари. Чтобы поддерживать это заблуждение, ему пришлось заказать для себя герб. Ярко-синий на красном фоне с прекрасно выполненной загадочной надписью по-сарацински. Надпись гласила: “Аль Саффа”. Он никогда не переводил ее никому, предпочитая сохранять таинственность. “Аль Саффа” – “Проливающий кровь”.

Таким он станет, если Господь вознаградит его и позволит вернуться на Сицилию. Кровь Синискола. Только ради этого он учился искусству сражаться.

Пьетро проводил своих гостей до стойл, где их ждали лошади. Когда молодой Гарнье приготовился сесть в седло, Пьетро задержал его.

– Я хотел кое о чем спросить вас, – прошептал он.

– Конечно, сир Пьетро, – улыбнулся Гарнье. – Я к вашим услугам.

Это был очень приятный рыцарь, к тому же очень красивый, как заметил Пьетро.

Не придумав никакого другого подхода, Пьетро задал вопрос в лоб:

– Почему вы улыбнулись, когда граф говорил о госпоже Иветте?

– Ах это, – рассмеялся Гарнье. – Этот скандал всем известен. Не проходит ни одной ночи, чтобы, когда этот благородный, но пожилой воин отправляется спать, щедрая Иветта не убегала из замка на свидание с рыцарем…

– А вам, – спросил Пьетро, заставляя свой голос не дрожать, – известно имя этого рыцаря?

– Рыцаря? – воскликнул Гарнье. – Святой Боже! Я мог бы назвать вам хоть пять, если бы хотел…

– И вы, сир Гарнье, – улыбка Пьетро была совершенно спокойна, – без сомнения, в их числе?

– Нет, теперь нет. Признаюсь, что был – еще три недели назад. Но во мне есть некоторая привередливость. Я никогда не имею дел с женщинами из веселых домов из страха перед наследством, которое мог оставить мне мой предшественник. Зачем же я буду рисковать, даже если дама носит высокую фамилию? Когда я в случайном разговоре с двумя друзьями выяснил, что делю ее благосклонность с ними – и другими, – я самым нежным образом распростился с ней…

– Благодарю вас, сир Гарнье, – прошептал Пьетро.

– Не стоит благодарности. А вот вам действительно повезло с женой. Она ангел, к которому не может быть никаких упреков.

Глядя вслед ему, Пьетро почувствовал, что его подташнивает. Он получил удар по самому уязвимому месту – гордости. Он романтизировал даже свои низменные отношения с Иветтой, привносил в них поэзию – сочинял для нее песни, которые часто пел ей во время их свиданий.

Их свиданий. Его и еще скольких других? Его тошнило от отвращения и стыда. И от… ревности. То, что было между ним и Иветтой, отвратительно, и он ненавидел эти отношения. Но теперь, когда он должен оборвать их, он не хотел этого. Слишком много воспоминаний. Вряд ли хороших, если поразмыслить об этом. Они были такими… телесными. Тело, прильнувшее жаркой летней ночью к другому телу, потному оттого, что больше походило на сражение, чем на любовь, усталое от полной опустошенности – если не считать того, что опустошенность Иветты никогда не бывала окончательной, – и он знал с подступающим страхом, что через минуту-другую эти дьявольские руки…

– О Боже, сын Святой Марии, – взмолился он.

Он никогда больше не пойдет к ней. И в сегодняшнюю ночь, и во все последующие.

У него с ней на сегодняшний вечер назначено свидание. Ничего, пусть подождет.

Однако долго ли она будет ждать, прежде чем вызовет другого?

Ладно, он поедет. Но только для того, чтобы бросить ей в лицо горькие обвинения. В ее прелестное лицо. Такое прелестное лицо.

Дурак, почти плакал он. Дурак, дурак, дурак!

В состоянии этого душевного смятения он совершенно забыл, что Антуанетта выразила желание поговорить с ним. Он прошел в свою комнату, переоделся и выехал из замка до того, как стемнело.

Он прилег на траву у опушки леса. Ждать ему пришлось долго. Он лежал, яростно жуя травинку и глядя, как постепенно темнеет небо.

На краю вселенной засветилась бледная звезда. Синева неба стала пурпурной, потом черной. Зажглось множество звезд и тонкий яркий полумесяц.

Он услышал топот ее коня. Без сомнения, после сегодняшнего инсценированного турнира граф Харвент рано лег спать. Пьетро встал.

Она подъехала туда, где он стоял, и соскочила с коня. Он подхватил ее на руки. Потом отпустил и шагнул назад.

– Дорогой, – прошептала она, – дорогой, дорогой…

– Ты… ты уличная женщина! – выпалил он ей в лицо. Он хотел употребить более короткое, более грязное слово. Но, увидев в лунном свете ее лицо, он не мог произнести его. Он понимал, как нелепо оно прозвучит.

Иветта посмотрела на него. Потом очень медленно откинула голову и громко рассмеялась.

– Бедняжка Пьетро! – прошептала она. – Я оскорбила его… оскорбила этого бедного маленького гордеца!

– Ты… ты… – почти заплакал он.

– Нет, я не такая, – засмеялась она. – Такие женщины берут деньги. А я нет. Скажи лучше, прекрасный Пьетро, что я щедрая женщина. Прекрасная дама, щедро дарящая себя по доброте сердечной. А у меня, любимый, очень доброе сердце…

– Не надо, – прервал ее Пьетро. – Не называй меня любимым!

– Но ты действительно моя любовь, – прошептала она, подходя к нему ближе. – Моя маленькая смуглая любовь со всем огнем Италии в жилах…

Пьетро отступил на шаг.

– Должно быть название, – сказал он, – для таких женщин, как ты…

– Конечно есть, – отозвалась Иветта. – Их много. И ты все их произносил: “Радость моей жизни. Лунный свет моего наслаждения. Сладкий сокол, раздирающий когтями мою душу”…

– Перестань!

– Ты очень поэтичен, мой Пьетро. Могу я несколько утешить тебя? Вот что я скажу тебе: ты, мой неутомимый, ты, дорогой, лучше их всех!

Он не ответил ей. Не мог.

Иветта подошла еще ближе.

– А теперь, – прошептала она, – давай забудем все эти глупости. Мы здесь вдвоем, и только это имеет значение. То, что я делала с другими в другие ночи, касается только других ночей и других мужчин. Сегодняшняя ночь, Пьетро, наша. Используем ее лучшим образом.

Он задыхался, не в силах вымолвить ни слова.

Она протянула к нему руки. Ее длинные пальцы играли его густыми вьющимися волосами. Ее рот нашел его рот и начал двигаться, мягкий, чуть вывернутый, и кончик языка, горячий, влажный, ищущий, прилипающий в этом мимолетном, дьявольском изощренном действе, проник в его рот, медленно прижимая его плоть к чужой, женской, раскаленной настолько, что не было уже сил сопротивляться.

Кровь барабаном стучала у него в висках.

Он оторвался от нее. Тысячи дьяволов плясали в нем и завывали. Он занес руку за спину.

– Ты хочешь ударить меня? – прошептала Иветта. – Ударь, Пьетро! Ведь этого ты никогда не делал…

Его рука бессильно упала.

Иветта запрокинула голову и расхохоталась. Это был звонкий смех. Проклятый смех. Он вырывался из ее горла как весенний ручеек. Серебряный. Сладкий. Он струился и струился.

– Ты… – задохнулась она, – ты такой смешной, Пьетро! Такой смешной…

Он отвернулся. Ее смех бился у него в ушах. Он почти бежал к своему коню. Но кто-то тронул его за руку, очень легко.

– Подожди, муж мой, – прошептала Антуанетта. Ярость вытекла из него. Он стал холодным. Как лед. Его трясло.

– Госпожа Харвент, – спокойно сказала Антуанетта, – вам лучше вернуться к вашему мужу. Пойдем, Пьетро.

Пьетро пошел за ней. Стыд, который он испытывал, был самым ужасным, самым отвратительным ощущением на свете.

Антуанетта не произнесла ни слова. Всю дорогу домой она молчала. Лицо ее в лунном свете было прелестно и ясно.

Пьетро не мог этого перенести. Ни одна женщина на свете не может видеть такое и не…

Но Антуанетта не была такой, как все женщины на свете. Она была самой собой.

Она могла.

– Спокойной ночи, муж мой, – сказала она и пошла к маленькой комнате, в которой спала последние два года.

– Туанетта! – взмолился Пьетро. – Туанетта, Бога ради…

– Мы поговорим позднее, – сказала она. – После того, как я обдумаю все…

Думать, видимо, ей пришлось долго и тщательно. Ибо на протяжении последующих двух недель июня она разговаривала с ним со спокойной веселостью и только о случайных мелочах жизни. Часто беседовала с Симоной, так как Готье и его молодая жена задержались у них.

Пьетро с трудом сохранял спокойствие. Он сводил Готье в оружейную мастерскую и показал ему новые доспехи, которые заказал специально для себя. Оружейник ужасно сопротивлялся, изготавливая эти доспехи. Глянув на них, Готье согласился с оружейником. Шлем был легким, – слишком легким, по утверждению Готье, хотя с надежной прокладкой изнутри. Кольчуга без рукавов прикрывала только грудь, опускаясь чуть ниже поясницы, оставляя руки и ноги незащищенными. Щит представлял собой маленький круг, прочный, но такой небольшой, что мог прикрыть только часть груди Пьетро.

Оружие для атаки тоже создавалось по этому принципу – на удивление тяжелый маленький топор с таким острым лезвием, что им можно бриться. Пьетро доказал это, сбрив им трехдневную щетину с подбородка. Меч оказался таким коротким, что почти смахивал на кинжал, и очень легким, так что когда Готье взвесил его в руке, то даже не ощутил его веса.

– Это оружие рассчитано на меня, – объяснил Пьетро. – Неужели ты не понимаешь? Одень меня в такие доспехи, какие носишь ты, и я с трудом смогу двигаться. Единственное, чем я обладаю, это быстрота, подвижность. Поверь мне, я заставлю эти игрушки работать…

– Не пройдет и часа в сражении, – застонал Готье, – как тебя разрубят на части!

Пьетро посмотрел в ту сторону, где сидели Антуанетта и Симона. Симона держала на руках маленькую Элеонору.

– Возможно, – прошептал он, – это было бы не так уж плохо, Готье.

На следующее утро прибыл королевский посланец.

Пьетро услышал звук трубы и спустился, чтобы встретить посланца.

– Король, – прокричал посланец, – приказывает вам явиться со всеми вашими людьми, включая юношей, которые могут ухаживать за лошадьми или таскать дротики! Да будет вам известно, что Оттон Германский вторгся во Францию! Он стоит сейчас в Валансьене, и войско его так многочисленно, как саранча, опустошившая в древние времена Египет. Король нуждается в вашей помощи, приходите!

Пьетро заметил, как расширились глаза Антуанетты. Может быть, теперь, подумал он, хотя бы теперь она сможет простить меня…

Но она не проронила ни слова.

Пьетро и Готье начали приготовления. Они пригласили настоятеля монастыря в Фондюбуа и исповедались ему в своих грехах. Потом они составили завещания и передали ему, он заверил их своей подписью и сказал, что завещания будут храниться в аббатстве. Готье распорядился, чтобы в случае его гибели на поле боя его похоронили у церкви в Монтрозе. Пьетро, не предполагая, что его может постигнуть такая участь, оставил такое же распоряжение – он должен быть похоронен в Пти Мур, в освященной земле. Он завещал пятьсот ливров на обедни за упокой своей души.

Это были грустные дни. Наблюдая за этими мрачными приготовлениями, Симона плакала.

Огромные темные глаза Антуанетты были сухими. Но она не отводила их от лица мужа.

Стоял жаркий июль. Пьетро не мог заснуть. Завтра он отправляется на войну – в нелегкий поход против плохо вооруженных и уступающих числом еретиков. Германские рыцари считались самыми сильными и самыми грозными воинами в христианском мире. Даже мысль о том, что если французы одержат победу, то Фридрих станет не номинальным, а подлинным императором Римской империи, не слишком помогала Пьетро.

Он сидел у окна, глядя в темноту. Было уже очень поздно, но он потерял всякую надежду заснуть. То, что он сделал, нельзя простить, но теперь, когда он будет смотреть смерти в лицо, она могла бы найти в своем сердце несколько нежных слов. Слов, которые сейчас для него так много значат.

Он устало поднялся и начал раздеваться. Потом лёг на широкую постель и уставился в потолок. В тот самый потолок, на который он в одиночестве смотрел столько ночей.

Поначалу он не был уверен, что это ему не почудилось. Он лежал и прислушивался. Потом вновь услышал этот звук, теперь он уже был уверен. Шорох босых ног по полу.

Она тихо подошла и села на край постели.

– Мой господин, – осторожно позвала она. – Ты спишь?

– Нет, Туанетта, – ответил Пьетро.

Она уже приготовилась ко сну, и на нее было очень приятно смотреть. Лунный свет струился на нее сквозь окно, и все ее тело казалось серебряным. Очень красиво. Согласно обычаю, она спала обнаженной.

– Выслушай меня, – шептала она. – То, что я должна сказать тебе, очень трудно выговорить, муж мой. Не смотри на меня. Отвернись и слушай.

Пьетро отвернул лицо.

– Я очень старалась научиться любить тебя. Тебя… и моего ребенка. Я… я не смогла. Я молилась Пресвятой Деве, молилась самому Господу Богу – ничего не помогло. То, что во мне, это как смерть…

Пьетро лежал не двигаясь.

– Я разговаривала с настоятелем. Я всегда испытывала тягу к религии. Он предложил мне все же постараться выполнить данный мною тебе обет. И тогда – если я не смогу, – тогда наш брак может быть расторгнут. Тогда я смогу уйти в монастырь. Я хочу этого, Пьетро… так хочу! В монастыре я обрету покой – буду слушать заутреню и вечерню и молиться весь день…

Пьетро застонал.

– Я не буду, – с горечью сказал он, – стоять на твоем пути.

– Симона обещала взять мою дочь и вырастить ее, как свою собственную. Для маленькой Элеоноры это будет гораздо лучше…

Пьетро молчал.

– Я была уверена, что ты поймешь. Я и сейчас уверена. Только – Господи, помоги мне? – я теперь не уверена в другом – смогу ли я оставить тебя… сейчас.

Пьетро обернулся и глянул на нее.

– Да-да, – всхлипывала она. – Посмотри на меня! Я хочу – о, Пьетро, мой Пьетро, я плачу каждую ночь с тех пор, как я узнала про нее, – я хочу спать с тобой!

Пьетро встал, протянул руки и схватил ее в объятия, но слишком поспешно.

– Подожди! – воскликнула она. – Я еще не готова… Пожалуйста, Пьетро, пожалуйста!

Он положил ее на постель, нашел в темноте ее губы. И тут почувствовал, как она содрогнулась. Ее тело, такое теплое еще секунду назад, стало ледяным, окостенело от холода.

– Пьетро, – всхлипывала она. – Бога ради, Пьетро, отпусти меня, отпусти, отпусти меня…

Он разомкнул свои объятия. Она, пошатываясь, отошла от кровати, потом согнулась пополам, и ее вырвало на пол…

Пьетро лежал, опираясь на локоть, и смотрел на нее. Когда кончились ее страшные спазмы, он поднял глаза к небу.

– О Господи, – взмолился он, – сделай так, чтобы битва, на которую я завтра уеду, стала последней битвой в моей жизни…

Она вернулась к кровати и опустилась рядом на колени. Она протянула руку и стала гладить его волосы.

– Ты видишь, дорогой, – прошептала она, – я не создана для тебя. Я старалась – честно старалась, – но я ничего не могу поделать с собой. Я люблю тебя, Пьетро. Но моя любовь не от мира сего. Теперь ты будешь свободен от меня. Найдется другая женщина, нежная и красивая, которая принесет тебе счастье…

– Такая, как Иветта? – жестоко спросил Пьетро.

– Нет. Это я… я толкнула тебя к ней. Ты мужчина. От тебя нельзя ожидать, что ты станешь жить как монах. Я простила тебя. И не проси у Бога себе смерти в этой битве. Я молилась, чтобы ты жил и обрел счастье. Господь услышит мои молитвы – ибо я очень близка к нему… теперь…

Утром, когда приехал настоятель, чтобы благословить рыцарей, собравшихся в Пти Мур, который занимал среди всех замков центральное положение, Пьетро и Антуанетта заперлись с ним больше чем на час Перед тем как они вышли, были принесены соответствующие клятвы, подписаны необходимые документы. Решать этот вопрос должен будет совет епископов, но Жорж, настоятель аббатства Фондюбуа, был уверен, что они согласятся. Будучи человеком мудрым, он чувствовал, когда люди говорят правду.

После этого Пьетро отправился на войну. На вершине холма он обернулся и посмотрел на прелестный маленький замок Пти Мур. Он никогда больше не увидит его. В этом он был уверен.

Пьетро и Готье – ветераны прошлых войн и люди, много путешествовавшие, ехали налегке. У них с собой было всего два мула с поклажей и двое слуг. По дороге на Перонн они могли убедиться в правильности своей умеренности.

Стояла жара. Все дороги, ведущие к Перонну, месту сбора войска, назначенному королем, были забиты. Сюда съезжались отряды со всей Франции. А в этой самой феодальной из всех феодальных стран их съезд превратился в беспримерно пышное зрелище.

Каждый час в город вступали новые знамена. Небеса содрогались от барабанного боя, грома труб. Знатные бароны въезжали в город на верховых лошадях, их боевых коней вели на поводу справа от хозяев. Они прибывали с многоцветными шелковыми шатрами, с сундуками, набитыми роскошными одеждами, драгоценностями. Они везли с собой запасные доспехи и оружие, вина, продукты, шутов и менестрелей для развлечений, соколов и гончих псов для охоты.

Пьетро с удивлением рассматривал их. Трудно было поверить, что эти люди собрались на столь ответственное дело, как защита родной земли. Бесконечные караваны мулов, растянувшиеся на целые мили, вливались в город.

А следом за ними тянулись тысячи коробейников со всевозможными талисманами и амулетами, вылечивающими раны и спасающими от смерти, с шелками и кружевами для прекрасных дам этих господ. Затем – менестрели, которые ударяли по струнам лютен и пели. И шуты, фокусники, а вдобавок еще одна армия – отвратительные женщины, без которых, очевидно, не обходится ни одна война. Солдат нуждается в утешении, прежде чем пойдет на смерть.

– Клянусь распятием Господним! – выругался Пьетро. – Они что, думают, будто отправляются на турнир?

Готье пожал плечами.

– Многих ждет смерть, – сказал он. – Неужели ты, Пьетро, хочешь лишить их этого последнего роскошного представления?

– Нет, конечно, – отозвался Пьетро. – Прости мне мое дурное настроение, сир Готье…

Готье положил руку в железной перчатке на плечо Пьетро.

– Я все понимаю, – спокойно сказал он. – Но ты, Пьетро, должен знать одно. Для меня ты все равно останешься братом. Горячо любимым братом. У тебя большое будущее. Мне не нравится, что ты отправляешься на битву в таком настроении. Переверни страницу, Пьетро! Впереди у тебя чистые страницы, на которых предстоит писать. Что ты напишешь на них? Я думаю, героические дела и новую любовь, достойную тебя. Вперед! Переверни страницу, Пьетро!

Ожидание сражения всегда самое тягостное. Вскоре стал ощущаться недостаток в продуктах, поскольку приходилось кормить такое количество ненужных ртов. И – как в каждой летней военной кампании в истории – люди стали умирать, как мухи, от дизентерии. Уже спустя неделю воду нельзя было пить. В городе стояла такая вонь, что Готье и Пьетро разбили свой лагерь в пяти милях в стороне.

Когда двадцать пятого июля пришел приказ выступать, все обрадовались. Готье, представляющий здесь своего отца, заседал в Королевском Совете. Он там не выступал, но внимательно слушал. Никто не знал, что собирается предпринять Гвельф. Французские рыцари надеялись схватиться с ним на равнине вблизи Камбре, но некоторые опытные воины были уверены, что он минует эту равнину и двинется прямо на Париж.

Двадцать шестого они остановились в Турне, на границе в Фландрией. Никто не спал в эту ночь. Разведчики принесли известие, что гермацы движутся к Бовине – пустоши в девяти милях отсюда.

Пьетро наточил свое оружие и смазал легкую кольчугу. Это будет сражение, которое сам он не выбирал. Завтра ему предстоит скакать в бой и рисковать жизнью ради чужой страны…

Но эта земля встретила его хорошо и обращались с ним справедливо. Земля, где он нашел друзей, где, если бы не злая судьба, с радостью он готов был жить и умереть и вырастить своих сыновей французами.

И кроме того, ставкой сейчас была судьба Фридриха. Если звезда Пьетро не обещает ему ничего хорошего, то ведь это та же звезда, под которой родился и Фридрих. Он связан с Фридрихом.

Если в Бовине судьба императора повернется к лучшему, не будет ли это значить, что и его судьба…

Он, улыбаясь, смотрел на серый рассвет. Странное чувство, нарождавшееся в его груди, было надеждой.

Несмотря на ранний час, лагерь уже был на ногах. Французы хотели явиться в Бовине первыми. Предстояло переправиться через реку Марке и занять позиции, чтобы болота оказались у них на флангах. Тогда Оттон не сможет напасть на них неожиданно. В то же время, если его войско двинется на Париж, французы смогут нанести ему смертельный удар…

Пьетро ехал верхом, проклиная про себя жару. Улитка и та двигалась бы быстрее. Их движение замедляли караваны мулов. С пяти часов утра и до полудня войско ползло по жаре и пыли, и к тому времени, когда пехота и мулы перешли мост через Марке, епископ Гарен из ордена госпитальеров, храбрейший из воинов-священнослужителей, вернулся с рекогносцировки.

Пьетро и Готье сидели на траве неподалеку от короля. Это место они выбрали не без расчета – во всяком случае, со стороны Пьетро. Если выпадет случай совершить нечто героическое, то где найдешь для этого место лучше, чем на глазах короля?

Епископ соскочил с коня.

– Хорошие новости, сир, – рассмеялся он. – Германцы будут биться. Рыцари в полном вооружении, и пехота позади.

Король Филипп встал.

– Спаси нас, Господи, – прошептал он.

Пьетро знал, что имеет в виду король. Пешие солдаты и значительная часть обоза переправились через реку, но рыцари и конные солдаты все еще находились на этом берегу. Германцы должны быть довольны. Они могут свободно поскакать к Френч Фут и уничтожить обоз.

Готье встал.

– Поехали, – спокойно сказал он. – На высоких конях, Пьетро!

Выехать на высоком коне означало показаться с полным вооружением, стоя на стременах, устрашая противника своей гордостью. Однако Пьетро не ощущал в себе никакой гордости. Как ни странно, он не ощущал и страха. Он был совершенно спокоен, садясь в седло. Он поскачет рядом с Готье, будет сражаться вместе с ним, но то, что случится дальше, казалось, не имело большого значения.

Филипп Август заметил, как они двинулись с места.

– Только двое? – пробормотал он. – Заметьте этих рыцарей, господин Гарен, – от таких, как они, зависит судьба Франции.

– Тот, который повыше, это Готье Монтроз, – сказал епископ Гарен. – А второго я не знаю.

Увидев их, некоторые воины-простолюдины поскакали вслед за ними. Ни одного рыцаря. Только Пьетро, Готье и эти воины. Один высокорожденный, а остальные сыновья слуг и вилланов, и в их руках, затянутых в стальные рукавицы, судьба империи, судьба Европы.

– Привязать шлемы! – скомандовал Готье. Он не кричал. Это был тот случай, когда кричать не следовало, когда шепот звучал как барабанный бой. – Готовы? – спросил он.

Все кивнули.

– В атаку! За Бога, Святого Дени и Францию! Вперед!

Впоследствии Пьетро никогда не мог вспомнить, как именно все происходило. Общая картина не получалась. Только отдельные фрагменты. Мускулы коня под его ляжками, твердеющие буграми – обмякающие – снова твердеющие, летящие комья земли и развевающаяся черная грива Амира. Теперь на мост, бревна гремят под копытами, весь мост дрожит, внизу под ним зеленая вода Марке, и вот опять под копытами коня земля, вокруг деревья, пролетающие мимо поля, очертания которых расплываются от быстроты скачки. Крепко сжав в руке копье, Пьетро чувствует, как вспотела его ладонь, охватывающая древко, но надеется, что рука не соскользнет. Потом – германцы.

Могучие рыцари на могучих конях. Они ждут, а Пьетро, Готье и двадцать воинов атакуют армию.

Потрясение, испытанное, когда они ударили. Звук удара расколол небо и соединился со скрежетом металла о металл, ржанием коней, со всхлипами раненых. Они повернули вспять, Пьетро смеялся, его белые зубы сверкали на смуглом лице.

Сработало! Часть его новой тактики оправдала себя. Этот прием со свисанием с седла на бок коня так, что ты перестаешь быть мишенью – и копье германца вонзилось в пустоту, и инерция несостоявшегося удара оказалась так сильна, что рыцарь потерял равновесие, а Пьетро вонзил свое копье в не защищенное кольчугой место, выбил рыцаря из седла, и тот рухнул, умирая.

Они отступили перед надвигавшимися на них тысячами рыцарей. Готье, Пьетро и пятнадцать оставшихся невредимыми воинов. Потом новая атака. За Бога. За Святого Дени. За Францию. Это продолжалось столько раз, что Пьетро потерял счет. Его руки болели от взмахов смертоносного маленького топора, который разрубал шлемы, как нож разрезает мягкий сыр.

Он был несколько раз ранен, но большей частью это оказались царапины. Пьетро спасало его проворство, а Готье – сила.

Но это все могло привести только к одному исходу. Оставалось уже только одиннадцать воинов. Все они были ранены. Готье истекал кровью, но львиный рык его продолжал греметь: “За Бога и Монтроза! За Святого Дени! За прекрасную Францию!”

И вдруг воцарилась тишина. Пьетро устало откинулся в седле, тупо глядя на германцев, превышающих их численностью в тысячу и больше раз, – они натянули поводья лошадей и одурело рассматривали эту горсточку воинов, которых могли бы раздавить, если бы сделали еще одно усилие.

Горсточка воинов. Готье, Пьетро и воины из Шампани, которые оглянулись и увидели, что вся французская армия уже перешла по мосту через Марке, ее знамена трепетали на легком ветру и доспехи сверкали под лучами солнца.

Горсточка воинов, которая только что спасла Францию.

К ним подскакал епископ Гарен.

– Король распорядился, чтобы вы все присоединились к его охране! – крикнул он. – Король не хочет терять вас из вида!

Готье посмотрел на Пьетро и ухмыльнулся.

– Новая страница твоей жизни, мой мальчик, – сказал он. – И, видит Бог, мы только начали заполнять ее.

Они подъехали к тому месту, где развевался большой королевский штандарт – алое знамя из венецианской парчи. И высшие вельможи Франции расступились, чтобы пропустить их.

– За то, что вы сделали, благодарю вас, – спокойно сказал Филипп Август. – После сражения вы узнаете меру королевской благодарности! А пока что присоединяйтесь к нам. Впереди еще дела, которые предстоит выполнить…

Опять ожидание. Священники ходили по рядам, отпуская грехи. То и дело доносились слова: “Моя вина”. Кони подрагивали кожей, пританцовывали от напряжения, воины обливались потом под лучами палящего солнца.

Жарко. Словно в преддверии ада. Мухи. Запах людской и конский. А напротив них, в ожидании, войско Оттона.

И так в течение часа – на расстоянии полета стрелы. На правом фланге напротив отрядов графов Понтье и Дрюо стояли наемники графа Солсбери и воины предателя Булона. Левее их располагались фламандские конники, которых было такое множество, что конца их рядам не было видно. И противостояли им только рыцари Шампани и Бургундии.

А в центре под большим алым штандартом король.

Прямо напротив Пьетро был виден германский центр. Огромная масса фламандской и германской пехоты, а позади лучшие рыцари императора. Легко можно было разглядеть Оттона. Он выделялся самым высоким ростом. Он сидел на боевом коне около своего штандарта, который, вопреки обычаю, находился не в руках знаменосца, а водружен был на высокую тележку, запряженную четверкой лошадей.

Пьетро смотрел на большого бело-зеленого дракона, летящего над древком, увенчанным золотым орлом. Этот зверь должен быть повержен. Такова воля Господа.

Пьетро чувствовал себя превосходно. Сегодня его звезда будет благосклонна к нему. После этого часа он больше не будет игрушкой судьбы, а станет хозяином самому себе. Он знал это с полной уверенностью, не имевшей ничего общего с логикой.

Стоявшие впереди пехотинцы дрожали от страха. Пьетро испытывал жалость к этим солдатам. В каждой битве они принимали на себя главный удар и гибли без счета. Рыцаря от серьезных ран обычно предохраняют хорошие доспехи и воинская выучка. А вот городских рекрутов безжалостно топчут копытами и рубят на куски.

Пьетро услышал, как молился король.

– Святой Боже, – вслух произносил король, – я всего лишь человек, но я еще и король. Твое дело защитить короля. Этим ты ничего не утратишь. Куда бы Ты ни пошел, я буду следовать за Тобой.

Жара. Мухи. Приглушенное звяканье оружия.

За спиной у короля королевский капеллан Уильям Бретонский и еще один священнослужитель возвысили голоса.

– Благослови, Господи, мою силу, – пели они. – Ты, который научил мои руки и мои пальцы сражаться!

Епископ Гарен ехал вдоль строя воинов.

– Раздвигайтесь пошире! – гремел его голос. – Или вы хотите, чтобы германцы обошли вас? Эй, вы, там! У вас что, нет щита, что вы прячетесь за спину другого рыцаря?

Две тысячи французских рыцарей. Пять тысяч простых воинов. Двадцать пять тысяч пеших солдат.

Тридцать тысяч пеших германцев, фламандцев и англичан. Полторы тысячи рыцарей. Шесть тысяч воинов.

Две линии, растянувшиеся на полторы мили, стоящие друг против друга, а между ними поля, прекрасные и ровные, как площадка для турнира.

Потом правый фланг воинов атаковал фламандцев.

Фламандцы легко отбросили их назад с криками “Подумайте о ваших дамах!”, словно здесь был всего лишь турнир. Вмешались рыцари из Бургундии и Шампани, фламандцы с трудом сдерживали их напор.

В центре ничего не происходило. Только ожидание.

Потом началось.

Весь германский центр двинулся вперед сразу. На солнце засверкали острия копий, шлемы, кольчуги. Земля затряслась от топота их коней, трубы гремели. Пехота шла размеренным шагом, их клич “Хох! Хох!” как громом ударял по французскому центру.

Французские пехотинцы дрогнули. Они стали бросать оружие и удирать.

– Откройте им проход! – закричал Готье. – Пропустите вилланов!

Линия расступилась, и рекруты из коммун пробежали вглубь.

Пьетро протянул Готье руку, и они пожали друг другу руки. Теперь в атаку ринулись все французские рыцари. На всем протяжении линии противостояния. Они без труда пробились сквозь ряды германской пехоты и столкнулись с контратакой тевтонов.

Пьетро больше не видел Готье. Он был слишком занят. Его маленький топор оказался бесценным. С его помощью он делал то, чего никогда не смог бы совершить мечом. Каждый раз, когда германский рыцарь схватывался с ним, Пьетро раньше или позже ухитрялся перерубить топором шею коня противника и свалить гиганта тевтона на землю, где пехотинцы его приканчивали.

Он продолжал искать глазами Готье, но не видел его. Зато от того, что он увидел, у него застыла кровь в венах. Сир Уго да Монтиньи в отчаянии размахивал большим штандартом, отовсюду доносились крики: “Король! Король!”

Пьетро бросил своего Амира в эту схватку. Фламандские копейщики захватили короля Филиппа врасплох, без свиты, один из них зацепил своей алебардой кольчугу у шеи короля и стащил его с коня. Пьетро оказался там в тот момент, когда король рухнул на землю. Все время битвы Пьетро старался следовать за Филиппом.

И вот теперь изобретенная им тактика хорошо послужила ему. Он скатился с седла и оказался среди фламандцев, его маленький топор одним ударом перерубил древко алебарды, а следующим взмахом отсек руку пехотинцу, который орудовал этой алебардой. В две минуты Пьетро очистил пространство вокруг короля. Фламандцы никогда не видывали такой работы топором. Пьетро бросался на их пики и перерубал их, как только они угрожали королю, у короля уже появилась возможность вытащить из ножен свой меч и они втроем – король, Пьетро и Уго – оборонялись против пятидесяти с лишним фламандских солдат, пока не прискакал сэр Питер Тристен во главе группы французских рыцарей и, соскочив с коня, не помог королю взобраться в седло. Остальные рыцари рубили фламандцев на куски. Никто из фламандцев не спасся.

Но когда Пьетро снова сел на Амира, у него кровоточило около дюжины колотых ран. Ни одна из этих ран не была глубокой или тяжелой, но все вместе они почти лишили его сил. Пьетро покачивался из стороны в сторону, цепляясь за луку седла, он задыхался, в глазах помутилось, все тело болело, окровавленный топор его висел на ремешке. Но когда Филипп Август приказал идти в новую атаку, Пьетро поскакал вместе со всеми.

После этой атаки армия Оттона рассыпалась. Пьетро увидел, как рухнул на землю Оттон и как саксонцы подняли его и подвели ему другого коня, хотя это стоило им жизни трех сотен солдат. Оказавшись в седле, Оттон повернул коня и ускакал прочь с поля боя. Бежал, как овца. Как пес, которого отхлестали. Он не останавливался, пока не добрался до Валансьена.

Это решило исход битвы. Фламандцы и голландцы бежали толпами. Но германские рыцари сражались до последнего.

Потом сопротивление оказывал один только предатель Реджинальд Булонский, для которого поражение означало одно – смерть от пыток. Потребовались усилия всей французской армии, чтобы сокрушить его.

Но Пьетро уже ничего не видел. Он свалился с седла, и только держатель королевского штандарта Уго успел подхватить его. В этот день у Пьетро все получалось как надо. Он даже свалился от ран и усталости не где-нибудь, а на глазах у короля.

Его положили на землю перед королевским шатром, и личный лекарь короля стал перевязывать его раны. Он хлопотал над хрупким телом Пьетро, когда подъехал Готье, соскочил с коня и схватил Пьетро на руки.

– Сир Готье, – спросил король, – этот юноша ваш друг?

– Больше чем друг, почти брат, который бесконечное количество раз спасал мне жизнь, – прошептал Готье, не отрывая глаз от лекаря. – Он не умрет?

– Вряд ли. У него не тяжелые раны. И заработал он их с честью, защищая нашего короля.

– Быть может, сир Готье, – сказал Филипп, – вы предложите, чем лучше наградить этого юношу, который получил раны, сражаясь с пятьюдесятью противниками, защищая нашу персону?

– Да, мой король, – сказал, вставая, Готье, – знаю, чем его наградить. Посвятите его в рыцари! Он низкорожденный, но он прекрасно воспитан и он жаждет получить рыцарское звание всем сердцем и душой. Для человека его происхождения такое звание стоит дорого. Но, я думаю, мой господин, что сегодня Пьетро заплатил эту цену…

– Пьетро, странное имя… – заметил король.

– Он итальянец, мой господин, много лет служивший Фридриху Сицилийскому, которого Ваше Величество только что сделали императором на самом деле.

Король улыбнулся.

– Когда он оправится, приведите его ко мне. А сейчас вам лучше забрать его в свою палатку.

Спустя три дня Пьетро ди Донати, сын кузнеца и виллан, преклонил колено перед королем Франции и получил удар чести.

– Встаньте, сир Пьетро из Пти Мура, – сказал король. – Прославляйте Господа Бога, вашего короля и всех благородных дам – не этого дня не позволяйте никому сомневаться в вашем высоком звании!

Никто не будет сомневаться. В этом Пьетро был уверен. Он посвящен в рыцари величайшим королем христианского мира. Но он не испытывал ликования. Он был хозяином замка, в который не мог вернуться. По правде говоря, у него нет дома, все богатство его составляет только выкуп за тех германских рыцарей, которых его оруженосец предусмотрительно связал, когда Пьетро искалечил их лошадей.

Теперь его жизнь лежала перед ним открытой книгой. Но страницы в ней оставались чистыми.

Что же сумеет он написать на них?